Из первой главы этой книги читатель уже
знает, что появилась наша радиостанция не случайно – время подошло, она и
вырвалась из стандартных рамок отживавшей пропаганды. Так потом и рвалась
вперед, все сорок лет опережая и догоняя свое время.
Случалось, на отдельных его этапах, напрягаясь, проживала за рабочий день два.
А может, и три... Кто же их считал?
Время больших перемен. (Анатолий Болгарев)
Перестройку открыли «Панорамы». (Александр Рувинский)
Хватит «вещать». (Вера Щелкунова)
Всякое бывало. (Борис Непомнящий)
До и после путча. (Евгений Широков)
Мы оставались на своих
позициях. (Владимир Поволяев)
Родился в 1929 году. После окончания МГИМО – МИД СССР, с 1951 года работает в системе радиовещания и телевидения – зам. заведующего отделом радиовещания на Вьетнам, обозреватель, зам. главного редактора редакции радиовещания на Францию, ответственный секретарь Главной редакции радиовещания на страны Западной и Южной Европы, зав. русской секцией отдела радио и визуальной информации Департамента информации ЮНЕСКО (города Париж), зам. главного директора программ Центрального телевидения, зам. главного редактора Главной редакции радиовещания на страны Западной Европы, директор Центра научного программирования, освобожденный секретарь парткома Гостелерадио СССР, член коллегии Госкомитета, главный редактор Главной редакции информации (программа «Маяк»), зав. корреспондентским пунктом Советского радио и телевидения в Алжире, комментатор Дирекции радиовещательных программ на Европу Российской государственной радиовещательной компании «Голос России». Награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Работать главным редактором «Маяка» мне довелось ровно три года – с середины 1986-го по середину 1989-го. Читатель этих строк, если он не принадлежит к самому юному поколению, думаю, без труда воссоздаст в своей памяти совершенно особый колорит именно этого отрезка времени. Перестройка, гласность, демократия – эти понятия были отнюдь не абстракцией. С огромной эмоциональной силой они как-то очень по-доброму будоражили общество.
Пришел я в редакцию, проработав на радио и телевидении уже 35 лет. И, тем не менее, первые пару-тройку месяцев работы я ощущал себя в роли первооткрывателя – столь специфичны были функции этой информационной службы Всесоюзного радио.
Довольно быстро я убедился в том, что 190 человек, с которыми мне предстояло жить и заниматься информационным вещанием, были не просто сильной творческой командой, а «оркестром», в коем почти каждый ощущал себя «солистом». И это – не натяжка, в большинстве своем они и в самом деле были зрелыми профессионалами. Со своей стороны они не замедлили прощупать на оселке: «Who is» новый главный. Это сейчас на телеэкранах и по радио информация подается прямо «с колес», слово «цензура» стало в СМИ почти что бранным. В доперестроечные времена было не так. Журналист заметку писал. Опытный редактор её правил. В эфир она шла, имея минимум две визы тех, кому сие супервайзерство было вменено в обязанность. В том же порядке обрабатывались и записи на пленку. Оперативность от этого во многих случаях страдала тяжко.
В один из первых дней кто-то из авторов принес мне пленку и попросил дать её в эфир без расшифровки. «Иначе, пояснил он, событие «прокиснет». Пленку прослушал. Не испрашивая мнения свыше, разрешил передать. Вот так и началось. Но это были «цветочки».
Однажды небольшая делегация от двух отделов – советской информации и международного – пришла с предложением, которое я и сейчас еще квалифицирую революционным. «Мы давно мечтаем о прямом эфире», – заявили посетители. Нужно было видеть глаза Ольги Василенко, излучавшие одновременно и надежду и неверие; взгляды Николая Нейча и Александра Жетвина, как бы вопрошающие не без ехидцы: «Ну что, главный, рискнешь?» Нужно было слышать пламенный монолог Владимира Безяева и взвешенные рассуждения международников Виктора Левина и Владимира Фадеева. Все аргументы были в пользу вещания «живьем», с включением загодя записанных пленок, с оперативными комментариями, с выходами в эфир с места событий.
Не представляя ещё толком, куда это заведет, по велению «внутреннего голоса» говорю: «Давайте мечтать вместе». Но не таковы были «маяковцы», чтобы довольствоваться обещаниями. Они давно все обмозговали и заявили, что дебютировать можно уже через пару дней. Они определили места будущих событий, заказали туда тройку тонвагенов, выбрали промеж себя ведущего, который в студии будет делать связки, договорились даже с одним из зарубежных корреспондентов Гостелерадио, согласившимся примкнуть к эксперименту. Было ясно: надо поддерживать – «глушить» такое невозможно. Но невозможно было «протолкнуть» такое и без доклада высокому начальству. Там решение далось нелегко. Но первая получасовая передача в прямом эфире все-таки состоялась, она стала эмбрионом будущей «Панорамы «Маяка».
Многие помнят, как неординарно заявил себя в то время в контакте со СМИ М.С. Горбачев. Его знаменитое выступление «без бумажки» в Ленинграде, его открытые «выходы в народ» стали своеобразным индикатором для сотрудников «Маяка». «Панорама», которая довольно быстро стала основой всего информационного вещания, в буквальном смысле слова «распахнула» эфир и для «больших чинов», и для бабушек-пенсионерок.
Впервые и космонавты, и работники сферы услуг, ученые и школяры заговорили по радио не санкционированным свыше, а собственным голосом. Выступали даже те, кто по вчерашним понятиям ходил в диссидентствующих. Примечательно, что накал их «страстей» вдруг заметно пошел на убыль, так как оказалось, что многое в дни перестройки и гласности вовсе и не под запретом. И у самих журналистов «Маяка» многое изменилось в творчестве и менталитете. Они впервые, быть может, ощутили, что их работа перестала быть заработком гонорара. Они стали вторгаться в жизнь страны, что-то в ней менять, формировать общественное мнение.
Телефон-«вертушка» в моем кабинете перестал быть только аппаратом для получения «указивок». Ребята приходили, набирали номер, например, министра, просили выступить. И что удивительно – редко получали отказ.
Характерным для наших выступлений в эфире стало возвращение к затронутым острым проблемам. «Вытаскивали» к микрофону, скажем, руководителя района, в котором без согласования с населением шла вырубка скверов. Тот давал обещание исправить положение. Репортер отслеживал ситуацию до тех пор, пока не принималось положительное решение. Слушатели стали привыкать к тому, что «Маяк» достаточно эффективно печется об их насущных интересах.
Но не обходилось и без перекосов. Помню, в один из зимних дней в репортаже с московских улиц журналист привел удручающие цифры о пожилых людях, оказавшихся из-за гололеда в больницах с различными переломами. А в комментарии в очень грубой форме, что называется, «размазал по стенке» В.Т. Сайкина, тогдашнего Предисполкома Моссовета, эффективно живописав, как тщательно работяги рассыпали песочек у подъездов его учреждения. В.Т. Сайкин позвонил М.С. Горбачеву. Факты он признал, но глубоко по-человечески обиделся за то, что его, работающего чуть ли не круглые сутки, так ославили на всю страну. Из секретариата Генерального был звонок, вежливо просили принять во внимание, что личные выпады вряд ли могут быть полезны для дела. Просьбу мы сочли обоснованной. Оргвыводов не делали, но в дальнейшем решили, что безаппеляционность в работе «маяковцам» не к лицу.
Проявился и еще один очень серьезный огрех в переходе на «живой» эфир. Общепризнанным считается, что дикторы Всесоюзного радио сыграли огромную роль в подъеме культуры нашего народа. Многие десятилетия сначала через знаменитые «тарелки», а затем и через приемники к нам в дома приходил чистый литературный русский язык. Под влиянием таких мастеров слова, как Левитан, Высоцкая, Литвинов, Герцик, а также приглашавшихся к микрофону корифеев театра Качалова, Тарханова, Тарасовой, Гоголевой, Яблочкиной у наших соотечественников формировалась культура речи, да и гордость за «великий и могучий».
И вдруг в радиовещание пришло нечто, что поначалу привело в ужас – эфир заполонили слова с неправильным ударением, все эти «э» и «так сказать», проглатывание окончаний фраз. Помню, с какой горечью говорила мне об этом Ольга Сергеевна Высоцкая. Не принимать её доводы во внимание было бы для уважаемой коллеги оскорбительно.
Как же надлежало поступать? Возврата к прошлому, разумеется, быть не могло. Жестко потребовали от всех лучше готовиться к прямому эфиру, считать это для себя моральным обязательством. Критически оценивать свои творения в записи на пленку. Попросили дикторов прослушивать наш эфир и нелицеприятно выкладывать все нарекания на летучках. Кроме того, предложили и им самим попытаться освоить вторую профессию – подключиться к группе наших репортеров. А при желании перейти и в штат редакции. Кое-какие положительные сдвиги произошли, но не в полной мере. Увы, и сегодняшний эфир – как на «Маяке», так и на других российских радиостанциях – с языковой точки зрения далеко не безупречен.
О том, в какой степени работа «Маяка» в тот период удовлетворяла слушателей, конечно же, более объективно могли бы рассказать сами слушатели. Поручусь лишь за одно: работали мы с большим энтузиазмом, и он не был показным. Главному редактору не было никакой необходимости заниматься такой рутиной, как поддержание трудовой дисциплины, с работы просто никто не уходил до тех пор, пока дело было не сделано. Законом стало и еще одно: свою программу нужно сделать не хуже, чем коллеги на телевидении в программе «Время», и раньше них выйти в эфир. Но последнее нам, правда, не всегда позволяли.
1986–1989 годы были для меня одним из самых насыщенных положительными эмоциями периодов. И не потому, что я был членом коллегии Госкомитета, то бишь достиг «высшей планки карьеры», а потому, что вместе со своими товарищами по редакции жил и работал в первые годы перестройки. То, чем жили тогда граждане нашей страны, было и нашей жизнью. То была пора больших надежд, ожидания прихода чего-то по-настоящему значительного и уж никак не распада великой державы.
Анатолий Болгарев
Родился в 1944 году в Москве. Окончил Московский полиграфический институт и Высшую экономическую школу при Госплане СССР. На радио пришел в 1969 году в Главную редакцию информации («Последние известия» – «Маяк»). Много лет вел программу «Новости агропромышленного комплекса». С начала 80-х освещал визиты и поездки глав государства, деятельность правительства СССР, вел прямые репортажи с Красной площади, вел в прямом эфире «Информационно-музыкальные панорамы». С 1989 года возглавлял бригаду журналистов, освещавших работу Съездов народных депутатов и сессий Верховных Советов, заседаний Государственной думы. Автор двух автобиографических повестей об истории информационного вещания в СССР и России. Член Союза писателей РФ.
Перестройку открыли «Панорамы»
Журналист сел к микрофону в эфирной студии. Информационное вещание обретало образ живого человека, несущего новости. Для всего радиовещания начиналась новая эпоха, когда после мучительных поисков оно, казалось, обретало свое лицо, переставая быть суррогатом телевидения.
Мы в прямом эфире
Еще с конца 70-х годов ставились первые эксперименты в эфире – как на «Маяке», так и в «Последних известиях», когда журналистам в информационном выпуске предоставлялась возможность короткого, в одну-две минуты, «живого» вкрапления с собственными впечатлениями о событиях, свидетелями которых они были. Те, кто участвовал в этих первых экспериментах, инициатором которых был главный выпускающий В. Олейниченко, старались рассказать прежде всего о деталях, носящих эмоциональную окраску и не попавших, как правило, на ленту ТАСС, о своих личных впечатлениях. Затем начались первые экспериментальные «панорамы»: отрезки эфира – по три-четыре часа, обычно днем, в субботу и воскресенье, которые готовились целой бригадой и велись одним или двумя журналистами с их авторскими комментариями и обобщениями. Опыты, честно говоря, были и удачными, и совсем никудышными. Они показали, что в таких передачах главное не столько подбор материалов, хотя и это очень важно, а личность журналиста-ведущего и умелая подача им фактов. Далеко не всегда радиожурналист с его комментариями оказывался интересен слушателям. Росла интенсивность информационного вещания – новости каждые 3–4 минуты. В эфире работал один человек – ведущий. Появились прямые включения корреспондентов из других городов и стран.
Голос «живого» эфира имел явные преимущества: ощущение сиюминутности, достоверности, что перекрывало возможные технические издержки. Постепенно научились и ведущие выходить из острых ситуаций при неполадках со связью. Все это лишь подчеркивало, что эфир живой, что новости рождаются в эту минуту. Главным в таком вещании, конечно же, была возможность прямого общения журналиста с радиослушателем. Появились в эфире личности, встреч с которыми уже ждали. У каждого журналиста была и своя манера, и любимые темы, и своя высота планки смелости в эфире. Ведь многие темы до этого времени вообще оставались запретными. Каждый затрагивал их в той степени, на которую решался.
Образ «Маяка» стал меняться. Постепенно он расстегивал пуговицы на государственном мундире, иногда снимал галстук. К сожалению, не обходилось и без издержек. Некоторые пошли дальше, допуская в эфире образ ведущего в пижаме и в рваных шлепанцах, да еще и под легким шофе. Но это уже те, кто любил в эфире больше всего себя.
Внутри самих «панорам» мы немало экспериментировали. Самым удачным, пожалуй, было использование сквозной темы на протяжении нескольких часов. Это были, как правило, самые «гвоздевые» материалы всей «панорамы», имевшие наибольший резонанс у слушателей. Приведу один пример. В 1987 году были, без всякого объявления в печати, подняты цены на хлеб – на 20–30 процентов. При этом появились на прилавках новые сорта хлеба. Официально объяснялось это заботой о повышении качества хлеба, использованием новых технологий и ценных добавок. Но на практике почти повсеместно качество хлеба резко ухудшилось. Это я и решил сделать главной темой одной из первых «панорам».
Примерно в 7.30 утра сказал слушателям, что мы обратимся сегодня к этой проблеме, предупредил, что скоро они услышат репортаж из московской булочной. И в начале девятого часа такой репортаж из булочной на проспекте Мира уже шел в эфир. В нем рассказывалось о том, какой хлеб привезли сюда сегодня. А хлеб был обычный для тех дней: комковатый, не полностью пропекшийся. Назывались конкретные заводы, откуда этот хлеб поступил, имена их руководителей. Звучали голоса возмущенных покупателей. Я обещал слушателям, что разговор этот будет продолжен. Соединились по телефону с Главным управлением хлебопекарной промышленности Мосгорисполкома. Его начальник оправдывался в эфире уже вскоре после того, как прозвучал репортаж. А в промежутке мы успели рассказать, как обстоит ситуация с хлебом в других городах. Кстати, не везде она была столь тревожной.
В конце «панорамы» удалось сделать некоторые обобщения, суть которых сводилась к тому, что кое-где поторопились выполнить постановление о выпуске хлеба новых сортов, не подготовились к этому должным образом. Всем очень хотелось побыстрее «перестроиться».
История имела любопытные последствия. К злополучной булочной весь день подъезжали черные «Волги» и даже «Чайки» с начальством. К теме этой активно подключились газеты. В троллейбусах еще несколько дней народ говорил: «Маяк» слышали? Про хлеб!»
Благодарный отклик у слушателей нашли тематические «панорамы». Проводили их в выходные дни, когда все больше времени уделяли радио и мало политических событий.
Шквал телефонных звонков и писем вызвала «панорама», которую мы посвятили жизни людей во время Великой Отечественной войны. Она вышла в эфир 9 апреля 1995 года – за месяц до 50-летия Победы. В ней не было упоминаний о боевых действиях. Звучали воспоминания пожилых людей о том, как жили они в последний военный год. Как любили. Чему радовались. Что думали о предстоящей жизни после войны, какие читали книги и какие пели песни. Наши корреспонденты встречались с ними в разных городах и в самых неожиданных местах, вплоть до танцплощадки в Останкинском парке, где собираются по традиции ветераны. Такие блоки интервью, репортажей шли в начале и в конце каждого часа. И, конечно же, иллюстрировались замечательными мелодиями, которые звучали в 1945 году с пластинок в парках, в коммунальных квартирах, из «тарелок» репродукторов. Эти простые бесхитростные песни, исполнявшиеся звездами эстрады тех лет, и сейчас заставляют сжиматься сердце у тех, кто пережил эти годы, и у тех, кто знает о них только по кино и книгам.
Отклики слушателей на эту «панораму» продолжались полтора года. Пожилая слушательница позвонила мне и предложила в знак благодарности передать в редакцию свои военные награды. Было немало обращений слушателей и различных организаций с просьбой предоставить им запись этой программы. Возможно, идея подготовки подобных тематических передач в субботу и воскресенье найдет поддержку в будущем.
Ведущие на «Маяке»
Первыми ведущими «панорам» на «Маяке» были В. Безяев, О. Василенко, П. Каспаров, Н. Нейч. Первую регулярную «панораму» 2 марта 1987 года довелось вести мне с диктором Валентиной Лебедевой и комментатором-международником Олегом Блиновым. В бригаду, готовившую первый выпуск «панорамы», входили: главный выпускающий А. Жетвин, режиссер К. Доронин, редактор текстовой информации Е. Березовская. Заканчивали обычно перед полуночью, затем три часа неспокойного сна, а в четыре утра уже под окнами – машина. За час-полтора до начала «панорамы» нужно было быть в редакции, чтобы посмотреть ленты ТАСС, утренние газеты, настроить себя на эфир. В числе первых ведущих оказались не просто те, кто правильно выговаривал максимальное количество букв, но прошел определенную журналистскую школу, накопил запас знаний, на который мог всегда опереться, работая в эфире. Конечно, такая работа с чрезвычайным напряжением, в том числе и в ночные часы, требовала и определенной психологической устойчивости, физического здоровья, умения быстро сработаться с коллективом бригады – редактором информации, музыки, с режиссером. Этот микроколлектив редко оказывался постоянным надолго. Мы создавали новое радио, которое приходит в дом друзей, а не вещает им из репродуктора на площади.
Конечно, были и издержки: безапелляционный тон журналистов в эфире, когда каждое сообщение и собственные сентенции произносятся как непререкаемая истина, своего рода приговор последней инстанции. Порой именно деликатности не хватало у микрофона. Случалось, когда журналист, с интонацией вообще не свойственной ему при нормальном общении, начинал говорить «не своим голосом», как бы играть роль ведущего. Получался дурной театр у микрофона с элементами деланной манерности. Фальшь чутко улавливается микрофоном, особенно в информационном вещании, и подрывает доверие к самим новостям. Голос человека у микрофона, его тембр, интонации должны, как минимум, не вызывать раздражения. Так же как в кино, на телевидении есть понятия «кинотелегеничность», так же на радио существует «радиофоничность». Наличие в голосе звуков определенной частоты, неоправданный темп речи, да и манера ее могут вызывать раздражение у слушателей. Работа ведущего радио – это, прежде всего, общение с конкретными людьми. Очень важно сразу же правильно представить себе образ человека, для которого работаешь. И общаться в эфире с ним, а не с «многомиллионной аудиторией». В то же время нельзя допускать и лукавого неискреннего заигрывания с теми, кто у радиоприемников, стремления понравиться, во что бы то ни стало, что всегда заметно и вызывает обратную реакцию. Самое важное – оставаться самим собой у микрофона. Слушатель должен верить, что тебе самому интересно то, что ты ему сообщаешь. И, конечно, надо, чтобы ведущий был сам хоть чуть интересен слушателям. Для этого и круг его интересов должен быть достаточно широк.
В общем-то профессионализм в эфире – это не какой-то богом данный талант, а большой труд, умение владеть всей гаммой журналистских приемов, знаний технических возможностей радиоэфира, особенностей человеческой речи и ее восприятия и умения работать в экстремальных условиях в коллективе, и – брать ответственность на себя. Так бы я сформулировал некоторые качества, необходимые ведущему.
О наших дикторах
Уходит в историю профессия диктора. Наши знаменитые носители чистоты русского языка, грамотной речи постепенно стали искать другое применение своим навыкам. И те из нас, кому довелось работать рядом с ними, благодарны им за возможность учиться, наблюдать трепетный процесс работы со словом. Это был немного грустный, временами и болезненный, но естественный для эволюции радио процесс. Замечу, дикторы не входили в штат редакции. Это была отдельная группа, элита радио, работавшая на все программы. Бывало, остановит кто-нибудь из них деликатно в коридоре: «Саша, ты что забыл: «булошная» – говорят в Москве».
Многие из наших дикторов имели звания «заслуженных», «народных» артистов. Эти люди попадали к микрофону только в результате тщательного конкурсного отбора. Специальная служба следила на радио за меняющимися нормами орфоэпии. Занятия с дикторами проводили профессора с мировыми именами.
Не раз доводилось быть свидетелем тщательной работы над словом, над интонацией корифеев нашего вещания. Юрий Борисович Левитан имел обычай проверять разные варианты на окружающих – журналистах, техниках, операторах. Не считал зазорным советоваться и с тем, кто рядом оказался и со словарем. Я присутствовал на одной из его последних записей. Это был обычный приказ о салюте в связи с праздником одного из родов войск. Сотни раз записывал он подобное. Но и в этот раз народный артист СССР не погнушался сделать несколько дублей, собрать всех, кто оказался рядом и вместе обсудить, выбрать наиболее удачный.
Миллионы людей тогда учились правильно говорить, сверяя свою речь с радио. А дикторов старой школы, которые столько сделали для авторитета радио, надо назвать, когда мы отмечаем юбилей «Маяка». Кроме Левитана, это Ольга Высоцкая, Валентина Соловьева, Владимир Герцык, Алексей Задачин, Эммануил Тобиаш, Владимир Балашов, Иван Матвеев, Лидия Черных, Евгения Гольдина, Надежда Оленина, Анна Лазученкова, Галина Когтева, Татьяна Лузкова, Людмила Кайгородова, Эвелина Шашкова, Георгий Шумаков. И более молодое поколение – Евгений Терновский, Галина Титова, Борис Федосеев, Ирина Ложкина, Фаина Лихачева, Лариса Гальперина (Олесова), Илья Прудовский, Андрей Хлебников, Валентина Лебедева, Владимир Самойлов, Сергей Кирсанов, Валентина Мокроусова, Виктор Мищенко, Василий Косолапов, Татьяна Корнилова. Фамилии эти вызывают в памяти свойственные им интонации: классически выверенные, всегда индивидуальные.
Музыка «Маяка»
Довольно долго у «Маяка» не было своих музыкальных редакторов. По очереди «вахту несли» те, кого выделяла музыкальная редакция радио. В главной музыкальной редакции все были приписаны к отделам – классика, эстрада, народная музыка. Из какого отдела вел редактор день на «Маяке» – такая музыка, естественно, и преобладала. Позже была выделена группа музыкальных редакторов, примерно 15 человек, работающих только на «Маяк». Они переехали в Останкино с улицы Качалова и вот тогда уже по-настоящему влились в коллектив.
Практика музыкального вещания на «Маяке» с годами менялась. Поначалу перед музыкальными редакторами никто не ставил задачу давать новую информацию, связанную с миром музыки. Такие требования возникли только с появлением «панорам».
Такой же строгой, как и в политическом вещании, была с первых дней «Маяка» музыкальная цензура. Но она имела свое отличие. Осуществлял ее не Главлит, а чиновники ЦК, Минкультуры и самого Гостелерадио и КГБ.
Отлучалась от эфира музыка, отдельные исполнители, естественно, не только по причинам художественного свойства. Достаточно было поспорить с кем-то из руководителей, дать неосторожное интервью. Забвению подвергались певцы и музыканты, уехавшие или только задумавшиеся о том, чтобы уехать за рубеж. Их список регулярно поставляли «органы». Правда, к песням применялись и «художественные критерии», как, например, к всенародно любимой ныне песне Д. Тухманова «День Победы», в которой члены художественного совета увидели непозволительные фокстротные интонации. Тексты песен изучались буквально под микроскопом, нет ли намека, двойного смысла. В названии лирической песни А. Флярковского и Р. Рождественского «Через море перекину мосты» кем-то был усмотрен намек на попытку сближения с империализмом. Судьба ее была решена.
Сколько замечательных песен было запрещено в разное время для радио! Даже «Подмосковные вечера», получившие мировую популярность, ставшие символом «Маяка», попали под подозрение в замаскированной пошлой недосказанности: «а рассвет уже все заметнее, ну, пожалуйста, будь добра...» Вскоре после записи позывных «Маяка» в долгую опалу попал и ансамбль электромузыкальных инструментов, осуществивший эту запись. Чиновничье «нравится – не нравится» ломало судьбы, закрывало пути в эфир.
Конвульсии цензуры
Жесточайшая цензура была в традиции радио. С осени 1918 года выходил в эфир радиовестник Российского телеграфного агентства, передававший информацию для газет. Любопытен один из приказов по РОСТу: «О достоверности информации». Есть в нем такие строки: «В случае сознательно или несознательно допущенных ошибок сотрудник, виновный в них, будет немедленно увольняться, а дело передаваться в ВЧК».
При редакции всегда круглосуточно работал отдел Главлита, «Политконтроль», как его еще называли. Цензоры, сменяя друг друга, вычитывали информационные выпуски с красным карандашом в руках. Руководствовались цензоры толстыми томами с грифом «секретно», которые старались не открывать в присутствии посторонних. В этих томах – данные о запрещенных для печати сведениях. Они, безусловно, носили не только военно-оборонный, но и идеологический характер. В случае, когда цензор в чем-то сомневался, а такое бывало часто, требовалось письменное разрешение члена Коллегии министерства, руководителя ведомства, Института марксизма-ленинизма (если речь шла о некоторых фактах истории). Кроме того, существовала отдельно военная цензура, куда надо было возить для согласования почти все материалы по военной тематике. Тайны были не только государственные, но и ведомственные, доходившие до абсурда. Так Гидромет запрещал передавать по радио прогноз погоды более чем на семь суток. Предупреждать о сильном ветре можно было, но ни в коем случае не указывать его направление. «Откуда ветер дует» было тайной.
Когда на «Маяке» начались «панорамы» и в эфире появились ведущие с их экспромтами, в Главлит стали носить лишь отдельные материалы, вызывавшие сомнения. В 1991 году с принятием первого закона о печати, предварительная цензура официально перестала существовать. Впрочем, еще с периода «хрущевской оттепели» обсуждался вариант закона о средствах массовой информации, исключающий цензуру. Сохранилось любопытное высказывание М. Суслова на заседании Политбюро в конце 1968 года: «В Чехословакии прошел ровно год от момента отмены цензуры до ввода наших танков в Прагу. Когда и чьи танки мы будем вводить в Москву?» В итоге цензура была в этот период усилена, а слова М. Суслова оказались пророческими. Танки были введены в Москву в августе 1991 года, через три недели после того, как прекратила работу последняя группа Главлита.
Развал тоталитарного государства начался с потери им одной из главных функций: государственной тайны. К нам свобода от цензуры пришла вместе с «панорамами». Впрочем, нужна была и смелость главных редакторов. И нам повезло на них в этот период.
Но не могу не заметить, что одновременно с понятием «цензура» уходило и нечто, не имеющее к нему отношения – редакторское искусство, без которого невозможен профессиональный продукт.
Наш микрофон на Красной площади
Репортажами с Красной площади редакция всегда гордилась. К ним допускались или самые опытные журналисты, или же члены партбюро. Надо признаться, что эти передачи, хоть и назывались прямыми репортажами, шли в основном в записи на пленку – так всем было спокойнее. Записывались и «прямые включения» с гостевых трибун и из колонн демонстрантов. Делалось это заранее во время генеральной репетиции, когда на площади шлифовался парад и физкультурная часть праздника. Фон подходил с прошлых праздников. Надо было только следить, чтобы не проскользнули в этот эфир устаревшие лозунги.
Работа «на площади» всегда была напряженной. Возможны были любые неожиданности. И в мае, и в ноябре мог неожиданно повалить снег, отказывала связь с городами, с точками по ходу движения колонн. Естественно, предварительная запись была спокойней и для начальства. А эфир с Красной площади особенно внимательно слушали на Старой площади.
Перестройка не могла не отразиться и на этих парадных передачах. Новый главный редактор Э. Сорокин попросил меня возглавить подготовку этих передач, сформировать бригаду, которая смогла бы как-то показать и в этой традиционной передаче изменения в стране, связанные с начавшейся перестройкой.
Честно говоря, я был озадачен. Надо было налаживать связи с чиновниками горкома, решать массу организационных вопросов.
Первое принципиальное решение было – отказаться от предварительных записей, что повергло в некоторый шок неизменного режиссера этих трансляций К. Доронина, который опасался, прежде всего, элементарных технических срывов. Но некоторый предшествовавший опыт работы в прямом эфире убедил меня, что бояться таких накладок не надо. При любом сбое можно выйти из положения. Главное – не теряться, иметь запасные варианты.
Правда, без записи в такой передаче тоже не обойтись. И решение было принято такое: быть честным со слушателем – всё, что идет в записи, оговаривать, что это запись. Кстати, этот принцип позже стал для меня обязательным во всех передачах. Зачем водить слушателя за нос? «Включаем город такой-то...», или «У нашего микрофона...», или «К нам в студию пришел...» Честность не ущемляет достоинств эфира. А фальшь всегда вылезает наружу белыми нитками и подрывает доверие.
Пригласили мы на эту передачу тоже новых людей. Многие из них приехали из других городов. Это люди, которые стали заметны в общественной жизни именно в связи с перестройкой. Поэты, писатели были у нас не увешанные лауреатскими наградами, а молодые, острые на слово. О своем деде – старом большевике, отказавшемся от кремлевского пайка, что было в те дни ох как актуально, прочла стихи Любовь Воропаева. Юрий Поляков, наоборот, писал о молодежи. Только что были опубликованы его скандально нашумевшие повести об армии, о комсомоле. К нам пришел Тимур Абуладзе – режиссер фильма «Покаяние» и тогда еще мало кому известный академик, в последующем народный депутат Алексей Емельянов. Был и выбивавшийся тогда в лидеры московский либеральной интеллигенции Виталий Коротич – главный редактор «Огонька». Впрочем, В. Коротич, как и многие, еще верил «что дело Октября бесконечно, что КПСС изменит жизнь в стране».
Эти традиции – приглашать деятелей культуры – шли еще с 20–30-х годов, но, естественно, то, что теперь говорили с площади, не могло звучать ранее никогда.
Перенесли нашу работу из студии прямо на площадь. До минимума было сведено и участие в передаче дикторов. На их долю осталось лишь чтение стихов. Но опять же на воздухе, среди людей их голоса зазвучали совсем по-другому. Довольно быстро мы пришли к тому, что в студии ГУМа остался лишь режиссер Костя Доронин. Поддежуривал на случай непредвиденных обстоятельств кто-либо из дикторов. Кстати, и режим на самой площади хоть и тоже был строг, но не так навязчив, как в студии ГУМа, забитого спецвойсками и санитарными бригадами. Здесь, в маленькой студии, за спиной ведущего почти вплотную всегда стоял человек из КГБ. Конечно, интересовался и тем, что мы говорили. Но главное было следить за нашими руками. Напротив, через стекло, были все руководители государства. Впрочем, наши «опекуны» из КГБ быстро заражались азартом прямого эфира. Даже старались чем-то помочь, хотя бы принести воды ведущему.
Упиваясь на Красной пощади открывшейся «свободой», тогда мы и не понимали, какой может быть настоящая свобода в эфире. И так увлекались этим живым эфиром, что у Веры Щелкуновой, например, с трудом удавалось отобрать микрофон, когда она выходила уже за все рамки отведенного для нее времени.
Полеты с Генсеком
Настоящая политическая журналистика началась для меня с поездок с Генеральным секретарем ЦК КПСС М. Горбачевым по стране. Подобных поездок и столь многочисленных встреч «с народом» во времена Л. Брежнева не было. Так получалось, что ездили мы практически всегда с Людмилой Семиной. Оперативно готовившиеся в пути материалы доводили до эфира постоянно дежурившие в Москве редакторы, чаще других эту работу выполняла Вера Цуканова. Отовсюду, где это только было возможно, выходили в эфир напрямую.
За годы поездок (начались они в 1986 году) нам удалось отработать технологию выдачи оперативной информации. Мы за день-два до начала официальной поездки вылетали в начальный ее пункт. Это были Мурманск, Орел, Краснодар, Ставрополь, Таллин, Киев, Донецк, Вильнюс и другие города. Здесь, в местном телерадиокомитете, с нашими операторами изучали возможность передачи звуковых материалов со всех точек по пути следования Генсека. Служба координации в Москве обеспечивала круглосуточные каналы связи с пунктами по маршруту движения. Там, где не было другой возможности, задействовались радиорелейные линии. Связь для перегона радиорепортажей – обычные телефонные каналы, но особо подготовленные – с более широким диапазоном частот практически не искажавшим звук.
Наша работа выглядела так: мы ехали в кортеже Генсека (это несколько десятков машин). В случае остановок для бесед с гражданами (а их было немало – неожиданных, прямо в какой-либо деревушке на шоссе), приходилось срочно выскакивать из машины и бежать с аппаратурой к месту стихийной встречи. Пока не сомкнулась толпа, нужно было оказаться как можно ближе, чтобы записать хотя бы фрагмент разговора. Тут же наговорить на пленку свой текст с рассказом о поездке в целом, о месте, где происходила встреча. Иногда в передачу удавалось включить интервью с кем-либо из жителей. Все это надо было сделать чисто, чтобы практически без монтажа выдавать в эфир. Одна из машин ГАИ, сопровождавшая кортеж, разворачивалась и с оператором, с только что записанной пленкой с включенным спецсигналом, мчалась к ближайшей точке, откуда возможен был «перегон» в Москву. Уже через 10–15 минут запись шла в эфир, для чего прерывалась обычная программа «Маяка». Порой случалось так, что встреча на дороге еще не закончилась, а репортаж – уже в эфире, что поражало чиновников ЦК – организаторов поездки. Поэтому к «Маяку», а следовательно и к нам, здесь относились с большим уважением.
Ельцин в Москве
В сентябре 1987 года М. Горбачев, увлекшись подготовкой доклада к 70-летию революции, надолго уединился на своей крымской даче. В это время конфликт Ельцина со старой гвардией Политбюро особенно обострился. Секретарь Московского горкома замахнулся на «святое». Он настаивал на перестройке в самой партии. На октябрьском пленуме ЦК Б. Ельцин призывал всех участников пленума вернуться к ленинским нормам жизни, сетовал на падение авторитета партии. Пленум не поддержал Ельцина. Но новый московский лидер уже успел заработать авторитет. Его поездки на предприятия, прогулки в общественном транспорте, что вообще казалось немыслимым для партийной элиты, нашумевшая встреча с партийными пропагандистами страны, продолжавшаяся шесть часов, и, наконец, многочисленные заявления и действия по борьбе с привилегиями имели шумный успех. Напомню, это было время сплошных очередей за всем, талонов, карточек покупателя, продуктовых заказов, коллективных поездок в Москву за продуктами из прилегающих областей.
Пресса, телевидение и радио, особенно московские, охотно рассказывали об экстравагантных поездках Ельцина по городу, о борьбе со спецмагазинами и спецбуфетами и распределителями для элиты. Помню, приезжал Ельцин и в «Останкино» для встречи с журналистами и из записки, переданной из зала, узнал, что здесь по-прежнему работает спецбуфет для руководства. Он посчитал себя обманутым и публично принимал извинения от руководства Гостелерадио. Буфет тут же закрылся. После отставки Ельцина в конце того же года он был восстановлен. Таких примеров, слухи о которых ходили по всему городу, было множество.
С конца 1987 года имя Ельцина надолго исчезло из прессы. Лишь в хронике появилось сообщение о его назначении первым заместителем Председателя Госстроя СССР. М. Горбачев оставлял своего противника на поверхности. Помощник Ельцина Л. Суханов считал это одним из проявлений фантастической интуиции Михаила Сергеевича: «Кажется, он терпел неудобного Ельцина лишь для того, чтобы в один прекрасный день и час тот подал ему руку и вытащил из ямы, кишащей крокодилами».
Не покидала меня тогда мысль взять интервью у Бориса Николаевича. В один из дней работы сессии в конце 1988 года, когда депутаты чинно ходили по ковровой дорожке Георгиевского зала по кругу против часовой стрелки (такова была традиция), я в перерыве между заседаниями подошел к Ельцину с такой просьбой. В принципе он не возражал, но сказал, что, может быть, это сделать когда-нибудь позже. В это время в ЦК КПСС на него уже активно собирали компромат в связи с его высказываниями. Впрочем, я не настаивал – не было никакой уверенности, что это удастся выдать в эфир. Тогда я попросил Бориса Николаевича сфотографироваться на память с журналистами «Маяка». Работали мы в тот день вместе с Л. Сёминой, О. Василенко, И. Зориным. К нам присоединился В. Степанюк – парламентский корреспондент программы «Время». Под взглядами сотрудников КГБ, отслеживавшими каждый шаг Ельцина, был сделан этот снимок в Георгиевском зале. В день открытия Первого съезда народных депутатов СССР я подарил экземпляр фотографии Борису Николаевичу. А он надписал мой экземпляр: «Спасибо «Маяку» и «Последним известиям». В память о встрече. Б. Ельцин. 25 мая 1989 года.
Майское утро. Съезд.
Вспоминать события 1989–1990 годов и радостно, и щемяще больно. До сих пор трудно давать оценку тому, что происходило в поворотное время для истории огромной страны.
Одна из кульминаций приходится на 25 мая 1989 года. Этот день оказался и «звездным» днем для «Маяка». Никогда у нас не было до этого, и уже не будет позже, столько слушателей, как в то майское утро.
Во Дворец съездов, в нашу кремлевскую студию я шел задолго до открытия съезда. В Кремле всегда прекрасно, а весной особенно. Природа на склонах Кремлевского холма, обращенных на юг, просыпается раньше. И к концу мая, когда отцвели уже крокусы среди зеленых газонов и расплескались красно-желтые и пестрые тюльпаны, пьянит сирень, всё в Кремлевском парке кажется кусочком земного рая. Специально шёл не самой ближней дорогой к Дворцу съездов – от Спасских ворот по Кремлевскому парку, чтобы немного собраться с мыслями, взглянуть сверху на умытое весенним дождем Замоскворечье за сверкающей рекой.
Те, кто приходили в Кремль в ранний час, если везло, могли видеть удивительное зрелище. Солдат Кремлевского полка выносил на середину площади охотничьего сокола – разгонять голубей, ворон. Но заглядываться на это времени не было. Запахи и краски весны, да и соколиная охота очень соответствовали тому, что ждало всех в этот день. Были у меня и особые причины для волнений. Предстояло в радиоэфире вести прямую трансляцию первого съездовского заседания из Кремля, в ходе которого, мы верили, изменится судьба огромной страны. Накануне вечером руководство радиовещания, посовещавшись, приняло два важных для меня решения. Прямую трансляцию важного государственного мероприятия будет открывать не диктор, а журналист, и буду это делать я.
Радио всегда начинало подобные торжественные трансляции за несколько минут до официального открытия. Звучали позывные: мелодия «Широка страна моя родная...» Диктор объявлял о том, что работают все радиостанции Советского Союза, что через несколько минут мы начнем прямую трансляцию и так далее. Затем при появлении членов президиума режиссер выводил в эфир микрофоны на столе президиума, на трибуне. И лишь по окончании трансляции оставалось признать традиционно: «Вы слушали...»
В этот раз директор Дирекции программ радио А. Ахтырский и главный редактор «Маяка» и «Последних известий» А. Болгарев решили, что в студии должен быть журналист. И он не только прочтет заранее подготовленную «шапку» открытия трансляции, но и будет по ходу комментировать, пояснять, что происходит в зале. Хотя, как это будет происходить, никто представить не мог. Телевидение в таких случаях просто показывает зал и этого достаточно. А радио должно что-то пояснять. Рядом со мной на всякий случай дежурил один из опытнейших дикторов Евгений Терновский.
До начала заседания нужно было запастись какими-то дополнительными сведениями, впечатлениями, чтобы было о чем сказать в эфире. Конечно, некоторая статистика о депутатах у меня была. Со многими успел познакомиться во время регистрации, других вообще знал уже давно по съездам партии. Я работал на них, начиная с 70-х годов. Оказалось много знакомых в литовской делегации. Незадолго до этого я в командировке в Литве побывал в штаб-квартире «Саюдиса» в Каунасе. Активисты этой организации были выбраны депутатами съезда. Живыми штрихами и впечатлениями можно было запастись и в кулуарах в последние минуты перед открытием.
Страна должна была во всех деталях знать, как ведут себя те, кому она поручила выбирать судьбу. Обнадеживало, что среди депутатов, с которыми я уже пообщался, было немало людей вполне самостоятельных, которым не надо было писать тексты выступлений, которые не позволят управлять собой. Знали мы, что на съезд попали и откровенные «бунтари», уже на предвыборных митингах проявившие себя как хорошие лидеры. Многие оставались в тени, но им еще предстояло сделать выбор.
Среди делегатов был и Борис Ельцин, победивший с поразительным перевесом в выборной борьбе. В его округе было выдвинуто 32 кандидата и среди них – народная артистка СССР Людмила Зыкина.
Хотя съезд тщательно готовился на Старой площади, можно было ждать любых неожиданностей. Сделать на этот раз какие-либо традиционные журналистские заготовки было сложно. Я ждал, что будет немало экспромтов. Но что их будет столько!
Удивительно, но волнение обычно исчезает с той минуты, когда зажигается красное табло в студии «микрофон включен». Всё вначале шло гладко. Я старался торжественно повторять, что «через несколько минут Всесоюзное радио и Центральное телевидение начнут...». На телевизионных экранах в это время появлялась заставка с видом Кремля, а затем уже живая картинка зала заседаний съезда. Рассказывал в эфире, как выглядит зал, президиум на сцене, напомнил, кто избран депутатами, кто по Конституции должен открыть съезд. Всё – по плану.
И вот в президиуме – Председатель Центральной избирательной комиссии В. Орлов. Вступительное слово. Дежурные фразы о составе депутатского корпуса, о роли съезда в перестройке, об итогах выборов, «которые продвинули наше общество вперед по пути, намеченному XXVIII съездом партии... Более мощного общенародного референдума в пользу Коммунистической партии, её курса на обновление у нас еще не было». Обновления действительно все ждали, в первую очередь, от партии. Из более чем двух тысяч делегатов может быть единицы могли допустить серьезные изменения в стране, без участия КПСС.
Когда представился случай, я не удержался сообщить слушателям, как единство партии с народом выглядело в зале, на практике. Партийные лидеры, члены Политбюро, секретари ЦК сидели, как и раньше, отдельно от основной массы делегатов. Появлялись они в зале из помещения за сценой. Это были как бы «боги с небес». Там же проводили и перерывы. Охрана не допускала общения с ними не только журналистов, но и самих депутатов. В редких случаях кто-либо из руководителей партии выходил в фойе, «в народ». Заранее предупреждалось телевидение. Охрана оттесняла толпу. И у телезрителей выпусков новостей должно было складываться впечатление, что в перерывах съезда партийные вожди, как и все, гуляют, беседуют в фойе. Таковы были тогда на четвертом году перестройки партийные нравы.
Съезд объявлен открытым. И вот здесь произошло то, что, может быть, задало стиль всей дальнейшей работе. На трибуну врывается депутат Вилен Толпежников – врач из Риги: «Прежде, чем мы начнем свое заседание, я прошу почтить память погибших в Тбилиси». Все встают, минута молчания. А Толпежников: «Депутатский запрос – назвать имена тех, кто отдал приказ об избиении мирных демонстрантов в Тбилиси 9 апреля». Председательствующий, делая вид, что ничего не произошло, начинает формировать президиум съезда: Горбачев, его зам по Верховному Совету Лукьянов и представители от каждой союзной республики по принципу – одна доярка, один инженер, один рабочий, один ученый и так далее. Но сценарий поломан. Все уже ждали, произойдет еще что-то. И действительно на трибуну поднялся А. Сахаров: «Наш съезд не может начинаться с выборов. Это превратит его в съезд выборщиков... Главу государства и Верховного Совета нельзя выбирать до дискуссии о том, какой должна быть страна». Дальше Гавриил Попов, выступая от группы московских депутатов, ядра будущей межрегиональной депутатской группы, «подбрасывает» еще одну крамольную мысль: число кандидатов в будущий Верховный Совет должно превышать число мест. Все догадывались, что стоит за этим. Многие партийные функционеры получали шанс не пройти в Верховный Совет, что расценивалось тогда как конец политической карьеры. Ведь до сих пор на съезд они проходили по коллективным спискам, избегая конкуренции. И это стало началом борьбы. Верхушка партии пыталась избежать любых альтернативных голосований. Это был шанс поражения. Пришлось создавать представительную счётную комиссию, которая вела подсчёт отдельно в каждом секторе зала, суммировала результаты и оглашала. Насколько к этому оказались не готовы, свидетельствует такой факт: на столе у председателя комиссии, академика математики, были обыкновенные бухгалтерские счеты с косточками. На каждое голосование уходило 10, а то и 20 минут. Электронная система появилась в зале лишь на втором съезде.
И вот здесь-то настало время активной роли комментатора в студии. Нужно было заполнять эти гигантские паузы, описывать сам процесс голосования было недостаточно. Надо было и анализировать, и сопоставлять. Это было начало настоящей парламентской радиожурналистики.
Доработать до перерыва стоило громадного напряжения. Говорить в микрофон требовалось подолгу, и твои слова действительно ловила вся страна. Все, кто не мог в этот час смотреть телевизор, слушал радио. Трансляция велась всеми радиостанциями. Приемники были включены в каждой машине, и вокруг них на улице собирались толпы людей, слушали в магазинах, на вокзалах, в парикмахерских, на рабочих местах, даже в тюрьмах. Кстати, в последующие дни в магазинах были распроданы все транзисторные приемники. Трансляции съезда стали настоящим «театром у микрофона».
В Кремле разворачивались действия с непредсказуемой драматургией, с последствиями, важными для каждого гражданина, – от Сахалина до Калининграда. Всех интересовали не только выступления на съезде, но и мельчайшие подробности вокруг него, мнения и дискуссии в кулуарах, где мысли высказывались еще смелее. Для журналистов открывался необычайный простор. В студии, откуда велась трансляция, меня сменяли Игорь Зорин, Вера Щелкунова, Ольга Василенко. А вся остальная наша бригада – это 8–10 человек журналистов и столько же техников-операторов готовили материалы для экстренных выпусков новостей, «Дневника съезда». Они шли в эфир в перерыве между заседаниями, после его окончания. И нам, помимо трансляций, удавалось предоставлять слово в эфире 50–60 депутатам ежедневно. Работа с ними была не менее интересна.
Удивительно уживалось в Кремле и старое, и новое. Проводила в перерывах и в гостинице после заседаний острые дискуссии зарождавшаяся межрегиональная депутатская группа, а рядом, под присмотром партийных секретарей, заседали депутаты от территорий, областей, республик. Им давали установку – как голосовать. Одновременно формировались депутатские группы по профессиям. Всё это была живая парламентская жизнь, какой раньше мы не знали. Газета «Нью-Йорк таймс» писала в эти дни, что с помощью прямых трансляций «состоялось мгновенное приобщение миллионов людей к той новой политической жизни, которая торжествует в стране». Для каждого из журналистов, кто работал тогда в Кремле, а через парламентскую бригаду прошло более 30 человек, такая работа стала не только отличной журналистикой, но и политической школой. Политика делалась публично на глазах. Мы имели возможность общения с главными ее фигурами тех дней. В основном в нашу деятельность парламентско-журналистскую в 1989–1990 годах, пока власть не отошла от шока, никто особо не вмешивался. Но внутренний цензор всё же сидел в нас. И самые радикальные высказывания давать в эфир решались не всегда. Может быть, поэтому ни разу в 1989 году не прозвучало у нас интервью А.Д. Сахарова. Была и еще одна важная причина. Андрей Дмитриевич не был хорошим оратором. От этого проигрывали его выступления с кремлевской трибуны. Из-за этого его крайне сложно было пригласить в прямой эфир. Но всё, что связано было с деятельностью Андрея Дмитриевича, шло в эфир без промедления. Мы возмущались и всеми попытками Горбачева прервать его выступление, и захлопыванием его на трибуне делегатами, торопившимися проголосовать и разъехаться по домам.
Академик Сахаров
В дни работы Первого и Второго съездов на нашем политическом небосклоне зажглось немало новых звезд. Самой яркой был Андрей Дмитриевич. За ним была его удивительная человеческая судьба, которой он уже доказал, что двух правд для него не может быть. Никто в демократическом лагере не пользовался таким авторитетом, как он. Теперь, когда кто-то говорит о принципиальности, политической честности, о чем, впрочем, в наши дни говорить можно лишь с иронией, я вспоминаю Андрея Дмитриевича. Б. Ельцин в это время оказался как бы в тени. Ни с одной созидательной идеей он к тому времени еще не выступил, кроме предложений обновлять КПСС. Более того, в межрегиональной депутатской группе остро обсуждалось, может ли Ельцин, с его политическим багажом, представлять руководство группы. М. Горбачев уже стремительно терял авторитет, поскольку для многих было ясно, что за его «новаторством» ничего конструктивного не стоит.
С Андреем Дмитриевичем Сахаровым почти не пришлось общаться. Я видел его на встречах депутатской межрегиональной группы, наблюдал, как на Первом и на Втором съездах горько переживал он отсутствие единства у своих сторонников. Слишком много людей в межрегиональной депутатской группе претендовали на лидерство, и из-за этого депутаты, объединившиеся вокруг Сахарова, не могли прийти долго к согласию. Расходились после встреч, будто бы договорившись, что-то доработать в тексте. Но на следующий день появлялся совсем новый альтернативный проект, и всё приходилось начинать сначала. Я замечал, как врожденная интеллигентность Сахарова, его гипертрофированная приверженность демократическим нормам мешали ему даже в самые критические моменты твердо прерывать споры и ставить на голосование вариант решения. Такую же острую дискуссию я наблюдал за несколько часов до его смерти.
Вне всякого сомнения, Сахарова окружение Горбачева боялось тогда больше, чем Ельцина. Он мог стать символом для сплочения демократических сил. Сахаров первым предложил ввести на съезде поименное голосование, его резко оборвал при этом Горбачев и с нескрываемым раздражением делал это многократно. Сахаров, не отрицая заслуг Горбачева, впервые произнес крамольную мысль, что кандидатов и на пост главы государства может быть несколько. А уж когда на Втором съезде Сахаров замахнулся на «святое» – на шестую статью Конституции, утверждающую главенство в государстве КПСС, Горбачев с трудом владел собой и просто отключил микрофон. Это оказалось последним выступлением Андрея Дмитриевича. Кстати, буквально через три месяца, после многочисленных митингов в Москве, Горбачев вдруг сам выступил инициатором отмены шестой статьи.
Со смертью Сахарова демократическое движение начало перерождаться. Через полгода от межрегиональной депутатской группы, которая сплотилась вокруг него, при перерегистрации осталась лишь половина. Многих «продвинутых демократов» объединяло не видение будущего, а амбициозность. Сахаров был по-настоящему честен в политике, но всегда оставался в этой политике романтиком-дилетантом.
Нашей парламентской бригаде довелось рассказывать и о похоронах Андрея Дмитриевича в морозный декабрьский день 1989 года. Останься жить этот ученый, мыслитель и гуманист, может быть, судьба страны, совестью которой он был, сложилась бы иначе.
О смерти мы узнали рано утром от депутатов. Еще до того, как съезд в начале заседания почтил память, были готовы интервью с близкими ему людьми, с теми, кто постоянно общался с Андреем Дмитриевичем. Журналисты, работавшие в Кремле, написали заявление руководству «Останкино» с просьбой свои недельные гонорары перевести на счет строительства памятника Андрея Дмитриевича. Партийное начальство восприняло это как вызов. Деньги у нас вычли, но никуда так и не перевели. Забегая вперед, замечу, что «романтика революции» вскоре кончилась. Партия и КГБ отходили от потрясений. После августовского путча борьба развернулась лишь вокруг денег и власти. Власть оказалась и главной идеей первого президента России, многие этого, впрочем, и ожидали. Стали казаться невероятными времена, когда глава государства ездил на работу в Кремль на «москвиче» зятя, летал по стране на обычном рейсовом самолете. Люди, оказавшись вблизи, все чаще видели его колеблющимся не только в переносном, но и в прямом смысле. Что касается дележа благ материальных, то всё разворачивалось на глазах страны. Не гнушались ни чем. Я наблюдал, как из Кремля во время последних заседаний Союзного парламента несли всё, что можно было поднять: телефонные аппараты, посуду, даже шторы. Пострадало и имущество нашего корпункта. Через несколько месяцев пришла очередь заводов и месторождений. Честные люди, задержавшиеся в политике, стали казаться при власти белыми воронами. Большинство из них без борьбы оставили эту власть. Но многие депутаты остались «укушенными желанием власти».
Наша парламентская бригада
Эта парламентская бригада – тоже явление для того времени новое в советской радиожурналистике. В её постоянный костяк входили Ольга Василенко, Марина Новицкая, Людмила Сёмина, Андрей Никифоров, Вера Щелкунова. До ухода на «Радио России» работал с нами и Игорь Зорин. Почти у всех из нас и раньше был опыт работы на сессиях Верховного Совета. Но то была совсем другая работа. Журналисты, которых я назвал, составили остов парламентской группы в результате естественного отбора именно потому, что доказали способность к такой работе. Ведь кроме них еще, по крайней мере, два десятка человек в разное время подключались к ней. Но осознать, что это уже другая жизнь, другой парламент, смогли не все. Не все выдержали и напряжения: несколько ответственнейших прямых эфиров в день, дежурства по подготовке «Парламентского дневника», которые тоже требовали многочасового непрерывного внимания. Помимо всего необходимо было читать огромное количество материалов съезда, стенограмм, прессу о съезде.
Чтобы лучше осмыслить всё происходящее, я и коллеги после заседаний ночью вновь смотрели по телевидению их в записи. Иногда на сон оставалось два-три часа. Выходя в те дни к микрофону, надо было преодолевать и генетический страх, сидевший в каждом. Позже это аукнулось инфарктами, инсультами. Голова кружилась от нарастающих событий. С трибуны съезда зачастую звучало то, за что перед самым съездом можно было угодить в лучшем случае в психушку. В Кремле у нас было несколько точек работы, в зависимости от того, где проходило заседание. В зале Кремлевского дворца съездов две студии. Центральная – откуда в эфир выходил комментатор во время заседаний, располагалась в глубине зала напротив сцены. И так называемая правая аппаратная, очень тесная, но с прекрасным обзором всего зала и сцены, обжитая нами, откуда, сменяя друг друга, выходили в эфир репортеры, где сразу на нескольких магнитофонах готовились передачи, и в уголке стучала под диктовку машинистка. Временами здесь было так жарко от всеобщей суеты и включенной техники, что вид мы обретали не парламентский – приходилось снимать с себя всё, что только можно.
С профессиональной виртуозностью работали наши опытные операторы и техники, которые находили возможность, выходить в эфир в невероятных, казалось бы, ситуациях. Техническое обслуживание всех трансляций и журналистской работы осуществляло подразделение Государственного дома радиовещания и звукозаписи. Ныне это фирма «Звук». Экономя эфирное время, мы тогда редко называли в эфире своих помощников, способных монтировать, готовить к эфиру пленку буквально на ходу, на ускоренной перемотке, когда слова сливаются в один монотонный звуковой сигнал. Во многом благодаря им, их умению преодолевать любые барьеры и козни охраны, «Маяку» на первом и на последующих съездах удавалось быть в эфире первым. Имена некоторых из них я назову: Владимир Афанасьев, Сергей Винокуров, Валентин Дмитриев, Петр Норовлев, Анатолий Онищук, Анатолий Хвалей, Виктор Хромов, Анатолий Шевяков, Александр Шеин. Микрофоны прямого эфира удавалось устанавливать в разных точках и в фойе Кремлевского дворца. Встречи депутатам мы назначали под большой пальмой в Гербовом зале.
Российские съезды позже работали в старинном парадном Большом Кремлевском дворце. В Георгиевском зале, в дальнем его уголке у старого камина с часами, у нас тоже была развернута студия. Затем мы переехали в Святые сени, перед Грановитой палатой. Был у нас корреспондентский пункт и в фойе 14 корпуса Кремля. Это бывший Кремлевский театр у Спасских ворот. Там работал в 1989–1991 годах Верховный Совет СССР. Комитеты и комиссии Верховного Совета заседали в двух зданиях на Калининском проспекте, и отсюда в любую минуту мы могли выйти в эфир. Российский Верховный Совет до октябрьских событий 1993 года работал в Белом доме – ныне печально известном здании на Красной Пресне. Наши студии часто становились депутатским мини-клубом. Сюда любили приходить и без приглашений, поспорить, да и немного отдохнуть. За происходящим в зале можно было следить и у нас по монитору. И мы гордились, что помогли полнее реализовать себя многим известным ныне политикам. В центре внимания на первом съезде были Г. Попов, Ю. Афанасьев, А. Собчак, А. Оболенский, Ю. Белозерцев, А. Емельянов, Ю. Корякин, М. Бочаров, А. Казанник.
Женщины из нашей журналистской бригады просто бледнели от тревожного волнения каждый раз, когда на трибуну поднимался майор из Вологды Владимир Лопатин. Его выступления против порядков в армии, против задубевшей и разъевшейся армейской верхушки имели огромный резонанс в стране. А отпаивали его чаем после скандальных речей и старались как-то поддержать мы, в нашей маленькой студии.
Постепенно вырабатывались и специфические журналистские приемы работы в парламенте, которых раньше и не могло быть. Рос архив с документальными записями. И, работая над репортажем, мы могли уже давать не только высказывания сегодняшнего дня, но и то, что говорил этот депутат месяц, год назад. Контраст иногда был разительным, жизнь быстро менялась.
Естественно, у «Маяка» были не только друзья в парламенте. Многим хотелось, чтобы отдельные события, высказывания депутатов, их выбор при голосовании не выходили за рамки зала. Ведь следовала реакция избирателей. Не раз программы «Маяка» становились предметом обсуждения на заседаниях съездов и сессий. Голосовались даже предложения о лишении аккредитации членов нашей бригады. Они не находили поддержки. Социологическая служба VII съезда народных депутатов РСФСР провела опрос народных избранников. Работа «Маяка» в ряду всех крупных электронных средств массовой информации и газет была признана наиболее объективной и профессиональной. Такую оценку были вынуждены дать нашей парламентской бригаде люди, имевшие в тот период немало политических претензий ко мне и моим коллегам. Сорок процентов опрошенных депутатов поставили «Маяку» оценку «вполне объективно». Лишь семь процентов отмечали необъективность «Маяка». У Российского телевидения соответственно 20 и 35 процентов.
По воскресеньям, отдыхая от кремлевских залов, учились новому делу: вести репортажи с митингов и на глаз определять их численность. Расчет – три человека на квадратный метр. И редко уступали в оценке профессионалам.
В парламентской группе собрались в основном женщины с очень непростыми характерами, все личности со сложившейся индивидуальной манерой работы в эфире. Здесь же нужно было, сохраняя индивидуальность, работать, как единое целое. И к моему удивлению, за всё время нашей работы не было ни одного конфликта, хотя перестраивать пришлось многое. Нам разрешили даже изменить привычную форму оплаты. Мы не получали индивидуально гонорар за подготовленные репортажи, а на всю бригаду за всю выполненную работу, и сами эти суммы распределяли. Сами составляли графики своей работы, учитывая интересы и возможности каждого. Появилась очень важная атмосфера взаимопомощи. И время появилось, чтобы вместе собираться в гостях друг у друга. Работа в бригаде была не только важной для эфира, но и отличной профессиональной школой. Мы вполне могли уже, при некоторой организационной поддержке, производить собственную продукцию для других редакций, работать на уровне информационного агентства. И спрос на это был. В этот период «Маяк» незыблемо первым передавал все новости. И зарубежные информационные агентства в сообщениях почти ежедневно ссылались на «Маяк», называя его «Радио Москвы». Правда, была у нас одна привилегия. Нам было дано право, без согласований с руководством, прерывать для экстренных включений из Кремля любые программы, в том числе и записанные на пленку. При умелой работе это ставило «Маяк» вне конкуренции по оперативности.
Я знаю, что мои коллеги, которые прошли эту школу коллективной работы в нашей парламентской бригаде, с удовольствием вспоминают о ней. Не только время было удивительным, но и работа захватывающей, что бывает, может быть, раз в жизни. Мы не учили друг друга политике, а каждый показывал, что умел у микрофона. А главным координатором бригады была, как писал тогда о нас журнал «Телевидение и радиовещание» (1990, №12), – «собственная гражданская совесть». Мои друзья по парламентской бригаде позже не раз подчеркивали, что именно коллективная работа удерживала их в политической журналистике от компромиссов, за которые потом было бы стыдно. Под каждым материалом стояла подпись «Бригада». Вместе и легче было преодолевать страх. Это тоже было.
Открывали мы для себя новую по тем временам журналистику, где было место мнениям, отличным от официальных. Учились работать на грани риска. В этих условиях, часто экстремальных, обострилось и чувство журналистской солидарности. Журналисты разных изданий старались поддержать коллег, попавших под партийный пресс. Когда со временем под репрессии попала и наша бригада (наши выступления не раз в 1990–1991 годах обсуждались на заседаниях Политбюро), друзья-газетчики немало для нас сделали своими публикациями.
В парламентской прессе наша группа была неким центром притяжения. Вокруг нас собирались журналисты послушать, о чем мы говорим в эфире, и поспорить. Иногда мы уставали от обилия людей вокруг нашего корпункта, но это было своего рода и признание. Парламентская группа «Маяка» составила позже костяк профессиональной Гильдии парламентских журналистов.
Новые друзья «Маяка»
В такой обстановке шла подготовка к Первому съезду народных депутатов России. Добавьте сюда еще дебош группы «Память» в ЦДЛ, образование демократической платформы в КПСС – по существу раскола в партии. Развернувшаяся кампания против кооператоров (вспомните дело АНТ), ликвидация Варшавского договора. Всё это и многое другое страна пережила только за полгода.
Совершенно иным было уже год спустя на первом российском съезде соотношение коммунистов-консерваторов и демократов-реформаторов – почти поровну. Оно незначительно колебалось, и это только добавляло остроты в политической борьбе, азарта в журналистской работе. Решения съезда становились всё более непредсказуемыми. А значит, всё больше людей ждали наших прямых включений, наших комментариев в эфире. Съезд открылся 16 мая 1990 года в Большом Кремлевском дворце и длился до 24 июня. Это был самый продолжительный из всех съездов, прошедший в упорной борьбе, чаша весов которой то замирала в равновесии, то медленно клонилась в какую-нибудь сторону. В ходе его полностью поменялась вся политическая структура России.
Пик событий – выборы Председателя Верховного Совета – главы нового уже государства. Съезд к этому времени работал две недели. Примерно ясен был расклад сил. Депутаты размежевались поровну. И коммунисты (их тогда называли правыми) ясно чувствовали реальность поражения, а демократы (левые) впервые, может быть, уловили пьянящий ветерок победы.
Туров было несколько. Никто не мог набрать половины голосов плюс один, необходимых по Конституции для избрания. Накануне третьего, решающего тура, всех правых собирают вечером на Старой площади для «инструктажа». Об этом становится известно средствам массовой информации. Утром перед решающим голосованием улицы и площади от гостиницы «Россия» до Кремля превратились в сплошной митинг. Депутаты шли сквозь живой коридор. Кругом – плакаты в поддержку Ельцина. Тысячи телеграмм ждали депутатов уже в самом Кремле. Страна была на грани серьезных событий.
Как известно, с перевесом в один голос победу тогда одержал Б. Ельцин. Мы, как всегда, первыми смогли сообщить об этом, причем до официального объявления результатов. В те минуты, когда Счетная комиссия выходила из Грановитой палаты, где проходило её заседание, и направлялась в зал Большого Кремлевского дворца, кто-нибудь из десятков её членов жестом или по-иному обязательно разглашал этот секрет. А мы бежали к микрофону сообщить предварительные сведения о голосовании. Они всегда подтверждались через несколько минут официально уже на заседании съезда.
У меня сложились очень добрые отношения с депутатом, избранным председателем этой комиссии, врачом, профессором из Ростова-на-Дону Юрием Сергеевичем Сидоренко и с его друзьями-депутатами, летчиком из Ростова Евгением Тарасовым и москвичом, преподавателем вуза Михаилом Челноковым. В моей библиотеке несколько книжек Юрия Сергеевича с трогательными надписями. На титуле одной из них – «Своевременные мысли о российском парламенте» – он написал «Дорогому нашему сердцу человеку – Александру Ильичу! Доброму и порядочному человеку, который первый вывел нас на «Маяк», дал нам голос».
От Юрия Сергеевича я много узнал любопытного о самом голосовании. Ведь если то, что происходило на съезде, можно назвать остросюжетной драмой, то ход событий в самой комиссии – драмой в квадрате. Как человек исключительно пунктуальный, по врачебной специальности он хирург, Юрий Сергеевич предусмотрел все тонкости в работе комиссии: в печатании бюллетеней, в их раздаче, в ходе голосования и подсчете, чтобы избежать любых возможных нареканий. Счетная комиссия всегда заседала в Грановитой палате, в самом центре Кремля. Здесь, как и сотни лет назад, решалась главная проблема – власти. После голосования урны не вытряхивались целиком на стол, как мы это часто видим в телевизионной хронике, а каждый бюллетень вынимался отдельно и демонстрировался всей комиссии. Это исключало возможность фальсификаций, которых, как мы знаем, было немало на всяких выборах, в том числе и в Кремле. И вот урны занесены в Грановитую палату. Их десять. В бюллетенях три фамилии. Кандидатуры А. Власова и В. Цоя реально не могли претендовать на победу. Все, кто голосовал за них, голосовали против Ельцина. Но не набери он и в этот раз победных голосов, речь шла бы уже о полной смене кандидатур, чего, собственно, и добивались оппоненты. Открывают одну, вторую, третью урну ...девятую – предпоследнюю. Ельцин, хотя и набирает голосов больше других, но далеко недостаточно для победы. Для того чтобы выиграть, набрать 531 голос, именно столько надо по Конституции, в последней урне бюллетеней должно оказаться в два раза больше, чем в каждой из предыдущих. И при этом почти все за Ельцина. Такая возможность кажется невероятной! Но именно так и произошло. И у Юрия Сергеевича тому были объяснения. Эта последняя урна стояла недалеко от телевизионных камер, и многие сторонники Ельцина демонстрировали бюллетень операторам перед тем, как опустить его. Итак, 534 голоса – за. Победа! Но Счетная комиссия попадает в ловушку. Ведь выбраны на съезд действительно тысяча шестьдесят человек, но вообще-то число депутатов по Конституции тысяча шестьдесят восемь. Строго юридически именно эта цифра должна быть точкой отсчета. А тогда недобор в один голос.
И вот Счетной комиссии приходится вернуться к одному бюллетеню, оставленному для особого рассмотрения. Мне показывал его позже Юрий Сергеевич. В нем фамилии Власова, Цоя, имена и отчества жирно вычеркнуты. На фамилии Ельцина тоненькая линия проходит по первым двум буквам и прерывается. Ощущение, что человек ошибся и тут же исправил ошибку, еще раз жирно зачеркнув другие фамилии. Теперь внутри комиссии голосование по этому бюллетеню, считать ли его действительным. Члены комиссии разделяются поровну. Юрий Сергеевич сыграл решающую роль. Как председатель комиссии, по существующей практике, в спорных случаях он имел право второго дополнительного голоса и отдал его за признание бюллетеня в пользу Ельцина. И этот бюллетень и голос Ю. Сидоренко позволили Ельцину стать главой государства.
Через несколько минут интервью Бориса Николаевича звучало в эфире «Маяка». Его взял Юрий Коротков. Это было первое интервью нового главы России.
Александр Рувинский
Родилась в Москве в 1937 году. После окончания факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова работала в районной газете на Сахалине и в студенческой многотиражке в Москве. С 27 мая 1965 года по июнь 1999 года работала в Главной редакции информации Всесоюзного радио – редактором, комментатором, спецкором, зам. главного редактора, главным выпускающим. С 24 августа 1991 года вела «Панораму» «Маяка».
Шли бои. Крупные сражения разворачивались на летучках и спецсовещаниях у главного. Мелкие позиционные стычки вспыхивали в рабочих комнатах, барах и коридорах.
В боях рождалась «ПАНОРАМА».
То есть она уже однажды родилась, но как-то, видимо, преждевременно, и быстро зачахла, состарилась и усохла до состояния бессмертника. Существовала, но не жила. И даже имени своего не имела. Хотя ведь тоже в свое время ломала асфальт.
На излете шестидесятых годов кто-то привел в редакцию Володьку Олейниченко (тогда всех приводили, никто не мог так вот взять и прийти). Но его-то привели как раз с умыслом, на место хорошего начальника, только чтобы чуть-чуть покрутился, попривык, пообкатался на других ролях. Однако что-то взыграло в Гюне, нашем всегдашнем первом заме главного – отечественном, но не худшем, варианте Жана Габена. И Гюне посадил Олейниченко младшим редактором: подай, принеси, поди прочь.
Ничего. Стерпел. Характер легкий, хотя, конечно, внутри железо. И из этого железа он, как выяснилось, ковал в это время ту самую, первую нашу панораму, «интенсивное информационное вещание». Начитался всяких-разных западных книжек, напичкался теориями о восприятии информации и возжелал осуществить. Чтоб на простой советской кухне (а где же еще стоять динамику?) простого советского человека, прямо за бритьем и глотанием завтрака (на все про все полчаса) снабдить всеми жизненно важными сведениями: какая погода, и что нет пока войны, и какой счет, и – безусловно – что поделывает Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев с сопровождающими лицами. Кстати: именно и только в это утреннее раннее время, оправдываясь сжатым характером подачи новостей, мы могли его лишать то «товарища», то «генерального», то Леонида Ильича – словом, возможны варианты. И то славно.
Выпуски по 2–3 минуты появлялись каждые 7 минут. Читали, разумеется, дикторы. Никаких таких ведущих никто и в страшных снах не видел. Один Олейниченко бредил какими-то знаменитыми американскими именами. Ваяли это дело три человека: союзник (то есть редактор информации по Союзу ССР), международник и спортсмен. Над ними возвышался визирующий (заместитель главного или заведующий отделом, потом эта группа отвечающих за эфир стала именоваться главными выпускающими). Они не всегда просто возвышались. Некоторые – тот же Гюне, с вечной сигаретой в шикарном мундштуке, стильно закатав рукава белейшей рубашки и вооружившись почему-то гибридом кия и школьной указки, являлся в машбюро, потрясая свежесорванной с телетайпа, грозно шуршащей и завивающейся на ходу полосой бумаги, и тыкал тебе ее в нос наподобие чеховской селедки с комментарием типа «начни с этого» или «опять проспала». Олейниченко, уже Владимир Степанович, тоже занял главенствующие высоты, но революционного духа не растерял. Он влетал с идеями, звонил во все города сразу, будил собкоров, говорил, кому какую новость следует сочинить и через сколько минут передать.
А голод стоял свирепый. Я имею в виду информационный голод, о других видах умолчу. Во-первых, нет «событий». Если никто не задул домну, не состоялось мало-мальски заметных собраний-совещаний-съездов, и не пришла пора вносить на поля удобрения и оглашать просторы воем тракторов, то хоть удавись. А тут как на грех подступают рождественские каникулы у зарубежных деятелей...
Случались и милые вещи внутриредакционного характера: кто-то из утренней троицы не приехал на смену. Машина сломалась или шофер спал у другого подъезда, на другой улице, в другом, черт побери, городе! И крутись: выпуск-то все равно семь минут. Олейниченко, хитрый хохол, верно рассчитал, на кого ставить – на пенсионеров (ну, почти) и на новеньких. А что: группы риска! Над кем в первую очередь угроза сокращения? А она, гад, висела перманентно. И, кроме того, эти группы обычно больше других почему-то любят свою работу, крепче за нее держатся, просто душу и тело готовы положить на алтарь... Да, все правильно: синдромчик первого и последнего раза. Короче, построено все было на костях и крови добровольцев из редакционного молодняка и крепкой старой гвардии типа, например, Аржанова. В жесточайшем графике (утро – вечер – выходной), на голодной диете выстоял безымянный младенец, врачи сказали – будет жить, и пошло наше утреннее дитя по случайным дежурным рукам, лишь бы курточка была чистая да мордочка умытая. И вырос в заштампованную серую скучную дежурную крыску.
На одном энтузиазме долго не проедешь.
А чего еще можно было ждать, если, кидаясь, как ястреб на добычу, к жалкой стопке «редакционной почты», читаешь потрясенно, что:
– На Чукотке приземлился первый в этом году самолет с яйцами? Или:
– На центральной площади Алма-Аты началась торговля лесными красавицами. А то и вовсе:
– Рыбаки Мурманска с вечера вышли на лов белядей. Ка-а-во?
Нет, это не то, что вы подумали. Это рыба такая есть – пелядь. Совместное творчество собкоров и стенографисток принесло еще много отменных плодов. Например:
– Подавляемое большинство членов КПСС...
Потерялся где-то во тьме времен мой перловник. А ведь было что вспомнить! Ну, вот хотя бы: Брежнев страшно подружился с Никсоном – и на охоту его таскал, пытался даже облобызать. Наташа Прокофьева и диктует: «Товарищи Брежнев и Никсон...» Бедная она, бедная! Это их там дело – с кем на охоту ходить, а наше дело – не забывать, кто нам товарищ, а кто отнюдь.
Времена, однако, хоть и текли, но как бы вовсе и не менялись. И вторая предтеча драгоценной нашей грядущей панорамы тоже не удалась, рискну даже сказать, была просто жалкой.
Пришел момент, когда мы, в своем низу, совсем затосковали среди товарищей и сопровождающих лиц, а там, в верхах (там ведь были люди с очень чутким ухом и нюхом), тоже поняли – так жить нельзя. И потребовали от нас новых форм. Творческого поиска. Но, как вскоре выяснилось, ни в коем случае не находок.
А какая пошла радостная суета! Искать! Дерзать! Нам можно! Поискали. И нашли, что можно – ничего. Характер информации не изменился. Перечень «событий», то есть того, что допустимо было считать новостью для Всесоюзного эфира, – вполне хватит пальцев на руках. Ну, еще, может, на одной ноге. А к чему-то тянет... И очень!
Так возникла «ПЕРЕКЛИЧКА В ПРЯМОМ ЭФИРЕ». О чем можно перекликаться в прямом эфире, кроме как о спортивном соревновании? Где еще найти развивающееся событие? А в космосе. И вот Нейч садится в студию, а, предположим, Безяев едет в ЦУП, а Пелехов уже давно на Байконуре. Пелехов записывает на пленку репортаж о запуске, Безяев пишет и срочно монтирует репортаж о ликовании в ЦУПе, Нейч ждет. Чего ждет? Когда все будет в порядке, то есть событие ПЕРЕСТАНЕТ РАЗВИВАТЬСЯ. Ура! Можно. «Внимание, дорогие товарищи, – говорит Нейч, – мы прерываем плавное течение нашей программы, чтобы сообщить вам сногсшибательное известие». И так далее. Он читает тассовку (она и была тем самым знаком «ура, можно»), объявляет, что на прямой связи со студией находятся корреспонденты «Маяка» там-то и сям-то и своим неповторимо-небрежным голосом произносит эпохальные слова:
– Петя, ну что там у тебя нового?
Конечно, эпохальные. Как мы теперь поняли. А тогда если не всех, то очень многих как крапивой стеганули. Такова была «новая форма». Пусть неудачная по форме (прошу прощения за каламбур), зато эпохальная по существу. А что? Вспомните хотя бы нонешние теле-шоу с выборами.
Однако тогда это тоже был ребеночек преждевременный. Да и был ли мальчик? Если иметь в виду изначальное лукавство с выжиданием момента, этот цветочек даже на свет появился бессмертником. А потом вообще «Перекличку» превратили в некий особый записанный на пленку жанр, помесь жабы с пауком (выражение, которым незабвенный «ВД» – Владимир Дмитриевич Трегубов, мой первый главный редактор, сопроводил мой первый «комментарий»). В общем, получилась куколка, обряженная в несколько интервью из разных мест на заданную тему, жанр очень статичный, не имеющий никакого отношения к событиям быстротекущей жизни, лишенный даже элементов полемики.
Но опять же, что-то такое ведь поначалу было, что-то проклевывалось, что-то носилось в воздухе...
И вот, наконец, «задул ветер перемен». У первого, кто произнес эти слова, наверное, потом развился нервный тик. А ветер все-таки задул. Близились девяностые годы. К нам в редакцию посадили главным бывшего секретаря парткома Гостелерадио А.П. Болгарева. К нам! В чапаевский отряд! Да мы... Щас шашки наголо, бурки за спину!.. А тут – Болгарев. Аккуратный, застегнутый, жутко морально устойчивый и всё – по часам (у нас только выпуски – по минутам и секундам, а остальное – гуляй-не хочу, хоть круглые сутки работай в полное свое удовольствие, некоторые так и делали, просто жили на работе: Пелехов, Яша Смирнов). И вот же случилось, что при исполнительном чиновнике Болгареве – как мы тогда его воспринимали – и под его водительством, как правило, сдерживающим, а также при его участии идеями и делами, на «Маяке» произошла революция.
Появилась «ПАНОРАМА» – интенсивное информационное вещание в лучшее время с утра и под вечер. Появилась фигура ведущего: это журналист, который знает, что такое новость, умеет ее подать, не теряется в неожиданных ситуациях и имеет собственное мнение, а это слушатели всегда распознают, даже если он ни словом, ни интонацией не выкажет своего отношения. Ничего подобного не допустил бы ни Болгарев, и никто другой на его месте, сколько бы мы ни махали шашками. А просто настала пора. Прорвало. Заговорили.
Конечно, в это время бессловесный диктор уже становился анахронизмом. Да, безукоризненная дикция, прекрасные голоса, артистические модуляции, но – только текст, от и до, ни одного живого слова. Разве что в концерте по заявкам: «Агафья Мафусаилллна прожила долгую трудную жизнь. Война... разруха... дети... работа...» И далее как под копирку: долгую трудную жизнь, конечно, прожила и дорогая Наталья Дмитттна, а также Магдалина Соломоннна и Сикоку Харакирьна, и всем им теперь в награду и утешение песня «Ах, какая женщина!».
Все ясно, действительно пора: и жизнь оживилась, и новость пошла косяком, и не осознанная пока, но уже настоятельная потребность, чтобы с тобой разговаривали по-человечески. Так по какому поводу бои? А по-любому. И как назвать, и в какое время вещать, и сколько бригад, и сколько начальников. Сражались даже из-за того, сохранить ли музыкальному «Маяку» свою автономию на ул. Качалова или все-таки переехать в Останкино и дать себя подмять ненавистным информационщикам. Анекдот? Двадцатилетняя дылда по имени «Информационно-музыкальная радиостанция «Маяк» разбросала части тела по всей Москве и никак не могла собрать в кучку свои руки-ноги. Вот и было: выпуск заканчивается каким-нибудь зарубежным (у нас их еще не случалось) стихийным или иным бедствием с убитыми и ранеными, и тут же, в подхват, грянут «Ка-а-а-нфетки бар-раночки!». А однажды Николай Иванович Рыжков навещал российскую глубинку, и по этому поводу был на «Маяке» репортаж. После которого немедля включилась песня «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!».
Болгареву удалось переманить первую группу музредов, именно под «Панораму», и хоть одним домом мы стали жить гораздо позже, это уже было грандиозное завоевание.
Но главные кровопролития происходили на еженедельных ристалищах вокруг КОНЦЕПЦИИ. Попробуй только один в сомнении поднять брови, как другой уже осведомлялся: «А у тебя есть КОНЦЕПЦИЯ?» В результате их наковали во множестве, с вариациями, с шипами и с ядом, и с напалмом, и просто потяжелее и покруглее, чтоб как ядро на ноге каторжника. Не вовлеченный в баталии народ ходил в растерянности, по временам поднимая вопрошающий взгляд на борцов-затейников. Кого-то ведь могли и конями затоптать, умчавшись вдаль на сверкающих колесницах...
А перехлест шел со всех сторон. Отличный редактор, удалая душа, поэт и хулиган Жетвин рвался на волю, в пампасы, снять галстук и еще чего-нибудь, расковаться и хлопать всех по плечам. Четкая, мудрая Марина Новицкая, знающая цену слову, мастер тонкого, тактичного интервью, тоже переходила на крик, едва заслышав речь о панораме: «Да не расковаться он хочет, а распоясаться!» В Безяеве просыпался профсоюзный деятель, и наш Владимир, удивительнейшим образом вращая глазами по и против часовой стрелки, уже вставал грудью на защиту интересов будущих тружеников ночи, требуя дополнительной оплаты за работу в экстремальных условиях. Главному редактору больше всего хотелось точно знать, кому объявлять выговор за ляп в эфире: ведущему, редактору или визирующему. Я возвышала голос до писка, предлагая заключить договор «О разграничении полномочий».
Труднее всего было понять: а есть у нас чего сказать, кроме готового текста из сообщений агентств да вот той эпохальной фразы: «Ну что, Петя, как у тебя там?» И в чем заключается это нечто, долженствующее отделить, отличить тебя от диктора-чтеца? Кроме, конечно, хромающей дикции. Ну да, да, у Ленина тоже были с дикцией проблемы, но ведь слушали его? Эк, куда замахнулся!
Так и не договорившись ни до чего, начали, прямо по Наполеону: главное ввязаться, а там посмотрим.
Первым делом ошеломили Слушателя. С большой буквы. Всего. В целом. Раньше как: был один диктор, ну два – девочка и мальчик. Всё ясно и четко. Пять минут информации (можно пропустить, главное погоду бы в конце), двадцать пять минут музыки. Утром, правда, ритм пожестче, но тоже привычно. И вдруг! Возникает девочка. Говорит: здравствуйте, я такая-то, а со мной еще музыкальный редактор – такой-то, а еще редактор международной информации, сякой-то. Мамочки! И говорят они как-то не так, тараторят, смеются, ошибаются, да еще имеют наглость извиняться! Не-е-т... ну-ка, ну-ка, о чем он там? Ну, дает! Ну, парень, не усидеть тебе на этом месте... Смотри ты, еще держится. Маттть-честная, опять он!
Так их стали узнавать, ведущих. К одним стали прислушиваться, на других брызгать кипятком, одного требовали выбросить из эфира, другому хотели внимать круглые сутки. Письма пошли тяжелым потоком, ничего подобного раньше не было, только заявки на песню. Теперь появились заявки такого рода: «Сестра, тут у нас, сама понимаешь, с мылом напряженка. Ну и папирос хорошо бы. Я курю «Беломор». Когда есть. Но нет. Еще из белья бы чего. Да, и когда пойдешь посылку посылать, знай, что к нам нельзя больше десяти кг».
А от Нейча млели девушки. Голос! «Дорогой Николай Иванович! Приезжайте к нам в Вологду. Мы с подругой очень ждем. Возьмите с собой товарища, и мы все вместе пойдем в лес собирать ягоды и грибы». Тогда у нас был отдел писем, там разбирали почту и прикалывали ярлычок, на предмет чего письмо. На этом было указано: «О грибах».
Внутрисемейное примирение в редакции, хоть и весьма относительное, наступило чуть ли не в один миг. И способствовало этому письмо такого примерно содержания: «КАК ОНА СМЕЕТ?! А ОН КТО ТАКОЙ?! И КТО ВАМ ВСЕМ ДАЛ ПРАВО?!» Тут мы и успокоились: внешний враг на пороге, надо объединяться.
Набив себе порядком шишек, привыкли к прямому эфиру, но чтоб распоясаться... Бывали, конечно, заскоки, но в основном получилась программа, если и без галстука, но в пиджаке. Или в свитере. До трусов не разоблачались.
Жетвина, правда, два или три раза изгоняли из эфира за вольности с сановниками, но слушатели любили его за храбрость.
Очень хорошо знали Ольгу Василенко. И никто из слушателей не догадывался, что после четырехчасовой «панорамы» в прямом эфире, где она была и серьезной, и легкой, и свободной, и жизнерадостной, с заразительным смехом, – что она выходит из студии с красными пятнами на щеках с диким давлением. Эта «легкость» давалась очень нелегко.
Правда, Безяев Владимир, пулемет и тараторка, фонтан шуток и острых словечек, мог отсидеть и две «панорамы» подряд, а потом еще – в монтажную что-то готовить на следующую смену.
Не уходил домой Нейч. По-моему, никогда. Хотя как же: я ведь бывала у них дома, и его тоже там видела... Но в основном жил на работе, ваял свою нетленку. И зачем? Все равно самые лучшие его штучки врывались в эфир неожиданно даже для него самого.
Людмила Семина – женщина из женщин, с этакой легкой хрипотцой. И что было стараться, готовиться, задергать всю бригаду, намонтировать интервью, обставиться и текстами, и музыкой, и стихами – это оценит дежурный редакционный критик, да, а вся мужская часть слушателей просто поплывет от звука голоса.
Александр Рувинский – спокойный, очень сдержанный, медлительный, какой-то даже холодный, с совершенно неожиданным ироническим подтекстом и проблеском теплоты – ах...
Конечно, не просто ах-ох, ягодки-грибочки. За всем этим – тройная линия окопов, вырытых накануне, в день подготовки, а также крепостные стены и разводные мосты, построенные за всю сознательную жизнь на радио, в журналистике. Никто из ведущих не позволял себе являться в студию с пустыми руками, пустой головой. Он должен знать цену информации, которую читает, а чтобы знать – требуется попробовать самому её раздобыть. В этом и было главное отличие «Маяка» от всех последующих станций, соединявших музыкальный ряд с речевым: мы понимали, что говорим. Стремились понимать – определенно.
...Вдруг, нечаянно, оказываешься дома, и вокруг никого. Включаешь «Маяк». А там кто-то свой. Ты его любишь или наоборот. Но в любом случае, ты абсолютно точно знаешь: тот, кто сейчас говорит в микрофон «Маяка», там, далеко, в студии, он говорит именно с тобой, он в твоем доме.
Прошу прощения: кажется, надо было глагол «знаешь» поставить в прошедшем времени. Но не хочется.
Вера Щелкунова
Родился 10 июля 1945 года. В 1969 году окончил Уральский университет. С 1984 по 1989 год – главный редактор радиостанции «Юность», 1989–1991 год – главный редактор радиостанции «Маяк», 1991–1995 годы – зам. генерального директора телерадиокомпании «Останкино», ген. директор информационного телевизионного агентства (программа «Время»), 1995–1996 годы – вице-президент, зам. генерального директора Московской независимой вещательной корпорации (ТВ-6), 1996–2000 годы – зам. председателя ВГТРК, главный редактор программы «Вести». С 2000 года – руководитель Центрального окружного межрегионального территориального управления Министерства Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций. Награжден орденом «Знак Почета», медалями.
Согласитесь, не так уж много политического опыта у человека, который руководил радиостанцией «Юность», а тут сразу стал главным редактором «Маяка», которой во многом был «политической составляющей» – такой термин стали позже употреблять в нашей стране, стоявшей на пороге «сердцевинных» перемен.
Так вот, сидит новоиспеченный главный за длинным столом, где собрались на летучку зубры радийной журналистики. Идет разбор утреннего-ночного эфира. Ерзая на руководящем кресле, новый начальник задает присутствующим вопрос: почему ночью в эфире не прозвучало сообщение о смерти Андрея Дмитриевича Сахарова? Все агентства только об этом, а мы – нет! Ответ прост: «тассовки» не было.
– А почему в 10 утра сообщили?
– Так на съезде народных депутатов сказали!
– Но ведь «тассовки» не было и в это время! Как решились-то?
Диалог этот сегодня может вызвать улыбку у тех, кто причастен к журналистской политической кухне тех лет. Вот так-то – все через ТАСС! А больше – ни-ни.
Потихоньку-полегоньку, а временами и быстро, мы все вместе стали привыкать к понятиям «свободы слова», «права слушателя на информацию». Иногда это выходило боком, но об этом чуть позже.
Мы осваивали прямой эфир «Панорамы «Маяка». И голоса ведущих подрагивали у микрофона, и вовремя информацию в студию не подносили (рядом никакого компьютерного экрана – все на бумажных лентах информагентств, а на молодой Интерфакс прямое указание: не ссылаться!)
А музыкальным редакторам не дай бог дать в эфир Гребенщикова или Розенбаума, и тем более Бутусова или Сукачева. Зато юный Юлиан был в избытке.
90-й год – год подготовки абсолютно необычного Закона для страны – Закона «О средствах массовой информации». Ах, какие «мозговые атаки» и весьма длительные «топтушки» устраивал Михаил Федотов! Лучшие силы «Маяка» в них принимали участие.
Вот уж никак не мог предполагать, что спустя дюжину лет сам встану на страже этого, так долго в переменчивое время, живучего Закона.
Ветер перемен сотрудники «Маяка» вдыхали полной грудью. Вот уже и в эфире «Утренней панорамы» появились такие разные, но женские голоса Елены Березовской и Чирковой Ирины. А сколько искренних переживаний в кулуарах и на всяческих совещаниях по этому поводу было! Ведь считалось, что ежели о политике, то голос только мужской.
После каждой «Панорамы» ее ведущий должен был сидеть у телефона и принимать от радиослушателей замечания и пожелания...
Вбегает в кабинет, вся в слезах, ведущая... После долгих размышлений мы пригласили к беседе, дабы разбавить темы политические, известного сексолога Кона. И произнесла ведущая в эфире жуткое слово «секс» (помните легендарный телемост Познера: «У нас секса нет!»). Так что пришлось Елене наслушаться от разгневанных радиослушателей всякого. Сижу, утешаю, и думаю – хорошо, что тушь размазана не из-за проблем государственного переустройства...
От жесткого следования «тассовкам» окунулись в дозволенную временем лихую свободу.
Что прикажете делать, если в редакцию приходит экстрасенс – авторитетнейшая по тем временам личность – и заявляет: завтра ночью в районе столицы Молдавии, по его расчетам и ощущениям, произойдет землетрясение. Мы ведь тогда все очень зауважали этих прозорливых представителей человечества. А вдруг верно беда случится? Внутренние метания приводят к элегантному сообщению в эфире, что, мол, то ли луковичка, то ли репка... и, конечно, весь Кишинев не спал. Вот уж пришлось отдуваться в инстанциях!
Приезжаю из короткой командировки. Коллеги сообщают, что накануне Михаил Сергеевич Горбачев посетил коллектив Гостелерадио с целью «сверить часы». И при этой сверке сказал, что ему очень хорошо известно, на что настраивает радиослушателей главный редактор «Маяка». Получить такую оценку – кошмар! А все оказалось просто. Два президента – СССР и России. Об одном положено развернуто вещать, о другом стараться молчать. Ну не может информационная программа не освещать деятельность первого Президента России! А в бухгалтерии Гостелерадио корреспонденту командировочные не выдают. Один из лучших обозревателей Александр Рувинский, вздохнув, заявил, что полетит без денег. Так и летали без командировочных, благо администрация Российского Президента брала нас на борт бесплатно. Вот и аукнулось.
А вот еще картинка. Останкинские пожарники были непреклонны: курить в кабинетиках запрещено. На лестницу не набегаешься, поэтому каждый, кто заходил к главному в кабинет – а на эту территорию запрет не распространялся, – смолил по полной. Топор или микрофон запросто можно было подвешивать. Зато какие идеи рождались в клубах сигаретного дыма! К примеру, сделать «Маяк» менее зависимым от сложной системы Гостелерадио. И начались бесконечные, как правило, ночные бдения над документами: новое положение, штатное расписание и так далее. Все, вплоть до бухгалтерии, должно быть свое! Надолго запомнится этот период заместителю главного редактора Евгению Федину, сидевшему над бумагами с черными кругами у глаз. В конечном итоге оказалось, что основы Всесоюзного информационного творческо-производственного объединения «Радиостанция «Маяк», в которое превратилась Главная редакция Гостелерадио, оказались живучими. Даже при ликвидации, телерадиокомпании «Останкино» спустя несколько лет, «Маяку», – так как больше было и некуда, – были переданы все ее корпункты и телевизионные камеры программы «Время».
Меня потрясла преданность коллег профессии. Ради нескольких слов в эфире мои сослуживцы готовы на то, что нормальный человек в обычной жизни вряд ли себе позволит: оставить в лежку лежачую болеющую семью и лететь на Байконур – ведь очередной корабль в небо, – приползти в студию, когда температура зашкаливает за 39, пробираться в пекло без бронежилета... Но иногда и устроить совершенно никчемный «базар» на уровне старшей группы детского сада. Все это – мой «Маяк»!
Год с небольшим работы здесь пролетел как день. Политические кульбиты и человеческие отношения крепко переплелись и превратились в плотный сгусток памяти, который мне очень дорог.
Борис Непомнящий
Закончил экономический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Более 40 лет – в системе телерадиовещания. На радио был корреспондентом, обозревателем, главным редактором радиостанции «Юность» (1973–1976). С 1976 по 1984 год возглавлял молодежную редакцию ЦТ. Корреспондентом телевидения более шести лет провел в Венгрии. Вернувшись, работал первым зам. главного редактора Главной редакции информации ЦТ, затем – зам. председателя ГТРК «Останкино» и одновременно директором радиостанции «Маяк» (1991–1992 годы). С 1993 по 1997 год обозреватель «Маяка». Автор сценариев фильмов «Наша биография», «Нас водила молодость», «Портрет» и других. Лауреат Государственной премии СССР, премии Союза журналистов, общественной премии профессионального признания «Лучшие перья России».
Мое «братание» с «Маяком» началось за много лет до того дня, когда я был назначен руководителем радиостанции, снискавшей любовь и почитание народа. Я пришел на радио в 1960 году, работал корреспондентом в редакции, которая вещала на Москву, и потому особой радостью было, если твои материалы попадали в поле зрения (точнее – слышания) тех редакций, где владели всесоюзным эфиром авторитеты того времени, прежде всего – радиожурналисты «Последних известий».
Никогда не забуду, как в исторический день 12 апреля 1961 года, в звездные часы великого прорыва в космос, прямо посреди коридора четвертого этажа нашего Радиодома на Пятницкой стоял высокий, с седой гривой волос и горящими глазами, Владимир Трегубов, тогдашний Главный «Последних известий» и мощным голосом давал указания, сопровождаемые командирскими жестами, кому из корреспондентов куда и зачем отправиться, кому надо немедленно звонить, кого звать в студию. «Движенья быстры, он прекрасен». Действительно, Владимир Дмитриевич походил в эти минуты на полководца, вступившего в решающую битву, свою «Полтаву». Видно, тесно и скучно ему было в маленьком кабинете, он должен быть в войсках, в гуще людей, на передовой. И эффект от этого вдохновенного командования был замечательным. Радио, благодаря своей оперативности и эмоциональному накалу, «обскакало» всех своих конкурентов.
Помню, мне посчастливилось принести на алтарь победы скромный репортаж с Первого Московского часового завода, работники которого увенчали подвиг Юрия Гагарина выпуском новой марки часов – «Полет». Конечно, это было просто каплей в море, особенно в сравнении с блестящими находками мастеров эфира, но ощущение, что ты приобщен к великой силе Радио, к братству людей, одержимых одаренных, смелых, осталось навсегда.
Именно на таком надежном кадровом фундаменте и в такой творческой атмосфере рождался несколько лет спустя «Маяк». И надо сказать, что «засветиться» на «Маяке» сразу же стало для любого журналиста, литератора, общественного деятеля престижно и желанно. «Маяк» располагал исключительно сильным штатом собственных корреспондентов, особенно мастеров репортажного жанра. Но так уж было поставлено, что всегда были распахнуты двери редакционных, комнат для «не своих», которые немедленно становились «своими», как только обнаруживалось, что принесен материал с «изюминкой», что в авторе репортажа проглядывает искорка таланта. Раз это может обогатить звуковую палитру «Маяка», то с дебютантом можно и повозиться.
Не забуду, как в 1968 году, когда развертывались чехословацкие события, последовавшие за знаменитой «Пражской весной», я принес в «Маяк» репортаж, явно необычный для идейной стилистики тех горячих дней, когда весь пропагандистский пафос был нацелен на то, чтобы вернуть в марксистско-ленинское русло зашатавшегося Александра Дубчека и его команду, двинувшуюся в поход за «социализм с человеческим лицом». Репортаж был записан в уникальном для Москвы музее Швейка. Москвич Павел Матко, проникшийся любовью к литературному герою, выделил Бравому солдату комнату в своей квартире, заполонив ее за несколько лет пытливой и увлекательной работы самыми разнообразными, порой неожиданными экспонатами, связанными с личностью всеми любимого персонажа. Швейк – в Москве, в такие дни... Это уже было выигрышно, «прикольно», как сказали бы сегодняшние молодые. Но главная находка заключалась в том, что в ткань репортажа включались мастерски исполненные диктором Борисом Гуляевым диалоги и высказывания Швейка, которые удивительным образом перекликались с той острейшей политической ситуацией. Швейк с его простоватой на вид мудростью и обезоруживающим юмором словно бы давал собственное толкование событиям и по-своему, по-солдатски, призывал к здравому смыслу.
Ретинский принял репортаж на «ура», несмотря на великоватый для «Маяка» формат. Он поставил его в эфир с многочисленными повторами, сказав мне: «Эта штука будет посильнее многих комментариев». Сама оценка мэтра была для меня наградой. А награда официальная – премия Союза журналистов СССР за 1968 год (она была присуждена по совокупности за несколько работ) последовала позже. Особой радостью было то, что получал я свой Диплом вместе с Юрием Летуновым, который стал единственным на все времена журналистом – лауреатом премии «Золотой микрофон».
Еще один этап моего тесного сотрудничества с «Маяком» – это шесть с половиной лет (1984–1990 годы) пребывания в Венгрии в качестве Заведующего отделением советского телевидения и радио. В Будапеште, кроме оператора Романа Кармена, со мной работал корреспондент Владимир Стефанов, который обеспечивал «Маяк» и другие радийные редакции всем объемом необходимой информации. Мне же, постоянно «запряженному» в информационную программу «Время» и занятому подготовкой многочисленных репортажей для самых разных телепередач от «Международной панорамы» и журнала «Содружество» до «Клуба путешественников» и «Театрального альманаха», на радио приходилось работать лишь эпизодически. Но вот грянула перестройка, с ее гласностью и плюрализмом, с проснувшейся у миллионов людей жаждой знать как можно больше обо всем, что происходит в мире, и мы, инокорреспонденты, сразу ощутили дополнительную нагрузку в виде непрерывных заказов из Москвы на актуальные материалы.
В Венгрии и в годы застоя жизнь – общественная, политическая, экономическая – не была столь зажатой, зашоренной, как у нас. Частный сектор, обходя кремлевские запреты, пробивался к потребителю, приглашая в уютные кафе, ресторанчики, предприятия службы быта. В газетах, на телевидении и радио спокойно, как должное, шла забористая сатира на партийно-государственных мужей, включая самого Яноша Кадора. Поэтому «самый веселый барак социалистического лагеря», как называли Венгрию, с началом горбачевских преобразований рванулся к свободе и демократии особенно резво и вместе с тем основательно. Сильно сказывался синдром «венгерских событий 1956 года», в обществе начинали преобладать силы, толковавшие те события не как контрреволюционный мятеж, а как подавленное силой восстание народа против засилья коммунистических бонз, подчинявшихся приказам из Москвы. Рождались различные партии и движения, кипела грозовая стихия дискуссий, возникали новые, в том числе поучительные и для нашей страны формы управления в промышленности и на селе. И что особенно бросалось в глаза – свежими национальными красками цвела народная жизнь, с ее обрядами, традициями, диковинами. Все это было интересно для наших телезрителей и радиослушателей. Да мы и сами были захвачены этим мощным информационным потоком, и потому весь наш корпункт, можно сказать, встал на ударную вахту.
Вот тут то, несмотря на предельную загруженность телевизионными заявками, я и включился в активную работу на «Маяке». Втянул меня в это незабвенный Игорь Чариков, который еще недавно был моим коллегой и соседом, работая собкором в Австрии. Теперь же, вернувшись в Москву, Игорь проявил незаурядную организаторскую жилку и потянул в эфир «Маяка» всю зарубежную журналистскую братию. Позже моими постоянными заказчиками на «Маяке» стали Ирина Мишина, Лидия Подольная, Сергей Фонтон, Саша Блинов, другие ребята.
Каждый раз, вернувшись в Будапешт из командировки по стране, я сразу звонил в Москву и выдавал репортаж о только что увиденном, услышанном, примеченном. Радио привлекало тем, что не надо было возиться с пленкой, монтировать сложный видеоряд, ждать канал для перегона. Получалось так, что «Маяк» раньше телевидения получал мою информацию, и я так привык к этому общению с любимой радиостанцией, что непременно старался придумать к очередному сеансу связи что-нибудь «особенное». Так, мы с Игорем Чариковым провели своеобразный радиомост Будапешт – Москва, когда в венгерской столице торжественно открывался старый фуникулер, разрушенный во время войны и любовно восстановленный будапештцами. Посетителей Будайской крепости приглашали подняться наверх в оригинальных вагончиках, сделанных в стиле конца XIX века. Музыка, веселье, радостные возгласы детей и – одновременно рассказ об истории Будайской крепости да и всего Будапешта
В самом конце 1990 года я вернулся в Москву и был назначен первым заместителем главного редактора Главной редакции информации телевидения. Руководил ею мой товарищ Ольвар Какучая, который, как и я, и в то же самое время начинал на радио, прошел, кстати, и «маячную» репортерскую школу. Работать с Ольваром Варламовичем было одно удовольствие. Его профессиональный опыт, душевная широта, умение ладить с людьми позволяли в любых, даже самых щекотливых ситуациях – как в общении с «сильными мира сего», смотревшими программу «Время» чуть ли ни под микроскопом, так и в управлении весьма непростым коллективом, находить верный тон, принимать точные и справедливые решения. Мы с ним подсчитали, что для нас Леонид Кравченко, только что назначенный руководителем Гостелерадио СССР, стал седьмым председателем. Л. Кравченко, вернувшийся к родным пенатам после пребывания на посту генерального директора ТАСС, и положил конец моему служебному благоденствию под крылом Ольвара.
Л. Кравченко задумал в духе времени, которое мы переживали, свою перестройку – в организации телерадиовещания. Организация к тому моменту и впрямь выглядела громоздким монстром: Центральное телевидение, Центральное Внутрисоюзное радиовещание, Иновещание, комплекс технических служб, плюс Комитеты республик, краев, областей... Это колоссальное хозяйство, почуяв ослабление руководящей и направляющей руки КПСС, в атмосфере перестроечной тяги каждого подразделения к «самостийности» стало все больше напоминать колосса на глиняных ногах. Кравченко сделал ставку на то, чтобы звенья тяжелой цепи обрели некую самостоятельность, получив соответствующий статус. Так, «Маяк», побывав ранее и главной редакцией, и Государственным предприятием, стал Студией информационного радиовещания во главе с директором, который постановлением кабинета министров СССР одновременно был утвержден заместителем председателя Телерадиокомпании «Останкино». Таким образом, наш славный Госкомитет был преобразован в нечто более демократичное, отвечающее духу времени.
На волне этих преобразований я и оказался в «Маяке», чтобы вести его по бурному морю перестройки, успевшей к лету 1990 года исчерпать свой позитивный заряд.
Что такое «Маяк» на болевом переломе 1991 и 1992 годов? Это прежде всего время «до и после» августовского путча, который перевернул жизнь великой страны и открыл путь к Кремлю Борису Ельцину, другим лидерам новой России. Это время, которое проецируется на фигуры двух останкинских руководителей: упомянутого Леонида Кравченко с его ставшей афоризмом фразой: «Я пришел выполнить волю президента», и Егора Яковлева, чей приход знаменовал победу ельцинской демократии.
Но – по порядку. Я застал «Маяк», когда он в определенной степени дорабатывал тот максимальный потенциал, который реализовался в ходе творческих исканий и практических новаций трех предшествующих лет. За это время «Маяк» освоил новую модель вещания, когда информационная функция в преобладающей степени перешла от традиционных дикторов к журналистам-ведущим. Слушатели оценили раскованную, окрашенную человеческими интонациями и смелыми приемами манеру ведения эфира. Непохожие друг на друга голоса ведущих стали узнаваемыми, близкими и потому каждая из «Информационно-музыкальных панорам «Маяка» стремилась обрести собственный «знак качества», что стимулировало творческую конкуренцию. Ломать явно выигрышную форму вещания ради формального обновления не имело смысла. Хотя, признаюсь, опыт моего плотного знакомства с венгерским радио, весьма профессиональным, по-европейски элегантным, подмывал затеять некоторые эксперименты. Но от добра добра...
Мы решили, что дополнительный качественный эффект можно получить, если вооружить ведущих более разнообразным выбором добротных, изобретательно решенных материалов, повысить дискуссионный градус эфира, благо в обществе все больше закипали критические страсти, росло недовольство ходом и плачевными итогами горбачевского «ускорения». В этом стремлении «Маяк» стал еще ближе к народу и выигрывал у только что народившегося «Радио России», радовавшего свежестью и задором. Там значительную часть «новых русских» составляли выходцы из радиостанции «Юность» – Леонид Азарх, Наталья Бехтина, Вера Соколовская, Михаил Смирнов, – у которых я когда-то был главным... А теперь моими соратниками стали не менее опытные, а в каких-то компонентах мастерства и более продвинутые знатоки радийного дела. Разумеется, успех мог быть обеспечен только при условии отлаженности и скоординированности всех редакционных подразделений.
Ко времени моего прихода на «Маяке» сложился вполне сбалансированный коллектив, где и редакторский состав, и служба выпуска, и корреспондентский корпус были укомплектованы в лучшем виде. Кадровый фундамент был создан благодаря инициативной деятельности на посту директора «Маяка» моего предшественника Бориса Непомнящего, с которым мы в свое время немало и дружно потрудились еще в бытность его инструктором ЦК ВЛКСМ. Организаторский запал и предприимчивость Бориса Вениаминовича дали, кроме прочего, возможность «Маяку» существенно укрепить материальную и финансовую базу, вооружить журналистов хорошей техникой, создать премиальный фонд.
Кто задавал тон в маячном эфире? Прежде всего ведущие, каждый из которых являл индивидуальность. Начну с Веры Щелкуновой. Ее на редкость доверительная интонация в общении со слушателем удачно дополнялась тем, что Вера постоянно включала в программы собственные корреспонденции. Владимир Безяев также делал много авторских материалов, и они, отмеченные неповторимым почерком Володи, принимались с благодарностью. Например, космическую тему он вел с блеском и знанием предмета, что позволило ему стать любимцем покорителей космоса. А уж в контактах с артистами, музыкантами Владимир обнаружил актерский кураж, хотя и серьезные темы этот неутомимый труженик микрофона умел подать предельно четко и доступно.
Николая Нейча тоже нельзя было ни с кем перепутать в эфире. Год за годом вбирая все лучшее, что рождалось на «Маяке», системно осваивая это богатство, Коля выработал собственный стиль «взаимоотношений» с микрофоном. Он заметнее других сочетал хороший литературный язык со всем тем, что «дышит» звуком, будь то шумы улицы, заводской гул, пение птиц или скрип снега под сапогами лесничего... Я назвал Николая «живописцем эфира» после того, как услышал включенный им в одну из своих «Панорам» живой, записанный в реальном времени репортаж о деревенском празднике, где выразительно были выписаны звуком и работящие крестьяне, и священник местной церкви, и звонкоголосые девчата, и даже подвыпивший местный балагур. Не знаю, услышу ли когда-нибудь на «Маяке» что-то подобное этому его шедевру. Учеников и последователей что-то не видно.
Можно сказать, в почти противоположной манере строил ведение эфира Александр Рувинский. Его конек – предметность, точность, выяснение сути факта, события. И почти никаких образных, литературных-лирических «излишеств». В этом есть свой резон – ведь многие слушатели в первую голову ждут от информационной программы толкования о том, что, где и как происходит. Виртуозно, темпераментно работали Ирина Чиркова и Елена Березовская. И если первая иногда расширяла рамки доверительности до почти «домашнего» разговора, с уютными, доходчивыми интонациями, то вторая, хотя и тяготела к раскованной беседе со слушателем, все-таки, на мой взгляд, была более убедительной, благодаря интеллигентной сдержанности.
И уж вряд ли подберу характеристику тому, как работал в эфире Павел Каспаров. Больше, чем у кого-либо из сотоварищей, было у него внутренней свободы, вдохновения. Его могло даже иногда чуть-чуть «занести» в этом вихревом импровизационном полете, о чем я ему, случалось, говорил. Но отказать Каспарову в высоком профессионализме и элегантности в радиоэфире, невозможно. Может быть, еще будучи собкором в Париже, Павел сумел перенять у французских коллег их природное изящество, умение доносить серьезные истины легко и с шармом...
Сильной стороной «Маяка» всегда были комментаторы-международники. К началу 90-х годов из «зубров» остался Виктор Левин, выдававший чуть ли не ежедневно комментарии, где основательность и знание предмета сочетались с весьма остроумной, полемичной формой изложения. На подхвате были вполне оперившиеся Андрей Пташников, Евгений Грачев, Юрий Исаев, Евгений Осиповский, Евгений Качанов, Валентин Губернаторов. Каждый был по-своему подкован в определенном разделе международной жизни, отлично знал тот или иной регион планеты, но теперь все они стали универсалами и могли проанализировать любое событие в мире в контексте с тем, что происходило в России.
19 августа 1991 года у меня заканчивался отпуск. Услышав по «Маяку» о том, что происходит, в Москве, поехал в Останкино и увидел наше здание оцепленным бронетранспортерами. От коллег узнал, что ранним утром приехал Л. Кравченко и лично в руки передал Александру Жетвину, бывшему в тот день дежурным главным выпускающим, документы ГКЧП для обнародования в эфире. С этого момента началась наша трехдневная «странная жизнь», когда при всей напряженности ситуации нами, – я имею в виду только «Маяк», – никто не верховодил. Было несколько летучек у председателя Компании, его дергали в какие-то инстанции, чувствовалось, что твердых ориентиров у него нет. Связь с Горбачевым отсутствовала, а приказы новоявленных временщиков, толком не знавших, что делать с телевидением и радио, были, как я понял, не вполне внятными и вразумительными. Поэтому каких-то жестких указаний, как нам следует вести эфир, не поступало. Мы были свободны от любой цензуры, действовали сами по себе, и, по-моему, избрали верную тональность, давая информацию сдержанную, в чем-то основанную на высказываниях ведущих западных политиков, включая Дж. Буша старшего, с их явным неприятием самозванцев-инициаторов переворота. А приглашенный в студию «Маяка» Яковом Смирновым кадровый московский рабочий выдал по поручению своих заводских такой «отклик», который явно звучал не в поддержку гэкачепистов. Еще раз подчеркну – мы были свободны от всякой опеки и действовали на свой страх и риск.
Принимая в своем кабинете по прямому техническому телеканалу трансляцию из Белого дома, вижу и слышу: Ельцин объявляет о полном крахе путчистов, об их бегстве... От кабинета до студии, где в этот момент вела эфир Вера Щелкунова, 15 секунд, если бегом. Прерываем программу музыкой, и я с ходу, на словах объясняю Вере, что именно произошло. Немедленно в эфир! Без всяких согласований, тассовок или хотя бы набросанного текста взволнованным голосом Щелкунова выдает первейшей важности сообщение. Мы в который раз опередили своих друзей-соперников.
Вскоре после путча «рулить» телевидением и радио было доверено Егору Яковлеву, человеку, популярному, уважаемому. Его представил в зале заседаний Коллегии на Пятницкой другой Яковлев – Александр Николаевич, сообщивший, что назначение произведено по согласованию двух президентов – Горбачева и Ельцина. С Егором Владимировичем мы до этого встречались в Будапеште, где был начат выпуск «Московских новостей» и по этому поводу я брал у него интервью для телевидения. Теперь был повод продолжить интервью, только уже для «Маяка». Спросил у нового руководителя, что он намерен строить, а что ломать. Отвечая на вопрос, Яковлев подчеркнул, что как раз не надо ничего ломать сгоряча, следует только «вычистить то, что было основательно изгажено». При этом он с резкостью прошелся по теме присутствия в наших телерадиокадрах журналистов «в штатском». О нашей радиостанции отозвался, как о действительно народном радио, которому может пойти на пользу более тесное сотрудничество с новыми именами в журналистике, особенно газетчиками новой волны.
«Маяк» принял в расчет это дельное пожелание, и в нашем эфире вскоре появились раскрывшиеся на радио в новом качестве Людмила Телень из «Московских новостей», В. Выжутович из «Известий», В. Романенко («АиФ»), Г. Павловский (агентство «Постфактум»), Алексей Пьянов из «Крокодила», другие яркие личности. Специальной рубрикой обозначили постоянное участие в нашем эфире зарубежных корреспондентов, аккредитованных в Москве. Их зоркий взгляд зачастую гораздо острее цеплял новые явления в нашей российской жизни и давал им нестандартное толкование. Наладили мы и казавшееся тогда перспективным взаимодействие с коллегами из радиостанции «Эхо Москвы». Еще до путча они приглашали в свой эфир Ашота Насибова и Александра Жетвина. А теперь мы звали их в эфир «Маяка». Началось с совместного часового выпуска, шедшего одновременно на обоих каналах вещания. Гостями в студии «Маяка» были ставшие в те дни чрезвычайно популярными Алексей Венедиктов, Сергей Корзун и Сергей Бунтман, я же выполнял роль гостеприимного хозяина. Эфир разрывался от звонков слушателей (вот уж действительно был, как теперь сказали бы, «интерактив»), ответы следовали на самые злободневные и каверзные вопросы, волновавшие как тех, кто записался в почитатели новомодного «Эха», так и давних, верных слушателей «Маяка». Надолго поселилась в нашем утреннем эфире радиостанция «Балтика» из Питера. Питерские (за них особо болел мой непосредственный руководитель, первый зампред Компании Анатолий Тупикин, сам выходец с берегов Невы) ежедневно давали целую россыпь интереснейших материалов, ставших украшением «Маяка». Мы вообще в то время стремились к большей открытости и, по-моему, достигли своей цели».
Евгений Широков
Мы оставались на своих позициях
Мне посчастливилось работать на «Маяке» в 1992–1998 годах.
Говоря о том времени, многие мусолят древнее восточное проклятие: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!» Я, однако, простите за личные подробности, недолюбливаю кисло-сладкие китайские блюда, разочаровался в иглоукалывании и куда больше доверяю наблюдениям своих соотечественников. В частности – «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» и «Что Бог ни делает, все к лучшему»! Во всяком случае, мне в годы глубочайших перемен жить и – в силу профессиональных обязанностей – пристально наблюдать было безумно интересно. Хотя и очень не просто.
Не просто, в первую очередь, было с материальной стороной. Государство, не сводившее тогда концы с концами, практически перестало финансировать радиовещание. Хоть и удалось пролоббировать выделение средств на «Маяк» отдельной строкой в бюджете, деньги все равно не поступали. Стоимость распространения сигнала росла неудержимо, мы же годами не платили ни копейки связистам, которым было приказано не отключать «Маяк». Связисты по старинке приказа ослушаться боялись, но недисциплинированная техника мало-помалу вырабатывала ресурс и переставала функционировать. И уж только тогда принимались (да и то не всегда!) экстренные меры.
Но это касалось не только нашего радио. Помнится, провожаю с записи из студии А.Б. Чубайса. В коридоре «Олимпийского» телерадиокомплекса подбегает кто-то из его сотрудников: «Анатолий Борисович, послезавтра шахтеры начинают забастовку!» Тот приостанавливается, прикидывает: «Послезавтра, говорите? Завтра в пятнадцать перечислим деньги».
Так что, и в самом деле, эпоха перемен – китайцы в чем-то правы – несладкое время. Но только не в том, что касается творчества.
Как, на первых порах, было здорово не травить Ельцина (чем вынужденно занимались при Горбачеве даже те, кто и симпатизировал ему), а, наоборот, всячески помогать признанному народом лидеру, молодым и, – что для эфира особо замечательно, – разговорчивым реформаторам выводить страну из застоя.
Эйфория быстро прошла. Мы стали все отчетливее сознавать, что задача – не растолковывать истину, а искать ее. Никогда, кстати, не соглашусь, будто дело журналистов лишь информировать. Это лукавство. Даже отбор фактов, достойных обнародования, полностью зависит от позиции отбирающего. Что уж говорить о способах подачи!
И вот этим искусством постоянного диалога с аудиторией (привлекая весь арсенал выразительных средств радиожурналистики), в поисках ответа на самые жгучие жизненные вопросы, журналисты «Маяка» овладевали «на ходу», но очень споро. Сознательно не называю фамилий – можно ведь ненароком упустить кого-то. Тем более что самые именитые «звезды» нашей радиостанции хорошо понимали: подлинная звезда эфира – это весь «Маяк». Руководители, сотрудники приходят и уходят, а «Маяк» остается навсегда!
...Октябрьские события 1993 года оцениваются по-разному. Спустя 10 лет чаще стали акцентировать «расстрел парламента», где, к слову, не погиб ни один депутат, долгих им всем лет жизни! Но мы те трагические дни видели с другой стороны – сидели в обстреливаемом и горящем «Останкино». Не знаю, как совершаются подвиги, но уверен – вести в прямом эфире выпуск новостей, переходящий в репортаж о том, что в студии слышен взрыв, до тех пор, пока аппаратуру принудительно не выключили (как это сделал А. Рувинский) – это, по крайней мере, достойное выполнение профессионального долга. Так же как и безотказное появление всех сотрудников на Пятницкой, откуда удалось возобновить вещание. Хотя риск, что восставшие, одержи они верх, отнеслись бы к нам без понимания, был что ни на есть реальным... Когда все закончилось, первое, о чем, упреждая друг друга, договорились, – «сегодня никто никого не победил!».
Без особого стыда вспоминаю и 1996 год. Само собой, мы не убереглись от участия в предвыборной вакханалии – ползучее наступление скрытой цензуры было уже свершившимся фактом. Однако в этой школе, мы, слава богу, не были первыми учениками. Рассказывают, что на итоговом совещании в Администрации Президента С. Лисовский очень кисло отозвался о вкладе «Маяка» в победу нового-старого Президента. Нам слух об этом отзыве показался лучшей оценкой зрелости коллектива радиостанции.
Ну а к 1998 году эпоха перемен, пожалуй, стала исчерпываться. Для новой работы потребовались новые люди. Многие из нас потихоньку засобирались, напоследок гордясь тем, что в эти непростые годы – непростые, в том числе из-за конкуренции со стороны новых радиостанций – нам удалось сохранить популярность у радиослушателей и их доверие.
Владимир Поволяев