библиотека

 

РАЗДЕЛ I.

XIX ВЕК: ОФИЦИАЛЬНАЯ ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СТАНОВЛЕНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА И ЖУРНАЛИСТИКИ И ДИФФЕРЕНЦИАЦИИ ИХ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ

 

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕНЗУРНОГО АППАРАТА И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

 

Первый цензурный устав (1804 г.): иллюзии и практика

 

Уставы николаевской эпохи: становление цензурного аппарата

 

Самодержавный цензор

 

ЦЕНЗУРНАЯ ПОЛИТИКА МИНИСТЕРСТВА НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ ПРИ ГРАФЕ С.С. УВАРОВЕ

 

Совершенствование деятельности цензурного ведомства

 

«Казенный человек» на посту цензора

 

«Эпоха цензурного террора» (18481855)

 

Комитет 2 апреля 1848 г.

 

ПЕРИОД КОРЕННЫХ РЕФОРМ В РОССИИ И ПОДГОТОВКА ЦЕНЗУРНОЙ РЕФОРМЫ

 

Влияние политики реформирования на развитие журналистики

 

Реформаторская деятельность А.В. Головнина

 

ЦЕНЗУРА ПОД ОПЕКОЙ МВД

 

Граф П.А. Валуев как основатель нового подхода к цензуре

 

Деятельность цензоров-просветителей

 

Первый цензурный закон

 

Цена реформ

 

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕНЗУРНОГО АППАРАТА И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

 

ПЕРВЫЙ ЦЕНЗУРНЫЙ УСТАВ (1804 г.): ИЛЛЮЗИИ И ПРАКТИКА

 

Две цензурные политики Александра I. Цензура и Министерство полиции. Ужесточение цензуры с основанием Министерства духовных дел и народного просвещения.

 

Первая половина XIX в. характеризуется стремлением российских императоров построить и отладить аппарат управления государством. Недаром В.О. Ключевский называет 17961855 гг. «эпохой господства, или усиленного развития бюрократии в нашей истории».

Будущий император Александр I, воспитанный на либеральных идеях, критически относился к тому порядку в России, который царил в конце XVIII в. В 1796 г. он писал своему воспитателю и учителю Лагарпу: «Господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно». Конечно, он видел и позитивные стороны екатерининского правления. Недаром в его Манифесте при восшествии на престол говорилось: «Восприемля престол, восприемлем и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и сердцу августейшей нашей бабки, императрицы Екатерины Великой». Идеал просвещенного абсолютизма был воспринят и Александром I.

В годы своего правления Александр I (18011825), имея высоко интеллектуальное окружение, влиявшее на него в первый период царствования и активно участвовавшее в управлении страной, провел умеренно-либеральные реформы, разработанные Негласным комитетом и М.М. Сперанским. Программа Александра I и его сподвижников опиралась на «своеобразную теорию о «законосвободных» учреждениях как норме политического строя, обеспечивающей условия мирного развития страны и охраны ее как от революционных потрясений, так и от правительственного деспотизма».

Важно подчеркнуть, что власть в лице императора и его окружения в первый период его правления не только представляла собой, как ей казалось, активную и творческую силу общества, двигающую его косную среду, но и была таковой на самом деле.

Неофициальный комитет состоял из друзей Александра I графа Н.Н. Новосильцева, графа П.А. Строганова (он вел для себя записи заседаний с 24 июня 1801 г. по 9 ноября 1803 г., благодаря которым историки могут судить о деятельности этого комитета), графа В.П. Кочубея, князя А.Е. Чарторыйского. Этот комитет разработал интересные и прогрессивные по тем временам проекты учреждения министерств, реформы Сената и другие реформы, большинство которых, правда, были иллюзорны или не были до конца осуществлены осторожным императором.

Цензурная политика Павла I, естественно, не могла удовлетворить Александра I и его помощников, опиравшихся на традиции екатерининского просвещения. В их лице новое управление страной обещало обществу процветание науки и литературы. Уже 31 марта 1801 г. Александр I подписывает указ:

 

«Простирая попечения Наши в пользу верноподданных Наших и желая доставить им все возможные способы к распространению полезных наук и художеств, повелеваем учиненные указом 18 апреля 1800 года запрещения на впуск всякого рода книг и музыки отменить, равномерно запечатанные по повелению июня 5-го дня 1800 года последовавшему частные типографии распечатать, дозволяя как провоз иностранных книг, журналов и прочих сочинений, так и печатание оных внутри государства по точным правилам, в указе от 16-го сентября 1796 года постановленным».

 

На следующий год 9 февраля был обнародован новый указ императора, еще более либеральный. По нему «наука и художества» ставятся вне зависимости от полиции. Деятельность цензоров в городах и портах была прекращена, предварительная цензура отменена. Снова было разрешено создавать «вольные типографии»: «...дозволяется каждому по воле заводить оные во всех городах Российской Империи, давая только знать о таком заведении Управе Благочиния того города, где кто типографию иметь хочет». Весь контроль за печатным производством возлагается на гражданских губернаторов, практически его выполняли директора народных училищ как компетентные и просвещенные лица. Правительственные, учебные, ученые и другие учреждения осуществляли цензуру продукции своих типографий самостоятельно.

Особенностью реформирования цензурного режима в александровскую эпоху было то, что оно шло параллельно с совершенствованием системы народного образования. Уже 23 декабря 1801 г. на заседании Неофициального комитета был поставлен вопрос о необходимости этой реформы, а 8 сентября 1802 г. был обнародован манифест об учреждении министерств, видное место среди которых отводилось Министерству народного просвещения. Первым его министром стал граф П.В. Завадовский, его товарищем М.Н. Муравьев, взгляды которого на просвещение представляют особый интерес.

М.Н. Муравьев-сенатор, попечитель Московского университета, преподавал в свое время Александру Павловичу русский язык и словесность. Он видел в свободе и образовании «главный фундамент, на котором созидается благосостояние народа», а в свободе исследования «необходимое условие не только для развития просвещения, но и поднятия народной нравственности».

«Широта, с которой был очерчен круг вопросов ведомства народного просвещения, возвышенный взгляд на литературу, как на один из проводников народного просвещения, замечает официальный историк С.В. Рождественский, побудили возложить на это министерство обязанности цензурного ведомства». Уже в «Предварительных правилах народного просвещения» 26 января 1803 г. был сделан шаг в этом направлении: «Цензура всех печатаемых в губернии книг имеет принадлежать единственно университетам, коль скоро они в округах учреждены будут». Уставы всех университетов, кроме Виленского, содержали на этот счет особые параграфы. В каждом университете создавался цензурный комитет, состоявший из деканов. Обязанность цензоров выполняли профессора, адъюнкты и магистры. Совет университета выступал в качестве арбитра при цензурных конфликтах. Решение университетской цензуры можно было подать на обжалование в Главное правление училищ, созданное в ходе реформы системы народного просвещения в 1802 г. и ставшее высшей инстанцией по делам цензуры. Однако уставы университетов естественно не содержали подробной регламентации цензурного порядка. Цензурные комитеты по уставу должны были «отвратить издание сочинений, коих содержание противно закону, правительству, благопристойности, добрым нравам и личной чести какого-либо частного человека».

Следует отметить, что в таком преобразовании цензуры лежит явное стремление власти к профессиональному использованию ее силы, а также проступает представление о ее просветительской функции, что подтверждается и содержанием первого цензурного устава (1804 г.) интереснейшего документа начального периода правления Александра I. Любопытно, что многие такого рода документы тех лет остались проектами, тогда как этот устав некоторое время действовал в том виде, как был принят.

Главное правление училищ высшая цензурная инстанция осознавало необходимость законодательного документа, определяющего цели цензуры, а также задачи, обязанности и права цензоров. Оно приступило одновременно к выработке как университетского, так и цензурного устава. 3 октября 1803 г. на заседании Главного правления училищ с постановкой вопроса о цензурном Уставе выступил один из членов Негласного комитета граф Н.Н. Новосильцев, первый попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, президент Императорской Академии наук, председатель Комиссии составления законов. В его обязанность, кроме того, входило докладывать о состоянии дел Александру I по самым разным вопросам государственного управления. Современники характеризуют Н.Н. Новосильцева как «самого старого и осторожного члена Негласного комитета».

Н.Н. Новосильцев предложил или установить в стране предварительную цензуру в лице особых цензоров, или просто издать закон о книгопечатании по образцу Манифеста 1799 г. короля Дании Христиана VII. Этот закон по тем временам носил достаточно либеральный характер и опирался на систему наказаний и штрафов. В числе наказаний были наиболее суровыми: изгнание от 3 до 10 лет за порицание монархического правления, распространение оскорбительных слухов о короле и его доме, за отрицание Бога и бессмертия души. Понимая необходимость учитывать особенности российского общества и его законодательство, Новосильцев считал важным внести в готовящийся закон соответствующие изменения: вместо предусмотренной в датском законе конфискации подозрительных книг полицией предлагалось это право передать российским университетам и академии, которые должны будут представлять свое мнение о сочинении в Главное правление училищ. Для рассмотрения цензурных дел создавался суд из особых чиновников, знающих это дело. Всю духовную литературу и периодику продолжал цензуровать Синод.

Такая постановка вопроса о цензуре вызвала на заседании Главного правления училищ острую полемику. Академики Н.Я. Озерецковский и Н.И. Фус высказали ряд возражений против предложений Н.Н. Новосильцева. Они считали, что датский закон «совершенно не предохраняет от гибельных последствий злоупотреблениями свободой слова». Кроме того, в нем ничего не сказано о возможной анонимности произведения актуальный вопрос тех лет: многие литераторы и публицисты по разным причинам (по скромности, боязни придирок критики и др.) не хотели называть свое имя, как это требовалось заграничным законом. Академики просили принять во внимание также то, что «опыт показывает, что запрещение книги придает ей цену и пускает в ход сочинения, не обращавшие на себя дотоле ни малейшего внимания». В итоге было решено остановиться на проводимой цензурными комитетами предварительной цензуре, уже привычной российскому обществу. Ее осуществляли духовное ведомство, Академия, университеты. Такой порядок, по мнению Озерецковского и Фуса, лучше предохраняет общество от злоупотребления свободой слова, останавливая зло в зародыше и лишая его возможности распространиться, кроме того, освобождает авторов от необходимости раскрыть свое имя и т.д.

Есть свидетельство о том, что работа над цензурным уставом была гласной. Так, в Главное правление училищ поступила анонимная записка, отражавшая наиболее радикальные настроения того времени. Ее автор делал упор на тех выгодах, которые дает обществу свобода слова и свобода исследования, на необходимость отмены цензуры: «Истинные сыны отечества ждут уничтожения цензуры, как последнего оплота, удерживающего ход просвещения тяжкими оковами и связывающего истину рабскими узами. Свобода писать в настоящем философическом веке не может казаться путем к развращению и вреду государства. Цензура нужна была в прошедших столетиях, нужна была фанатизму невежества... когда мыслить было преступление».

И дискуссия по вопросу о цензурном уставе во время заседания Главного правления училищ, и анонимный документ, на наш взгляд, получили отражение в докладе академиков Н.Я. Озерецковского и Н.И. Фуса. Так, в нем говорилось:

 

«Благо, проистекающее из благоразумной свободы печати, так велико и прочно, зло же, сопровождающее злоупотребление этой свободою, так редко и мимолетно, что нельзя не сожалеть о необходимости, в которую ставится правительство, во всех прочих делах решительно вступившее на почву либеральных принципов, полагать границы этой свободе, вынуждаемое к этой мере опытом, обстоятельствами минуты или же могучим потоком духа времени... Несомненно в то же время, что свобода мыслить и писать представляется могущественным средством возбуждать, облагораживать и развивать национальный гений, что господство истины может даже выиграть от свободы допущения какого-нибудь заблуждения, потому что едва заблуждение это покажется на белом свете, как сотни перьев будут готовы к опровержению его. Несомненно, наконец, что истинный прогресс культуры, твердое и неуклонное шествие по пути развития, на какое способен человеческий род, возможны только там, где свобода употребления психических способностей возбуждает умы, где дозволено публично обсуждать, как вопросы гуманности, так и истины, интересующие человека и гражданина». Академики указывали на то, что «строгость цензуры всегда влечет за собой пагубные следствия: истребляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения».

 

Таким образом, в ходе обсуждения вопроса о первом цензурном уставе сложилась благоприятная атмосфера для создания документа, решающего проблемы с учетом интересов и общества, и правления. Поэтому в докладе министра народного просвещения графа П.В. Завадовского, который он представил императору Александру I, справедливо подчеркивалось, что

 

«цензурный устав служит, как видно по всему его содержанию, не для стеснения сочинителей и издателей книг, а для ограничения, напротив, произвола цензоров и не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для принятия пристойных мер против злоупотребления оной»

 

9 июня 1804 г первый цензурный устав был утвержден Александром I. Основные положения этого документа сводились к следующему:

 

Ø      цензура обязана рассматривать все книги и сочинения, предназначенные к распространению в обществе (§ 1);

Ø      назначение цензуры «доставить обществу книги и сочинения, способствующие истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению» (§ 2);

Ø      в связи с этим запрещалось печатать, распространять и продавать что-либо без рассмотрения цензуры (§ 2);

Ø      цензура вверялась цензурным комитетам из профессоров и магистров при университетах во главе с Главным правлением училищ Министерства народного просвещения (§ 4);

Ø      печатная продукция не должна содержать в себе ничего «против закона Божия, правления, нравственности и личной чести какого-нибудь гражданина» (§ 15);

Ø      цензоры при запрете сочинений и книг обязаны «руководствоваться благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений и мест в оных, которые, по каким-либо мнимым причинам, кажутся подлежащими запрещению, когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим образом, нежели его преследовать» (§ 21);

Ø      поощрение распространялось на просвещение и свободу мышления «скромное и благоразумное исследование всякой истины, относящейся до веры, человечества, гражданского состояния, законоположения, управления государством, или какой бы то ни было отрасли управления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенною свободою тиснения, возвышающего успехи просвещения» (§ 22).

 

Здесь уместно вспомнить цитированное ранее мнение подобного же рода, принадлежащее М.Н. Муравьеву-сенатору. Это свидетельствует о том, что граф С.С. Уваров был недалек от истины, называя устав 1804 г «творением известного Михаила Никитича Муравьева». Итак, первый цензурный устав был плодом коллективной работы Негласного комитета, под ним стояло 8 подписей: «Михаило Муравьев, князь Адам Чарторыйский, Г Северин Потоцкий, Николай Новосильцев, Федор Клингер, Степан Разумовский, Николай Озерецковский, Николай Фус».

Редко бывало в истории России такое единодушное принятие обществом законодательного документа. Первый цензурный устав получил позитивные отзывы в текущей периодике. Историки также единодушно называют его наиболее либеральным за все время существования цензурного законодательства в России. Без сомнения, на идеи этого документа были ориентированы в своей деятельности и представлениях о цензуре в последующие годы наиболее профессиональные специалисты по цензуре 4060-х годов XIX в (например, А.В. Никитенко и Ф.И. Тютчев). Тем не менее, многие историки справедливо видели отрыв идей первого цензурного устава от конкретных условий, в которых тогда осуществлялась свобода слова. Так, историк В. Якушкин считал, что цензурный устав 1804 г. «не предоставляет в целом твердой гарантии для литературы, не дает цензуре той строгой организации, которую Главное правление училищ считало необходимой, не дает подробных наставлений цензорам». Историки приводят немало примеров, когда на практике положения этого устава обходили стороной, даже сразу после его принятия.

Подобная история случилась с молодым писателем И.П. Пниным при переиздании его книги «Опыт о просвещении относительно к России» Впервые она вышла еще до появления устава (СПб., 1804) и имела успех у публики: тираж быстро разошелся. При подготовке нового издания своего сочинения Пнин дополнил его вставками, получившими одобрение царя. Однако на книгу поступил донос одного бездарного писателя, посчитавшего ее вредной и «полной разрушительных правил». Сигнал был воспринят цензором.

 

Пнин писал в книге:

 

«Насильство и невежество, составляя характер правления Турции, не имея ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв»,

о крепостном праве

Цензор комментировал:

 

«Хочу верить, что эту мрачную картину списал автор с Турции, а не с России»;

 

 

этот вопрос «требует осторожного и повременного исправления, автору следовало не печатать об этом, а просто представить проект правительству. А разгорячать умы, воспалять страсти в сердцах такого класса людей, каковы наши крестьяне, это значит в самом деле собирать над Россиею черную, губительную тучу». «Автор с жаром и энтузиазмом жалуется на злосчастное состояние русских крестьян, коих собственность, свобода и даже самая жизнь, по мнению его, находится в руках какого-нибудь капризного паши   »

 

Несмотря на протесты И.П. Пнина, его книга во втором издании не вышла.

Подвергались цензурным гонениям несмотря на первый цензурный устав и издания масонов, мистические сочинения. К примеру, был запрещен на 9-м номере журнал «Сионский вестник» (издатель вице-президент Академии художеств А.Ф. Лабзин). Однако надо констатировать, что все это были частные случаи цензурной практики. В целом цензурный режим первого десятилетия XIX в. был достаточно мягким, даже в сравнении с екатерининским правлением лучшего времени, что соответствовало тем иллюзиям, которые питала тогда власть.

Аппарат цензуры руководствовался первым цензурным уставом 20 лет. Влияние его идей в той или иной степени распространялось и на более отдаленные времена через деятельность наиболее прогрессивных цензоров. Но опыт обращения этого документа в практике цензурования показал, что бюрократия государства постепенно корректирует действие закона в ту сторону, какая на данном историческом этапе выгодна власть имущим или, что бывает реже, вызвана объективными обстоятельствами. Подобного рода корректировка иногда на нет сводит эффективность законодательства.

Правление Александра I сопровождалось войнами (1805–1807 гг. участие в военных действиях антифранцузских коалиций, в 18061812 гг. вел успешную войну с Турцией, а в 1808–1809 гг. со Швецией). Триумфом России завершилась Отечественная война 1812 г. с наполеоновской Францией. Общественное мнение и журналистика, как камертон, отражали поражения и успехи России и ее союзников в этих баталиях. Во все времена война сопровождалась усилением цензурного режима. Одновременно с усилением одного вида цензуры, как правило, происходит ужесточение цензурного режима вообще, что и случилось во второй половине царствования Александра I, когда военная цензура получила расширенное толкование и взяла под опеку в первую очередь политическую и иностранную цензуры.

В 1807 г. началась война с Францией. Она проходила под лозунгом борьбы с узурпатором законной власти, агрессором по отношению к другим государствам Европы. Впервые Россия получила возможность выступить гарантом мира в Европе, имея для этого не только военную мощь, но и гуманные цели. Это хорошо соответствовало тем идейным иллюзиям, которые питал еще Александр I. Но условия войны, затем и поражения заставили наводить определенный внутренний порядок. Светское общество было насквозь пропитано симпатиями к Франции. Оно было воспитано на французской литературе и даже говорило по-французски (впрочем, и сам император, как отмечают историки, слабо знал родной язык). Еще в 1801 г. Александр I упразднил тайную экспедицию как центр административного произвола в полицейском сыске и охране порядка. Начав военные действия, он создает особый комитет «по сохранению всеобщего спокойствия и тишины», в январе 1807 г. преобразует его в «комитет общей безопасности» с более широкими полномочиями, в том числе и цензурными.

Постепенно происходит возврат в этом отношении к порядкам, царившим при Павле I, хотя и сопровождавшийся колебаниями, свойственными внешней политике России. Цензура стала запрещать произведения французской литературы. Военный губернатор С.К. Вязмитинов наложил арест на книги «История Бонапарта» и др. и препроводил их в Цензурный комитет к графу Н.Н. Новосильцеву, который на этом посту в 1807 г. заменил графа П.А. Строганова, сопроводив их распоряжением: «В уважение нынешних обстоятельств нашел вышеозначенные сочинения недозволительными». Книги были изъяты из обращения. Особую непоследовательность цензура проявила к информации о Наполеоне. Амплитуда ее колебаний шла от плюса (союзник) до минуса (антихрист) и обратно. В этом плане ей не хватало профессионализма, гибкости, осторожности. Тильзитский мир (1807 г.) не должен был убаюкать ее бдительность. Цензура же изменила позицию на 180 градусов. Она не дозволяла прессе неблагоприятных отзывов о Наполеоне вообще. Когда «Русский вестник», издаваемый С.Н. Глинкой, продолжил публикацию разоблачительных статей о Наполеоне, цензура потребовала от издателя не допускать впредь в печать такого рода сочинения.

Что касается политической информации, то цензурное ведомство выработало специальный циркуляр, по которому всем учебным округам предписывалось довести до сведения цензоров, чтобы они «не пропускали никаких артикулов, содержащих известия и рассуждения политические». Затем последовал запрет не писать о любых конституциях. Политическая цензура получала все большее развитие, о чем свидетельствуют указания министра народного просвещения графа А.К. Разумовского в цензурные комитеты: «Комитет г.г. министров положил, чтобы в настоящих обстоятельствах издатели всяких периодических сочинений в государстве, в коих помещаются политические статьи, почерпали из иностранных газет такие только известия, которые до России вовсе не касаются, а имеющие некоторую связь с нынешним нашим политическим положением заимствовали бы из “С.-Петербургских ведомостей”, издаваемых под ближайшим надзором». Этот «ближайший надзор» в большинстве случаев стало осуществлять новое учреждение Министерство полиции, созданное в ходе реформирования управления страной в 1811 г.

Ему были даны значительные цензурные полномочия, сводившие на нет либерализм цензурного устава.

Особая канцелярия Министерства полиции осуществляла «цензурную ревизию» надзор за книгопродавцами и типографиями, наблюдение за тем, чтобы в империи не обращались книги, журналы, «мелкие сочинения и листки без установленного от правительства дозволения», иностранные сочинения «неодобрительного содержания». В особую канцелярию доставлялись «сведения о дозволениях, данных для тиснения новых сочинений и переводов, о вновь пропущенных из-за границы книгах», о постановке новых театральных сочинений. Полиция получила право надзора «над изданием и обращением разных публичных известий и прочих предметах сего рода», в том числе рекламы (афиш, объявлений и т. п.).

Мало того, Министерство полиции имело некоторые права на контроль за цензурой. Оно должно было наблюдать, чтобы в обществе не обращались книги, которые, «хотя и пропущены цензурою, подавали повод к превратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным». В таких случаях министр полиции должен был связаться с министром народного просвещения и представить свое мнение на Высочайшее усмотрение. Цензурные функции Министерства народного просвещения ограничивались и тем, что только после согласия министра полиции министр народного просвещения мог дать разрешение на открытие типографии. Кроме того, надо иметь в виду и личность министра, впервые возглавившего тогда Министерство полиции. Им стал генерал-адъютант, бывший петербургский обер-полицмейстер А.Д. Балашов, который понял свои цензорские полномочия очень широко и стал фактически соперничать в наведении цензурного режима с министром народного просвещения графом А.К. Разумовским, не сумевшим противостоять ему. Министр полиции А.Д. Балашов сразу же потребовал от Министерства народного просвещения, чтобы цензурные комитеты доставляли ему сведения о книгах, одобряемых в печати, не разрешали к печати без дозволения полиции никаких частных объявлений.

Таким образом, с 1811 г. в стране установился новый цензурный режим, характер которого во многом зависел от Министерства полиции. Социальная информация, обращавшаяся в обществе, литературный процесс, журналистика оказались под двойным контролем, который некоторое время корректировался особыми условиями, сложившимися в стране, охваченной Отечественной войной 1812 г., которая способствовала росту национального самосознания, активизации всей общественно-политической жизни. «Общество непривычно оживилось, пишет В.О. Ключевский, приподнятое великими событиями, в которых ему пришлось принять такое деятельное участие. Это возбуждение долго не могло улечься и по возвращению русской армии из-за границы. Силу этого возбуждения нам трудно теперь себе представить; оно сообщилось и правительственным сферам, проникло в официальные правительственные издания. Печатались статьи о политической свободе, о свободе печати; попечители учебных округов на торжественных заседаниях управляемых ими заведений произносили речи о политической свободе как о последнем и прекраснейшем даре Божьем. Частные журналы шли еще дальше: они прямо печатали статьи под заглавием «О конституции», которые старались доказать «доброту представительного учреждения». Именно в это время было положено начало «раннелиберальной идеологии».

Журналистика и литература воодушевляли воинов на подвиги, способствовали всенародному патриотическому подъему. В этом особую роль играли вышедший в октябре 1812 г. журнал Н.И. Греча «Сын Отечества», «Русский вестник» С.Н. Глинки, а в 1813 г. газета «Русский инвалид».

Для императора Александра I Отечественная война 1812 г. и послевоенный период послужили суровым испытанием. Он ощущал стремление общества ограничить самодержавную власть, видя опасность для нее во всеобщем одушевлении, ведущем к разговорам о свободе, конституции и т.п. Как показали дальнейшие события, приведшие к выступлению на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., опасения императора были не напрасны. Но поворот Александра I от либерализма к мистицизму лишь усугубил складывавшуюся ситуацию. Конечно, надо помнить и то, что Александр I был сыном Павла I. Несмотря на то, что Александр воспитывался при досмотре «бабки» Екатерины II, он многое воспринял и от отца, что должно было проявиться в соответствующих условиях. Соучастие в убийстве Павла I, возвышение в Европе Наполеона и успешные действия французского императора против России, поражение под Аустерлицем, двусмысленный Тильзитский союз, нависшая военная угроза со стороны Франции, безуспешный поиск союзников в борьбе с нею, фактическое отстранение от руководства военными действиями в 1812 г., в ходе которых решалась судьба страны, разочарования во внутренней политике все это вело к существенным изменениям в характере и мировоззрении императора и сказывалось на его правлении. Место друзей первой поры царствования стали занимать совсем другие люди. Его Негласный комитет ушел в небытие, реформатор М.М. Сперанский в марте 1812 г. получил отставку. Александр I становится основателем политического Священного союза, опиравшегося на религиозно-политический консерватизм в международных отношениях. Это потребовало от императора определения новых задач, которые были поставлены перед Министерством народного просвещения: «основать народное воспитание на благочестии, согласно с актом Священного союза».

Высшая цензурная инстанция – Главное правление училищ, имевшее новый состав, становится оплотом в проведении новой политики Александра I и ужесточении цензурного режима в стране. Особую активность при этом проявляют члены Главного правления училищ М.Л. Магницкий, Д.П. Рунич, А.С. Стурдза. В Комитете министров этих лет царит граф А.А. Аракчеев, облеченный с 1814 г. полным доверием императора. Цензурный устав 1804 г. фактически перестает быть руководством в деятельности цензурного аппарата.

В 1816 г. на должность министра народного просвещения император назначил князя А.Н. Голицына, бывшего с 1803 г. обер-прокурором Святейшего Синода. Манифест от 24 октября 1817 г. провозгласил: «Желая дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения признали мы полезным соединить дела по Министерству народного просвещения с делами всех вероисповеданий в состав одного управления под названием Министерство духовных дел и народного просвещения».

Первым распоряжением князя А.Н. Голицына стало решение образовать наделенный цензурными функциями Ученый комитет, контролировавший учебную литературу, рассчитанную главным образом на молодое поколение, и дававший отзывы на новые книги, издаваемые для учебных заведений, и представлявший мнение о них. Для руководства этой деятельностью А.С. Стурдза разработал подробную инструкцию. При новом составе Главного правления училищ мистицизм получает полную поддержку как в философии, так и в литературе. Публикуются переводы произведений Якова Беме, К. фон Эккартсгаузена, И.Г. Юнг-Штиллинга, возобновляется выпуск «Сионского вестника», который был освобожден князем А.Н. Голицыным от цензуры, так как сам министр народного просвещения стал его цензором. Начинается преследование инакомыслящих.

Ученый комитет устанавливает полный контроль над учебной литературой вузов. В 1821 г. гонениям подверглась профессура Петербургского университета: профессор философии А.И. Галич, профессор всеобщей истории Э.-В.-С. Раупах, профессора статистики К.Ф. Герман и К.Н. Арсеньев были заподозрены в «неблагонамеренном направлении», о чем свидетельствовало, по мнению Д.П. Рунича, содержание их лекций. В итоге заслуженные ученые были уволены из университета, а их книги, изданные и одобренные ранее, были изъяты из библиотек. Были запрещены книги профессора Лубкина (Казань) «Начертание метафизики»; профессора Петербургского университета, декана, преподававшего естественное право, Лодия «Логические наставления, руководствующие к назначению и различию истинного от ложного»; известного педагога Янковича де-Мириево «Книга о должностях гражданина и человека», изданная еще в 1783 г. для народных училищ при поддержке Екатерины II, и т.д.

Члены Главного правления училищ М.Л. Магницкий и Д.П. Рунич вообще предлагали запретить «безусловно преподавание естественного права, не отлагая далее, ныне же во всем государстве». Ярким примером, характеризующим цензурный режим, является история с книгой А.П. Куницына «Право естественное». Куницын читал лекции в Царскосельском императорском лицее, открытом в 1811 г. при поддержке Александра I.

Директор лицея генерал Е.А. Энгельгардт обратился к князю А.Н. Голицыну как к министру с просьбой поднести императору экземпляр только что вышедшей книги А.П. Куницына. А.Н. Голицын отправил ее в Ученый комитет, член которого академик Н.И. Фус как основной рецензент одобрил книгу, но Д.П. Рунич, попечитель Петербургского учебного округа, пришел совсем к другому мнению, что убедительно показывает, какие идеи витали тогда в стенах Главного правления училищ.

 

А.С. Пушкин о лекциях

А.П. Куницына

 

Куницыну дань сердца и ума!

Он создал нас, он воспитал наш

пламень,

Поставлен им краеугольный

камень,

Им чистая лампада возжена.

 

Отзыв Д.П. Рунича о книге

А.П. Куницына

 

«Вся книга есть ни что иное, как пространный кодекс прав, присвояемых какому-то естественному человеку, и определений, совершенно противуположных учению Святого откровения». Заключительные слова записки Рунича особенно впечатляют: «Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освежающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если по слову одного почтенного соотечественника, вырву хотя бы одно перо из черного крыла противника Христова».

 

После такого пафоса Главное правление училищ согласилось с мнением Рунича: книгу признали не только недостойной поднесения императору, но она была запрещена, изъята из продажи, библиотек и даже у частных лиц, которые успели ее купить.

Не меньше последствий в усилении цензурного режима имел ряд других предписаний князя А.Н. Голицына. В 1817 г. последовало его указание цензурным комитетам, по которому они не должны были пропускать «ничего, относящегося до правительства, не спросив прежде согласия от того министерства, о предмете которого в книжке (журнале. Г. Ж.) рассуждается». В итоге этого распоряжения каждое ведомство могло участвовать в цензуре. Несколько ранее, в 1815 г., такие преимущества получил по воле управляющего Министерством полиции Вязмитинова, ограничившего своим циркуляром театральную критику, императорский театр и его актеры: «Суждения об Императорском театре и актерах, находящихся на службе Его Величества, я почитаю неуместными во всяком журнале». (В 1823 г. Комитет министров на своем заседании вернулся к этому вопросу и большинством голосов подтвердил неприкосновенность императорского театра критике.)

В 1818 г. цензоры получили новое предписание: обо всем, что касается правительства, журналы, газеты, литераторы могут писать с санкции самого правительства, так как тому «лучше известно, что и когда сообщить публике»; «частным же лицам не следует писать о политических предметах ни за, ни против: и то, и другое нередко бывает одинаково вредно, давая повод к различным толкам и злоключениям».

Министр народного просвещения князь А.Н. Голицын, опираясь на эти документы, смог в конце концов прикрыть державшийся несколько более самостоятельно по сравнению с другими изданиями «Дух журналов» Г.М. Яценкова. Еще в 1816 г. князь А. Н. Голицын усмотрел в нем «разные неприличности»: «многие политические статьи не в духе нашего правительства». В 1817 г. в январе он сделал замечание членам Цензурного комитета и предупредил издателя, что закроет журнал, если он не изменит его характер. В 1818 г. 28 мая А.Н. Голицын втолковывал попечителю Петербургского учебного округа графу С.С. Уварову: «... издатель “Духа журналов” помещает в нем статьи, содержащие в себе рассуждения о вольности и рабстве крестьян и многие другие неприличности». Надо отметить, что Яценков каждый раз аргументированно отвечал на критику, ссылаясь на соответствующие параграфы цензурного устава. В начале 1820 г., возмущенный несколькими «неприличными» статьями «Духа журналов», князь А.Н. Голицын дал следующее распоряжение С.С. Уварову: «Наконец, ныне вновь оказалось в № 17 и 18 сего журнала явное порицание монархического правления таким образом, что приметно без наималейшего сомнения постоянное направление издания сего действовать в противном видам и интересам правительства, что ни в каких землях терпимо и допускаемо быть не может... Вследствие сего издание “Духа журналов” с 1821 г. необходимо прекратить».

В числе наиболее острых политических проблем по-прежнему оставался вопрос о крепостном праве. К 20-м годам XIX в. положение в деревне обострилось, в помещичьих имениях прокатился ряд крестьянских смут. На них власть откликнулась новым циркуляром, по которому попечителям учебных округов предписывалось не пропускать через цензуру сочинения о политическом состоянии крестьян в России. В одном из московских журналов была помещена переводная с немецкого языка статья, где утверждалось, что залогом благосостояния России может быть открытие народных училищ и освобождение крестьян. Цензор, профессор и декан Н.Е. Черепанов в соответствии с цензурным уставом пропустил эту статью в печать. Но руководство учебным округом учло новый циркуляр, Черепанова обвинили в «неповиновении воле начальства», уволили из цензоров и запретили переизбирать его в деканы.

Такое давление власти на цензурный аппарат привело его в паническое состояние: цензоры боялись своей тени. В 1824 г. Цензурный комитет получил анонимную рукопись «Нечто о конституциях». Естественно, в сложившейся обстановке сочинение с таким названием сразу же было запрещено, хотя в нем доказывалось превосходство неограниченной монархии над конституционной. Как оказалось, автором его был сам М.Л. Магницкий.

Атмосфера в обществе, цензурная политика власти вели к усилению всех видов цензуры, в первую очередь, духовной. До обнародования первого цензурного устава 1804 г. в стране существовали комитеты смешанных видов цензуры как «служба его величества». Их деятельность сопровождалась неизбежными противоречиями между светской и духовной цензурой. Цензурный устав 1804 г. внес ясность в положение дел: духовная цензура была отнесена в ведение Синода. По аналогии со светской она в 1808 г. «начертаниями правил о образовании в государстве духовных училищ» оказалась в сфере деятельности Духовной академии, при которой образовывались духовно-цензурные комитеты. В «Начертаниях правил» определялись их основные задачи. Организация Министерства духовных дел и народного просвещения привела к расцвету духовной Цензуры в 1817 г., ее усиленному давлению на светскую, о чем свидетельствует вмешательство руководителей духовной цензуры в дела университетов, в цензурование журналистики и произведений литературы и т.д.

В то же время в обществе получает широкое развитие такое явление литературного процесса, как доносительство – одна из Разновидностей цензуры общественного мнения. На это явление наиболее серьезное внимание обратил М.С. Ольминский, выступивший в журнале «Правда» в 1904 г. со статьей «Свобода печати». Он писал: «Видя ограничения исходящими из определенных учреждений или от отдельных лиц, исследователи редко пытались или, вернее сказать, вовсе не делали сколько-нибудь систематических попыток заглянуть подальше учреждений, вскрыть зависимость распоряжений о печати от тех общественных отношений, которые глубже и могущественнее всяких учреждений». М.С. Ольминский считал, что нельзя в цензурных репрессиях видеть вину «одной администрации»: «На самом деле, по крайней мере в первой половине XIX века цензурное ведомство и высшая власть нередко шли впереди русской интеллигенции, защищая право свободного исследования и право критики против покушений со стороны литераторов и ученых. Писатели сплошь и рядом жаловались на чрезмерные цензурные послабления. Цензор случалось присылает в редакцию собственную статью, а редактор препровождает ее высшему начальству, как доказательство вольномыслия цензора». Историки обходят вниманием «случаи, когда писатели и ученые на деле поступали вопреки признанию принципа свободы печати».

Об этом свидетельствуют многие факты литературной и научной жизни александровской эпохи: борьба между сторонниками старого и нового слога карамзинистов и последователей А.С. Шишкова, а также «полемика» между Н.И. Надеждиным и Н.А. Полевым в 30-е годы XIX в. и др. В 1810 г. попечитель Московского учебного округа П.И. Голинищев-Кутузов говорил, что сочинения Н.М. Карамзина полны вольнодумства, безбожия, якобинского яда и материализма. Эти настроения той поры, царившие в кругах литераторов, осуждающих свободу философии, свободу слова, ведущую якобы к разврату общества и революции, как это было во Франции, ярко отражает басня И.А. Крылова «Сочинитель и Разбойник», появившаяся в печати 2 января 1817 г. Мораль басни сведена к утилитарному выводу: Сочинитель грешнее Разбойника и ему представлен счет, так как, опоена его ученьем,

 

Там целая страна

Полна

Убийствами и грабежами,

Раздорами и мятежами

И до погибели доведена тобой!

В ней каждой капли слез и крови ты виной.

И смел ты на богов хулой вооружиться?

А сколько впредь еще родится

От книг твоих на свете зол!..

 

В 1818 г. «Дух журналов» (№ 5) писал, что «Французская революция отравила ядом все источники в Европе». В «Трудах Общества любителей российской словесности» (М., 1818, XII) С.П. Жихарев резюмировал:

 

Горе вам, Вольтеры, Дидероты:

Творений ваших яд не только не слабеет,

Но, разливался, век от веку лютеет.

 

Академия наук в 1819 г. доносила в цензурное ведомство на журналистов, критиковавших произведения академиков, их издания. Академики считали, что «в целой Академии больше знания, чем у отдельного журналиста, а посему последние не имеют права оценивать академические книги, тем более, что нет определенного закона, который бы давал журналистам это право». Поэтому поступок критика, осмелившегося указывать на недостатки русской грамматики, изданной Академией, подлежит суду правительства. Однако цензурное ведомство ответило, что «Академия может сама обличить перед публикой неосновательность суждений критика».

К 20-м годам XIX в. для руководства страной становится неприемлемым то противоречие, которое отчетливо было видно между первым цензурным уставом и социально-политическим состоянием общества, идеями документа и идеями, которые разделяли стоявшие тогда у власти. Один из основных деятелей верховного цензурного органа Главного правления училищ М.Л. Магницкий, например, заявлял: «Слово человеческое есть проводник адской силы философии XVIII в., книгопечатание орудие ее». Сразу же с появлением Министерства духовных дел и народного просвещения на повестку дня был поставлен вопрос о новом цензурном уставе, преобразовании цензуры вообще. В июне 1820 г. для разработки такого устава был создан комитет из членов Главного правления училищ князя В.П. Мещерского и М.Л. Магницкого, членов Ученого комитета Д.П. Рунича, И.С. Лаваля, Н.И. Фуса. Душою всего дела был Магницкий, написавший обстоятельный «Проект мнения о цензуре вообще и началах, на которых предполагает цензурный комитет составить для оной устав». «Проект мнения о цензуре...» состоял из четырех разделов: в первом характеризовалась цензура в странах Западной Европы, во втором был дан очерк русской цензуры, в третьем «доказывалась угрожающая Европе опасность революции», которую можно предупредить лишь соответствующим воспитанием народа и цензурой; в четвертом излагались основные «начала предстоящей цензурной реформы».

М.Л. Магницкий считал, что «всю нравственную и ученую цензуру» надо сосредоточить в Министерстве духовных дел и народного просвещения, но цензурные комитеты должны быть независимыми от университетов. Они должны находиться в Петербурге, Москве, Риге и Вильно. Цензорами могут назначаться лица «значительные по званию их по доверенности министра». Наконец, новый цензурный устав должен был охватить «все извороты и уловки настоящего духа времени». Одновременно с Магницким проект нового цензурного устава, но несколько мягче и терпимее, представлял А.С. Стурдза. В мае 1823 г. Главное правление училищ обсуждало эти документы и затем представило свой проект на утверждение, но он был передан в Ученый комитет для сравнения с готовившимся уставом духовной цензуры.

15 мая 1824 г. министром духовных дел и народного просвещения был назначен адмирал А.С. Шишков, писатель, администратор и академик президиума Российской Академии (1813 г.). На первом же заседании Главного правления училищ, которое вел Шишков, он изложил свои идеи о просвещении народа, цензуре и ее задачах. Но их он осуществит уже в другой период истории России при Николае I.

в начало

 

УСТАВЫ НИКОЛАЕВСКОЙ ЭПОХИ: СТАНОВЛЕНИЕ ЦЕНЗУРНОГО АППАРАТА

 

«Чугунный» устав 1826 г. переизбыток руководящих правил и структурирование цензурного аппарата. Третий цензурный устав 1828 г. и его дополнения: «обязанность давать направление словесности», ограничение субъективизма цензоров, цензурный аппарат и субординация его составляющих.

 

С именем императора Николая I связано 30 лет истории России (18251855), при его правлении происходит укрепление государства и его бюрократии, стремившейся сохранить привилегии дворянства, интересы которого она представляла и защищала. Сам государь обзаводится Собственной Его Императорского Величества Канцелярией. Одним из важных направлений ее деятельности было укрепление государственности через активное законотворчество. В 1826 г. граф М.М. Сперанский начал работу по подготовке к изданию Полного собрания законов Российской империи. Оно вышло в 1830 г. в виде 45 громадных томов. На их основе был подготовлен и издан в 1833 г. 15-томный Свод законов Российской империи, вобравший в себя те документы, которые были годны к действию в то время.

Другое направление деятельности С. Е. Императорского Величества Канцелярии осуществлялось созданным при ней, по предложению графа А.X. Бенкендорфа, III отделением как органом высшего государственного надзора, политической полицией страны. Граф Бенкендорф еще в 1825 г. подавал Александру I записки о тайных обществах и об организации тайной полиции. Николай I, начав царствование с подавления выступления декабристов, 26 июля 1826 г. назначил Бенкендорфа главным начальником III отделения, а затем и шефом корпуса жандармов, одной из основных задач которого было политическое наблюдение и сыск на местах.

В ходе следствия по делу декабристов Николай I тщательно изучал документы, те мотивы, которые подвигнули блестящих гвардейских офицеров к мятежу. Как свидетельствуют историки, всю свою жизнь он возвращался к документам следствия. Это способствовало осознанию Николаем I всей остроты крестьянского вопроса в стране. Уже в 1826 г. он создает секретный комитет для выработки нового положения «об устройстве всех состояний людей», позднее особое управление для государственных крестьян Министерство государственных имуществ (1833). Возглавивший его в 18371856 гг. граф П.Д. Киселев, практик и организатор, разработал проект закона о постепенном освобождении крестьян. Закон был принят в 1842 г., но суть его была выхолощена поправками. Однако графу П.Д. Киселеву все-таки удалось провести в жизнь ряд узаконений, которые подготовили почву к освобождению крестьян от крепостной зависимости позднее. Важно то, что уже в этих документах крепостной крестьянин рассматривался как человек. В 1841 г. было запрещено продавать крестьян в розницу. В 1843 г. безземельным дворянам было запрещено покупать крестьян. С 1847 г. министр государственных имуществ получил право приобретать за счет казны население дворянских имений. В.О. Ключевский считает, что «в царствование Николая I законодательство о крепостном праве стало на новую почву и достигло важного результата общего молчаливого признания, что крепостной крестьянин не есть частная собственность землевладельца; закон 1842 г. достиг перемещения в праве, но не в положении крестьян». Конечно, надо иметь в виду то обстоятельство, что мощная бюрократическая машина, созданная в то время, умело обходила, когда это было выгодно, любой закон.

В борьбе с крамолой, с чего и началось правление Николая I, естественно император опирался на полицию и цензуру. В отношении последней ему не пришлось изобретать что-то новое: на первых порах его вполне устроила та политика, которую проводил министр духовных дел и народного просвещения в 18241828 гг. А.С. Шишков в конце жизни Александра I. Именно при Николае I этот государственный деятель смог реализовать свои идеи о цензуре, не имевшие поддержки Александра I. А.С. Шишков сразу же был принят новым императором, выслушавшим его и давшим ему указание разработать новый цензурный устав. А.С. Шишков задолго до назначения министром занимался проблемой реформирования цензуры. Еще в 1815 г. он выступил на заседании Государственного совета со своим мнением при обсуждении вопроса о разграничении цензурных полномочий между министерствами народного просвещения и полиции. Он утверждал, что главные пороки цензурного устава 1804 г. «недостаточность руководящих правил», «отсутствие у цензуры довольного доступа и голоса к защите или одобрению хорошей и к остановке или обличению худой книги». Кроме того, он отмечал, что в стране вообще слишком мало цензоров. Шишков предлагал свой проект цензурного аппарата. По нему цензурное управление должно состоять из двух комитетов: верхнего (министры народного просвещения, полиции, обер-прокурор Синода и президент Академии наук) и нижнего («избранные, возмужалые, добронравные люди», ученые, знающие языки и словесность), включающего отделы по родам подлежащих цензуре книг.

Многие из идей А.С. Шишкова получат поддержку в ходе цензурной реформы 1826 г. Следует отметить, что в Министерстве духовных дел и народного просвещения еще до назначения Шишкова министром создавался проект цензурного устава. Но новый министр нашел его «далеко недостаточным до желательного в сем случае совершенства» и внес замечания, с учетом которых составлялся цензурный устав 1826 г. В «Записках А.С. Шишкова» говорится: «Я, не могший по слабости моего зрения и здоровья заняться великим сим трудом, употребил на то директора канцелярии моей князя Шихматова, человека благоразумного и усердного, к пользам престола и отечества». Таким образом, у нового цензурного устава было два творца А.С. Шишков и князь П.А. Ширинский-Шихматов, один из крупных государственных деятелей николаевского периода.

Новый цензурный устав был принят 10 июня 1826 г. и лег в основу осуществляемой цензурной реформы. В противоположность цензурному уставу 1804 г. он был крайне подробен (его объем был в пять раз больше) и состоял из 19 глав и 230 параграфов. Новый устав был пронизан стремлением регламентировать все возможные задачи цензуры и действия ее аппарата. В 11 главах определялись цели и задачи цензуры, излагались ее организационные основы, фактически предлагалась первая в истории России структура цензурного аппарата. В остальных 8 главах подробнейшим образом раскрывался характер, способы и методы цензуры разных типов произведений печати.

Основные положения цензурного устава 1826 г. сводились к следующему:

 

Ø      цель учреждения цензуры состоит в том, чтобы произведениям словесности, наук и искусства при издании их в свет посредством книгопечатания, гравирования и литографии дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление;

Ø      цензура должна контролировать три сферы общественно-политической и культурной жизни общества: 1) права и внутреннюю безопасность, 2) направление общественного мнения согласно с настоящими обстоятельствами и видами правительства, 3) науку и воспитание юношества;

Ø      традиционно цензура вверялась Министерству народного просвещения, а руководило всею ее деятельностью Главное управление цензуры. «В помощь ему и для высшего руководства цензоров» утверждался Верховный цензурный комитет, состоявший в соответствии с тремя направлениями цензуры из министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел;

Ø      правителем дел Верховного цензурного комитета состоит директор Канцелярии министра народного просвещения. Ежегодно он составляет наставления цензорам, «долженствующие содержать в себе особые указания и руководства для точнейшего исполнения некоторых статей устава, смотря по обстоятельствам времени»;

Ø      в стране создавались Главный цензурный комитет в Петербурге, местные цензурные комитеты в Москве, Дерпте и Вильно. Главный цензурный комитет подчинялся непосредственно министру, остальные попечителям учебных округов;

Ø      право на цензуру, кроме того, оставалось за духовным ведомством, академией и университетами, некоторыми административными, центральными и местными учреждениями, что закладывало простор для субъективизма цензуры.

 

Устав 1826 г. определял должность цензора как самостоятельную профессию, «требующую постоянного внимания», «многотрудную и важную, поэтому она не могла быть соединена с другой должностью». Это был, без сомнения, шаг вперед в осознании роли Цензора, так как профессионала можно спросить за предпринятые действия сполна, лишить его работы и т.д. Кроме того, штат цензоров был увеличен, повышены их оклады. Так, Главный цензурный комитет в Петербурге имел ранее 3-х цензоров, в новом качестве 6. Их оклады выросли с 1200 руб. в год до 4000, цензоров местных комитетов до 3 тыс.

Деятельность цензуры регламентировалась в 8 главах устава. В них строгость ее доводилась до крайних пределов: запрещались

 

Ø      места в сочинениях и переводах, «имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам», т.е. цензор получил право по-своему улавливать заднюю мысль автора, видеть то, чего нет в произведении, которое он рассматривает;

Ø      «всякое историческое сочинение, в котором посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь»;

Ø      рассуждения, обнаруживающие неприятное расположение к монархическому правлению;

Ø      медицинские сочинения, ведущие «к ослаблению в умах людей неопытных достоверности священнейших для человека истин, таковых, как духовность души, внутреннюю его свободу и высшее определение в будущей жизни. Цензоры должны были отсекать в рассматриваемых ими сочинениях и переводах всякое к тому покушение».

 

Новый цензурный устав был перегружен такими подробностями, которые не имели прямого отношения к цензуре, загромождали и без того громоздкий его текст, а потому вносили путаницу в действия цензоров. Так, в уставе отмечалось:

 

Ø      «сочинения и рукописи на языке отечественном, в коих явно нарушаются правила и чистота русского языка или которые исполнены грамматических погрешностей, не пропускаются к напечатанию без надлежащего со стороны сочинителей или переводчиков исправления»;

Ø      в документе давались подробные правила для руководства не только цензоров, но и изложение прав и обязанностей книгопродавцев, содержателей библиотек для чтения, типографий и литографий, а также рекомендации по ведомостям и повременным изданиям, особо о еврейских книгах, правила об ответственности цензоров, книгопродавцев, работников типографий, распространителей печати и т.д.

 

По мнению графа С.С. Уварова, второй устав содержал в себе «множество дробных правил и был очень неудобен для практики». В целом, характер этого документа получил устами современников точное определение: его назвали чугунным. Действовал он чуть более года. Когда в 1827 г. министр внутренних дел В.С. Ланской приступил к разработке особого цензурного устава, регламентирующего деятельность иностранной цензуры, он столкнулся с необходимостью отступить от сути параграфов «чугунного» устава. В связи с этим он обратился к Николаю I, и тот сразу же увидел в этом предлог отказаться от недавно утвержденного им цензурного устава. Император повелел не только не придерживаться его отдельных правил, но и пересмотреть его в целом.

По Высочайшему повелению для этого была организована авторитетная комиссия, состоявшая из В.С. Ланского, А.X. Бенкендорфа, князя И.В. Васильчикова, тайного советника графа С.С. Уварова, действительного статского советника Д.В. Дашкова. Комиссия выработала проект нового цензурного устава, который был вынесен на Государственный совет. Мнение последнего, представленное Николаю I, довольно основательно и вполне объективно показывало преимущества этого нового цензурного документа. В мнении Государственного совета подчеркивалось существенное различие в определении действия цензуры, которое «заключено в пределах более соответствующих истинному ее назначению. Ей не поставляется уже в обязанность давать какое-либо направление словесности и общему мнению; она долженствует только запрещать издания или продажу тех произведений словесности, наук и искусства кои, в целом составе или в частях своих, вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан». Для наглядности в этом документе цензура сравнивалась с таможнею, которая «не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго наблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, но лишь те, коих провоз и употребление дозволено тарифом».

При сравнении нового устава со старым очевидным было существенное различие задач цензурного ведомства, что вело и к более четкому и точному определению обязанностей возлагаемых на цензоров. В Мнении отмечалось, что по проекту нового устава цензоры «не поставлены судьями достоинства или пользы рассматриваемой книги. Они только ответствуют на вопрос: не вредна ли та книга и все их действия ограничиваются простым решительным на сей вопрос ответом». Таким образом, Государственный совет констатировал, что «проект нового устава дает менее свободы собственному произволу цензоров и тем способствует успехам истинного просвещения, но в то же время дает им возможность запрещать всякую вредную книгу на основании положительного закона и не входя в предосудительные прения с писателем».

Мнение Государственного совета по проекту нового цензурного устава было принято во внимание Николаем I. 22 апреля 1828 г. третий цензурный устав был им утвержден. Долгие годы, фактически до 60-х годов, он служил законным руководством для цензурного аппарата страны. Новый документ не имел крайностей «чугунного» устава. Во-первых, он был компактнее, меньшего размера: в нем было 117 параграфов, причем 40 из них об иностранной Цензуре, о чем вообще не было сказано в уставе 1826 г.

В противоположность старому уставу устав 1828 г. предписывал цензорам:

 

Ø      «принимать всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольное толкование оной в дурную сторону», не придираясь к словам и отдельным выражениям;

Ø      не «входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений или суждений писателя», а также и в «суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение»;

Ø      «исправлять слог или заменять ошибки автора в литературном отношении», т.е. не выступать в качестве редактора.

 

Таким образом, целый ряд положений третьего цензурного устава был направлен на ограничение субъективизма в действиях цензора, введение цензуры в законные рамки. Как это положение устава реализовалось на практике, будет показано ниже.

Существенно отличалась по новому цензурному уставу в сравнении с прежним организационная структура цензурных учреждений: она упрощалась, а число цензоров увеличивалось, и их труд облегчался. Впервые создавался столь представительный и авторитетный орган, объединявший разные заинтересованные в цензурной политике стороны:

 

Ø      высшей инстанцией стало Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения. Оно состояло из товарища министра народного просвещения, министров внутренних и иностранных дел, управляющего III отделением С. Е. Императорского Величества Канцелярии, президентов Академий наук и художеств, представителей духовного ведомства, попечителя Петербургского учебного округа;

Ø      местные цензурные комитеты под председательством попечителей учебных округов организовывались в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, Риге, Вильно и Тифлисе. Отдельные цензоры назначались в Казани, Дерпте, Ревеле;

Ø      для рассмотрения привозимой из-за границы печатной продукции учреждалось новое организационное звено в аппарате цензуры Комитет цензуры иностранной (КЦИ).

 

Созданная по уставу 1828 г. структура цензурного аппарата стала основой на последующие годы.

В этом же году была регламентирована деятельность духовной цензуры: 22 апреля, после многих лет волокиты со стороны церковных иерархов, был утвержден императором устав духовной цензуры, действовавший впоследствии много лет. Основные функции цензуры выполнял сам Святейший Синод. При всей централизации церковной жизни и издательского дела церкви, сосредоточенного еще по указу Петра III в Московской синодальной типографии, Святейший Синод при всем желании не мог собственной цензурою охватить всю духовную печатную продукцию. В те годы сложившаяся практика тормозила печатное дело православия, не давала возможность контролировать проповеди, да и выпускаемые на местах издания, поэтому еще в 1808 г. митрополит Платон выдвинул право духовных академий на самостоятельную цензуру. Оно было занесено в проект устава духовно-учебных заведений, и затем выработано положение о цензурных комитетах при духовных академиях. Были организованы цензурные комитеты в 1809 г. при Петербургской Духовной академии, в 1814 г. при Московской.

Высочайший указ Александра I 1814 г., обращенный к комиссии духовных училищ, развивал целую программу духовного просвещения. В ней определенное место отводилось и духовной цензуре, в частности, правилам деятельности духовных цензурных комитетов. Одновременно началась работа над уставом духовной цензуры. В 1817 г. преосвященным Амвросием (Протасовым) при правлении Казанской Духовной академии был создан комитет, занимавшийся цензурой проповедей священников города Казани и его уезда. Наконец, в 1819 г. при Киевской Духовной академии тоже возник цензурный комитет. В 1824 г. в период борьбы православной церкви с мистицизмом был создан особый комитет для изучения мистической литературы и периодики и вынесения решения в каждом конкретном случае по изданию. Цензурный комитет при Казанской Духовной академии появился лишь в 1845 г. Комитеты цензуры активно очищали поток религиозной литературы от еретических, сомнительных сочинений, о чем свидетельствуют цифры, приведенные в 1909 г. историком Ал. Котовичем, сведенные в таблицу (см. таблицу № 1).

В 18441855 гг. в духовную цензуру было представлено 6904 произведения, ею допущено к печати 4380, т.е. чуть меньше одной трети всех рассмотренных цензурой сочинений не получили ее одобрения.

Не меньшей «эффективностью» работы отличалась и светская цензура в николаевскую эпоху. Казалось бы, Россия в 1828 г. получила вполне прогрессивный по тем временам цензурный устав. Но, как это обычно бывает в законодательной практике, он быстро с помощью самого императора Николая I стал обрастать дополнениями, поправками, новыми узаконениями, соответствующими требованию определенного момента времени, правителя или его бюрократии. Устав 1828 г. стали приспосабливать к текущим потребностям власти и власть имущих. Уже в 1830 г. профессор Петербургского университета и цензор А.В. Никитенко записал в своем дневнике: «Цензурный устав совсем ниспровержен». И он был недалек от истины.

 

Таблица № 1

Итоги деятельности комитетов духовной цензуры за 15 лет

(18281843 гг.)

 

Тематика литературы

Число рукописей

Число книг к новому изданию

одобр.

неодобр.

%

одобр.

неодобр.

%

Догматико-апологетическая и экзегетическая

82

46

36

17

4

19

Священно-церковно-

историческая

314

35

10

65

16

20

Нравоучительная и религиозно-бытовая

226

97

30

187

19

9

Богослужебная и уставная

24

14

37

22

5

18

Слова и речи

305

147

32

13сб.

Мелкие произведения:

азбуки, стихотворения и др.

в том числе:

Учебного характера

Периодические издания

Картины, эстампы и др.

 

 

 

 

 

 

173

54

24

45

17

27

38

4

9

24

3

11

370 л.

111

 

Во-первых, постепенно расширялся круг ведомств и учреждений, имевших право на цензуру, а этим расширялась возможность цензурного произвола. Рядом повелений императора Николая I 3040-х годов разным ведомствам и учреждениям: Министерствам Двора, Финансов, Военному, Внутренних дел, II и III отделениям С. Е. Императорского Величества Канцелярии, Военно-топографическому депо, шефу жандармов, Почтовому департаменту, Вольно-Экономическому обществу, Комиссии построения Исаакиевского собора, Кавказскому комитету, Главному попечительству детских приютов, Управлению государственного Коннозаводства и т д. было предоставлено право просматривать и одобрять к печати книги, журнальные и газетные статьи, которые касались их интересов. Как замечает историк С.В. Рождественский, «одна только чистая поэзия и беллетристика подлежали ведению цензурных комитетов, все же прочее сверх их отдавалось на просмотр того или другого ведомства».

А.В. Никитенко несколько позже в своем дневнике производил такие подсчеты: «Итак, вот сколько у нас ныне цензур: общая при Министерстве народного просвещения, Главное управление цензуры, верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при Министерстве иностранных дел, театральная при Министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при III отделении Собст. Е. В. Канцелярии и новая педагогическая (в 1850 г. был учрежден цензурный комитет для рассмотрения учебных книг и пособий. Г.Ж.). Итого, десять цензурных ведомств. Если сосчитать всех лиц, занимающихся цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года. Я ошибся: больше. Еще цензура по части сочинений юридических при II отделении Собственной канцелярии и цензура иностранных книг всего 12».

Кроме того, говоря о цензуре начала 30-х годов, надо иметь в виду воздействие на внутреннюю политику России международных событий: во Франции произошла Июльская революция 1830 г., развернулась бельгийская война за независимость, происходили народные волнения в Европе. Уже 4 августа 1830 г. Николай I существенно ограничил и без того дозированный диапазон политической и международной информации в прессе.

Император повелел, «чтобы во все издаваемые в России журналы и газеты заимствованы были известия о Франции токмо из одной прусской газеты, выходящей под заглавием «Preussische Staats Zeitung» и чтобы статьи из сей газеты, которые должны быть помещаемы во французском журнале «Journal de St-Petersbourg», были представляемы князю X.А. Ливену, генерал-адъютанту, «на предварительное просмотрение».

Значительно активизировалась деятельность графа А.X. Бенкендорфа, нередко дававшего указания по цензуре, выходившие за рамки цензурного устава 1828 г., что на первых порах вызывало некоторое возмущение и даже противодействие министра народного просвещения князя К.А. Ливена. Так, в январе 1831 г. III отделение сообщило ему повеление императора о прямой ответственности сочинителей и издателей за каждую опубликованную статью. Князь К.А. Ливен усмотрел в этом нарушение §47 Цензурного устава и представил свое мнение в докладе Николаю I. Для решения вопроса был создан особый комитет, который через некоторое время пришел к выводу, что новое правило никак не нарушает устав. В этом же году Главное управление цензуры распорядилось, чтобы цензоры вели секретный журнал имен авторов статей.

Тенденция роста числа ведомств, обладающих цензурными Функциями в условиях развития николаевского бюрократического режима, была постоянной. Каждое ведомство ревностно следило за публикациями, содержавшими любую информацию о нем, и, нередко при этом проявляя самодурство, требовало их на просмотр. 7 декабря 1833 г. светлейший князь А.И. Чернышев, военный министр в 18321852 гг., добился высочайшего повеления о том, «чтобы о современных военных событиях помещаемы были в журналах лишь официальные реляции». И тем не менее он также требовал предварительного представления к нему всех статей, помещаемых в российской прессе о современных военных событиях. Затем, в 1834 г., военное ведомство запретило «Санкт-Петербургским ведомостям», «Сыну Отечества», «Северной пчеле» печатать выписки из высочайших приказов о производстве и назначении генералов. Привилегию в этом имела только одна газета «Русский инвалид». В этом же году граф А.X. Бенкендорф инициировал повеление императора о том, чтобы чиновники отдавали свои литературные произведения и переводы в газеты и журналы только после предварительного разрешения своего начальства. Наконец, в 1845 г. министры добились права быть цензорами всего касающегося деятельности их ведомств.

Таким образом, помимо организованной к середине XIX столетия сети цензурных комитетов, в стране сложилась еще одна из ведомственных учреждений и организаций, обладающих цензурными полномочиями, которую недреманно контролировала высшая ее инстанция III отделение С. Е. Императорского Величества Канцелярии во главе с деятельным и бдительным министром внутренних дел, шефом жандармов графом А.X. Бенкендорфом.

в начало

 

САМОДЕРЖАВНЫЙ ЦЕНЗОР

 

Активное вмешательство Николая I в решение цензурных вопросов. Император и литераторы. Контроль за цензурным аппаратом.

 

Решение всех цензурных вопросов в период царствования Николая I происходило при самом активном участии императора, что составляет особенность этого периода истории цензуры. Николай I всегда ревностно следил за журналистикой и действиями цензуры, сам выступал в качестве главного цензора в своей державе и цензора цензоров. (Этот сюжет вполне мог стать темой большой самостоятельной работы.) Отношение Николая I к журналистике и журналистам ярко характеризуют его слова, высказанные им, когда ему пришлось выступать в качестве высшего арбитра в истории с публицистом и издателем Н.И. Гречем, жаловавшимся на цензуру, пропускавшую статьи, якобы порочащие его друга Ф.В. Булгарина. Император поддержал цензоров, закончив свою резолюцию от 29 июля 1831 г. так: «Вы призовите его (Ф.В. Булгарина. Г.Ж.) к себе, вымойте голову и объясните, что ежели впредь осмелится дерзко писать, то вспомнил бы, что журналисты сиживали уже на гауптвахтах, и что за подобные дерзости можно и под суд отдать».

Милитаризованное мышление Николая I распространялось и на литераторов. Характерный пример в этом отношении трагическая судьба поэта А.И. Полежаева. Через 15 дней после казни руководителей восстания декабристов Николай I самолично ночью судил студента Московского университета Полежаева за сатирическую поэму «Сашка», ходившую тогда по рукам.

 

А. И. Полежаев писал в поэме:

 

 

Герой поэмы не только кутила и повеса, но он «жаждет вольности строптивой», ищет «буйственной свободы», «своим аршином Бога мерит и в церковь гроша не дарит» и т.д.

Самодержавный цензор комментировал:

 

«Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки: я их искореню»

 

Поэт был отдан в солдаты и отправлен под пули на Кавказ. Николай I постоянно осведомлялся, как служил Полежаев. В 32 года талантливого поэта не стало.

Без сомнения, Николай I отдавал себе отчет о влиянии литераторов на общество. В своих действиях по отношению к ним он не был однолинеен. Об этом говорят его взаимоотношения с А.С. Пушкиным. Придя к власти, фактически сразу Николай I становится добровольным цензором произведений поэта. Граф А.X. Бенкендорф сообщал А.С. Пушкину 30 сентября 1826 г.: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры. Государь император сам будет первым ценителем произведений ваших и цензором». Уже в ноябре Пушкин писал Н.М. Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, Годунова тиснем». Обычно анализируя связи поэта и императора, ученые делают акцент на лицемерии Николая I. Представляется, что при этом не полно учитывается то обстоятельство, что Николай I был императором, и все то, что сопутствовало его положению и его психологии, которая порождалась этим, а также то, как воспринимали его современники, в том числе и великий поэт. Дадим слово самому Пушкину, поскольку литературы и объяснений по этому поводу вполне достаточно: приведем ряд цитат из его дневника 18331835 гг., т.е. периода зрелости поэта.

 

«1833. 14 дек. 11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа) явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями Государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова

вымараны. На многих местах поставлен (?), все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным».

«1834. 28 февраля. Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье на бале, в концертной, Государь долго со мной разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».

«6 марта. Царь дал мне взаймы 20000 на напечатайте «Пугачева». Спасибо».

«10 мая. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего Правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

«1835. Февраль. В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит».

 

Строки пушкинского дневника неоднократно комментировались. Представленная выборка цитат, на наш взгляд, сама достаточно красноречива. Она свидетельствует о том, что Николай I, как цензор, основательно вникал в творчество поэта, хотя, конечно, как самодержец, преследовал свои цели, но одновременно помогал Пушкину, поддерживал его ранимое самолюбие (ведь Государь говорит не с каждым. – Г.Ж.).

Вспомним в связи с этим еще один эпизод. В 1830 г. А.С. Пушкин опубликовал VII главу «Онегина». Сразу же в «Северной пчеле» появился фельетон Ф.И. Булгарина, резко критиковавшего эту часть произведения, где якобы «ни одной мысли, ни одного чувствования» и т.д. Николай I, прочитав фельетон, писал графу А.X. Бенкендорфу: «...в сегодняшнем нумере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал». Бенкендорф передал фельетонисту волю монарха, в ответе которому пытался защитить фельетониста, назвав еще одну статью другого автора, критиковавшего ту же главу «Онегина». Николай I гневно отреагировал: «...если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде». Вероятно, во взаимоотношених царя и поэта в какой-то степени обольщение было двухсторонним.

Приведем слова их современницы А.Ф. Тютчевой, дающей в своем дневнике блестящую характеристику императора: «Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинить все свои фантастические и устарелые теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

Дон Кихот самодержавия! Хотя в его дом уже стучались другие времена.

Следующая пушкинская записка, поданная им 28 августа 1835 г. в Главное управление цензуры, где он просит разрешить «встретившееся ему затруднение», как бы подводит итог цензуре Николаем I его сочинений:

 

«В 1826 году Государь император изволил объявить мне, что ему угодно быть самому цензором. Вследствие Высочайшей воли, все, что с тех пор было мною напечатано, доставлено было мне прямо от Его Величества из 3 отделения Собств. Его Канцелярии при подписи одного из чиновников «С дозволения правительства»» (далее А.С. Пушкин перечисляет, какие произведения прошли данную цензуру: «Цыгане», главы «Евгения Онегина», «Полтава», мелкие стихотворения, второе исправленное издание поэмы «Руслан и Людмила», «Граф Нулин», «История пугачевского бунта» и др.).

 

Когда же в 1835 г. поэт обычным порядком представил в цензуру второе исправленное издание перевода из Шекспира «Анджело», попечитель Петербургского учебного округа объявил ему, что не может более публиковать его сочинений так, «как доселе они печатались». Пушкин справедливо обращает внимание Главного управления цензуры на то, что

 

«никакого нового распоряжения не последовало», а он между тем устным заявлением попечителя «лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим Государем-императором».

 

Сам поэт в деловой записке, не содержавшей в себе обычных эмоций, констатирует факт постоянной императорской цензуры его творчества почти на целое десятилетие (1826–1835, август). С другой стороны, этот эпизод запечатлел особое отношение цензуры к фигуре поэта. Министр народного просвещения С.С. Уваров почти через месяц, 29 сентября, уведомил Пушкина, что его рукописи печатаются независимо от его ведомства. Но когда поэт умер, Уваров 1 февраля 1837 г. потребовал от попечителя Московского учебного округа графа С.Г. Строганова, чтобы статьи об этом событии он контролировал сам.

То, что монарх лично занимается цензурой, для российской действительности явление обычное и даже традиционное. Но в случае с Николаем I оно имело опору в его взглядах на роль руководителя государства. Он считал своей обязанностью лично разрешать все сколько-нибудь существенные, дела и вопросы. «Николай считал управление по личной воле и личным воззрениям прямым долгом самодержца, пришел к выводу историк А.Е. Пресняков. Вопросы общие и частные, дела государственной важности и судьбы отдельных лиц сплошь и рядом зависели от личного усмотрения и настроения государя». Это особенно отчетливо видно именно на цензорской практике Николая I. Здесь его, как говорится, хватало на все.

Получив трон при открытом сопротивлении молодой дворянской элиты, он нашел опору в А.С. Шишкове и созданный при его участии «чугунный» цензурный устав 1826 г. одобрил явно как средство запугивания общественности, настолько этот документ был контрастен александровскому цензурному уставу 1804 г. Но самодержец быстро и без колебаний расстался с ним и одобрил новый устав от 22 апреля 1828 г., который будет действовать длительное время. Однако для императора этот устав не стал законом, букву которого он соблюдал бы. Законом была воля монарха, лично вносившего постоянно изменения в цензурный устав своими повелениями и распоряжениями. И на практике при его же попустительстве господствовал крайний субъективизм цензуры, о чем говорилось выше.

Активность Николая I цензора, как правило, усиливалась в зависимости от роста видимой им угрозы собственной власти. Так было в 18301831 гг., в 1848 г., когда революционные события в Европе повлияли на ужесточение цензурного режима в России и превращение цензуры в политический донос, который при его правлении процветал.

В 1831 г. И. Киреевский, вернувшийся на родину из-за границы, стал издавать журнал «Европеец», открыв первый номер своей статьей «XIX век». Николай I внимательно прочитал журнал и не только сделал внушение цензуре, пропустившей номер, но и внес своим повелением беспрецедентную поправку в цензурный устав. 7 февраля 1831 г. граф А.X. Бенкендорф писал министру народного просвещения князю К.А. Ливену о том, что, по мнению императора, статья «XIX век» содержит «рассуждение о высшей политике», хотя автор уверяет читателя, что говорит о литературе. Николай I увидел в ней двойной смысл, считая, что И. Киреевский понимает под словом «просвещение» слово «свобода», под фразой «деятельность ума» революцию, а под словами «искусно отысканная середина» не что иное, как конституцию. Разгаданный тайный смысл определил вывод императора: «Статья сия не долженствовала быть дозволенной в журнале литературном, в каковом воспрещается помещать что-либо о политике, и, как сверх того, оная статья не взирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать».

Эти рассуждения Николая I представляют для нас особый интерес, так как через графа А.X. Бенкендорфа они были доведены до цензоров, которым сам император преподал предметный урок, как цензуровать периодику. Причем этот урок откровенно противоречил цензурному уставу, по которому цензор наоборот ориентировался на то, чтобы не выискивать тайный смысл.

Другую статью, помещенную в «Европейце», Николай I назвал «неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; посчитал, что цензор, пропустивший ее, «совершенно виновен»; потребовал наказать его, запретить журнал, так как «издатель г. Киреевский обнаружил себя человеком неблагомыслящим и неблагонадежным». Ему была запрещена издательская деятельность.

Для журналистики этот эпизод имел большие последствия. Император повелел опять вопреки цензурного устава 1828 г.: «дабы на будущее время не были дозволяемы никакие новые журналы без особого Высочайшего разрешения». При этом Его Величеству должны были представить «подробное изложение предметов, долженствующих входить в состав предполагаемого журнала, и обстоятельные сведения об издателе».

Николай I, без сомнения, был настоящим цензором цензоров, о чем они хорошо знали. Наделенный неограниченной властью, он мог не только административно наказать, но и лишить места работы, как это было с С.Т. Аксаковым цензуровавшим книгу «Двенадцать спящих будочников», показавшуюся Николаю I сомнительной, поскольку книга, предназначенная для широкой аудитории, народа, была написана языком, приноровленным «к грубым понятиям низшего класса людей» и в ней, при таком адресате, подвергалась критике полиция, о которой речь шла «в самых дерзких и непристойных выражениях». Целью автора, резюмировал император, было распространять книгу «в простом народе и внушить оному неуважение к полиции». «Его Величество, по сообщению Бенкендорфа, заключает из сего, что цензор Аксаков вовсе не имеет нужных для звания сего способностей и потому повелевает его от должности сей уволить».

Особенно ревностным цензором Николай I был, когда периодика писала о нем и его близких, его предках. 2 января 1831 г. Министр Императорского Двора светлейший князь П.М. Волконский довел до цензурного аппарата неудовольствие императора по поводу того, что «в столичных ведомостях придворные известия появляются без всякого на то разрешения правительства», в связи с чем строжайше предписано «всем редакторам публичных ведомостей ничего не печатать, касающегося до особы Государя-императора и всех членов императорской фамилии, а также о торжествах или съездах, бывающих при Дворе, без особого на то Высочайшего разрешения, которое имеет быть сообщено от Министерства Императорского Двора». Однако вскоре Николай I понял, что при таком порядке в народе могут и подзабыть о нем. Последовало новое распоряжение императора, позволяющее журналистам сообщать после «предварительного рассмотрения министра Двора» о «действиях всенародных», а именно «известия о прибытии в столицу и о выезде высочайших особ, о присутствии их в общенародных местах, об аудиенциях иностранных посланников».

Такая позиция императора распространялась и на упоминание в печати, литературе, исторических сочинениях царственных предков. В 1831 г. цензор В.Н. Семенов не решился одобрить к публикации трагедию М.П. Погодина «Петр I», поскольку в ней на сцену выведены Петр I, Екатерина I, А.Д. Меншиков, заговорщики, речь идет о пытках царевича Алексея по приказу отца и т.д. Сомнения испытывали цензурный комитет и Главное управление цензуры, подготовившее доклад Николаю I, который 22 декабря 1831 г. написал на нем: «Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви, выводить оное на сцену было бы почти нарушение святыни и по сему совершенно неприлично. Не дозволять печатать». По похожим причинам не увидели свет исторические повести Олина «Эшафот, или Утро вечера мудренее», Вейдемера «Обзор главнейших происшествий в России с кончины Петра Великого до вступления на престол Елизаветы Петровны» и др. Любопытно складывались отношения цензуры к сочинениям Екатерины II, часть из них находилась под запретом, что поддерживалось Николаем I. В 1850 г. Петербургский цензурный комитет рассматривал вопрос о новом издании собраний сочинений императрицы, испытывая особые затруднения в возможности опубликовать ее переписку с Вольтером, содержащую его остроты, затрагивающие проблемы религии. Николай I без малейших колебаний наложил резолюцию: «Не разрешаю новое издание писем к Вольтеру».

Министр народного просвещения С.С. Уваров предлагал цензорам в секретном письме попечителю Петербургского учебного округа 6 мая 1847 г. посмотреть на сочинения об отечественной истории, появляющиеся в современной прессе, с другой стороны. Он отмечал, что в них «нередко вкрадываются рассуждения о вопросах государственных и политических, которых изложение должно быть допускаемо с особенною осторожностью и только в пределах самой строгой умеренности. Особливой внимательности требует тут стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необдуманных порывов патриотизма, общего провинциального стремления, становящегося иногда, если не опасным, то по крайней мере неблагоразумным по тем последствиям, какие оно может иметь». Уваров требовал от цензоров быть более внимательными по отношению к такого рода статьям.

Именно Николай I определил целый ряд направлений, на которые цензура должна была обращать пристальное внимание. В их числе, помимо названных, особенно одиозным было его отношение к произведениям искусства. Историк А.Е. Пресняков писал: «Николай I расправлялся с художественными сокровищами Эрмитажа, применял к ним политическую цензуру и приказывал удалить из коллекции портреты польских деятелей или «истребить эту обезьяну» – гудоновского Вольтера».

На протяжении всего царствования Николай I, как уже отмечалось выше, бдительно следил за деятельностью самого цензурного аппарата, контролировал творчество ведущих литераторов и публицистов, основные издания страны и способствовал установлению субъективного и жесткого режима цензуры в своем государстве, особенно в последние годы правления.

Министерству народного просвещения приходилось постоянно считаться с этой бурной цензурной деятельностью самодержца, а также С. Е. Императорского Величества Канцелярии и особенно III отделения и Министерства Двора. В 30-е годы XIX в. для него цензурное ведомство стало очень сложной заботой. «Самой тяжелой и ответственной обязанностью, – признавал историк С.В. Рождественский, – Министерства народного просвещения в эпоху графа С.С. Уварова и князя П.А. Ширинского-Шихматова была цензура».

в начало

 

ЦЕНЗУРНАЯ ПОЛИТИКА МИНИСТЕРСТВА НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ ПРИ ГРАФЕ С.С. УВАРОВЕ

 

СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЦЕНЗУРНОГО ВЕДОМСТВА

 

Стремление С.С. Уварова «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще правительства относящимися». Выработка методики цензурования, подготовка цензоров-профессионалов.

 

Граф С.С. Уваров – один из крупнейших государственных деятелей николаевской эпохи, свою карьеру начинал на дипломатическом поприще. В 18111820 гг. был попечителем Петербургского учебного округа, одной из обязанностей которого являлось руководство столичной цензурой. С 1818 г. до конца жизни Уваров президент Академии наук. Он был знаком и общался со многими литераторами, политиками, учеными. Главным итогом его деятельности является обоснование теоретических положений государственности николаевской эпохи. Будучи министром народного просвещения (18331849 гг.), он стал создателем, как ее потом назвали, теории официальной народности. С.С. Уваров заявил при вступлении в должность министра: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности». Без сомнения, С.С. Уваров многое сделал для укрепления государства и развития образования. При нем был воссоздан Петербургский университет. Проявив мужество, Уваров вступился за его профессуру, когда она подверглась репрессиям.

Однако взгляды графа С.С. Уварова на цензуру, а главное на ее практику были ограничены конкретно-историческими условиями, состоянием и характером власти, особенностями административного управления в России, а также его личными карьерными побуждениями. Одной из проблем управления цензурой было недопонимание чиновниками ее аппарата того, что происходит развитие периодики, журналистики, т.е. информационной службы общества. Характерно в этом плане высказывание одного из руководителей цензуры тех лет, председателя Петербургского цензурного комитета князя А.М. Дондукова-Корсакова: «Мы живем, благодаря Бога, в России, где журналисты еще не управляют общим мнением, и где всякая с их стороны попытка к усилению их влияния должна быть, я думаю, не только останавливаема, но и наказываема уменьшением доверия публики к их рассказам». На протяжении долгого времени власть старалась затормозить развитие журналистики, рассматривая ее чаще всего как оппозиционную силу.

С.С. Уваров тоже отдал дань этому, стремясь, по его словам, «умножить, где только можно, число умственных плотин против вторжения разрушительных европейских идей». Он считал, что пресса дерзает «даже простирать свои покушения к важнейшим предметам государственного управления и к политическим понятиям, поколебавшим едва ли не все государства Европы». Поэтому перед цензурой стоит задача «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще правительства относящимися». Затем министра народного просвещения графа С.С. Уварова не устраивало то, что печать дерзает «выступить за пределы благопристойности, вкуса и языка», в связи с чем, по его мнению, цензура обязана подвергнуть строгому контролю собственно литературное влияние периодической печати на публику, ибо «разврат нравов приуготовляется развратом вкуса».

По своей должности С.С. Уваров, будучи членом Главного управления цензуры, еще до вступления на пост министра народного просвещения, обеспокоенный европейскими событиями, на его заседании 4 мая 1831 г. предложил усилить «при настоящих обстоятельствах и в связи с сильным волнением умов» надзор цензуры над журналистикой. При этом он изложил методику цензуры, которую необходимо использовать на практике. Считая, что по одной статье нельзя судить о вредности направления того или другого журнала, Уваров говорил, что «в опасном направлении и вредном духе издания можно убедиться, наблюдая внимательно ход всего его в целости, сближая и сличая статьи, рассеянные в разных нумерах, соображая господствующие мнения, наконец, замечая отношение сих статей и мнений к тем обстоятельствам и к тому времени, при которых они были напечатаны». Для примера граф С.С. Уваров сослался на журнал «Московский телеграф» Н.А. Полевого. Он обещал представить на другое заседание «извлечение из замеченных им статей, которое послужит очевидным убеждением в том, какого рода влияние может производить в нынешних обстоятельствах этот журнал, особливо на тот круг читателей, в котором он обращался». С.С. Уваров к тому времени имел как цензор большой авторитет, и князь К.А. Ливен, тогдашний министр народного просвещения, поддержал его выступление, попросив и других членов Главного управления цензуры просмотреть «Московский телеграф» и представить замечания по нему. Кроме того, министр народного просвещения указал попечителю Московского учебного округа «поставить тамошней цензуре в обязанность употреблять особенную осмотрительность при цензуре как вообще периодических изданий, так в особенности вышеупомянутого журнала, и не дозволять никаких статей, которые могут производить вредное впечатление на читателей и внушить неприязненное отношение к правительству и вообще к высшим сословиям и званиям в государстве».

Как цензор граф С.С. Уваров не обошел вниманием и французскую литературу, которая тогда была наиболее читаема элитарной частью общества, а выходя на русском языке, охватывала и более широкую аудиторию. Он видел в произведениях большей части новейших французских романистов господство такого «духа» и такой «ложной нравственности», через которые они «не могут доставлять полезного общенародного чтения». Выступая 27 июня 1832 г. на заседании Главного управления цензуры, Уваров говорил: «Содержа в себе предпочтительно изображения слабой стороны человеческой натуры, нравственные безобразия, необузданности страстей, сильных пороков и преступлений, эти романы не иначе должны действовать на читателей, как ко вреду моральных чувств и религиозных понятий». Проявив цензорскую сверхбдительность, он уверял, что та поспешность, с какой стараются переводить и печатать на русском языке эти произведения, «служит признаком пробуждающейся наклонности к чтению этого рода сочинений». Он предлагал «положить преграды распространению между народом вкуса к чтению этого рода».

Главное управление цензуры с учетом точки зрения графа С.С. Уварова подготовило и разослало в цензурные комитеты распоряжение о том, что цензоры должны точно выполнять §80 цензурного устава, рассматривая французские романы, в сравнении с другими книгами, более строго «в отношении их нравственного содержания», «господствующего духа и намерения авторов» и не одобрять к переводу те из новейших французских романов, которые «производят вредное впечатление на читателей». Понятно, что после такого распоряжения путь французской литературе к широкому кругу русских читателей был закрыт.

В декабре 1832 г. по инициативе графа С.С. Уварова Московский цензурный комитет получил предписание, чтобы «в критике не допускались никакие личности» (в этом случае подразумевалась полемика, в ходе которой высказывались те или иные взгляды. Г.Ж.). Московская цензура сразу же обратила внимание на полемическую статью Н.И. Надеждина, направленную против романов П.П. Свиньина и Н.А. Полевого. И хотя автор протестовал, его статья все же была запрещена.

Став министром народного просвещения, С.С. Уваров разослал в цензурные комитеты циркуляр с изложением своей программы: «Вступив, по высочайшему Государя императора соизволению, в управление Министерством народного просвещения, нахожу нужным поставить цензурным комитетам на вид, чтоб в действиях своих они неуклонно следовали как высочайше утвержденного Устава о цензуре, так и всем предписаниям и распоряжениям, которые даны после обнародования устава». Такая общая платформа цензуры давала ей широкие возможности для репрессий. Кроме того, политика ужесточения цензуры получает развитие и в самом циркуляре, содержащем требования самого министра. Он обещал особое внимание обращать на «повременные сочинения», т.е. журналистику. Уваров подчеркивал: «Я желаю, чтобы не только по содержанию и по духу своему сии издания не заключали в себе ничего несообразного с цензурными правилами, но чтоб тон оных и изложение соответствовало, по возможности, требованиям приличия и благопристойности, дабы возвысить и облагородить сию отрасль нашей словесности».

Министр народного просвещения граф С.С. Уваров специально встречался с цензорами и, как он выражался, давал им наставления и «личные объяснения». Так, он сказал цензорам, что они имеют возможность обратиться в Главное управление цензуры в «сомнительных случаях». Петербургскому цензурному комитету была дана особая привилегия: «в случаях нетерпящих отлагательств испрашивать разрешения непосредственно у министра».

Затем Главное управление цензуры 27 марта 1833 г. разослало цензурным комитетам предписание с тем, «чтобы предотвратить всевозможные случайности для цензурного дела», и с целью координации действий цензуры. Оно потребовало, чтобы каждый цензурный комитет «давал знать прочим о запрещенных им рукописях, дабы таковые, быв перенесены в другой, не могли быть одобрены к печатанию». Московский цензурный комитет в служебном рвении пошел еще дальше: по его предложению, Главное управление цензуры рекомендовало рассылать сведения о запрещенных сочинениях и изданиях и отдельным цензорам.

На практике новый министр народного просвещения граф С.С. Уваров в первую очередь стал строго преследовать «политические и социальные тенденции как в журналах, так и в отдельных произведениях литературы, оригинальной и переводной». При его активном участии был запрещен ряд ведущих журналов тех лет, в том числе «Московский телеграф» и «Телескоп». Причем граф С.С. Уваров давно взял под прицел эти авторитетные тогда издания. В 1832 г., как говорилось выше, будучи в Москве, он сделал «самые подробные внушения» не только самим издателям журналов, «но и поставил на вид Московскому цензурному комитету» за попустительство им. В записке императору от 24 сентября 1833 г. министр народного просвещения предложил за статью «Взгляд на историю Наполеона» уволить цензора действительного статского советника Двигубского, а журнал Н.А. Полевого запретить. На этот раз Николай I не внял министру. На следующий год все же, проявив бдительность и упорство, С.С. Уваров добился своего: «Московский телеграф» Н.А. Полевого перестал существовать.

Затем наступила очередь журнала «Телескоп» Н.И. Надеждина. Получив донос Вигеля, возмущавшегося публикацией в 1836 г. в Журнале первого «Философического письма» П.Я. Чаадаева, министр народного просвещения граф С.С. Уваров пишет проект Решения Главного управления цензуры о судьбе «Телескопа», где заявляет, что статья Чаадаева «дышит нелепою ненавистью к отечеству, наполнена ложными и оскорбительными понятиями, как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства», что она «предосудительна и в религиозном, и политическом отношении». Познакомившись с таким проектом, Николай I написал на докладе: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного, это мы узнаем непременно, но не извинительно ни редактору журнала, ни цензору. Велите сейчас же журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу». Уваров с опережением решил вопрос, уже 20 октября 1836 г., разослав циркуляр, запрещавший даже упоминать о статье в № 15 «Телескопа». Журнал был закрыт, а его редактор Н.И. Надеждин выслан под надзор полиции в Усть-Сысольск, цензор же А.В. Болдырев уволен.

Граф С.С. Уваров как министр потребовал от цензуры установить «строжайшее наблюдение» за тем, чтобы в повременных изданиях «отнюдь не возобновлялась литературная полемика в том виде, в каком она в прежние годы овладела было журналистами обоих столиц», т.е. речь шла о том, чтобы в прессе не высказывались тенденциозные взгляды разного направления, не выяснялись политические точки зрения полемизирующих сторон. Затем, в 1836 г. последовало запрещение на некоторое время открывать новые периодические издания, в чем было заложено стремление власти затормозить естественное развитие печати. Одновременно по докладной записке члена Главного управления цензуры барона Ф.И. Брунова усиливался состав цензурных комитетов. После этого было заведено новое ограничение: одно и то же лицо не могло быть редактором двух изданий. Наконец, особого внимания со стороны графа С.С. Уварова удостоились периодика и произведения, обращенные к народу, массовой аудитории. В частности, были введены такие правила для издателей, которые стесняли их предпринимательские возможности и книжную торговлю. Главное правление училищ решило не допускать широкого развития дешевых изданий для народа, что, по его мнению, «приводит низшие классы некоторым образом в движение и поддерживает оное как бы в состоянии напряжения», что не «только бесполезно, но и вредно».

Здесь уместно заметить, что власть имущие в этом отношении постоянно придерживались традиции, даже имея Министерство народного просвещения, не спешить с просвещением народа. Так, еще в 1681 г. Соборное постановление об учреждении новых епархий было пронизано подобной озабоченностью: в нем содержался запрет на выписки из книг Божественного писания, поскольку при этом допускаются ошибки, искажения, а «их простолюдины, не ведая, принимают все за истину». Такое же отношение было и к народному творчеству, лубку. Даже в середине XIX в. по распоряжению министра народного просвещения князя П.А. Ширинского-Шихматова от 23 мая 1850 г. «лубочные картины», не проходившие ранее никакой цензуры, приравняли «к афишам и мелким объявлениям», подведомственным надзору полиции.

Проблема народной литературы приобрела политическую окраску в свете уваровской тройственной формулы. Министр народного просвещения занимал своеобразную позицию в этом вопросе. Он хорошо видел демократизацию журналистского творческого процесса. В докладе императору 10 марта 1834 г. он замечал: «...вкус к чтению и вообще литературной деятельности, которые прежде заключались в границах сословий высших, именно в настоящее время перешли в средние классы и пределы свои распространяют даже далее». В то же время в Министерство народного просвещения от многих лиц, как признается граф С.С. Уваров, «начали поступать прошения о позволении им периодических изданий вроде выходящих в чужих краях под названием «Penny Magasine», «Heller Mag.» и проч.». Эту проблему, сформулированную им как: «Полезно ли допускать введение и укоренение у нас сего рода дешевой литературы, которой цель и непосредственное следствие есть действование на низший класс читающей публики?» Уваров вынес на обсуждение Главного управления цензуры. Сам же он пришел к выводу, что дешевая литература препятствует умственному развитию, представляя из себя поверхностное чтение, поэтому «необходимо отклонить введение у нас дешевых простонародных журналов». Николай I поддержал министра: «Совершенная истина, отнюдь не дозволять».

В распространяемых Министерством народного просвещения циркулярах отчетливо просматривается цензурная программа его министра. Многие документы носят не только директивный, но и методический характер: в них объясняется, что и как цензуровать. Таким является, например, письмо графа С.С. Уварова от 5 июня 1847 г. попечителю Петербургского учебного округа, контролировавшему ведущее звено цензуры Петербургский цензурный комитет (кстати сказать, Уваров также регулярно следил за его деятельностью). В своем письме министр главное внимание обращает на иностранную литературу. Он напоминает, что его ведомство «неоднократно предостерегало С.-Петербургский цензурный комитет от слишком быстрого распространения иностранных романов, большей частью писанных в дурном духе и с весьма дурными началами, коих следы остаются ощутительны, не взирая на сокращения и изменения, производимые цензорами». С. С. Уваров считает, что «страсть к этого рода чтению простирается до того», что многие издатели журналов идут на поводу у этой потребности аудитории, не сообразуясь с той программой журнала, которую они заявили и которая была одобрена Министерством народного просвещения: «Целые книжки почти составляются из двух или трех в целости переведенных романов и повестей».

Министр народного просвещения предлагает Петербургскому цензурному комитету «принять отныне к точнейшему исполнению следующие правила»:

1. «Обращать впредь ближайшее и строжайшее внимание на представляемые в комитет переводы с иностранных языков, особенно современных французских писателей, коих имена более или менее известны публике». Цензоры, рассмотрев перевод, предварительно доводят до сведения попечителя учебного округа свое мнение. Решение об издании перевода принимает сам попечитель.

2. «В издаваемых в С.-Петербурге журналах наблюдать, чтобы целые книжки оных, вопреки программе, не были составлены из одних почти переводов в целости романов или повестей».

3. «Наконец, поставить на вид цензорам, что с некоторых пор оригинальные издания, вроде повестей и романов, наполнены выходками против чиновников, представляя этот класс в самых гнусных и смешных видах. Считая, что такое преследование класса людей, более или менее полезных и достойных уважения и к коему могут быть причислены и высшие сановники в империи, имеет целью убивать в низших разрядах дух благородный и обращать на них или презрение, или негодование, я прошу вас неослабно наблюдать, чтобы подобные изображения не выходили из пределов благопристойности и вкуса, и были бы вообще допускаемы тогда только, когда цензура убедится в чистых намерениях автора».

Таким образом, умудренный цензорским опытом С.С. Уваров находит все новые возможности для запретов сочинений и репрессий против журналистики, которая особенно его заботит. Характерна та защита бюрократии, которая пронизывает §3 указаний министра. Мало того, посылая на другой день копию предписания графу А.X. Бенкендорфу, министр С.С. Уваров замечает: «Весьма желательно, смею думать, чтобы и театральная, не состоящая в моем ведении, цензура обратила внимание на смысл последнего моего замечания о чиновниках».

Позднее, в 1847 г. требование к цензуре бороться с политическими и социальными тенденциями Главное управление цензуры повторит, изложив его в другой форме: редакторам, издателям и цензорам рекомендовано обратить внимание на «стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необузданных порывов патриотизма, общего и провинциального». Политическая бдительность цензуры стала распространяться и на публикации научной тематики, о чем свидетельствует несколько юмористический эпизод из переписки двух сановных цензоров А.X. Бенкендорфа и С.С. Уварова. Шеф жандармов, озабоченный охраной авторитета, чести и достоинства дворянства, рекомендовал министру народного просвещения 4 января 1841 г. посмотреть 43-й том журнала «Библиотека для чтения», где в разделе «Смесь» опубликована статья «Светящиеся червячки». При этом Бенкендорф замечал: «Нельзя видеть без негодования, какой оборот дает господин сочинитель этой статьи выражению, употребленному в программе одного из дворянских собраний». Бенкендорф увидел в позиции автора презрение к дворянству.

Автором этой публикации был сам издатель и редактор журна­ла «Библиотека для чтения» О.И. Сенковский, вставивший в конце статьи об исследованиях натуралистов Г. Форстера и Одуэна над светящимися червячками остроту: «Один монпельский натуралист взял ночью самку Lampyridis noctilucae и через окно выставил ее на ладони в сад: спустя несколько минут, прилетел к ней самец, как кажется с той же целью, для какой, по словам печатной программы, учреждено и С-ое (Санкт-Петербургское. Г.Ж.) дворянское собрание, т.е. для соединения лиц обоих полов. Лишь только эти насекомые исполнили программу почтенного собрания, свет самки тотчас же погас». По высочайшей резолюции сановных цензоров редактор «Библиотеки для чтения» и цензоры получили за эту шутку строгие выговоры: «Впредь быть осторожнее».

Этот эпизод из истории взаимодействия прессы и цензуры говорит о том, что последняя была внимательна к любому печатному слову, не только общественно-политическому, но и научному. Позднее, когда в русской журналистике в 50-е годы XIX в. наиболее активной стала газета по сравнению с журналами и соответственно расширился объем и диапазон информации, циркулирующий в обществе, высшие цензурные инстанции были озабочены тем, как бы в этом информационном потоке не доходили до читателя сведения, на их взгляд, ему не нужные или вредные. (Подробнее речь об этом пойдет ниже.).

Бюрократический аппарат решил взять в свои руки руководство народным чтением. Общими усилиями ведомств и церкви стали готовиться разные сборники для народного чтения типа «Нравоучительные разговоры для воспитанников удельных училищ», «Книга для чтения воспитанников сельских училищ» и т.п., выходила религиозная нравоучительная литература.

в начало

 

«КАЗЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК» НА ПОСТУ ЦЕНЗОРА

 

А.И. Красовский и его деятельность: «один из самых мрачных, эпизодов в истории русского просвещения».

 

«Времена Красовского возвратились» – краткая запись 1835 г. из дневника А.С. Пушкина по своему внутреннему содержанию очень емкая. Частным поводом к ее появлению стало возмущение поэта цензурой, не пропустившей в его «Сказке о золотом петушке» такие строки: «Царствуй лежа на боку», «сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Одновременно суждение А.С. Пушкина о характере цензуры своей обобщенностью свидетельствует о типичности для цензурной эпохи 30–40-х годов такой фигуры, как Александр Иванович Красовский (1770–1857). Для Пушкина это имя, довольно часто возникавшее и ранее в его переписке («Бируков и Красовский не в терпеж глупы, своенравны и притеснительны», «Благодаря Красовскому и Бирукову вся литература за последнее пятилетие (или десятилетие) царствования Александра I сделалась рукописной»), ассоциировалось с определенным историческим периодом.

Другой эпизод в связи с именем Красовского, появившийся на страницах пушкинского дневника, не менее поражает выявлением цензорского кредо этого чиновника Министерства народного просвещения. Судьба свела поэта и одиозного цензора на представлении великой княгине Елене Павловне, которая неожиданно спросила Красовского: «А очень должно быть скучно читать все, что выходит в свет?» Тот, не задумываясь, ответил: «Да, современная литература так мерзка, что это – чистое наказание». В ответе Красовского не было иронии, в нем выражено равнодушие цензора, не понимавшего и не хотевшего понимать вообще литературу, но по обязанностям службы вынужденного ее читать.

С 1821 г. А.И. Красовский был цензором Петербургского, а с 1826 по 1828 г. – Главного цензурного комитетов. Служебное рвение Красовского не знало границ. Ироничные потомки бережно хранили плоды его цензорского труда. Приведем для иллюстрации хотя бы пару примеров из этой коллекции. На столе Красовского оказались «Стансы к Элизе» поэта В.Н. Олина. Цензор подверг их уничижающему и безграмотному комментарию, а затем запретил журналу «Сын Отечества» печатать их.

 

«Стансы к Элизе» В.Н. Олина

 

Улыбку уст твоих небесную ловить...

Суждения цензора А.И. Красовского

 

Слишком сильно сказано: женщина не достойна того, чтобы улыбку ее называть небесною.

 

Что в мнении людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной.

Сильно сказано; к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить нужно...

 

Невежество и ханжество А.И. Красовского ярко сказывались и при цензуровании изобразительной продукции. По его распоряжению пропускались только такие рисунки и гравюры с изображением женщин, у которых колена прикрывались платьем. Если же женские формы сколько-нибудь обнажались или в глаза бросались чувственные позы, то такие репродукции и подлинники как безнравственные конфисковались.

Несмотря на всю свою «славу» и самодурство Красовский успешно продвигался по служебной лестнице. Мало того, ему было доверено руководство всей иностранной цензурой страны: с 1833 г. и до конца жизни он был председателем Комитета цензуры иностранной (КЦИ). Своей репрессивной деятельностью Красовский оставил значительный негативный след в российской культуре того времени. Вот его характеристика, данная ему одним из современников, хорошо знавшим его, секретарем КЦИ А.И. Рыжовым: «Это был казенный человек, как понимали казенного человека в старину, и он шел к своей казенной добыче всегда верхним чутьем, которое его никогда не обманывало. В нем было все напоказ: его тело и душа в мундире, набожность, православие, человеческие чувства, служба все форменного покроя. Водотолченное усердие, принизительное смирение, угодливость перед высшими, рассчитанное ханжество все это служило ему ходулями в продолжении всей его деятельности».

Трудно перечислить все негативные характеристики, которые давали этому цензору А.С. Пушкин, Н.И. Греч, И.С. Аксаков и др. Последний замечал, что Красовский «в качестве председателя Комитета цензуры иностранной 30 лет сряду чудесил и куролесил в этой немаловажной, кажется, области управления... 30 лет почти полновластного над Русскою и Европейскою литературою беснования этого маньяка, одержимого свободобоязнью и какою-то гипертрофиею подозрительности, представляют, конечно, немалый интерес для патологической истории современного общества, но вместе с тем и один из самых мрачных эпизодов в истории русского просвещения». Фигура Красовского в общественном мнении как бы олицетворяла собой все отрицательное в цензуре. О нем в литературных кругах ходили анекдоты, слагались эпиграммы. П.А. Вяземский посвятил ему басню «Цензор», А.Ф. Воейков поместил его в своем «Доме сумасшедших»:

Ба! Зачем здесь князь Ширинский?

Как палач умов здесь тих!

Это что? «Устав Алжирский

О печатании книг»!

Вкруг него кнуты, батоги

И Красовский ноздри рвать!

Я, скорей, давай Бог ноги!

Здесь не место рассуждать!

 

В архиве поэта А.Н. Майкова, служившего под началом А.И. Красовского, исследователи поэтики обнаружили несвойственный для Майкова стих:

Но тут встает как демон злой

Муж с конской мордою, с улыбкою бесовской

И вислоухий, как осел:

Сам Александр Иванович Красовский

«Читай! Читай! Трудись! Пошел! Пошел!»

И мысль моя опять под игом чуждых бредней!

 

Служебные качества А.И. Красовского во многом были типичны чиновничеству тех лет. Умный граф С.С. Уваров говорил, что «Красовский у меня как цепная собака, за которою я сплю спокойно». По мнению А.И. Рыжова, Красовский испытывал омерзение к иностранной литературе, которую он называл «смердящим гноищем, распространяющим душегубительное зловоние». Особенно доставалось от председателя КЦИ французским сочинениям, так как он считал Париж – «любимым местопребыванием дьявола». Для его комитета по долгу службы выписывались иностранные газеты и журналы. Все цензоры, кроме Красовского, их читали. Красовский черпал все политические известия из «Северной пчелы», вообще, кроме бумаг, ничего не читал. О его культурном кругозоре свидетельствует его дневник за 1848 г. – год, когда революционные события в Европе принесли столько хлопот и царю, и полиции, и цензуре. На душе у Красовского, судя по страницам дневника, все спокойно, у него другие заботы:

«Марта 11-го. Ясно, потом облачно. У.О.У. +3х°. П. +2°. Н. + 1°. Благодарение Создателю, сон был хорош от 1-го до 7-го.

(Во сне виделся А.С. Танеев, показывающий мне указ об учреждении комитета для проверки действий Министерств народного просвещения относительно цензуры.) Отправление желудка было в 11 ч. почти обыкновенное, ужинал в 9 ч. и на ночь лег спать в 11ч., после большой усталости».

 

Даже во сне Красовский видит цензурные комитеты, бумаги и, помимо Танеева, других старших чиновников по службе – Д.П. Бутурлина, С.С. Уварова, которые делают ему внушения, дают указания. Впрочем, эти сны председателя КЦИ имели под собой реальную почву, так как Министерство графа С.С. Уварова в 1848 г. буквально регламентировало каждое движение цензора. Так, 21 марта последовал запрет прессе помещать фельетоны из иностранной печати, где публиковались романы, еще неодобренные цензурой. 6 апреля С.С. Уваров обязал цензоров заранее представлять ему заглавие каждого романа, разрешенного к переводу на русский язык, и ожидать по поводу его публикации окончательного решения. Наконец, 11 августа министр народного просвещения распорядился, чтобы издатели переводных с французского языка романов заблаговременно предоставляли ему заглавия выбираемых ими произведений, так чтобы к переводу и набору они могли приступить уже по получении министерского разрешения. Все эти предписания явно противоречили уставу цензуры. Последнее было даже отменено новым министром народного просвещения П.А. Ширинским-Шихматовым.

Наяву же председатель Комитета цензуры иностранной расплодил бесконечное море бумаг. «Бедные чиновники над этой сизифовою работой денно и нощно мозолили себе пальцы», – свидетельствует А.И. Рыжов.

После смерти А.И. Красовского в 1857 г. его преемник, исполнявший короткое время обязанности председателя КЦИ, Г. Дукшта-Дукшинский дважды подавал докладные начальству о тех беспорядках, которые были обнаружены в делах комитета. В квартире А.И. Красовского, бывшего председателя КЦИ, были найдены 340 подлинных непереплетенных журналов заседаний комитета, 7 тысяч рапортов о рассмотренных иностранных книгах, причем 3 тысячи из них не имели резолюций, «более 3 тысяч бумаг разного рода и времени, вынутых из дел Комитета, около 200 связок карточек о книгах, рассмотренных в Комитете, и др.». Этот эпизод характеризует чисто бюрократический подход Красовского. Другой эпизод красноречиво высвечивает бесплодность бюрократической деятельности такого рода. Когда в 1850 г. Министерство народного просвещения запросило А.И. Красовского дать предложения по совершенствованию деятельности иностранной цензуры, тот предоставил подробные «Замечания председателя КЦИ», где критиковал существующий цензурный устав, требовал новых предписаний. В числе его предложений: «Сожжение выписанных из-за границы запрещенных книг, вынужденная мера злоупотреблениями со стороны книгопродавцев доверенности к ним Правительства, может быть, по моему мнению, допущена с тем, чтобы таким образом поступлено было с книгами, о запрещении которых объявлено было книгопродавцам по крайней мере за 6 месяцев до ввоза их в Россию». Такие ограничительные меры по отношению к книгам предпринимались еще в средние века.

Цензор А.И. Красовский призывал «к возвышению степени взыскания с книгопродавцев за выписку запрещенных книг», а также предлагал то, что уже практиковалось, в частности, привлекать к цензуре профессоров университетов с тем, чтобы они могли «указывать на погрешительные начала и опровергнуть ложные умствования».

В КЦИ, как положено, велись журналы (протоколы) заседаний, во время которых цензоры докладывали результаты работы, высказывали предложения. Почти под каждой записью с предложением цензора дозволить то или иное сочинение к распространению в России стояло вето Красовского: «А г. Председатель полагает безопаснее запретить».

«Подлежит суду потомства» как «человек с дикими понятиями, фанатик и вместе лицемер, всю жизнь гасивший просвещение», такова оценка результатов деятельности А.И. Красовского, которую дал ему А.В. Никитенко, его современник и опытнейший цензор. И оказался прав.

в начало

 

«ЭПОХА ЦЕНЗУРНОГО ТЕРРОРА» (18481855)

 

Николай I: «...рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемое журналы соблюдают ли данные каждому программы». Расширение участия различных ведомств в цензуровании и попытки укрепить цензурный аппарат.

 

Произошедшие в Европе события в конце 1840-х годов негативно сказались на внутренней политике Николая I, что привело к ужесточению цензурного режима. Были запрещены целые разделы знаний для преподавания, установлен строгий контроль за лекциями профессоров, предпринимались попытки насильственного руководства общим направлением преподавания в духе «видов правительства» и казенно-патриотической доктрины. Император Николай I хотел подчинить всю культурную работу, академию, университеты «строгой, на армейский манер, дисциплине». В цензуре изменения шли в двух направлениях: усиление цензурного режима сопровождалось совершенствованием цензурного аппарата за счет профессионализации цензоров. В научной исторической литературе период 18481855 гг. называют «эпохой цензурного террора», по словам историка и публициста М.К. Лемке, это «едва ли ни самый мрачный и тяжелый период всей истории русской журналистики. Помимо обыкновенной, официальной и весьма строгой цензуры, в это время и над печатным словом тяготела еще другая цензура негласная и неофициальная, находившаяся в руках учреждений, обличенных самыми широкими полномочиями и не стесненных в своих действиях никакими рамками закона».

Сразу же после начала европейских революционных событий по распоряжению Николая I стали готовиться контрмеры против их влияния на Россию. 27 февраля 1848 г. Министерство народного просвещения получило «собственноручно написанное» императором распоряжение: «Необходимо составить комитет, чтобы рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне с доказательствами, где найдет какие упущения цензуры и ее начальства, т.е. Министерства народного просвещения, и которые журналы и в чем вышли из своей программы». Как видим, Николай 1 четко определил основные направления работы нового управленческого звена, предполагая передать ему часть выполняемых им самим функций цензора цензоров; особое внимание он обратил на развивающуюся, несмотря на все ограничения, журналистику. Далее в документе императора назывался состав комитета: председатель генерал-адъютант А.С. Меншиков, члены комитета действительный тайный советник Д.П. Бутурлин, статс-секретарь барон М.А. Корф, генерал-адъютант граф А.Г. Строганов, генерал-лейтенант Л.В. Дубельт, статс-секретарь П.И. Дегай. Распоряжение заканчивалось приказом: «Занятия Комитета начать немедля».

В течение марта император Николай I и Комитет предприняли ряд организационных мер. Комитет потребовал от Министерства народного просвещения, во-первых, представить списки всех русских повременных изданий с их программами; списки издателей и сотрудников. Во-вторых, предостеречь цензоров о том, что «за всякое дурное направление статей журналов, хотя бы оно выражалось в косвенных намеках, цензора, сии статьи пропустившие, подвергнутся строгой ответственности». Комитет начал сразу же борьбу с анонимностью произведений печати и потребовал, чтобы все журнальные статьи, кроме рекламных («за исключением объявлений о подрядах, зрелищах и т.п.»), имели подпись автора, «напечатанную под самими статьями». Комитет усвоил военный тон Николая I, предлагая, чтобы «это правило было со следующего дня приведено в исполнение». Даже император посчитал это излишним, разрешив публикацию статей в периодике без подписей, но так, чтобы редактор знал автора и по первому требованию правительства давал сведения о нем. Однако многие ведомства остались, как говорят, при своем мнении, борясь с анонимностью в журналистике.

25 марта 1848 г. вышло новое высочайшее повеление: «Объявить Редакторам, что за дурное направление их журналов, даже в косвенных намеках, они подвергнутся личной строгой ответственности. Независимо от ответственности цензуры». Председатель комитета князь Меншиков вызвал к себе всех редакторов периодики и проинформировал их о новом повелении. Кроме того, он огласил записку, подготовленную в связи с этим и замечательную тем, что ею Комитет одним распоряжением хотел сделать всю печать союзницей правительства, считая, что долг редакторов не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству «в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку».

Наконец, император Николай I пригласил Комитет к себе и выступил перед ним, заявив, что ему невозможно самому читать все, выходящее в печати. Министерство народного просвещения под управлением графа С.С. Уварова не справляется с цензурными проблемами, поэтому и создан Комитет, члены которого «будут глазами» императора, «пока это дело иначе устроится». В связи с этим определялись задачи и положение Комитета:

 

1.       Основная его цель «высший, в нравственном и политическом отношении, надзор за духом и направлением» периодики на всех языках.

2.       «Комитет рассматривает единственно то, что уже вышло в печать, и о всех наблюдениях и замечаниях своих доводит до сведения императора»

3.       «Как неофициальное и негласное учреждение, комитет не имеет сам по себе никакой власти, и все его заключения вступают в силу лишь через их высочайшее утверждение».

 

Поражает лицемерие последнего положения в заявлении Николая I: имея непосредственную связь с императором, состоя из лиц, отобранных именно им, Комитет обладал основными властными полномочиями в области цензуры, а граф С.С. Уваров как главный цензор был фактически от них отстранен. Организационный Комитет вскоре уступил место «бутурлинскому», названному по дню образования его Комитетом 2 апреля 1848 г. 16 апреля его председатель Д.П. Бутурлин, директор Императорской публичной библиотеки, член Государственного совета, конфиденциально и только министерствам и главным управлениям сообщил об учреждении Комитета и его задачах. Для будущего культуры страны важное значение имело новое правило, введенное Комитетом, «чтобы для доставления Комитету большей возможности следить за ходом нашего книгопечатания, все министры и главноуправляющие доставляли ежемесячно в Императорскую публичную библиотеку именно ведомости о выпущенных книгах, периодических изданиях, брошюрах, отдельных листах и пр.».

Что касается министра народного просвещения графа С.С. Уварова, то его опыт цензора был использован в другом направлении. 3 апреля он получил Высочайшее повеление «приступить к соответственному обстоятельствам времени пересмотру цензурного устава, дополненных к нему толкований», приняв в руководство некоторые тогда же последовавшие распоряжения императора, в их числе повеление «усилить способы цензуры и улучшить содержание цензоров, но с тем вместе поставить непременным правилом, чтобы цензоры не имели никаких других служебных обязанностей, дабы не отвлекаться от цензурных занятий и отнюдь не участвовали в редакции периодических изданий».

Уже 5 мая 1848 г. граф С.С. Уваров доложил Николаю I «о главных основаниях будущего устройства цензуры». Эти основания базировались на централизации и профессионализации цензурного дела. Он предлагал «учредить в составе Министерства народного просвещения особый департамент цензуры и сосредоточить в нем внутреннюю и иностранную цензуры сего министерства». Подробно был расписан штат цензурного аппарата. Должности цензоров относились к VI классу российского чиновничества. Подробно раскрывались «преимущества чиновников цензурного управления», подчеркивалась необходимость «приискания образованных чиновников», знающих несколько языков и «современное движение литературы», и др.

Имея обстоятельное представление о состоянии дел в Комитете цензуры иностранной, граф С.С. Уваров много внимания в своем проекте уделял иностранной цензуре. «Наиболее изменений потребовали, замечал он, постановления на счет цензуры иностранных книг, впрочем эти изменения касаются главнейшим образом порядка делопроизводства, которое потребовало почти коренного преобразования». Министр народного просвещения объяснял это тем, что со времени принятия цензурного устава число изданий, ввозимых в Россию ежегодно, увеличилось «почти вдевятеро» (с 90 до 825 тысяч томов). Принимая во внимание, что предполагаемые преобразования в цензурном аппарате увеличат расходы на него, Уваров представил смету: ежегодно этот аппарат стоил казне 40566 рублей 48 коп. серебром, преобразованный аппарат станет дороже на 26936 рублей 52 коп. серебром, что составит 67503 рублей серебром.

Вероятно, такое удорожание цензурного ведомства не входило в планы императора: проект Уварова не получил поддержки, хотя часть его предложений через некоторое время будет осуществлена. Так, 19 июля 1850 г. было утверждено Николаем I мнение Государственного совета о преимуществах цензоров. По этому документу:

 

Ø      цензорами могли быть назначены «только чиновники, получившие образование в высших учебных заведениях или иными способами приобретшие основные сведения в науках»;

Ø      цензоры должны быть «при том достаточно ознакомлены с историческим развитием и современным движением отечественной или иностранной словесности, смотря по назначению каждого»;

Ø      цензоры «во время занятий сей должности не должны вместе с нею нести никаких других обязанностей».

 

Многие цензоры этого периода одновременно работали в других местах. Характерна в этом отношении такая известная фигура в истории цензуры, как А.В. Никитенко (1804–1877), который был сыном крепостного и всю жизнь полностью зависел от заработка. Уже к 1860 г. он расстроил свое здоровье, и врачи рекомендовали ему поездку за границу для лечения. В связи с этим 14 марта 1860 г. Никитенко обратился в Главное управление цензуры с просьбой предоставить ему отпуск на 4 месяца с сохранением за все время окладов жалованья по службе.

 

«Усиленная деятельность и труды с некоторого времени начали оказывать печальное влияние на мое здоровье. Я беден и существую с семейством моим одними моими трудами. Если у меня будет вычтено за время моего отсутствия жалованье, то, конечно, я не в состоянии воспользоваться единственным средством к моему выздоровлению».

 

К просьбе А. В. Никитенко приложил записку о своей более чем 30-летней службе Отечеству – уникальный документ, показывающий, сколько обязанностей он выполнял наряду с цензорскими. С апреля 1833 по 1848 г. Никитенко был цензором Петербургского цензурного комитета. Он работал с журналами «Библиотека для чтения» (1834–1848), «Отечественные записки» (1839, 1841–1844), способствовал выходу в свет «Мертвых душ» Н.В. Гоголя (1-й том, 1842), «Антона-Горемыки» Д.В. Григоровича (1847), сборника «Стихотворения» Н.А. Некрасова (1860); предлагал не подвергать цензуре посмертное издание собраний сочинений А.С. Пушкина; пытался улучшить цензурное законодательство и т.д. Приведем часть его записки:

 

«...состоит в службе с 22 июня 1828 г. и более 28 лет занимает кафедру в университете... преподавал русскую словесность в одно и то же время в университете, в Екатерининском институте (около 15 лет), в Смольном монастыре (6 лет на Дворянской половине и в специальном педагогическом классе 8 лет), в Офицерских классах Артиллерийского училища, в Аудиторском училище Военного министерства... в Офицерских классах Института путей сообщения... в Строительном училище, в Римско-Католической Академии с самого начала существования, в Санкт-Петербурге более 15 лет заведовал в качестве Инспектора частными пансионатами и школами». Далее следует перечень более чем на страницу того, что А.В. Никитенко приходилось делать «сверх того» «по воле начальства».

 

Как и рекомендовал граф С.С. Уваров, через некоторое время были увеличены штат цензурного ведомства и расходы для его содержания: теперь ежегодно на него ассигновалось уже 104324 рубля 92 коп. серебром.

Отправляя эти документы по назначению в цензурные комитеты, Министерство народного просвещения подчеркивало: «Не излишне, считаю, присовокупить, что Правительство, даровая особые преимущества цензорам и весьма значительно возвысив оклады их содержания, имело намерение доставить к избранию в эти должности и к удержанию в них людей истинно достойных, которые действовали добросовестно, в благодетельных видах его».

Предпринятые правительством шаги в совершенствовании цензурного аппарата свидетельствуют о том, что оно было озабочено укреплением цензурного режима и повышением авторитета цензурного аппарата, стремясь уменьшить число конфликтов между цензорами и литераторами, издателями, редакторами в связи с тем субъективизмом, которым грешили чиновники цензуры. Действительно, со временем вследствие повышения окладов цензоров и требований к их образовательному цензу в их ряды вольется значительное число литераторов: И.А. Гончаров, Ф.И. Тютчев, А.Н. Майков, В.Я. Полонский и др., которых в те годы их профессия литератора прокормить не могла. Без сомнения, постепенно стал расти и профессионализм и самих цензоров. Однако не эти писатели и поэты были типичными фигурами цензурного ведомства тех лет.

в начало

 

КОМИТЕТ 2 АПРЕЛЯ 1848 г.

 

Крайности цензуры. «Не секретный, но явно полицейский надзор». «Забота» о народном чтении. П.А. Ширинский-Шихматов: «...газеты и журналы надлежит внимательно прочитывать тотчас до появления их в печати».

 

Однако в этот период основную роль в укреплении цензурного режима играл Комитет 2 апреля 1848 г. (18481855), деятельность которого сузила и без того небольшой диапазон социальной информации, доступной русской периодике и обществу. Он запретил обсуждать в прессе многие актуальные и важные проблемы, пропускать в печать «всякие, хотя бы и косвенные, порицания действий или распоряжений правительства и установлений властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали», «разбор и порицание существующего законодательства», «критики, как бы благонамерены оне ни были, на иностранные книги и сочинения, запрещенные и потому не должные быть известными», «рассуждения, могущие поколебать верования читателей в непреложность церковных преданий», статьи о представительных собраниях второстепенных европейских государств, об их конституциях, выборах, утвержденных законах, о депутатах, о народной воле, о требованиях и нуждах рабочих классов, о беспорядках, производимых иногда своеволиями студентов, статьи за университеты и против них, о подании голосов солдатами, статьи и исследования по истории смут и народных восстаний и т.д.

Комитет 2 апреля столь же строго и тщательно следил за литературным процессом. По его рекомендациям цензура не пропускала в свет произведения, «могущие дать повод к ослаблению понятий о подчиненности или могущие возбуждать неприязнь и завистливое чувство одних сословий против других». 14 мая 1848 г. вышло высочайшее повеление, по которому цензоры секретно должны были представлять в III отделение запрещаемые ими сочинения, обнаруживающие в писателе особенно вредное в политическом или в нравственном отношении направление. III же отделение, смотря по обстоятельствам, должно будет принять меры «к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение».

Предпринимаемые консервативные меры в управлении государством были связаны с появлением в обществе необычного для России целого спектра оппозиционной мысли. Именно в этот период в 40-е годы XIX в. происходит формирование так называемых западничества и славянофильства, представлявших один из этапов развития политической мысли российского общества. К этому же времени историки относят зарождение либерализма и революционной демократии.

Литераторы и публицисты, поставленные в жесткие цензурные условия, предпринимают попытки выпускать свои издания. Но, как показывает судьба журналистики славянофилов, им это удается с большим трудом. В николаевский период они так и не сумели наладить сколько-нибудь регулярное собственное издание. В 1852 г., подводя некоторые итоги своих наблюдений за этим течением, отмечая цельность его «Московского сборника», в котором участвовали И.В. Киреевский, К.С. и И.С. Аксаковы, А.С. Хомяков, министр народного просвещения докладывал императору Николаю I о том, что их «безотчетное стремление к народности может перейти в крайность и, вместо пользы, принести существенный вред». Николай I поддержал министра: «Ваши замечания совершенно справедливы...» Цензор князь В.В. Львов получил за пропуск сборника строгий выговор. Второй сборник славянофилов вызвал еще более строгую реакцию. Редактора сборника И.С. Аксакова лишили права быть редактором изданий вообще. Авторам сборника было сделано внушение. За ними был установлен «не секретный, но явный полицейский надзор». Цензор Львов был уволен. Министр народного просвещения П.А. Ширинский-Шихматов разослал распоряжение, «дабы на сочинения в духе славянофилов цензура обращала особое внимание».

Говоря о строгости цензурного режима, необходимо видеть общее развитие социально-политической жизни общества и его культуры, в частности, литературного и журналистского творческого процессов, а также философской и политической мысли. При эволюции экономических, технических основ, под влиянием общемировых процессов духовные искания в обществе не могли быть остановлены действиями любого цензурного учреждения, репрессиями властей. Николаевская эпоха, ознаменованная творчеством А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова и др., была началом расцвета русской литературы, истоком предстоящего позднее взлета общественно-политической мысли России, в котором заслуги В.Г. Белинского, Т.Н. Грановского, А.И. Герцена, славянофилов и западников неоспоримы. Журналистика этого периода становится заметным общественно-политическим и культурным явлением в государстве. Главное место в ней занимали в те годы (с 1838 г.) «Отечественные записки», издававшиеся А.А. Краевским. В 1840 г. журнал имел 4 тысячи подписчиков. В нем сотрудничали В.Г. Белинский (с сентября 1839 г. до 1846 г. в штате редакции), М.Ю. Лермонтов, А.В. Кольцов, В.Г. Бенедиктов, В.А. Сологуб, Н.И. Надеждин, М.Н. Катков и др. Под давлением Комитета 2 апреля А.А. Краевский, чтобы сохранить предприятие, изменяет содержание и тон журнала, что сказывается на его положении в обществе.

Существование этого комитета, обладавшего самыми широкими полномочиями, неизбежно вело к конфликту с руководством цензурного аппарата, в первую очередь с Уваровым. Для характеристики взаимоотношений Комитета 2 апреля и министра народного просвещения приведем ряд типичных примеров. 2 мая 1848 г. Д.П. Бутурлин сообщил С.С. Уварову, что до Николая I дошли сведения о том, что в магазине детских игрушек Вдовичева (у Аничкова моста, дом Лопатина) продаются вложенными в коробки с картонажами небольшие брошюры, на которых не указаны выходные данные и решение цензуры, а ведь содержание таких брошюр может быть и опасным. Они должны проходить цензуру, поэтому их надо приравнять к книгам. Министр народного просвещения не обнаружил в магазине таких брошюр, о чем доложил 16 мая Комитету 2 апреля. Бутурлин послал С.С. Уварову брошюру «Царскосельская железная дорога» (5 страниц с двумя неудачными иллюстрациями). Министр принял к сведению.

В феврале 1849 г. Комитет потребовал от С.С. Уварова, чтобы цензору, профессору университета М.С. Куторге в его формулярный список был занесен строгий выговор за пропуск книги Фон-Рединга «Poetische Schriften», отразившей в своем содержании неприязнь автора к России. Николай I собственноручно написал резолюцию: «Куторгу за подобное пренебрежение прямых обязанностей, сверх положенного взыскания, посадить на 10 дней на гауптвахту и отрешить от должности цензора». Кроме того, император задал министру вопрос: нужен ли такой профессор в университете? С большим трудом, но все-таки граф С.С. Уваров отстоял цензора.

Особое сопротивление графа С.С. Уварова вызвало стремление Комитета 2 апреля, вопреки цензурному уставу 1828 г., видеть в каждом произведении второй, «тайный» смысл, а также совмещение цензуры духовной и светской. Министр народного просвещения в связи с этим даже обратился с докладом к Николаю I, назвав стремление «открывать везде и во всем непозволительные намеки и мысли» манией Комитета 2 апреля. «Какой цензор или критик, вопрошал Уваров, может присвоить себе дар, не доставшийся в удел смертному, дар всеведения и проницания внутрь природы и человека, дар в выражении преданности и благодарности открывать смысл совершенно тому противоположный?» Министр непосредственно столкнулся с этим, когда получил высочайший выговор за пропуск в печать статьи Давыдова «О назначении русских университетов», которую он сам редактировал и которая вышла в мартовской книжке «Современника».

Министр народного просвещения граф С.С. Уваров считал, что «поиск тайного смысла ведет к произволу и неправильным обвинениям в таких намерениях, которые обвиняемому и на мысль не приходили». Он мужественно защищает классическое университетское образование, студентов и берет на себя ответственность за появление статьи. Он предлагает «отделить от Министерства народного просвещения всю цензуру вообще», передать цензуру газет и журналов Комитету 2 апреля. Император, не обратив внимание на слова графа Уварова о его преданной 16-летней службе, наложил резкую резолюцию: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя».

Конфликт между Комитетом 2 апреля и министром народного просвещения С.С. Уваровым, сопровождавшийся мелочными многочисленными придирками Комитета, довольно скоро, уже в октябре 1849 г. привел к отставке одного из деятельных руководителей ведомств.

Новым министром народного просвещения стал князь П.А. Ширинский-Шихматов. П.Д. Бутурлин умер в 1849 г. Его место занял генерал-адъютант Н.Н. Анненков. С 1850 г. деятельность Министерства народного просвещения и Комитета 2 апреля проходила без конфликтов. Министр выполнял предписания Комитета, которые, как потом определят, имели «клерикально-пиетистический» характер. Особую заботу Комитет проявлял, как он сам заявил, в поддержку религиозности в народе, «постоянному стремлению правительства к облагоражению и очищению народных нравов». В связи с этим критике подвергся появившийся в 1849 г. в журнале «Сын Отечества» роман П.Р. Фурмана «Добро и зло», где автор, по мнению Комитета 2 апреля, «слишком далеко зашел в развитии истории страстей», «между прочим распространяется о любви 8-летнего мальчика к его гувернантке и холодности его к отцу, вследствие преступной связи последнего с гувернанткой. Комитет, находя в этом сочинении верх самого неприличия, с которым сцены разврата вносятся в святилище отцовской и сыновней любви, особенно предосудительным посчитал то, что описания любви и ревности в 8-летнем ребенке представляются каким-то отличительным признаком избранных натур». Комитет 2 апреля предложил министру народного просвещения вразумить, через кого следует, г. Фурмана. Еще более резким было решение Николая I: «Совершенно справедливо, но слабо, ибо я никак не могу допустить, чтобы цензура могла пропускать подобного рода сочинения, в высшей степени развратные, и потому, кроме замечания Фурману через самого Министра народного просвещения, цензору строжайший выговор, и знать хочу кто?» Князь П.А. Ширинский-Шихматов вторично делает доклад императору: роман печатался в разных книжках журнала с дозволения 5 цензоров. Тем из них, кто пропустил страницы книги, вызвавшие нарекания, И.И. Срезневскому и А.В. Мехелину объявлен строгий выговор. Министр народного просвещения свидетельствовал, что цензор Срезневский профессор Петербургского университета «отличается искреннею преданностью престолу и безукоризненной нравственностью». Николай I заметил по этому поводу: «Подобные пропуски непростительны, ибо безнравственного никогда цензор пропускать не должен».

Наиболее яркое представление о цензуре этого периода дает эпизод с вышедшей в Москве 11-м изданием «Повести о приключениях милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фриде-Рике-Луизе, с присовокуплением истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезы». Повесть эта с середины XVIII в. имела неизменный успех у определенной аудитории. Как замечает в докладе императору от 17 марта 1850 г. председатель Комитета 2 апреля Н.Н. Анненков, «сделалась у нас одним из любимейших чтений в лакейских и вообще в простонародии» наряду со сказками «Бова Королевич», «Ванька Каин» и др. По содержанию повесть представляет собой пеструю смесь самых разнообразных приключений, «сбор всяких нелепостей, иногда даже и неблагопристойностей». Н.Н. Анненков явно с удовольствием цитирует пару примеров. Вот один из них: «И так сия красавица (королева негритянка), при сих прелестных видах, открывши перед милордом черные свои груди, которые были изрядного сложения, говорила: «Посмотри, милорд, ты, конечно, в Лондоне таких приятных и нежных членов не видывал?» «Это правда, ваше величество, отвечал он, что в Лондоне и самая подлая женщина ни за какие деньги сих членов публично перед мушиною открыть не согласится, чего ради я вашему величеству советую лучше оные по-прежнему закрыть».

Председатель Комитета 2 апреля видел в новом переиздании «Повести о приключениях милорда Георга» свидетельство о ее популярности у народа, но и доказательство того, что

 

«низшие наши классы чувствуют уже вообще необходимость в чтении, которой так желательно бы удовлетворить пищею более для них полезною». «Некоторые благонамеренные частные лица в последнее время издали ряд назидательных сочинений, приспособленных к нраву и кругу понятий простолюдинов». «Но и простолюдин может иногда пожелать чтения более легкого, веселого, даже шутливого, которым не только завлекалась бы его любознательность, но доставлялось и некоторое рассеяние; в таком роде у нас нет ничего, кроме упомянутых вздорных книжек и сказок, большею частью весьма старинных. Здесь, по мнению Комитета, открывается обширное поле нашим литераторам, во всяком случае гораздо полезнейшее, нежели перевод ничтожных французских романов или переделывание вздорных оракулов или гадательных книг и т.п.». Комитет 2 апреля предложил министру народного просвещения князю Шихматову-Ширинскому представить соображения: «каким бы образом умножить у нас издание и распространение в простом народе чтения книг, писанных языком, близким к его понятиям и быту, и под оболочкою романтического или сказочного интереса, постоянно направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к православию, государю и порядку».

 

Николай I начертал на докладе 16 марта: «Согласен».

 

Эта докладная записка Комитета 2 апреля показывает, что высшая цензурная инстанция постоянно и основательно анализировала все стороны литературного процесса, уделяя внимания больше на ту из них, которая обращена к массовой аудитории. Эта сторона ее деятельности менее изучена. Высшие цензоры пытались выработать стратегию в отношении этой литературы, понимая ее важность и ее слабости. И здесь вместо запретов, господствовавших в отношении к литературному процессу, предполагалось изменить репертуар чтения народа за счет создания соответствующих интересам правительства произведений, впрочем, это же было и в интересах читателей.

Через месяц князь П.А. Ширинский-Шихматов подготовил обстоятельный доклад, посвященный проблеме литературы «для простого народа». Во-первых, министр считал, что переиздание «Повести о приключениях милорда Георга» не является свидетельством ее популярности в народе. Она предмет чтения «нашей дворни в столицах, губернских и уездных городах, а отчасти в помещичьих селениях, куда доставляется посредством ярмарок и развозки странствующими промышленниками». Кроме того, ее читают некоторые городские обыватели. Как цензор князь П.А. Ширинский-Шихматов не видел в такой литературе опасности, так как «эти книжки по большей части весьма старинные».

Во-вторых, министр народного просвещения высказывает свою точку зрения на народную литературу.

 

«Чтобы быть истинно народными, замечает он, книги требуют от сочинителя своего особенного дарования, неиссякаемого остроумия, всегда прикрываемого простотою и добродушием, совершенного знания обычаев низшего класса и, наконец, близкого знакомства с их общежитием, по большей части, весьма удачно выраженными в пословицах и поговорках. Словом, книги в духе народном еще ожидают своего Крылова. Кроме того, писатель народных книг должен быть проникнут живою верою православной церкви, носить в груди своей безусловную преданность престолу и сродниться с государственным и общественным бытом. Только тогда, передавая собственное убеждение читателям своим, он может незаметно согревать и развивать в сердцах их врожденное всякому русскому чувства уважение в вере, любви к государю и покорности законам отечественным».

 

Как видим, министр народного просвещения отчетливо понимал характер народной литературы, особенности творчества писателя и, конечно, социальный заказ власти. Из всего изданного для народа князь П.А. Ширинский-Шихматов выделил «Русскую книгу для грамотных людей» (издание Министерства народного просвещения) и «Сельские чтения» (издание Министерства государственных имуществ). Он предлагал «поощрять чтение книг не гражданской, а церковной печати», поскольку, по его мнению, первые, как правило, представляют собой бесполезное чтение, а вторые укрепляют простолюдина верою, способствуют «перенесению всякого рода лишений». Книги духовного содержания следует издавать «в значительном количестве экземпляров и продавать повсюду по самой умеренной цене». Он ставил в пример деятельность Комитета по изданию духовно-нравственных книг для простолюдинов, существовавшего в Москве под председательством митрополита Филарета. Такого рода комитет следовало организовать и в Петербурге, но с более широкой издательской программой. Князь П.А. Ширинский-Шихматов видел еще одно преимущество церковной литературы: в народе до сих пор существует обычай начинать обучение грамоте «буквами церковной печати и чтением Часослова и Псалтиря». Это облегчает проникновение духовной литературы в самую широкую аудиторию.

Интересна реакция Николая I на доклад П.А. Ширинского-Шихматова, утвердившего его в тот же день, но скорректировавшего устремления министра: «Не упускать из виду и издания для простого народа книг гражданской печати занимательного, но безвредного содержания, предназначая такое чтение преимущественно для грамотных дворовых людей». Император выразил предпочтение «отдельным рассказам из отечественной истории» полному и последовательному «изложению этого предмета в книге для народа». Одновременно 15 апреля князь Ширинский-Шихматов представил Николаю I второй доклад, можно сказать, идеологический «о средствах для ограждения России от преобладающего в чужих краях духа времени, враждебного монархическим началам, и от заразы коммунистических мнений, стремящихся к ниспровержению оснований гражданского общества». И в этом докладе речь шла о народной литературе. Цензоры не должны были пропускать в книгах

 

«ничего неблагоприятного, но даже и не осторожного относительно православной церкви и ее установлений, правительства, постановлений властей и законов, а также ничего соблазнительного и неблагопристойного»; «изъявления сожалений о крепостном состоянии», «описания злоупотреблений помещиков, об изменениях во взаимоотношениях их с крепостными», «ничего, что могло бы ослабить во мнении простолюдинов уважение к святости брака и повиновении родительской власти». И этот доклад был высочайше утвержден.

 

Вступив в должность министра народного просвещения, князь П.А. Ширинский-Шихматов сразу же указал на контроль за разнообразной информацией, помещенной в газетах, число которых увеличивалось. Уже 15 апреля 1850 г. он давал установку аппарату цензуры:

 

«Бдительный надзор за духом и направлением выходящих в свет книг, в особенности же повременных изданий, составляет в настоящее время одну из важнейших обязанностей вверенного мне Министерства Из этого следует, что все издаваемые у нас газеты и журналы надлежит внимательно прочитывать тотчас по появлении их в печати, делать нужные по содержанию их замечания и доводить до моего сведения немедленно о всяком отступлении от цензурных правил, дабы я мог тогда же употреблять нужные меры строгости и предупреждать подобные упущения на будущее время».

 

Однако ни Министерство народного просвещения, ни Главное управление цензуры не имело возможности охватить постоянным наблюдением всю периодику. Поэтому князь П.А. Ширинский-Шихматов использовал состоящих при нем четырех чиновников особых поручений для просмотра журналов, подлежащих цензуре, но он считал, что для этой цели нужны профессионалы. Николай I одобрил идею министра народного просвещения. В цензурном аппарате появилось новое звено чиновники особых поручений. Первыми стали граф Е.Е. Комаровский, В.И. Кузнецов, Н.В. Родзянко, А.М. Гедеонов.

На заседании Комитета 2 апреля рассматривалась статья Гутцейта из местных ведомостей «Об ископаемых Курской губернии». События развивались следующим образом. 27 июня 1850 г. министр внутренних дел граф Л.А. Перовский сообщал князю П.А. Ши-ринскому-Шихматову, министру народного просвещения, о том, что «Курские ведомости» (№ 16 и 17) поместили статью Гутцейта «Об ископаемых Курской губернии». Цензоры, не вдаваясь в научный смысл статьи, обратили внимание на то, что она носит популярный характер и появилась в газете, т.е. предназначена широкой аудитории, а между тем «в ней миросоздание и образование нашей планеты и самое появление на свет человека изображаются и объясняются по понятиям геологов, вовсе несогласным с космогониею Моисея в его книге Быгия». В связи с этим встал вопрос, как усилить цензуру газетной периодики, неофициальная часть которой просматривалась «одним губернским начальником». Цензурные комитеты, как указывалось выше, были организованы в незначительном числе городов, тогда как ведомости выходили в каждом губернском центре. Комитет 2 апреля обратил внимание на то, что цензура не должна была разрешать публикацию такого рода статьи в массовом издании газете. Случай с этой публикацией позволил Комитету усмотреть брешь в цензурном контроле за социальной информацией, обращающейся в обществе. Он предлагал организовать новый порядок ее цензуры: неофициальная часть губернских ведомостей проходила общую цензуру в тех городах, где были цензурные комитеты, в остальных ее контролировали утвержденные министром народного просвещения профессора или «училищные чиновники», подчиненные Главному Управлению цензуры. В апреле 1851 г. Комитет министров учел это предложение. Однако, несмотря на рост цензурного аппарата и усиление контроля с его стороны за прессой нивелировать весь поток социальной информации он не мог. Пристальное внимание Комитет 2 апреля 1848 г. стал уделять научной информации, которая все чаще появлялась в печати и которая довольно часто не соответствовала основному направлению, проводимому Комитетом. 18 января 1852 г. князь П.А. Ширинский-Шихматов отправил попечителю Московского учебного округа длинное и гневное послание по поводу напечатания в «Московских ведомостях» (№ 4) статьи «О первом появлении растений и животных на Земле». Фактически это был отрывок из лекции московского профессора К.Ф. Рулье. Министр возмущался, что в газете, имевшей тысячи читателей «людей всякого состояния», была помещена статья, выражающая взгляды о создании мира, несоответствующие Священному Писанию. Последовало распоряжение «приостановить печатание всех вообще публичных лекций, особенно профессора Рулье». Когда редактор газеты М.Н. Катков попытался объяснить, что «Московские ведомости» издание университета и потому он не мог отказать в помещении статьи «вполне благонамеренного» профессора, П.А. Ширинский-Шихматов снова обвинил газету в «поколебании одного из важнейших догматов, исповедуемых нашей церковью о сотворении мира». «Верно и непреложно, твердо заявил министр, только то, что сказано о том в книге Бытия». И это было кредо Комитета 2 апреля.

Деятельность Комитета 2 апреля 1848 г. закончилась вместе с эпохой Николая I в 1855 г. Она по всем отзывам историков оставила черный след в российской культуре. И на самом деле бдительность и подозрительность этого цензурного учреждения не имела границ. 17 февраля 1851 г., например, Главное управление цензуры обсуждало вопрос о цензуровании нотных знаков, под которыми якобы могут быть сокрыты «злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу», или в музыкальном произведении могут быть «к церковным мотивам приспособлены слова простонародной песни и наоборот». Попечителю Московского учебного округа было предоставлено право в сомнительных случаях использовать специалистов по музыке для цензуры, особенно иностранной продукции.

В 1852 г. по инициативе попечителя Московского учебного округа В.И. Назимова Главное управление цензуры обсуждало проблему о кличках лошадей. Осторожный цензор высказал сомнение в связи с тем, что многие лошади, участвующие в московских скачках, названы именами святых (Магдалина, Маргарита, Аглая, Самсон и т.д.). Не компрометируются ли этим святые? Управление посчитало, что «желательно было бы, чтобы названия лошадей заимствовали только от предметов, не могущих обращать на себя внимание цензурной строгости», но у скаковых породистых лошадей имеются родословные, так что существующую практику изменить не возможно.

Однако все-таки не стоит преувеличивать значение субъективного фактора в развитии культуры, а также роли и этого учреждения цензуры. В эпоху Николая I, начавшейся трагедией дворянской интеллигенции и закончившейся национальной трагедией поражением в войне, сложилось независимое, самодостаточное мощное самодержавное государство с развитым аппаратом управления, профессиональной бюрократией, впервые охватившей контролем почти все пространство огромной страны. В этот период начался процесс политической дифференциации общественных сил, литературный процесс обрел самостоятельность и превратился в значительную силу и т.д. Тогда же произошло становление цензурного ведомства как централизованного управленческого аппарата, деятельность которого заключалась не только в борьбе с крамолой и, как говорят, прогрессивными тенденциями в обществе, но и в охране интересов государства, обеспечении позитивных итогов его функционирования. В.О. Ключевский подчеркивал: «Исторические факты ценятся главным образом по своим последствиям».

Несомненно, что цензорские высшие инстанции своевременно обратили внимание на развитие периодики, рост газет, обращенных к более массовой аудитории, чем журналы тех лет. Для историка интерес представляет и оборотная сторона рассматриваемых общественных процессов. «В русской литературе исследователи отмечают особую емкость, многозначность слова, большую глубину подтекста, контекста, широкую палитру эвфемизмов, намеков, аллюзий, аллегорий и т.п., и т.д., приходит к выводу исследователь В.И. Харламов. Такая литература не могла не породить и особенного читателя, думающего и додумывающего, активного, как бы сказали библиотекари. Такая литература могла родиться только в России, которую до поры до времени трудно было представить без цензуры. Цензура была органична для России, для российского общества».

Действительно, культурные последствия деятельности цензуры значительно шире тех эмоций, осуждений, которые сопровождают воспоминания или труды ученых, исследовавших ее по горячим следам. Эта сторона деятельности цензуры более отчетливо проявилась в следующем периоде отечественной истории пореформенном.

в начало

 

ПЕРИОД КОРЕННЫХ РЕФОРМ В РОССИИ И ПОДГОТОВКА ЦЕНЗУРНОЙ РЕФОРМЫ

 

ВЛИЯНИЕ ПОЛИТИКИ РЕФОРМИРОВАНИЯ НА РАЗВИТИЕ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

Гласность «благонамеренная и вредная». Записка Ф.И. Тютчева «О цензуре в России». Реорганизация цензурного аппарата. На пути к карательной цензуре.

 

Александр II (18551881) пришел к власти в самых неблагоприятных условиях: страна переживала кризис. В поисках альтернативы уходящему в прошлое политическому курсу Александр II встал на путь реформ и последовательно проводил их, хотя и с неизбежными колебаниями. «Благополучно совершившиеся, в десятилетнее мое царствование, ныне по моим указаниям еще совершающиеся преобразования достаточно свидетельствуют о моей постоянной заботливости улучшать и совершенствовать, по мере возможности и в определенном мною порядке, разные отрасли государственного устройства, заявил сам император в рескрипте 29 января 1865 г. Право вчинания по главным частям этого постепенного совершенствования принадлежит исключительно мне и непрерывно сопряжено с самодержавною властью, Богом мне вверенною. Прошедшее, в глазах всех моих верноподданных, должно быть залогом будущего». И в этой последовательности был исторический подвиг государя, сделавшего, по словам исследовательницы его эпохи В.Г. Чернухи, «свой выбор в пользу интересов общества, как бы ни был для него этот выбор мучителен», подтвердившего и в конце жизни «репутацию великого реформатора».

Середина 50-х годов XIX в. получила достаточно точную характеристику в популярном документе тех лет «Думе русского во второй половине 1855 г.», публицистической записке курляндского губернатора графа П.А. Валуева. В ней дан критический анализ экономического и социально-политического состояния России, господства «всеобщей официальной лжи», «пренебрежения к человеческой личности». «Устройство разных отраслей нашего государственного управления не благоприятствует развитию духовных и вещественных сил России», – приходил к выводу граф П.А. Валуев.

После смерти Николая I российское общество пришло в состояние брожения. Вот что писал об этом истинный шестидесятник XIX столетия И.С. Аксаков: «Эпоха попыток, разнообразных стремлений, движения вперед, движения назад; эпоха крайностей одна другую отрицающих, деспотизма науки и теории над жизнью, отрицания науки и теории во имя жизни; насилия и либерализма, консервативного прогресса и разрушительного консерватизма, раболепства и дерзости, утонченной цивилизации и грубой дикости, света и тьмы, грязи и блеску! Все в движении, все в брожении, все тронулось с места, возится, копошится, просится жить! И слава Богу!» Общество пробудилось и стало мыслить, что нашло отражение в широко распространенных рукописных записках, письмах, статьях (М.П. Погодин. «Историко-политические письма»; К.С. Аксаков. «О внутреннем состоянии России»; Н.А. Безобразов. «О значении русского дворянства и положении, какое оно должно занимать на поприще государственном»), в том числе прямо обращенных к царю и нередко анонимных («Современные задачи русской жизни», «Об освобождении крестьян в России», «Об аристократии, в особенности русской» и др.). Авторами такого рода рукописной литературы, показывавшей кризисное состояние общества, предлагавшей рецепты его лечения, выступили многие литераторы, профессора, публицисты: К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, А.И. Кошелев, Ю.Ф. Самарин и др. Попечитель Московского учебного округа В.И. Назимов, т.е. главный цензор этой административно-территориальной единицы, признавал, что «письменная литература» получила невероятное развитие. В поиске решения вставших перед страной проблем участвовали целые социальные группы общества, о чем свидетельствуют коллективные обсуждения дворянскими обществами острейшего для России крестьянского вопроса, что нередко сопровождалось подачей царю адресов. По подсчетам историков, было составлено 63 такого типа записки.

Создавшаяся атмосфера благоприятствовала распространению в стране произведений зародившейся за рубежом вольной русской прессы. Если в 1853–1854 гг. прокламации и брошюры, выпущенные А.И. Герценом, ее основателем, расходились в незначительном количестве, то с 1855 г. его издания получают большое распространение. В 1856 г. выходит первый выпуск «Голосов из России». Герцен предоставил трибуну тем публицистам, которые не могли выступить в русской печати. Наличие вольного русского слова за рубежом, а затем взаимодействие двух журналистик – отечественной и эмиграционной становится новым достоянием российской культуры XIX в. С этого времени управлению страной постоянно приходится считаться с данным фактором, что находит отражение в его цензурной политике.

Так или иначе верховная власть державы испытывала давление снизу, что нередко заставляло ее предпринимать более радикальные шаги, чем программировалось. Одновременно, как показывают современные историки, на высоте положения оказался и сам император, избравший путь реформ. Первым и тоже крайне сложным делом для него было завершение Крымской войны. Из этой сложной ситуации Россия вышла во многом благодаря успехам своей новой дипломатии, где ведущую роль сыграл князь А.М. Горчаков, способствовавший заключению в марте 1856 г. Парижского трактата и ставший с этого времени министром иностранных дел на протяжении всего царствования Александра II. В этом же месяце на приеме представителей московского дворянства император сделал первый шаг на пути к проведению крестьянской реформы, твердо заявив: «Между вами распространился слух, что я хочу отменить крепостное право; я не имею намерения сделать это теперь, но вы сами понимаете, что существующий порядок владения душами не может остаться неизменным. Скажите это своим дворянам, чтобы они подумали, как это сделать». Затем 3 января 1857 г. был создан по традиции секретный комитет по крестьянским делам; 20 ноября объявлен рескрипт, предписывавший создавать губернские комитеты для выработки проектов нового устройства крепостных крестьян; по мере поступления этих документов создавались редакционные комиссии и т.д. Но процесс реформирования явно затягивался, тогда Александр II приказал завершить всю работу к февралю 1861 г. и в годовщину своего воцарения подписал манифест и акты реформы. Вся подготовка, а затем проведение реформы, отменяющей крепостное право, проходили сложно и противоречиво. Радикально настроенная часть общества критически отнеслась к результатам реформы, консервативные помещики естественно выражали недовольство. Но так или иначе крестьянский вопрос на этом этапе был решен и в этом заслуга Александра II. При его правлении были осуществлены судебная реформа, реформа университетского образования, предоставившая значительную автономию университетам, были созданы земские учреждения, наконец, в 1865 г. состоялась цензурная реформа, давшаяся императору и обществу с большим трудом.

В течение десятилетия фактически действовали цензурные законы, распоряжения и повеления, принятые еще при Николае I, но, как справедливо отмечал в конце XIX столетия историк А.М. Скабичевский: «...никогда ни до, ни после того печать не была так либеральна и смела, никогда ей так много не допускалось, никогда не имела она такого решающего, почти господствующего голоса в русской жизни». Новое качественное состояние журналистики становится завоеванием российского общества. Несмотря на ограничения в последующие годы тематики и информации, административные и цензурные репрессии, полного возврата к старой журналистике уже не было. Основным достижением печати этих лет является существенное расширение диапазона ее информации. Еще в период Крымской войны возникло явное противоречие между потребностью общества в достаточно полных сведениях о ее событиях и теми возможностями, которые печать имела для этого. Газета Военного министерства «Русский инвалид» (с 1813 г.), имевшая привилегию в этом плане, не могла удовлетворить растущий интерес аудитории. В 1855 г. редактор «Современника» И.И. Панаев, в портфеле которого лежала рукопись «Севастопольских рассказов» Л.Н. Толстого, дважды ставил вопрос об этом перед Главным управлением цензуры. «Такого рода статьи должны быть кажется достоянием всех газет и журналов, подчеркивал Панаев, ...ибо патриотизм чувство, неотъемлемое ни у кого, присущее всем и не раздающееся как монополия. Если литературные журналы будут вовсе лишены права рассказывать о подвигах наших героев, быть проводниками патриотических чувств, которыми живет и движется в сию минуту вся Россия, то оставаться редактором литературного журнала будет постыдно». «Современнику» разрешили печатать о Крымской войне не только военную беллетристику, но и военные корреспонденции. В 7-й книге журнала вышел первый рассказ Л.Н. Толстого «Севастополь в декабре месяце». Пример «Современника» через некоторое время был распространен на всю прессу.

В этом же году произошло другое знаменательное для всей журналистики событие. Один из наиболее деятельных публицистов этого периода М.Н. Катков обратился за разрешением выпускать ежемесячный общественно-политический журнал «Русский вестник». При этом Катков замечал: «Одних запретительных мер недостаточно для ограждения умов от несвойственных влияний; необходимо возбудить в умах положительную силу, которая противодействовала всему ей несродному. К сожалению, мы в этом отношении вооружены недостаточно». В программе нового издания был и политический отдел. Политическая информация, под которой подразумевались тогда сообщения, статьи, обзоры иностранных общественно-политических событий, доставлялась российскому обществу через четыре официальных и полуофициальных органа: «С.-Петербургские ведомости», «Московские ведомости», «Северная пчела», «Русский инвалид». М.Н. Катков получил разрешение не только на журнал, но и политический отдел в нем. Этим обстоятельством воспользовались и другие издания: политическая информация постепенно получала гражданство в русской периодике. В то же время цензурное ведомство могло теперь воздействовать на печать через запрещение одним изданиям политической информации и предоставление такой льготы другим. В декабре 1856 г. редакция «Современника» обратилась за разрешением на политический отдел в журнале и получила отказ под предлогом, что этого рода известия «не входят в его ныне действующую программу». Истинной же причиной отказа было недовольство правительства появлением в журнале антикрепостнических стихотворений Н.А. Некрасова.

Одновременно прецедент с разрешением издавать «Русский вестник», а затем славянофильский журнал «Русская беседа» снял вето на выход новых изданий вообще. Пресса стала быстро количественно расти. В 18561857 гг. Министерство народного просвещения разрешило выпуск 55 новых газет и журналов, две трети из них были общественно-политические, политико-экономические и библиографические. Уже типология этих изданий показывает расширение диапазона информации журналистики, необходимость которого ощущали сами власти. Так, в 1858 г. А.С. Норов представил записку императору, где поднял данную проблему.

 

«Литература должна содействовать и помогать обществу, писал он, имея в виду под литературой, как вообще тогда понималось, и печать, в уразумении и присвоении этих побед, одержанных наукою и просвещением в пользу правительств и в пользу управляемых. В эту среду, которою охвачено все общество, сами собою врываются вопросы промышленности, торговли, финансов, законодательства, всего государственного хозяйства. Отчуждение общества от знакомства по крайней мере в общих понятиях с сими важными и жизненными вопросами, равнодушие к их действиям и пользе были бы явлением прискорбным. Вместе с тем, оно лишило бы правительство надежнейшего пособия, нравственной силы, которою оно может действовать на общество, на его доверие, убеждение, сочувствие и единомыслие...» А.С. Норов понимал, что при «тех цензурных требованиях, которые еще в настоящее время существуют, невозможно изучение ни всеобщей истории, ни законодательства, ни статистики». Он считал, что необходимо «обозначить ту долю благоразумной и законной свободы, которую правительство полагает возможным предоставить науке и литературе».

 

И хотя записка А.С. Норова не имела последствий, содержание журналистики тех лет свидетельствует о неуклонном расширении ее тематики, начавшимся в период реформ. В январе 1862 г. власть придала гласности роспись государственного бюджета, состав и сумму доходов и расходов, опубликовав «Табель доходов и расходов Государственного казначейства на 1862 год...». Большинство изданий приветствовало этот шаг правительства, некоторые из них восприняли публикацию как начало признания властью гражданских и политических прав подданных, как некоторое движение общества к конституции. Для развития журналистики эта публикация имела важное значение: журналисты получили возможность давать обществу новую информацию, в известной степени комментировать ее, несмотря на цензурные ограничения. В 1864 г. юридическая реформа ввела принцип гласности в судопроизводство, были утверждены судебные уставы, новое устройство суда с адвокатурой и институтом присяжных. В связи с этим журналистика получила возможность обсуждать целый спектр юридических, судебных, криминальных проблем. «Время реформ и ожиданий» вызвало в журналистике, вспоминает А.В. Станкевич, говоря о «Русском вестнике», появление статей по финансовым, экономическим, судебным и политическим вопросам, более или менее отвечавшим современным потребностям русского общества.

Наиболее сложно входили в практику периодики вопросы внутренней политики, общественно-политической жизни общества. Но и в этом ощущался некоторый сдвиг вперед: общество расширяло возможность гласно обсуждать и эти проблемы. Центральным среди них был крестьянский вопрос, затрагивавший коренные отношения сословий. Александр II, инициируя его постановку, избрал, на наш взгляд, наиболее приемлемую в тех условиях тактику постепенного его решения, таким образом, чтобы избежать революционного взрыва, чтобы не натравить одно сословие на другое. Ситуация была крайне острой, советской историографией она названа революционной. Естественно, задачей монарха было избежать революции, но в то же время открыть путь для развития потенциальных сил России.

Всем этим объясняется то обстоятельство, что в 18551856 гг. журналистика не могла открыто обсуждать вопрос отмены крепостного права, хотя уже на это время приходится расцвет обличительной литературы. Она выходила вопреки цензурным установлениям. Мало того, начало обличениям положила официальная печать. Инициатором в этом выступил один из ближайших помощников в реформаторской деятельности императора его брат великий князь Константин Николаевич, генерал-адмирал и глава российского флота, осуществивший его модернизацию и приведший его в боеготовность. Журнал Морского министерства «Морской сборник» (18481917) под шефством Константина Николаевича и под руководством его личного секретаря А.В. Головнина стал из ведомственного фактически общественно-политическим органом, где обсуждались острые политические вопросы, критиковалась внутренняя политика, приведшая к Крымской войне и поражению в ней, обличалась бюрократия, наживающаяся на ней.

С большим интересом общество читало появившиеся в «Морском сборнике» статьи выдающегося хирурга и педагога Н.И. Пирогова «Вопросы жизни», где по-новому ставились проблемы воспитания и в обсуждении которых участвовали Бем, граф П.А. Валуев («Еще несколько мыслей о воспитании» 1857, № 2) и др. «Под покровительством Константина Николаевича и при содействии А.В. Головнина выдвигается Николай Иванович Пирогов, и из его «Вопросов жизни» со страниц «Морского сборника» разлились потоки света на Россию», несколько выспренне писал редактор журнала «Русская старина» М.А. Семевский. Даже радикально настроенный Н.Г. Чернышевский назвал «Морской сборник» одним из «замечательнейших явлений нашей литературы». Некоторые официальные органы последовали примеру этого издания. Так, журнал Военного министерства «Военный сборник» (18581917) ввел обличительный отдел. Даже журнал Министерства внутренних дел «Правительственный указатель» иногда помещал статьи с критикой неправильных и ошибочных действий местного начальства. Цензурное ведомство в лице князя П.А. Вяземского, встревоженного несанкционированным развитием обличительства в журналистике, разослало распоряжение о том, чтобы другие журналы и газеты не перепечатывали статьи официальных изданий такого плана: «В органе министерства они привычны, даже необходимы, но перепечатывать их в других сочинениях и периодических изданиях совершенно неуместно». Однако шлюзы были открыты: начался период, как его потом назвали, обличительной гласности, поставивший цензурное ведомство в двусмысленное положение. Барон М.А. Корф причину такого прорыва гласности видел в «изменении той обстановки, той атмосферы, которою прежде окружена была цензура и которая делала существование ее естественным и логическим. Появились новые условия жизни, везде бывшие смертным приговором цензуры. Оказалось, что когда в обществе возникает истинная потребность свободно высказаться, правительству делается невозможным противодействовать сему, потребность эта обращается в неудержимую силу, от которой не спасется и официальный круг, ибо и он дышит одним воздухом со всеми. Мы беспрестанно видели это на событиях истекших годов. Цензоры, прежде пользовавшиеся репутациею строгости, вдруг стали на все смотреть сквозь пальцы». Председатель Московского цензурного комитета В.И. Назимов выступил с предложением в поиске выхода из «запутанного положения» вернуться к «коренному уставу 1828 г., отменив все последующие дополнительные постановления, ничего существенно не дополняющие и только затрудняющие прямые действия благоразумной цензуры».

Обличительная публицистика, сатира выплескивается на страницы периодики: журналов «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Русская беседа», газеты «Молва». Появляются многочисленные юмористические и сатирические издания. «Современник» во главе с Н.А. Некрасовым в этот период собрал вокруг себя блестящую плеяду литераторов и публицистов: В.П. Боткин, Д.В. Григорович, А.Н. Островский, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев. Обличительные стихи Некрасова держали в постоянном напряжении цензуру. Для понимания отношения властных структур к обличительной литературе, в русле которой протекало творчество Некрасова, характерна записка управляющего III отделением А.Е. Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, приуроченная к подготовке второго издания стихотворений поэта (1859). В ней Тимашев отмечал:

 

«Общее направление стихотворений г. Некрасова нельзя не признать в полном смысле слова демократическим. Злоупотребление помещичьей власти, угнетение бедного богатым, слабого сильным, лихоимство чиновников и равнодушие властей к порядку суть любимые поэмы этого поэта, прибегающего подчас к самым нелепым и натянутым вымыслам, каков, например, «Огородник», для проведения своих мыслей. За немногими исключениями, прочтенные мною стихи г. Некрасова, имея характер обличительный, весьма резки по идеям и оставляют самое мрачное впечатление». Предлагая Главному управлению цензуры не давать разрешение к выходу сборника или «по крайней мере исключить» из него восемь произведений: «Поэт и гражданин», «В дороге», «Огородник», «Забытая деревня», «Псовая охота» и др., основной аргумент Тимашев сводил к тому, что «в настоящее время, когда Правительство озабочено отменою отжившего крепостного права и сохранением доброго согласия между сословиями, менее нежели когда-нибудь могут быть допущены к печати такие мысли, какие встречаются на всякой странице разбираемых стихотворений». Затем Тимашев подчеркивал, что разрешение цензурой сборника давало бы «так сказать официальное дозволение всякому писать в том же духе, и тем еще более затруднять Правительство в разрешении и без того уже нелегких задач».

 

Особый успех имели «Губернские очерки» М.Е. Салтыкова-Щедрина, появившиеся сначала в «Русском вестнике», а потом двумя изданиями в 1857 г. Н.Г. Чернышевский писал: «Очерки его производили эффект страшный на публику». Один из агентов III отделения доносил 26 октября 1857 г. об увлечении петербургскими любителями и любительницами чтения произведением Салтыкова-Щедрина, от которого они в восторге: «О Салтыкове вообще многие здесь того мнения, что если он даст еще больше воли своему перу, и цензура не укротит его порывы, то незаметным образом может сделаться вторым Искандером».

Новым шагом в развитии журналистики и ослаблении цензуры стала возможность обращаться к проблемам внутренней политики. Александр II и его правительство не сразу пошли на это. В советской историографии дело представлялось таким образом, что управление страной было вынуждено к нему. В действительности сам император решал и эту проблему, учитывая соотношение социальных сил, их настроения и возможные последствия радикального решения ее. Князь П.А. Вяземский, отражая мнение александровского окружения, писал в 1856 г. председателю Московского цензурного комитета: «Вопрос о крепостном состоянии в России есть один из важнейших и щекотливейших наших государственных вопросов. Касаться до него должно с чрезвычайной предупредительностью и осторожностью». В 18551857 гг. эта проблема не могла обсуждаться в периодике, но многие ее вопросы, так или иначе, попадали на страницы журналов и газет. В 1857 г., например, в журналах «Современник», «Экономический указатель» и некоторых других прошла дискуссия об общинном землевладении.

20 ноября 1857 г. Александр II направляет рескрипт генерал-губернатору Западного края В.И. Назимову, а затем 5 декабря Санкт-Петербургскому военному генерал-губернатору П.Н. Игнатьеву о создании губернских комитетов для обсуждения крестьянского вопроса. Эти документы царя были повсеместно распространены, открывая гласность в важнейшем вопросе того времени. С 1858 г. в периодике он стал активно обсуждаться; вышли журнал А.И. Кушелева «Сельское благоустройство» (Москва), «Земледельческая газета», «Журнал землевладельцев»; появились крестьянские отделы в «Отечественных записках», «Русском вестнике», «Русской беседе», «Современнике». Однако цензурное ведомство постоянно выражало недовольство характером обсуждения крестьянских проблем. Цензоры, пропустившие статьи, вызвавшие это недовольство, получали замечания (В.Н. Бекетов), выговоры (Н.Ф. фон Крузе дважды), редакторы изданий то же. Так, М.Н. Каткову («Русский вестник») два раза объявляли выговор.

Главное управление цензуры 16 января 1858 г. распространило циркуляр методического характера, предлагавший правила цензурования статей по крестьянскому вопросу: не разрешать к публикации произведений, где «разбираются, обсуждаются и критикуются распоряжения правительства по этому вопросу»; где рассказывается о событиях и высказываются суждения, «могущие возбудить крестьян против помещиков». Дозволялось помещать в печати статьи «ученые, теоретические, исторические, статистические», но с условием, чтобы в них не было «рассуждений и толкований о главных началах, высочайшими рескриптами подписанных в руководство комитетам по губерниям учрежденным»; чтобы в них «соблюдались в точности общие правила цензурным уставом предписанные». При этом цензоры должны были обращать внимание на «дух и благонамеренность» этих сочинений и «статьи, писанные в духе правительства, допускать к печатанию во всех журналах».

В январе этого же года вопрос о правительственной политике в области печати рассматривался в Совете министров. Министр народного просвещения А.С. Норов предложил определить «границы благоразумной деятельности литературы и действию цензуры». После острых споров было выработано решение, позволявшее журналистике и литературе участвовать в обсуждении внутриполитических проблем. 25 января вышло высочайшее повеление, по которому правила о рассмотрении сочинений по крестьянскому вопросу распространялись на сочинения о современной общественной жизни и связанной с ней деятельностью правительства. Таким образом, журналистика на этом этапе могла выступать по политическим вопросам не только международной, но и внутренней жизни. Однако эти возможности постоянно суживались под давлением консервативной части в руководстве страны, цензурного ведомства и самого царя. С декабря 1857 г. по декабрь 1859 г. было издано только в отношении статей по крестьянскому вопросу 18 распоряжений и циркуляров. Основным их мотивом было «наистрожайшее указание цензуре не допускать все, что переносит настоящий крестьянский у нас вопрос на политическую почву, удерживая писателей по этому предмету в тех границах, которые правительством указаны» (распоряжение от 28 февраля 1858 г.). 22 апреля по инициативе Главного комитета по крестьянскому делу появился циркуляр, отмечавший, что в прессе много статей, написанных не на тех «началах, кои указаны правительством», содержащих резкие суждения против дворян и помещиков, доказательства права собственности крестьян на помещичью землю и на приобретение усадеб в собственность без выкупа; рассказывающих о злоупотреблениях помещиков. «Все это может, говорилось в документе, возбудить крестьян против помещиков, оскорбляет дворян и дает крестьянам такие надежды, которые не могут быть осуществимы. В то же время Цензура, пропуская статьи такого рода, запрещает статьи в пользу помещиков». Александр II в связи с этим документом распорядился, чтобы цензура не отступала «от духа и смысла правил», указанных им в январе 1857 г., а журналистика не возбуждала одно сословие на другое.

Характерным эпизодом для цензурной политики того периода, которую можно определить как два шага вперед, один назад, было разрешение по инициативе Главного комитета по крестьянским делам публиковать статьи об условиях выкупа крестьянами помещичьих земель (циркуляр от 19 декабря 1858 г.). Литераторы сразу же использовали новую возможность. Особый резонанс в обществе получили статьи «Мнение 105 тульских дворян о наделе крестьян землею» («Современник») и В.А. Кокорева «Миллиард в тумане» («Санкт-Петербургские ведомости»), в полемике вокруг которых участвовали многие издания. Они же вызвали злобную реакцию крепостников, так как в них шла речь об освобождении крестьян со всей землей, имевшейся в их распоряжении, о прекращении после выкупной сделки всех отношений между помещиками и крепостными. Главный комитет по крестьянским делам добился высочайшего повеления, вышедшего 22 января 1859 г. В нем предлагалось цензорам строго следить, чтобы в статьях о выкупе крестьянами помещичьих земель не было неуместных суждений и выражений. Все такие статьи должны были посылаться на просмотр не только в Министерство внутренних дел, но и во все ведомства и главные управления, которых этот вопрос касается.

В 1859 г. уже сложились такие условия гласности по крестьянским проблемам, что «Сельскому благоустройству» и «Журналу землевладельцев» пришлось закончить свой путь, «Русский вестник» отказался от крестьянского отдела и т.д.

Ощущая изменения, происходящие в журналистике, ее недовольство политикой правительства в области печати, нарастание напряжения в обществе, новый министр народного просвещения Е.П. Ковалевский (18581861) подготовил специальную записку «О гласности в печати». Она обсуждалась в Совете министров и была одобрена Александром II, легла в основу циркуляра от 3 апреля 1859 г. Правительство признавало «благонамеренную гласность союзницей и помощницей», поэтому оно заинтересовано в том, чтобы пресса писала о злоупотреблениях и беспорядках, так как через нее правительство получает полезную в его деятельности информацию и может контролировать работу государственных учреждений. Помимо благонамеренной гласности, существует вредная такая, при которой журналистика «касается важнейших предметов управления, правительством окончательно не одобренных или не признанных им заслуживающих внимания, не вполне доступных по неполноте сведений читающей публике, тогда как аудитория может принимать эти сведения в виде истин, не подлежащих сомнению». Смысл этих рассуждений заключался в том, что печать должна пропагандировать идеи «неприкосновенности самодержавия и его аппарата», не обсуждать преимущества других форм государственного устройства.

Это направление политики в области журналистики получило развитие в последующих цензурных документах, регулирующих диапазон информации периодики. Так, циркуляр от 23 декабря 1859 г. запрещал публикацию статей, «касающихся прав дворянства на совещания по общественным и государственным делам в дворянских собраниях». Естественно, в журналистских кругах такой подход к информированию общества встречал протесты. В политическом обозрении «Русского вестника» (1858, № 2) подчеркивалось:

 

«Вернейший способ погубить какое-нибудь начало в убеждениях людей, лучший способ подорвать его нравственную силу взять его под официальную опеку... Правительство, не входя ни в какие унизительные и частные сделки с литераторами и журналами, может действовать гораздо успешнее и гораздо достойнее, предлагая литературе на рассмотрение и обсуждение те или другие административные, политические или финансовые вопросы и вызывая все лучшие умы в обществе содействовать ему в их разрешении».

 

В первом номере «Русского вестника» за 1859 г. М.Н. Катков снова обращается к проблеме гласности.

 

Главное управление цензуры увидело в этих публикациях «Русского вестника» «конституционные стремления» их сочинителя, выступление «против влияния правительства на общественное мнение» (Отношение Министерства народного просвещения к попечителю Московского учебного округа от 9марта 1859 г.). Цензоры, не обратившие внимание на эти статьи, получили выговор, редактор Катков внушение по поводу «неприличия», «непозволительности» как данных статей, так и господствующего в отделе журнала «Современная летопись» «духа и направления, не соответствующего началам нашего государственного устройства». Катков предупреждался о том, что «если он не изменит этого направления, то правительство вынуждено будет принять касательно его издания решительные меры».

Поскольку в Москве выходили постоянно привлекавшие внимание цензуры «Русский вестник», славянофильские журналы и газеты, а местный цензурный комитет, на взгляд петербургского начальства, не достаточно справлялся с контролем за этими печатными органами, был выработан для московской прессы оригинальный циркуляр, по которому ей было предписано «текущие политические известия, как в ежедневных газетах, так и в недельных изданиях», «заимствовать исключительно из газет С.-Петербургских, которых политические отделы разрешаются к печати цензурою Министерства иностранных дел». Но поскольку при этом в политических статьях и обозрениях все равно «может проявляться собственный взгляд автора иногда противный политике нашего правительства, то для Устранения всяких неуместных суждений и намеков рассматривать эти обозрения и статьи в полном заседании Московского цензурного комитета и с разрешения его дозволять печатание оных». В спорных ситуациях эти статьи и обозрения представлять министру народного просвещения «для передачи их, если он признает это нужным, на окончательное рассмотрение министра иностранных дел».

Таким образом, время проведения основной реформы столетия – крестьянской было и подготовительным периодом цензурной реформы, одним из этапов которой было создание в обществе определенной гласности, названной теоретиками от бюрократии благоразумной. Процесс осмысления взаимоотношений власти и журналистики, а если говорить с точки зрения управления, контроля власти над нею, имел, без сомнения, важное значение в будущем для разработки нового цензурного устава. При этом уже учитывались взгляды либеральной и демократической оппозиции, а также наличие журналистики эмиграции. Среди рукописных произведений распространялась «Записка о письменной литературе» (1856), отражавшая взгляды либералов К.Д. Кавелина, братьев Милютиных и др. Она увидела свет в герценовских «Голосах из России». В ней подчеркивалась «выгода» для правительства свободной печати, когда автора и издателя легко привлечь к ответственности. Гласность дает увидеть людей, способных к государственной деятельности. В ее условиях печать вытеснит письменную литературу. Вот почему нужно отменить цензуру: даровать народу отмену ее, что покажет доверие правительства к нему.

В рукописных списках в 1857 г. ходила и записка Ф.И. Тютчева, бывшего тогда цензором Комитета цензуры иностранной, к князю А.М. Горчакову «О цензуре в России». Она, как замечает историк Н.А. Энгельгардт, «немало содействовала более разумному и свободному взгляду на назначение печатного слова в наших правительственных сферах». По словам Д.Ф. Тютчевой (дочери поэта), записка предназначалась князю А.М. Горчакову, который должен был представить ее царю. Но сначала читателем произведения Ф.И. Тютчева стал А.Е. Тимашев, тщательно изучивший ее и написавший свои «Замечания при чтении записки г. Тютчева о полуофициальном журнале, который он полагал бы полезным издавать в России с целью руководить мнениями». Статья «О цензуре в России» подводила итог многолетних наблюдений ее автора над взаимоотношениями власти и журналистики, состоянием свободы слова и печати на Западе и в России. Тютчев считал, что

 

«во многих государствах Европы» «со времени последних революционных переворотов» властные структуры пришли к необходимости «изменить значительно отношения правительства к печати». Но и российский «тяжелый опыт последних годов» «жестоко» доказал, «что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма. Видно, всякое ослабление и заметное умаление общественной жизни в обществе неизбежно влечет за собою усиление материальных наклонностей и гнусно-эгоистических инстинктов». Это сказывается и на характере самой власти. Автор статьи признает, что «до тех пор покуда правительство у нас не изменит совершенно, во всем складе своих мыслей, своего взгляда на отношения к нему печати, покуда оно, так сказать, не отрешится от этого окончательно, до тех пор ничто поистине действительное не может быть предпринято с некоторыми основаниями успеха; и надежда приобрести влияние на умы с помощью печати, таким образом направляемой, оставалась бы постоянным заблуждением».

 

Здесь встает вопрос о цензуре. Тютчев пишет:

 

«Признавая ее своевременность и относительную пользу, я главным образом обвиняю ее в том, что она, по моему мнению, вполне неудовлетворительна для настоящей минуты, в смысле наших действительных нужд и действительных интересов». «Цензура служит пределом, а не руководством». А все, по его мнению, упирается именно в характер взаимоотношений власти и печати: «Направление, мощное, разумное, в себе уверенное направление вот чего требует страна, вот в чем заключается лозунг всего настоящего положения нашего».

 

А.Е. Тимашев, комментируя в «Замечаниях» статью Тютчева, выделяет его афоризм «Цензура служит пределом, а не руководством» и пишет: «Мысль и определение совершенно справедливые и которые заслуживают полного внимания Правительства». Но в целом его «Замечания» в отличие от тютчевского произведения носят утилитарный характер применительно к нуждам бюрократии.

Сюжет с запиской Тютчева свидетельствует о том, что правительственные круги пытались определить приемлемый для страны уровень свободы журналистики, вообще гласности (выше приводилось по этому поводу суждение Министра народного просвещения А.С. Норова). Председатель Московского цензурного комитета В.И. Назимов в одном из своих писем Норову говорит о «благоразумной цензуре». Председатель Комитета для пересмотра цензурного устава А.А. Берте, определяя положение цензуры как страдательное, считает, что

 

«нужна цензура бдительная, благоразумная, предупредительная, очищенная от излишних формальностей, но сближенная с системою карательною, чрез введение в нее, в известной мере, элемента законности».

 

Интересно, что к этому периоду журналистика стала осознавать себя как общественная сила, вступила в обсуждение этих проблем, что проявилось не только в целом ряде появившихся в журналах и газетах статей по вопросам гласности, но и в коллективном обращении редакторов изданий и публицистов к правительству, названном историками «Запиской русских литераторов». В ней вскрывались субъективизм цензуры, связанный не только с индивидуальными особенностями того или другого цензора, но и существованием ведомственных специальных цензур; торможение цензурой развития журналистики. В записке подчеркивалось:

 

«Печать не есть принадлежность какого-либо класса людей, какой-нибудь клики, в печати могут высказываться и высказываются мнения лиц, принадлежащих к различным общественным средам, к различным местностям... В интересе Верховной власти, в интересе страны, следует не стеснять печати в этом отношении, а напротив давать ей всевозможные льготы, пока она остается в пределах, обозначенных самим правительством, т.е. пока она не обращается в зловредный памфлет».

 

Литераторы выступали против предварительной цензуры и показывали ее несостоятельность, предлагая, чтобы

 

«Главное управление цензуры приняло в некоторой степени характер судебный», чтобы правительство, «принимая какую-либо меру относительно печати», не делало это «потаенным образом». «Цензура есть у нас всем известное учреждение, и на каждой книге выставляется имя цензора, разрешающего ее печатание; но тем не менее принимаются все меры скрыть существование цензуры и запрещается всякий намек на ее присутствие в деле печати... воспрещается даже многоточие, потому только, что оно может быть принято за признак цензуры». Публицисты призывали правительство «к открытым, ясным отношениям».

 

Сложность осмысления проблем гласности, свободы слова и печати в то время заключалась, главным образом, в том, что их решение зависело от императора. Александр II естественно опасался, что события примут необратимый характер и будут подорваны основы самодержавия. Рефреном его многочисленных пометок и замечаний на рукописных проектах и предложениях по изменению ситуации идут слова о необходимости цензуры. Когда А.С. Норов представил царю составленное князем П.А. Вяземским «Обозрение современной литературы» (15 марта 1857 г.), где проводилась мысль о необходимости правительству взять под опеку «благонамеренную гласность», Александр II наложил следующую резолюцию: «С мнением к. Вяземского и я во многом согласен, но разумная бдительность со стороны цензуры необходима». В 1862 г. во время представления только что назначенный председателем Петербургского комитета цензуры В.А. Цеэ изложил императору свои взгляды на журналистику и цензуру:

 

«Великая сила, заключающаяся в прессе, будучи хорошо направлена, может оказать большие услуги государству и обществу. Но, беря на себя руководство печатью, цензура должна отказаться от прежнего, исключительно репрессивного образа действия; она должна вступить на другой путь, более соответствующий духу нового времени».

 

Александр II охладил пыл нового руководителя цензуры: «Я все-таки желаю, чтобы цензура сохранилась, и не разделяю мнение тех, которые хотят ее уничтожить. Лучше предупреждать пожар, чем потом гасить его».

Конечно, эти слова монарха не означали непонимания им растущей роли так беспокоившей его журналистики, непонимания им необходимости регулирования взаимоотношений между властью и нею. Именно об этом свидетельствуют практические шаги, предпринимаемые им по реформированию цензуры и ее ведомства. В подготовительный к этому период был предпринят ряд организационных мер, направленных на совершенствование деятельности цензурного аппарата, повышение его профессионализма; шел поиск новых форм взаимоотношений с журналистикой и контроля над нею, разрабатывался новый цензурный устав. Важной мерой в этом отношении было обновление состава цензоров, то, что сейчас назвали бы кадровой политикой. В 18561868 гг. произошла почти полная смена цензоров Петербургского (4 из 6) и Московского (3 из 4) цензурных комитетов, были назначены новые председатели Петербургского цензурного комитета и Комитета цензуры иностранной. 19 февраля 1858 г. был упразднен Военный цензурный комитет, а его проблемами стала заниматься общая цензура. В начале 60-х годов XIX в. усиливается контроль за работой цензоров: к ним используются не только административные меры, но и увольнение совершивших просчеты или показавшихся начальству неблагонадежными. По предложению министра народного просвещения А.С. Норова в январе 1858 г. была предпринята попытка укрепить связи цензуры с ведомствами. С этой целью «для сношения с С.-Петербургским цензурным комитетом назначалось по одному доверенному чиновнику от всех министерств, главного штаба его императорского величества по военно-учебным заведениям и III отделения...». В следующем году цензурный аппарат был использован в качестве информатора власти о состоянии прессы. Наиболее квалифицированные цензоры по желанию императора стали составлять раз в две недели обозрения журналистики (первое было сделано графом Е.Е. Комаровским). Чиновник особых поручений Е.Е. Волков подготовил в январе 1859 г. особую инструкцию с критериями отбора «извлечений из печати».

Менее удачной попыткой укрепления связи власти с журналистикой и литературой была организация 24 января 1859 г. Комитета по делам книгопечатания в составе А.В. Адлерберга, А.Е. Тимашева и Н.А. Муханова, названный русским «Bureaux de la presse». Этому Комитету придавался ряд координационных функций: «сношение с министерствами и главными управлениями для получения нужных сведений и объяснений по вопросам, до подлежащих ведомств касающихся и обсуждаемых в печатных статьях»; статьи, составляемые в министерствах для напечатания в периодике, «препровождаются предварительно в Комитет»; «статьи, печатаемые в журналах по распоряжению сего Комитета под рубрикой «сообщено», как исходящие от правительства должны служить цензорам указанием и руководством для их действий». Основной задачей Комитета по делам книгопечатания было «принятие мер к правильному и соответственному видам правительства направлению нашей литературы», т.е. надзор за направлением литературы и журналистики. Комитет мог вызвать на свое совещание «для необходимых объяснений» журналистов, литераторов, цензоров. Как только редакция получала билет, разрешающий печатать номер журнала, она была обязана прямо из типографии доставить его экземпляр в Комитет, «прежде выпуска прочих экземпляров». Общество восприняло этот Комитет как вид чрезвычайного трибунала, напоминавшего Бутурлинский комитет. Его состав оказался недееспособным. 24 января 1860 г. Комитет по делам книгопечатания был упразднен, его члены пополнили состав Главного управления цензуры.

Одновременно с организационными мерами в области цензуры предпринимались попытки создать новый цензурный устав, соответствующий духу времени и состоянию журналистики и литературы. Как уже отмечалось, еще в 1857 г. министр народного просвещения А.С. Норов, представляя «обзор литературы с цензурной точки зрения, между прочим, выразил мысль о необходимости упростить действия цензуры, восстановив только нарицательно существующий цензурный устав 1828 г. и сделав в нем некоторые изменения и дополнения». Александр II «тогда же повелел заняться этим неотлагательно и при составлении нового цензурного устава взять за основание, что разумная бдительность со стороны цензуры необходима». Однако 24 января 1859 г. министром народного просвещения был назначен Е.П. Ковалевский. Император подтвердил свое решение. И уже в этом году Ковалевский внес в Государственный совет полный проект цензурного устава. Департамент законов Государственного совета высказался против издания нового устава, а в общем собрании Государственного совета 15 июня 1859 г. обсуждение проекта не состоялось из-за отсутствия некоторых важных чиновников.

Организационные проблемы отвлекли от работы над цензурным уставом, и император в сентябре 1859 г. распорядился отложить рассмотрение его проекта. Но 12 ноября на заседании Совета министров было решено реализовать одно из предложений Ковалевского создать особое официальное цензурное ведомство. По высочайшему повелению Главное цензурное управление было отделено от Министерства народного просвещения и на короткое время вместо него создано Главное управление по делам книгопечатания во главе с бароном М.А. Корфом, но по финансовым соображениям (бюджет нового учреждения проектировался в 200 тысяч рублей) дело не получило развития. 24 января 1860 г. последовала новая реорганизация воссоздания Главного управления цензуры, в состав которого вошли все бывшие члены Комитета по делам книгопечатания А. В. Адлерберг, Н.А. Муханов, А.Е. Тимашев, И.Д. Делянов попечитель С.-Петербургского учебного округа, О.А. Пржецлавский представитель от Царства Польского, барон Ф.А. Бюлер от Министерства иностранных дел, А.В. Никитенко, А.Г. Тройницкий, А.А. Берте и председатели столичных цензурных комитетов барон Н.В. Медем и М.П. Щербинин. Они должны были заниматься только делами Главного Управления цензуры и получили оклад в 4 тысячи рублей. Возглавил это управление министр Е.П. Ковалевский. Состав этого учреждения во многом определял поправение курса цензурного ведомства.

В то же время начало 60-х годов XIX в. характеризовалось крайним общественным напряжением, атмосферой ожидания решения крестьянского вопроса. Нетерпение радикально настроенной части интеллигенции вылилось в выступления либерального дворянства за ограничение самодержавной власти, введение конституции, освободительное движение в Польше; появление подпольной организации «Земля и воля», революционных прокламаций; студенческое движение, наконец, по стране прокатилась волна крестьянских волнений. Граф П.А. Валуев писал в 1860 г.: «При самом даже поверхностном взгляде на современное направление общества нельзя не заметить, что главный характер эпохи заключается в стремлении к уничтожению авторитета. Все, что доселе составляло предмет уважения нации: вера, власть, заслуга, отличие, возраст, преимущества, все попирается: на все указывается как на предметы, отжившие свое время». Позднее бывший военный министр Д.А. Милютин тоже назвал это время «эпохой упадка всякой власти, всякого авторитета. Над правительственными органами всех степеней явно издевались и глумились в публике и в печати».

Масла в огонь подливала бурная деятельность Вольной русской прессы А.И. Герцена, издания которой, несмотря на плотные таможенные заслоны, получили широкое распространение и популярность в стране. «Герценовская «вольная Русская печатня в Лондоне» не могла не смутить официальные сферы, и заставила их серьезно призадуматься: какими средствами противодействовать ее влиянию? замечает И.С. Аксаков. Все запреты, все полицейские способы возбранить пропуск «Колокола» оказались бессильными. «Колокол» читался всею Россиею, и обаяние единственно-свободного, впервые раздававшегося Русского слова было неотразимо». Московский митрополит Филарет писал в 1861 г. министру народного просвещения графу Е.В. Путятину: «Но в читанных мною печатных и письменных воззваниях опасность так ярко видна, что болят глаза; она говорит сама о себе таким громким и угрожающим голосом, что нельзя представить себе, чтобы это не возбуждало внимания».

Создавшиеся объективные условия заставляли бюрократию цензурного аппарата искать новые пути и подходы к регулированию свободы слова в обществе. Отсюда появление такого числа проектов о преобразованиях цензуры: записки председателя Петербургского цензурного комитета Н.В. Медема (5 февраля и 11 марта 1860 г.), а также коллективная А.А. Берте, А.В. Никитенко, А.Г. Тройницкого (12 апреля 1861 г.); «О средствах к более успешному достижению цели учреждения цензуры» министра народного просвещения графа Е.В. Путятина (9 ноября 1861 г.); записка московских и петербургских литераторов (1861 г.); записки о цензуре статского советника П.И. Фридберга и коллежского асессора В.Я. Фукса (1862 г.) и др.

Именно в это время начинает преобладать тенденция видеть в цензуре только полицейскую функцию. Наиболее прямолинейно и полно она раскрыта в рассуждениях о цензуре ее профессионала О.А. Пржецлавского, считавшего, что

 

«ближайшим аналогическим» значением этого термина является термин «полиция». «Полиция же есть учреждение, замечал он, имеющее целью, действующей в данной стране, в данное время, писанные законы приводить в фактическое исполнение и предотвращать всякое, также фактическое их нарушение. Следовательно, то, что требуется от полиции в области материальных деяний, требуется от цензуры в круге действия интеллектуальном: сущность и той, и другой одинакова, хотя и в различных сферах, состоит в охранении от нарушения действующего закона. Цензура полиция печатного слова...»

 

Интересно замечание министра народного просвещения Е.П. Ковалевского:

 

«В моем положении я чувствую в себе какое-то тяжкое раздвоение: как министр просвещения, я должен способствовать возможным успехам литературы, умножению числа повременных изданий, а в то же время, как генерал-цензор, я, по необходимости, вынужден останавливать это движение, нередко запрещая и новые, и прежние издания».

 

Сменивший в 1861 г. Ковалевского на посту министра народного просвещения Е.В. Путятин в вышеназванной записке, представленной им 9 ноября в Совет министров, уже находил более прочные основания для столь коренных перемен в жизни цензурного аппарата. В первую очередь, он отметил возросшую роль журналистики, ее

 

«разрушительное направление» и «весьма вредное» влияние на общество. При этом цензура бессильна что-либо предпринять, так как «журналисты находят, к сожалению, сочувствие к себе большинства», «на их стороне общественное мнение». Министр предлагал установить для периодики систему залогов, когда власть имела бы возможность «в случае уклонения» от «благонамеренности» издания оштрафовать издателя или редактора, использовав залог. Далее Путятин логично приходил к выводу: «Но при этих условиях, дающих цензуре характер как бы карательный, она не может оставаться при Министерстве народного просвещения, а по естественному порядку должна перейти в Министерство внутренних дел».

 

Граф Е.В. Путятин этим самым открыто высказал то, на что уповали многие высшие чиновники. Без сомнения, Министерство внутренних дел имело значительно более опытные кадры в борьбе с «разрушительными началами», было материально более обеспеченным, могло предпринять более действенные меры по наведению порядка и т.д. Устранялось и двойственное положение цензурного ведомства. Фактически министр народного просвещения граф Е.В. Путятин предопределил значительный поворот в деятельности российской цензуры. Для обсуждения поставленной им проблемы 22 ноября 1861 г. был организован подготовительный комитет под председательством А.А. Берте.

в начало

 

РЕФОРМАТОРСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А.В. ГОЛОВНИНА

 

Временные правила по цензуре 12 мая 1862 г. как этап к цензурной реформе. Выработка нового принципа организации цензуры в государстве.

 

Однако сама проблема реорганизации цензуры решалась несколько позднее и другими государственными деятелями, сыгравшими большую роль в истории России: 25 декабря 1861 г. министром народного просвещения был назначен А.В. Головнин, а с декабря министром внутренних дел стал граф П.А. Валуев. Историк А.А. Корнилов (1909) называет А.В. Головнина «умным и последовательным либералом», О.А. Пржецлавский пишет о том, что Головнин смотрел на цензуру как полицию, современники называли его «русским Тьером». Более существенно то, что А.В. Головнин, став министром, вполне соответствовал этому посту. Он укрепил свое ведомство материально, увеличил в стране число учебных заведений. При нем были выработаны либеральный университетский устав 1863 г., устав гимназий 1864 г., положение о начальных народных училищах и др. Вероятно, можно его заслугой считать то, что Министерство народного просвещения навсегда перестало заниматься в условиях монархии цензурой. В этом отношении Головнин нашел общий язык с министром внутренних дел графом П.А. Валуевым, стремившимся расширить власть своего департамента. Уже в 1862 г. оба министерства в равной степени занимались вопросами цензуры, разграничив свои обязанности.

15 февраля 1862 г. Головнин получил от А.А. Берте отчет о деятельности подготовительного комитета для пересмотра цензурного устава. Члены этого комитета так и не пришли к единому мнению по основному вопросу: сохранять ли предупредительную систему цензуры или заменить ее карательной. А.В. Головнин решил вовлечь в обсуждение проблемы весь заинтересованный в этом круг людей от цензоров до литераторов и журналистов. С этой целью он обратился с просьбой к Петербургскому цензурному комитету высказать мнение о существующих законах о печати и предложения по реорганизации цензуры в стране. Он, как теперь сказали бы, провел социологический опрос, зондаж мнений журналистов по этим же вопросам. Получив значительное число ответов от редакций «Современника», «Отечественных записок», «Русского слова», «Иллюстрированного листка», «Энциклопедического словаря» и др., Головнин распорядился их издать. В 1862 г. вышел сборник «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры», давший достаточно полное представление о состоянии проблемы и показавший отношение цензоров и журналистов к проектируемым изменениям в цензуре.

8 марта 1862 г. Совет министров заслушал А.В. Головнина и одобрил часть его предложений по преобразованию цензуры. 10 марта этого же года вышел указ Сената о преобразовании управления цензурой, пока еще сохранивший цензуру за двумя ведомствами: Министерство внутренних дел должно было наблюдать за печатью и деятельностью цензоров, а Министерство народного просвещения заниматься всеми остальными вопросами цензуры, ведомственная пресса издавалась под ответственностью министров и губернаторов, при этом вместо канцелярии Главного управления цензуры создавалась Особенная канцелярия министра народного просвещения. Опека цензуры со стороны Министерства внутренних дел этим указом усиливалась. Высшей цензурной инстанцией вместо Главного управления цензуры стал Совет министра внутренних дел по делам книгопечатания. Но изменения произошли только в названии и статусе: кадровый состав остался прежний, основная роль в управлении цензурой перешла к министру внутренних дел. Сообщая о новом документе в цензурные комитеты, А.В. Головнин потребовал, имея в виду это обстоятельство, усилить бдительность; затем ввел практику информирования цензурных комитетов о замечаниях министра внутренних дел. Сам Головнин доносил императору об их действительной пользе и о намерении объявить цензорам, что если кто-либо из них получит несколько таких замечаний, то будет немедленно уволен. За апрель июнь 1862 г. цензоры получили 35 таких замечаний в связи с пропуском статей по внутриполитическим вопросам. О совместных усилиях двух ведомств по созданию более жесткого цензурного режима свидетельствует письмо А.В. Головнина графу П.А. Валуеву от 17 мая 1862 г., где он просит: «Благоволите приказать Вашим наблюдателям обращать внимание не только на частные случаи упущений, но на общее направление, какое примут главные журналы и газеты, дабы за общее вредное направление подвергнуть запрещению». В марте же 1862 г. Александр II по докладу А.В. Головнина повелел пересмотреть существующие постановления по делам книгопечатания. Их было столько, что руководствоваться ими было крайне затруднительно. В итоге была создана комиссия под председательством статс-секретаря князя Д.А. Оболенского для пересмотра, изучения, изменения всех вообще постановлений и распоряжений по делам печати. А пока шла эта работа, были изданы Временные правила по цензуре, названные в обиходе правилами 12 мая 1862 г. Все постановления и распоряжения по цензуре с 1828 г. по 1 января 1862 г. были пересмотрены, большинство их отменено, оставшиеся приведены в систему. Этим, по словам официального историка Министерства внутренних дел, «были устранены те затруднения в деятельности цензурных учреждений, которые были ранее», что, конечно, как показала практика, не соответствовало истине. Но, так или иначе, первые шаги к переходу цензуры в ведение Министерства внутренних дел были сделаны.

Временные правила включали 13 обнародованных параграфов и два секретных приложения, первое из которых перечисляло особые наставления по цензурованию статей, «касающихся военной части, судебной, финансовой и предметов ведомства Министерства внутренних дел». Там же, к примеру, цензоры наставлялись:

 

Ø      «Не допускать никакого порицания в общем виде, высочайше утвержденных положений 19-го февраля 1861 года и вообще ничего противного основным началам этих положений.

Ø      Не дозволять к печатанию статей, которых содержание, перенося разрешение крестьянского вопроса с сельскохозяйственной на политическую арену, могло бы возбуждать неосновательные и неуместные толкования по этому вопросу.

Ø      В периодических изданиях, а равно в отдельных книжках, брошюрах, предназначенных для народного чтения, не допускать ни под каким видом статей, в которых излагаются мнения о принадлежащем будто бы крестьянам праве собственности на землю, предоставленную им только в пользование, на установленных в законе условиях...» и т.д.

 

В этих словах закреплен весь опыт цензуры предшествующих лет. Они закрывали обсуждение главных крестьянских проблем.

Второе приложение содержало список отобранных из практики цензуры с 1828 г. 22 постановлений и распоряжений (по духовной цензуре, правила издания периодики, афиш, объявлений и др.). Половина из них появилась в период царствования Николая I. Секретные приложения расширяли цензурные возможности Временных правил, достоинством которых была их краткость: они умещались на двух книжных страницах. В целом они учитывали установившиеся новые по сравнению с предыдущей эпохой взаимоотношения власти и журналистики. В них не содержалось запрета обсуждать в прессе политические, социальные, внутренние и международные проблемы. Но, без сомнения, существенно их ограничивали:

 

Ø      «Во всех вообще произведениях печати не допускать нарушения должного уважения к учению и обрядам христианских исповеданий, охранять неприкосновенность верховной власти и ее атрибутов, уважение к особам царствующего дома, непоколебимость основных законов, народную нравственность, честь и домашнюю жизнь каждого» (§1);

Ø      «Не допускать в печати сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии» (§2);

Ø      «в которых возбуждается неприязнь и ненависть одного сословия к другому», «заключаются оскорбительные насмешки над целыми сословиями или должностями государственной и общественной службы» (§7).

Ø      Что касается международной информации, то требовалось соблюдать «общее правило об охранении чести и домашней жизни царствующих иностранных государей и членов их семейств от оскорбления печатным словом и о соблюдении приличия при изложении действий иностранных правительств» (§10).

 

Временные правила были одним из этапов на пути к цензурной реформе. Все их формулировки затем полностью войдут в цензурный устав.

Цензурная деятельность А.В. Головнина, хотя и продолжалась короткое время, тем не менее, она значительно обогатила практику защиты интересов государства, как это представлялось власти того периода. Многие меры, предпринятые им, отличались новизной, поиском новых подходов в решении цензурных проблем, готовивших реформу. В этом ему помогал выдвинутый им же в председатели С.-Петербургского цензурного комитета В.А. Цеэ, представивший ему ряд записок «о системе действий цензуры».

Работа комиссии князя Д.А. Оболенского под наблюдением А.В. Головнина проходила в условиях тщательной подготовки. Для нее выписали сборники иностранного законодательства о цензуре, российским журналистам была предоставлена возможность высказать свою точку зрения как в печати, так и в ходе опроса, предпринятого А.В. Головниным. Историк С.В. Рождественский, завершая обзор деятельности Министерства народного просвещения, писал: «Выходя из того убеждения, что система цензуры предварительной не может у нас удовлетворить ни правительства, ни литературы, но что резкий переход от нее к цензуре обратной, карательной, у нас еще не возможен, предложено было комиссии составить систему переходных мер от цензуры предварительной к цензуре обратной. Такая система переходных мер казалась в то время наиболее целесообразною и современною и потому, что ожидалось в скором времени осуществление судебной реформы, ранее которого не возможно было полное введение системы обратной цензуры».

В качестве подготовительных к реформе цензуры материалов надо рассматривать выпуск целого ряда сборников документов и отзывов на проблемы цензуры: «Сборник постановлений и распоряжений по цензуре в России с 1720 по 1862 г.», «Исторические сведения о цензуре в России», «Краткое обозрение направления периодических изданий и отзывов их по важнейшим правительственным и другим вопросам в 1862 г.», «Сборник статей, недозволенных цензурой в 1862 г.», «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры», «Извлечения из законов о печати французского, прусского и австрийского законодательства», проекты цензурного устава С.С. Уварова (1849 г.), Е.П. Ковалевского (1859 г.) и др. Таким образом, за короткий срок было собрано законодательство по цензуре, документально и через мнения показана цензурная практика прошлых лет, выяснены взгляды заинтересованных сторон в решении проблем цензуры.

Одним из эффективных актов, проведенных при А.В. Головнине, была кампания по нейтрализации влияния изданий А.И. Герцена. Министром народного просвещения была написана «Записка о “Колоколе”», где намечена целая программа борьбы против этой популярной газеты с помощью гласного обсуждения взглядов Герцена и опровержения их. «Для точного и положительного опровержения какой-нибудь мысли, замечал министр, надобно представить ее ясно и полно на суд читателей». В ходе кампании была извлечена из небытия вполне верноподданническая речь молодого Герцена 1837 г., использован авторитет набиравшего силу публициста М.Н. Каткова, который в полемике порой не гнушался оскорблений, намеков и непроверенных фактов, например, при обвинении Герцена в подстрекательстве к петербургским пожарам. А.В. Головнин, несмотря на сложные отношения с Катковым, способствовал распространению его «Заметки для издателя “Колокола”». Ближайший помощник Головнина в проведении этой кампании В.А. Цеэ справедливо писал в связи с нею о постепенном падении престижа Герцена в общественном мнении.

Другой тактический прием для погашения общественных страстей был применен министром народного просвещения А.В. Головниным, когда он позволил русской прессе расширить отдел внешней политики. «Взамен ограничений, которым должна была подчиниться наша литература в 1862 г., нельзя было не предоставить ей большего простора в ее рассуждениях по другим предметам, так как наша публика, умственная деятельность которой была возбуждена либеральными распоряжениями самого правительства, уже ныне не довольствуется чтением пустых по содержанию статей и ничтожных известий», говорилось в официальном «Кратком обозрении направления периодических изданий и газет...». Во внимание к сим обстоятельствам, политическому заграничному отделу был дан значительный простор».

Цензурный стратег В.А. Цеэ отмечал другую сторону принятого решения: международная информация позволит аудитории сопоставить то, что делается за рубежом и в России, в пользу последней: «При сообщении и обсуждении многих фактов из заграничной жизни наши русские читатели могут вполне убедиться, что даже за границею, при несравненно высшем уровне народного образования, некоторые правительства по разным вопросам внутренней политики действуют менее либерально, чем это делается у нас, и что реформы идут там медленно и постепенно, а в некоторых государствах, как, например, в Австрии, Италии и Турции, внутренние раздоры и волнения, продолжающиеся несколько лет, не дают возможности идти тем прогрессивным путем, которым в последнее время шло наше отечество».

Конечно, новое распоряжение указывало прессе границы дозволенного. Сообщая о государственных переворотах, журналисты должны были «сколько возможно» ограничиваться «одними фактами, без изъявления особенного сочувствия стремлениям и успехам партий или лиц, восстающих против законных правительств, без осуждения сих последних и изъявления удовольствия в виду их падения». Не рекомендовалось доказывать «преимущество конституционных или ограниченных правлений пред монархическим самодержавным»; рассказывать «толков народных о сословных правах, сближение которых с существующими в России могло бы повести к неблагоприятным для нашей страны заключениям...» и т.д. За всеми этими рассуждениями скрывался еще один нюанс, позволивший властям оказывать давление на периодику.

Для ведения иностранного отдела редакции не имели право получать зарубежных газет и журналов. Исключение было сделано в свое время лишь Н.И. Гречу издателю благонамеренной «Северной пчелы». 13 августа по представлению А.В. Головнина император предоставил такую же льготу 6 редакторам: они могли получать без цензуры выходящие на русском и других языках «всякие книги, брошюры и периодические издания, в уверенности, что означенные редакторы воспользуются этим дозволением, чтобы, согласно их убеждениям, опровергать те учения, которые они признают ложными, и которые, проникая тайными путями в Россию и оставаясь без возражений, имеют вредное влияние на людей молодых и недоучившихся». С 1 января 1863 г. такая же привилегия была дана новому редактору «С.-Петербургских ведомостей» В.Ф. Коршу. Выбор изданий был сделан явно по политическим мотивам, о чем свидетельствуют тиражи периодики тех лет (Таблица № 2):

 

Таблица № 2

Тиражи изданий 1862 г. (экз.)

 

Издания с льготой

Издания без льготы

«Сын Отечества»

«С.-Петербургские ведомости» «Русский вестник»

«Северная пчела»

«Отечественные записки»

«Наше время»

20000 8000 5700 5000 4000 4000

«День»

«Московские ведомости» «Современник»

«Искра»

«Русское слово»

«Время»

7750 7750 7000 7000 4000 4000

 

Существование двух руководящих цензурой министерств вело, несмотря на всю гибкость А.В. Головнина, к противоречиям между ними. Так, 15 июля 1862 г. граф П.А. Валуев представил Совету министров специальную записку «О неблагонамеренном направлении значительнейшей части нашей литературы и неосновательности суждений, произносимых в публике насчет действий и распоряжений правительства». И хотя он не встретил сочувствия среди министров, Александр II поддержал его: был издан новый устрашающий циркуляр. Понимая незавершенность Временных правил как цензурного закона, видя рост вокруг них новых распоряжений, император высказал князю Д.А. Оболенскому пожелание, «чтобы реформа цензурной части последовала безотлагательно, так как потребность ее с каждым днем становится ощутительнее». К октябрю комиссия Оболенского завершила работу и представила проект устава о книгопечатании. Противоречия двух ведомств хорошо отразила полемика вокруг него между Головниным и Валуевым. 10 декабря 1862 г. Головнин выступил с докладом, где критиковал проект, стремясь отмежеваться от него, так как в нем было взято за основу административно-карательное направление. Он поставил перед императором дилемму: «Необходимо ныне же разрешить вопрос: какому министерству следует заведовать делами книгопечатания». 26 декабря П.А. Валуев, защищая проект комиссии князя Д.А. Оболенского, заявил, что создавшееся положение в журналистике он далее терпеть не намерен. Александр II поддержал мнение о передаче цензуры в Министерство внутренних дел. 10 января 1863 г. А.В. Головнин выступил с докладом в Совете министров, где прямо обосновывал необходимость сосредоточить в Министерстве внутренних дел все управление делами книгопечатания. Он говорил:

 

«Министерство народного просвещения имеет обязанностью покровительствовать литературе, заботиться о ее развитии, о преуспеянии оной. Посему оно находится к литературе в отношениях более близких, чем всякое другое ведомство, и весьма естественно, что вследствие обязанности покровительствовать литературе, не может быть ее строгим судьей». Цензоры видят не только «уклонения и ошибки, но и заслуги, оказываемые литературою просвещению, что заставляет их быть снисходительными к ней».

 

В этих словах А.В. Головнина заложено то противоречие, которое, возможно, терзало его при наведении цензурного порядка в литературе. Кроме того, постоянные столкновения с графом П.А. Валуевым, его настойчивые указания на упущения Министерства народного просвещения мешали А.В. Головнину заниматься своими прямыми обязанностями. Без сомнения, в его позиции играла роль и бюрократическая, карьерная сторона дела. Уступив цензуру Валуеву, Головнин тем самым предполагал обезопасить свою деятельность на будущее.

Уже 10 января 1863 г. вопрос был решен, 14 января вышел именной указ императора, по которому цензурное управление было полностью передано Министерству внутренних дел. Этим актом, можно сказать, был предопределен новый принцип организации цензуры в государстве. И это было важным шагом на пути к цензурной реформе, внесший ясность в намерения власти.

в начало

 

ЦЕНЗУРА ПОД ОПЕКОЙ МВД

 

ГРАФ П.А. ВАЛУЕВ КАК ОСНОВАТЕЛЬ НОВОГО ПОДХОДА К ЦЕНЗУРЕ

 

Изменение функции цензурного аппарата и его работа в условиях некоторой свободы слова. Тактика противодействия вредному влиянию прессы. «Покровительство правительства».

 

Переход цензуры под контроль Министерства внутренних дел означал усиление ее охранительной функции, что было обусловлено определенными объективными основаниями. Государство вынуждено было защищать себя от развивающегося революционного движения и терроризма, получившего достаточно широкое распространение в России 60-х годов XIX в. Субъективные честолюбивые устремления министра внутренних дел графа П.А. Валуева совпали с потребностью охранять порядок в стране.

Граф П.А. Валуев государственный деятель новой для России формации. Отличительными чертами его, по мнению историка В.Г. Чернухи, были широкое образование, поразительная работоспособность, умение улавливать и веяния времени, и настроения верховной власти. Для нас же особенно важно отметить то, что Валуев оценил значение и силу журналистики, знал журналистику изнутри, так как сам был публицистом, представлял характер творческого процесса и т.д. В одной из первых своих записок императору он утверждал:

 

«Влияние прессы не подлежит никакому сомнению. Ни одно правительство, допускающее печатные толки в делах общественных, не пренебрегает пользою, которую может оказать ему печатный орган его собственных воззрений». В записке от 26 июня 1862 г. «О внутреннем состоянии России» Валуев подчеркивает: «Пресса стала неоспоримой силой. Это факт не исключительный, а общий, который вытекает из универсальных форм цивилизации». Затем министр внутренних дел дает характеристику отношений печати к власти: «Наша пресса вся целиком в оппозиции к правительству. Органы прессы являются или открытыми и непримиримыми врагами, или очень слабыми и недоброжелательными друзьями, которые идут дальше целей, какие ставит себе правительство. Его собственные органы неспособны или парализованы». В последнем случае речь идет о «Русском инвалиде», «Санкт-Петербургских ведомостях», «Северной почте». П.А. Валуев считает: «Для того чтобы правительственная пресса могла действовать, нужно, чтобы она могла говорить. Для того чтобы она могла говорить, нужна и программа, и некоторая свобода слова. Мы не имеем ни того, ни другого».

 

Уже после отставки в письме своему преемнику А.Е. Тимашеву (1869 г.) граф П.А. Валуев утверждает, что «положительно признанная в правительственной среде сила» общественное мнение «не имеет у нас никакого представителя, кроме прессы. Этого мало. Оно не имеет другого сподручного пособника или руководителя... Одна пресса энциклопедически и бесцензурно подготовляет, внушает или сочиняет то самое общественное мнение, которое она же одна, впоследствии, систематически проповедует» (выделено мною. – Г.Ж.). Валуев полагал, что «Россия представляет первый пример страны, где действие политической печати допускается без противовеса».

Вот почему в программе министра внутренних дел графа П.А. Валуева большое место отводилось журналистике, этим объясняется и то, почему он стремился взять ее под свой контроль. В каждом направлении правительственной деятельности он учитывал фактор наличия такой силы, как журналистика. Это проходит через большинство его докладов и записок Александру II, начиная с записки от 15 сентября 1861 г. по итогам осуществления крестьянской реформы за истекшие полгода, и вытекает из его основной идеи сотрудничества правительства с благонамеренными общественными кругами – местное самоуправление (земство) и центральное представительное учреждение. Внутриполитическая стабильность, по мнению графа Валуева, обеспечивается участием в местном и центральном управлении определенных слоев общества, в первую очередь дворянства. Идея сотрудничества с правительством непосредственно касалась и журналистики. Цензурные репрессии никак не способствуют этому сотрудничеству. Необходимо в политике по отношению прессы противопоставить народившейся оппозиции определенный проправительственный противовес. «Противопоставляя одну сторону другой, – заявлял Валуев, – правительство может с большею безопасностью господствовать над обеими, и, охраняя общественный порядок, удерживать за собою надлежащий простор для собственно ему принадлежащей власти». Министр внутренних дел подходил к журналистике дифференцирование, выделяя оппозиционную печать: заграничную, подпольную, легальную революционно-демократическую и особенно обличающую «недостатки». Поддерживающая правительство периодика включала официальные, субсидируемые правительством частные издания и, так называемую, правую печать. Валуев именно на базе этой прессы стремился создать противовес всей оппозиционной, постепенно отвоевывая у нее аудиторию, отсюда у него сложились такие своеобразные отношения с «Московскими ведомостями». В специальной записке, а затем докладе императору (октябрь, декабрь 1861 г.) граф Валуев обосновал необходимость выпуска ежедневной универсальной газеты Министерства внутренних дел, которая, широко распространяясь, воздействовала бы на аудиторию в нужном для правительства направлении. Все ведомства должны были поставлять информацию в официальную печать о тех преобразованиях, которые они проводят, чем показывалась бы дееспособность правительства, его работа (записка от 5 июля 1862 г.).

Выходивший «Журнал Министерства внутренних дел» (1829–1861) не удовлетворял нового руководителя этого ведомства. П.А. Валуев понимал, что тип журнала ограничивает общение с читателями. Информационная инициатива остается в руках частных – «не всегда благонамеренных журналов». «... Представляется совершенно необходимым иметь такой орган, через который бы правительство могло официально и открыто выражать свое воззрение на окружающие общества», – говорилось в докладе Валуева Александру II, где подробно давалась программа газеты, обосновывался ее тип и задачи. Проект министра был осуществлен в «Северной почте», вышедшей под редакцией академика А.В. Никитенко 1 января 1862 г. Для нас представляет интерес более позднее замечание Валуева из его письма 1879 г. к И.В. Гурко: «Смысл и значение т.н. официальной прессы заключается, по моему мнению, прежде всего в уменьшении числа читателей неофициальных изданий, а затем уже и в некотором опровержении всегда тенденциозного и почти всегда недобросовестного содержания этих изданий».

Граф Валуев добился того, что через «Северную почту» вся журналистика получала информацию о законодательных документах, расследованиях политических дел и процессов и др. Эта практика была закреплена циркулярами министерства. Публицистика «Северной почты», ее руководящие статьи естественно выражали правительственную точку зрения, раскрывали деятельность бюрократии. Благонамеренные редакторы других изданий могли всегда руководствоваться ими. Однако официальная печать по установленному канону не могла на своих страницах опускаться до полемики. Будучи настоящим публицистом, Валуев отчетливо понимал, что полемические статьи активно воздействуют на аудиторию, поэтому он считал необходимым учредить специальное издание с этой целью или использовать уже выходившее. 19 октября 1861 г. он предложил императору докладную записку «О приобретении негласного влияния правительства на одну из ныне издаваемых газет». Основной задачей новой тактики было «противодействие вредному влиянию прессы». «Если нужно полагать пределы влиянию вредному, говорил Валуев, то едва ли и еще не в большей мере правительство обязано покровительствовать тем изданиям, в стремлении которых оно встречает явные залоги общественного спокойствия и порядка».

Здесь необходимо обратить внимание на то, что именно П.А. Валуев стал основателем нового более сложного и гибкого подхода в создании цензурного режима в государстве: регулирование взаимоотношений с журналистикой не только через цензурный аппарат, но и через другие средства, объединенные понятием «покровительство правительства», но негласного, «чтобы не уронить доверия публики к изданию, на которое тотчас может упасть обвинение в подкупности». С другой стороны, покровительствовать надо тем изданиям, которые вызывают «интерес у читателей», ведутся талантливо. Под покровительством подразумевалось субсидирование издания, долевое участие в нем правительства. Александр II внял министру. Этим началась новая страница в истории цензуры: определенные издания стали получать разные правительственные льготы и оплачивали их своим содержанием. Граф П.А. Валуев добился того, что такой газетой стало «Наше время» (редактор Н.Ф. Павлов), затем более авторитетная газета «Голос» (редактор А.А. Краевский), позднее в конце 7080-х годах газеты «Отголоски», «Берег». Все эти издания не имели популярности в аудитории, поэтому вполне справедлива реплика газеты «Новое время» (редактор А.С. Суворин) от 3 января 1881 г. по поводу кончины «Берега»: «Казенные и частные субсидии могут дать газете кратковременное существование, но не могут дать читателей».

Естественно то, что министр внутренних дел граф П.А. Валуев искал союзников среди тех, кто имел определенный вес в глазах общества и в консервативной, правой периодике. «При нынешнем настроении умов было бы полезным, внушал он императору, поощрить учреждение журнала, коего консервативные тенденции простирались бы далее консервативных видов самого правительства. Учредителями могли бы быть некоторые из значительнейших землевладельцев». Поиск союзников в рядах авторитетов не представлялся таким простым, как с изданиями, существовавшими на денежную поддержку правительства. В записке «О внутреннем состоянии России» Валуев сетует: «Министерство народного просвещения оплачивает всех профессоров Петербургского университета за то, что они ничего не делают и ни один из них не берет свое перо по доброй воле для службы правительству». Министерство внутренних дел получает отказы на свои просьбы такого рода: так было с Б.Н. Чичериным, Н.П. Гиляров-Платоновым и др. Особенно характерны в этом плане взаимоотношения правительства, в том числе и Валуева, с «Московскими ведомостями», их редактором М.Н. Катковым, которые, несмотря на имеющуюся литературу, раскрыты не до конца.

М.Н. Катков (18181887) талантливый публицист и редактор. Его первый биограф С.Г. Неведенский так заканчивает книгу о нем: «Катков был одним из самых блестящих стилистов своего времени, вообще обильного литературного дарования. Живость, ясность, легкость и находчивость его литературной речи могут быть поставлены в образец... но главная сила катковских статей заключается в едких, убийственных сарказмах и задевающей заживо иронии. Многие из употребленных Катковым выражений вошли в поговорку». Одним из первых Катков осознал управленческую силу печати, сумев создать такие влиятельные ее органы («Русский вестник», «Московские ведомости»), с которыми правительству приходилось считаться. «Московские ведомости», например, получили всемирную известность. «The foremost journal in Russia» так отзывался о катковской газете корреспондент лондонской «Times». «Allgemeine Zeitung» писала в 1886 г. о Каткове: «Почти четверть столетия всегда с равным успехом он был политическим заправителем».

Надо сказать о том, что деятельность Каткова до сих пор недооценена. И дело здесь, на наш взгляд, не в идеях, которые он разделял и за которые ратовал. Его деятельность внесла существенный вклад в развитие отечественной культуры, особенно в развитие журналистики, информационной службы общества. Субъективные моменты характера Н.М. Каткова приводили его к крайностям, переоценке своих возможностей, своей незаменимости. «”Московские ведомости” мечтают о разделении власти между собою и правительством: ему предоставляют они пока вещественную, а себе умственную диктатуру... Они считают себя всесильными, способными под эгидою московских оваций бороться даже с властью», писал в дневнике А.В. Никитенко, который как цензор полагал, что каким бы ни было правительство, «но пока оно не свергнуто, рядом с ним не может быть терпима сила, стремящаяся за одно с ним управлять государством».

Эпизод с М.Н. Катковым надо отнести за счет неразвитости взаимоотношений в тот период между властью и журналистикой. Такие случаи в последующие годы, когда эти отношения будут более или менее отрегулированы, уже не произойдут. Любопытно и то обстоятельство, что «Московские ведомости», несмотря на конфликты с разными представителями управленческой бюрократии, явно получали правительственную поддержку не только, так сказать, моральную. Тот же П.А. Валуев в уже цитированном письме к И.В. Гурко вспоминал: «...у нас собственно не бывало системы субсидий... Слабые попытки в этом роде, сделанные в начале 60-х годов, не были поддержаны. Но известные контрактные привилегии, данные «С.-Петербургским», а в особенности «Московским ведомостям», составляют действительную, и даже весьма значительную субсидию». Правда, вопрос о поддержке изданий Каткова требует более тщательного изучения. С.Г. Неведенский вообще ее отрицал, иллюстрируя свое мнение, главным образом, публичными отказами Каткова от предложений министров народного просвещения и внутренних дел. Конечно, Катков не мог открыто принять субсидии правительства. Это вело к потере авторитета газеты у аудитории.

Но, без сомнения, в целом «Московские ведомости» были такой газетой, в которой преобладали охранительные тенденции. Она составляла опору власти, а благодаря умелой тактике, проводимой ее редактором, имела большую популярность у читателей. «Московские ведомости» рассматривались властью как противовес наиболее популярным оппозиционным изданиям, например «Современнику», что явствует из обозрения журналистики, составленного членами Совета министра внутренних дел, за 1863 и 1864 гг.: «По общему направлению своему в 1863 г. периодическая литература наша может быть разделена на две категории, соприкасающиеся между собою и крайними точками которых были с одной стороны журнал «Современник», а с другой «Московские ведомости». При этом направление последних характеризовалось «как соответствовавшее мероприятиям правительства, стремлениям консервативной среды нашего общества, патриотическому направлению масс и условиям серьезного публицизма».

Одной из важных сторон программы министра внутренних дел П.А. Валуева в области журналистики было регулирование диапазона ее информации. Министр быстро оценил то, что журналистика несет обществу разностороннюю информацию. В этом была одна из основных забот любого издания. В связи с этим перед цензурным ведомством открывались новые возможности. Не обязательно было действовать только запретами. Так, период реформирования общества сопровождался обострением его внимания к проблемам политики. Министр внутренних дел стремился предоставить прессе такое поле деятельности, которое отвлекало бы ее от сосредоточенности на политических вопросах, а именно проблемы общественной и хозяйственной деятельности («земско-хозяйственные учреждения, новые предприятия, банки, заводы, железные дороги и т.д.»). «Это будет питать активность значительной части прессы, наряду с людьми, замечал П.А. Валуев в записке императору 26 июня 1862 г., которые шумят и фрондируют в настоящее время потому, что им нечего делать».

Таким образом, программа П.А. Валуева в области журналистики усиливала цензурный режим. Он теперь поддерживался не только новым цензурным ведомством, но и целым рядом своеобразных мер, регуляторов социальной информации общества. Министерство внутренних дел, встав на этот путь при П.А. Валуеве, затем продолжит и разовьет его традиции в этом.

в начало

 

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЦЕНЗОРОВ-ПРОСВЕТИТЕЛЕЙ

 

«Широкая популярность некоторых цензоров». Комитет цензуры иностранной при Ф.И. Тютчеве, Сокращение «запретительных решений». Попытки согласовать действия цензуры с современностью.

 

Однако в решении проблемы была и альтернатива, которая могла бы осуществиться при другом стечении как субъективных, так и объективных обстоятельств. В эпоху реформ Александра II отчетливо проявилась просвещенческая функция цензуры не только в словах ее руководителей, но и в практике цензоров (В.Н. Бекетова, И.А. Гончарова, Н.Ф. фон Крузе, Н.И. Пирогова и др.) и Комитета цензуры иностранной (КЦИ). Публицист, юрист, профессор Петербургского университета К.К. Арсеньев писал: «К этому времени относится явление, небывалое ни прежде, ни позже: широкая популярность некоторых цензоров (в особенности Бекетова и Крузе), скоро сходивших с официальной сцены, но оставивших по себе добрую память, до сих пор соединенную с их именами».

Известный русский хирург и педагог Н.И. Пирогов, бывший сначала попечителем Одесского учебного округа, а затем в 18561858 гг. председателем местного цензурного комитета, одновременно участвовал в редактировании «Одесского вестника», сгруппировавшего вокруг себя радикально настроенную интеллигенцию. «Одесский вестник» при Пирогове выходил фактически под собственной цензурой. Возмущаясь бесправностью местной прессы, Пирогов писал князю П.А. Вяземскому весной 1857 г. о том, что провинциальная печать находится в неравном положении по сравнению со столичной. Он озабочен тем, что ему как высшей цензурной инстанции приходится запрещать обличительные статьи, которые свободно выходят в Петербурге или Москве. По доносам местного начальства 7 июля 1858 г. Главное управление цензуры, объявив замечания цензорам, решило отдать «Одесский вестник» в ведение генерал-губернатору, который должен был назначать его редактора. Н.И. Пирогова перевели в Киевский учебный округ.

Писатель, член-корреспондент Петербургской Академии наук И.А. Гончаров был в 18561860 гг. цензором С.-Петербургского цензурного комитета, с 1863 по 1865 г. членом Совета по делам книгопечатания, с 1865 по 1867 г. членом Совета Главного управления по делам печати. Он способствовал выходу в свет запрещенных произведений М.Ю. Лермонтова, восстановлению многих купюр из его произведений, сделанных цензурой, а также печатанию без значительных изменений сочинений И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского, Н.Г. Помяловского и др. Гончаров получил выговор за пропуск «с очень маленькими помарками» романа А.Ф. Писемского «Тысяча душ», и, как признавал сам писатель: его драма «Горькая судьбина» с помощью Гончарова увидела «свет Божий в том виде, в каком она написана». Для иллюстрации процитируем доклад цензора И.А. Гончарова от 11 марта 1859 г. о разрешении поместить в новом издании сочинений М.Ю. Лермонтова часть текста, исключенного цензурой в прошлом:

 

«Рассмотрев представленные в цензурный комитет к новому изданию сочинения Лермонтова, я нашел между прочим в поэмах «Боярин Орша», «Демон» многие, ниже показанные места, которые, по неизвестным мне причинам, были когда-то исключены, удобными для одобрения в печать по духу ныне действующей цензуры».

 

Интересна аргументация цензора:

 

Во-первых, «исключение некоторых показанных мест имело значение в свое время и могло иметь какое-нибудь отношение к личности и судьбе автора, но теперь составляет забытое прошлое».

Во-вторых, Гончаров ставит проблему поэтических образов (ангелов, демонов, монашеская келья и т.п.), вызывавших сомнения у духовной цензуры. Он ссылается на творчество Дж Мильтона, Ф.Г Клопштока, Е.А. Баратынского, В.А. Жуковского, М.И. Козлова, А.С. Пушкина, «…из чистых представлении и образов поэзии не может произойти никакого соблазна», замечает Гончаров. Особо выделяет он «клятву демона» «Клянусь я первым днем творенья», считая, что «тут, кроме блестящей верификации, безвредного эффективного набора слов, решительно нет ничего. Между тем запрещения в печать этих мест у Лермонтова, как писателя классического, подают и будут подавать повод к перепечатыванию его поэм в заграничных типографиях».

 

Цензор предлагает одобрить в печать произведения Лермонтова в основном без исключения мест еще и потому, что они

 

«появятся в полном собрании сочинении Лермонтова и не возбудят внимания, ибо места эти всем давно известны из рукописных тетрадей».

 

К столь дотошной аргументации в Главном управлении цензуры прислушались. И.А. Гончаров не только как писатель, но и как цензор немало сделал полезного для отечественной культуры.

Ярким примером реформаторства в области цензуры, проявления ее просвещенческой функции служит деятельность поэта, члена-корреспондента Петербургской Академии наук Ф.И. Тютчева, назначенного в 1858 г. председателем Комитета цензуры иностранной, проработавшего до этого цензором десять лет (с 1848 г.). Заняв место «казенного человека» А.И. Красовского, Тютчев перестраивает деятельность КЦИ, о чем он рассказывает в первом же своем отчете в министерство:

 

«При назначении меня в апреле 1858 г. Председателем Комитета цензуры иностранной, я считал первою обязанностью привести в более рациональное положение действия иностранной цензуры, желая удовлетворить потребностям читающей публики и принимая в соображение развитие русской литературы, я старался дать больший простор и иностранной, не выходя впрочем при этом из законных пределов и держась точно смысла Устава о цензуре».

 

Здесь знаменательна последняя фраза, так как с 1828 г., когда был принят устав, императоры и Главное управление цензуры Министерства народного просвещения внесли в него сотни дополнений и изменений.

Прежде всего новый председатель КЦИ определил принципы деятельности иностранной цензуры, о которых он говорил неоднократно, но наиболее отчетливо и подробно они изложены в «Мнении Председателя Комитета цензуры иностранной о предположениях и мерах к сокращению делопроизводства иностранной цензуры, представленных тайным советником Мартыновым и действительным статским советником Варадиновым г. Министру внутренних дел в донесении о произведенной ими в июне 1865 г. ревизии Комитета». Документ имеет дату 27 ноября 1865 г., т.е. в нем отражены размышления цензора с более чем 15-летним стажем. Ф.И. Тютчев называет эти принципы «основаниями», на которые, став председателем КЦИ, он прежде всего обратил внимание. Он должен был сообразовываться в своих действиях с Уставом о цензуре, но

 

«многие цензурные вопросы не предусмотрены Уставом и буквальное исполнение его теперь и прежде не согласовывалось бы с требованиями Правительства и времени. Но дело в том, что буквальное исполнение самого точного закона о печати должно бы теперь и в будущем оказаться делом бесполезным и даже вредным (выделено мною Г.Ж.). Оно никак не соответствовало бы назначению цензуры, при учреждении которой имелось Правительством в виду ограждать общество от вредных учений и начал. А если принцип сей был начертан в немногих параграфах Устава, то стало быть на обязанности цензуры оставалось и остается исполнять задачу свою разумно, т.е. различать в делах печати полезное от вредного, понятия переходные, обусловливаемые уровнем просвещения. Отсюда ясно, что принцип цензуры оставался все один и тот же, но действия цензуры должны были изменяться по мере того, как изменялись взгляды Правительства, понятия в обществе и силы вещей вообще».

 

Исходя из этих предпосылок, Ф.И. Тютчев стремился «согласовать действия цензоров с современностью, соблюдая при том полную солидарность с Правительством, т.е. не выходя из начертанного законом принципа – ограждения общества от действительно вредного и предосудительного». Работа КЦИ на таких «основаниях» вела к сокращению «запретительных решений», возвращению обществу того, что было отнято у него предыдущей деятельностью иностранной цензуры: «масса запрещенных книг со времени учреждения Комитета» превысила цифру 10000. Тютчеву удалось добиться пересмотра запретительных решений своего предшественника. 17 февраля 1862 г. при содействии министра народного просвещения А.В. Головнина последовало Высочайшее повеление о пересмотре в КЦИ запрещенных в разное время книг. Одновременно предлагалось представить в Главное управление цензуры соображения: какие из запрещенных сочинений «нужно подвергнуть пересмотру».

Естественно, не было смысла возвращаться к рассмотрению всех 10000 запрещенных произведений. На это потребовались бы годы. В этой работе Ф.И. Тютчев исходил из запросов публики, ее «потребности ознакомиться с заграничными корифеями науки и литературы». В связи с чем в своем «Мнении...» он с гордостью замечает:

 

«К результатам сих усиленных занятий Комитета должно отнести: прежде запрещенные, а ныне позволенные в целости или с исключениями мест многие сочинения известных авторов, как например: Гизо, Бастиа, Спиноза, Тьер, Дюма, Гюго, Занд, Ламартин, Сю, Карлейль, Диккенс, Теккерей, Шлоссер, Гервинус, Моль, Блунтшли, Улс, Вебер, Гейне, Берне, Гуцков и весьма многие другие».

 

Перечисляя эти хорошо знакомые теперь в России имена, Ф.И. Тютчев добавляет, что он не упоминает второстепенных авторов, произведения которых входили в книжный оборот страны по заявкам книгопродавцев. Для ознакомления общества с принятыми решениями КЦИ ежемесячно составлял алфавитные списки сочинений, дозволенных им к «обращению в публике». Эти списки стали единственным справочником, доставляемым в ведомства, правительственным чинам и книгопродавцам. Заинтересованные в книжном обороте лица при необходимости могли из списков составлять каталог, что и делалось в самом Комитете цензуры иностранной.

Ф.И. Тютчев особо подчеркивает, что и он, и Красовский (фамилия предшественника им не называется) руководствовались в своих действиях одним и тем же Уставом о цензуре. Но новый КЦИ действовал совсем иначе, чем старый до 1858 г. Он, во-первых, «пересмотрел множество прежде запрещенных книг», во-вторых, «в последние 6 лет подверг запрещению несравненно меньшее число сочинений, нежели их было запрещено в течение 4-х лет, считая с 1854 по 1858 год».

Отчеты КЦИ показывают огромную аналитическую работу, которую проделывали его цензоры во главе с председателем. Они нередко содержат оригинальные, интересные обобщения и выводы. Вот один из аргументов, оправдывающих уменьшение числа запрещенных книг в деятельности КЦИ. Рассматривая в отчете 1865 г. характер литературы по философии, Ф.И. Тютчев утверждает, что история философии – это

 

«история ошибок и неудачных попыток стать в области мышления на почву твердую». Но и в ней немало истины, так как «системы и взгляды замечательных мыслителей переходили из века в век, передавались из рода в род и, как плод вековых трудов, принадлежат ныне истории цивилизации народов». Далее следует объяснение позиции КЦИ по отношению к такой литературе: «Поэтому и цензуру неудобно продолжать, на основании устава подвергать запрещению этого рода книги, которые, по содержанию и изложению, не доступны для массы публики, привозятся сюда в малом числе экземпляров, и то только для специально-ученых»

 

В отчетах почти всегда особо говорилось о таком значительном явлении социальной, общественной и культурной жизни России того периода, как русская зарубежная литература. У Ф.И. Тютчева было свое отношение к деятельности А.И. Герцена, вообще русской зарубежной журналистике. Оно ярко раскрыто в его статье о цензуре и письме от 13 октября 1857 г. к историку и публицисту М.П. Погодину, который пытался безуспешно обнародовать свои статьи. Цензор Тютчев, как ни странно, дает ему такой совет:

 

«Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь добрый или даже недобрый человек без вашего согласия или даже без вашего ведома издал бы эти письма так, как они есть, за границею... Такое издание имело бы свое значение, свое полное историческое значение. Вообще, мы до сих пор не умеем пользоваться, как бы следовало, русскими заграничными книгопечатнями, а в нынешнем положении дел это орудие необходимое» (выделено мною. Г.Ж.). Далее следует аргумент, сохраняющий актуальность до наших дней: «Поверьте мне, правительственные люди не у нас только, но везде только к тем идеям имеют уважение, которые без их разрешения, без их фирмы гуляют себе по белому свету... Только со Свободным словом обращаются они, как взрослый с взрослым, как равный с равным. На все же прочее смотрят они даже на самые благонамеренные и либеральные как на ученические упражнения...»

 

Понимая значение деятельности А.И. Герцена, во многом одного из своих оппонентов, Тютчев подходил к журналистике Русского зарубежья дифференцированно, разделяя герценовские и другие русские заграничные издания. Наиболее точно его отношение к первому направлению выражено в статье о цензуре письме князю А.М. Горчакову: «Это явление бесспорно важное и даже весьма важное, заслуживающее самого глубокого внимания... он (Герцен) служит для нас представителем свободы суждения»... и т.д. Без сомнения, Тютчев государственный человек и цензор, как того требовал закон, принимал меры против распространения в стране произведений, зовущих к низвержению монарха, власти, хотя, судя по переписке, понимал тщетность этих усилий.

В целом позиция КЦИ и его председателя Ф.И. Тютчева сводилась к тому, чтобы как можно меньше запрещать иностранной литературы, ввозимой в Россию. В отчете за 1866 г. объясняется:

 

«Но как умственный уровень с каждым годом возвышается, то и естественно, что цензурные действия должны быть весьма осмотрительны, и уже никак не иметь характер чисто запретительный, как это было в прежние годы. Цензура будет действовать только тогда с пользой, если она, не выходя из пределов закона и из солидарности с правительством, постоянно соображается с разумом закона, требованиями века и общества. Таковы основания, по которым рассматривались в минувшем году... новые сочинения».

 

К этому времени Тютчев проработал в цензуре почти 20 лет, и процитированные выше слова вполне можно назвать итогом его размышлений над цензурой, ее задачами и положением в обществе, ее взаимоотношениями с властью. И действительно, политика КЦИ привела к тому, что при росте ввозимой в страну иностранной литературы и периодики число запрещенных в разной степени книг и изданий постоянно уменьшалось, о чем свидетельствуют цифры (Таблица № 3):

 

Таблица № 3

Динамика роста ввозимой в Россию иностранной литературы и периодики (в томах и номерах изданий)

 

1843 534372

1853 958533

1858 1614874

1859 1422157

1860 2255359

1862 2727302

1866 5046364

1868 3611867

1869 4034892

1871 8735435

 

Динамика числа запрещенных для публики ввезенных в Россию иностранных сочинений (число сочинений)

 

 

Данные статистики показывают, что исповедуемые принципы цензурования КЦИ под руководством Ф.И. Тютчева способствовали прогрессу и просвещению России: число иностранной литературы и периодики, ввозимой в страну, постоянно росло. За 13 Лет (с 1858 г.) ее число увеличилось в 5 раз. И это в тех условиях, когда усиливалась внутренняя цензура. Постепенно КЦИ совсем изживает из практики запрещение сочинений «полностью» или «безусловно». В числе запретительных решений остаются запрещения сочинений «с исключениями мест» и «для публики». Таким образом, специалисты, ученые, исследователи, руководящие лица могли по разрешению в те годы получать любую иностранную литературу.

В 1865 г. Ф.И. Тютчев идет дальше, вносит радикальное предложение о постепенном освобождении от цензуры все больших типов книг вплоть до ее отмены. Именно этим он заканчивает свое «Мнение...»:

 

«Председатель Комитета полагал бы равно возможным: изъять из цензурного рассмотрения все книги, которые, по изложению и содержанию, предназначены не для публики, а лишь для специально-ученых и занимающихся философией. Сюда можно было бы отнести по всем школам философии и именно авторов, хотя и не удовлетворяющих требованиям Устава, но излагающих научные истины умеренно, спокойно, научным образом и без явной полемики против церкви и Государства. Подобное смягчительное постановление облегчило бы комитетскую процедуру уже теперь, а если в будущем представилась возможность подобных же постановлений в отношении некоторых других отраслей заграничной литературы, то этим самым путем должна бы и комитетская процедура, постепенно сокращаясь, наконец, совершенно упраздниться».

 

Понимая, что высшее начальство привыкло к росту запретительных решений по отношению к иностранной литературе, Тютчев использует в отчетах разнообразную аргументацию, объясняющую, почему происходит уменьшение числа запрещенных изданий. 31 декабря 1870 г. профессор И.М. Сеченов обратился в КЦИ с просьбой выдать ему «для собственного употребления» удержанные в Комитете отдельные листы нового сочинения Ч. Дарвина «Происхождение человека», которые ему высылались издателями по мере их отпечатки. На просьбе стоит резолюция: «Дозволяется. Ф. Тютчев». Однако дело с разрешением книги Дарвина к распространению в обществе затянулось: выполняя распоряжение начальства, Комитет цензуры иностранной возвращался к нему 20, 27 января, 24 марта 1871 г. Для нас случай с книгой английского ученого представляет особый интерес, поскольку он раскрывает, как всесторонне Тютчев и его сотрудники аргументировали эти решения, какое понимание цензоры проявляли к определению роли того или другого труда в просвещении русского народа.

В представлении в Главное управление цензуры от 27 января 1871 г., подписанном Тютчевым, дается такое обоснование к заключению Комитета цензуры иностранной:

 

1.        Новая работа Ч. Дарвина продолжение замечательного его труда «О происхождении видов», одобренного ранее цензурой.

2.        Имя автора уже имеет всемирную известность.

3.        Его сочинение строго научно по форме.

4.        Оно «переводится и комментируется всеми более или менее серьезными органами печати обоих полушарий».

5.        Учитывая возможные препятствия со стороны духовной цензуры, КЦИ специально отмечает, что автор, хотя и доказывает происхождение человека различно от того, как это значится в книгах Ветхого Завета, но, идя строго научным путем, он не касается книг Священного Писания и не опровергает их, а, напротив, относится с уважением к «облагораживающей вере» в существование Всемогущего Бога; что «наша духовная цензура пропускала к обращению в публике сочинения геологические, в которых на основании веками рождающихся формаций также доказывалось происхождение человека различно от библейского указания».

6.        Подчеркивая невозможность скрыть от общества появление такого произведения, КЦИ разъясняет: «...налагая свое veto на сочинение столь популярного научного автора, как Дарвин, Комитет поставит в затруднительное положение как цензурное ведомство, а также и печать, которая не преминет при всяком удобном случае цитировать или ссылаться на сочинение Дарвина».

7.        Следует последний аргумент, соответствующий принципам, исповедуемым Тютчевым-цензором и его коллегами: «... наконец, ставя преграды к ознакомлению русской публики с теорией такой всемирной значимости, какова Дарвин, тем не менее цель не будет достигнута, потому что, так или иначе, а русская интеллигенция ознакомится с учением современного светила науки, каким его считают, следовательно гораздо рациональнее предоставить делу критики опровергать ошибочность теории автора».

 

Блестящий пример всесторонней аргументации необходимости распространения в русском обществе труда великого английского ученого. И после выхода в свет второго тома его сочинения 24 марта 1871 г. оно было Комитетом цензуры иностранной «дозволено в целости», т.е. без всяких исключений из текста. Однако уже в мае по распоряжению начальника Главного управления по делам печати от 12 апреля выдача публике книги Дарвина была приостановлена.

Особую ярость начальника Главного управления по делам печати М.Р. Шидловского вызвало разрешение Комитетом книги Артура Бута «Биография и деятельность Роберта Овена» «в английском оригинале к обращению в публике и к переводу». Против издателя русского перевода этого произведения было возбуждено судебное преследование. Руководство цензурой усмотрело в нем «в высшей степени кощунственное порицание религии и нападки на брак и собственность». Узнав о том, что труд Оуэна пропущен через КЦИ, Совет Главного управления по делам печати в связи с этим принял специальное решение. 21 января 1871 г. Шидловский предложил ознакомить с ним КЦИ». В постановлении Совета подчеркивалось, что «настоящий случай в деятельности Комитета далеко не единственный и действия Иностранной цензуры вообще представляются неудовлетворительными». КЦИ обвинялся даже в том, что своими заключениями он подрывает («парализировал») «действия внутренней цензуры». В документе давалась нелестная характеристика работы Комитета: его цензоры, «позволяя серьезные опущения», «тщательно занимаются исключением кратких незначительных фраз и выражений, останавливаясь на ничего не значущих мелочах, в то время как допускают действительно вредные книги к обращению и обнаруживают таким образом совершенно неправильный взгляд на свое дело, относясь к нему не с должным вниманием». Министр внутренних дел указал Иностранной цензуре «на замеченную неудовлетворительность ее действий», а младшему цензору Полонскому, «допустившему книгу Артура Бута», объявил выговор.

Одним из последствий этого инцидента была отмена по решению министра внутренних дел «обязанности Иностранной цензуры определять свои решения касательно перевода иностранных сочинений на русский язык». Эта обязанность была возложена на КЦИ по высочайшему повелению при Николае I в 1848 г. Генерал Шидловский, по сути дела, отменил решение императора. В заключение этой истории следует привести такую деталь. После всех этих событий 5 февраля Прокурору Петербургской Судебной палаты была послана за подписью Ф.И. Тютчева лаконичная справка «Книга Артура Бута «Биография и деятельность Роберта Овена» дозволена к обращению в публике». Вопреки решению генерала цензуры книга А. Бута ее полное название «Биография и деятельность Роберта Овена, основателя социализма в Англии, автора «Образования человеческого характера» и «Книги нового нравственного мира» (Перевод с англ. СПб. Типография А.М. Котомина, Невский пр. 18. 1871) вошла в читательский оборот, сохранилась в современных библиотеках, используется современными отечественными историками и входит в библиографические списки научной литературы. Вот так история оправдала цензора Я.П. Полонского, получившего выговор.

Такая деятельность КЦИ при ужесточении режима власти неизбежно вела к конфликтам с бюрократией. И кризис во взаимоотношениях с нею разразился в самом конце жизни Ф.И. Тютчева в 1871 г. И председатель КЦИ нашел в себе мужество и силы достойно выступить в защиту своей позиции и просвещения, о чем свидетельствует его отчет за 1871 г., в котором подробно показана огромная и напряженная работа, выполняемая Комитетом. По композиции, большому размеру, по дотошности этот отчет разительно отличается от предыдущих, а тем более последующих документов такого рода. В специальном параграфе «Цифра ввезенных томов заграничных произведений печати и ее отношение к населению России» подчеркивается просветительская роль деятельности КЦИ и делается намек на то, что и внутренняя цензура, работу которой, по мнению Совета Главного управления по делам печати, Иностранная цензура подрывает, могла бы действовать также:

 

«Из настоящего отчета видно, что в минувшем году в Империю ввезено чрез Цензурные учреждения 8.735.435 томов заграничных произведений печати. Сравнивая эту цифру с цифрой населения России и полагая последнюю слишком в 80 млн., мы придем к убеждению, что приблизительно на 10 жителей Империи приходится в год 1 том заграничной печати. Факт этот знаменателен и мог бы считаться отрадным явлением в умственном развитии нашего отечества, если бы % продаваемых ежегодно в России произведений внутренней печати был еще более удовлетворителен. Не имея для сравнения под руками необходимых цифр, нельзя придти к какому-либо положительному выводу, но следует полагать, что торговля иностранными произведениями печати гораздо более процветает в России, чем торговля отечественными сочинениями явление во всяком случае неблагоприятное для характеристики русского книжного дела и не лестное для национального самолюбия».

 

Впервые в отчете поставлен вопрос об экономической стороне дела в параграфе «Ежегодная контрибуция, платимая Россией книжному рынку Европы». В стране дело поставлено так, что русские книги, журналы и газеты почти не покупаются другими странами, а Россия закупает за границей литературы на 6 млн. руб. В отчете раскрыто, из каких затрат складывается такая большая сумма, и делается вывод: это «цифра ежегодной контрибуции, платимой Россией умственным силам Европы». Обвинение в том, что сотрудники КЦИ «допускают действительно вредные книги к обращению», отводится в лаконичном параграфе «Выдача недозволенных иностранной цензурой сочинений». Языком цифр в отчете объяснено, что КЦИ в своих действиях следует букве закона, соотношение обращающихся в обществе запрещенных книг (на «65.146 жителей Российской Империи 1 том недозволенного сочинения») просто ничтожно, а опасения Совета Главного управления по делам печати напрасны.

Интересно то обстоятельство, что переход цензуры в ведение Министерства внутренних дел не повлиял на характер деятельности КЦИ, хотя напряжение накапливалось, что и привело к описанному эпизоду.

в начало

 

ПЕРВЫЙ ЦЕНЗУРНЫЙ ЗАКОН

 

Временные правила цензура и печати б апреля 1865 г.: иллюзии и практика. Поиск цензурным аппаратом средств давления на прессу. Попытки реформировать духовную цензуру.

 

Естественно, что в программу министра внутренних дел графа П.А. Валуева входила и законодательная деятельность в области печати, в том числе пересмотр старого законодательства в связи с переходом к карательной функции цензуры. 14 января 1863 г. по именному указу императора была образована с этой целью новая комиссия под председательством того же князя Д.А. Оболенского. Высший надзор за деятельностью цензуры был поручен Совету министров внутренних дел по делам книгопечатания под председательством А.Г. Тройницкого. Членами Совета стали А.В. Никитенко, И.А. Гончаров, Н.В. Варадинов, М.Н. Турунов, А.Н. Тихомандритский, О.А. Пржецлавский. Им помогали шесть чиновников особых поручений по делам книгопечатания. Их обязанностью был контроль за 195 изданиями, выходившими в России в 1863 г.

Комиссия князя Ф.А. Оболенского, уже имевшего опыт такой работы, в течение четырех месяцев подготовила новый проект устава о книгопечатании, положив в его основу синтез предварительной и карательной цензур. Председатель комиссии при этом учитывал социально-политические условия общественной жизни страны, государственное устройство ее: «Свобода слова дает жизнь свободным учреждениям и в них находит надежное обеспечение своему существованию. Свобода печати в России должна также развиваться соразмерно ходу либеральных преобразований других учреждений». Князь Д.А. Оболенский точно подметил основное противоречие в требованиях радикального решения вопроса о свободе печати тогда, когда в стране не было нормальной для демократического общества судебной практики. Юридическая реформа, по которой предусматривалось преследование печати по суду, была еще в стадии проектирования. Лишь в ноябре 1864 г. были приняты судебные уставы.

Перед Министерством внутренних дел в этом плане встала совершенно новая проблема, решение которой отняло у графа П.А. Валуева как министра немало времени и сил: это взаимодействие, взаимоотношения, а также разделение контроля над журналистикой с юридическим ведомством. Министерство внутренних дел в глазах общества как самый консервативный и репрессивный правительственный орган явно проигрывало защитнику прав этого общества Министерству юстиции. П.А. Валуев отчетливо представлял это уже на стадии обсуждения проекта будущего цензурного законодательства, подготовленного Комиссией князя Д.А. Оболенского, главами различных департаментов, а затем и в Государственном Совете 17 ноября 1864 г. и его департаменте законов на четырех заседаниях в январе 1865 г. Некоторые члены Государственного совета выражали недовольство тем, что министр внутренних дел получает слишком большие права в контроле над печатью.

Но граф П.А. Валуев сумел отстоять наиболее важные в административном плане положения проекта, в том числе права министра внутренних дел руководить Советом Главного управления по делам печати, выносить административные взыскания изданиям. 24 марта общее собрание Государственного совета приняло новый закон о цензуре и печати. П.В. Валуев рассматривал это как успех своих усилий, о чем свидетельствует его переписка и дневник. 6 апреля Александр II утвердил «мнение» Государственного совета, получившее силу закона в качестве Временных правил о цензуре и печати 6 апреля 1865 г. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев был фактически их создателем. В борьбе с высшими сановниками разных ведомств он отстоял свое детище, согласившись на формулировку «Временные правила». Этот цензурный закон действовал до ноября 1905 г. никакой другой не продержался целых 40 лет. Новый закон был, без сомнения, шагом вперед во взаимоотношениях власти и журналистики. По нему был открыт путь более прогрессивному виду цензуры последующей, карательной, с привлечением к ответственности за нарушение цензурных правил по суду. Обратимся к документу:

 

«Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства. Мы признали за благо сделать в цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной у нас части и впредь до дальнейших указаний опыта, нижеследующие перемены и дополнения:

1. Освобождаются от предварительной цензуры:

 

а) в обеих столицах:

w         все выходящие доныне в свет повременные издания, коих издатели сами заявят на то желание;

w         все оригинальные сочинения объемом не менее 10-ти печатных листов и

w         все переводы, объемом не менее 20-ти печатных листов;

 

б) повсеместно:

w         все издания правительственные;

w         все издания академий, университетов и ученых обществ и установлений;

w         все издания на древних классических языках и переводы с сих языков;

w         чертежи, планы и карты».

 

Таким образом, от предварительной цензуры освобождалось большинство газет и журналов страны, так как в России к тому времени провинциальная пресса не получила существенного развития. Даже в 1870 г. лишь в 12 городах государства выходили частные периодические издания. Однако закон был целенаправлен на сохранение старого порядка по отношению периодики и книгоиздания, обращенных к массовой аудитории. Граф П.А. Валуев хорошо представлял, что будущее за газетой, которая действительно получит распространение: с 1865 по 1870 г. число газет, без учета губернских и епархиальных ведомостей, увеличится с 28 до 36. И это произойдет несмотря на то, что освобождение газет и журналов от предварительной цензуры происходило при внесении ими залога от 2,5 до 5 тысяч рублей сумма фактически добавлялась к тем значительным расходам, которые нес издатель по налаживанию газетно-журнального производства. Естественно, что книги объемом в 10 или 20 печатных листов тогда, как правило, предназначались специалистам. А вот вся продукция меньших размеров, так называемая народная литература, подвергалась предварительной цензуре.

Временные правила 6 апреля 1865 г. не касались духовной и иностранной цензуры, цензуры изобразительной продукции (эстампов, рисунков и т.п.), которые были оставлены «на существовавшем тогда основании».

По Временным правилам освобожденные от предварительной цензуры пресса, сочинения и переводы, «в случае нарушения в них законов, подвергаются судебному преследованию», а периодические издания «в случае замеченного в них вредного направления подлежат к действию административных взысканий, по особо установленным правилам». Последняя оговорка хитроумная формулировка бюрократии, дававшая большой простор административному творчеству по наведению при необходимости порядка в журналистике и литературе. По указу императора закон вступал в силу 1 сентября. 4 сентября 1865 г. без предварительной цензуры вышли «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос» и «Московские ведомости», с 11 сентября «День», затем «Современник», «Русский вестник», «Отечественные записки», «Весть», «Сын Отечества» и др. Большая часть откликов прессы на закон 6 апреля носила вполне оптимистический характер: «Крепостная зависимость наша от цензуры, от личной воли и личного усмотрения постороннего лица кончилась» («С.-Петербургские ведомости», № 229); «Первым словом освобожденной печати будет слово хвалы и благодарения монарху... Отныне печать наша находится на твердой почве закона и не подлежит произволу» («Московские ведомости», № 199). Несколько диссонансом в общем хоре радости прозвучало выступление М.А. Антоновича со статьей «Надежды и опасения: По поводу освобождения печати от предварительной цензуры» в «Современнике» (№ 8, с. 173196). Публицист с иронией пишет о том, что освобождение сопровождалось залогом в 2500 рублей, которые «должны служить для всего вечным напоминанием о том, что над нами висит, как дамоклов меч, кара наказания, а опасение потерять их должно служить для него побуждением точно исполнять свои обязанности и не преступать предписаний закона». Антонович считал, что для журналистики многое остается по-прежнему: «Как бы законодатель ни изменял теоретически положение прессы, она на деле придет в уровень и равновесие с общею высотою государственной и общественной жизни...» Трезвый взгляд публициста «Современника» на закон 6 апреля 1865 г. вскоре получит подтверждение, когда начнется практика административных предостережений «за общее предосудительное направление» изданий («Современнику»), за резкие и неприличные суждения о правительственных мероприятиях» и т.д. («Голосу») и др. В 1866 г. будут закрыты «Современник» и «Русское слово». С сентября 1865 г. по 1 января 1880 г. предостережения будут даны 167 изданиям, приостановлено 52 в общей сложности на 13 лет и 9 месяцев. Однако эти результаты цензурной деятельности больше связаны не с Временными правилами, а с тем, что они, как и другие документы такого рода, быстро обросли многочисленными дополнениями, новыми распоряжениями.

Именно министр внутренних дел граф П.А. Валуев и начинал эту работу по «совершенствованию» закона 6 апреля, преследуя следующие цели: во-первых, задачи по координации и усилению административных мер к прессе; во-вторых, задачи методического характера: разъяснение цензорам смысла положений закона и как их применять на практике.

С 1 сентября 1865 г. Министерство юстиции стало арбитром в решении исков администрации по делам прессы. Противоречия, заложенные в законодательстве между прогрессивной судебной реформой и консервативной цензурой, сразу же дали знать о себе. «Именно это обстоятельство и явилось камнем преткновения на пути осуществления цензурной реформы и главной причиной, объясняющей все последующее законодательство о печати второй половины 6070-х годов», считает историк В.Г. Чернуха. По закону Министерство внутренних дел только ходатайствовало о возбуждении преследования против органа печати. Судебное производство, решение дела зависело от юридического ведомства. Валуев еще до введения в практику закона 6 апреля подготовил в связи с этим записку Александру II, где проводил идею о поддержке Министерством юстиции влияния его министерства на судебную практику и подчеркивал, что прокуроры «действуют в подобных случаях, не по собственному произволу, а по поручению правительства, которое не может в отношении к прессе раздваиваться на несогласные между собою части». П.А. Валуев предлагал особую процедуру решения конфликтных ситуаций:

 

1.       «Чтобы Главному управлению по делам печати всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления.

2.       Чтобы в делах, по которым возбуждено будет судебное преследование, прокуроры в точности руководствовались указаниями Главного управления, а в случае затруднений или сомнений, испрашивали указаний министра юстиции.

3.       Чтобы в случае разногласия между министрами юстиции и внутренних дел, возникший вопрос представлялся на высочайшее благоусмотрение или чрез Комитет министров, или, в случаях спешных, всеподданнейшим докладом, за общим того и другого министра подписанием».

 

27 августа Александр II утвердил предложения Валуева, поставив судебное ведомство в делах печати в зависимость от цензурного. 29 августа министр внутренних дел отправил специальное письмо товарищу министра юстиции Н.И. Стояновскому, где довел до сведения этого ведомства порядок рассмотрения дел о прессе и мнение императора. 31 августа последовал именной указ о том, чтобы Главному управлению по делам печати «всегда оказывалось надлежащее содействие со стороны чинов судебного управления».

Министр юстиции Д.Н. Замятин обратился в декабре 1865 г. к императору с докладом по поводу «возникших недоразумений относительно направления дел печати», поскольку судебные уставы вообще не предусматривают ведение таких дел. В целом он не получил поддержки царя, но Александр II распорядился создать «правила для предупреждения на будущее время этих недоразумений». П.А. Валуев поручил Главному управлению по делам печати разработать правила судопроизводства по делам печати. Решению проблемы в угодном для МВД смысле способствовало трагическое событие 4 апреля 1866 г. – покушение на Александра II Д.В. Каракозова, после которого сразу же была создана возглавляемая князем П.П. Гагариным особая комиссия для разработки мер по укреплению внутреннего спокойствия. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев использовал в своих целях эту комиссию, куда 26 апреля он представил записку «О политических настроениях различных групп русского общества и средствах укрепления правительственной власти». В ней немало места отводилось вопросу о прессе, ставшей, по мнению министра, «господствующим видом литературной деятельности». П.А. Валуев считал, что во взаимоотношениях с журналистикой нельзя «произвести внезапного переворота», «нельзя вызвать разом значительное число новых деятелей и нельзя устранить прежних». Поэтому необходимо «сознание солидарности всех ведомств в отношении к прессе». Ее можно «сдерживать в известных пределах и даже в пределах довольно тесных, посредством точного применения законоположений 6 апреля 1865 г.». Но при этом судебная власть должна оказать «надлежащее содействие». Таким образом, граф П.А. Валуев отстаивал недавно принятый закон и одновременно расширял сферу административного воздействия на прессу.

Итогом стечения обстоятельств и энергичных действий министра внутренних дел П.А. Валуева стало изменение в 1866 г. Государственным советом порядка ведения судопроизводства по делам печати:

 

1)      дела по нарушениям закона о печати в тех местах, где не введены новые суды, передавались «в ведение уголовных палат в качестве суда первой инстанции и Правительствующего сената в качестве высшей»;

2)      правила печатания материалов судебных заседаний распространялись и на судебные учреждения, не подвергшиеся еще реформе.

 

Все это тормозило судопроизводство по делам прессы.

Внимание к проблеме контроля над журналистикой усилилось в связи с происходившими в то время первыми в практике страны судебными процессами по печати. В одном случае известный журналист «Санкт-Петербургских ведомостей» А.С. Суворин за публицистическую книгу «Всякие: Очерки современной жизни» отделался трехнедельной гауптвахтой. В другом – обвиняемые Ю.Г. Жуковский и А.Н. Пыпин за статью первого «Вопрос молодого поколения» в «Современнике» были оправданы. Успех обеспечен был во многом усилиями блестящего адвоката и публициста К.К. Арсеньева. Министр внутренних дел П.А. Валуев по-своему интерпретировал начавшуюся судебную практику в области журналистики. Он инициировал появление 16 сентября 1866 г. в газете «Весть» статьи, в которой говорилось: «Преследование гг. Жуковского и Пыпина начато Главным управлением по делам печати. Суд оправдал обоих. Таким образом, является столкновение между властями административной и судебной...» Большая часть прессы ликовала по поводу посрамления Главного управления по делам печати, но в конфликте двух министров Д.Н. Замятина с П.А. Валуевым Александр II взял сторону последнего. Под угрозой отставки министру юстиции пришлось уступить. В итоге был принят и высочайше утвержден закон 12 декабря 1866 г., по которому в делах печати настоящей обвинительной властью признавался не прокурор надзора, а специальное административное учреждение, наблюдающее за печатью (Главное управление по делам печати, цензурные комитеты), за прокурорским надзором оставалась только судебная защита взглядов и мнений, выработанных этими учреждениями.

Постепенно судебные преследования журналистики были почти изжиты. К.К. Арсеньев, юрист, занимавшийся судопроизводством в области периодики, замечает: «Процессы этого рода скоро прекратились». Главное управление по делам печати старалось их вообще не использовать. Это было явным отступлением от закона 6 апреля.

И, тем не менее, судебная практика вносила коррективы в цензурный режим страны. По сведениям прокуроров судебных палат С.-Петербургского, Московского, Харьковского, Одесского, Казанского, Саратовского, Варшавского и Киевского округов, по делам о клевете и оскорблении в печати должностных и частных лиц с 20 ноября 1864 г. по 1872 г. судили 90 авторов, редакторов и издателей. Окончательные обвинительные приговоры были вынесены по 65 делам, 80 лицам, оправдательные – по 94 делам и 130 лицам, кроме того, 21 дело осталось неразрешенным. К сожалению, проблема «судебная практика и цензура» не получила должного исследования в научной литературе.

Перед отставкой в 1868 г. министр внутренних дел граф П.А. Валуев, можно сказать, подвел итоги своих наблюдений над взаимоотношениями власти с журналистикой во всеподданнейшей записке от 8 февраля, где он продолжал настаивать на том, что судебную практику необходимо дополнять административной, так как «круг действий судебной власти, при всем ее значении, ограничен или предопределен предметами ее ведомства. Круг действий прессы всеобъемлющ. Нет такого вопроса, который она не могла бы коснуться юридически безнаказанно, при соблюдении известных форм, при помощи известных оговорок или недоговорок и при некотором доверии к догадливости читателей... Суд не имеет права догадываться».

Уже в это время граф П. А. Валуев приходит к выводу о том, что

 

«печать стремится влиять на правительство, руководить им и устанавливать на прочных основаниях свой собственный авторитет рядом с авторитетом правительства. Это естественное, и потому повсеместное стремление печати». Он приписывает журналистике «тайные», далеко простирающиеся виды, рассматривает се как оппозиционную правительству силу, которая сама себя «заботливо выставляет» «представительницею этого общества, блюстителем его нужд, заступником его прав и выразителем его убеждений, стремлений и желаний». Однако министр не советует и после известного события 1866 г. в противоположность многим сановникам «подавлять прессу. При всех ее неудобствах и более или менее вредных стремлениях и увлечениях, она приносит несомненную пользу». В качестве аргумента он проводит мысль о том, что «государство, в котором есть земские учреждения и независимый, гласный суд, уже не может обходиться без довольно широкой меры печатной гласности во всех других отношениях». Именно поэтому журналистику «тем более необходимо сдерживать твердою рукою в известных пределах. Чем больше возрастает ее значение и влияние, тем настоятельнее для прочности государственного порядка потребность в противопоставлении ей сильной правительственной власти».

 

Второе направление деятельности графа П.А. Валуева было наоборот связано с реализацией основных положений Временных правил. В этом случае министр внутренних дел продолжил практику министра народного просвещения С.С. Уварова времен николаевской эпохи, стремясь повысить профессионализм цензоров, уменьшить число их будущих конфликтов с литераторами, редакторами и публицистами; уточнить практику действия законоположений. Валуев начал эту работу еще до вступления в силу закона. 10 августа он направил губернаторам циркуляр о порядке разрешения типографий, которым ввел ряд условий, не предусмотренных Временными правилами 6 апреля 1865 г.: «дозволение на открытие типографий», книжных лавок должно выдаваться там, где есть «достаточно средства для полицейского надзора» «в губернских и более значительных уездных городах, но отнюдь не в селениях»; преимущество отдавалось открытию книжных лавок, «как наиболее удобных для полицейских осмотров»; рекомендовалось устраивать все эти заведения «на более многолюдных и центральных улицах и площадях», а не в глухих частях города и т.д.

Поскольку Временные правила мало затрагивали местную периодику, цензоры которой по-прежнему использовали предупредительную систему цензуры, постольку граф П.А. Валуев главное внимание уделял Петербургскому и Московскому цензурным комитетам, работавшим в новом режиме с бесцензурной прессой. В столичные комитеты им было направлено 5 документов инструкций и циркуляров. В них министр внутренних дел подчеркивал, что новые условия изменили «самое свойство цензорской деятельности». Об этом он говорит в «Конфиденциальной инструкции цензорам столичных цензурных комитетов» от 23 августа, разосланной до введения в действие закона 6 апреля. Это очень интересный документ, раскрывающий технологию цензуры тех лет, понимание властными структурами силы журналистики, их тактику в отношении к ней. Министр внутренних дел граф П.А. Валуев напоминает своему аппарату о том, что с 1858 г.

 

«правительство признало и возможным и полезным расширить сферу частной прессы, облегчить существовавшие дотоле цензурные правила. Опыт доказал, что расширение свободы печатного слова должно быть соразмерно со степенью личной ответственности издателей, редакторов и сочинителей и что подобное соответствие не может быть установлено при исключительном господстве предупредительной цензуры, по существу которой ответственными лицами считаются цензоры, в лице же их и само правительство...». По мнению министра, именно это обстоятельство «послужило исходною точкою для последовавшего ныне освобождения некоторых изданий от цензуры».

 

В новых условиях вся ответственность будет лежать на издателях, редакторах и сочинителях.

Однако и столичный цензор теперь несет более сложные обязанности, ибо должен разрешить целый ряд вопросов:

 

«а) заключается ли нарушение закона в отпечатанном произведении? б) если факт нарушения существует, то следует ли оный подвергнуть преследованию? в) если следует начать преследование, то в какой форме должно быть формулировано первоначальное обвинение?»

 

Решение этих вопросов цензором осложняется рядом обстоятельств. Для него это не просто

 

«юридическая задача. Цензор должен учитывать и другие соображения», основанные на внутренних мотивах совершенного преступления, на современном состоянии умов и политических отношений страны и, наконец, на заботе, чтобы вчиняемое преследование, с одной стороны, не было признано несостоятельным судебными учреждениями, что может повести к поколебанию правительственного авторитета, а с другой стороны, не получило бы для виновных, нередко ими самими избираемым, способом для приобретения незаслуженной популярности или для косвенной пропаганды посредством более общего оглашения преследуемого факта Одно сличение с текстом закона не может посему привести к цели На обязанность цензора возлагается не только подвести закон, но и сообразить, в полном объеме, средства к его применению».

 

Таким образом, каждый частный случай решается с учетом его особенностей, а при сомнениях рекомендовалось «испрашивать указаний» председателя цензурного комитета.

Подробнейшим образом в инструкции говорилось, какие нарушения законов печати не могут вызывать у цензора никаких сомнений (6 пунктов), о новом в практике предварительной цензуры провинциальной журналистики, но большая часть документа отведена методике цензурования периодики: «При наблюдении за повременными изданиями, цензоры обязаны прежде всего изучить господствующие в них виды и оттенки направления и, усвоив себе таким образом ключ к ближайшему уразумению содержания каждого из них, рассматривать с ясной точки зрения отдельные статьи журналов и газет». И т.д. В каждой строке документа ощущается забота министра внутренних дел графа П.А. Валуева усилить административные возможности цензурного аппарата. Изменения во внутренней жизни страны помогли этому.

Историк Н.А. Энгельгардт называет 1866 г. – «роковым для нашей печати», считая его началом «страшной реакции» Без сомнения, выстрел Д.В. Каракозова послужил сигналом реформаторам, начиная с Александра II, для того, чтобы осмыслить пройденный путь, оценить проделанное и взвесить его цену. Александр II, получивший первый наглядный урок от радикалов, стал окружать себя более консервативной правительственной средой: отставку получили министр народного просвещения А.В. Головнин, петербургский генерал-губернатор А.А. Суворов и др.; в лидеры нового управленческого аппарата вышел шеф жандармов, начальник III отделения 1866–1874 гг. П.А. Шувалов – прагматик и хороший организатор, со связями в обществе.

Но надо учитывать при этом то, что в этот период в государстве уже сложилась в результате реформирования новая социально-политическая атмосфера, к которой еще нужно было привыкнуть А «процесс адаптации был болезненным и потому сопровождался наступлением власти на новые институты: ограничение прав печати, судов, земств по сравнению с только что изданными законами. Это замедляло процесс модернизации российского общества, но не меняло его (этого процесса) существа» Это нашло яркое выражение и в деятельности цензурного аппарата 70–80-х годов, о чем свидетельствует приводимая ниже таблица, включающая в себя основные законы, дополняющие Временные правила 6 апреля 1865 г., регулирующие, с одной стороны, новые моменты в отношениях власти и журналистики, с другой – расширяющие административно-репрессивные меры, применяемые властью к ней. В этом плане политика как министра внутренних дел графа П.А. Валуева, так и его преемников мало отличалась. Это убедительно показано в таблице № 4.

 

Таблица № 4.

Законодательные распоряжения 6070-х годов, дополнявшие Временные правила 6 апреля 1865 г.

 

Дата

Содержание документа

17 октября 1866 г.

Закон, запрещавший редакциям и сотрудникам газет и журналов, имевшим три предостережения и временно приостановленным, в период приостановки издавать для подписчиков, а также выдавать им бесплатно или с какою-либо платою любую печатную продукцию от имени этой редакции или ее сотрудников.

12 декабря 1866 г.

Закон, изменивший судебную практику в области журналистики. По нему Главное управление по делам печати, цензурные комитеты получали право возбуждать преследование по всем преступлениям, совершаемым с помощью прессы. Исключение составляли дела, затрагивавшие престиж официальных учреждений и должностных лиц, когда сами потерпевшие обращались в суд. Закон фактически исключал из судебной практики по делам печати окружной суд и присяжных заседателей. Дело поступало сразу в судебную палату и т.д.

13 июня 1867 г.

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета, по которому для публикации постановлений, отчетов о заседаниях (с прениями, речами) дворянских, земских, городских собраний надо было получить разрешение губернского начальства.

14 июня. 1868 г.

Закон, предоставивший право министру внутренних дел запрещать на время розничную продажу периодики

30 января 1870 г.

Закон, касавшийся судебной тайны. За публикацию в прессе до судебного заседания или прекращения дела сведений, полученных дознанием или следствием, редактор карался арестом от недели до 4 месяцев с возможным штрафом до 500 рублей.

6 июня 1872 г.

Закон, определявший более суровые правила ареста и преследования книгопечатания. Комитет министров мог без суда присяжных приговаривать ту или иную «вредную» книгу к уничтожению. Министр внутренних дел в случае опубликования без цензуры такой книги или номера периодического издания, выходящего реже 1 раза в неделю, мог наложить до выпуска в свет арест на такое издание, а затем представить для окончательного запрещения в Комитет министров. Увеличивались сроки задержки в типографии книгопечатания с 3 до 7 дней, ежемесячных и реже выходящих изданий с 2 до 4 дней.

16 июня 1873 г.

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета, расширявшее цензурные права министра внутренних дел. «Если по соображениям высшего правительства найдено будет неудобным соглашение или обсуждение в печати, в течение некоторого времени, какого-либо вопроса государственной важности, то редакторы изъятых от предварительной цензуры повременных изданий поставляются о том в известность чрез Главное управление по делам печати, по распоряжению министра внутренних дел». За нарушение этого распоряжения министр мог приостановить издание на 3 месяца.

19 апреля 1874 г.

Закон, принятый Комитетом министров. По нему освобожденные от предварительной цензуры издания должны были представлять в цензурный комитет корректуру только после отпечатки всего тиража.

4 февраля 1875 г.

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета, по которому журналистике запрещалось предавать гласности материалы судебных процессов.

 

Приведенная таблица позволяет увидеть три направления в деятельности цензуры этого периода, способствовавших ее адаптации в новых условиях. Во-первых, приспособление цензуры к судебной практике. Оно сопровождалось реставрацией административных репрессивных мер, подменой судебной практики административной. По данным историка В.А. Розенберга, число административных взысканий к печати постоянно росло: 18651869 гг. 60, 18701874 гг. 164. Во-вторых, усложнение задач, стоящих перед цензурой, в связи с увеличением объема информации, циркулирующей в обществе, развитием периодики, введением последующей цензуры, а также трагические события внутренней жизни государства, бывшие следствием террора революционеров, заставили цензурное ведомство продолжить опыт ограничения диапазона информации, проходящей через периодику, установить контроль непосредственно министра внутренних дел над нею. Подводя итоги административного воздействия на прессу, начальник Главного управления по делам печати 18801881 гг. сенатор Н.С. Абаза замечал: «Система всякого рода административных взысканий представляется и печати, и публике произволом более тяжелым, чем предварительная цензура».

Наконец, стал проявляться в цензурной практике новый фактор: цензурное ведомство, идя в ногу со временем, положило начало использованию экономического давления на журналистику. На это особое внимание обратил новый министр внутренних дел А.Е. Тимашев, пришедший 8 марта 1868 г. на смену П.А. Валуеву. Одной из первых мер его было предложение, внесенное им в Комитет министров о предоставлении министру внутренних дел по его усмотрению права запрещать розничную продажу газет, которая тогда уже стала принимать довольно широкие размеры. Это вело не только к прямому материальному ущербу для издателя, но и давало возможность другим конкурирующим органам печати распространяться шире и завоевывать читателя газеты, оставшейся без розницы. Эти потери возместить было еще труднее. Мало того, А.Е. Тимашев выбрал для подачи предложения самое удобное время, так как Государственный совет находился «на вакации». Вопрос был решен Комитетом министров и утвержден Александром II 14 июня 1868 г. «Этот прецедент создал целую практику, подчеркивал К.К. Арсеньев, с тех пор почти все постановления, ухудшающие положение печати, проходили не через Государственный совет, а через Комитет министров». В этом же году Тимашев в записке Александру II предлагал расширить сферу экономического давления на журналистику: лишить все газеты, кроме правительственной, казенных объявлений, обложить пошлиной рекламу частных газет и др. В остальном новый министр внутренних дел повторял своего предшественника. Так, в докладе, прочитанном императору 14 ноября 1869 г., перечисляя «трудности, с которыми приходится бороться управлению делами печати», он повторяет несколько упрощенно вслед за графом П.А. Валуевым: «Пресса по существу своему есть элемент оппозиционный. Представляющий тем более привлекательности для общества, чем форма, в которую она облекает свои протесты смелее и резче». А.Е. Тимашев также говорит о необходимости «солидарности между лицами, стоящими во главе различных управлений».

Таким образом, в царствование императора Александра II происходившие существенные изменения во всей системе управления страной значительно повлияли на отношения между властью и журналистикой, осязаемо стало ощущаться обособление последней от литературного процесса, что выразилось в расширении диапазона информации, проблематики, содержания журналистики, росте значения газет, в понимании властью управленческих потенций прессы. До 1855 г. лишь 4 газеты имели право касаться вопросов внешней и внутренней политики, после 60-х годов им обладали многие издания. Печать выросла количественно. При Николае I в 1845–1854 гг. был разрешен выход 6 газетам и 19 журналам (без учета органов правительственных учреждений и ученых обществ), при Александре II в 1855–1864 гг. соответственно – 66 и 156. К 1881 г. в стране выходило около 500 частных изданий.

Новые попытки разработать цензурный устав (этим занималась комиссия, учрежденная 2 ноября 1869 г., под руководством князя С.Н. Урусова), как и либерализовать цензурный режим (деятельность министра внутренних дел 1880–1881 гг. графа М.Т. Лорис-Меликова), не увенчались успехом. Под воздействием событий внутренней жизни страны, в связи с проявлениями консервативных тенденций во внутриполитическом курсе правительства ситуация в цензурном режиме мало изменялась. «Свобода печати не совместима с нашим образом правления, – считал начальник III отделения граф П.А. Шувалов, во многом определявший внутреннюю политику в России после 1866 г. – Она возможна лишь в конституционном государстве, где она служит дополнением свободы слова. Свобода печати составляет не первый, а второй фазис развития народной свободы; ей всегда предшествует свобода слова, которое, действуя большей частью на ограниченное собрание людей, может быть тотчас опровергнуто. Где не существует свободы слова, там свобода печати является слишком опасным оружием против правительства, которое не может вступать в ежедневную полемику и делается безответным противником, принужденным уступать в неравной борьбе». Надо полагать, что цензура в этом случае рассматривается как необходимый противовес. Теоретический постулат шефа жандармов довольно точно выразил отношение власти к журналистике тех лет.

Реформы, происходившие в обществе, мало затронули православную церковь и ее журналистику. Между тем издательская деятельность церкви успешно развивалась. С 1860 г. повсеместно был налажен выход епархиальных ведомостей, органов духовной печати при епархиальных кафедрах. К концу XIX в. в России выходило несколько десятков журналов церкви: «Богословский вестник», «Братское слово», «Вера в разум», «Вестник военного духовенства», «Воскресный день», «Друг истины», «Душеполезное чтение», «Истина», «Кормчий», «Православный собеседник», «Православное обозрение», «Радость христианина», «Русский псаломник», «Церковно-приходская школа» и др. Издавались «труды» духовных академий. Церковь выпускала разнообразную непериодическую литературу. Только в одной синодальной типографии в 1886 г. вышло 3.647.000 экз. книг и брошюр, 3.887.150 экз. листовок, в 1889 г. соответственно – 6.455.466 и 17.682.526 экз.

Вся эта печатная продукция и публичные выступления церковников проходили жесткую духовную цензуру, имевшую стабильный характер. Из формальных новаций следует отметить введение в 1860 г. особой цензуры епархиальных ведомостей. «Их цензурование Святейший Синод возложил на лиц из местного духовенства по избранию епархиальных преосвященных». Затем 14–16 января 1870 г. при Святейшем Синоде была учреждена комиссия для пересмотра действующих ныне постановлений о духовной цензуре под председательством архиепископа Макария (Булгакова). Духовная цензура по-прежнему руководствовалась уставом духовной цензуры 1828 г. Комиссия считала, что он стеснителен и отстал от потребностей общества. Она провела работу по сравнению Временных правил 6 апреля 1865 г. и практики духовной цензуры и пришла к заключению, что духовная цензура должна основываться «на тех же самых началах, на которых существует светская». В связи с этим комиссия предлагала Святейшему Синоду подвести духовную цензуру под закон 6 апреля, соединив в государстве всю цензуру в одну – общую – при Министерстве внутренних дел под руководством Главного управления по делам печати.

Святейший Синод слушал свою комиссию и вопрос о духовной цензуре 20 и 30 января 1871 г. Он отметил, что законом 6 апреля в светской цензуре произведены «коренные преобразования», при этом «отношения между духовной и светской цензурами стали еще неопределеннее», между обеими типами цензуры «границ провести нельзя», поэтому действительно стоит «вопрос о слиянии специальной духовной цензуры с общею». Синод принял свое «определение», в котором в целом признавались соображения и предположения Комиссии правильными. Однако, как отмечает «Церковно-общественный вестник» (7 мая 1880 г.), «вопрос заглох». И в дальнейшем с некоторыми модернизациями в 1884 и 1892 гг. устав духовной цензуры 1828 г. фактически оставался в силе до начала XX в.

Духовная цензура всегда отличалась крайним субъективизмом. Вместе с появлением массовой церковной периодики расширился круг цензоров, субъективизм цензуры усилился. Большинство епархиальных ведомостей подпадали под двойной контроль. «Церковно-общественный вестник» пишет 21 мая 1880 г. о том, что «некоторые епархиальные преосвященные предварительно самолично просматривают каждую статью и каждую перепечатку», а цензор остается «лишней спицей в колеснице епархиального издания». В провинции духовная цензура страдала порой самодурством. Так, приходский священник представил в местную цензуру объемом около 300 страниц кропотливое исследование о народных суевериях. Духовный цензор, глумясь над автором, начертал на рукописи: «Cie море – очень пространное, обилующее многочисленными гадами». О характере цензуры говорит и письмо «Первого высокоученого иерарха», который замечает про свое сочинение: «Напечатать его здесь не смею. Сам должен быть и цензором своего произведения. Напуган и боюсь». Самолюбивый и чувствительный автор боится того, что цензоры «изобретают особые формулы» (вроде вышеназванной). Историк А. Котович так подводит итоги анализа практики духовной цензуры: «Духовная цензура выступила в качестве механического средства пресечения, острие которого в состоянии был обращать в желательную сторону всякий, кто умел изобретать софизмы».

в начало

 

ЦЕНА РЕФОРМ

 

Рост административного вмешательства в творческий процесс журналистов и попытки управлять прессой. Газета как основной тип периодики. Утверждение статуса печати в государстве. Экономическая цензура.

 

Царствование Александра III (18811894) проходило в новых условиях, бывших следствием реформ 60-х годов, когда постепенно набирал темпы процесс капитализации России с его не только хищническими, но и демократическими проявлениями: происходит развитие производственной базы, расширение производительных сил общества, сопровождающееся миграцией сельского населения в города, повышением грамотности народа, усилением его участия в культурной и социальной жизни общества, появлением в нем новых влиятельных групп (предпринимателей, инженеров, техников, рабочих). По сути дела, основным итогом ушедшего в прошлое периода было пробуждение к активной деятельности новых более широких слоев общества, бурное развитие общественной мысли. В этом состояла цена реформ. Но в стране росло противостояние сил, защищающих интересы самодержавия и пытающихся модернизировать политический режим и моральную атмосферу общества. Все это определило особенности цензурного режима нового правления. Александр III, придя к власти при личных трагических обстоятельствах, последовательно проводил курс по стабилизации ситуации в государстве, при этом он не испытывал колебаний и сомнений, сопровождавших всю деятельность его отца. Для них в успешном управлении страной тех лет не могло быть места.

В России складывалась новая социально-политическая атмосфера, характеризовавшаяся процессом поляризации политических сил. Развитие революционного движения, его взаимосвязь с польским освободительным движением, тактика террора организаций радикалов, неоднократные покушения на императоров и сановников самодержавия все это выдвигало на первый план консолидацию сил, защищающих основы государства. Их программой становится уже известная уваровская формула: православие, самодержавие, народность. Она снова служит опорой сил, противостоящих левым группам и стремившихся к укреплению государственности, национального самосознания. И, как ни странно, во многом соответствует веянием нового времени, в частности мощной тяге к просвещению, что отразилось в деятельности как левых, так и правых общественных сил: от похода части интеллигенции в народ, возникновения рабочих школ, бесплатных читален до организации сети церковно-приходских школ, создаваемых церковью и властью (при Александре II насчитывалось 273 таких учебных заведения с 13035 учениками, к концу правления Александра III соответственно 31835 с 981076); в выпуске массовой печатной продукции: от лубка, народной азбуки к дешевым изданиям классиков литературы, журналов и газет, осуществляемым российскими предпринимателями, в первую очередь А.С. Сувориным, А.Ф. Марксом, И.Д. Сытиным и др., с участием великого русского писателя Л.Н. Толстого и его окружения, к многочисленным общедоступным изданиям религиозно-нравственного содержания, печатаемым в преобразованных Петербургской и Московской синодальных типографиях: в 1887 г. в стране вышло 697 названий духовно-богословских книг (2.703.482 экз.), в 1895 г. 933 (5.396.134), в 1901 г. 1222 (16.483.597). Эта литература выросла по названиям книг почти в 2 раза, по экземплярам в 6 раз.

Лев Толстой замечал в 1885 г.: «Миллионы русских грамотных людей стоят перед нами, как голодные галчата, с раскрытыми ртами, и говорят нам: господа, родные писатели, бросьте нам в эти рты достойный вас и нас умственной пищи, пишите для нас, жаждущих живого, литературного слова: избавьте нас от все тех же лубочных Ерусланов Лазаревичей, Милордов Георгов и прочей рыночной пищи». В этот же период, заботясь о народной нравственности и в борьбе за влияние на народ, обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев подчеркивал, что «церковь есть источник истинного народного просвещения». Это внешне разрозненное, а внутренне единое стремление разных интеллектуальных сил страны к просвещению народа способствовало развитию его культуры и грамотности. Оно шло навстречу процессу демократизации общества в будущем.

Консолидация защитников самодержавия привела к выдвижению новых политических фигур. В управлении государством большую роль стал играть «триумвират» из К.П. Победоносцева, министра народного просвещения графа Д.А. Толстого и издателя, публициста М.Н. Каткова. Их деятельность еще не получила в исторической литературе ни должной глубокой оценки, ни адекватного ее понимания, ни сколько-нибудь объективного раскрытия, так же как деятельность самого императора Александра III. Если взглянуть в ретроспективе на итоги его правления, то становится понятным, почему его называли одни «солдафоном», «мопсом» и т.п., а другие миротворцем. В течение 18811894 гг., 14 лет Россия могла стабильно развиваться, накапливать силы, которые получат блистательное воплощение на практике в начале XX столетия, когда в экономическом и культурном отношении страна шагнула в ряды наиболее развитых стран мира.

Свое правление Александр III в ответ на убийство отца ознаменовал отказом от ряда либеральных проектов, получивших поддержку Александра II. Полное драматизма заседание Совета министров 8 марта 1881 г. положило этому начало. Александр III поддержал выступление своего наставника в прошлом К.П. Победоносцева, который, по свидетельству госсекретаря Е.А. Перетца, «бледный, как полотно, и очевидно взволнованный», произнес эмоциональную речь, названную его оппонентом министром финансов А.А. Абазой «обвинительным актом против царствования» Александра II. Победоносцев считал, что Россия не готова к демократии, конституции, свободе слова и печати. Он же стал фактически автором манифеста нового царя о незыблемости самодержавных начал России, обнародованного 29 апреля 1881 г.

В ходе заседания Совета министров 8 марта сановники С.Г. Строганов, П.А. Валуев, К.П. Победоносцев призывали к ограничению свободы журналистики. Граф П.А. Валуев, например, считал, что «злоупотребления печатным словом могут иметь гибельные последствия для государства». Победоносцев назвал журналистику «самой ужасной говорильней, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает только к самым вопиющим беззакониям». Такое мнение о прессе тогда получило широкое распространение, о чем свидетельствует записка одного из основных теоретиков русского либерализма, профессора Московского университета Б.Н. Чичерина, направленная им Победоносцеву, «Задачи нового царствования». В ней Чичерин рассматривает свободу печати «по собственному 20-летнему опыту» как предрассудок: «Свобода печати, главным образом, периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь: без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество... В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму». Вывод автора записки сводился к необходимости обуздать такую журналистику.

Еще министр внутренних дел граф Н.П. Игнатьев, сменивший на этом посту в мае 1881 г. графа М.Т. Лорис-Меликова, учел эти мнения о прессе и разработал проект нового закона о печати. Его преемник с 31 мая 1882 г. граф Д.А. Толстой в августе 1882 г. представил в Комитет министров Временные правила о печати, в основе которых лежал этот проект. 27 августа император утвердил их. Эти «правила» внесли существенные изменения в цензурный режим страны. По ним было образовано Совещание министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода. Этому Совещанию были переданы изъятые из компетенции Сената дела об окончательном запрещении периодических изданий или их приостановке «без определения срока ее, с воспрещением редакторам и издателям оных быть впоследствии редакторами или издателями» новых печатных органов. Работа Совещания четырех министров во многом зависела от авторитетности высших чинов бюрократии. Поскольку в течение 18801905 гг. 25 лет на посту обер-прокурора Святейшего Синода был К.П. Победоносцев, ближайший помощник царя, публицист и борец за самодержавие, постольку деятельность Совещания проходила под его давлением.

По другому параграфу нового закона редакции изданий, выходивших без предварительной цензуры, обязаны были сообщать по требованию министра внутренних дел фамилии авторов публикаций.

Таким образом, роль административного вмешательства в дела журналистики значительно возросла. Совещание четырех министров подменяло функции судебных инстанций.

Затем было усилено наказание тех органов периодики, которые после трех предостережений были временно приостановлены. Редакторы их после истечения срока приостановки должны были представлять свое издание в цензурный комитет накануне выхода в свет в 11 часов вечера. Этим для них фактически восстанавливалась предварительная цензура. Особый удар наносился в этом случае по газетам, которые не могли выдержать конкуренцию других изданий, печатавших более оперативную информацию. Кроме того, цензор по своему усмотрению мог сам, без возбуждения следствия, приостановить такое издание. Этот параграф закона дополнял административное воздействие экономическим.

Временные правила о печати предоставили большие возможности управлению журналистикой, позволили уменьшить поток разнообразных циркуляров, вырабатываемых в недрах цензурного ведомства. Историк Б.П. Балуев насчитал более 50 таких документов, принятых в 1881 г. После 1882 г. подобного изобилия цензурных бумаг не наблюдается, хотя Главное управление по делам печати по-прежнему рассылает запретительные циркуляры, регулирующие информацию в прессе по основным проблемам, событиям международной и внутренней жизни. Так, в 1882 г. появляются указание редакторам о том, что публикация «статей против правительственных учреждений может вызвать применение к виновным изданиям строжайших административных карательных мер»; два циркуляра, запрещающих печатать «всякие тенденциозные или агитационные сведения о неприязненных отношениях крестьян к землевладельцам», «известия о переделах, равнении земли, справедливости изменения поземельного положения крестьян»; 4 документа, касающихся характера освещения в журналистике студенческой жизни, «беспорядков в университетах» (19 марта, например, было запрещено публиковать «ложные и тенденциозные известия» о внутренней жизни учебных заведений, как светских, так и духовных).

Исследователь Н.М. Лисовский в статистическом обозрении русской прессы показывает, что число циркуляров, запрещающих помещать на страницах газет и журналов определенную информацию, постепенно снова возрастает от 9 в 1889 г. до 25 в 1894 г. Они касаются сообщений о земстве, голоде, эпидемиях, волнениях рабочих, ведомственной и международной информации.

Однако главным последствием нового закона о печати были широкие возможности, полученные властью для чистки журналистики от неугодных ей изданий. К этому она стремилась подойти во всеоружии, о чем говорит «Записка о направлении периодической печати в связи с общественным движением в России», специально подготовленная департаментом полиции с целью изучить, как замечает граф Д.А. Толстой, «связи журналистики с нигилистическою партией». С 1 января 1883 г. начальником Главного управления по делам печати по представлению графа Д.А. Толстого стал Е.М. Феоктистов, пробывший на этом посту до 1896 г. Этим назначением триумвират получил, можно сказать, дополнительное мощное подкрепление. Феоктистов был близок и к обер-прокурору Святейшего Синода К.П. Победоносцеву, и к министру народного просвещения графу Д.А. Толстому, и к Каткову. Будучи профессионалом и как журналист, и как управленец, гибкий, умный, со своим мнением бюрократ умело проводил цензурную политику более 13 лет. Довольно быстро он избавился от лидеров либеральной и демократической мысли: в 1883 г. от газет «Голос», одна из наиболее тогда влиятельных и распространенных тираж более 20 тысяч экземпляров, и «Страна»; в 1884 г. от журнала «Отечественные записки», удостоившегося 20 апреля в «Правительственном вестнике» специального правительственного сообщения о закрытии этого популярного в обществе издания. Оно прозвучало как предупреждение всей периодике. «Отечественные записки» обвинялись в том, что вокруг них «группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией». Имелись в виду публицисты Н.К. Михайловский и С.Н. Кривенко. Ответственному редактору журнала М.Е. Салтыкову-Щедрину инкриминировалось то, что его статьи, не пропущенные цензурой, «появлялись в подпольных изданиях у нас и в изданиях, принадлежащих эмиграции».

Всего за период царствования Александра III в результате цензурных репрессий прекратили выход 15 газет и журналов. Как пишет Е.М. Феоктистов в своем отчете, он внес изменение в цензурную политику тем, что Главным управлением по делам печати «сравнительно с прежним временем разрешения новых повременных изданий за отчетные 10 лет выдавались с большей осмотрительностью лишь лицам, на благонадежность которых можно было более или менее положиться». В итоге число вновь появлявшихся изданий сокращалось: в 1882 г. их рост составил 7,9%, а в 1891 г. 5,5%.

Особенностью административного воздействия на литературу и журналистику конца XIX в. является, во-первых, преемственность в цензурной политике Министерства внутренних дел, обеспечившая стабильность ее направления, ее эффективность; во-вторых, совместная целеустремленная деятельность различных ведомств по усилению контроля за прессой. Если в прежние годы наблюдалось порой противостояние министерств внутренних дел и юстиции или народного просвещения, то Совещание четырех министров как коллективный орган управления журналистикой исключал такую практику. Как свидетельствует переписка высших сановников цензуры, деятельность министерств и руководителей Главного управления по делам печати проходила в постоянных контактах, взаимоинформировании, подсказке друг другу, что не охвачено их вниманием, что требует усиленного контроля и т.д. Вот почему не столь ощутимо вмешательство в дела печати со стороны монарха, который, как правило, ограничивался короткими ремарками, комментирующими принятое решение помощниками: «Жаль, что разрешена была снова эта дрянная газета» (о «Московском телеграфе», 1882 г.); «Совершенно одобряю. Желательно было бы совершенно прекратить издание этой поганой газеты» (о «Русском курьере», 1889 г.); «Действительно, дрянная газета» (о «Русском деле», 1889 г.) и т.п.

Александру III не было необходимости постоянно вмешиваться в дела цензурного аппарата, как это практиковалось императорами ранее. К этому периоду цензурный аппарат был отлажен. Причем в нем работали в основном цензоры-профессионалы. По данным Главного управления по делам печати, в 1882 г. число его сотрудников составляло 26 человек, в цензурных комитетах в провинции 75, всего 101; в 1892 г. эта цифра несколько увеличилась до 114. 30 сентября 1881 г. был изменен порядок цензурования местных изданий там, где не было цензурных комитетов. Губернаторы до этого поручали их цензуру чиновникам за определенное вознаграждение из сумм цензурного ведомства. Но, по словам официального историка МВД, вследствие увеличения числа изданий в провинции это вознаграждение за цензуру стало обременительным для бюджета министерства. Кроме того, многие чиновники не обладали необходимыми для цензурования печати знаниями.

По закону от 30 сентября 1881 г. обязанности цензоров были возложены непосредственно на вице-губернаторов. В это же время «все цензурные учреждения империи были полностью объединены в МВД». 26 апреля 1883 г. Кавказский цензурный комитет, находившийся в подчинении Главного управления Наместника Кавказского, был передан Главному управлению по делам печати, а вся периодика, выходившая на Кавказе, перешла под «высшее наблюдение Министерства внутренних дел».

В контроле над журналистикой и литературой страны особую роль стал играть обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев (18271907). Интеллектуал, юрист и ученый. Курс гражданского права, разработанный им, многие десятилетия считался классическим трудом. Уже в 60-е годы Победоносцев активно участвует в жизни государства. Он выступает как публицист, историк и переводчик. Большую известность получила его книга «Московский сборник», вышедшая в свет в 1896 г. и выдержавшая при жизни автора 5 изданий. В ней обобщены общественно-политические, философские взгляды Победоносцева, значительное место отведено и проблемам печати. Обер-прокурор считает, что пресса не выражает общественного мнения. С его точки зрения, «это великая ложь, и пресса есть одно из самых лживых учреждений нашего времени», хотя «значение печати громадное и служит самым характерным признаком нашего времени, более характерным, нежели все изумительные открытия и изобретения в области техники. Нет правительства, нет закона, нет обычая, которые могли бы противостоять разрушительному действию печати в государстве, когда все газетные листы его изо дня в день, в течение годов повторяют и распространяют в массе одну и ту же мысль, направленную против того или другого учреждения». К.П. Победоносцев анализирует проблему «так называемой свободы печати», взаимоотношения власти и журналистики, роль газет в обществе и др.

Значение деятельности К.П. Победоносцева в жизни страны конца XIX в. можно выразить словами его современника «государево око», не преувеличивая его воздействия на императора, но и прекрасно понимая определяющее влияние его во многих сферах жизни России тех лет. Велики заслуги Победоносцева в просвещении народа, повышении авторитета церкви и богословской науки. Его неординарная личность, неукротимая энергия на посту обер-прокурора имела порой неожиданный для него самого эффект, в оживлении общественного внимания к духовной жизни, вопросам религии, в том числе и через полемику с Победоносцевым, его взглядами, его позицией и практикой. Недаром на рубеже веков возникают Религиозно-философские собрания с их целью «обновления русского православия», оживляется и активизируется духовная журналистика. Конечно, немалое значение в этом, в просвещении народа имела деятельность и его великих современников Л.Н. Толстого и о. Иоанна Кронштадтского. Если Победоносцев фигурировал на верхних этажах власти, то о. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой больше обращались к новым просыпавшимся к социальной и культурной жизни общества широким слоям народа. Противостояние Победоносцева и Толстого, Кронштадтского и Толстого будило религиозно-философскую мысль, что в конечном итоге выльется в тот ее расцвет, который она, находясь уже в эмиграции, переживает в 2030-е годы XX столетия.

Одновременно это противостояние отражает еще одну существенную тенденцию в развитии России, а именно внутреннее движение народных масс к более активной социально-политической и культурной жизни, что осознанно понималось и Верховной властью страны, и многими деятелями культуры, художниками слова. Естественно, российская бюрократия продолжала бдительно следить за литературой и периодикой, обращенной к народу. Главное управление по делам печати постоянно напоминало цензорам о необходимости быть внимательными в этом отношении. Так, в 1874 г. оно указывало им на то, что надо «подвергать самой строгой цензуре все вообще издания, предназначенные для народа». В 1875 г. оно фактически повторило это указание, предлагая цензорам «не ограничиваться исключением одних резких мест, а воспрещать их к печатанию целиком». В 1878 г. для ограждения народа «от влияния злонамеренной пропаганды» особым совещанием в составе министров внутренних дел, юстиции, народного просвещения, государственных имуществ и шефа жандармов был поставлен вопрос об издании дешевых книг для народа, которые, внешне не имея официального характера, должны были укреплять верноподданнические и религиозные чувства. Наконец, в 1881 г. Министерство внутренних дел предпринимает такого же рода издание газеты «Сельский вестник».

Таким образом, власть находит новый поворот в борьбе со «злонамеренной пропагандой»: она прибегает к фабрикации информации и литературы для массовой аудитории. Инспирированная властями литература была плодом цензурных усилий, стремления оградить народ от правдивой информации и влияния оппозиционной журналистики и литературы. Одновременно в связи с этим цензурный аппарат поощрял или не обращал внимание на развитие той литературы и журналистики, независимо от ее оттенков (желтая, бульварная, черносотенная и т.п.), которая противостояла оппозиции. Правда, надо отдать цензурному ведомству должное, и в этом случае оно, как показывает его практика, было сдерживающим фактором и преследовало крайние проявления.

В конце XIX в. цензуре приходилось действовать и в этом плане в новых условиях, о чем свидетельствует секретное письмо 1894 г. министра внутренних дел И.Н. Дурново министру народного просвещения графу И.Д. Делянову: «В ряду общественных явлений, особенно выдвинувшихся в минувшем году, следует отметить резко проявившееся в различных слоях интеллигентных классов стремление содействовать поднятию уровня народного образования путем организации народных чтений, открытия библиотек и читален для фабричного и сельского населения и, наконец, безвозмездного распространения в народе дешевых изданий, книг и брошюр научного, нравственного и литературного содержания». Дурново подчеркивает, что имеющиеся в его ведомстве данные позволяют сделать вывод о «систематичности осуществляемой программы» воздействия на молодежь «в борьбе с правительством» «на легальной почве противоправительственных элементов». Но и капитализация журналистики вела к появлению дешевой печатной продукции, бульварной, рекламной прессы, рассчитанной на самые низкие вкусы и низменные инстинкты. В 1892 г. журнал «Наблюдатель» (№ 7, с. 237) писал: «Возникли маленькие газетки, бойкие, «общедоступные» и очень интересные, потому что открывали перед взорами пораженного жителя тайны всех петербургских кабаков и вертепов».

Духовная цензура во главе с К.П. Победоносцевым довольно сурово встретила это новое веяние в культуре. Так, обер-прокурор справедливо замечал, что «новая газета тогда только приобретает силу, когда пошла в ход на рынке, т.е. распространена в публике». С этой целью издателями и журналистами используются слухи, сплетни, пасквили и т.п. Подобная газета становится орудием «гнусного промысла, шантажа». Даже критики деятельности Победоносцева признавали его негативное отношение к такого рода прессе. И цензурный аппарат требовал от цензоров ограждения народа от порнографической литературы. В 1896 г. был распространен циркуляр, где цензурным учреждениям предлагалось относиться «с особенною строгостью ко всем поступающим на их рассмотрение популярным брошюрам и книгам с разного рода гигиеническими советами, касающимися половой сферы, так как большинство из них заключает в себе неприличные описания сцен кутежа, разврата и всякого рода излишеств и злоупотреблений половыми отправлениями. Подобного рода издания служат лишь источником неблаговидной наживы издателей, не имеют ничего общего с медицинской наукой и читаются по преимуществу юношеством и вообще учащейся молодежью, ради заключающихся в них порнографических подробностей; в Медицинский же совет должны представляться на разрешение только те из них, которые не заключают в себе порнографических подробностей».

Процесс поляризации интеллектуальных сил проявлялся не только в политической, но и нравственной сфере российского общества, когда в качестве невольных цензоров выступали деятели культуры, что естественно накладывало субъективный отпечаток на борьбу в обществе с проявлением безнравственности в журналистике и литературе. В этом отношении большой интерес имеет деятельность духовного пастыря и мыслителя о. Иоанна Кронштадтского (И.И. Сергиев, 1829–1908). Им было написано около 4,5 тысячи печатных страниц: 3 тома бесед, слов и речей, 13 книг проповедей, трехтомная книга-дневник «Моя жизнь во Христе», переведенная на английский язык. Отец Иоанн активно выступал в печати. Сама его жизнь была подвигом нравственности, так как он жил для других, вел огромную благотворительную работу, его инициатива по созданию Домов трудолюбия получила распространение по всей стране. Он был целителем душевных травм и тяжких болезней. Все это находило живейший отклик в народной душе. Каждый день «на его адрес приходило более тысячи писем и денежных переводов». «Санкт-Петербургские ведомости», «Кронштадтский вестник», «Петербургский листок», «Странник», «Душеполезное чтение» и многие другие газеты и журналы «помещали тысячи описаний пастырской деятельности отца Иоанна», – говорится в житии, принятом Поместным Собором Русской православной церкви 7–8 июня 1990 г. Вместе с тем о. Иоанн вел яростную борьбу с вероотступниками, иноверцами, сектантами. В этом в своей публицистической и проповеднической деятельности он был антиподом Л.Н. Толстого.

В 1886 г. Общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви решило «помимо проповедей и философских разборов», как сообщали 2 марта «Московские ведомости», вступить «на стезю газетной полемики» против «еретика». В 1896 г. «Церковные ведомости» в качестве приложения разослали книгу «Плоды учения гр. Толстого» с резкой критикой толстовства. Церковная печать упрекала официальную цензуру за либерализм к сочинениям Толстого. Одним из вдохновителей борьбы с Толстым был Иоанн Кронштадтский, неоднократно выступавший против него в печати, опубликовавший свое сочинение «Против Толстого, еретиков и сектантов нашего времени и раскольников». Он расценил обличительное «Обращение к духовенству» Л.Н. Толстого как «гнусную клевету на Россию, на ее правительство».

Творчество другого народного подвижника – Л.Н. Толстого также было обращено навстречу внутреннему движению народных масс к культуре и социальной жизни. В 80–90-е годы писатель создает религиозно-философские трактаты «Исповедь», «В чем моя вера», «Царство Божие внутри вас» и др., народные рассказы, драму «Власть тьмы» для народного театра, становится одним из инициаторов издательства «Посредник» (1884), выпускавшего литературу для широкой аудитории. Только в 1897 г. сочинения Толстого, рассчитанные на народное чтение, вышли в количестве 397 тысяч экземпляров; всего же его произведений – 677.600 экземпляров.

Вся его публицистическая и организаторская деятельность этих лет направлена на улучшение положения народа: Толстой борется с голодом, обрушившимся на народ, защищает права крестьян, обличает их притеснителей, выступает против преследований за иноверие. «Нужно, не говорю уже уважать, а перестать презирать, оскорблять народ, обращением с ним, как с животным, – пишет Л.Н. Толстой, – нужно дать ему свободу исповеданья, нужно подчинить его общим, а не исключительным законам, а не произволу земских начальников; нужно дать ему свободу ученья, свободу чтенья, свободу передвижения и, главное, снять то позорное клеймо, которое лежит на прошлом и теперешнем царствовании – разрешение дикого истязания, сечения взрослых людей только потому, что они числятся в сословии крестьян».

Публицистическая и литературная деятельность Л.Н. Толстого становится заботой забот цензурного ведомства. «Немало затруднений причинил Лев Толстой, – признает начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов. – Громадным своим талантом приобрел он высокое положение в литературе. А между тем никто не производил столь растлевающего влияния на молодые умы проповедью, направленною против церкви и государства, против всех основ общественного устройства». Цензурному ведомству приходилось считаться и с особой позицией Александра III по отношению к Л.Н. Толстому. После одного из посещений императора женой Толстого Софьей Андреевной он заявил, что Он «сам будет просматривать сочинения ее мужа», взяв пример со своего любимого деда Николая I, цензора А.С. Пушкина. Александр III считал, что нельзя «прибавлять к славе Толстого мученического венца». По поводу распространения в обществе памфлета Толстого «Николай Палкин» московский генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков сообщал министру внутренних дел: «Думаю, помимо высокого значения его таланта, что всякая репрессивная мера, принятая относительно графа Л. Толстого, окружит его ореолом страданий и тем будет наиболее содействовать распространению его мыслей и учения». Министр прочитал это заключение Александру III и пометил его: «Высочайше повелено принять к сведению».

В связи с арестом распространителей памфлета Л.Н. Толстой явился в Московское жандармское управление, протестуя против ареста неповинных людей, предлагая заключить в тюрьму главного виновника автора, на что начальник управления генерал Слезкин ответил: «Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить».

Все это не означает, что император поддерживал писателя, скорее он, понимая его значение для русской культуры, сдерживал стремление расправиться с ним. В перечне запрещенных цензурой произведений числилось более 40 сочинений Л.Н. Толстого. На писателя обрушилась почти вся лояльная власти пресса, вся церковная публицистика, нередко призывая к расправе с ним. Эта травля Л.Н. Толстого вдохновлялась и обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым и таким чистым сердцем духовной публицистики, как о. Иоанн Кронштадтский, писавшим, к примеру, в журнале «Душеполезное чтение», что лжепророки были «обличены в своих нелепых учениях и отлучены от церкви как гнилые члены» еще ранее при апостолах. Тем более в наступившие «дни лукавые» надо особенно стойко «охранять веру святую». В сборнике «Миссионерского обозрения» «По поводу отпадения от православной церкви графа Льва Николаевича Толстого» (1904 г., с. 569) статья о. Иоанна Кронштадтского обличала Толстого как «безбожную личность», «дерзкого отъявленного безбожника, подобного Иуде предателя», «апокалипсического дракона», «отца дьявола» и др.

В создавшихся условиях поляризации общественных сил цензурное Главное управление по делам печати, как показывает травля прессой Л.Н. Толстого, стала больше опираться на лояльную часть журналистики. Умелым дирижером таких кампаний выступал К.П. Победоносцев, вообще во многом определявший характер цензурного режима в стране в этот период. Е.М. Феоктистов вспоминает: «Впрочем, была сфера, в которой он обнаруживал необыкновенную энергию: говорю о нашей периодической печати. Я всегда изумлялся, как у него хватало времени читать не только наиболее распространенные, но и самые ничтожные газеты, следить в них не только за передовыми статьями или корреспонденциями, но даже (говорю без преувеличения) за объявлениями, подмечать такие мелочи, которые не заслуживали бы ни малейшего внимания. Беспрерывно я получал от него указания на распущенность нашей прессы...» Феоктистов не замечает одного существенного обстоятельства, обер-прокурор не только сам проникал своим оком в глубины русской журналистики, но он сумел организовать целую сеть помощников добровольных цензоров, информировавших его, доносивших ему из разных мест страны о «проступках печати», о чем свидетельствует его оживленная переписка. В частности, в октябре 1889 г. К.П. Победоносцев получает сигнал от одного из «корреспондентов» из Харькова о предполагаемом местном издании. Он сразу же обращает внимание Феоктистова на это: «Из Харькова поступило или вскоре поступит к вам ходатайство о разрешении нового учено-литературного журнала. По всем имеющимся у меня сведениям это предприятие требует отпора. Оно затеяно либералами. Вы знаете, что у нас почти все журналы (кроме «Русского вестника») занимаются служением Молоху и Астарте. Итак, ни в каком отношении нежелательно иметь еще новый орган такого же направления».

В том же году Победоносцев пересылает начальнику Главного управления по делам печати письмо херсонского архиерея Никанора и присланный им фельетон из «Одесского листка». Его краткая записка содержит неудовлетворенность местной цензурой. «Право, пора обратить внимание на провинциальные газеты, пишет он Феоктистову. Нельзя оставлять их на ответе невежественных или безграмотных вице-губернаторов».

К.П. Победоносцев отчетливо видел рост влияния и значения журналистики в обществе. Вот почему цензорская функция стала одной из основных в его государственной деятельности, что, без сомнения, усиливало контроль цензурного аппарата за литературой и печатью.

Символично и то обстоятельство, что в триумвирате, помимо обер-прокурора Святейшего Синода, был представлен ни сановник, ни государственный деятель в прямом смысле этого слова, а один из наиболее видных публицистов и редакторов XIX в. М.Н. Катков. Уже одно это говорило не только об авторитете определенной личности, но и возросшей роли печати, признании ее в качестве такой сферы социально-политической и культурной жизни, которую власть должна учитывать. М.Н. Катков добился такого положения, когда его мнение, мнение его «Московских ведомостей» принималось во внимание наряду с точкой зрения наиболее авторитетных руководителей государства. Влияние его было столь большим, что нередко его публицистические выступления определяли направление внешней политики страны, а министры стремились выяснить взгляд редактора «Московских ведомостей» на предпринимаемые ими те или иные меры, видные сановники стали бояться возможных разоблачений в газете. В книге А.А. Корнилова «Общественное движение при Александре II» (1909 г.) есть главка «Могущество Каткова после 1863 г.». И хотя тезис: «Героем дня и чуть ли не спасителем отечества явился Катков», историк в ретроспективе считает преувеличенным, тем не менее он отдает должное редактору «Московских ведомостей»: «Катков, первый из влиятельных журналистов, понял значение тогдашних политических обстоятельств и ту роль, которую может сыграть при этом общественное мнение страны, резким выразителем которого он и явился. Боевой темперамент и крупный публицистический талант, которым он обладал, пришлись здесь как раз кстати». Говоря об эпохе Александра III, К.К. Арсеньев замечал: «В это именно время достигло своего апогея влияние «Московских ведомостей», во главе которых до 1887 г. стоял еще Катков...» Обобщая наблюдения над журналистикой тех лет, Арсеньев приходит к выводу: «Периодическая печать становится одною из насущных потребностей русского общества».

На наш взгляд, значение деятельности М.Н. Каткова особенно велико как раз в утверждении статуса журналистики в государстве. Именно через нее печать показала обществу, что зарождается, как тогда говорили, шестая держава, четвертая власть, способная участвовать в управлении разными сторонами общественной жизни, воздействовать на самые широкие слои народа. Конечно, надвигавшаяся новая эпоха, развитие капиталистических отношений выводили на историческую арену и новых деятелей журналистики. Фигура Каткова в этом плане в конце XIX в. не была одинокой. Рядом с ним выросла целая плеяда редакторов, публицистов, издателей, укреплявших положение журналистики в обществе. В первую очередь, необходимо назвать А.С. Суворина, при прощании с которым, на его могиле, сотрудник журнала «Наборщик и печатный мир» А.А. Филиппов сказал: «Если в 1912 г. мы беспристрастно взглянем на историю книгопечатания в России, то увидим, что в ней есть два имени, которые особенно ярко обрисовываются. Это первопечатник Иван Федоров и Алексей Суворин». Возможно, это сравнение, как и многие, несколько хромает, но значительная доля истины в нем есть. Биограф А.С. Суворина Б.Б. Глинский, например, отмечает в связи со смертью Суворина, что «с мировой сцены сошел очень крупный человек, игравший в ходе событий последних 2530 лет видную роль и подчас оказывавший на ход событий известное давление и влияние». Он пишет о Суворине, как о таком редакторе, публицисте, издателе, который «создает русский злободневный фельетон и придает журналистике в обществе значение».

В этот же период положение журналистики утверждали выросшие на предпринимательстве в издательском деле, помимо Суворина, А.Ф. Девриен, А.Ф. Маркс, И.Д. Сытин и др. Отличительной чертой большинства российских предпринимателей-издателей было не только стремление к наживе, личной прибыли, но и просветительство и благотворительность. А.Ф. Маркс подчеркивал, расширяя свое основное предприятие издание журнала «Нива» (1870 1918) выпуском дешевых и бесплатных собраний сочинений классиков литературы, что «главная цель «Нивы» служить в области печатного слова культурным задачам дорогого нашего Отечества... Сделать выдающихся наших писателей общедоступными одно из верных средств достижения этой плодотворной цели». «Жизнь для книги» так назвал свои воспоминания И.Д. Сытин крупнейший русский предприниматель, о котором современный зарубежный исследователь Ч. Рууд пишет: «Богатый и влиятельный газетно-книжный магнат Сытин добился в издательском деле такого же успеха, как его современники Джозеф Пулитцер и Уильям Рэндолф Херст в Америке и лорд Нортклифф в Англии... Сытин наживал миллионы на издательском поприще и тем самым помогал насаждать грамотность, формировать общественное мнение и расширять границы гласности в условиях самодержавия...»

Так что процесс капитализации журналистики не заключал в себе лишь негативное воздействие на культуру и журналистику. Он сопровождался созданием мощной ее материальной базы, которая послужит основой расцвета русской журналистики в начале XX в., важными изменениями в ее содержании и типологии. На первое место выходит газета. Следующая таблица, составленная Н.Лисовским в начале XX в., отражает эти изменения в прессе: число газет с 1880 по 1900 г. увеличилось в два раза, а журналов только на треть, причем надо иметь в виду, что разрешение на издание газеты было получить сложнее, чем на журнал. Кроме того, на такое предприятие требовалась немалая сумма 400500 тысяч рублей плюс вносимый в Главное управление по делам печати залог в 25005000 рублей (см. таблицу № 5).

Газета по сравнению с журналом предоставляла предпринимателям больше возможностей получать прибыль: через рекламу, через подписку читательский кредит, при достаточном тираже чистую прибыль. Уже в начале 1884 г. К.П. Победоносцев замечал в письме к Е.М. Феоктистову: «Газета с одной стороны бесспорно в наше время орудие для проведения в публику всякого рода идей, следовательно и политических, с другой стороны орудие спекуляции, дело так называемого гешефта, в коем для приманки покупателей употребляются все средства».

 

 

Таблица № 5.

Динамика развития периодики России 18801900 гг.

(число изданий)

 

Год

Возникает новых

Всего было

журналов

газет

журналов

газет

всех изданий

1880

5

9

22

62

483

1881

14

28

35

83

531

1882

8

17

30

86

554

1885

7

9

27

81

606

1888

4

5

24

72

637

1890

5

5

29

79

697

1892

4

6

35

80

745

1895

6

9

36

93

841

1898

5

13

39

123

945

1900

3

11

36

125

1002

 

Процесс капитализации журналистики своеобразно преломился в деятельность цензурного ведомства и в характере цензурного режима тех лет. Министерство внутренних дел все больше и больше использовало в контроле за журналистикой, особенно газетами, и литературой экономическое давление на них, сочетая его с административными репрессиями. Еще в 1881 г. граф Д.А. Толстой, возглавлявший МВД, докладывал Александру III о том, что он хотел бы по примеру Германии учредить «нечто вроде Reptilien Fond'a», из которого тем или другим газетам выдавать субсидии. Ежегодно до 20 тысяч рублей». Император одобрил его планы, но явно занизил предложенную сумму, так как 18 февраля 1883 г. Д.А. Толстой представил Александру III новый доклад «Об открытии дополнительного ежегодного кредита в 6000 рублей на совершенно секретные расходы по делам периодической печати в С.-Петербурге».

Именно в этот период субсидии лояльной журналистике принимают систематический характер. Об отношении Александра III к этой практике свидетельствует эпизод, рассказанный Е.М. Феоктистовым. И.Н. Дурново, который по поручению императора решал дело о субсидировании газеты князя Н.П. Мещерского «Гражданин», был смущен тем, что редактор ходатайствовал о выдаче ему на издание газеты в 1-й год (1882 г.) 108.000 рублей, на 2-й 90.000, на 3-й 30.000. В ответ на его вопрос: удобно ли выдавать князю столь значительную сумму, Александр III заметил: «Напротив, нельзя же основать хорошую консервативную газету на двугривенный; я не нахожу ничего необычного: посмотрите, сколько тратит на немецкую печать Бисмарк...» До конца царствования Александра III князь Н.П. Мещерский ежегодно получал 80 тысяч рублей на свою газету. «Правительство субсидировало ряд официозных и полуофициозных изданий, почти все для так называемого «народного чтения» («Народный листок», «Мирской вестник», «Сельская беседа» и др.), многие провинциальные издания («Виленский вестник», «Варшавский дневник», «Киевлянин», «Кавказ»), газеты, связанные с морским ведомством («Кронштадтский вестник», «Владивосток»), церковные («Епархиальные ведомости»), педагогические («Учитель» Паульсона), ученые («Университетские известия»), а также «Правительственный вестник» со всеми ответвлениями». В 1895 г., например, «Варшавский дневник» получил 5000 рублей, «Виленский вестник» 6000, «Кавказ» 4000, «Забайкальские областные ведомости» 1500 рублей.

Экономический пряник дополнялся экономическим кнутом репрессиями, влиявшими на материальное положение издателя и редакции, о чем говорят показатели таблицы № 6:

 

Таблица № 6.

Экономические цензурные репрессии

(конец XIX в.)

 

Год

Приостановка без предостережений

Запрет розницы

Запрет рекламы

Прекращение издания

всего изданий

в т. ч провинциальных

18821889

14

9

34

4

1

18891895

12

11

24

6

1

Всего:

26

20

56

10

2