Глава 9. ЦЕНА ПРОФЕССИИ

У каждой профессии есть свои достоинства и недостатки, свои традиции и особенности. Они передаются по наследству, вырабатываются на практике. Если вы хотите узнать, что же особенного в профессии радиожурналиста, прочтите эту главу.

 

Защитная реакция. (Екатерина Некрасова)

Человек Слова и Дела. Памяти Леонида Лазаревича

Отблески невского «Маяка». (Алексей Захарцев)

«Он был для меня не только журналистом». (Даниил Гранин)

Солдат «Маяка». (Борис Кондратов)

Граф репортажа. (Владимир Фошенко)

Свет далекой звезды. (Владимир Плотников)

Что скажешь людям? (Юрий Летунов)

Последняя исповедь. (Ольга Высоцкая)

 

◄◄ в оглавление ►►

 

Некрасова Екатерина Андреевна

Окончила журфак МГУ имени М.В. Ломоносова. Работать начала в 1996 году в Московской районной газете «Якиманка», затем сотрудничала с журналом «ТВ Парк». На «Маяке» с 2001 года. Сначала была корреспондентом в группе «Столичных новостей» – школе репортажа всех молодых журналистов «Маяка», некоторое время руководила этой группой. Затем получила задание освещать работу Совета Федерации. Самые памятные рабочие моменты: освещение терактов на Дубровке и в Тушине, командировки с Председателем верхней палаты в Якутию и Среднюю Азию, репортажи в прямом эфире из Сарова и Дивеева в дни 100-летия канонизации Серафима Саровского.

 

Защитная реакция

 

В тот месяц, когда я пришла на «Маяк», умер Георгий Вицин. Он не был в числе моих любимых актеров, но, конечно, смерть героя гайдаевских фильмов, человека, незаслуженно забытого к старости, не могла не опечалить. Мне казалось, что такую тихую, задумчивую грусть должны были ощутить все нормальные люди. То, как отреагировали на это событие некоторые коллеги, вызвало шок – никаких «охов» и «ахов», вместо этого чья-то безразличная шуточка: «И ты, Брут, к праотцам». Негодуя, рассказала об этом своему другу с другой радиостанции, а он спокойно прокомментировал: «Нормальный журналистский цинизм...»

Теперь я подобным вещам – когда они вдруг случаются – не удивляюсь и ими не возмущаюсь. Чуть ли не каждую неделю составляя некрологи на смерть того или этого гения, почти ежедневно рассказывая в деталях о десятках, сотнях и тысячах погибших в результате терактов, катастроф и стихийных бедствий, невозможно всякий раз по-настоящему убиваться. Если сам был на месте трагедии – тогда да, если пересказываешь сообщения агентств о случившемся где-то – тогда невозможно. До глубины сознания все это доходит и заставляет ужаснуться потом, наедине с собой, дома. А в эфире мы часто создаем переживание, каким оно должно быть у обычного человека, нежели переживаем искренне. Цинизм в данном случае – защитная реакция мозга, без которой не получилось бы работать.

Честно говоря, это не очень-то пугает. Оказываясь по ту сторону приемника, каждый из нас начинает воспринимать общечеловеческие драмы, как и положено, – по-человечески.

Страшнее, на мой взгляд, другая «издержка» профессии, и страшна она тем, что неизбежна. Если коротко, то это математический знак «~», «примерно равно», между звездным часом журналиста и чьей-то трагедией.

Помню ощущение летящего счастья от первого в моей жизни прямого эфира. Точнее, уже второго, но первого удачного. 4 октября 2001 года на Аллее Славы возле ВДНХ открывали памятник Валентину Глушко, знаменитому ракетному конструктору. Мне дали мобильный телефон и сказали: «Конечно, нужен будет в эфире и бэкграунд (предыстория, которую корреспондент, готовясь к заданию, ищет в Интернете, чтобы потом дополнить ею свой материал; в данном случае – рассказ об основных вехах биографии героя. – Е.Н.). Но не забывай, что ты на месте события, говори о том, что происходит вокруг, постарайся заметить детали, что-нибудь необычное». Все было ясно, но... первый блин комом. Вместо того, чтобы искать Аллею Славы рядом с метро, я – по совету «знающего» милиционера – побежала вглубь ВДНХ, и лишь после двух километров рысцы мне сказали, что памятники конструкторам совсем в другой стороне. А одновременно – позвонили из редакции и прозрачно намекнули, что пора в эфир. Словом, до Аллеи я добралась, когда торжественное открытие монумента, а заодно и получасовой выпуск новостей на «Маяке» подходили к концу. Судорожно разбросав под одним из памятников свои заготовки, я пролепетала в телефон нечто невнятное, и сразу после боевого крещения сам собой напросился вывод: крест можно ставить на карьере. Даже ободряющие слова шеф-редактора Татьяны Соловьевой по возвращении на Пятницкую не разубедили.

Два часа спустя в небе над Черным морем, совершая рейс Тель-Авив – Новосибирск, терпит крушение российский самолет Ту-154 с 78 пассажирами на борту. Пара минут на осмысление произошедшего, когда вся информационная служба собирается в небольшой комнате шефа, и – жизнь редакции мгновенно преобразуется в нечто стремительное и при этом четко организованное. Каждый при деле. Маховик разгоняется все быстрее, и все ритмичнее описываемые им круги: даем в эфир последние данные агентств, дополняем информацией о характеристиках самолета и о предыдущих катастрофах «тушек», добываем первые (пускай невнятные пока) комментарии пресс-секретаря аэропорта, версии экспертов, обобщаем. Всё и вся вокруг работает на какой-то энергии, источника и смысла которой я еще не улавливаю. Долго звоню и в результате дозваниваюсь в представительство авиакомпании, которой принадлежал самолет, – в Новосибирск. На интервью не соглашаются. Упрашиваю. Соглашаются. Запись идет в эфир. Ну хоть какая-то удача сегодня!

Через час на ленту новостей приходит срочный анонс: в 17.00 брифинг о первых данных расследования дает глава службы гражданской авиации РФ Александр Нерадько. Выезжать надо 10 минут назад. Шеф-редактор обводит бойцов взором. Неуверенным голосом спрашивает: «Катя... Ты поедешь? Надо будет сразу выйти в эфир». Я так же неуверенно (а как же крест на карьере?): «Поеду».

Машина стоит в беспросветной пробке. «Я же говорил, на метро быстрее будет», – бурчит наш водитель Гена. Я порываюсь вылезти. «Да куда ты? Все равно опоздаешь». То и дело названиваю по телефону аккредитации: «Пожалуйста, подождите «Маяк», вы так поздно сообщили, мы не успеваем». – «Ладно, ладно, не вы одни, 10 минут ждем». «Не-е, за 10 не успеем», – флегматично парирует Гена. Нервы на пределе, и в то же время чувство безумного рабочего азарта: «Если приедем вовремя – все получится, все будет пре-кра-сно, только бы не опоздать!..»

Еле отыскали здание. «Вам с другой стороны входить», – говорит охранник. – «А там уже началось, вы не знаете?» – «Начало-о-ось». Влетаю в приемную с микрофоном «наголо». «Ну, все, заходим, – говорит журналистам секретарь, и мне тихо: – Я же обещал, что «Маяк» мы дождемся».

Брифинг Нерадько – это не чистописание под диктовку. Говорит четко, но быстро, не делая перерыва между фразами: «Последний раз экипаж вышел на связь в 13.39. Через 5 минут отметка исчезла с экрана радара. Самолет изготовлен в 1991 году, налетал 3 тысячи часов. Командир корабля Евгений Гаров налетал более 10 тысяч часов, в экипаж также входили...» Хотя после катастрофы прошло немного времени, информация собрана уже большая – у меня исписано около десяти блокнотных листов. В завершение обещают дать список с именами пассажиров, который пришел из Тель-Авива по факсу. Между тем время – без малого шесть. Схватив в охапку технику, выбегаю в коридор, ищу там место, где телефон «ловит», сажусь на пол, чтобы перечитать записи, набросать хотя бы план – но сразу звонок. «Катя, ты готова?» О да, еще бы! Разобрать бы только, что тут написано... Ведущий меня «подводит» с новостью номер один.

Ну а дальше, собственно, и происходит то, что называется звездным часом. Сознание мобилизуется, первые слова приходят сами и складываются в правильные фразы, напряжение постепенно спадает, и все, что коряво начеркано в блокноте, одно за другим и почему-то очень гладко идет в эфир. Так не всегда бывает во время прямых включений. Но в тот день, когда погибли 78 человек, получилось именно так – очень удачно.

После подобных эфиров ощущение, как будто обезвоженный организм наполняется чистейшей прохладной водой. Как будто дотянулась до очень высокой ветки с яблоком. И некоторое время смотришь на все как будто с горы. В общем, приятные ощущения.

Правда, длятся недолго, потому что тут наступает время короткого отдыха от работы, и ты становишься просто слушателем, которому только что рассказали о катастрофе самолета.

Спустя несколько минут журналистам раздали ксероксы присланного из Израиля списка. Половина фамилий еле-еле пропечатана. О некоторых я смогла догадаться по уцелевшим буквам, написала их от руки, и снова связываюсь с выпуском. Теперь уже есть больше времени на подготовку и, естественно, на волнение. Как сказать, что тут не все разборчиво? Неужели так и объяснять, что факс прошел плохо? Это ведь уже неформальная, обыденная речь, а уместна ли она во время прямых эфиров? Оказалось, как раз она-то слушателю и нужна. И снова прилив сил и радости от сознания, что делаешь что-то важное для многих, что только ты сейчас это можешь сделать и вроде, тьфу-тьфу, выходит неплохо.

Похожим образом я и многие мои коллеги чувствовали себя, когда в Москве взрывались дома, когда террористы захватили Норд-Ост и устроили теракт в Тушине. Конечно, есть страх от происходящего. Есть ужас, когда на секунду отвлекаешься от текста на мониторе и пытаешься представить, что сейчас твориться с людьми, которые вроде бы живые и совсем недалеко от тебя, но уже как будто по ту сторону жизни и свободы. И когда они оттуда не возвращаются, конечно, приходит скорбь.

Но пока ты владеешь и распоряжаешься информацией обо всем этом, пока к тебе применимо английское messenger, эмоции, как мне кажется, на втором плане. На первом – работа. И где-то подсознательно понимаешь, что это идут, возможно, лучшие часы твоей жизни. Правильно это или нет, хорошо или плохо – я не знаю. Но по-другому пока не получается.

 

Екатерина Некрасова

 

в начало

 

Человек Слова и Дела

 

Памяти Леонида Лазаревича

 

28 декабря 2001 ведущая программы «День в истории» Ольга Конышева сообщила о том, что эта передача посвящена печальному событию в истории «Маяка», и передала слово своим коллегам.

 

БЕЗЯЕВ: Мы с вами сейчас перенесемся на 10 лет назад, в 1991 год. Вспомните, каким он был. Ну, хотя бы августовский кризис. 22 августа члены КГЧП, а также ряд других деятелей, в том числе председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов, были арестованы. Министр внутренних дел Пуго покончил жизнь самоубийством. 23 августа указом Ельцина была приостановлена деятельность Компартии на территории РСФСР, она запрещена 6 ноября. 24 августа президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев объявил об уходе с поста Генерального секретаря ЦК КПСС и обратился к членам ЦК с призывом о самороспуске. Деятельность Союзных органов власти оказалась парализованной. Реальный центр власти в Москве начал перемещаться к российскому руководству. Латвия, Литва и Эстония заявили о выходе из СССР, их независимость была официально признана руководством СССР 5 сентября 1991 года. Затем последовало знаменитое Беловежское соглашение.

В этом же году мы должны вспомнить еще об одном, очень страшном. Бывшие советские республики вступили в вооруженный конфликт между собой. Речь идет об Азербайджане и Армении.

И вот в этот день, 28 декабря 1991 года был убит корреспондент «Маяка» Леонид Павлович Лазаревич. Возможно, кто-то из вас спросит: ну почему мы должны вспоминать гибель одного журналиста, да еще десятилетней давности? Но так получилось, что «Маяк» всегда был в курсе этих событий, и именно от Леонида Павловича Лазаревича мы получали информацию о том, что происходит. И, к сожалению, с Леонида и других наших коллег и пошел печальный отсчет убитых журналистов.

Почему этот разговор начал я? Леонид был не просто моим коллегой, он был напарником и был моим другом. Но бывают вот такие совпадения, когда именно твое дежурство и именно тебе приходится сообщать о смерти друга. Вы можете понять не только мое состояние, всех тех, кто знал этого замечательного профессионала, почти двухметрового гиганта, с огромной бородой.

Итак, 28 декабря, 1991 год. Конфликт между Арменией и Азербайджаном. Андрей Павлов вместе с Исламом Кулиевым, нашим корреспондентом в Баку, был с Леонидом в эту минуту. Как это случилось?

ПАВЛОВ: Это произошло в 12:37 28 декабря. Обычный день. С утра стала раздаваться канонада со стороны Степанакерта. В этот день мы уже собирались улетать из Карабаха, но Леонид принимает решение: мы остаемся, остаемся работать, ибо надо выяснить, что же происходит непосредственно в пригороде Степанакерта, а точнее – в районе села Керкиджаха. Именно там и развернулись все события. Вместе с ополченцами мы отправились к месту боя. Надо сказать, что, прибыв на место боя, были, конечно, поражены тем, что увидели. Плотность огня, разрывы, невозможно было высунуться, свистят пули, ополченцы боятся идти в атаку, их поднимают командиры. Мы делаем записи. Леонид старается как можно дальше пройти с ополченцами, практически выходит вместе с ними из-за укрытия, его вовремя останавливают. Это происходило несколько раз. В конце концов, наступило небольшое затишье, и мы вместе с ранеными начали отходить в горы.

Мы оказались в таком месте, которое, как выяснилось, было пристрелено снайпером. По команде одного из ополченцев мы перебегали это место. Первым пробежал Ислам Кулиев. Сделав паузу, перебежал это место я. Третьим должен перебежать Леонид. Может быть, когда мы перебегали, еще более это место оказалось пристреленным, и как это бывает на войне, третий оказался последним. Он не успел добежать до нас буквально двух метров.

БЕЗЯЕВ: Николай Нейч был близким другом Леонида Лазаревича

НЕЙЧ: У него день рождения 7 ноября. Многие из нас вели репортажи о торжествах в честь очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. А после этого наступала та задушевная минута, когда Леня всех приглашал к себе, и мы прямо с Красной площади ехали к нему. И было дружеское застолье, и были песни, которые он так любил, в том числе «Кожаные куртки, брошенные в угол...» и «Песня о Сереге».

 

Идет по взлетной полосе мой друг Серега,

Мой друг Серега, Серега Санин.

Сереге Санину легко под небесами,

Другого парня в пекло не пошлют.

 

Вот в такое пекло он и попал в Карабахе. Это была не первая его рискованная журналистская акция. То же самое было в Армении, когда он своим прямым эфирным репортажем сумел как бы предупредить жителей Еревана о неприятностях, которые их ожидают. Он этим потом очень гордился. И когда он уезжал в Карабах, я говорю: Леня, что-то мне тревожно на душе... Он говорит: нет, ты знаешь, вот прошлый опыт показывает, что есть польза от наших журналистских поездок, польза прямая, совершенно конкретная, и мне совесть просто не позволяет тормознуть и сказать, что я там не хочу и не могу.

БЕЗЯЕВ: А сейчас слово еще одному Николаю, Николаю Куликову, тоже ближайшему другу Леонида.

КУЛИКОВ: Дело в том, что с Леней меня судьба свела очень и очень давно. Мне тогда было всего-навсего 12 лет, и он приехал в Сибирь, где работал тогда мой отец в газете, и проходил у него в газете практику. А потом я пришел после университета работать на Иновещание, где тогда работал Леня Лазаревич. И я всегда чувствовал поддержку и какую-то добрую и, я бы сказал, даже мужественную, не назидательную, а именно хорошую в мужском плане опеку. И эту опеку многие из нас чувствовали. А поскольку он был высокий профессионал, то нельзя было низко прыгать. Он всегда высоко держал эту планку. И было делом чести – допрыгнуть и сделать именно так, как сделал бы это он.

БЕЗЯЕВ: Мы с Леонидом провели много десятков репортажей с Байконура, с Плесецка. Он был королем прямого эфира, никогда не держал никаких бумажек, у него была прекрасная память, он был очень увлекающимся человеком. За старт «Бурана» Леонид был награжден орденом. Что такое старт «Бурана»? «Энергия», «Буран» – это стартовый вес свыше 2200 тонн, и большая часть содержимого этой ракеты – это сжиженный кислород и водород. Мало того, что сама стартовая площадка где-то в полусотне километров от города Ленинска, так и весь город в момент старта был эвакуирован. А Леонид стоял рядом. На Байконуре, порой шутят и поют: «Дымилась, падая, ракета, и убегал во тьме расчет, кто хоть однажды видел это, тот больше к ней не подойдет». А Леонид подходил, и не раз. Ну, а теперь Евгений Грачев.

ГРАЧЕВ: Это был человек не слов, это был человек дела. И дело свое он любил и отдал ему всего себя. Ведь этот репортаж, который он делал, свой последний репортаж, в принципе ведь можно было уже не делать.

Достаточно сказать, что в 1991 году в мире погибло 83 журналиста. Пять лет спустя – 135 журналистов, и не в мире, а на территории, которая сложилась на пространствах бывшего Советского Союза. В нынешнем году погибло более 230 человек, причем горячими точками для журналистов в наше время может стать не только Карабах или Чечня, или какие-нибудь далекие экзотические страны. Для журналиста горячей точкой может стать его родной город, его родная улица, его родной подъезд, порог собственной квартиры.

 

(Публикуется с сокращениями)

 

в начало

 

Захарцев Алексей Иванович

Родился в 1967 году, в Ленинграде. С 12 лет пел в Детском хоре Ленинградского радио и телевидения, участвовал в передачах для детей и подростков. С 15 лет брал интервью, готовил сюжеты и отдельные программы в Главной редакции программ для детей и молодежи Лен. Радио. В 19 лет, сотрудничая с Главной редакцией информационно-публицистических программ Лен. Радио, пошел на Завод имени М.И. Калинина корреспондентом редакции радиовещания. После окончания института, в 1990 году, – в штате Лен. Радио. С 1993 года, по приглашению основателя Корпункта Всесоюзного радио М. Фролова сотрудничает с «Маяком», с 2000 года – в штате. Зав. корпунктом «Маяка» по Северо-западу.

 

Отблески невского «Маяка»

 

Году в 90-м, регистрируясь на какой-то пресс-конференции, я, тогда самый молодой корреспондент Ленинградского радио, обратил внимание на невысокого, совсем седого и очень живого, общительного дедушку с радийным магнитофоном «Репортер» через плечо. Когда он вошел, толпа моих старших коллег расступилась, почтительно пропуская его вперед, А он скромно встал в общую очередь, но до этого с каждым успел поздороваться за руку, перекинуться двумя-тремя словами, расспросить о житье-бытье... Получилось это очень естественно, искренне и по-доброму. «Это Матвей Фролов – наш невский «Маяк», – уважительно шепнул мне знакомый газетчик. Пресс-конференция, помню, получилась не шибко интересной, и я лихорадочно пытался сообразить, что же из этого потока сознания можно будет «выжать» для эфира, как вдруг Фролов поднял руку и задал вопрос – конкретный, понятный, расставляющий все точки над «и». Я выдохнул – основа для репортажа готова. Времена тогда были гиперэмоциональные, наэлектризованные, «двухцветные». Все прошлое, настоящее и будущее пытались раскрасить или в белое, или в черное, а всех знакомых и незнакомых, зачастую огульно, поделить на своих и врагов. Однако в репортажах на «Маяке», которые мы слушали и на которых учились, Матвею Фролову удавалось играть на полутонах, никого не поранить и не унизить, находить в спорном рациональное зерно.

А осенью 2003 года, совершенно неожиданно, мне позвонил Матвей Львович и предложил поработать в корпункте «Маяка», в корпункте, который на 20 лет старше Радиостанции «Маяк»...

Радио – один из символов города на Неве. Такой же, как Медный всадник или Эрмитаж. И не только потому, что именно здесь Александр Попов провел первый радиосеанс, а с 24 декабря 1924-го начались регулярные передачи по городской трансляционной сети. Радио стало больше, чем источником информации и собеседником, но символом жизни в тяжелейшие дни Ленинградской блокады. А метроном, чей стук доносился днем и ночью в квартирах и на производствах из черных репродукторов-«тарелок», называли сердцем осажденного Ленинграда. Включали метроном в промежутках между передачами. Если радиопульс нормальный – 60 ударов в минуту – в городе все спокойно, если учащенный – бомбежка или артобстрел... Все 900 дней и ночей блокады круглосуточную эфирную вахту несли сотрудники ленинградского Дома Радио. Им блокадная поэтесса Ольга Берггольц посвятила свои строки:

 

Здесь умирали, стряпали и ели,

А те, кто мог еще вставать с постели,

С утра пораньше растемнив окно,

В кружок собравшись, перьями скрипели.

Отсюда передачи шли на город –

Стихи и сводки, и о хлебе весть.

Здесь жили дикторы и репортеры,

Поэт, артистки... всех не перечесть...

 

В самые тяжелые дни осады Ленинграда в городе был образован Корреспондентский пункт Всесоюзного радио. До этого передачи «на Москву» делали всем коллективом Ленрадио. Ежедневные «окна» во Всесоюзном эфире Ленинград получил с июля 1941-го. Однако вскоре выяснилось, что стране, выпускам «Последних известий», нужны постоянные разноплановые материалы и о ситуации на фронте, и о жизни сражающегося, не сломленного города. Собкором, позже заведующим корпунктом, назначили 27-летнего ленинградского репортера Матвея Львовича Фролова.

Почему именно его? Как сейчас представляется, по нескольким причинам. Во-первых, Матвей или Мотя, как его называли, уже тогда был одним из лучших корреспондентов: легкий на подъем, владеющий всеми жанрами журналистики. Во-вторых, он вырос на глазах у радистов – пришел на Ленрадио 12-летним юнкором. И, в-третьих, в годы, когда чистки и репрессии следовали одна за другой, важно было, чтобы от имени города говорил свой, не предатель, не стукач. Забегая вперед, выскажу предположение, что именно эти замечательные качества – высокий профессионализм, потрясающая работоспособность и исключительная порядочность уберегли Матвея Фролова и в черные дни Ленинградского дела, когда фактически были вырезаны многие ведущие ленинградские журналисты.

К сожалению, в архивах пока не удалось найти приказа об открытии Корпункта, однако ветераны вспоминают репортажи Матвея Фролова, услышанные по Всесоюзному радио. Собкор рассказывал о страшной блокадной зиме 1941–1942 годов, о партизанском обозе (партизаны Псковской, Ленинградской и Новгородской областей собрали в оккупированных деревнях продовольственный обоз и переправили его через линию фронта в осажденный Ленинград), о первом блокадном трамвае, о первом исполнении 7-й Ленинградской симфонии Д. Шостаковича, о летчиках, защищавших ленинградское небо, о партизанах (М. Фролов смог договориться, чтобы его перебросили за линию фронта в партизанский отряд), о первом поезде с Большой Земли после прорыва блокады и, наконец, о полном снятии Ленинградской блокады и восстановлении города из руин...

Портативной звукозаписывающей техники тогда не было – в студии писали на восковых дисках, на звуковой дорожке кинопленки. Первый магнитофон – его отбили у немцев и передали фронтовой бригаде Ленинградского радио – появился уже во время блокады, но магнитной пленки катастрофически не хватало, и уникальные репортажи стирали сразу после эфира. Поэтому документальных записей голоса фронтового корреспондента Матвея Фролова, к сожалению, не сохранилось. Ну а если не было возможности записать звук, корреспондент отправлялся на задание, делал пометки в блокнот и, вернувшись в редакцию, рассказывал об увиденном в прямом эфире. А вот о том, как материалы из осажденного Ленинграда уходили в Москву, Матвей Фролов рассказал в одном из своих репортажей уже в конце войны, когда линия фронта отодвинулась далеко от города, и эта информация перестала быть секретной.

«– Смотри, опять подняли!»

Двое пареньков, шагавших по Кировскому проспекту, остановились, запрокинули головы. Я понял удивление ребят: фронт – за несколько сот километров, немцы не рискуют даже подлетать к городу, а тут – аэростат...

Действительно, почему каждый день висит над городскими кварталами одиночный аэростат? Такой вопрос задавали, наверное, не только мальчишки, которых я встретил на Кировском в мае 44-го года, а и все ленинградцы. Тогда, в годы блокады на этот вопрос не отвечали. Даже те, кто знал, пожимали плечами.

В Ленинграде, оставшемся в блокаду без мощных станций, в невиданные сроки была построена радиостанция, которую могла слушать вся Европа. Оборудование сделали у себя «дома», на заводах, и монтаж вели параллельно с проектированием. Через несколько месяцев станция вступила в строй. Но перед конструкторами встала немалая преграда: как сделать станцию невидимой, ведь из-за мачты враг ее мгновенно обнаружит.

И тогда был найден остроумный и простой выход. Антенну стали поднимать на... аэростате заграждения. Она терялась среди других стальных тросов аэростатов, которые солдаты противовоздушной обороны поднимали, чтобы фашистские бомбовозы не могли летать над городом на малых высотах.

Как только радиопередача заканчивалась, аэростат опускали. Голос Ленинграда слушали миллионы людей в Советском Союзе и за рубежом. А гитлеровцы так и не поняли, в чем дело, не разгадали нехитрого секрета...

Блокада была снята, но антенна осталась. И каждый раз в часы работы станции тянулся вверх аэростат. Правда, радисты уже высказывали недовольство этим своим изобретением. Все-таки ненадежна эта антенна для постоянно действующей станции: то сильный ветер подует, то снег ляжет на аэростат. И тогда (еще шла война) инженеры занялись проектированием высокой мачты – новой постоянной антенны для ленинградской радиостанции

«Говорит Ленинград!» – к этим словам прислушивались на «большой земле», в землянках под Пулковом, в отрядах французского сопротивления и в горах Югославии»

Тема войны, подвига Ленинграда и Ленинградцев – святая для нашего корпункта. И когда исполняется очередная годовщина, связанная с обороной и блокадой Ленинграда, мы, сегодняшние собкоры «Маяка», обязательно стараемся включать в воспоминания ветеранов фрагменты репортажей нашего учителя Матвея Фролова. Лучше, чем он – никто не сказал и уже не скажет по радио о блокаде...

Родовая задача любого корпункта – освещать важнейшие события в регионе и представлять в нем флаг родной редакции. Причем все материалы должны соответствовать сиюминутным идеологическим установкам руководства страны. Это аксиома, которую нет смысла оспаривать. Между тем, кроме обязательной тогда Ленинианы и трудовых рапортов к пролетарским праздникам, радиопортретов передовиков производства и победителей социалистического соревнования, Ленинградский корпункт Всесоюзного радио готовил роскошные радиофильмы (великолепный русский язык, со вкусом подобранная музыка, меткие образы) о памятниках истории и культуры, пронзительные репортажи о том, как город залечивал раны войны...

Редакции «Новостей» и сейчас порой грешат излишней пафосностью и официозностью. Что уж говорить про годы, когда руководящей и направляющей силой была единственная партия. Поэтому, как вспоминают ветераны корпункта, создание радиостанции «Маяк» – второй программы Всесоюзного радио – менее протокольной, но более раскованной по стилю, динамичной – стало своего рода отдушиной. Впрочем, корпункт никогда не делил московские задания на перво- и второсортные, на «первокнопочные и второкнопочные». К каждой «хрипушке» или «звучалочке» стараемся относиться столь же серьезно, как и к самому ответственному репортажу. Тем не менее возможность чуть ослабить галстук, поводить перышком оценили и журналисты и слушатели. Особенно когда в эфире появилась «дитя перестройки» «Панорама Маяка» – коктейли разноплановых, разножанровых сюжетов и музыки

Есть у корпункта «сквозные» темы, которые начал разрабатывать М. Фролов. Это, безусловно, война и память. А еще – знакомство с культурно-историческими достопримечательностями Петербурга и пригородов. К примеру, одним из первых на «Маяке» Матвей Фролов рассказал о поисках Янтарной комнаты, затем радиоисследования продолжили Владимир Баталов и Анатолий Новоселов в Ленинграде и Станислав Чекалин – в Калининграде. Завершающий этап восстановления «восьмого чуда света» выпал на нынешних собкоров. День завтрашний – воссоздание убранства Агатовых комнат, других апартаментов Екатерининского дворца. Корреспондентам «Маяка» всегда рады в Эрмитаже, Русском музее, в Пушкинских мемориалах Петербурга и Псковщины, в ведущих городских театрах...

Именно во времена «Маяка» у корпункта Всесоюзного радио завязалась крепкая дружба практически со всеми научно-производственными коллективами города. Достаточно сказать, что на большинство питерских предприятий собкоры «Маяка» проходят свободно, без всяких пропусков и аккредитаций, по редакционному удостоверению. Без внимания нашего корпункта на протяжении десятилетий не обходится ни один корабль, ни одно судно, построенные на питерских верфях, ни одна турбина, созданная для российских энергетиков или на экспорт.

Особо теплые отношения – с институтом Арктики и Антарктики. Специально для зимовщиков полярных станций Северного и Южного полюсов корпункт в 60–70-е годы записывал голоса их родных и близких, поздравления, приветы с большой земли, а затем Москва транслировала эти звуковые письма на полярные станции. Сейчас в этом нет необходимости – зимовщики обеспечены спутниковой связью. Но о каждой значимой операции покорители полюсов по привычке рассказывают слушателям «Маяка». Частые гости в Невском корпункте – ученые, создатели современной техники.

Впрочем, и сам корпункт нередко становится полигоном для обкатки новой техники.

Сразу после войны была восстановлена релейная связь с Москвой, и передачи из Ленинграда стали перегонять по проводам. Придумали даже термин «ШВ» – широковещательный канал, – по нему можно было с очень высоким качеством пересылать музыку и спектакли. А Матвей Фролов вместе со звукооператором Анатолием Новоселовым и инженером ленинградского Дома радио Михаилом Зегером придумали, как передавать записи не из помещения корпункта, а... с ближайшего междугородного телефонного аппарата. Довольно компактное устройство – приставка к репортажному магнитофону – подключалась к обычной телефонной линии. Корреспондент говорил в привычный микрофон и, когда надо, включал записанную фонограмму, правда, не отмонтированную.

Позже такие агрегаты назвали репортофонами, их производство освоили ведущие радиофирмы мира. Сейчас региональные корпункты «Маяка» передают материалы по обычным телефонным проводам – так проще, оперативнее, дешевле – не надо заранее заказывать дорогостоящий стереофонический канал. Но оказалось, что если соединить с портативным мини-дисковым аппаратом – основной репортерской техникой сотовый телефон, – запись можно принимать в московской редакции. С приемлемым качеством. Ну а сейчас в корпункте проходит испытание самая последняя разработка – портативная монтажная станция на базе ноутбука подключенная к сотовому телефону. Она позволяет оперативно монтировать репортажи прямо на месте события и тут же перегонять его прямо на «Маяк». Можно по сотовому телефону, можно – через Интернет.

Главное, чем гордится наш корпункт, – профессиональная репортерская школа, заложенная Матвеем Фроловым. Ее сохранили, отшлифовали и передали собкорам XXI века ветераны невского «Маяка». В звуковом архиве хранятся репортажи Владимира Уманского и Александра Плясунова, которые работали вместе с мастером на Всесоюзном радио. Звукооператор Фролова – Анатолий Новоселов – сейчас собственный корреспондент иновещательной станции «Голос России». Сергей Андреев из Ленинграда получил назначение в Чехословакию, где более 10 лет возглавлял корпункт ЦТ и ВР, сейчас учит молодых журналистов. Сергей Духавин – преемник М. Фролова в Ленинградском-Петербургском корпункте Гостелерадио – переключился на газетную журналистику. А Владимир Баталов готовит сюжеты для программы «Утро» 1 -го канала, не забывает и «Маяк».

«Маяк» прижился на невской земле. Об этом говорят многочисленные звонки от слушателей, больше десятка приглашений на те или иные мероприятия каждый день. Стараемся выбрать самое важное, самое интересное для слушателей. Наша радиостанция стала генеральным информационным партнером празднования 300-летия Санкт-Петербурга и информационным спонсором Мариинского театра. Мечтаем про регулярные региональные выпуски «Новостей Северо-Запада» (в зону ответственности корпункта входит значительная часть Северо-Западного федерального округа). Самое приятное, что руководство «Маяка» доверяет своим собкорам, обеспечивает всем необходимым не хуже, чем московских корреспондентов, дает полную свободу действий, не цепляется к мелочам. За 650 километров от столицы мы чувствуем себя частичкой большой и дружной семьи, имя которой – радиостанция «Маяк».

 

Алексей Захарцев

Санкт-Петербург

 

в начало

 

«Он был для меня не только журналистом»

 

У меня такое чувство, что Матвей Фролов существовал всегда. Потому что когда я начинаю вспоминать о нем, то забираюсь в свои пионерские годы с городскими слетами, сборами, газетой «Ленинские искры». Имя это связано с моим ребяческим возрастом, и оттуда ниточка тянется через все прожитые десятилетия. Вернувшись с войны, я ужасно обрадовался, услышав по ленинградскому радио голос Матвея Фролова. Обрадовался – как примете нашей довоенной устойчивой городской жизни.

Он был для меня не только журналистом, не только моим хорошим знакомым, но еще и источником каких-то важных сведений о том, что происходит в нашей жизни. Я ему время от времени звонил, если мне надо было что-то уточнить, проверить, справлялся о том, чего не прочтешь в газете, но что питает душу нашего города. Ощущение было такое, что он вездесущ. И действительно, ни одна важная новость не ускользала от его внимания.

Не следует думать, что журналистская жизнь, допустим, в 50–60-е годы была чисто информационной, связанной с рутинными, казенными обязанностями. Судя по тому, что происходило, в частности, с Матвеем Фроловым, в этой жизни хватало и неприятностей, и опасностей. И неизвестно, на чем поскользнешься. Очень трудно было среди всех хитросплетений обкомовской, горкомовской жизни, всех этих партийных боссов, наших местных вождей, подавать какую-то информацию, которая была бы более-менее объективной и не вызывала на себя их огонь. Очевидно, это не всегда ему удавалось. У него было немало неприятностей, ему приходилось выслушивать несправедливые попреки и обвинения, потому что угодить всем боссам было почти невозможно. Не в том порядке упомянул секретарей ЦК, ОК или ГК, что-то добавил от себя, сократил какую-то фразу – и начинались звонки, выяснения, а то и вызовы на ковер. Это было чревато партийным выговором. А можно было вообще положить партбилет на стол, что означало гражданскую казнь. Сейчас люди просто не представляют себе, какой драмой для коммуниста было исключение из партии. Человек просто выбывал из жизни. Мало того, что он лишался своей работы, он вообще не работал нигде.

Конечно, те годы – прежде всего сталинские – не прошли без следа. Они приучили к осторожности, к перестраховке. И Матвей Фролов должен был все время оглядываться и держать себя за руку, не допускать собственного мнения и субъективной информации. Но все-таки при всем при том интересно, что из всех журналистов того времени мы с удовольствием и благодарностью вспоминаем тех немногих, кому это все-таки удавалось. Для меня лично это прежде всего редактор «Ленинградской правды» Михаил Куртынин и Матвей Фролов. Это были люди максимально храбрые и честные для того нелегкого времени.

Когда началась перестройка, стало, конечно, полегче, и, насколько я могу судить, в это время наступило некоторое раскрепощение для Фролова. Я стал чаще бывать у него в Доме радио. И, приглашая меня для каких-то передач и записей, он призывал говорить свободней, быть раскованней, смелее. Потому что и мы уже были в какой-то степени зашорены, закомплексованы ленинградским синдромом и вообще привычным страхом перед микрофоном. Он помогал мне избавляться от этого, за что я ему благодарен.

То, что каждодневно делал для Ленинграда радиожурналист Матвей Фролов, помогало нашему городу удерживаться на каких-то лидирующих позициях в нашей стране, не скатываться на положение областного центра и не быть городом, который все время оглядывается на центр и на власть. Мне жаль очень, что жизнь его оборвалась в самый разгар журналистской свободы. Конечно, за плечами было уже восемь десятилетий, но все же это была та биография и та судьба, которая всегда имела впереди свою мечту и цель – эту нынешнюю свободу журналистики, свободу журналистского поведения при всей опасности этой профессии. Именно эта профессия сегодня позволяет нам чувствовать себя гражданами. Журналистское дело в наши дни стало у нас существенным и важным, как, наверное, ни в одной другой стране. Потому что журналисты несут на себе ту необходимость быть участниками событий, которую люди не всегда чувствуют.

Из качеств, которыми обладал Фролов, я хотел бы выделить прежде всего его неподкупность. Он не был героем с большой буквы, но был достаточно честен и непреклонен для того, чтобы не лукавить, не идти на сделки со своей совестью. На какие-то компромиссы нам всем приходилось идти, жизнь без них невозможна. Но я говорю не о компромиссах, а о том, что нельзя позволять себе писать ради того, чтобы угодить кому-то, ради корысти, ради того, чтобы своим пером и своим именем пропагандировать и защищать какие-то сделки. Такая вот честность чрезвычайно необходима современной журналистике.

И второе – это уже чисто писательское. Матвей Фролов говорил прекрасным русским языком. И об этом особенно важно упомянуть сегодня, когда наш язык испытывает такие страшные удары – и со стороны тех депутатов, которые вещают по телевидению на варварском, безграмотном, невежественном языке, и со стороны дикторов, допускающих невероятные ударения и словосочетания, и со стороны журналистов, для которых строгость литературного языка перестала быть нормой. Раньше литературные редакторы в газетах, журналах, на радио имели большую власть. И такого издевательства над нашим языком не было, и быть не могло.

Я думаю, наша журналистика много сделала для демократизации жизни общества. Она активно, даже самоотверженно поддерживала ту перестройку, которую начал Горбачев, немало поработала и для ельцинских реформ. Но, как мне кажется, журналисты должны больше напоминать людям о том, как мы жили. Беда нашего общества в том, что у людей короткая память. Все забыто – и голод, и карточки, и унижения...

Есть и еще одно обстоятельство. Людям кажется, что то общество, которое было коммунистическим, та казарма социализма, в которой мы жили, – были освящены высокими идеями. Ради них жертвовали и своим благополучием и жизнью. Сейчас тоже готовы жертвовать. Почему так много людей идут под красными знаменами? Почему с таким энтузиазмом пожилые люди, которые все это пережили, снова готовы вернуться в то общество? Потому что им кажется, что они вернутся в ту идею жизни, ради которой они шли на все. Им кажется, что сегодня они лишены этой идеи.

И вот я думаю, что наша журналистика должна этот миф развеять. Нужно доказать, что мы пробиваем себе дорогу к совершенно другой цели: к созданию нравственного человека – человека доброго, человека, который понимает, что он всем обязан самому себе, своему труду, своим усилиям, что он ответственен перед самим собой. И наше государство существует не ради того, чтобы построить какую-то систему, а для человека. И не идея самое главное в новом обществе, а человек как самоценность. Круг этих проблем, к сожалению, выпадает из внимания журналистов. А это – тот психологический барьер, который больше всего препятствует нашему движению вперед. Потому что сегодня на пути реформ стоит не столько экономика, сколько человек.

Об этом и о многом другом мы, встречаясь, говорили с Матвеем Фроловым. И, вспоминая о нем, я думаю – как было бы прекрасно, если бы жизнь его продолжалась и сегодня он мог бы пользоваться плодами тех усилий, той энергии цели, с которой был связан весь его журналистский путь.

 

Даниил Гранин

(Вольный сын эфира. СПб.: Симпозиум, 1997)

 

в начало

 

Кондратов Борис Федорович

По рекомендации «Маяка» в 1977 году был направлен на учебу в Академию Общественных наук при ЦК КПСС, по окончании которой возглавил общественно-политический отдел Главной редакции пропаганды Всесоюзного радио. С 1992 по 1999 год – комментатор, шеф-редактор информационных программ «Вести» ВГТРК. Затем в течение 3-х лет работал на ТВЦ – шеф-редактор отдела выпуска, возглавлял коммерческую и производственную службы. Последнее время работает в области PR.

 

Солдат «Маяка»

 

В 60-е молодых в штат «Маяка» сразу не брали. Надо было походить в учениках. Тогда был период расцвета жанра репортажа. Тех, кто мечтал быть репортером (высшая должность на раннем «Маяке»), прикрепляли к асам – Седову, Ретинскому, Афанасьеву, Смирнову... Мне довелось «носить «Репортер» за Василием Марковичем Ананченко. Вася, Василек, Василь – как его называли приветливо в редакции – прошел всю войну, от первого до последнего дня, закончил ее в Берлине. Шагал не в задних рядах, а потому вернулся с ранениями и медалями. В ящике стола была у него рукопись, которая началась еще в декабре 41-го. И поздним вечером, после сдачи репортажа в итоговый выпуск, добавлял он в рукопись новые строки:

 

Я – фронтовик. И все события

Минувшей меряю войной.

Так мне друзья велят убитые,

В штыки ходившие со мной.

 

Военная тема была на «Маяке» по праву его. А он был своим человеком в Комитете защиты мира, в общественных организациях ветеранов Великой Отечественной войны. Военные парады, армейские юбилеи, учения, повседневная ратная жизнь в мирное время – все это звучало в репортажах Ананченко. Когда мне, его воспитаннику, пришла повестка из военкомата, он поинтересовался – куда призывают. Московский адрес ему сразу не понравился. Сказал, что это не армейская служба. Повел в кабинет главного редактора и набрал по «вертушке» номер Главнокомандующего Сухопутными войсками И.Г. Павловского. «Парня с «Маяка» в армию призывают, так нельзя ли ему отправиться действительно в войска, чтобы время зря не тратить. Желательно в пехоту». Генерал сказал, что для этой цели лучше всего подходит Дальний Восток. Через несколько дней мы с Василием Марковичем на два голоса делали репортаж с городского призывного пункта с проводов новобранцев. Завершив свою часть, я передал микрофон В. Ананченко и отправился в Хабаровский край. Учитель, по-моему, был вполне доволен. Да и я тоже.

Очень требовательно относился Василий Ананченко к любимому жанру – репортажу. В то время были две его разновидности – студийный и внестудийный. Студийный начитывался в радиодоме на привезенных с места события шумах. К своему первому «опусу» я готовился долго и тщательно. Написал текст, прошел в студию и стал читать. Вижу, как морщатся за стеклом звукорежиссер Костя Доронин и мой учитель. Потом Ананченко вошел в студию и сказал: «Снимай пиджак и присядь двадцать раз». Я исполнил. «А теперь – к микрофону». Мне ничего не оставалось, как с придыханием выдавить: «Только что я вернулся с ...» Василий Маркович поучал меня тогда, что, пока не получится в репортаж душу вкладывать, надо хотя бы не быть равнодушным радиопономарем... А уж он-то любой материал, будь то десятистрочная заметка или фрагмент парада на Красной площади, пропускал через себя.

 

Я всю войну прошел – и смерть и слезы,

Она доселе в памяти свежа.

Мой сказ, вобравший битвы страх, серьезен,

Категоричен, как атаки шаг.

 

Радиожурналист Василий Ананченко не терпел разгильдяйства, монтировал свои репортажи только сам, не доверяя даже опытным операторам, которые радовались, если он заказывал монтажную – можно отправляться чай пить. Он не раз переписывал текстовки, комкал бумагу (предпочитал серую для черновиков), бросал в корзину.

Нельзя не вспомнить о знаменитых ананченковских словарях на любую тему. Их у него было множество. Коллеги знали, что за словарь, которого не было у Василия, можно было получить от него хоть собрание сочинений. Позором для репортера было в те годы выйти в эфир с неправильным ударением. Это сейчас по радио можно услышать игривое: «она была при́нята... принята́».

В. Ананченко всегда утверждал, что на радио нет должности престижнее репортерской. Однажды начальство таки настояло и сделало его заместителем заведующего отделом. Он мучался, поскольку не мог отдавать распоряжения.

Затею оставили, и Василий Маркович до ухода на пенсию так и оставался комментатором.

Он жил скромно, долго в коммунальной квартире. Поздно вечером звонил домой жене Александре Андреевне с неизменными словами: «Шура! Ставь щи. Еду». Своему лучшему другу по жизни он посвятил и неопубликованную книгу стихов, назвав ее «Проспект Мира» по адресу дома, где наконец-то руководство Гостелерадио выделило ему однокомнатную квартиру.

 

Пишите. Заходите. Рад встречаться

С друзьями, настоящими людьми.

Рад поделиться добротой и счастьем,

И песней, закипающей в груди...

 

К нему и на Пятницкую, и на проспект Мира приходили герои его репортажей. В основном – фронтовики либо современные военные люди.

Потом на «Маяке» как-то сложилось, что армейская тема стала переходить в руки более молодых корреспондентов, жанр радиорепортажа потихоньку стал вытесняться в спортивную редакцию. Василию Ананченко стали предлагать вторые роли. Носить «Репортер» за ненюхавшими пороха ему было как-то не с руки. Тут еще фронтовые раны достали. Отошел Василий Ананченко от дел. Ненамного пережил он свою любимую и единственную Шуру...

Книгу стихов так и не успел отредактировать, сдать в издательство. Пусть они где-то наивны, где-то несозвучны нашему времени. Но было бы несправедливым в книге о «маяковцах» не опубликовать впервые несколько строк нашего товарища. Его журналистская биография вместилась, наверное, в эти:

 

Я всю, пожалуй, Родину изъездил.

Встречался. Слушал. Спрашивал. Глядел.

И для последних радиоизвестий

Описывал величье тысяч дел.

 

Борис Кондратов

 

в начало

 

Фошенко Владимир Илларионович

1950 года рождения. Окончил Воронежский Государственный университет, факультет журналистики. С 1971 года – корреспондент местного телевидения. С 1992 года – корреспондент Гостелерадио. Работал специальным корреспондентом в Северной Осетии, Чечне, Минске, Таджикистане, Молдове. Почетный радист России.

 

 

 

Граф репортажа

 

В год, когда впервые вышла в эфир радиостанция «Маяк», начал и свою карьеру в качестве ее собственного корреспондента 34-летний Лев Максимов.

В свои годы он уже был мастером профессии. Его конек был в живом общении, которое заложено в самой природе радио. Ведь сделать хороший радиоматериал – это еще не значит пересказать его при помощи написанного текста. Интонация голоса, отражающая настроение и темперамент говорящего, всегда усиливает впечатление. Лев Петрович мог удивительным образом соединить все это и добивался максимального попадания в цель. Он был из тех, о ком в прежней информационной редакции радио говорили, что такие в обычном телеграфном столбе видят бывшую елку.

Максимов был высок ростом, статен, обладал красивым баритоном, умел расположить к себе собеседника, был совершенно обаятельным человеком. Лев Петрович всегда умел этим пользоваться, но не злоупотреблять. Чувство дистанции и умеренности ему не изменяли никогда. Он был личностью талантливой, от природы наделенной качествами, которые, наверное, и должны быть у него по праву, по рождению, по наследственным признакам, в конце концов. О том, что мои рассуждения не голословны, чуть позже.

Итак, бывший главный редактор Иркутского радио приезжает на новое место работы корреспондента Гостелерадио СССР в Черноземный край. И как человек, вырвавшийся на степной простор из глухой таежной чащи, он, казалось, не знал удержу на широких степных просторах ни в чем.

Многообразие и широта тем его материалов поражали. Многие из жанров, которыми он пользовался, равно как и другие, не менее талантливые его коллеги, сегодня просто исчезли, и потому перечислять их, наверное, не имеет смысла. Остается поверить, если это возможно, только на слово. Кстати, слово Максимова звучало. Звучало удивительным своим проникновением в сознание, филигранной литературной правильностью, безупречным выговором и актерским мастерством произношения текста. И вот человек, о котором я и веду рассказ, с берегов Дона «рванул» на Красную площадь, вошел в правительственный «пул». Тогда вести праздничный репортаж с главной площади страны было признанием высшего профессионального мастерства. И делал это Лев Петрович Максимов с блеском. Но основная география его командировок находилась далеко от парадной брусчатки и кремлевских паркетов. Его серии репортажей из села в красивейшей излучине Дона, из нового прокатного стана Новолипецкого комбината, рассказы о курских соловьях и елецкой гармонике в моей памяти не менее экзотичны, чем ночной разговор у костра с матерым сибиряком его коллеги Дамира Белова или репортаж с космодрома Владимира Безяева. Максимов сумел вытянуть из скромного и неразговорчивого, особенно на эту тему, человека, с которым мы встречались каждый день – директора Воронежского радиотелецентра Аркадия Беспамятного, историю первого радиоуправляемого взрыва в 1942 году, участником и непосредственным исполнителем которого он был. Потянулась после этого ниточка к мало кому тогда известному полковнику Илье Старинову – мастеру террора и диверсий номер один в нашей стране. Правда, многое осталось, как говорят, за кадром, в силу тогдашней скрытности и секретности некоторых сведений и по сей день. За одной только фразой Максимова: «Илья Григорьевич Старинов вернулся из Испании полковником и полковником закончил Великую отечественную войну», – вся трагичность и уникальность судьбы этого человека. А ведь больше сказать было-то и нельзя. Но по тогдашней привычке основное читать между строк, многие все поняли. Сейчас мне кажется, что Лев Петрович мог сделать интересный репортаж, имея в руках телефонный справочник. И так думаю не я один. Вспоминаю многих классных редакторов, которые только разводили руками, оставив не тронутый их безжалостным пером авторский материал Максимова. Работа над словом для него была не менее важной, чем поиск интересной темы.

Однажды я, прознав про грядущее расширение корреспондентского пункта, пришел ко Льву Петровичу и начал напрашиваться в его штат. «Только учти, – сказал мне многоопытный Максимов, – сначала ты мне напишешь диктант». Сказал, хоть и знал, что я с отличием окончил школу филологов при университете и такой же, как и он, факультет, проработал на телевидении более 10 лет. Тем не менее просьба Льва Петровича ничуть не показалась мне обидной.

Я пишу и называю фамилию своего друга и учителя – Максимов, под какой знали его все, и я в том числе, буквально до дня его кончины.

И вот теперь я хочу вернуться к начальному посылу своей статьи – о породе и стати в облике приехавшего молодого журналиста. Заказывая панихиду по Льву Петровичу, я узнаю у владыки Мефодия, в то время Митрополита Воронежского и Липецкого, что наш общий друг завещал поминать себя как графа Кугушева (Кугушевы – уже после я узнал – это старинный сибирский дворянский род).

И моментально вспомнились обрывки его фраз о трагичности истории семьи, потерянных родственниках и вообще о том, что расскажется когда-нибудь после... Не рассказалось...

 

Владимир Фошенко

Воронеж

 

в начало

 

Плотников Владимир Михайлович

После окончания отделения журналистики Уральского госуниверситета был направлен в Иркутск, работал корреспондентом областного радио. Летом 1964 года вел репортаж об открытии первого в Приангарье нефтяного месторождения. Репортаж об этом событии прозвучал на местном радио и на «Маяке». С тех пор В. Плотников – постоянный автор радиостанции, а с 1968 года собкор Центрального телевидения и Всесоюзного радио в Иркутске. В 1973 году Владимир Плотников был переведен в Ворошиловград, а в 1981 году – в Крым. Во время командировок работал в «горячих точках» (Нагорный Карабах, Южная Осетия). Награжден знаком «Отличник телевидения и радио».

 

Свет далекой звезды

 

На иркутское радио я попал из областной молодежной газеты. Тогда работать на радио было непрестижно – мало «литературы», то есть письменного творчества, а все хотели «в писатели». Но такова была воля обкома партии. Первым моим наставником был Лев Максимов.

– Не огорчайся, будешь учиться говорить, – сказал он. Я не сразу понял, что он имел в виду, но потом часто вспоминал эту фразу. Научиться говорить у микрофона – это не только правильно делать ударения. Надо чтобы и корреспондент, и его собеседники беседовали естественно, а это получалось с трудом. Или не получалось. Люди перед микрофоном терялись, заранее писали тексты – обычно какие-то казенные газетные фразы. И потом читали вслух, иногда буквально, как было написано.

Свои неудачи мы объясняли тем, что у наших людей не хватает культуры. Вот иностранцы – другое дело! Иркутск тогда уже был открытым городом, гости к нам ехали со всего мира и охотно давали интервью. Но позднее мы поняли, что дело не в культуре – просто наших людей полвека отучали откровенно говорить то, что они думают. Зато сегодня наши «говоруны» заткнут за пояс любого иностранца. Наверное, в этом есть и заслуга «Маяка».

Максимов не любил писать. Даже черновиков. Он с ходу импровизировал у микрофона и редко делал дубли. У него и люди говорили естественно – как в жизни. Как это у него получалось? Прежде всего он планировал разговор, а во время записи старался, чтобы микрофон был незаметным и не сковывал собеседников. Перед серьезным разговором мог рассказать анекдот. И люди расслаблялись.

Первый раз я воспользовался методом скрытого микрофона, будучи в командировке в эвенском поселке. С десяток охотников собралось в избе учетчицы Кристины Чертовских. Все, кроме хозяйки, сидели на корточках, потому что не было мебели – только табуретка и стол. На столе стояли радиоприемник «Спидола» и лакированная черная женская туфелька. В нее вытряхивали пепел и гасили окурки. Туфелька была настоящая, но в тайге годилась разве что как пепельница. Рядом со мной попыхивал трубкой знаменитый промысловик, орденоносец, участник ВДНХ Егор Иванович Жерондоев, и я, прикрывая микрофон, спросил его, как он добыл первого соболя в этом сезоне, потом – какой соболь был самым трудным и так далее. Егор Иванович рассказывал немногословно, но с интересными подробностями. После этого я дал ему послушать запись. И дальше произошло удивительное. Услышав мой вопрос: как он добыл первого соболя, Егор Иванович вынул трубочку изо рта и стал в подробностях – слово в слово! – повторять свой ответ. Потом был второй вопрос и такой же ответ. После третьего вопроса он только поддакивал:

– Ага, ага. Так было, так.

Егор Иванович так и не узнал на пленке своего голоса...

«Спидола» у Кристины Чертовских была настроена на «Маяк». Наша радиостанция, как я убедился, стала самой популярной также у рыбаков Байкала, геологов Приангарья, строителей Братска и Усть-Илимска.

– А для меня «Маяк» стал окном в мир современной музыки, – признался мне Юрий Богатиков, когда мы впервые встретились в Крыму. «Спят курганы темные» он спел едва ли не в тот же день, когда «Маяк» впервые вышел в эфир. Вместе с нашей радиостанцией солист Харьковской филармонии Юрий Богатиков вырос до народного артиста СССР, популярнейшего исполнителя советских эстрадных песен. Он был участником и художественным руководителем фестивалей «Крымские зори», «Песни моря», о которых «Маяк» в свое время подробно рассказывал. Богатиков дружил со всеми музыкальными редакторами нашей радиостанции. Свое последнее интервью – признание в любви к «Маяку» – выдающийся артист дал незадолго до своей смерти. Памятник ему установлен в центре Симферополя, где он жил последние годы.

Сегодня «Маяк» – единственная радиопрограмма, которая доносит голос России до жителей Крыма.

Украина вытесняет русский язык из разных сфер жизни, в том числе из СМИ. «Маяк» уже не ретранслируют местные радиостанции – он сохранился только на проводном радиовещании да и то лишь в Крыму. В других регионах Украины он полностью отключен.

– Мы стараемся правдами и неправдами сохранить «Маяк», потому что без него будет полный обвал радиоточек, – признаются в Крымской дирекции проводного радиовещания. – Большинство радиослушателей – пенсионеры, они не понимают или не воспринимают передачи на украинском языке.

Астрономы Крымской астрофизической обсерватории Людмила Ивановна и Николай Степанович Черныхи предприняли попытку «прописать» радиостанцию «Маяк» на небе. Дело в том, что они – охотники за астероидами. На их счету около тысячи открытых малых планет и многим они дали имена. Один из астероидов решили назвать в честь любимой радиостанции «Маяком». Увы! – не согласилась международная астрономическая комиссия: не положено планетам давать названия СМИ, политических партий и военачальников. Сошлись на том, что новой планете дали имя Юрия Летунова – автора ярких репортажей об освоении космоса, одного из создателей радиостанции «Маяк».

 

Владимир Плотников

Симферополь

 

в начало

 

Что скажешь людям?

 

На панели вспыхнули надписи на русском и английском языках: «Не курить! Просим застегнуть ремни».

Самолет шел на посадку. Я автоматически взглянул на часы и так же автоматически сосчитал, что успеваю посмотреть начало программы «Время» в здании аэропорта. Стюардесса объявила, что в Москве дождь. Я подумал, как славно мы долетели и хорошо, что не положил в чемодан плащ, хотя в Хельсинки ярко светило солнце.

Вдруг мне показалось, что заглохли турбины, самолет потерял высоту и кто-то выпустил воздух из салона. На лбу появился липкий пот. Я задыхался. Расстегнул воротник сорочки. Ослабил галстук. Воздуха не хватало. С недоумением посмотрел на соседа летчика-инспектора, с которым мы мило беседовали о делах Аэрофлота во время короткого пути. Он кивнул: «Подлетаем. Скоро дома».

Меня прижало к сиденью. Самолет понесся по взлетной полосе. Приближалось здание аэровокзала. Не дожидаясь остановки, я направился в сторону кабины летчиков, с нетерпением ожидая, когда откроют дверь. Наконец, ворвался свежий ветер. Стюардессы спасали прически.

На какой-то миг мне стало легче, но когда с трудом перешел в автобус, то вновь почувствовал слабость и буквально плюхнулся в кресло. Несколько минут передышки, и автобус остановился. Переступая ватными ногами, я добрался до контрольно-пропускного пункта. Пограничник протянул мне анкету. Я стал писать: фамилия, цель приезда в СССР... Пальцы не слушались. Сел. Отдышался. Снова взял ручку. Перехватило дыхание... С трудом отдышался. Несколько шагов. Приветствие пограничника. Прошел в таможенный зал. Увидел свободное кресло. Сел. Наверное, задремал, потому что сразу услышал голос из динамика, объявляющий номер рейса, которым я прибыл. Чемоданы и сумки начали танец на ленте транспортера. Увидел свой чемодан. Поднялся. Сделал несколько шагов и медленно стал заваливаться. Генерал, очевидно один из пассажиров, крикнул: «Держите за голову! У кого есть нитроглицерин? Скорее врача...»

Я очнулся на носилках. Потом снова провал. После укола пришел в себя. Попросил позвать водителя редакционной машины. Не успели по радио сделать объявление, как в медпункте появился взволнованный шофер Валерий Мягков. Я тут же попросил его позвонить ко мне домой и во имя спокойствия, несколько исказив правду, сказать жене, что самолет задерживается...

Перепугавшаяся врач вызвала «скорую помощь», и через считанные минуты около меня хлопотали спокойные мужчины в белых халатах. Они почти не разговаривали, но по отдельным репликам, а больше по их озабоченному виду я понял, что дела мои неважнецкие.

– Инфаркт миокарда? – спросил я. Врач медлил с ответом.

– Доктор, я не слабонервный. Лучше вам сказать правду...

Врач внимательно и испытующе посмотрел мне в глаза и тихо сказал: «Он...»

Кажется, в таких случаях говорят, что больной нетранспортабельный... Медикам понадобилось несколько часов серьезно потрудиться, прежде чем рискнуть везти меня в больницу.

В паузах между уколами я попросил набрать номер домашнего телефона и сказал жене, что меня сильно укачало в самолете, и я задержусь. Валерию предстояло рассказать то, что видел. Как есть. Даже горькая правда остается правдой.

...Мне не чудились белые березки. Все путаные мысли были о работе, какой-то повседневной суете: кто дежурит по редакции, есть ли в редакционном портфеле познавательные материалы на субботу и воскресенье, не забыли ли передать указания руководства, куда положил чертеж стеллажа, который мне понравился на телевидении Финляндии...

Вспомнилось также совещание экспертов «Интервидения» по вопросам актуальных новостей, в котором я принимал участие. Заседания, просмотры программ, знакомство с предприятиями, прогулка по фиордам. Встречи. Разговоры.

В последний день перед отлетом в Москву было яркое солнце. Мы сидели с нашим корреспондентом Ильей Лупаниным на берегу холодного моря и не спеша пили горячий чай в маленьком кафе. В такие минуты хорошо думается, говорится, мечтается... Я поглядывал на часы и высчитывал, когда буду дома; предвкушая выходной, собирался наконец съездить на рыбалку и начать праведную жизнь: вовремя на работу, вовремя с работы и никакой мелочной опеки: хватит! Пусть мои дорогие коллеги думают и отвечают сами...

В тот тяжелый момент я не знал всей серьезности и коварства своей болезни. Позднее меня потрясла страшная статистика: 25 процентов больных умирают в первый месяц, через длительный период – 35; 20 процентов больных становятся инвалидами, и лишь 20 процентов оправляются после болезни, хотя следы ее остаются. Течение инфаркта миокарда предугадать трудно. Не ясны до конца и причины его появления. Но есть факторы, которые способствуют предрасположенности к заболеванию: повышенное артериальное давление, избыточный вес, курение, сахарный диабет, увеличение холестерина в крови, сидячая работа, стрессы, недостаточно активный образ жизни...

Потом, когда успокаивающих, обезболивающих и снотворных лекарств стали давать меньше и кончилось мое полудремотное состояние, я, лежа на правом боку или спине, поглядывая на бегущий светлый зайчик на мониторе, стал не спеша, фрагментарно подводить итоги прожитого.

– А что, если все?

– Жаль, конечно. Вроде рановато...

– А когда не рано? Когда пора?..

Как быстро пролетели годы! Все это время я рвался куда-то вперед. Никогда не было праздного безделья. Даже в праздники работа: наиболее ответственные репортажи, отчеты, выпуски...

Мне повезло, что четверть века я трудился на передовой – в службах информации Всесоюзного радио, а потом Центрального телевидения. Технология этих служб такова, что надо быть на месте события задолго до начала этого события...

Не думая о карьере, я прошел путь от репортера до главного редактора. Был у истоков создания «Маяка» и программы «Время». Попробовал свои возможности в написании текстовой информации, в ведении эфирных репортажей, подготовке радиопередач на магнитофонной пленке, делал кинофильмы, был автором статей и книг... Не раз испытал творческую радость. Но вот не люблю слушать свой голос по радио. Всегда волновало написанное сообщение, когда его читал московский диктор, особенно Юрий Борисович Левитан: то, что недавно было произнесено в телефонную трубку стенографистке, вдруг приобретало поистине государственную значимость и звучало на всю Вселенную...

Доставила радость книга «Время, люди, микрофон». У нее уже своя жизнь! Для тебя книга – пройденный этап, но вдруг узнаешь, что ее используют на занятиях студенты, кинематографисты предлагают принять участие в написании сценария – им показались интересными и убедительными герои моих документальных очерков, то вдруг находишь ссылку на свою книгу в какой-то статье или монографии...

Полсотни лет – достаточный срок, чтобы появились союзники, ученики и недоброжелатели. Пришлось испытать немало: был обласкан вниманием и дружбой, пережил горечь обмана и разочарования...

Я много ездил. Жаль, что репортерская спешка не дала возможности узнать поглубже увиденное, но какое-то собственное представление о мире у меня есть. Я включал микрофон в огромных гремящих цехах Урала и слушал шелест океанских волн в Сингапуре, видел, как цветут сады Молдавии и как стотысячная человеческая масса изображает красочный фон на центральной площади Пекина во время демонстрации. Вел репортаж из палаток первопроходцев Сибири, Казахстана и поднимался в скоростном лифте ультрасовременных небоскребов жаркого американского города Атланты. Мне довелось посмотреть на черные воронки кратеров Камчатки и любоваться музейной стариной Версаля, взлетать на первых пассажирских реактивных самолетах и опускаться под землю на километровую глубину в новейших медных шахтах Джезказгана.

Мне приходилось коротать ночь в пахнущих карболкой вокзалах и останавливаться в апартаментах для коронованных особ в отеле Монте-Карло... Я видел национальных героев, видел в деле хлеборобов, шахтеров, рыбаков, геологов, доярок, встречался с хулиганами, бродягами, был гостем знаменитостей кино и театра и даже одного американского миллионера. Вел передачи о встречах великих людей современности, чьи имена вошли в новейшую историю. Ел русские блины, украинский борщ, кавказские шашлыки, узбекский плов, отдавал должное французской, японской, итальянской кухням...

«Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим, – писал В.Г. Белинский. – Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую все стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны».

Было любопытно, поучительно и даже прекрасно вспомнить то, что довелось увидеть, услышать, написать, наговорить в микрофон. Вспомнить то, что делал, чему был очевидцем. Перед болезненным взором моим возникла цепочка сумбурных воспоминаний: праздничное шествие Московского фестиваля молодежи, пуск первой турбины Горьковской ГЭС, вереница автомашин с зерном на пыльных дорогах Алтая, виноградники Венгрии, бараки заключенных, пьяный клоун из передвижного цирка на ночном вокзале, ученья военных моряков, дорога на стартовую площадку космодрома...

 

Юрий Летунов

(Что скажешь людям? М.: Мысль, 1980)

 

в начало

 

Высоцкая Ольга Сергеевна

Родилась в 1906 году. Она прожила долгую жизнь – почти 95 лет. 60 лет проработала у микрофона. Она сообщала в эфире о важнейших событиях в стране, вела трансляции с Красной площади Москвы и из Кремля, спектакли по радио из Большого театра и МХАТа имени Горького. Именно Ольга Высоцкая вместе с Юрием Левитаном первыми сообщили о капитуляции фашистской Германии. В июне 1945 года они же вместе вели трансляцию парада Победы. Когда зародилось телевидение, Ольга Сергеевна готовила первые телепередачи. Почти 30 лет её голос звучал на «Маяке», с первого дня возникновения радиостанции. Долгие годы она была главным диктором Всесоюзного радио, открывала новые таланты, была учителем ведущих радио и телевидения. За заслуги в области радиовещания Ольга Сергеевна была награждена орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета», «За заслуги перед Отечеством» III степени, различными медалями. Она была удостоена звания «Народной артистки СССР».

 

Последняя исповедь

 

Она была одним из самых ярких людей отечественного радиовещания, живым символом нашего радио.

Четверть века, с первого дня создания «Маяка», её голос звучал на волнах этой радиостанции.

Вы познакомитесь сейчас с интервью Ольги Высоцкой, которое до сих пор нигде не было опубликовано. Это последнее большое интервью Ольги Сергеевны. Ей уже было около 90 лет, когда с магнитофоном к ней приехал Александр Андрианов. И каково же было его огорчение, когда, вернувшись, он выяснил, что магнитофон отказал. Запись была сделана с таким качеством, что дать в эфир её было невозможно. Чудом сохранилась сама пленка. А спустя еще несколько лет невозможное осуществила сотрудница «Маяка» Ирина Саватеева. С помощью спектрального анализа звука и других чудес современной компьютерной техники она восстановила уникальную запись. И когда ее слушаешь, возникает ощущение, что она была сделана в прекрасной студии сегодня утром. Мы с большим удовольствием предлагаем вам это интервью.

 

Ольга Сергеевна, когда началась для вас работа на радио в качестве диктора?

 

ВЫСОЦКАЯ: Вы знаете, Саша, моя работа на радио началась не с этого качества.

 

Интересно.

 

ВЫСОЦКАЯ: Она началась в 1929-м году. И образовалась она из моего увлечения двумя вещами в жизни: спортом и театром. Так вот начало положил спорт. Я услышала уроки гимнастики по радио. Они меня очень заинтересовали, и так как я человек в высшей степени увлекающийся, начала пробовать сама это делать. И у меня появились некоторые замечания в адрес ведущего о том, как это организовано. И я написала письмо в физкультурное вещание, так оно называлось тогда, Набокову. Был такой великий человек, первый организатор физкультуры по радио. Это родоначальник, от него пошло все. Уже потом родились и Синявский, и Озеров, и так далее. А начало положил Набоков. Очень талантливый человек, с очень плохим характером. Так вот он меня пригласил, получив мое письмо. Мы довольно быстро договорились о том, что я могу им помогать в гимнастике в качестве позера. То есть что это значит? Вот он ведет урок, а я делаю все, что он говорит.

 

Натурщица, если угодно.

 

ВЫСОЦКАЯ: Да-да-да, натурщица. Ну вот, я начала в качестве позера с уроков гимнастики, а потом сама стала вести гимнастику. И что самое любопытное, я была первой записана в то время. Я уже не помню, как это называлось, это не магнитная лента была, я в технике ничего не понимаю, это была какая-то другая форма записи, и я была единственная, кого записали на эту пленку, на эти пластинки или, как хотите, их называйте.

 

Или проволока...

 

ВЫСОЦКАЯ: Или проволока. И во время войны без конца шли мои уроки гимнастики. Я уже в то время была диктором. А так как у них другого ведущего гимнастики тогда не было, они эту пленку пускали для того, чтобы не прекращать занятия гимнастикой в эфире.

 

Ольга Сергеевна, итак ваше увлечение спортом и театром привело вас именно к той должности, которую вы занимали много-много лет. Сколько, кстати, вы не припомните?

 

ВЫСОЦКАЯ: В общей сложности я пробыла на радио 60 лет.

 

60 лет. Целая жизнь.

 

ВЫСОЦКАЯ: Целая жизнь. У других, к сожалению, даже и жизнь бывает короче этого возраста. Я пришла в 1929-м, а с 32-го года со мной заключили договор, в то время была тоже такая форма взаимоотношений, заключили договор, что я буду читать передачи. А с 34-го года я уже вошла в штат. С 32-го года до 34-го я еще совмещала уроки гимнастики. Вела уроки гимнастики и в паузах читала «Последние известия». Это было очень удобно. Потому что меня привозили к 6-ти часам утра, очень часто дикторы по тем или иным причинам отсутствовали в студии.

 

А вы всегда были под рукой.

 

ВЫСОЦКАЯ: А я всегда была под рукой. В 34-м году стала только диктором и уже гимнастику не вела.

 

Ольга Сергеевна, как был организован процесс работы диктора, когда вы пришли на радио? Ведь тогда профессия была весьма и весьма значимой, от нее многое зависело, потому что это был единственный звучащий по радио голос...

 

ВЫСОЦКАЯ: Не просто многое. Как определить значимость диктора, звучащего из Москвы? Это было очень весомо, это было очень крупно. И по тому времени радио вообще необыкновенно быстро и необыкновенно всеобъемлюще захватило аудиторию. В то время, к счастью, было довольно много по-настоящему культурных людей, оценивших это новое средство воздействия. И к нему были привлечены максимально лучшие культурные силы для того, чтобы организовать как можно интереснее и профессиональнее этот процесс.

 

А вы могли бы назвать некоторые имена, наиболее блиставшие в то время?

 

ВЫСОЦКАЯ: С самого начала шефом дикторской группы был Леонид Миронович Леонидов. Он по-настоящему великий мастер и творческий человек, он необыкновенно трепетно относился к этой работе.

 

То есть это не было для него каким-то параллельным родом деятельности?

 

ВЫСОЦКАЯ: Нет-нет-нет. Он к тому времени в театре был занят сравнительно мало. И он очень много слушал радио. И дикторская работа вызывала у него живейший интерес. Он приезжал на наши экзамены. Преподавал у нас Сергей Васильевич Шервинский.

 

Да, это известное имя.

 

ВЫСОЦКАЯ: Он не только переводчик, причем переводчик потрясающего масштаба, человек, великолепно знавший языки, переводчик древней литературы. Овидия, например.

 

Да, чтобы переводить Овидия, нужно быть поэтом.

 

ВЫСОЦКАЯ: Вот Сергей Васильевич Шервинский работал со мной ни больше ни меньше как над «Одиссеей» Гомера.

 

Действительно, было у кого учиться.

 

ВЫСОЦКАЯ: Ведь как говорили дикторы! На этом училась вся педагогическая часть страны, преподающая русский язык. Мы же получали огромное количество писем, отзывов. Так же, как в свое время Малый театр был образцом русской речи, точно так же в период развития радио московский диктор стал образцом интеллигентной, литературной русской речи. Я считаю, что сегодня уничтожена профессия диктора, потерян крупнейший культурный слой, который создавался годами, который имеет под собой колоссальные профессиональные корни. И если бы люди по-хозяйски относились к этому культурному слою...

В газетах то и дело появляются по этому поводу возмущенные отклики, но ничего не делается для того, чтобы что-то изменить. Что делают с русским языком, что делают с речью... А ведь они работают на зрителя, на слушателя, не заботясь о том, что они не доходят до этого зрителя и слушателя, благодаря отвратительному совершенно языку и манере речи.

 

Ольга Сергеевна, я должен вам тут не то чтобы возразить, а просто попутно заметить в надежде на перспективу. Сегодня очень большую работу с ведущими, журналистами, работающими у микрофона, проводит Борис Павлович Ляшенко. Он человек знающий.

 

ВЫСОЦКАЯ: Это великолепный человек с профессиональным багажом, которому есть чем поделиться. Честь ему и хвала, и низкий поклон.

 

Ольга Сергеевна, что бы вы вкратце пожелали сегодня людям, работающим у микрофона?

 

ВЫСОЦКАЯ: Я считаю, что это такая благодарнейшая возможность самовыражения и самореализации для человека, который подходит к микрофону. Он должен делать это с трепетом, любовью и высочайшим профессионализмом. Надо работать, не покладая рук, с первого дня до последнего – совершенствовать язык, помнить о том, кто тебя слушает, никогда не забывать о том, с кем ты говоришь, никогда не считать микрофон – только металлическим предметом, а помнить, что за этим – живая душа человека. Всегда.

 

Ольга Сергеевна, то же самое говорил и ваш талантливейший коллега Сергей Александрович Богомолов.

 

ВЫСОЦКАЯ: Это был самый талантливый диктор за всю историю радио.

 

Помните, как он в четырех строчках выразил всю суть работы человека у микрофона: «Учитесь говорить слова, учитесь мысль беречь, хранить родную нашу речь. Ведь говорит Москва».

 

ВЫСОЦКАЯ: Да, это надо помнить всегда. От первого слова, с того самого момента, когда вы включили микрофон, и до того, как вы его выключили. А все остальное время готовить себя к этому моменту. И только тогда получится мастер.

 

Я вспомнил высказывание Бернарда Шоу: «Если бы политические деятели мира знали, какой разоблачительной силой обладает микрофон, они никогда не прибегали бы к его услугам».

 

ВЫСОЦКАЯ: Правильно, совершенно верно. Эта штучка, микрофон, великолепный анализатор того, кто около него сидит.

 

Я хочу вернуться в то время, когда вы начинали, в 30-е годы. Тогда вы верили в то, что писалось, в то, что говорилось? Эти годы, они и печально, и не печально, но, к сожалению, более чем печально известны слушателям.

 

ВЫСОЦКАЯ: Да. Если не сказать трагичные. Понимаете, мы должны были или верить абсолютно в то, о чем мы говорим, или уходить. Просто все, что печаталось (а мы, как вам известно, в основном читали то, что напечатано), все было настолько ярко и убедительно, что мы действительно верили, что, скажем, Кирова убил троцкист, и мы безумно переживали это.

 

Если к этому добавить, какие журналисты в то время работали...

 

ВЫСОЦКАЯ: Да, в то время на радио попадали только очень талантливые люди. Тогда не могла пройти какая-то серятина, какая-то безграмотность. Это было исключено. Я не знаю, какова была цензура, этот Главлит, мы его не касались, к нам поступала уже готовая продукция... Но то, что нам давали, это было высочайшим примером и образцом. Получая наилучшие материалы, и наиболее яркие, и агитационно-убедительные, мы, конечно, их читали с полной верой и с полной отдачей.

 

Ольга Сергеевна, а вот 40-е годы. Если говорить о наиболее ярких ваших впечатлениях того времени, что бы вы хотели вспомнить?

 

ВЫСОЦКАЯ: Ну, конечно, Саша, момент начала войны. Было такое ощущение, что обрушилось небо. Причем небо в этот день было безоблачно-голубое, роскошное. Такое было превосходное июньское утро. И вот первый сигнал о том, что началась война, он был оглушительным. Если говорить о наиболее запомнившихся моментах, конечно, очень страшный и врезавшийся в память на всю жизнь, до конца дней, это момент эвакуации из Москвы, 16 октября 41-го года. Когда хлынуло максимальное количество жителей Москвы, просто вынуждено было оставлять Москву, потому что, как позже мы узнали, в общем, пути к Москве были открыты.

Мне с моим постоянным напарником Юрием Борисовичем Левитаном, что называется, «везло» на бомбежки. Первая бомбежка была 22 июля. Мы с Левитаном дежурили. И был сигнал «воздушная тревога», начался дикий совершенно обстрел зениток, потому что зенитки стояли на телеграфе.

 

То есть там, где был радиокомитет?

 

ВЫСОЦКАЯ: Да-да-да. Мы с ним были в дикторской комнате, пошли потихоньку в студию, потихонечку светомаскировку приоткрыли, чтобы посмотреть. В студии, конечно, огонь был погашен. И мы увидели эти перекрещивающиеся лучи прожекторов. И вдруг совершенно дикий гул и удар. Оказывается, это на Манежной площади, то есть непосредственно рядом с телеграфом, упала тысячекилограммовая бомба. Было такое ощущение, что ходуном заходил телеграф. Вот такая была жизнь во время войны. Я не случайно сказала, что мне «везло» на воздушные тревоги. У нас были пропуска по воздушной тревоге, так называемые ПВТ, и я помню, когда один раз кончилось мое дежурство и началась воздушная тревога, я спокойно отправилась с телеграфа на Первую Мещанскую, в район Безбожного переулка. Это, в общем, по диагонали...

 

Это около метро «Проспект Мира».

 

ВЫСОЦКАЯ: Да-да-да. И когда я шла мимо театра Красной Армии, я слышала какое-то странное шуршание, но я не могла понять, что это такое.

 

И что же?

 

ВЫСОЦКАЯ: А когда я пришла домой, мой муж с ужасом сказал: «Ты что, сейчас шла?» Я говорю: «Ну, конечно». «А как же зенитки?» Я говорю: «Ну, что они по своим, что ли, будут стрелять?» Оказывается, зенитки стреляли, и сыпались осколки.

Конечно, было очень радостно, когда разбили фашистов под Москвой в декабре 41-го года. Самое интересное, мы были абсолютно убеждены, что мы победим. В тот момент мы вдруг поверили. Это было первое подтверждение, момент ярчайший – разгром под Москвой. Вообще очень высокое душевное состояние было во время войны, очень высокое. Какие-то мелочи, какие-то бытовые страдания, бытовые недочеты, они совершенно не играли никакой роли, никакой. На улице Качалова в Доме звукозаписи, в огромнейших нетопленных студиях зимой мы работали в валенках, в шубах... Там стояла сложенная из кирпичей (метр на метр) электрическая печь на полу, чтобы мы могли хоть как-то обогреться. А то ведь руки и губы застывали. И на этой печке пеклась какая-то нехитрая еда – хлеб, картошка, еще чайник стоял, чай с сахарином пили. Вот, понимаете, все душевное состояние было направлено на то, чтобы выжить и победить.

А потом, в конце войны, произошло какое-то массовое осветление – звонили в студию без конца. Эти звонки еще начались со 2 мая. Они начались, потому что люди чувствовали победу, дышали этим. А к 8 мая это достигло такого апогея... «Раскалился» телефон. Звонили: «Ну, чего вы тянете? Приказ о салюте будет? Почему молчите? Мы же знаем». И вот величайшее счастье моей жизни – это то, что я работала в ночь с 8 на 9 мая 1945 года. Это была случайность. Мы с Левитаном работали. Не знали же точно даты окончания войны. Мы просто случайно оказались оба.

 

С Левитаном, с человеком-легендой.

 

ВЫСОЦКАЯ: Да, человек-легенда. И вот теперь ужасно грустно становится от того, что человек, который играл такую огромную роль в жизни, в настроениях, в чаяниях, в ожиданиях людей, этот человек сегодня уже почти забыт.

 

Да, к сожалению. Иногда где-то в фильмах промелькнет запись...

 

ВЫСОЦКАЯ: И кто-то из пожилых людей скажет: Левитан... А ведь было время, когда этого голоса ждали.

Ждали, когда он появится с важным сообщением. Потому что так сложилась его жизнь, что все приказы о салютах читал он. И о победах...

 

И о поражениях тоже, конечно.

 

ВЫСОЦКАЯ: И о поражениях тоже. Но о поражениях читал не он один. А вот победы все связаны с его голосом.

Ну и чтобы уж закончить этот разговор о войне, скажу о самом ярком событии в моей жизни – Дне Победы. Я родилась и выросла в Москве. Но то, что я увидела, поскольку я работала в ночь с 8 на 9 мая (когда я вышла на улицу, было еще утро), такой я не видела Москву никогда. Было такое чувство, что все родные. Понимаете? Вот все люди, которые высыпали на улицу, они все без различия и возраста, и социального положения, и чего угодно, это была одна семья.

 

Всех объединил этот долгий общий путь к победе.

 

ВЫСОЦКАЯ: Да. Долгий общий путь к победе через страдания, через немыслимые лишения, потому что он пришел не сразу и не вдруг, он пришел через мучительнейшее время. Эти четыре года, мне они показались, во всяком случае, как половина моей жизни. И вот вдруг наступило это состояние, которое вылилось сразу на улицах Москвы с самого раннего утра. Военных подбрасывали, их целовали. Человек в шинели – это уже было какое-то божество, уж я не знаю, что готовы были сделать.

 

Его даже не спрашивали, где он служил и воевал ли вообще?

 

ВЫСОЦКАЯ: Воевал, не воевал. Раз на нем шинель, значит, он главный участник и создатель вот этой самой минуты.

Момент победы! Первый день! Сколько бы я ни смотрела в кино, съемки и сотой доли не отражают того, что происходило на самом деле. Это было что-то совершенно потрясающее!

 

Ольга Сергеевна, вот получается, что символ веры 30-х – это светлое будущее, символ 40-х...

 

ВЫСОЦКАЯ: Победа.

 

После нее, наверное, снова наступила вера, возродилась вера в светлое будущее, что уж теперь-то заживем. После победы со всем ли вы были согласны, что тогда происходило в стране? Ну, как бы это сказать? Не страшно ли было работать в радиокомитете, приходить на работу в дни в общем-то всевластия НКВД?

 

ВЫСОЦКАЯ: Мы ощущали в своей работе эту очень мощную, очень, я бы сказала, даже не просто сильную, а всесильную руку в какие-то отдельные моменты нашей работы. Особенно из-за того, что и Юрий Борисович Левитан, и я, его постоянная напарница, мы работали чаще других в особых условиях, мы работали в Кремлевском Дворце съездов, на всех самых ответственных форумах. И вот там-то эта сила проявлялась в достаточной степени откровенно. А однажды мы с Юрием Борисовичем «погорели».

 

Вы никогда не рассказывали об этом.

 

ВЫСОЦКАЯ: Мы «погорели» на Андропове. Когда он уже стал всевластным хозяином всего Союза, он очень быстро заболел. И вот 8 марта было торжественное заседание в Большом театре. У нас с Левитаном была сложнейшая задача. Мы должны были обязательно сказать, присутствует глава государства на торжественном заседании или нет. Никаких сигналов, никаких свидетельств того, что есть он или нет, мы не имели.

 

Так ведь вас же должны были об этом известить?

 

ВЫСОЦКАЯ: Ничего подобного. Только глаза диктора были сигналом к тому, чтобы объявить или не объявить. И вот тут-то мы «погорели». И виновата в этом я, потому что Юрий Борисович сидел у микрофона, он должен был прочитать: «Появился Президиум торжественного заседания во главе с Андроповым», а я должна была смотреть – появился Андропов вместе с Президиумом или нет. И представьте себе, в том Президиуме, который присутствовал на торжественном заседании 8 марта, был какой-то еще человек, у которого была такая же лысина, как у Андропова. И я из ложи, которая помещалась в третьем ярусе напротив сцены, должна была увидеть, Андропов это или нет и толкнуть Левитана. У нас был условный сигнал – толкну его руку, значит, объявляй «во главе с Андроповым». Вот я его и толкнула. А Андропова-то и не было, он был больной. И на следующее утро мы с ним, как два кролика, сидели под дверью у председателя Гостелерадио Сергея Георгиевича Лапина с повинными головами. И самое интересное, что с этого момента дикторы на торжественные заседания уже больше не ходили и не объявляли, кто присутствует. Это говорил диктор из студии.

И тут я должна сказать, что самым внимательным и заботливо относящимся к дикторам человеком был Сергей Георгиевич Лапин. Никакой кары не последовало, это он нас своей спиной загородил, потому что НКВД, КГБ или как угодно назовите, за это могло нас довольно сурово наказать.

 

Вот сейчас, в наше время, несмотря на все экономические трудности, несмотря на то, что трудно стало жить, вы согласитесь с тем, что той боязни уже нет.

 

ВЫСОЦКАЯ: Слава богу, этого нет. Люди могут знать, что если они ошиблись, может и должно последовать какое-то наказание, но, во всяком случае, ни за свою жизнь, ни за жизнь своих близких им уже волноваться не надо.

 

Как было в 30–40-е годы.

 

ВЫСОЦКАЯ: Так, как было в те годы. Мы когда шли на работу, мы не знали, вернемся мы домой или нет.

 

Даже так?

 

ВЫСОЦКАЯ: Даже так. Или нас повезут куда-нибудь поговорить. Со мной и такое тоже было. Это была страшная история. Во время принятия сталинской конституции проходил чрезвычайный съезд. Я читала очерк одного военного, который говорил, что нет ничего почетнее, чем быть командиром Красной Армии. А у нас в то время был очень хороший заместитель председателя, который для того, чтобы диктор не ошибся, ставил ударения на сомнительных словах. И в очерке было слово, в котором, если изменишь ударение, оно приобретало двусмысленное значение. Ну, короче говоря, заместитель председателя Марченко поставил ударение, чтобы я, спаси бог, не ошиблась. Я посмотрела и прочитала.

И как только я вышла из студии, тут же раздался звонок в дикторскую. Был у нас такой Гаврилов, мы все очень хорошо знали, кто это. Очень спокойный голос сказал: «Товарищ Высоцкая, это говорит Гаврилов. Я бы попросил вас зайти к нам». У меня подкосились ноги. Я села и заревела, конечно, испуганная до смерти. Пришел в это время Марченко, весь разъяренный: «Оля, что же это вы такое прочитали? Почему вы так прочитали?» Я говорю: «Дмитрий Антонович, потому что вы поставили ударение». «Вы с ума сошли?» Я говорю: «Да. Вы знаете, что уже звонил Гаврилов?» Он сделал паузу, сказал: «Никуда не ходите, я сделаю все сам».

Это был удивительный человек. Он в свое время работал личным секретарем Постышева. Поэтому у него была школа другая совсем. Он был просто другого ранга человек, другого склада. Он заслонил меня своей спиной. Но сам он «погорел» на другом. Его посмертно реабилитировали. Те люди, которые сегодня работают, они даже представить такого не могут.

 

Ольга Сергеевна, простите меня, я снова о вере. С приходом, скажем так, оттепели, с приходом новых руководителей страны, наверное, как-то смещались акценты, переоценивались ценности в отношении к власти, к тому, что происходит в государстве?

 

ВЫСОЦКАЯ: Конечно, потому что, понимаете, даже желая быть максимально искренним и максимально убежденным в том, что мы говорили, мы, конечно, не могли закрыть глаза на то, что мы видели на самом деле. И вот это заставляло работать уже чисто профессиональные качества, потому что ты понимал, если будешь делать это не достаточно убежденно, то лучше тебе не делать этого совсем. Это же почти что спектакль. Понимаете, очень хороший актер старается войти в свою роль стопроцентно. Но, в конечном счете, не всегда же ему приходится работать с материалом, который ему стопроцентно близок.

 

Ольга Сергеевна, скажите, пожалуйста, а как вы оцениваете то, что происходит в стране сейчас?

 

ВЫСОЦКАЯ: В стране происходят сейчас драматические события. Жизнь вообще событие драматическое. Но то, что происходит сегодня, это ультрадраматическое событие. Но, несмотря на очень многие тяжелые обстоятельства, свидетельницей которых была, тем не менее я сохранила (это, очевидно, свойство моего характера) оптимизм, даже, может быть, фатализм. Потому что я верю в то, что русский человек обязательно выберется, обязательно воспрянет, как Феникс.

 

Как было не единожды.

 

ВЫСОЦКАЯ: Да.

 

Ольга Сергеевна, давайте мы с вами откроем нашу маленькую тайну, признаемся в том, что я один из ваших многочисленных воспитанников, что я проработал под вашим руководством, по-моему, более десяти лет.

 

ВЫСОЦКАЯ: Больше. Потому что я ушла в 89-м. Вы оставались в моей бригаде до последнего дня моего пребывания там.

 

Но вы знаете, Ольга Сергеевна, у меня, об этих годах самые лучшие воспоминания.

 

ВЫСОЦКАЯ: Я благодарю вас за это.

 

Кроме того, я сейчас должен признаться, что в моей нынешней деятельности мне очень здорово помогает та подготовка, которую я получил в отделе дикторов под вашим руководством.

 

ВЫСОЦКАЯ: Спасибо, Саша. Тут дело даже не во мне. Очень большую роль сыграл светлой памяти Владимир Всеволодович Всеволодов – художественный руководитель нашей дикторской группы Всесоюзного радио. Он был поклонником настоящего профессионализма. А в другое время у нас был замечательный художественный руководитель Михаил Михайлович Лебедев, высочайшей марки чтец и художник. Низко надо поклониться и Елизавете Александровне Юзвицкой, которая прививала на радио русскую интеллигентную речь. Она была настоящим фанатиком этого дела. Не случайно её так высоко ценил Станиславский. И мы действительно несли как драгоценность русскую литературную речь. Это все вместе создавало определенное отношение нетерпимости к халтуре, к безобразию, которые появились сегодня... Эта небрежность, это «неглиже с отвагой», которое позволяют себе творить в эфире...

 

Ольга Сергеевна, пользуясь тем, что я был вашим учеником, позвольте задать вопрос, который, наверное, в других обстоятельствах я не задал бы. С тех пор, как мы расстались с вами, как вы ушли на более чем заслуженный отдых, у меня никак не укладывается в голове, что вы навсегда расстались с профессией. Неужели это произошло? Зная вас, в это трудно поверить.

 

ВЫСОЦКАЯ: Могу сказать вам одно. Я когда прощалась, – это был маленький такой тесный круг друзей, – я сказала, что я счастлива, что я состоялась в своей жизни. Я состоялась как женщина, я родила двоих детей. Я счастлива, что я нашла такую работу, которая мне позволила в самые трудные дни моей жизни уходить совершенно от всех невзгод, которых, как у всякого человека, у меня бывало достаточно. Потому что стоило мне только включить микрофон, я в ту же самую секунду отключалась абсолютно от всего. И я только помнила о том, что там сидят живые люди и слушают. И я старалась как можно лучше делать свое дело. Всю жизнь. У меня были проколы, у меня были неудачи, у меня были ошибки, но старалась всегда делать как можно лучше. Потом, кроме этого, ведь я же занималась очень много педагогической работой. Это, кстати, обогащает любого человека необычайно, в какой бы области он ни работал. Потому что человек, когда он учит другого, учится сам. Настоящим профессионалом я стала только тогда, когда стала преподавать. Это помогло мне проанализировать все. Для того чтобы сказать другому как, ты сам должен понять как.

Но я знаю, что сегодня я буду не востребована, потому что то, что мне было так дорого, моя профессия – всё это умерло на какой-то период. Но я абсолютно убеждена, что не навсегда. Она в каком-то другом качестве, но возникнет вновь, эта профессия. Журналисты, которые сегодня ведут авторские передачи, вспомнят о том, что прежде всего должен быть в абсолютном порядке инструмент, которым ты работаешь. На расстроенном рояле ничего сыграть нельзя. Я уверена, что обязательно возникнет потребность в настоящей, высокой профессиональной культуре у человека, работающего у микрофона. Рано или поздно, но возникнет. Убеждена в этом. Потому что культура должна вернуться в наш дом, должна.

 

Ольга Высоцкая

Аудиозапись Александра Андрианова,

литературная обработка Владимира Чурикова

 

в начало

 

◄◄ в оглавление ►►