РАЗДЕЛ II.

XX ВЕК: ОТ ОФИЦИАЛЬНОЙ ЦЕНЗУРЫ К ЦЕНЗУРНОМУ РЕЖИМУ В УСЛОВИЯХ КАПИТАЛИЗАЦИИ И ПОЛИТИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ, РАЗВИТИЯ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ И МАССОВОЙ АУДИТОРИИ

 

ЦЕНЗУРА И ПРОЦЕСС КАПИТАЛИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

Новый век – новые проблемы для цензуры

 

Борьба за свободу печати: 1905–1907 гг.

 

Цензура и журналистика при «обновленном строе»

 

ЖУРНАЛИСТИКА И ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СУЩЕСТВОВАНИЯ ДВУХ РОССИЙ: 1917–1920 гг.

 

Особенности цензуры журналистики белого движения

 

Советская цензура периода комиссародержавия 1917–1919 гг.

 

Советская цензура периода диктата Государственного издательства: 1919–1921 гг.

 

ЭВОЛЮЦИЯ СОВЕТСКОЙ ЦЕНЗУРЫ: ГЛАВЛИТ – КАК ЕЕ ОФИЦИАЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ (1922–1927)

 

Цензура и социалистические идеалы

 

Система ограничительных мер и надзора за печатью и Главлит

 

Главлит на пути к монополии в цензуре

 

СВОБОДА СЛОВА И ПЕЧАТИ В УСЛОВИЯХ МЕЖВОЕННОЙ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

 

«Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире»

 

ПЕРИОД ГОСПОДСТВА ПАРТИЙНОЙ ЦЕНЗУРЫ В ОБЩЕГОСУДАРСТВЕННОМ МАСШТАБЕ

 

Партийный контроль над цензурой и ее аппаратом

 

Цензор цензоров

 

Бдительность – основополагающий принцип журналистики 30-х годов

 

Внутрипартийная цензура как средство борьбы за власть

 

Тотальная партийная цензура

 

XX–XXI ВВ. ЦЕНЗУРНЫЙ РЕЖИМ В РОССИИ ПЕРИОДА ГЛОБАЛИЗАЦИИ ИНФОРМАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ

 

ЦЕНЗУРА И ПРОЦЕСС КАПИТАЛИЗАЦИИ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

НОВЫЙ ВЕК – НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ ДЛЯ ЦЕНЗУРЫ

 

Революционные изменения в мировой информационной службе. Архаизм взаимоотношений властей России, цензуры и журналистики.

 

К концу XIX в. информационная служба в России и на Западе претерпевала революционные изменения, в первую очередь в ее материально-производственной базе. В 1886 г. О. Мергенталер (США) сделал наиболее решительный шаг со времен И. Гутенберга, создателя первого печатного станка (1454). Изобретатель запатентовал машину, которая станет известна как линотип: скорость строки отливки текста при этом возросла в 4 раза. С этого момента прогресс в издательском, типографском, полиграфическом деле будет быстро расти: совершенствуется линотип (скорость отливки строки к середине века составит 14 строк в минуту), техника печатания (глубокая печать, ее ротация, ротация офсетной печати и др.). В 1897 г. появляется «монотип» Т. Ланстона (США) и т.д.

Одновременно шел процесс, готовивший образование системы средств массовой информации (СМИ). Еще в 1877 г. Т. Эдисон (США) получил патент на фонограф, а на его основе в 90-е годы производятся разные модификации граммофона. В 1901 г. в мире уже разошлось более 4 миллионов пластинок с музыкой, пением, чтением, обучением языку и др. В 1895 г. оживает фотография – в Париже братья Люмьер дают путевку в жизнь кинематографу, рождение которого имело революционное значение не только для развития системы СМИ, но и вообще для всей цивилизации, так как открыло эру массовой культуры. В 1895 г. А.С. Попов демонстрирует первый радиоприемник, а в 1897 г. Г. Маркони (Италия) получает патент на свое радиоустройство. Начинается постепенное оснащение радиотелеграфа звуком и голосом, превращение в радиотелефон, а затем радио.

Развитие научно-технического прогресса ведет к качественным изменениям в экономике, к становлению капитализма, концентрации производства, а это в свою очередь порождает в обществе новые формы организации, бытия, общения людей. Происходит рост числа фабрик, заводов, банков, бирж и, как следствие этого, городов, их населения, рабочих. В 1900 г. население крупнейших российских городов насчитывало

в С.-Петербурге –                        1.505.200 жителей,

Москве –                                      1.359.886

(для сравнения: в Нью-Йорке – 3.473.000).

Складывается качественно новое сообщество людей, тесно связанных местом постоянного жительства и формированием особых «городских отношений», пронизывающих все сферы жизни населения. В такой среде человек находится под магическим действием толпы, что хорошо отобразил в стихотворении 1899 г. Э. Верхарн (перевод М. Волошина):

 

В городах из сумрака и черни,

Где цветут безумные огни,

В городах, где мечутся, беснуясь,

С пеньем, с криками, с проклятьями, кипя,

Как в котле – трагические толпы,

В городах, внезапно потрясенных

Мятежом иль паникой, – во мне,

Вдруг прорвавшись, блещет и ликует

Утысячеренная душа.

 

«Утысячеренная душа», пришедшие в движение массовые социальные пласты человечества во многом определяют характер XX столетия. Несомненно, они порождают и изменения как в составе аудитории журналистики, так и в характере информационной службы общества, что способствует интенсивному развитию журналистики и определяет ее качественно новую роль в жизни человека. Урбанизация – это заметный шаг на пути развития цивилизации и массовой культуры.

К концу XIX столетия Россия накопила мощный экономический и культурный потенциал. Темпы развития ее промышленности опережали другие страны. Имена ученых (Д.И. Менделеев, П.Л. Чебышев, А.Ф. Можайский, К.Э. Циолковский и др.), русских писателей (Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов) становятся всемирно известными. С началом XX в. усиливается процесс политизации социальной жизни общества. Он проходит в условиях поляризации старых и новых политических сил страны, что вело к конфликтам. Внутренняя политика самодержавия, направленная на укрепление его основ, способствовала вытеснению из страны сил оппозиции. Многие мыслители и политики России оказались в Европе, где прошли политическую школу стран, имеющих, как правило, иное политическое устройство государства. Среди русских эмигрантов выдвигаются лидеры русской политической мысли мирового уровня: Г.В. Плеханов, В.И. Ленин, П.Н. Милюков, Л.Д. Троцкий и др.

В новых условиях Русская православная церковь и интеллигенция России в конце XIX в. проделали огромную работу по просвещению народа, обучению его грамоте, чтению – стала более активно расти аудитория, потребляющая информацию.

Все это обусловило то, что русская журналистика в начале XX столетия переживает свой серебряный век, пору расцвета: растет количественно и качественно. Особые темпы в XIX в., как уже отмечалось, набрало русское книгоиздание, где капитал нашел свое основательное применение. При этом многие предприниматели разбогатели. Усилиями А.С. Суворина, А.Ф. Маркса, И.Д. Сытина и др. Россия выпускала книг больше, чем любая страна мира, а к 1905 г., по выводам Н.А. Рубакина, она заняла первое место в мире по объему печатной продукции на душу населения. Большинство издателей страны активно участвовали в просвещении народа. Ежегодно они выпускали 85 млн. экземпляров книжек для него. И это, несмотря на особое отношение, как было показано выше, к данной продукции со стороны цензуры.

В новом столетии верховная власть в России, органы управления обществом, в том числе и цензурное ведомство, оказались не готовыми к решению тех проблем, которые как снежный ком нарастали. Цензура должна была функционировать в новых условиях: постоянного и быстрого увеличения объема и диапазона информации, развития ее новых форм и средств доставки и распространения, интенсивного роста числа потребителей этой информации.

Самодержавие стремилось затормозить прогресс информационной службы общества, что нашло отражение во всех значительных тенденциях развития российской журналистики. Среди них и становление провинциальной периодики. Правда, долго доминирует столичная печать, составляя на начало столетия половину всех изданий страны, хотя это соотношение начинает меняться с 10-х годов XX в. (см. Таблицу № 7):

 

Таблица № 7.

Соотношение столичной и провинциальной печати России начала XX века

 

 

Существенное значение для расширения информационной службы в России имело то обстоятельство, что она была многонациональной страной, но национальный срез в дифференциации журналистики был своеобразен и не получил развития, так как власть тормозила рост этой прессы. «Тяжела и безотрадна картина положения, в котором находилась русская печать в течение всего прошлого века, но еще безотраднее, еще мрачнее судьба так называемой иноязычной печати, – писал в 1911 г. В. Набоков в журнале «Право» (№ 33). – По отношению к ней общие задачи обуздания и застращивания дополнялись специальными – борьбой против всяких попыток в пользу охраны культурной самостоятельности, подавлением всего того, что расстроенному воображению воинствующего национализма представлялось стремлением к сепаратизму». В 1894 г. в стране выходило 785 периодических изданий, в том числе на русском языке – 638, далее по убыванию:

на латышском – 79,

на польском – 64,

на немецком – 41,

на эстонском – 11,

на французском – 8,

на армянском – 5,

на грузинском – 5,

на еврейском – 3,

на финском – 1.

 

В книгоиздании ситуация в этом отношении была еще хуже. Такое положение сложилось как результат деятельности цензуры, ставившей на пути развития иноязычной журналистики все возможные барьеры. В этом было одно из важнейших противоречий общества: рост национального самосознания народов, как важный фактор в социально-политической жизни, не находил должного понимания у власти.

Общей тенденцией в развитии информационной службы общества являлся выход в журналистике на первое место газеты. Она вытесняет в этом плане журнал. «С каждым годом газета становится все более видной частью нашей литературы, все более важным фактором нашей общественной жизни», – приходит к выводу А. Пешехонов, исследовавший в 1900 г. общественно-политические газеты страны. Основной поворот произошел после революции 1905–1907 гг., когда углубился процесс дифференциации прессы, появились новые типы изданий, особенно массовые. Приведем некоторые статистические данные (см. Таблицу № 8):

 

Таблица № 8.

Динамика развития газет и журналов  России начала XX века

 

 

Надо учитывать то, что тиражи газет значительно превосходили журнальные, и особенно то, что газеты выходили значительно чаще журналов и несли самую оперативную информацию. Поэтому этот тип издания и получил поддержку у капитала, но созданный цензурный режим, а также произвол местной бюрократии сдерживали в XIX в. вкладывание денежных средств в газетно-журнальное производство: как отмечалось выше, трудно было получить разрешение на выпуск газеты, цензура все чаще стала использовать экономическое давление на журналистику (запрещение розничной продажи, публикации платной рекламы, штрафы и др.).

Архаизм взаимоотношений власти и журналистики может проиллюстрировать такой факт: цензурное ведомство вплоть до 1905 г. руководствовалось в своей работе уставом о цензуре, в основе которого лежали Временные правила о печати 6 апреля 1865 г., обросшие десятками новых законодательных актов, циркуляров, указаний. Устав о цензуре представлял собой целую брошюру в 60 страниц, включал 302 статьи, закреплявшие богатый опыт русской цензуры. Но с ростом аудитории, развитием общественной мысли, периодической печати, особенно провинциальной, стали остро ощущаться противоречия между цензурными узаконениями и отсутствием правового обеспечения журналистского творческого процесса.

в начало

 

БОРЬБА ЗА СВОБОДУ ПЕЧАТИ: 1905–1907 гг.

 

Поляризация политических сил в стране. Союз в защиту свободы слова. Новые цензурные законы. Теоретическое осмысление новых проблем журналистики.

 

Деятели провинциальной прессы неоднократно выступали против дискриминации местной периодики. Показательно в этом отношении обсуждение правового ее положения в 1901 г. в газете «Приазовский край», как раз тогда, когда в Ростов-на-Дону прибыл начальник Главного управления по делам печати князь Н.В. Шаховской, совершавший поездку по городам Юга России. Газета поместила серию статей видного публициста Я.В. Абрамова о провинциальной печати, а также опубликовала статьи «Из истории нашей цензуры», «Из истории цензуры в Ростове-на-Дону» И.Я. Алексанова. Я.В. Абрамов показал неравноправное положение столичных и провинциальных изданий. Первые выходили без предварительной цензуры в отличие от местных, кроме особо преданных правительству «Южного края», «Киевлянина», «Виленского вестника». Столичные газеты могли быть приостановлены цензурой на срок не более 6 месяцев после получения 3 предварительных предостережений, местные же газеты – без всяких предостережений и сроком до 8 месяцев. Причем более половины приостановок цензурой провинциальных газет, отмечает Абрамов, падает именно на 8 месяцев, что «обыкновенно влекло за собою полную потерю подписчиков и прекращение самого издания» вообще.

Кроме того, в губернских городах в отличие от столиц цензуру осуществляли губернаторы. Местные чиновники действовали по своему усмотрению, без всякого контроля, что обычно вело при цензуровании к крайнему субъективизму. В статье «Кому нужно молчание провинциальных газет?» Я.В. Абрамов высказывает мнение, что их безгласие нужно не государству, а тем, кто боится света, гласности, что весь опыт цензуры местной периодики, ее жалкое состояние являются основанием осуждения существования предварительной цензуры.

В это же время несколько редакторов провинциальных газет подали докладную записку князю Н.В. Шаховскому, где поднимали вопрос о необходимости внести изменения в существующий цензурный устав. Они предлагали заменить административные взыскания, налагаемые на газеты, наказаниями по суду; уравнять права провинциальных газет со столичными относительно выхода без предварительной цензуры; пересмотреть ту массу циркуляров, которые издавались в течение нескольких десятилетий и продолжают действовать до настоящего времени; предоставить подцензурным газетам право перепечатывать без предварительного просмотра статьи и заметки из официальных органов – «Правительственного вестника», журналов министерств и т.п.

Более радикальный подход к решению проблемы свободы печати отражен еще в одном документе тех лет – резолюции, выработанной деятелями петербургской журналистики и опубликованной в 1902 г. в заграничных изданиях: «Полная и безусловная отмена предварительной цензуры – как цензуры до напечатания или разрешительной, так и цензуры до обнародования или запретительной; полная отмена системы административных взысканий, ответственность за правонарушения только перед гласным и независимым судом; широкое, без всяких ограничений административной властью, предоставление законом о печати свободного обсуждения вопросов общественной и государственной жизни; явочный порядок возникновения всех без исключения органов, на каком бы языке они ни издавались».

Эти требования, высказанные литераторами начала XX в., уже включали в себя опыт предшествовавших петиций такого рода 60-х годов прошлого века и прошения писателей (Д.В. Григоровича, Д.Л. Мордовцева, М.Н. Альбова, К.М. Станюковича, Н.К. Михайловского, П.И. Вейнберга, К.К. Арсеньева, князя М.Н. Волконского, Н.С. Лескова, М.О. Меньшикова), поданного на высочайшее имя 8 января 1895 г.

Внимание к правовому положению журналистики обострилось в связи с 200-летием русской печати, отмечавшимся в 1903 г. 2 января почти все газеты поместили статьи, оценивающие роль прессы в жизни общества. Особенно удачно отметили юбилей «Русские ведомости», посвятившие ему две статьи и фельетон В.Е. Якушкина, и журнал «Право», опубликовавший в двух первых номерах статью К.К. Арсеньева «Русская печать на рубеже третьего столетия своего существования». Московская синодальная типография к юбилею перепечатала петровские «Ведомости» и выпустила брошюру с описанием материалов и оригиналов газеты с 1703 по 1727 г., а также книгу «Государев печатный двор». Но во всех этих и других мероприятиях, посвященных юбилею, превалировал исторический аспект.

В 1903 г. вышла книга известного юриста и публициста К.К. Арсеньева «Законодательство о печати», по мнению В.А. Розенберга, «выдающееся явление нашей литературы», где автор заявляет о том, что «до сих пор мы видели только случайные мимолетные, но не полные ее (свободы печати. – Г.Ж.) проблески; хочется верить, что приближается пора ее расцвета», а также «Сборник статей по истории и статистике русской периодической печати 1703–1903 гг.», подводивший итоги развития русской журналистики за 200 лет. В нем была помещена статья Г. Градовского «К 200-летию печати. Возраст русской публицистики», в которой автор показывает последствия цензурного режима для развития журналистики и подчеркивает, что «и теперь еще область цензуры безгранична». Итогом деятельности цензуры, по Градовскому, является то, что настоящей политической печати – публицистике в ближайшем будущем исполнится лишь 40 лет. «Политическую мысль гнали в дверь, – замечает автор статьи, – а она входила в окно, политическая мысль, общественное сознание, стремление к обновлению пролагали себе дорогу в отделах критики, в повестях и комедиях, в баснях и стихотворениях. Теснили политическую печать, политическую мысль внутри, она переходила за пределы России и оттуда оказывала влияние на наше умственное развитие».

Главное управление цензуры по делам печати тоже по-своему отметило 200-летие русской печати, сделав незначительную уступку провинциальной прессе: именно в 1903 г. законом от 8 мая в 7 крупных городах – Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске, Харькове были введены должности отдельных цензоров, чем произвол губернатора и его чиновников был заменен цензурой профессионалов.

Поляризация политических сил во внутренней жизни страны, начавшая отсчет в прошлом веке, продолжала развиваться. Именно в это время начинают более активно формироваться социалистические оппозиционные партии, особенно социалистов-революционеров, избравших тактику террора против реакционных на их взгляд правительственных сил. Были убиты два министра внутренних дел – Д.С. Сипягин в 1902 г. и В.К. Плеве в 1904 г. На этот пост в 1904 г. на короткое время (до января 1905 г.) приходит князь П.Д. Святополк-Мирский, провозгласивший «эпоху доверия». При этом он сразу же обратился к журналистам, заявив: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной». Новый министр выразил пожелание, чтобы она помогала «правительству в трудном деле управления». Встречи князя П.Д. Святополк-Мирского с редакторами и журналистами стали регулярными. На них он подчеркивал свое личное стремление дать большую свободу печати.

Однако трагические события русско-японской войны вызвали резкую критику власти в печати, она коснулась даже царя в статье о падении Порт-Артура, опубликованной А.С. Сувориным в своей газете «Русь». В связи с такого рода выступлениями прессы министр внутренних дел князь П.Д. Святополк-Мирский получил упрек от Николая II, указавшего ему на то, что тот «распустил печать». В своем ответе министр отметил неопределенность правового положения журналистики и высказал мнение о необходимости пересмотра закона о печати, так как все сдерживающие ее средства в новых условиях малоэффективны, а «предупреждения действуют как рекламы для газет» (министр имел в виду пример с газетой «Русь», популярность которой после инцидента со статьей о Порт-Артуре выросла).

Князь П.Д. Святополк-Мирский добился выхода именного высочайшего указа сенату, появившегося в «Правительственном вестнике» 14 декабря 1904 г. В нем говорилось о необходимости «устранить из ныне действующих о печати постановлений излишние стеснения и поставить печатное слово в точно определенные законом пределы, предоставив тем отечественной печати, соответственно успехам просвещения и принадлежащему ей вследствие сего значению, возможность достойно выполнять высокое призвание быть правдивою выразительницею разумных стремлений на пользу России». В соответствии с указом царя, Комитет министров на заседаниях 28 и 31 декабря решил отменить некоторые из действовавших постановлений о печати, признанных им наиболее стеснительными, точнее определить смысл положений о воспрещении розничной продажи печатных изданий, раскрытии имен авторов статей, предоставив министру внутренних дел право войти в Государственный совет с этими вопросами и «образовать особое совещание для пересмотра действующего цензурного законодательства и для составления нового устава о печати». 21 января 1905 г. царь Николай II утвердил намеченные меры. Он назначил члена Госсовета, директора императорской публичной библиотеки Д.Ф. Кобеко председателем особого совещания, вошедшего в историю как комиссия Кобеко.

Однако меры, предпринимаемые властью, постоянно запаздывали. Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. прозвучало сигналом к началу революции. Ситуация в журналистике вышла из-под всякого контроля власти, которая попыталась замолчать события 9 января. В связи с этим в Петербурге в помещении газеты «Новое время» состоялось совещание редакций ежедневных газет, независимо от их направления. Несмотря на единодушный первый протест такого рода, выступление петербургских журналистов в защиту свободы слова закончилось тем, что они получили разрешение опубликовать небольшую информацию: «О событиях 9 января и последующих дней мы имеем возможность печатать только правительственные сообщения, официальные сведения и известия, пропущенные цензурой г. С.-Петербургского генерал-губернатора». Этим событием началась открытая борьба столичных журналистов с цензурой.

Комиссия Кобеко, состоявшая как из оппозиционных, так и поддерживающих власть сил: юристов А.Ф. Кони, почетного академика К.К. Арсеньева, редакторов А.С. Суворина («Новое время»), М.М. Стасюлевича («Вестник Европы»), Д.И. Пихно («Киевлянин»), Н.В. Шаховского (от МВД) и др., приступила к заседаниям 10 февраля 1905 г. По 18 декабря было проведено 36 заседаний, на которых проходили обсуждения поставленных вопросов в острой полемике, особенно о положении национальной прессы, о явочном порядке издания газет и журналов. Вероятно, то, что за окнами помещений, где заседала комиссия, бушевала революция, сказалось на ее решениях. Например, она проголосовала за явочный порядок: 15 – за, 8 – против. Уже к маю комиссия выработала проекты нового устава и «вызываемых изданием нового устава о печати изменений и дополнений уголовного уложения и устава уголовного судопроизводства».

Цензурное ведомство было в панике, но руководящие структуры государства не могли найти устраивающего их решения. 25 мая 1905 г. Николай II, например, писал министру внутренних дел А.Г. Булыгину: «Печать за последнее время ведет себя все хуже и хуже. В столичных газетах появляются статьи, равноценные прокламациям с осуждением действий высшего Правительства». Царь советовал министру давать директивы печати, «воздействовать на редакторов, напомнив некоторым из них верноподданнический долг, а другим и те получаемые ими от Правительства крупные денежные поддержки, которыми они с такой неблагодарностью пользуются». И Булыгин ничего не смог придумать лучшего, как начать реорганизацию всей системы правительственной пропаганды, кончившуюся в основном обновлением «Сельского вестника».

Правительство во главе с С.Ю. Витте вело втайне от членов комиссии работу над реальным законодательным документом. Причем сам Д.Ф. Кобеко готовил его, о чем и сообщил 15 октября комиссии, что вызвало негативную реакцию ее членов. А.С. Суворин, сенатор И.А. Зверев, А.Ф. Кони, академик Н.Я. Сонин выразили протест (двое последних перестали участвовать в заседаниях). Таким образом, комиссия Кобеко послужила ширмой прикрытия действий власти и фактически завершила свою деятельность ничем.

16 октября состоялось новое собрание столичных журналистов уже в редакции газеты «Наша жизнь», где речь шла о необходимости профессиональной организации журналистов и постановили не соблюдать цензурных запретов по статье 140 устава. На следующей встрече решили, что бюро из представителей всех изданий составляет особые чисто фактические бюллетени о событиях, объявленных цензурой под запретом. При этом все газеты обязаны были опубликовать их в неизменном виде. На собрании разгорелся спор по поводу того, как поступать, если на то или другое издание обрушатся цензурные кары. Одни выступили за то, чтобы в ответ на репрессии прекратить выпуск газет, другие – за оказание помощи пострадавшему изданию.

Однако революционные события решили по-своему: забастовка рабочих, печатников прекратила издание всей периодики до 17 октября. И лишь Совет рабочих депутатов имел возможность выпускать свои «Известия», а также продолжал выходить «Правительственный вестник». В этой обстановке состоялось второе общее собрание журналистов, на котором был создан Союз в защиту свободы печати.

Власть попыталась остановить начавшийся процесс освобождения журналистики от цензуры. 17 октября 1905 г. был обнародован Высочайший манифест, по которому населению «даровались незыблемые свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов». Манифест послужил основой для выработки «Временных правил о печати».

Но после его обнародования Главное управление по делам печати в циркуляре разъяснило своему аппарату: «Впредь до издания нового закона все законоположения, определяющие деятельность учреждений и лиц цензурного ведомства, остаются в полной силе». Самое же отношение цензуры к произведениям печати должно коренным образом измениться, но по-прежнему цензоры должны руководствоваться старым уставом. Власть сделала реальную уступку, отменив все циркуляры, изданные на основе 140-й статьи устава и воспрещавшие обсуждение в прессе того или иного вопроса.

В целом такое решение проблем не удовлетворило журналистов. 19 октября собрание представителей печати и книгоиздательств решило выпускать газеты и журналы без цензуры, помогая друг другу в борьбе за свободу слова. Новая политическая сила – Совет рабочих депутатов подошел к вопросу еще более радикально, заявив со страниц «Известий» 19 октября: только те газеты могут выходить в свет, редакторы которых игнорируют цензурный комитет и не посылают туда номеров. Рабочие типографий стали вмешиваться в производственный процесс и диктовать свою волю. Так, наборщики «St.-Petersburger Zeitung» потребовали от редактора поместить вместо царского Манифеста передовую статью «Известий» Совета. Союзу в защиту свободы печати пришлось урегулировать и эту проблему. В результате переговоров представители рабочих признали его точку зрения о том, что «рабочие печатного дела не вмешиваются во внутренний строй газетного дела».

Только 22 октября в столице газеты возобновили выход. К этому времени Союз в защиту свободы печати выработал от имени всей печати «Справку», содержавшую в одной части предложения к новому закону о печати:

 

1)      явочный порядок возникновения изданий;

2)      отмена всех видов цензуры;

3)      ответственность за преступления, совершаемые путем печати, «исключительно по суду с подсудностью суду присяжных».

 

Во 2-й части документа речь шла о мерах, обеспечивающих свободу в создавшихся условиях до появления нового закона:

 

1)      отмена предварительной цензуры для всей журналистики, включая и национальную;

2)      отмена требования предъявлять в цензуру номера изданий, книг, брошюр до их сдачи на почту;

3)      отмена использования административных взысканий, запрета таким образом книг и др.

 

С 19 октября по 24 ноября, когда вышли Временные правила о периодических изданиях, господствовала бесцензурность, названная явочным периодом свободы, когда издания выходили без всяких разрешений. Особенно много в это время появилось юмористических и сатирических листков и журналов. Вообще же в 1905–1907 гг. в стране издавалось, по подсчетам историка журналистики С.В. Смирнова, 3310 газет и журналов, среди них – вновь возникших 1143 общественно-политических. Выходили газеты и журналы самых различных политических направлений, появились первые партийные легальные органы печати.

Журналистика в этих условиях проявила новые качества: солидарность и объединение в борьбе за свои права. Союз в защиту свободы печати охватывал большую часть периодики – до 36 изданий. Даже Союз владельцев печатных заведений Петербурга обратился к правительству с предложением отменить цензуру и упразднить Главное управление по делам печати и его цензурные комитеты. Эстляндский губернатор А.А. Лопухин заявил об отмене цензуры в своем регионе, хотя она по-прежнему действовала в большинстве провинций страны по-старому.

Вместе с тем готовились изменения в законодательстве. 24 ноября 1905 г. император, направляя в Сенат Высочайший указ о повременных изданиях, так комментировал этот документ: «Ныне, впредь до издания общего о печати закона, признали мы за благо преподать правила о повременных изданиях, выработанные Советом министров и рассмотренные в Государственном совете. Правилами этими устраняется применение в области периодической печати административного воздействия, с восстановлением порядка разрешения судам дел о совершенных путем печатного слова преступных деяний».

Временные правила о повременных изданиях отменяли «предварительную как общую, так и духовную цензуры» газет и журналов, выходивших в городах, оставляя ее «в отношении изданий, выходивших вне городов». Отменялись постановления об административных взысканиях, правила о залогах, статья 140. «Ответственность за преступные деяния, учиненные посредством печати в повременных изданиях» определялась в судебном порядке. По суду издание могло быть запрещено, приостановлено или арестовано, нарушители закона штрафовались (до 500 руб.), арестовывались (до 3 месяцев), заключались в тюрьму (на срок от 2 до 16 месяцев) или исправительный дом, ссылались на поселение. Большинство статей устава о цензуре и печати 1890 г., охраняющие основы самодержавия, оставались в силе.

Карнавал свободы слова начал затухать. 26 ноября МВД предложило губернаторам, чтобы местные цензоры «под личной ответственностью наблюдали» за своими изданиями и «по всем, обнаруженным ими нарушениям закона немедленно» возбуждали судебное преследование, донося об этом в Главное управление по делам печати. С 22 октября по 2 декабря 1905 г. в Петербурге и Москве было возбуждено уголовное преследование в 92 случаях за нарушение прессой законов. За 2,5 месяца свободы слова (17 октября – 31 декабря 1905 г.):

w         были подвергнуты репрессиям 278 редакторов, издателей, журналистов, изданий, типографий;

w         конфисковано 16 номеров газет и журналов;

w         арестовано 26;

w         закрыто, приостановлено 44.

 

Темпы репрессий нарастали: с 15 декабря 1905 г. по 25 января 1906 г. (по данным газеты «Русь») было закрыто 78 изданий, арестовано 58 редакторов. С 17 октября 1905 г. по декабрь 1906 г.:

w         были закрыты 370 изданий;

w         конфискованы более 430;

w         опечатаны 97 типографий;

w         арестованы и оштрафованы 607 редакторов и издателей (Былое. 1907. № 3).

 

Особое внимание было обращено на местную журналистику. Министр внутренних дел А.Г. Булыгин инструктировал губернаторов в секретной телеграмме: «В случае появления в печати дерзостного неуважения к Верховной власти, открытого призыва к революции или совершения других тяжелых преступлений необходимо просить прокурора о приостановлении издания в судебном порядке на основании новых правил. В местностях же, объявленных на исключительном положении, в этих случаях надлежит закрывать типографии и подвергать аресту виновных с применением административной высылки».

2 декабря 1905 г. за публикацию документов Совета рабочих депутатов, крестьянского союза и левых партий были конфискованы цензурным ведомством газеты «Сын Отечества», «Русь», «Русская газета», «Новая жизнь», «Начало», «Свобода народа». Петербургская судебная палата, собрав экстренное заседание, поддержала действия цензуры. Фактически этим было сразу покончено с оппозиционной прессой столицы, что послужило для всей журналистики сигналом: закон вступил в силу. Закончил свою деятельность Союз в защиту свободы печати. М.Н. Ганфман, анализируя эту ситуацию в 1912 г., приходит к выводу, что «мероприятие 2 декабря» стало «гранью от «явочного времени» свободы столичной печати и новой ее жизнью под сенью правил 24 ноября».

Однако и в это время власти еще пребывали в растерянности и большом испуге, что хорошо отражает записка 1906 г. И.Л. Горемыкина, председателя Совета министров, к Николаю II: «Приемлю долг всеподданнейше доложить, что резкая революционная деятельность значительной части нашей периодической печати в столице и почти всей мелкой провинциальной печати чрезвычайно озабочивает меня и служила уже неоднократно предметом серьезного обсуждения с министром внутренних дел и другими членами Совета». Они пришли к заключению, что «сидеть только на законе нельзя». Судебные преследования не достигают цели, так как приостановленные газеты почти сразу выходят под другими названиями. «Зло растет и в последние дни приняло нестерпимый анархический характер». «По соглашению моему с министром внутренних дел, – докладывает Горемыкин, – будет ежедневно накладываем арест на следующие газеты: «Курьер», «Голос труда», «Россия», «Призыв», «Современная жизнь» и имеющуюся появиться на днях новую социал-демократическую газету». Последнее замечание председателя Совета министров особенно любопытно: издания еще нет, а его уже ждет кара.

И власть шаг за шагом восстанавливала давший трещины цензурный режим в государстве. В 1906 г. последовали 18 марта Именной указ «Дополнения временных правил о повременных изданиях» и 26 апреля – Временные правила о непериодической печати.

Естественно, правительство опиралось и на старый опыт цензурного ведомства, предпринимая меры по нейтрализации влияния оппозиционной журналистики, подкупая газеты и журналы. Оно стремилось вдохнуть жизнь в свои официальные органы печати. «Сельский вестник» становится якобы «самостоятельным» изданием, выходящим 3 раза в неделю как «общедоступная народная газета», с 1906 г. – ежедневная. Было заявлено об отделении ее от «Правительственного вестника», и даже печатали ее уже не в типографии МВД, а в частной. Короткое время выходила под непосредственным руководством С.Ю. Витте газета «Русское государство» (февраль – май 1906 г.). В этом же году правительство в своих целях стало использовать частную газету «Россия». Этим занимался созданный при Главном управлении цензуры по делам печати отдел повременной печати. В секретном циркуляре губернаторы обязывались посылать в «Россию» информацию с мест.

С 1 сентября 1906 г. по распоряжению Совета министров и МВД создается Осведомительное бюро, действующее в интересах правительства, обслуживающее прессу «достоверными сведениями» о его действиях, важнейших событиях в государстве. Им был налажен выпуск специальных бюллетеней, делались обзоры печати для ежедневных докладов председателю Совета министров и в МВД, начальнику Главного управления цензуры по делам печати, сводки мнений столичных газет по наиболее важным вопросам. Позднее в 1915г. Осведомительное бюро было переименовано в Бюро печати.

По распоряжению П.А. Столыпина, бывшего с 26 апреля 1906 г. министром внутренних дел, а с 8 июля и председателем Совета министров, Отдел иностранной и инородческой печати Архива Департамента полиции передается в Главное управление цензуры по делам печати с тем, чтобы осведомлять правительство, подготавливая для него сводки и обзоры печати общего характера и секретные – только для министров (с критикой их работы).

Исторический опыт первой русской революции показал, что основным ее итогом была невозможность власти вернуться к старым порядкам. Во всех сферах жизни, получив мощный революционный заряд, Россия сделала шаг вперед. Общественная мысль страны за короткий срок проделала гигантскую работу. Казалось, политики, публицисты, журналисты пытались наверстать упущенное в прошлом. В периодике обсуждались вопросы управления государством, парламентаризма, конституционности, прав человека, свободы слова и печати и т.д. В наиболее популярной газете «Русское слово» ее основной публицист и редактор Влас Дорошевич выступил с серией статей о цензуре: «Управление по делам печати», «Статья 140», «По делам печати» и др. В журнале «Право» развернулась дискуссия о свободе слова и печати, велась хроника репрессий против журналистики. В свет вышли книги, посвященные этим же вопросам: в 1905 г. – «В защиту слова», В.Н. Розенберг и В.Е. Якушкин «Русская печать и цензура в прошлом и настоящем» с приложением «Списка периодических изданий, подвергшихся административным взысканиям в 1865–1904 гг.» и «Свода данных о мотивах предостережений, полученных журналами и газетами в 1865–1904 гг.» (с. 227–250); в 1906 г. – Е.А. Валле-де-Барр «Свобода» русской печати (после 17 октября 1905 г.)», М.Л. Гольдштейн «Печать перед судом», С. Некрасов «Кому польза и кому вред от свободы печати», Ю. Скобельцин «Свобода слова и печати» и др.

Среди этих работ особо выделяется сборник статей «В защиту слова», авторы которого (К.К. Арсеньев, В.А. Мякотин, В.Н. Розенберг, С.Н. Прокопович, П.Н. Милюков, Н.А. Рубакин и др.) впервые дают всестороннее представление о проблеме, обобщая практику и делая определенные теоретические выводы. Диапазон тем статей был разнообразен и широк: бесцензурность и подцензурность, цензура и рубль, цензура национальной прессы, политика и цензура, свобода критики, зашита свободы слова в русской лирике и даже цензура в музыке. «Одной из величайших аномалий современного положения нашей печати, – замечает К.К. Арсеньев, – представляется существование подцензурных периодических изданий рядом с бесцензурными». «Таких изданий, которые могли бы дойти до читателя, не пройдя ранее цензуру, в России не существует совершенно», – утверждает В.А. Мякотин. Интересные размышления содержала статья П.Н. Милюкова: «Пресса есть тончайшая, наиболее совершенная из существующих форм общественно-психологического взаимодействия». Ее нарушение ведет «к омертвлению общественной традиции и социальным потрясениям». Цензура может только расстроить это взаимодействие, «нарушенная функция восстанавливается «обходным» путем, выполняя жизненную потребность общественного организма». В статье «Свобода печати» С.Н. Прокопович обобщает: «Неразрешение политических газет, преследование, и, при случае, закрытие существующих, строгий контроль над внутренними отделами толстых журналов – таковы характерные черты нашего цензурного режима. С помощью этих мер задерживается и ограничивается распространение политических идей в русском народе, замедляется и ослабляется рост общественного сознания. Конечной целью подобных мероприятий является полное уничтожение общественной инициативы и общественного творчества».

Одновременно вопросы прав человека, свободы печати нашли отражение в документах различных партий и при обсуждении их в журналах, на съездах, в Государственной думе и др. Так, 4 июля 1906 г. фракция партии народной свободы (кадеты) внесла на рассмотрение Государственной думы свой законопроект о печати. Вообще все партии заявили о необходимости в обществе свободы слова и печати, но трактовали ее по-разному. Союз русского народа в своих «основных положениях» для выборов в Государственную думу записал: «Свобода печати есть главное средство борьбы с злоупотреблениями по службе и административным произволом», средство обнародования «своих мыслей и исправления недостатков социально-политической жизни».

в начало

 

ЦЕНЗУРА И ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ «ОБНОВЛЕННОМ СТРОЕ»

 

Процесс капитализации журналистики и его влияние на цензуру. Попытки разработать вопросы о правовом положении журналистов. Расцвет русской печати. Военная цензура.

 

Послереволюционный период истории России, получивший затем разные характеристики в литературе, наиболее точно, на наш взгляд, был назван теми, кто тогда жил и мог сравнить то, что было до и после революции: обновленный строй – довольно емкое понятие, включающее экономический, социальный и культурный рывок России в число наиболее развитых государств мира. Именно это время становится расцветом русской журналистики, который был обеспечен материально развитием капитализма и в ее сфере, когда предприниматели, бизнесмены, финансисты осознали, что в новых условиях можно и нужно вкладывать средства в производство не только книг, но и другой печатной продукции. Во-вторых, он был обеспечен процессом демократизации общества, когда в социальной жизни страны стали все больше участвовать трудящиеся классы, рабочие, масса средних и мелких предпринимателей, крестьяне, т.е. бурно развивалась аудитория, потреблявшая разнообразную информацию. В-третьих, русская культура вступила в свой «серебряный век». В научной литературе этот век обычно связывают с расцветом поэзии и искусства, забывая об их бытовании в журналистике, забывая о расцвете русской политической мысли, раздвоенной на внутреннюю и эмиграционную, давшую крупнейшие имена в истории человечества.

В России на протяжении всего времени до Первой мировой войны на страницах периодики, на различных форумах, в Государственной думе происходили дискуссии о свободе слова и печати, шла борьба с цензурой. На общем собрании С.-Петербургского литературного общества 6 ноября 1909 г. после доклада П.М. Толстого было принято решение «приступить к разработке вопроса о правовом положении печати в нашем представительном строе сравнительно с положением печати в иностранных государствах, в связи с выяснением неотложных ее правовых нужд и степени их удовлетворения правительственным законопроектом». Затем была создана комиссия о правовом положении печати. Ею в начале 1911 г. был разработан подробный «Вопросник о правовом положении периодической печати после манифеста 17 октября и Временных правил 24 ноября 1905 г.». Он был распространен по редакциям газет и журналов. «Русское богатство» и «Русская мысль» опубликовали вопросник. Материалы, полученные с помощью этой анкеты, были использованы в докладах и статьях членов литературного общества. В 1912 г. вышел интересный и содержательный сборник статей «Свобода печати при обновленном строе».

Общество деятелей периодической печати, организованное в 1907 г. и издававшее журнал «Журналист» (1913–1914), также активно обсуждало эти же проблемы и готовившийся МВД новый закон о печати. С. Ордынский, анализируя в январском номере «Журналиста» за 1914 г. правительственный документ, приходит к выводу, что он фактически восстанавливает предварительную цензуру и является «небывалой еще угрозой русской литературе». Но и всякие проекты и всякие обсуждения были прерваны надвигающейся на страну трагедией, начавшейся Первой мировой войной. В России вводится «Временное положение о военной цензуре», соответствующее требованиям этого типа цензуры.

Следует отметить, что властные структуры после революции 1905 г. все чаще и чаще стали практиковать в мирное время разновидность военной цензуры, объявляя «чрезвычайные условия» в том или ином регионе и вводя в действие «положение о чрезвычайной охране», когда все вопросы о журналистике решались губернатором или градоначальником. На этом настоял председатель Совета министров 1906–1911 гг. П.А. Столыпин, заявивший, что «в столицах и других крупных городах всегда можно держать исключительное положение» и «можно штрафовать газеты по усмотрению». Чрезвычайная или усиленная охрана коснулась к 1912 г., по подсчетам журнала «Запросы жизни» (1912. № 1. С. 22), более 157 миллионов человек. В связи с этим в 1913 г. было:

w         наложено на прессу 372 штрафа на сумму около 140 тысяч рублей;

w         конфисковано 216 номеров; О арестовано 63 редактора;

w         закрыто 20 газет (Журналист. 1914. № 1. С. 24).

 

«Временное положение о военной цензуре» было подписано на следующий же день после начала войны, 20 июля 1914 г., т.е. оно готовилось заранее. Кстати, 20 января и 12 июля был обнародован «Перечень» сведений, которые запрещалось помещать в печати по военным соображениям, вторая его редакция была дополнена новыми запретами. «Временное положение о военной цензуре» учитывало опыт «чрезвычайной охраны». По нему военная цензура устанавливалась в «полном объеме» в местах военных действий и «частично» – вне их. 20 июля 1914 г. по распоряжению начальника Генерального штаба в Петрограде была учреждена военно-цензурная комиссия, хотя здесь, как в городе, находившемся на театре военных действий, уже существовала военная цензура. В марте 1915 г. военная цензура была введена и в Москве, несмотря на то, что вторая столица не находилась в прифронтовых условиях. Военная цензура быстро становится всеобъемлющей, включая в себя и политическую цензуру. В секретном письме от 14 декабря 1915 г. на имя начальника Генштаба председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, вновь назначенный на этот пост, подчеркивал: «Военная цензура, просматривая предназначенный к выпуску в свет газетный материал, должна оценивать последний не с одной лишь узковоенной точки зрения, а и с общеполитической».

Таким образом, несмотря на активизацию общественной мысли, обсуждение проблем свободы слова и печати, ситуация в цензурном законодательстве страны мало изменилась. На практике же в цензурном режиме произошли существенные изменения. Для журналистики определяющее значение в ее деятельности стало иметь вторжение в журналистский творческий процесс капитала. Оно было всесторонним и всеохватным. Капитал не только активно занялся производством информации в прямом смысле этого слова, но и смог выработать, используя опыт власти, целый ряд каналов проникновения в журналистику и контроля за нею.

Важной потребностью капитала была необходимая для него гласность, рекламирование финансовых оборотов, производимой продукции, а также, что не менее важно, потребность участия в социально-политической жизни общества, управлении им с помощью информационных потоков. Это способствовало обновлению и расширению диапазона информации журналистики, ее проблематики, содержания. На страницах прессы постоянно ставятся вопросы финансовые, биржевые, акционерные, монополизации промышленности, публикуются обзоры отраслей экономики, сообщения о биржевой котировке, банках и др. Вообще растет объем экономической информации.

В связи с этими же потребностями капитала происходят значительные изменения в системе и типологии журналистики: количественно преобладает частная пресса, рассчитанная на массового потребителя: информационные листки, газеты-«копейки», бульварные, рекламные издания. Капитал не скупится, когда дело касалось такого типа изданий, помогающих установить определенные связи с потребителями. Так, правление Волжско-Камского коммерческого банка, передавая Союзу 17 октября несколько тысяч рублей, потребовало от него использовать их на выпуск «дешевой популярной газеты».

Активно развивается биржевая, отраслевая пресса, несущая аудитории информацию непосредственно от производителя товаров, финансиста, дельца, спекулянта. «Распространение биржевых изданий было отражением процесса углубления развития капитализма в России, и сами они являлись своеобразным социальным придатком финансового капитала», – замечает историк А.Н. Боханов. Этот тип газет и журналов, имевший в предвоенный период одноразовый тираж в несколько тысяч экземпляров, создает свою аудиторию, увлекающуюся биржевой спекуляцией и отличающуюся политической пассивностью, стремлением сохранить статус-кво в обществе.

Капитал начинает покупать и подкупать некоторые издания, даже в ущерб финансовым интересам, не получая в данном случае прибыли от вложенных средств. Газета «Утро России» (1907, 1909–1917), издававшаяся на деньги капиталиста П.П. Рябушинского, постоянно приносила ему убытки. «Голос Москвы» (1907–1915) содержался на средства Гучковых и других предпринимателей и тоже был убыточным изданием.

Управленческие устремления капитала проявились и в организации собственных политических партий и их периодики, попытках установить связи и контакты с другими политическими силами, в том числе используя их прессу и контролируя ее. Это характерно для печати кадетов, октябристов, многих частных газет и журналов. В учреждении «Товарищества “Новое время”» в феврале 1911 г. участвовали в качестве основных пайщиков такие бизнесмены, как А.И. Гучков, С.Т. Морозов, Волжско-Камский коммерческий банк. Акционерно-паевая форма издания печати облегчала возможность установления контроля над нею со стороны богатых вкладчиков средств. Как только сошел со сцены основной хозяин такой известной газеты, как «Новое время», она сразу же оказалась в руках четырех банков.

Одним из самых существенных качественных изменений журналистики стало превращение ее в средство получения доходов, прибыли. Издательское предприятие И.Д. Сытина в 1912 г. приносило своим пайщикам, акционерам дивиденд в 12%, А.С. Суворина – 8%, в то время как средний дивиденд для акционерных кампаний в России составлял только 6,4%. Наиболее распространенный тип изданий – газета становится капиталистическим предприятием со всеми вытекающими из этого последствиями, диктующими редакции содержание газеты, подход, к аудитории.

Многие редакционные коллективы превращаются в акционерные кампании, производящие информацию и приносящие большие доходы, что способствует контролю над ними со стороны вкладчиков. Вот небольшая страничка из истории газеты «Приазовский край», где установилась уже на рубеже веков своеобразная цензура самих акционеров. Так, в резолюции заседания правления акционеров от 23 октября 1899 г. говорилось о том, что редактору газеты С.X. Арутюнову необходимо поставить на вид, поскольку он «недостаточно обращает внимание на содержание помещаемых в газете статей, так как ими иногда задеваются учреждения и лица, задет в оскорбительной форме шахтовладелец». Редактору было рекомендовано воздержаться от оскорбительных выражений по адресу лиц и учреждений. Основным владельцем паев «Приазовского края» был купец Г.И. Шушпанов, и когда газета выступила с критикой «возмутительной алчности господ углепромышленников», это задело его финансово-экономические интересы. Редактору объявили выговор. Редакция выразила акционерам протест: «Газеты призваны служить не лицам и учреждениям, а обществу и государству». Выговор с редактора сняли, но он стал избегать постановки в газете острых проблем, критики. Возник конфликт в редакционном коллективе, который выразил протест новой политике Арутюнова, 8 журналистов перешли работать в «Донскую речь», где опубликовали статью «Почему мы ушли из “Приазовского края?”». «Остаться в «Приазовском крае», – писали журналисты, – значило отказаться от своей чести и человеческого достоинства. Господину Арутюнову стыдно не знать, что у пишущей братии есть кое-что такое, что ни за какие шушпановские миллионы купить нельзя».

К сожалению, история журналистики показывает, что чаще журналисты шли на компромиссы. Дельцы и финансисты попросту покупали их. После смерти А.С. Суворина биржевой делец И.П. Манус в союзе с председателем правления Русско-Азиатского банка А.И. Путиловым систематически подкупали редакцию газеты «Новое время», инспирируя появление в ней статей против В.Н. Коковцева, председателя Совета министров в 1911–1914 гг., заставляя его подать в отставку. И таких примеров приводится достаточно много в научной литературе и публицистике. Журналисты превращаются в наемных работников «литературной промышленности» (термин тех лет).

Наконец, одним из важных механизмов капитализации журналистики становится реклама, являющаяся основной формой кредита журналистики со стороны капитала и контроля за нею. Ее удобство для капитала в том, что она представляет собой скрытую форму финансирования. На практике удельный вес рекламы в прибыли газет стал превышать сумму доходов от подписки и розничной продажи.

Уже в этот период появляются и с успехом действуют фирмы, производящие и распространяющие рекламу. В России почти монопольного положения в начале XX в. добилось контрагентство «Л. и Э. Метцель и К°», имевшее прочные связи с банковским капиталом (Азовско-Донской коммерческий банк). К 1914 г. оборот этой фирмы превышал 10 млн. руб. Она активно вмешивалась в редакционную политику зависящих от нее изданий, к примеру газеты «Современное слово», приказывая, куда помещать рекламу, чью и даже на какой странице.

Существенное значение имело то, что рекламодателями становятся не отдельные лица, а мощные коммерческие, промышленные и финансовые предприятия, в расходно-доходных статьях баланса которых появляется особая статья расходов на объявления. И поскольку газеты от рекламы получали не менее 35–40% всего дохода бюджета, постольку рекламная информация была основным каналом проникновения капитала в журналистику и контроля за нею. Уже в самом начале века многие считают такую зависимость журналистики от капитала ее грехопадением. Дигамма (М.В. Васильев) в брошюре «Зло всей прессы» (1904) замечает: «Развращение печати неизбежно произошло от того, что она, под предлогом борьбы за духовные интересы, благодаря объявлениям, преобразилась в промышленно-денежную спекуляцию». Публицист Н.Я. Абрамович обвиняет даже «Русское слово» в том, что оно «несет знамя служения рынку».

В этих условиях создавался такой цензурный режим, при котором действия власти, Главного управления цензуры по делам печати дополнялись контролем за журналистикой со стороны капитала, что имело уже тогда для развития журналистики определяющее значение (проблема, требующая нового самостоятельного исследования). Обстоятельства вынуждали правительство видоизменять и свою тактику в отношении журналистики, активнее применять экономические рычаги воздействия на нее. Растут суммы, вкладываемые правительством в подкуп газет и журналов, разнообразятся формы предоставляемых изданиям экономических льгот.

МВД сосредоточило в своих руках субсидирование журналистики, создав секретный фонд, выросший к 1916 г. до 1 млн. 700 тыс. рублей. Этот фонд расходовался не только на поддержку лояльных изданий, но и на содержание ряда журналистских структур, к примеру Бюро русских журналистов. «Правительственное покровительство» получило большое развитие в начале XX в. Оно включало разнообразные формы экономических льгот: кредитование лояльных издателей, обязательная рассылка газет и журналов, обязательная подписка на них, распределение их по библиотекам, учебным заведениям, сельским и городским учреждениям, бесплатная рассылка по почте, предоставление права на публикацию официальных документов, финансовых отчетов и др.

Но в новых условиях цензурному аппарату так или иначе приходилось разделять контроль над журналистикой с представителями капитала. Предприниматели, бизнесмены, финансисты использовали журналистику не только для рекламы, но и в борьбе за власть и рынок. Они вкладывали средства в газетно-книжно-журнальное производство, создавая свои издания, подкупали журналистов и др. Урок истории журналистики начала XX в. состоит в том, что капитал стал участником создания цензурного режима в обществе. Конкретные же исторические события дали совсем другие уроки. Война положила начало трагическому семилетию истории России. 1914–1920 гг. прервали процесс бурного экономического и культурного развития страны, превратили ее в развалины. Восстановлением всей жизни общества в последующие годы уже занимались совсем другие политические и культурные силы, создававшие и новую журналистику.

в начало

 

ЖУРНАЛИСТИКА И ЦЕНЗУРА В УСЛОВИЯХ СУЩЕСТВОВАНИЯ ДВУХ РОССИИ: 1917–1920 гг.

 

ОСОБЕННОСТИ ЦЕНЗУРЫ ЖУРНАЛИСТИКИ БЕЛОГО ДВИЖЕНИЯ

 

Организация аппарата управления журналистикой и контроля за нею. Идеологическая интервенция союзников «Отеческая опека» прессы цензурой. «Осважий дух» печатной пропаганда белых. П.Н. Врангель и цензура.

 

Сложный исторический период в жизни России первых двух десятилетий вобрал в себя Великую русскую революцию, трагедию гражданской войны и военной интервенции, первый опыт строительства Советской власти. Российское общество, взорванное революционными событиями, реагировало на происходившие в стране социальные и экономические изменения и во многом определяло состояние журналистики, разнообразие типов изданий. На протяжении 1917–1920 гг. на огромном пространстве бывшей Российской империи существовали и вели бескомпромиссную борьбу два типа журналистики: белая и красная, в советской историографии – буржуазная и социалистическая, партийно-советская печать. Русская (несоветская) журналистика этого периода (это сотни изданий, распространявшихся в разных регионах страны) совершенно не изучена и до сих пор даже не имеет общепринятого определения. В существующих же названиях – белая пресса, белогвардейская печать, журналистика белого движения и т.п. – заложено ее противопоставление красной, советской периодике. На наш взгляд, оно не убедительно. Ведь после революции продолжала функционировать традиционная русская журналистика, хотя, конечно, и претерпевшая определенные изменения.

Сторонники белого движения, имея опытные журналистские кадры, денежные средства из разных источников, типографии, смогли наладить мощную сеть периодики. В 1919 г. у А.И. Деникина было более 100 газет и журналов. В феврале того же года в Сибири и на Дальнем Востоке выходило, по данным «Правительственного вестника» (Омск, 1919, 12 февраля), 157 периодических изданий, из них (см. Таблицу № 9):

 

Таблица № 9.

Печать белого движения. Сибирь. 1919 г.

 

 

В Крыму в 1920 г. издавалось более 20 газет, почти в каждом городке по газете. С помощью европейских союзников по войне на территориях белого движения было развернуто более 100 радиостанций. Радио также использовалось в информационно-пропагандистских целях.

Необходимо отдать должное главным организаторам белого движения. Хорошо понимая необходимость гласности, ведения пропаганды, они создавали разнообразные учреждения управления белой прессой и вообще пропагандой: на Севере – Северное бюро печати (Арбур – Архангельское бюро), имевшее отделения на местах и издававшее газету «За свободу России»; особые комиссии при отделе внутренних дел Временного правительства Северной области; отделение агитации и пропаганды при штабе Главнокомандующего войсками Северной области генерала Е.К. Миллера. На Северо-Западе – отделы пропаганды при Министерстве внутренних дел Северозападного правительства и Северозападного правительства генерала Н.Н. Юденича, армейские политорганы у генерала А.П. Родзянки и атамана С.Н. Булак-Балаховича. В белогвардейской Добровольческой армии летом 1918 г. было создано гражданское учреждение – осведомительное агитационное отделение дипломатического отдела, его организатором был С.С. Чахотин, известный общественный деятель и публицист. Затем вскоре это отделение было преобразовано в Осведомительное агентство (Осваг) с центральным управлением и осведомительно-агитационными пунктами в городах и крупных селах, а также заграничными осведомительными пунктами. На первом же заседании Особого Совещания – высшего органа гражданского управления, созданного еще при генерале М.В. Алексееве, 28 сентября 1918 г. Осваг был взят им под опеку и подчинен председателю Особого Совещания.

С января 1919 г. генерал А.И. Деникин, ставший после смерти М.В. Алексеева главным организатором белого движения, начал проводить реорганизацию пропаганды. «В частности, с очевидно пропагандистскими целями и, по словам К.Н. Соколова, в значительной степени по совету иностранцев, собирались усовершенствовать деятельность Освага, организовать “настоящее телеграфное агентство”». Дело кончилось созданием 16 января 1919 г. Отдела пропаганды. Его управляющим был назначен Н.Е. Парамонов. 18 января он представил Особому Совещанию проект учреждения и смету отдела. Управление Отдела пропаганды сначала располагалось в Ростове-на-Дону, затем – в Екатеринодаре. Осваг влился в отдел, но не растворился в новой структуре, а стал как бы «средостением между главою ведомства и руководителями частей», что привело к дублированию дела и несогласованности в работе, к залеживанию бумаг и пр. 4 марта 1919 г. управляющим Отделом пропаганды был назначен К.Н. Соколов, который занялся перестройкой его работы. Он провел чистку кадров, расстался с С.С. Чахотиным, подобрал себе новых помощников: полковника Генерального штаба Б.А. Энгельгардта, бывшего члена Государственной думы, коменданта Таврического дворца, имевшего опыт агитационно-пропагандистской работы (он заменит на посту управляющего отдела К.Н. Соколова 22 декабря); ректора Петроградского университета, известного историка, профессора Э.Д. Гримма, который стал заведовать газетным делом, литературной и художественной частями. К.Н. Соколов пишет: «Между фронтом и нами стояла глухая стена штабного высокомерия и равнодушия». Чтобы преодолеть эти настроения военных, в июне 1919 г. при штабе Главнокомандующего была образована Особая часть Отдела пропаганды со своими местными отделениями, быстро превратившаяся в самостоятельное от Отдела пропаганды учреждение. Наконец, при отделе была Гражданская часть государственной стражи – секретное подразделение, своеобразный департамент полиции. Кроме того, в него входили части: информационная (ею заведовал энергичный приват-доцент Ленский), литературная (полковник Житков и писатель Е.Н. Чириков), художественная (барон Рауш), агитационная и канцелярская. «Все эти части дробились на более мелкие ячейки, – пишет А. Дроздов, работавший некоторое время в Отделе пропаганды, – причем в основу полагался принцип: чем больше людей, тем успешней работа. Некоторые подотделы придумывались теми людьми, которые хотели быть зачисленными в пропаганду. Из журналистов в Осваге работал один С. Чазов, но и тот почему-то в телеграфном Пресс-бюро, из писателей Е.Н. Чириков, Вл. Эльснер, а впоследствии И. Ломакин, И. Сургучев, Е. Венский. Остальные были люди чернил, люди «исходящей и входящей» корреспонденции, обильный, так называемый уклоненческий элемент». В 1919 г. в Осваге насчитывалось более 10 тысяч сотрудников.

А. Дроздов так передает первые впечатления от Освага, подразумевая под этими словами и Отдел пропаганды: «Сам Осваг, многолюдный, трудовой, чиновничий, расположился на Садовой, 60 (Ростов. – Г. Ж), в помещении гостиницы, заняв 4 этажа громадного здания, где можно было бы с успехом оборудовать большой и светлый лазарет для раненых. Право, он поразил меня великолепием своим и широтой бюрократического размаха. Солдаты внизу ворочали тяжелые тюки с литературой, сопя и покряхтывая, и могучие их спины взмокали от пота; офицеры, одетые в щеголеватые френчи, присланные тогда еще расточительным Ллойд-Джорджем, ласково звенели шпорами, порхая из этажа в этаж, ибо это занятие им нравилось больше, нежели схватки с коммунистическими батальонами на полях порабощенного отечества. Оглушительный треск машинок наполнял размашистые коридоры».

На Юге России, помимо деникинского Отдела пропаганды, возникли Донской отдел осведомления во главе с писателем Ф.Д. Крюковым, на Кубани – Кубанский отдел пропаганды.

В Сибири Омское правительство при своей канцелярии имело Отдел печати, состоявший из Российского телеграфного агентства, Пресс-бюро и Бюро иностранной информации. 21 февраля 1919 г. приказом по управлению делами Верховного Правителя и Совета министров директором Пресс-бюро Отдела печати был назначен Н.В. Устрялов, ученый и известный публицист. При Пресс-бюро был налажен выпуск газеты «Русское дело» (с октября 1919 г.). В мае этого года Отдел печати был передан частному акционерному «Русскому обществу печатного дела». При Главном штабе адмирала А.В. Колчака был образован Осведомительный отдел (Освед-верх), руководивший осведомительными органами колчаковских армий и выпускавший бюллетень для военных газет.

В Крыму еще в марте 1920 г. происходит новая реорганизация пропагандистской деятельности, о чем свидетельствует приказ начальника крымского отделения Отдела пропаганды:

«С согласия и одобрения Главноначальствующего и командующего войсками генерала Шеллинга приказываю:

 

1.        Крымское отделение Отдела пропаганды (Осваг) в его существующем виде, со всеми пунктами и подпунктами, расформировать. <...>

4.        Немедленно образовать в г. Симферополе Крымское пресс-бюро, которому сосредоточить в своем ведении всю печатную пропаганду на территории Крыма вместе с информацией».

 

Став правителем Юга России, генерал П.Н. Врангель заявил на встрече с журналистами о том, что он «всегда был другом печати». Он стремился усовершенствовать управление пропагандистской деятельностью, поручив ее Политическому отделу Генерального штаба во главе со 2-м генерал-квартирмейстером полковником Дорманом. Политические отделения возникли в каждом крупном городе полуострова, а также в армейских корпусах. Участник событий А.А. Валентинов пишет в статье «Крымская эпопея»: «Был упразднен знаменитый «Осваг», составивший эпоху в период политики Особого совещания, но вместо одного «Освага» расплодилась чуть ли не дюжина маленьких «осважнят», представлявших в подавляющем большинстве случаев скверную креатуру своего родоначальника. Умер Осваг, но вместо него в Севастополе и на местах работали: а) Пресс-бюро, в) Редаготы, с) Инфоты, д) Осоготы, е) Политотделы и т.д., и т.д., а на свет Божий из куч проектов выглядывали тройками и пятернями «телеграфные агентства», какие-то секретные отделы под литерами (были и такие), журналы тощие, газеты – ежедневные, еженедельные, понедельничные, воскресные, народные, казачьи, рабочие, какие хотите. Почти весь осважий персонал перекочевал в «новые» учреждения и органы осведомления».

П.Н. Врангель, как показывают его мемуары, хорошо понимал сложившуюся ситуацию в пропаганде. Об этом говорит его приказ от 26 июня 1920 г., содержавший такие категоричные строки: «Правительственная политика не нуждается в особых мерах искусственного влияния на общественное мнение и настроение народной мысли, редко достигающих своей цели. Пусть судят власть по ее действиям. Ввиду сего нахожу излишним существование специальных военных и гражданских организаций политической пропаганды и осведомления, все же дела о печати нахожу своевременным сосредоточить в ведении начальника гражданского управления». По приказу П.Н. Врангеля Отдел печати и местные политические отделения были переданы в ведение начальника гражданского управления, центральное управление политической части и политические отделения при штабах корпусов были упразднены; телеграфное агентство «ЮРТА» было передано в ведение начальника управления иностранными делами; другие отделения, издательство «Военный голос», его типография оставались в ведении обер-квартирмейстера отдела Генерального штаба военного управления. 18 июля последовал дополнительный приказ за подписью первого помощника П.Н. Врангеля А.В. Кривошеина, по которому упразднялись все местные политические отделения, на местах создавались представительства Южно-Русского телеграфного агентства, подчиненные Отделу печати Гражданского управления, а при нем было создано культурно-просветительное отделение со службой связи. Итогом всей этой перестройки пропагандистско-информационной деятельности была передача ее в распоряжение гражданской власти в лице Отдела печати, который возглавлял сначала Г.В. Немирович-Данченко, затем – профессор Г.В. Вернадский. 27 июля по новому приказу ведение политической работы было возложено на начальника отдела Генерального штаба через обер-квартирмейстера. В документе говорилось: «В целях единства в работе считаю необходимым зарубежную пропаганду, в том числе и пропаганду среди красных войск, как один из видов политической работы, возложить также на обер-квартирмейстера». При штабах групп корпусов и дивизий «вводились специальные лица для ведения такой работы». Предлагалось организовать курсы подготовки агентов-пропагандистов.

Таким образом, белой журналистикой управляла и контролировала ее целая сеть разных по характеру и объему деятельности управленческих структур, установивших довольно жесткий цензурный режим на подвластных территориях. Особенностью этого режима и его составной частью было активное участие в его установлении европейских союзников по войне с Германией. С самого начала революции шла острая борьба за влияние на массы с помощью печати. Она сопровождалась идеологической интервенцией. В официальном отчете «Оверменской комиссии» сената США (февраль – март 1919 г.) есть показания человека (фамилия его не раскрыта), который вел в России по поручению союзных правительств печатную пропаганду. «Мы предполагали, – говорится в показаниях, – захватить в свои руки бумажный рынок в России и уничтожить большевистскую прессу. На фронте печаталось очень много листков, которые мы хотели задушить, чтобы создать вместо них ряд газет для солдат и поставить на ноги несколько боевых печатных органов со здоровой идеологией. Это дело мы хотели проводить через комитет, известный под названием Брешковской». К этому времени у американских деятелей установились тесные связи с партией эсеров, которую они поддерживали материально. Американскому посольству в России удалось организовать издание 17 газет. В конце 1917 г. в Петрограде было создано Американское бюро печати, развернувшее бурную деятельность по всей стране. Оно активно использовало не только прессу, листки, листовки, но и кино. С декабря 1917 г. еженедельно выпускало «Американские бюллетени», с 1 ноября 1918 г. по март 1919 г. во Владивостоке – еженедельный журнал «Дружеское слово» тиражом более 40 тысяч экземпляров. Союзники покупали русские газеты, субсидировали белую прессу, а главное – снабжали ее своим информационным материалом. Руководитель общественной информации США говорил: «Наша пресс-служба охватывает более 150 газет Сибири и Дальнего Востока». Информационный материал, подготовленный американскими информационными службами, публиковался практически в большинстве белых изданий, при этом нередко по рекомендации управленческих структур. «Вестник Временного правительства Северной области» подчеркивал, что Американское бюро печати «старается посвятить» читателей «в интересы своего государства, представителем которого оно является в России»: «Мы должны помочь им сгладить существующие во взаимоотношениях шероховатости, которые возможны при непонимании друг друга. Печать помогает в этом».

На Дальнем Востоке появились своеобразные типы изданий с рубриками и даже публикациями на английском языке. Так, газета «Эхо» имела подзаголовок «Echo, Editor English section G. Highfield». Этот отдел на английском языке занимал целую полосу (6-я страница).

Когда же в печати стали раздаваться критические нотки в адрес союзников, поведения иностранцев в России, по поводу их хозяйничанья в том или ином регионе страны, то, чтобы остановить поток критики, применялась сила. 15 марта 1919 г. на заседании кадетского бюро в Омске управляющий делами Верховного Правителя и Совета министров Г.Г. Тельберг «категорически заявил, что каждый общественный, газетный выпад против Америки до крайности тягостно отражается на отношениях последнего к омскому правительству». Командующий американским экспедиционным корпусом генерал У. Грэвс потребовал от наместника А.В Колчака в Приморье «надавить на газеты для прекращения неприятных фельетонов». А вот американский полковник Джонсон просто избил редактора газеты «Голос Приморья» за публикацию статьи с разоблачением произвола американцев по отношению к местному населению. Кадетская газета, «вполне выдержанная и почти всегда объективно отражавшая взаимоотношения с союзниками» (характеристика газеты «Уссурийский край», 1919 г., 6 сент.), была закрыта.

Такого же рода конфликт возник между сибирской печатью и чувствовавшими себя хозяевами положения чехами, потребовавшими прекратить критику в их адрес. Состоялись переговоры с руководителем корпуса чехов Р. Гайдой. В них вызвался участвовать старый журналист, кадет, редактор газеты «Отечественные ведомости» (Екатеринбург) А.С. Белоруссов (псевдоним Белевского, 1859–1919), искренне возмущавшийся поведением союзников и печатавший об этом в газете критические статьи. Переговоры проходили на таком «дипломатическом» уровне, что разволновавшийся Белоруссов скончался от разрыва сердца.

Иностранные союзники и интервенты держали под достаточно прочным идеологическим колпаком почти всю белую прессу. На Севере страны уже в августе 1918 г. генерал Ф. Пуль якобы «в полном согласии с гражданскими властями» отдал приказ, дававший союзникам-интервентам возможность расправляться по малейшему подозрению с неугодными лицами: «Всякое лицо, уличенное в распространении в Архангельске и прилежащих районах ложных известий (могущих вызвать тревогу или смущение среди дружественных союзникам войск или населения), карается, в силу существующего ныне осадного положения, со всею строгостью законов, то есть смертной казнью». В сентябре 1918 г. союзники «в целях обеспечения общественного порядка» ввели «предварительную цензуру на все печатные произведения, в том числе на периодическую прессу». 17 сентября на заседании Верховного управления Северной области слушался специальный доклад о политической цензуре, установленной союзным командованием. Верховное управление во главе с председателем Н.В. Чайковским заявило «старшине дипломатического корпуса послу САСШ (старая аббревиатура США. – Г.Ж.) сэру Фрэнсису протест против действий военного союзного командования, установившего в г. Архангельске политическую цензуру». Но такого рода протесты не имели практических последствий. В ноябре 1918 г. была введена военная цензура на Дальнем Востоке. «Цензуру всей корреспонденции, – свидетельствуют местные газеты, – на английском языке приняли на себя американцы, на русском – чехи и на восточных языках – японцы».

Кроме того, надо иметь в виду, что часть русской периодики издавалась на территории, ранее входившей в состав России, где были образованы независимые от нее государства – Финляндия, Польша, Эстония и др. Естественно, что эта пресса находилась под контролем местных национальных властей и подвергалась их цензуре.

Северозападное правительство решило издавать свою газету. Целую неделю велись переговоры с эстонскими властями. Газета «Свободная Россия», наконец, вышла как полуофициальный орган, так как на чужой территории она не могла иметь правительственного штампа и «подлежала надзору эстонских властей». Местная цензура постоянно держала в поле зрения и этот русский правительственный орган. Один из последних номеров газеты, например, вышел 26 ноября с большим белым пятном на месте военных сводок русского штаба, которые цензура просто выбросила, чтобы не волновать аудиторию неприятными известиями.

О характере этой цензуры говорит достаточно ярко следующий эпизод. 16 сентября 1919 г. эстонская пресса опубликовала заметку «Закрытие русской газеты»: «Министр внутренних дел Геллат предлагает немедленно арестовать редактора «Свободной России» А.Н. Троицкого, а газету «Свободная Россия» закрыть навсегда за помещение сообщения в 19-м номере под заглавием “Валюты”». Эта информация «Свободной России» не содержала ни клеветы, ни порочащих кого-либо сведений. Она касалась курса валют. Приведем ее текст: «Вследствие предполагавшегося со среды 17 сентября установления твердых курсов со стороны Эстонского Правительства, валютные сделки банками более не производятся. Коммерческий мир также воздерживается от оборотов. Эстонские марки вследствие этого, а также вследствие слухов о посылке мирной делегации к большевикам, понизились на 10–15 процентов. Нововыпущенные казначейские знаки Северо-Западного фронта, печатаемые в Швеции (петроградки), постоянно крепнут».

После продолжительных объяснений редакции с эстонскими властями газета через несколько дней появилась вновь, но под измененным заглавием, ее редактор Троицкий был выслан в Гдов (территория России). При этом эстонские газеты – «поборники демократических свобод», кроме одной, тут же закрытой, замолчали факты репрессий по отношению к русской печати.

Наиболее действенной и губительной цензурой была политика военных властей, военачальников по отношению к журналистике. Создавшийся цензурный режим в итоге формировал сам характер печати. Во многих воспоминаниях политиков, военачальников, литераторов и публицистов говорится о том, что деятельность белой пропаганды и прессы была даже вредной для белого дела. Конечно, в этом можно увидеть отчасти отражение настроений в связи с поражением белой армии, но, вероятно, только отчасти. Генерал А.С. Лукомский пишет: «Надо откровенно признать, что с делом постановки «пропаганды» и правильного осведомления населения мы совсем не справились и наша «пропаганда» никакой пользы не принесла. Состав же сотрудников на местах был так слаб и так не подготовлен к работе, что их деятельность часто была явно вредна».

Барон П.Н. Врангель замечает, что «после смерти пресловутого Освага» новые информационные органы, «пополненные прежними сотрудниками Освага, вели почти безответственную и в большинстве случаев явно вредную работу». Объяснительная записка полковника Генерального штаба Я.М. Лисового к докладу о положении дел на Западном фронте и в армии полковника Бермонта Авалова от 10 ноября 1919 г. содержит такие горькие слова признания: «Но несравненно более страшным и опасным для дела борьбы является советский отдел пропаганды, организованный и поставленный ими в мировом масштабе. В сравнении с советской пропагандой наш отдел пропаганды является жалкой детской игрушкой кустарного производства». В числе причин военных неудач адмирала А.В. Колчака Я.М. Лисовой называет первой «отлично поставленную советскую пропаганду и отсутствие таковой в рядах Сибирских войск и населения».

В секретной сводке Харьковского Освага начальник разведпункта Штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России 28 октября 1919 г., подробно анализируя кризисную ситуацию в пропаганде, делал вывод:

 

«Результаты всего этого получаются поистине ужасные. «Осваг» с каждым днем все больше и больше отходит от населения, наша пропаганда виснет в воздухе. Наш Отдел пропаганды, копируя в постановке дела пропаганды большевиков, не перенял у них самого главного и самого важного: большевики своей пропагандой сумели подойти к населению вплотную. Значение этого обстоятельства – невероятно большое: только благодаря ему большевики теперь сводят наши стратегические усилия насмарку».

 

И.В. Гессен, депутат Государственной думы, один из лидеров партии Народной свободы, редактор ее партийных изданий, замечает:

 

«Одним из пятен деникинского режима считался пресловутый Осваг (Осведомительное агентство), во главе которого стоял член ЦК партии «кадетов», умный и талантливый К.Н. Соколов, бывший член редакции “Речи”».

 

Наиболее подробная и негативная характеристика деятельности Освага и белой журналистики дана в статье «Крымская эпопея» А.А. Валентинова. Он называет

 

«бессмертный Осваг» «роковым творцом внутренней политики на территориях «ВСЮРА» и считает, что «осважная политическая идеология в до-Новороссийский период гражданской войны» сыграла «фатальную роль». Этот «осважий микроб, самый страшный, и, как показала практика, смертельный, не оставил южно-русские вооруженные силы» и при Врангеле. Он поражал в первую очередь содержание журналистики, «отравляя только что, как будто, начавшийся процесс оздоровления ядом все той же неизменной лести, прислужничества, не допуская даже мысли о возможности свободной критики действий власти, одурманивая здравый рассудок явно бессовестными измышлениями о соотношении и положении сил своих и противника. На этой-то благодатной почве и расцвела махровым цветом пагубная чебышевщина [производное слово от фамилии одного из ведущих публицистов газеты “Великая Россия”, на которую ориентировалось Особое Совещание, – Н.Н. Чебышева. – Г.Ж.], считавшая своим верноподданнейшим долгом петь только дифирамбы, смотреть только сквозь розовые очки, говорить только об обреченности противника, видеть только первоклассные позиции там, где люди знаний и опыта не видели ничего, кроме скверных канав, и т.д., и т.д... Надо было по примеру противника выкинуть решительные лозунги вплоть до призыва “Все на постройку укреплений Перекопа!” Надо было криком кричать о сотнях замороженных трупов, которые доставлялись с фронта в санитарных “теплушках”... казенные оптимисты продолжали извечное чуть ли не “шапками закидаем”».

 

Попытки показать реальное положение дел чаще всего пресекались. Генерала П. Залесского, редактора официоза ставки «Военного голоса» называли красным за то, что его газета постоянно выступала с критическими статьями. 28 июня 1920 г. «Военный голос» писал: «Надо неустанно и настойчиво продолжать работу анализа прошлого для выявления его ошибок и для сопоставления их с текущей жизнью. В этом наш насущный интерес, наш долг. Ни на минуту нельзя забывать прошлого: надо постоянно помнить, какие причины привели нас к катастрофе 1919 года с Новороссийским позором в финале. Не прятать ошибки, не затушевывать и не замалчивать их надо, а раскрывать». В «Письмах из ставки» газета затронула два больных вопроса: реквизицию у крестьян лошадей и раздевание пленных. В ответ газета «Великая Россия» назвала «письма» клеветническим наветом большевиков на русскую армию, другая часть изданий посчитала, что их тон оскорбляет белую армию и т.п. В одном из «Писем из ставки» А.А. Валентинов описал гибель роты от тяжелого снаряда, цензура статьи не пропустила. В конце концов, П. Залесского освободили от редакторства под предлогом «формального почетного повышения» по должности.

Независимая печать, не получавшая субсидий, была немногочисленна. На Юге России, по мнению Валентинова, – это «Крымский вестник», «Юг России» и «в течение короткого промежутка времени несколько других газет». Этой печати «был предоставлен один лишь удел – бесконечная борьба с глупой, злобной цензурой. Деятельность крымских цензоров – сплошной сборник веселых анекдотов. Последнее время убеждать в чем-либо цензоров никто не пытался. Газеты просто «ловчили», стараясь как-нибудь провести приставленных к ним церберов». Литературной частью Освага заведовал полковник Житков, про которого рассказывали, что он однажды якобы уверенным крепким росчерком написал на обложке «Ревизора»: «Ознакомившись с комедией Н.В. Гоголя, нахожу ее к постановке в пропагандных театрах недопустимой».

Сам барон П.Н. Врангель признавал: «Цензура была поставлена совершенно неудовлетворительно. Места цензоров занимались в большинстве случаев строевыми офицерами, не обладавшими ни необходимыми сведениями, ни достаточным кругозором. Сплошь и рядом статьи невинного характера, почему-либо казавшиеся цензору подозрительными или просто ему непонятные, не пропускались, зато подчас, по недомыслию, на столбцы газет попадали заметки определенно провокационного характера; то сообщалось «по сведениям из осведомленного источника» о «предстоящем назначении на ответственный пост» какого-либо лица, успевшего предыдущей своей деятельностью вызвать общее неудовольствие, то появлялось известие о намеченной «реформе в армии – снятии с офицеров погон» и т.д. В нервной, напряженной обстановке тех дней подобные известия встречались весьма болезненно».

Журналист А. Дроздов предъявлял определенный счет в связи с этим военной бюрократии: она «топила и потопила всякий патриотический пыл, всякое озарение духа, которое освещало хотя бы на миг тусклые и скучные коридоры ее бездушных канцелярий. Она писателя Чирикова заставляла становиться в строй, ибо винтовка в его старческих руках казалась внушительнее, нежели испытанное перо, которого она боялась. Она таскала по допросам писателя И. Ломакина за то, что тот, изнывая под игом красного Царицына и чтобы спасти отца, заподозренного в буржуйстве, написал две-три хроникерские заметки в каком-то унылом совдеповском листке; журналиста Г. Алексеева она гнала приблизительно за то же».

Военная диктатура А.В. Колчака сопровождалась более откровенной цензурной политикой. Уже на другой день после переворота 19 ноября 1918 г. в органе Информационного отдела Штаба Верховного Главнокомандующего газете «Русская армия» появилось сообщение «Введение предварительной цензуры»: «В целях правильной информации населения о происшедших государственной важности событиях на всей территории России устанавливается предварительная цензура. Все сведения будут поступать только из официального источника – Штаба Верховного Главнокомандующего».

Цензурные ведомства сразу же стали наводить соответствующий порядок. Переворот в Омске не получил единодушной поддержки всех кругов общества и журналистики. Кадетская газета «Свободный край» (Иркутск) 22 ноября в передовой статье приветствовала приход к власти адмирала А.В. Колчака. «Новости жизни» (Харбин) 26 ноября поместили телеграммы съезда судовладельцев Западной Сибири, Всероссийского совета съездов торговли и промышленности с положительной оценкой произошедшего события. Но вот когда газета «Власть народа» (Челябинск) выступила 22 ноября с передовой «Преступное покушение», где это событие рассматривалось как «тяжелый удар» по возрождению России, то редактор ее социал-демократ и антибольшевик Евгений Маевский был арестован военной властью, а через месяц без суда и следствия расстрелян. В этот же день вместе с другими членами Учредительного собрания погибли редакторы газет Девятов (Саратов) и Георгий Седов (Уфа).

29 ноября «Власть народа» опубликовала заявление: «Наша газета, непрестанно отстаивающая единение всех прогрессивно-демократических элементов страны, сторонникам гражданской войны, как слева, так и справа, не дает покоя. Для первых мы – контрреволюционеры, для вторых мы большевики и с нами поступают, как в старое время поступали вообще со всеми честными, не торгующими своими убеждениями лицами, действуя по принципу “тащить и не пущать”».

Против переворота выступили «Новый Алтайский луч», «Народная газета» (Томск), которая писала, что «реакция свила прочное гнездо в Сибири», а также газета «Армия и народ» (Уфа) и др. Газета «Новости жизни» (Харбин) 11 декабря в обзоре «Пресса об Омских событиях», говоря о единодушном неприятии их левой печатью, замечала: «Единодушие это выразилось в полном молчании или же в белых пятнах на столбцах заполненных, в силу требований, теми или иными наспех набранными объявлениями или краткими воззваниями о пожертвованиях в пользу беженцев. В томском «Голосе народа» от всей передовой осталась лишь надпись «Да здравствует Учредительное собрание!» В Чите и столь узкая ленточка оказалась роскошью: на месте передовой «Нашего пути» “хоть шаром покати”».

Другая харбинская газета «Маньчжурия» в обзоре печати «О перевороте» 13 декабря подчеркивала: «Сибирская печать находится теперь в загоне. Ни одной почти левой газеты нет без белых полос», и даже «социалистическая “Заря” вышла на днях с двумя лысинами в тексте»; «всей честной сибирской печати» «наброшена теперь узда молчания под страхом военных, полевых и прочих угроз».

В результате цензурных усилий и в Сибири стала задавать тон излишне лояльная по отношению к диктатуре пресса. Особо одиозную роль в этом играл известный публицист, антибольшевик, кадет В.А. Жардецкий. Хорошо знавший его журналист Л.А. Кроль вспоминает, что Жардецкий с Восточным отделом ЦК партии кадетов были в то время самыми ярыми проводниками реакции в Сибири. Они активно использовали прессу, особенно газету «Сибирская речь». В связи с этим в одной из омских газет появилось сатирическое стихотворение «Кадетский парус»:

 

О, парус корабля кадетского,

Тобою правит мелкий бес

От Милюкова – до Жардецкого,

Какой разительный регресс!

 

От Петрункевича – к лабазникам!

Внемли, читатель (да и верь),

«Сибирской речи» безобразникам

«Речь» указала бы на дверь.

 

Институт цензуры делал свое дело в этом плане и на Юге России. Генерал П.Н. Врангель не строил иллюзий. Так, в крымской прессе развернулись дебаты о свободе слова и печати, критика репрессий со стороны цензуры. Газета «Юг» 13 февраля 1920 г. поместила передовую статью С. Варшавского, где подчеркивалось: «всякая цензура – мы не говорим о специальной военной цензуре – есть отрицание самого принципа свободы печати, самого права общества на выражение своего мнения». Разговор о цензуре газета продолжила в статьях «Опять о том же», «Сенаторская ревизия» и др. Таврический союз журналистов «в связи с новым курсом внутренней политики и заявлениями о необходимости наладить отношения с обществом» «возбудил ходатайство об отмене цензуры». Ответ военного руководства был лаконичным и не оставляющим сомнений: «На вашу телеграмму о снятии цензуры сообщаю, что крымские газеты за последнее время поместили ряд статей и сообщений с фронта, совершенно ложных и недопустимых с точки зрения сохранения порядка в тылу, в виду чего снятие цензуры в настоящее время является невозможным». Комментируя этот ответ, газета «Юг» справедливо спрашивала: если цензура пропустила такого рода статьи и сообщения, то зачем она вообще? Она дает лишь повод большевикам обвинять белую журналистику в несвободе.

Такого рода статьи появились и в других крымских изданиях. П.Н. Врангель посчитал, что «шумиха принимала недопустимые размеры», и пригласил к себе для беседы редакторов трех севастопольских газет, дававших, по его замечанию, камертон остальной прессе: А. Аверченко («Юг России» – новое название «Юга», газеты «умеренного направления», по характеристике Врангеля), А. Бурнакина («Вечернее слово» – «листок монархического оттенка») и И.Я. Неймана («Крымский вестник» – «либеральничавший еврейский орган», Врангель не называет фамилии редактора). В беседе с ними он фактически обосновал необходимость цензуры в тех условиях, которые тогда сложились. В первую очередь он отметил, что в условиях, когда вся Россия, весь народ «не могут оставаться в стороне от событий, переживаемых родиной», он придает «исключительное значение печатному слову». Общая декларируемая им платформа: не стеснять печать «независимо от ее направления, конечно, при условии, если это направление не будет дружественно нашим врагам».

Сравнив положение в Крыму с осажденной неприятелем крепостью, Врангель сказал прямо: «При этих условиях мы не можем обойтись без цензуры. В самых либеральных государствах на театре военных действий, а тем более в осажденных врагом крепостях, самая строгая цензура неизбежна. Эта цензура не может исключительно распространяться на военные вопросы, ибо во время войны, а тем более войны гражданской, где орудием борьбы являются не только пушки и ружья, но и идеи, отделить военную цензуру от общей невозможно». С одной стороны, Врангель не сомневался в патриотизме журналистов белого движения и хотел бы избавить их от тех стеснений, которые мешают их работе. Но, с другой стороны, как ответственный за исход борьбы, он «вынужден принять меры для ограждения армии и населения, под защитой армии находящегося, от всего того, что могло бы им угрожать». Правитель Юга России предложил редакторам два выхода: во-первых, «сохранить существующий ныне порядок», т.е. цензуру, которую он обещал «упорядочить», «подобрать соответствующий состав цензоров»; во-вторых, «освободить печать от цензуры, возложить всю ответственность на редакторов». «В этом случае, – разъяснял генерал, – последние являются ответственными перед судебными властями. В случае появления статей или заметок, наносящих вред делу нашей борьбы, они будут отвечать по законам военного времени как за преступления военного характера».

После такого разъяснения редактор «Крымского вестника» сказал, что отмена цензуры в Крыму несвоевременна. Его поддержал А. Аверченко. Лишь А. Бурнакин, пользовавшийся поддержкой военной бюрократии, согласился взять на себя ответственность за свой орган.

Беседа Врангеля с редакторами внесла ясность в ситуацию со свободой печати. Обсуждение этого вопроса в газетах прекратилось, как и нападки на цензуру. Однако и самому Правителю Юга России, и руководителям пропаганды неоднократно приходилось напоминать о необходимости цензуры и применять репрессивные меры к прессе. Первый начальник Отдела печати Г.В. Немирович-Данченко, молодой публицист с юридическим образованием, попавший на эту должность по рекомендации С.Д. Терского, одного из помощников Врангеля, считал, что цензоры не должны допускать «разглашения военной тайны, пропаганды кощунства, порнографии и классовой борьбы. В остальном же крымская печать могла иметь полную свободу обмена мнениями по всем волновавшим общество вопросам, касавшимся как действий должностных лиц, так равно их выступлений по вопросам внутренней и внешней политики». Он считал, что П.Н. Врангель подходил к журналистике «немного слишком по-военному». Г.В. Немирович-Данченко пробыл на своем посту недолго, так как в разных газетах часто выступал с погромными статьями под псевдонимами «Смиренный Пимен», «Розовый мускат» и т.п. Руководителя печати обвинили его в «натравливании фронта на тыл» и отправили в отставку.

Сменивший его Г.В. Вернадский, профессор, ученый, историк, точно придерживался указаний Правителя Юга России, о чем свидетельствует совпадение основных положений его выступления перед съездом редакторов и беседы Врангеля с тремя редакторами севастопольских газет: «В обстановке гражданской войны, а в нынешнем положении в особенности, общество должно согласиться с тем, что власть имеет право применять все меры борьбы не только на фронте, но и в сфере гражданских отношений. В настоящий момент, когда интересы армии требуют к себе самого бережного отношения, приходится мириться со всякого рода лишениями, как материального, так и культурного свойства. Поэтому совершенно не представляется возможным отказаться от аппарата военной цензуры, которая при этом находится в расширенном виде, включая и политическую». При этом, как считал Вернадский, журналисты «понимали трудность положения и соответственно сами себя ограничивали в своих газетных писаниях в отношении острых и военных вопросов».

Однако цензурная практика даже руководителей, судя по приведенным из архива П.Н. Врангеля историком Н. Россом документам, свидетельствует, что это понимание приходилось довольно часто втолковывать с помощью репрессий. Одним из самых болезненных вопросов, который никак не смогли разрешить организаторы белого движения, был национальный. Почти все белогвардейские части дислоцировались на казачьих землях – Дон, Кубань, Урал, Сибирь. Среди казаков довольно сильны были сепаратистские настроения. Выступая в январе 1920 г. на заседании Верховного круга, А.И. Деникин высказался против создания казачьего государства и даже пригрозил в случае его образования увести Добровольческую армию. Врангель в корне пресекал сепаратизм. Редактор «Донского вестника», официального органа Донского командования, начальник политотдела Донского корпуса граф Дю-Шайля поместил в своей газете ряд статей, где обосновывал необходимость создания казачьего государства и критиковал политику Правителя Юга России как недемократическую и великодержавную, противопоставляя ей идеи Февральской революции.

«Донской вестник» как официоз не цензуровался. И Врангель, как только узнал об этих публикациях, сразу же 7 апреля издал приказ: «Бьет двенадцатый час нашего бытия. Мы – в осажденной крепости – Крыму. Успех обороны крепости требует полного единения ее защитников». А между тем издание штаба «Донской вестник» сеет рознь, «восстанавливает казаков против прочих неказачьих частей Юга России, разжигает классовую рознь в населении и призывает казаков к измене России». «Предать военно-полевому суду начальника политотдела, редактора газеты сотника графа Дю-Шайля, газету закрыть. Впредь буду взыскивать беспощадно со всех тех, кто забыл, что в единении наш долг перед Родиной». Дю-Шайля, пытаясь покончить с собой после этого приказа, тяжело ранил себя. Два сотрудника газеты были приговорены к каторжным работам, замененным затем исключением со службы. Приказ Врангеля способствовал в известной степени росту антиказачьих настроений в печати, которая резко критиковала казачьи правительства, особенно кубанцев, цензуровались даже приказы Донского атамана. Пришлось уже правительству П.Н. Врангеля дать указание прекратить «помещение статей, вносящих рознь и взаимное раздражение».

Не менее острой проблемой был антисемитизм, с которым безуспешно боролся Врангель. Так, газета «Русская правда» 29 июня опубликовала две статьи антисемитского характера, пропущенные военным цензором. К Врангелю в связи с этим пришли представители союзников. На другой день вышел следующий приказ Правителя Юга России: «Мною неоднократно указывалось, что в настоящий грозный час лишь в единении всех русских граждан спасение Родины. Всякая национальная, классовая или партийная вражда, исключающая возможность деловой работы, недопустима. Между тем натравливание одной части населения на другую все еще не прекращается и чины правительственных учреждений в отдельных случаях не принимают должных мер для пресечения этого зла в корне. Передо мной номер газеты «Русская правда» с рядом статей погромного характера... Объявляю выговор начальнику военно-цензурного отделения полковнику Игнатьеву. Старшего цензора Власьяка отрешаю от должности. Газету закрыть».

Как ни старалась цензура оградить бюрократический аппарат от критики, тем не менее, в печати появлялись статьи против произвола и злоупотреблений чиновников. В «Крестьянской газете» была помещена статья «Довольно бесчинств», в которой цензура увидела «тенденциозное освещение распоряжений агентов власти, дискредитацию ее». Газета была закрыта, редактор предупрежден и выслан из Крыма. Чтобы уменьшить поток критической информации в прессу, Врангель учредил Комиссию высшего правительственного надзора, куда любой человек мог жаловаться на власть. 27 сентября генерал отдал приказ, направленный на защиту своего аппарата: «Огульную критику в печати, а равно тенденциозный подбор отдельных проступков того или иного агента власти объясняю не стремлением мне помочь, а желанием дискредитировать власть в глазах населения. За такие статьи буду беспощадно взыскивать как с цензоров, распустивших их, так и редакторов газет».

Такая постоянная «отеческая опека» Правителя Юга России над журналистикой в целом не сказалась на ней позитивно и не смогла скорректировать «осважий» дух пропаганды. Цензура, естественно, все время была начеку, подвергая преследованиям даже вполне благонамеренные издания, лишая их субсидий, накладывая штрафы и т.д. (например, «Юг России», «Крымский вестник», «Наш путь» (Ялта), «Южные ведомости» (Симферополь), «Вечернее время» (Феодосия) и др.). В этих условиях безнаказанно чувствовала себя сверхпатриотическая пресса, закрывавшая глаза на недостатки, промахи, поражения, негативные стороны белого движения. Газеты наполнялись победными реляциями, неточной, искаженной, неполной информацией, просто ложными сообщениями, которые якобы были нужны для поддержания духа оптимизма у аудитории. Генерал Врангель замечает в своих мемуарах, что «субсидируемые правительственные органы, а их было большинство, льстили власти самым недостойным образом, но в проведении общих руководящих мыслей государственного значения помочь правительству не могли. Исключение составляла “Великая Россия”».

Отдадим должное Врангелю, его пониманию обшей ситуации в журналистике. Что касается «Великой России» – и она не являлась исключением. Ее главным редактором и создателем был В.В. Шульгин, член Особого Совещания при Главнокомандующем ВСЮРа, член Русского совета, один из идеологов белого движения. Ее издателем был Н.Н. Львов, член ЦК партии кадетов, бывший депутат I, II и III Государственных дум, один из организаторов Добровольческой армии. Газета редактировалась В.М. Левитским. Видное место в редакции занимал бывший министр Особого Совещания Н.Н. Чебышев. Газета выходила как «орган русской государственной национальной мысли» с 1918 г. под названием «Россия», затем – «Великая Россия» в Екатеринодаре, Одессе, Ростове, Севастополе и др. Она имела монархическое направление, считалась официальным изданием Правителя Юга России, его администрации. Именно в ней 5 июля 1920 г. была опубликована беседа Н.Н. Чебышева с генералом П.Н. Врангелем, в которой шла речь об основных проблемах белого движения: его платформе, характере власти, о взаимоотношениях России с Европой, о еврейском вопросе. «История когда-нибудь оценит, – сказал Врангель, – самоотречение и труды горстки русских людей в Крыму, которые в полном одиночестве на последнем клочке русской земли боролись за устои счастья человеческого, за отдаленные очаги европейской культуры. Дело Русской армии в Крыму – великое освободительное движение. Это священная война за свободу и право». Н.Н. Львов заявлял со страниц газеты: «Мы были и останемся убежденными монархистами, хотя мы никогда не позволим себе навязывать наши убеждения другим». В программе газеты была и «борьба с жидо-масонским социализмом».

«Великая Россия», ставшая рупором власти, задавала тон всей крымской прессе, как иронизирует А.А. Валентинов, в «доброхотном чебышевском строительстве Перекопской твердыни»: «Апофеозом этой мудрой страусовой политики явилось изделие г. Чебышева в «Великой России», повидавшегося где-то с генералом Врангелем и сообщавшего от его имени, что все на Кубани окончилось, слава Богу, благополучно, что десант увеличился вдвое (на ³/₄ камышевым элементом!). И что теперь-то, собственно говоря, наступило как раз время приступить к самой, что ни на есть, настоящей операции – «протянуть руку на запад». Кому (полякам? петлюровцам?) – сказано не было. В ставке обработка г. Чебышевым кубанской операции заставила одних густо краснеть, других негодовать. Упомянутое выше интервью г. Чебышева было поднесено и Европе».

И действительно, журналистика, закрыв глаза на потери войск и их неудачи, до самых последних дней белого Крыма уверяла читателей в победах Русской армии. Газета «Время» (Симферополь, редактор Б. Суворин) 21 октября даже напечатала очерк «Накануне победы», заканчивавшийся словами: «Возможно, что завтра симферопольцы будут обрадованы новой победой нашей героической армии». В этот же день «Таврический голос» писал: «Мы во всяком случае спокойно можем смотреть на свое будущее. Испытанная, закаленная в боях армия генерала Врангеля не знает поражения. Стратегические таланты ее вождей вызывают изумление всей Европы». 22 октября «Вечернее слово» сообщало: «Красные в ближайшие дни попытаются штурмовать перекопские позиции, чтобы скорее добиться своей конечной цели. Со своей стороны, мы могли бы только порадоваться подобным попыткам красных. Пусть себе лезут и разбивают головы о перекопские твердыни. Перекопа им не видать, но чем больше при этом погибнет лучших красноармейских полков, тем скорее деморализация охватит остальную часть красной армии. Для защиты перекопских позиций наша армия даже слишком велика. Поэтому армия наша получит возможность отдохнуть. Нет, большевизм падет, и ждать теперь этого счастья долго не придется». За 4 дня до падения Перекопа Н.Н. Чебышев со страниц «Великой России» заверял: «Можно быть уверенным, что мы не только отсидимся, но и создадим противнику достаточно беспокойное существование». Даже 31 октября газета «Курьер» (Севастополь) вышла с аншлагом «Тревоги не должно быть места!». Между тем 29 октября уже шла эвакуация. Генерал П. Залесский пишет: «Даже 26 октября газеты пели дифирамбы Врангелю и уверяли, что “Крым крепок, как никогда”».

На самом правом краю этой сверхпатриотической прессы стояла газета А. Бурнакина «Вечернее слово», кредо которого было выражено редактором следующими словами: для защиты государственности надо оградить ее частоколом, «сплошь утыканным головами» непокорных; власть при этом «может быть с метлой, с песьей головой, но пусть это будет власть». Журналисты этой газеты прославились своими «сенсациями» и скандалами. Они так отпраздновали в тех условиях выход сотого номера «Вечернего слова», потратили на «юбилей» такие суммы, что когда «Военный голос» предал их гласности (например, «выступление г. Бурнакина в качестве оратора обошлось в 40000 рублей, а угощение «ораторов» в 245000 рублей»), то это вызвало всеобщее возмущение. «Военный голос» с гневом спрашивал: «Неужели же все это нормально и допустимо – все эти и подобные благотворительно-патриотические безобразия?» «Надо положить предел почтенной деятельности некоторых «патриотов» и «благотворителей», и пора, давно пора, расшифровать этих людей». Только после всего этого престиж «патриотов» Бурнакина и К° был несколько подорван у военной бюрократии.

Следует подчеркнуть, что крымская журналистика не составляла исключения из общего правила. Вспоминая начальный этап белого движения, генерал П. Залесский приходит к выводу: «Газеты того времени не разоблачали, не указывали грядущих бед за легкомыслие и эгоизм. Газеты лгали вместе с «властью» и вместе с нею держали обывателя в приятном неведении (истинного положения вещей на фронте и в тылу)». А вот свидетельство 3.Ю. Арбатова, редактора газеты «Вечерние новости» (Екатеринослав) о более раннем периоде: «Осваг, получавший сводки из уездов, располагал страшным материалом, открыто показывающим полную гибель всех начинаний Добровольческой армии. Но в самом Осваге сидели чиновники, спокойно подшивающие бумажки к делу. Ни стоявший во главе Освага полковник Островский, ни заведовавший каким-то общественным отделом полковник Авчинников – совершенно не понимали значения попадавших к ним в руки донесений, рапортов и докладов, написанных в уездах сухим полицейским языком. Главное же внимание обращалось на издание каких-то разжигающих национальную ненависть брошюр и безграмотных, бездарных писем красноармейцу».

В заключение можно сказать, что цензурный режим на территориях, занятых белой армией, был жестким, что отчасти оправдывалось условиями военного времени; подавлялось всякое инакомыслие, вытравливался критический дух. Управленческое звено журналистского творческого процесса (субъективный фактор) так фильтровало информацию, что лишь усугубляло положение дел, способствовало распространению сообщений, угодных власти. Все это сводило на нет эффект пропагандистских усилий и вызывало недоверие и к власти, и к журналистике.

в начало

 

СОВЕТСКАЯ ЦЕНЗУРА ПЕРИОДА КОМИССАРОДЕРЖАВИЯ:

1917–1919 гг.

 

Борьба Советов против «самодержавных фабрикантов общественного мнения» за «пользование техническими средствами сообразно своей идейной силе». Попытки решить свободу слова в новых условиях. Декрет Совнаркома о печати и борьба вокруг него. Отпор комиссародержавию – I Всероссийский съезд советских журналистов (1918).

 

Россия начала XX в. имела достаточно развитую материально-техническую базу журналистики. Но в ходе Первой мировой войны многие территории (Польша, Курляндия, ряд областей), где производилась бумага (до 30%), были оккупированы. К 1920 г. вырабатывалось лишь 6% той бумаги, которая потреблялась в довоенное время. Выход Финляндии из состава России сразу же сократил мощность производства бумаги на треть. Бумажный голод, бумажный кризис сопровождал все первые годы становления партийно-советской журналистики. Вопрос о бумаге решался на самых высоких уровнях руководства.

Все это существенно осложняло положение периодики и книгоиздательского дела, что отчасти объясняет меры, предпринятые тогда революционными властями. Их программа предусматривала, по словам В.И. Ленина, «осуществить переход к новым общественным отношениям с наибольшим, так сказать, приспособлением к существовавшим тогда отношениям, по возможности постепенно и без особой ломки, не уничтожение частной печати, а подчинение ее известному государственному руководству, введение ее в русло государственного капитализма». Одним из первых документов, принятых новой властью по проблемам печати, был Декрет о введении государственной монополии на объявления (21 ноября 1917 г.). По замыслу его создателей, введение государственной монополии на рекламу предполагало существование частной собственности и частных заведений, нуждающихся в рекламе: «как общее явление» частнопредпринимательских газет и соответствующей экономической политики, требовавшей частных объявлений. Ужесточение гражданской войны, введение военного коммунизма, когда большая часть периодики распространялась бесплатно, сделали этот декрет ненужным.

В то же время с приходом к власти большевиков начался процесс перераспределения материально-технической базы журналистики. Новое руководство страны придавало огромное значение этому вопросу, о чем свидетельствует одна из телеграмм Председателя Совета народных комиссаров (СНК) В.И. Ленина (февраль 1918 г.): «Печатный станок – сильнейшее наше оружие». Петроградский военно-революционный комитет (ВРК) в первые же дни закрыл ряд частных газет: «Биржевые ведомости», «Копейку», «Новое время», «Русскую волю» и др., конфисковал их типографии. ВРК сразу же особой резолюцией регламентировал порядок конфискации типографий, потребовал вести «учет запаса бумаги, которая распределяется между крупнейшими социалистическими партиями». Печатать что-либо в этих типографиях можно было лишь по решению ВРК. Он же принял меры к учету и охране полиграфического имущества. Петроградский ВРК более 15 раз обсуждал вопросы реквизиции бумаги только в октябре – ноябре 1917 г., позднее он принял решение «О запрещении вывоза бумаги из Петрограда». Затем этими вопросами стал заниматься Совнарком. Через полиграфический отдел ВСНХ и его отделы на местах была проведена в 1918–1921 гг. централизация руководства полиграфической промышленностью. 2 июля 1919 г. Совет рабочей и крестьянской обороны принял постановление «О милитаризации типографских рабочих», а СНК обнародовал декрет о распределении печатной бумаги в стране. В начале 1920 г. увеличивающаяся разруха в полиграфической промышленности заставила милитаризировать 16 крупнейших типографий Москвы, Петрограда, Нижнего Новгорода. Постепенно все наиболее мощные типографии на территории, занятой Советами, переходят в их руки: к октябрю 1919 г. было национализировано 125 предприятий полиграфической и бумажной промышленности. Был установлен контроль над Петроградским телеграфным агентством, радиотелеграфом, всеми радиостанциями столицы и ее окрестностей, созданы правительственные учреждения по их управлению и контролю за деятельностью частных полиграфических предприятий.

Вместе с обеспечением материальной базой новой журналистики Советским правительством была проделана определенная законодательная работа, декларировавшая право большинства народа – рабочих и крестьян на свободу слова и печати. Придя к власти, социалисты разных оттенков столкнулись с необходимостью реализовать проповедуемые ими идеалы. Уже Временное правительство не смогло провести в жизнь сразу же заявленные свободы. Вот свидетельство человека, близкого этому правительству, одного из активных деятелей революции, профессора Петербургского университета П.А. Сорокина, побывавшего 27 февраля на собрании литераторов, образовавших официальный пресс-комитет революции: «Кто уполномочил их представлять прессу? – задал я самому себе вопрос. Вот они, самозванные цензоры, рвущиеся к власти, чтобы давить все, что по их мнению является нежелательным, готовящиеся задушить свободу слова и печати. Монархические газеты были уже запрещены и их типографские мощности конфискованы. Социалисты согласились с этим как с необходимостью. Но увязывается ли такая постановка вопроса со свободой печати, которую они так горячо защищали ранее? Как только амбиции радикалов удовлетворены, они, похоже, становятся даже более деспотичны, чем реакционеры».

9 марта 1917 г. Временное правительство ликвидирует основной центр царской цензуры – Главный комитет по делам печати, вводит должность комиссара по делам печати. 10 марта состоялось совещание по вопросам печати, на которое были приглашены наиболее заинтересованные в решении проблем журналистики стороны: представители соответствующих отраслей промышленности по производству периодики, журналистских организаций – Всероссийского общества редакторов ежедневных газет, Общества редакторов петроградских журналов, Петроградского общества журналистов и др. Оно поддержало ликвидацию Главного комитета по делам печати и обсудило проект восстановления временной военной цензуры. Этими мероприятиями был намечен деловой подход к решению проблем свободы печати. Но 16 мая в «Вестнике Временного правительства» было обнародовано популистское законодательное распоряжение: «Печать и торговля произведениями печати свободны. Применительно к ним административных взысканий не допускается». Казалось бы, этим лаконичным документом, отразившим идеальные помыслы, был положен конец цензуре. К сожалению, его составители пошли на поводу настроений и эмоций, не учли конкретных условий времени. Поэтому практика быстро внесла свои коррективы. Уже в мае Общество деятелей периодической печати и литераторов в Москве созвало общее собрание писателей и журналистов по вопросу «о насилиях над прессой» (захват типографий, нарушение свободы печати и др.). Резолюция собрания призывала управление страной содействовать их прекращению. П.Н. Врангель, отражавший настроения других кругов, замечает в своих «Записках»: «В то время как левая печать открыто вела разлагающую армию пропаганду, правые газеты конфисковывались и закрывались». В июле после известных кризисных событий Временное правительство предоставило военному министру право закрывать издания, призывающие к военному бунту и неповиновению на фронте. Началась борьба с инакомыслием. В итоге большевистские издания были закрыты и загнаны в подполье, прошли аресты и др.

Во многом такая же ситуация с решением свободы слова и печати сложилась и у большевиков. 9 ноября 1917 г. СНК принял Декрет о печати, который был утвержден на первом же заседании правительства, что подчеркивает, какое значение оно придавало борьбе с контрреволюционной прессой. Декрет был опубликован 10 ноября в «Газете Временного рабочего и крестьянского правительства», «Известиях», «Правде». Необходимость именно такого документа вытекала из той общественной атмосферы, которая тогда сложилась. Со страниц прессы на аудиторию обрушилась лавина призывов к расправе с новой властью. Еще 15 октября 1917 г. эсеровское «Дело народа» писало: «Против объявленного похода большевиков революция должна собрать все силы. Пусть грозный и дружный отпор будет ответом на призыв к преступному выступлению в эту тяжелую для страны минуту». В документальном репортаже «10 дней, которые потрясли мир» Джон Рид, американский журналист, восклицал: «...какой бурный поток воззваний, афиш, расклеенных и разбрасываемых повсюду, газет, протестующих, проклинающих и пророчащих гибель! Настало время борьбы печатных станков, ибо все остальное оружие находилось в руках Советов».

«Дело народа» призывало: «Наш долг – разоблачить этих предателей рабочего класса. Наш долг – мобилизовать все силы и встать на защиту дела революции». Эсеровский орган предупреждал: «Не верьте обещаниям большевиков! Обещание немедленного мира – ложь! (Ленин уже сознался в этом.) Обещание хлеба – обман! Обещание порядка, обещание земли – сказка!.. Спасайте республику, пока не поздно!» Газета «Дело народа» отражала настроения правой части партии эсеров, но ее позиция была типичной для открыто оппозиционной периодики. Против именно такой прессы и был направлен Декрет о печати: «Всякий знает, что буржуазная пресса есть одно из могущественнейших оружий буржуазии. Особенно в критический момент, когда новая власть, власть рабочих и крестьян только упрочивается, невозможно было целиком оставить это оружие в руках врага, в то время, как оно не менее опасно в такие минуты, как бомбы и пулеметы. Вот почему и были предприняты временные и экстренные меры для пресечения потока грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы молодую победу народа желтая и зеленая пресса». Интересно совпадение аргументации при определении границ свободы печати этого документа и программного заявления П.Н. Врангеля на встрече с ведущими редакторами газет Крыма (1920 г.): «во время войны, а тем более гражданской, орудием борьбы являются не только пушки и ружья, но и идеи».

В Декрете о печати подчеркивался его временный характер. В нем говорилось, что «всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону», даже в критические моменты «стеснение печати допустимо только в пределах абсолютно необходимых». В постановляющей части документа определялись эти пределы. Закрывались лишь те издания, которые призывали «к открытому сопротивлению или неповиновению рабочему и крестьянскому правительству, ... к деяниям явно преступного, т.е. уголовно-наказуемого характера, ... сеяли смуту путем явно клеветнического извращения фактов».

Таким образом, Декрет о печати не был, как иногда представляют, обычным юридическим законом о печати. Он не ликвидировал буржуазную и мелкобуржуазную прессу, а преследовал призывы к открытому сопротивлению и неповиновению Советской власти, ложь и клевету. Он имел и агитационный характер, о чем свидетельствует его лексика. В нем объяснялось, что буржуазный лозунг «свободы печати» всегда был «либеральной ширмой», которая фактически скрывала «свободу для имущих классов захватить в свои руки львиную долю всей прессы, невозбранно отравлять умы и вносить смуту в сознание масс».

На основании Декрета о печати с октября 1917 г. по июнь 1918 г. были закрыты или прекратили существование по другим причинам более 470 оппозиционных газет. Он, без сомнения, был одним из программных документов большевиков, и вокруг него вскоре развернулась острая борьба. «Вопросы о свободе печати были в ноябре 1917 г. одно время в центре политических партий», – признавался Л.Д. Троцкий. Во ВЦИК декрет был оглашен на другой день после его принятия Совнаркомом и сначала был воспринят как необходимый революционный акт. И лишь когда он послужил основанием для закрытия ряда партийных изданий («Друг народа», «День», «Революционный набат» и др.), фракцией левых эсеров (29 членов ВЦИК) был предпринят демарш, отразивший также настроение меньшевиков и части большевиков, подогревавшийся межпартийной и внутрипартийной борьбой по вопросу о создании «однородного социалистического правительства». Лидеры меньшевиков Л. Мартов и Р. Абрамович «3 ноября предъявили ультиматум: никаких переговоров, пока правительство не прекратит арестов и закрытия буржуазных газет».

Джон Рид свидетельствует: «Но и в самом Смольном в рядах большевистской партии нарастала сильная оппозиция политике Ленина. В ночь на 17 (4) ноября огромный зал ЦИК был набит битком. Атмосфера зловещая. Большевик Ларин заявил, что уже приближается срок выборов в Учредительное собрание и что пора покончить с «политическим террором». Необходимо смягчить мероприятия, принятые против свободы печати. Они были необходимы во время борьбы, но теперь не имеют никакого оправдания. Печать должна быть свободна, поскольку она не призывает к погромам и мятежам». На этом заседании ВЦИК Ю. Ларин предложил резолюцию, отменяющую Декрет о печати. Его поддержали левые эсеры А.Л. Колегаев, В.А. Карелин, Б.Ф. Малкин и др., видевшие в декрете «нарушение основных принципов демократии». Б.Ф. Малкин призывал к «политическому великодушию для всех политических и классовых противников», к действию «обаянием революционного движения». Позицию большевиков изложил В.А. Аванесов в предложенной им резолюции: «Закрытие буржуазных газет вызывалось не только чисто боевыми потребностями в период восстания и подавления контрреволюционных попыток, но и являлось необходимой переходной мерой для установления нового режима в области печати, такого режима, при котором капиталисты – собственники типографий и бумаги не могли бы становиться самодержавными фабрикантами общественного мнения». В резолюции предлагалось конфисковать частные типографии и запасы бумаги, передать их в собственность Советской власти в центре и на местах с тем, «чтобы партии и группы могли пользоваться техническими средствами печатания сообразно своей идейной силе, т.е. пропорционально числу своих сторонников».

«Затем выступил Ленин, спокойно, бесстрастно, – пишет в своем репортаже Джон Рид. – Он морщил нос, говорил, медленно подбирая слова; каждая фраза его падала, как молот». Ленин напомнил, что именно в ходе Февральской буржуазно-демократической революции были закрыты «царистские газеты». В создавшейся конкретной ситуации в молодой республике, по словам Ленина: «Мы не можем дать буржуазии возможность клеветать на нас... мы не можем к бомбам Каледина добавлять бомбы лжи». Он считал, что необходимо создать комиссию для расследования зависимости буржуазных газет от банков, так как: «Мы должны уйти от этой свободы печати, зависящей от капитала». В поддержку резолюции большую речь произнес Л.Д. Троцкий: «В условиях гражданской войны запрещение враждебных газет есть мера законная. Необходим, конечно, переход к определенному режиму печати. К такому режиму мы и хотим перейти. Буржуазная монополия печати должна быть разрушена. Иначе нам не стоило бы брать власть! Каждая группа граждан должна иметь доступ к бумаге и типографскому станку. Право собственности на типографии и бумагу принадлежит прежде всего рабочим и крестьянам и только после них буржуазным партиям, составляющим меньшинство».

ВЦИК большинством голосов («за» – 34, «против» – 24, воздержался – 1) принял резолюцию большевистской фракции о поддержке политики Совнаркома в области печати. Левые эсеры после голосования резолюции выступили с заявлением об отказе сотрудничать с большевиками, выходе их представителей из ВРК, штаба, уходе со всех ответственных постов. Они характеризовали резолюцию ВЦИК как «яркое и определенное выражение системы политического террора и разжигания гражданской войны». В известном смысле протестом против резолюции было заявление группы народных комиссаров В.П. Ногина, В.П. Милютина, А.И. Рыкова, И.А. Теодоровича и др. о том, что они снимают с себя ответственность за политику Совнаркома и слагают звания наркомов. Их поддержал ряд ответственных работников (Ю. Ларин, Д.Б. Рязанов, А.Г. Шляпников и др.).

6 (19) ноября собрание уполномоченных Союза рабочих печатного дела, руководимое меньшевиками, решило начать всеобщую забастовку протеста против закрытия газет. ЦК меньшевистской и эсеровской партий, Петроградская городская дума, Союз рабочих печатного дела создали особый Комитет борьбы за свободу печати. Его воззванием открывался 12-й номер журнала «Печатное дело» (15 ноября 1917 г.). Однако забастовка не состоялась, несмотря на поддержку меньшевистскими союзами печатников Москвы, Харькова, Нижнего Новгорода и др., так как большинство полиграфистов было против нее. Газета «Правда» публиковала письма рабочих типографий, возмущенных этим «контрреволюционным актом».

Основная часть интеллигенции встретила Декрет о печати негативно. 26 ноября 1917 г. Союз русских писателей выпустил специальную однодневную «Газету-протест. В защиту свободы печати». Издание объединило представителей разных слоев интеллигенции: 3.Н. Гиппиус, Е.И. Замятина, В.И. Засулич, В.Г. Короленко, Д.С. Мережковского, А.Н. Потресова, Ф.К. Сологуба, П.А. Сорокина и др. Вот названия некоторых статей этого издания: «Слова не убить», «Красная стена», «Осквернители идеала», «Протесты против насилий над печатью» и т.д. Со страниц этой газеты 3.Н. Гиппиус заявляла, что «отменена вся печать кроме большевистской», а П.А. Сорокин увидел в закрытии враждебных Советской власти газет «возврат к средним векам», А. Редько – «убийство общественной мысли».

Формой протеста интеллигенции против большевистского декрета стали однодневные газеты «Петроградская свободная печать», однодневка Клуба московских писателей, вышедшая в декабре 1917 г. под лозунгом «Слову – свобода!», и др. Этим же настроением были проникнуты отклики на декрет «Новой жизни», цикл статей М. Горького «Несвоевременные мысли», статья В.Г. Короленко «Торжество победителей», помещенная в «Русских ведомостях» и «Деле народа», в которой он обвинял Советскую власть в походе против демократии.

Лидеры большевиков отстаивали свою точку зрения. В.И. Ленин писал: «Только Советская Россия дала пролетариату, и всему гигантскому трудящемуся большинству России, невиданную, невозможную и немыслимую ни в одной буржуазной демократической республике свободу и демократию, отняв, например, дворцы и особняки у буржуазии (без этого свобода собраний – лицемерие), отняв типографии и бумагу у капиталистов (без этого свобода печати для трудящегося большинства нации есть ложь), заменив буржуазный парламентаризм демократической организацией Советов, в 1000 раз более близких народу, более демократичных, чем самый демократичный буржуазный парламент». «Одним из главных обвинений против нас в устах буржуазии, ее газетчиков, ее политиков, ее ораторов, – говорил Л.Д. Троцкий 13 декабря 1917 г. в речи перед гренадерским полком, – является наша политика по отношению к буржуазной прессе. Говорят, что мы являемся душителями свободы. Это обвинение размягчает сердца так называемой интеллигенции. И даже такие люди, как Горький и Короленко, люди несомненно честные, но проникнутые предрассудками мещанской среды, готовы проливать свои слезы по поводу насилия над нововременскою свободой печати».

Однако сомнения и колебания по поводу того, как же в тех условиях решать проблему свободы слова и печати, испытывали и многие большевики, что отразилось на характере местных декретов о печати. В Москве проект такого документа был выработан М.Н. Покровским и И.И. Скворцовым. Он был одобрен Московским ВРК 6 ноября 1917 г. В декрете о печати Московского совета объявлялось, что «в Москве могут беспрепятственно появляться все органы печати, без различия направлений». Но Комитет предупреждал, «восстанавливая свободу политической печати», что «никакие воззвания, призывающие к восстанию против Советов, допущены не будут. Органы, где появятся подобные воззвания, будут конфискованы, авторы же их будут преданы революционному суду». 8 декабря обнародован декрет о печати Московского Совета. В нем регламентировались меры преследования за клевету, ложную информацию в прессе, порядок публикации опровержений, меры наказания (закрытие издания или штраф).

Порой в решении проблемы свободы печати дело доходило до курьеза. Так, 10 декабря 1917 г. на заседании Архангельского ревкома рассматривался вопрос о закрытии газеты «Архангельск». Были предложены две резолюции:

 

1.       «Учитывая весь имеющийся материал и озлобленное настроение масс, Архангельский ревком высказывается за закрытие газет «Архангельск» и «Северное утро»,

2.       «Считая невозможным по принципиальным соображениям прибегнуть к закрытию местных газет, как к нарушению одного из первейших завоеваний революции – свободы слова, ревком, учитывая настроение масс, явно враждебное и могущее повести к серьезным осложнениям, доводит до сведения газет «Архангельск» и «Северное утро» о таковом настроении масс».

 

За обе резолюции было подано одинаковое число голосов (5 – «за», 2 – «против»).

Декрет о печати Совнаркома был направлен на подавление журналистики, выступавшей против Советской власти. Однако оппозиция в ответ на закрытие ряда изданий использовала старый прием революционной прессы: издание вновь воскресало под измененным названием. Так, газета «Голос солдата» (Петроград) за три месяца сменила 9 названий: «Солдатский голос», «Искры», «Солдатский крик», «Мира, хлеба и свободы», «За свободу», «За свободу народа», «Революционный набат», «Набат революции». В ответ на такую тактику Совнарком 28 января 1918 г. принял Декрет о революционном трибунале печати. В нем предусматривались наказания за «нарушение узаконений о печати, изданных Советской властью», и более суровые меры за преступное использование периодики. Революционный трибунал печати состоял из трех лиц, избиравшихся Советом не более чем на 3 месяца. Характерной чертой трибунала была широкая гласность его работы. Дело слушалось публично после работы следственной комиссии, при участии обвинения и защиты. Весь ход трибунала освещался в журналистике.

Декрет определял целую систему наказаний, включая штрафы, лишение свободы, политических прав, конфискацию в общенародную собственность типографий, полиграфического имущества лиц, привлеченных к суду. Большинство этих наказаний стало использоваться на практике. Так, были оштрафованы газеты: «Петроградский голос», «Вечерние огни», «Новые ведомости» – на 5 тыс. руб.; «Новая газета», «Дзенник народовый», «Наш век», «Сведения о Латвии» – на 10 тыс. руб.; «Новый вечерний час» – на 20 тыс. руб.; «Новая жизнь» – на 50 тыс. руб. и т.д. Трибуналами были закрыты «Кабаре», «Чертова перечница», «Новая жизнь», «Дело народа», «Луч», «Заря», «Знамя борьбы» и др., арестованы в качестве заложников редакторы «Огонька» Бонди, «Эры» Анисимов и др.

28 января 1918 г. «Правда» сообщила о том, что состоится первое публичное заседание Петроградского революционного трибунала печати. 31 января слушалось дело газеты «Питер», известной еще до революции под названиями «Маленькая газета», «Русь», «Новая Русь» и др., отличавшейся черносотенным характером. На заседании Революционного трибунала печати был вскрыт состав преступления газеты: «Не останавливалась перед самой грубой ложью», в доказательство чего приведены изобличавшие ее факты, названия статей, содержавших клевету на Советскую власть и рабочих. Одним из обвинителей газеты «Питер» выступил Союз металлистов, который в письме в Революционный трибунал печати просил «привлечь редакцию газеты «Питер» за клевету с целью дискредитирования профессионального союза металлистов и возбуждения против него масс рабочих». Комиссариат по делам печати в обвинительном акте считал, что «одно закрытие газеты «Питер» не достигнет цели, ибо этот грязный листок по примеру прошлого возродится под новым названием. Комиссариат постановил: подвергнуть задержанию всех наиболее деятельных сотрудников и предать их суду Революционного трибунала за систематическую ложь, клевету и контрреволюционную пропаганду».

Часто в качестве государственного обвинителя на заседаниях Революционного трибунала печати выступал сам комиссар по делам печати, пропаганды и агитации В. Володарский. В своих ярких речах он показал пагубность воздействия клеветнической информации на общественное мнение. Говоря о газете «Вечерние огни» (май 1918 г.), В. Володарский заметил, что она стремилась «создать такое настроение в рядах широких масс граждан, которое говорило бы им: Советская власть не прочна, ей угрожает опасность оттуда, отсюда, да еще вот откуда и т.д.». Он подробно проследил, как действует слух, умело преподнесенный опытной рукой журналиста. Когда подсудимые пытались сослаться на свои ошибки, В. Володарский парировал: «Припомните такой случай, когда бы вы ошиблись в пользу Советской власти?»

Все названные декреты, без сомнения, ограничивали возможности старой и оппозиционной прессы. Но необходимо учитывать кратковременность действий этих документов и их географическую ограниченность. Революционные трибуналы печати существовали до мая 1918 г. – чуть более трех месяцев. Декрет СНК о печати реально действовал определенное время в Петрограде, после марта 1918 г. – в Москве, отчасти в центре России, где была власть Советов. Вообще его сферу воздействия еще надо исследовать. Главным документом, решавшим проблему свободы слова, была Конституция (Основной закон) РСФСР, принятая V Всероссийским съездом Советов 10 июля 1918 г., в которой ограничения на свободы обосновывались действиями во имя трудящихся, большинства народа. Свобода слова и печати предоставлялась только части населения страны. «В целях обеспечения за трудящимися действительной свободы выражения своих мнений, – говорилось в ней, – Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика уничтожает зависимость печати от капитала и предоставляет в руки рабочего класса и крестьянской бедноты все технические и материальные средства к изданию газет, брошюр, книг и всяких других произведений печати и обеспечивает их свободное распространение по всей стране».

Ограничения свободы журналистики аргументировались, кроме того, тем, что РСФСР стала «мировой базой для рабочих и крестьян, борющихся во всех странах с прекрасно организованной буржуазией». При этих условиях, по словам М. Щелкунова, юриста и историка тех лет, «ВЦИК должен был покончить с привычной и не чуждой до этого момента коммунистам идеализацией «свободы печати»: в штаб-квартире мировой революции не может быть места для печатной агитации врагов революции». И комиссары печати, пламенея при мысли о мировой революции, стояли на страже, преследуя во имя ее и народа инакомыслие, чуждые, на их взгляд, идеи, запрещая ту или иную информацию, якобы вредную для широкой аудитории. Именно они тогда вели основную конкретную работу с журналистикой, контролировали ее.

В Петрограде сразу же после взятия власти ВРК назначил комиссара по делам печати. 27 октября 1917 г. ВРК обнародовал обращение к печатникам, где подчеркивалось: «Ни одно воззвание, ни один орган печати не должен выйти в свет без санкции новой власти Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в лице уполномоченного комиссара». Комиссары занимались экспроприацией типографий, организацией полиграфической промышленности, борьбой с контрреволюцией и безработицей среди печатников. В состав ВРК, кроме того, входила контрольная комиссия над печатью и большая группа комиссаров типографий. Все это объединялось отделом печати и информации. Комиссариаты по делам печати были созданы при Советах крупных городов Москвы, Харькова и др. Институт комиссаров по делам печати, затем отделы печати, агитации и пропаганды были основными проводниками цензурной политики новой власти. Особенно юридически широкие полномочия они получили на местах. Вот характерный документ – декрет о печати, принятый 6 ноября 1917 г. Калужским Советом. Главный смысл его в том, что комиссар печати определяет всю местную политику в журналистике: «Всякого рода воззвания, прокламации и афиши могут быть отпечатаны лишь с разрешения комиссара печати. (Они приравнивались к распоряжению Советской власти. – Г.Ж.) Типографии и другие печатные заведения, в коих будет обнаружено такое печатание без разрешения комиссара печати, по обнаружению факта печатания объявляются национализированными».

Особую известность непредсказуемыми действиями получил петроградский комиссар по делам печати, агитации и пропаганды М. Лисовский, запрещавший по собственной инициативе целые серии книг. В июле 1918 г. в Петрограде литераторы-символисты организовали издательство «Алконост», выпустившее к 1920 г. 28 книг А. Блока, А. Белого, В. Иванова, А. Ремизова и др. Комиссар печати М. Лисовский запретил только этому издательству 6 книг, в том числе по две книги А. Белого и А. Ремизова. Литераторы отрядили к наркому просвещения А.В. Луначарскому целую депутацию, обратились за помощью к М. Горькому, который 9 июля 1919 г. писал комиссару М. Лисовскому, что все эти книги уже набраны и поступят в распоряжение Наркомпроса и Центропечати, «все они имеют серьезное значение, как попытка группы литераторов разобраться в ее отношении к действительности». Писатель «убедительно» просит дать разрешение на их выход: «Книг так мало. Агитационная литература не может исчерпать всех потребностей духа. Книга – орудие культуры, одно из чудес ее. Она особенно ценна теперь, когда люди так быстро превращаются в дикарей». М. Горький сообщал, что едет в Москву, где будет докладывать Совнаркому о «необходимости разрешить книгоиздательское дело».

Слова М. Горького не остановили М. Лисовского. В 1920 г. у «Алконоста» возникли трудности с выходом книги А. Блока «Седое утро». Позиция комиссара по делам печати, агитации и пропаганды Петрограда по отношению к «Алконосту» не была исключением. Он запретил издательству «Колос», созданному в июле 1918 г. и выпустившему к 1920 г. 45 книг, публиковать книги П. Лаврова «Из истории социальных учений», Цезаря де Пап «Общественная служба в будущем обществе» с предисловием П. Лаврова, П. Сорокина «Система социологии» и др. Отвечая на протесты книгоиздателей, комиссар с апломбом заявлял: «Все сочинения Лаврова есть старый хлам, который надо выбросить в сорную корзину, а не тратить на них бумагу». В одном случае самодурство М. Лисовского помогло остановить вмешательство руководителя Госиздата В. Воровского, а 31 декабря 1919 г. на заседании Политбюро ЦК РКП(б), где присутствовал и В.И. Ленин, были предоставлены средства на издание в течение 1920 г. 10 выпусков сочинений П. Лаврова. В другом случае указания комиссара просто проигнорировали и, несмотря на запрет, были выпущены издательством «Колос» два солидных, теперь всемирно известных тома «Системы социологии» П.А. Сорокина.

Комиссар М. Лисовский, конечно, не мог определить всю цензурную политику в Петрограде. И здесь в это время проявлялась ее непоследовательность. 29 января 1918 г. Петросовет принял постановление о временных правилах издания всех периодических и непериодических печатных произведений, где в первом параграфе говорилось: «Для издания печатных произведений всех видов не требуется никаких разрешений». Затем в документе шла речь об условиях, при которых издание могло выходить: указание сведений о месте издания, тираже, публикация распоряжений Петросовета и т.п. Повторялась постановляющая часть Декрета о печати СНК. Однако временный надзор за соблюдением постановления возлагался на комиссариат по делам печати. Ему давалось право на предварительное закрытие и даже конфискацию издания, арест редакции, опечатание типографии. Такие оговорки уже санкционировали произвол комиссаров.

В период взаимного красно-белого террора Советы переходят к репрессивной политике в отношении инакомыслящей периодики. Такой характер носят постановления Президиума Моссовета о контроле над издательствами (24 мая 1919 г.), отдела печати Моссовета о закрытии антисоветской печати (26 июля 1918 г.) и др. Заведующий этим отделом Н.С. Ангарский (Клестов) писал в 1919 г. в статье «Печать и книжное дело»: «ни одна книга не могла быть сдана в набор издательством без визы отдела печати, точно так же типографиям было запрещено брать такие книги в работу».

Такое отношение к журналистике со стороны управленческих структур создавало соответствующую атмосферу на местах, о чем свидетельствуют материалы Первого Всероссийского съезда советских журналистов, проходившего в Москве в ноябре 1918 г. и собравшего в сложное время 106 делегатов. Именно он дал первый отпор комиссародержавию в журналистике. Работники провинциальной прессы, не имевшие фактически правовой защиты, оказались в довольно сложных взаимоотношениях с Советами, их отделами, исполкомами, парткомами, разными учреждениями. Они резко говорили о произволе местной бюрократии, в условиях которого им приходилось творить.

«Мы страдаем от комиссаров, больших и маленьких, и нужно об этом здесь сказать открыто, – заметил Цвилинг (Самара). – Если бы раскрепостить наши газеты от товарищей комиссаров и дать возможность совершенно свободно работать, то мы могли бы создать тот тип органа, который нам необходим». Делегат из Козлова Верещагин сообщал: «Председатель нашего исполкома Лавров в свое время держал газету всецело в своих руках. Мы были лишены возможности не только критиковать местную власть, но даже правильно информировать о ее действиях». Большинство выступавших ставило вопрос о независимости газет от произвола чиновников. Наиболее четко раскрыла это в своей речи Л. Сталь (Вятка): «Печать должна вести беспощадную борьбу с тем чиновничеством, которое нас совершенно замучило. У нас чиновники хуже, чем были при старом режиме». К. Радек считал, что многие издания приобрели «казенный характер», а их издатели «чувствуют себя блюстителями порядка, стараясь, чтобы газеты эти выражали мнение, что “все обстоит благополучно”».

На форуме журналистов фигурировал любопытный документ, оглашенный делегатом из Рыбинска, – письмо в редакцию председателя местного отдела здравоохранения: «Гражданин редактор. За последнее время в газете стали появляться заметки, указания, а иногда, исподтишка, нравоучения отделу здравоохранения. Я спрашиваю вас, как ответственное лицо, узнавал ли вообще писавший заметки в отделе о том, что предлагал, замечал и указывал. Если этого не было, то рекомендую вам воздержаться от лишнего разжигания страстей и возбуждения среди населения недовольства против существующих органов управления» (курсив мой. – Г. Ж.).

Дебаты вокруг взаимоотношений прессы и управленческого аппарата нашли несколько неожиданное отражение в «Правде», где 17 ноября был помещен отчет о съезде журналистов, а в нем утверждалось: «Принята резолюция о полной независимости советской прессы. Признано необходимым допустить в советской прессе свободу критики, ни под каким предлогом не допустима цензура политическая». Однако в обнародованных документах съезда, где перечисляются 17 решений, никакой резолюции о независимости советской прессы нет. В обстоятельном отчете, появившемся в журнале «Вестник жизни», такая резолюция не упоминается, хотя на съезде были один из редакторов журнала Л. Каменев и два его сотрудника. Эта проблема наложила тень на Первый съезд журналистов и впоследствии стала фактом мифотворчества. Ряд партийных деятелей и ученых использовали «теорию независимости прессы», получившую якобы обоснование на этом съезде, как жупел запугивания редакций и укрепления администрирования в руководстве журналистикой. На самом же деле разговоры журналистов на своем форуме о независимости газет были своеобразной защитной реакцией на неопределенное положение органов печати в те годы.

Скорее всего «Правда» и перепечатавшие ее отчет издания имели в виду резолюцию съезда «Об условиях работы советских органов», регламентировавшую связи прессы с руководящими учреждениями. В ней предлагалось «допустить в советской прессе свободную критику как общей политики, так и недочетов в деятельности местных и центральных государственных учреждений; при разоблачении злоупотреблений редакции газет должны внимательно проверять весь поступающий материал, устраняя все недостаточно обоснованное и носящее личный характер». Достаточно взвешенно и реально определялись взаимоотношения с цензурой: «Военная цензура должна ограничиться исключительно надзором над опубликованными сведениями, составляющими военную тайну (оперативные действия советских войск, их численность, состав и т.п.), но ни в коем случае и ни под каким предлогом недопустима политическая цензура, запрещающая опубликование тех или иных сведений под предлогом «возбуждения страстей»», «волнения населения», «внесения уныния» и т.п. Ответственность за опубликованное возлагается на редакцию». Как видим, резолюция съезда показывает, что журналисты понимали необходимость регулирования свободы слова и печати в тех условиях. В частности, не вызывала возражения военная цензура, существовавшая практически всегда.

Правда, в молодой Советской республике она была введена не сразу. 20 января 1918 г. было учреждено Петроградское областное управление военно-почтово-телеграфного и пограничного контроля, переименованное в том же году в Военный контроль. «Что касается Военной цензуры над печатью, – утверждается в докладе начальника Отдела военной цензуры Регистрационного управления Реввоенсовета Республики Я. Грейера от 13 января 1919 г., – то она была введена Советской властью в конце июня прошлого года с учреждением Военно-Цензурного Отделения при Оперативном Отделе Наркомвоенна». Ее деятельность сначала ограничивалась Москвой, а затем была распространена на 15 губерний и отличалась малой продуктивностью, так как не обеспечивалась ни кадрами, ни финансами. Она заключалась в просмотре двух газет («Известий Наркомвоенна» и «Известий ВЦИК»), цензуре телеграмм РОСТА и создании оперативной сводки.

23 декабря 1918 г. вышло в свет «Положение о военной цензуре», подписанное Л.Д. Троцким. Его первый пункт гласил: «В целях сохранения военной тайны учреждается Военная Цензура». В документе определялись ее задачи и структура, основным звеном которой являлись военно-цензурные отделы. Издатели газет, журналов, рисунков, фотографических и кинематографических снимков и прочих произведений печати, заведующие телеграфными, почтовыми и телефонными установлениями, пассажиры, проезжающие через границы Республики, обязаны представить на цензуру «материал, указанный в особых перечнях». Организация отделов проходила с большими осложнениями, а их работа натолкнулась на сопротивление журналистов. Военно-цензурному отделению удалось установить в итоге переговоров с Союзом журналистов вполне «благоприятные взаимоотношения».

«Рассматривая военную цензуру не как орган, стесняющий свободу нашей печати и прикрывающий недостатки нашего молодого государственного механизма, – сообщает Я. Грейер, – а наоборот, помимо недопущения к оглашению и распространению сведений, могущих вредить боевой мощи Республики, нащупывающий эти недостатки и дающий указания соответствующим учреждениям и лицам для уничтожения таковых, надеюсь, что с работниками Советской печати мы скоро совсем столкуемся». Собственно так и произошло, как показывают документы Первого съезда журналистов.

Положение о военной цензуре ежегодно и с учетом дореволюционного опыта обновлялось и совершенствовалось. По документу, утвержденному РВС Республики 10 августа 1920 г., все редакции газет, издательства, фотографии и т.д. должны были «представлять в двух экземплярах гранок и полос на предварительную военную цензуру весь предполагаемый к опубликованию печатный материал (за исключением бланков, торговых книг и т.п.), а по выходе в свет высылать в Управление военной цензуры по 2 экземпляра печатного материала, процензурованного предварительной цензурой». «Все киноиздательства при выпуске новой киноленты должны приглашать представителя военной цензуры на пробный сеанс».

Можно утверждать, что 1917–1920 гг. были для военной цензуры организационными. Не имея ни опыта, ни профессиональных кадров, она часто допускала промахи. Председатель РВС Республики Л.Д. Троцкий вынужден был отдать 9 января 1919 г. особый приказ «О военной цензуре». В нем на конкретном примере наркомвоенмор разъяснял, чем военная цензура должна заниматься. Оказалось, что цензорский раж привел к тому, что была сделана попытка «воспрепятствовать печати сообщить» о поражении под Пермью, занятой белыми. Троцкий рассматривает это как «грубый и непростительный промах»: «Военная цензура существует для того, чтобы препятствовать проникновению в печать таких сведений, которые, будучи по своему существу военной тайной, могли бы послужить орудием в руках врагов против нас». Запрет же информации о падении Перми не составляет тайну для врага, а скрывать такие события от народа – «это прием старого режима». «Отдельные промахи и неудачи, – разъясняет Троцкий, – только заставляют Советскую Россию подтягиваться», так как ее армия освободила целый ряд городов.

Таким образом, в период комиссародержавия в России преобладала нецентрализованная, юридически не узаконенная, но достаточно жесткая цензура. Ее жрецы – комиссары по делам печати, агитации и пропаганды в этом отношении были на высоте. Дореволюционная декларация о свободе слова и печати во многом осталась на бумаге.

в начало

 

СОВЕТСКАЯ ЦЕНЗУРА ПЕРИОДА ДИКТАТА ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА:

1919–1921 гг.

 

Характер и меры «подчинения частной печати государственному руководству». Попытки использовать цензуру как средство политической борьбы. Образование Госиздата. Его цензурные функции и отношение к частной инициативе в книгоиздании. Борьба интеллигенции с диктаторской цензурной политикой Госиздата.

 

Период комиссародержавия отличался тем, что тогда не было особого центрального цензурного учреждения. Вкусовщина, кампанейщина, самодурство, придирки по мелочам, грубые ошибки и т.п. сопровождали цензурную политику тех лет. Наконец, был найден своеобразный и несколько неожиданный выход из создавшегося положения. В 1919 г. в Москве при Наркомпросе РСФСР было образовано путем слияния издательских отделов ВЦИК, Московского и Петроградского советов и ряда других Государственное издательство РСФСР (Госиздат), с которым и был совмещен процесс централизации цензуры. Цензурная деятельность Госиздата в 1919–1921 гг. – это особый период истории советской цензуры, о чем заметил еще в 1929 г. историк М.Б. Вольфсон. «В послеоктябрьской истории идеологического руководства книжным делом» он выделил три периода, среди которых второй – «гизовский период 1919–1921 гг., когда ГИЗ в доступной ему степени регулировал всю издательскую деятельность в стране».

21 мая 1919 г. было обнародовано Положение ВЦИК о Государственном издательстве. Во главе Госиздата был поставлен видный публицист и критик В.В. Воровский (1871–1923). Редакционная коллегия состояла из Н.И. Бухарина, В.И. Невского, М.Н. Покровского, И.И. Скворцова-Степанова и др. На местах в 1919–1921 гг. организовывались отделения Госиздата. Он сосредоточил в себе все вопросы книжного дела страны. «Положение», как заметил В.В. Воровский в докладе на соединенном заседании съездов Центропечати и РОСТА (май 1920 г.), предоставляло Госиздату «право поглотить все издательские аппараты – и советский, и партийный и, поскольку имеются, – аппараты частные и кооперативные».

Вместе с обычными издательскими функциями Госиздату предоставлялись совершенно беспрецедентные права контроля и цензуры над всем издательским процессом. Напомним, что в Декрете ЦИК от 29 декабря 1917 г. о государственном издательстве его задачи сводились к «широкой издательской деятельности... постановке дешевого народного издания русских классиков», «массовому изданию учебников». К редактированию этой продукции привлекалась «особая коллегия из представителей педагогических, литературных и учебных обществ, особо приглашенных экспертов и делегатов трудовых организаций». Издательство организационно не формировалось.

Совсем иной характер носит «Положение». Госиздат стал правительственным органом. Совнарком назначал его редколлегию. ВЦИК ее утверждал. Ее председатель по должности был членом Наркомпроса и имел право доклада как в Совнаркоме, так и в Президиуме ВЦИК. Ни о каких общественных редколлегиях не упоминалось, наоборот, в документе делался акцент на руководящую роль Госиздата: «Вся издательская деятельность всех народных комиссариатов, отделов Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета и прочих советских учреждений, поскольку она касается общеполитических и культурных вопросов, подчиняется Государственному издательству, каковому предоставляется право осуществлять эту издательскую деятельность непосредственно или оставить за указанными учреждениями, под своим контролем». Госиздат должен был регулировать и контролировать издательскую деятельность «всех ученых и литературных обществ, а равно всех прочих издательств». Он имел право на выработку руководящих инструкции, обязательных для них, фактически став официальным учреждением цензуры. Юрисконсульт ГИЗа Н.М. Николаев в сборнике «Законы о печати» (М., 1924), составленном им, писал: «Цензура относилась к ведению ГИЗа». В книге-отчете «Государственное издательство за пять лет» (М., 1924) также утверждается, что оно выполняло цензурные функции до появления Главлита.

Уже 29 июля 1919 г. Совнарком принимает постановление об отделах печати местных Советов, по которому отделы печати Москвы, Петрограда и других Советов становятся органами Госиздата, они начинают ведать цензурой, особенно это касалось периодики. Отделы печати получили право разрешать выход газет и журналов. Однако Госиздат регулировал все материальные проблемы газетно-журнального дела. 2 августа 1919 г. в «Известиях» было опубликовано его постановление «О временном прекращении вследствие острого бумажного кризиса печатания всех выходивших на территории Советской России журналов и приложений к газетам». Документ содержал список изданий (органы наркоматов, ВСНХ, ряда центральных и военных учреждений, профсоюзов), которые могли выходить в объеме не более 4 печатных листов в месяц или одного – в неделю. В таких условиях Госиздат мог принимать, как видим, фактически любые решения.

Особенно жесткой цензуре подвергались частные и кооперативные издательства. Планируя возможный переход к «новым общественно-экономическим отношениям», Советская власть, по словам В.И. Ленина, ставила задачу «не уничтожение частной печати, а подчинение ее известному государственному руководству, введение ее в русло государственного капитализма». Осуществить это удалось в определенной степени лишь в книгоиздательстве.

В целом политика Госиздата для частных и кооперативных издательств имела негативные последствия. Если эти предприятия в 1919 г. выпустили пятую часть всей книжной продукции Республики (19,81%), то в 1920 г. – лишь 5,87%. Пока во главе Госиздата стоял В.В. Воровский, эти фирмы еще имели некоторую возможность функционировать с определенной инициативой. В одной из своих статей он раскрыл характер отношений Госиздата с частными предприятиями: «Поскольку они делают работу нужную в данный момент для государства, издавая хорошую политическую или педагогическую литературу, Государственное издательство, конечно, идет им навстречу, помогая им и деньгами, и бумагой. Если же эти издательства ставят своей задачей распространение литературы, безразличной для политической и экономической работы пролетариата и Советской власти, Государственное издательство занимает по отношению к ним, так сказать, пассивную позицию: оно не закрывает их, но и не поощряет их деятельность, считая несвоевременно и нецелесообразно растрачивать на это дело бумагу, типографские средства или деньги». Руководство Госиздата разработало классификацию, в соответствии с которой все рукописи, поступившие от советских и частных предприятий, были разбиты на пять очередей в зависимости от их важности для страны в данный период. К примеру, пятая очередь представляла собой такую продукцию, которая могла выйти в свет лишь в мирное время. Эта классификация поставила в определенное равенство всех издателей, но после ухода из Госиздата В.В. Воровского она была забыта, стала проводиться «политика запрета отдельных изданий».

В июне 1920 г. Госиздат возглавили И.И. Скворцов-Степанов, С.М. Закс и другие, а с 17 декабря – единолично Н.Л. Мещеряков. Политика Госиздата в отношении частных фирм ужесточилась, о чем свидетельствуют «Отчет о деятельности (ГИЗа) на 1 декабря 1920 г.», статьи И.И. Скворцова-Степанова, опубликованные в журнале «Книга и революция» (№ 6, 7). Он считал, что руководящие органы относятся к частным издательствам слишком либерально, хотя эти предприятия, по его мнению, подрывают государственное издательское дело. Во-первых, тем, что «платят авторам по ставкам выше» Госиздата. Тут он сразу же делает вывод: «Это дополнительный повод в пользу быстрейшего сокращения частных издательств». Во-вторых, работа «солидных фирм» на 90, если не на 99% является деятельностью старьевщиков, живущих за счет перепечаток уже вышедших книг. В-третьих, считалось, что «частные издательства, действуя тоньше, вызовут к жизни инертные литературные силы», под это Советская власть субсидирует и авансирует их. И.И. Скворцову-Степанову эти литературные силы несимпатичны, как и редколлегии частных издательств, приютившиеся «в теплых уголках за государственный счет», где якобы сидят «люди, далекие от пролетарской диктатуры России и даже ей враждебные».

Развивая подобные мысли в другой статье, И.И. Скворцов-Степанов не логично противопоставляет издания работ К.А. Тимирязева и С.Н. Булгакова. На труды первого, пропагандирующего дарвинизм и естественно-научный материализм, не хватает бумаги, а второй, сделавший «в литературе свою эволюцию от марксизма к средневековщине», как отмечает руководитель ГИЗа, издается. Один из руководителей Госиздата иронизирует: «Добрые и широкие коммунисты скажут, что не дать ему выступить перед публикой – значит налагать оковы на искания души человеческой, значит отнимать от жизни один добавочный цвет». И.И. Скворцов-Степанов понимает это. Но «при современном состоянии средств печатания, – считает он, – мы вынуждены, мы должны делать выбор, а не издавать все, что пишут и предлагают. Выборка неизбежна, притом очень суровая выборка».

Проявляя последовательность, руководители Госиздата позднее в отчете, подготовленном к VIII Всероссийскому съезду Советов, замечают, что Госиздат «не может представить типографские средства и бумагу на перепечатку художественных произведений, которые и до революции имели ограниченное значение: на издание научных и философских работ, которые дышат буржуазной ограниченностью и к тому же по своему общему характеру найдут крайне малочисленных читателей». В отчете также повторно, как и в отчете 1920 г., высказывалась мысль о том, что частные предприятия платят авторам высокие гонорары, чем подрывают экономическую базу Госиздата, его авторитет. Поэтому лучше было бы все частные фирмы закрыть. Этим ГИЗ избавился бы от конкурентов и содействовал сокращению развития инакомыслия, борьба с которым началась еще при В.В. Воровском. Он, например, в свое время возражал против выпуска издательством «Колос» сборника статей «Памяти Лаврова», так как в качестве авторов предполагались П.А. Кропоткин, П.А. Сорокин, Г.Г. Шпет. Э.Л. Радлов и др., т.е. лица, «оппозиционно настроенные по отношению к Советской власти, почему могущие дать в своей работе не столько объективную оценку Лаврова, сколько апологию своей партии». В марте 1920 г. Госиздат запретил издавать сочинения Н.К. Михайловского как «несвоевременные» и рекомендовал «употребить бумагу на печатание литературы агитационного характера».

Цензурным преследованиям подвергались не только народники (кооперативное издательство «Колос»), но и эсеры, анархисты, меньшевики. Уже в этот период цензура использовалась как средство партийной борьбы. Особенно доставалось издательству Союза анархо-синдикалистов «Голос труда». Им запретили печатать 4-й и 5-й тома сочинений М.А. Бакунина, работы П.А. Кропоткина «Государство и его роль в истории», «Анархия» и др. Позднее «Голос труда» обратился в Госиздат с просьбой отпустить бумагу на издание трех книг П.А. Кропоткина. С.М. Закс ответил, что это осуществит сам Госиздат. По мнению «Голоса труда», такое решение нарушало волю автора, к тому же издательство было партийным предприятием. Предложение С.М. Закса было оскорбительно и издательству и автору. Госиздат отказался предоставить бумагу «Голосу труда».

Массированные атаки со стороны Госиздата на частные фирмы вызывали тревогу у всех, кто был заинтересован в полнокровном развитии книжного дела. Нарком просвещения А.В. Луначарский писал 24 февраля 1920 г. В.В. Воровскому: «Мне кажется, что сейчас отнюдь не своевременно закрывать последние большие книгоиздательства. Если тяжелое время в смысле бумажного и типографского кризиса продолжится, то я думаю, что мы ничего не выиграем от умерщвления частной инициативы, которая хотя как-нибудь умеет бороться с тяжелым временем и все-таки больше помогает, чем вредит работе Государственного издательства».

Произвол Госиздата, его цензурная политика вызвали волну протеста со стороны интеллигенции. Она захлестнула Всероссийский союз писателей, Союз петроградских книжных издательств, московские кооперативные издательства, патриарха анархизма П.А. Кропоткина, М. Горького, постоянно отстаивавшего автономию издательств, и др. 9 декабря 1920 г. состоялась Первая конференция московских кооперативных издательств, на которой политика Госиздата подверглась резкой критике. Конференция прямо заявила, что такая политика ведет к ликвидации кооперативных издательств, и приняла обращение к наркому просвещения, в котором говорилось: «Свобода творчества, со всеми возможностями ее осуществления и, прежде всего, книгой – необходимое условие для развития художественной культуры. Но государственный аппарат, неизбежно действующий в известных политических, материальных и персональных рамках, не может обеспечить этого условия, ибо он не может взять на себя беспредельной области художественных исканий и опытов. Пути к художественному и научному развитию должны искать сами писатели в своих свободных и самостоятельных объединениях». Конференция предлагала особым законодательным актом обеспечить кооперативным издательствам право на существование, сохранив их функции и технический аппарат, который хотел забрать Госиздат.

17 декабря Всероссийский союз писателей направил наркому просвещения докладную записку. «Русские писатели, – говорилось в ней, – точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали от руки свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трех лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было». 1500 рукописей ждут своего часа. Писатели пришли к выводу, что «невольное стеснение литературы превращается в ее сознательное умерщвление». Кооперативные издательства – это самопомощь. Они должны существовать.

22 декабря 1920 г. с открытым письмом к VIII Всероссийскому съезду Советов обратился М. Горький. Он считал, что Госиздат работает плохо и без плана, печатает то, что не надо, происходит сокращение частного предпринимательства. М. Горький замечает, что «частные издательства можно поставить под самый строгий контроль, но в данный момент нет никаких оснований уничтожать их, а напротив, следует широко использовать всю энергию, все знания делателей книг». На другой день, 23 декабря, в печати появилось открытое письмо к этому же съезду П.А. Кропоткина, вставшего на защиту кооперативных издательств и подчеркнувшего, что именно в них создается «единство между процессом труда и производством книги».

Наконец, руководитель Союза петроградских книжных издательств П. Витязев сделал ряд попыток выступить в защиту частных издательств в открытой прессе, где ему слова не дали. Остался, как он выразился, «только один старый и уже не раз испытанный путь прибегнуть к помощи вольного печатного станка», что и было им осуществлено. Брошюра П. Витязева «Частные издательства в Советской России», долгие годы томившаяся в спецхранах, вышла на правах рукописи в 1921 г. в Петрограде и рассматривалась как «идеологическая платформа частного капитала». По этому поводу М.Б. Вольфсон писал в 1929 г.: «В гизовский период частные издательства работали в качестве контрагентов и даже развивались за счет государственных средств. Частный капитал настолько недурно себя чувствовал в роли приживальщика пролетарского государства, что даже попытался дать этому сожительству идеологическую платформу. Может быть, не все помнят (а многие не знают) нашумевшие в свое время записки бывшего эсера Витязева, певца и идеолога частного издательского капитала, на имя членов ЦК, ЦКК и т.д. Устами этого господина частный издательский капитал доказывал, что только частник может справиться с культурно-издательской миссией».

На самом же деле в брошюре П. Витязев воссоздает перипетии борьбы частных фирм за свое существование, полемизирует с руководством Госиздата и доказывает, что его обвинения частных книгоиздателей во многих грехах, мягко говоря, неточны. Данные, приведенные П. Витязевым в опровержение мнения, что частные фирмы выступают якобы в роли старьевщиков, сведены в таблицу (Таблица № 10), показывающую, что менее четверти книг, выпущенных частными предприятиями Петрограда, представляли собой переиздания.

 

Таблица № 10.

Издательская деятельность частных фирм Петрограда (1917–1920 гг.)

 

 

Подобная ситуация была и в Москве. П. Витязев пытался обосновать необходимость разных по типу издательств для нормального развития культуры, книги, массовой аудитории. Он раскрыл всю пагубность монополизации издательского дела под эгидой Госиздата, совмещения ее с цензурой. Все это привело к диктату Госиздата в издательской политике, а она такова, что писатели не могут заниматься своим делом. Действительно, анкета Союза писателей показала, что 90% их не живут за счет литературной работы.

«С точки зрения социалистического строительства, – писал П. Витязев, – крайне вредно всю мысль страны, как научную, так и художественную, пропускать сквозь узкое горнило единого государственного органа, т.е. через Госиздат». «Централизация всей научной литературы в руках Госиздата неизбежно поведет ко всякому убиению критической мысли». Если такая практика будет продолжаться и дальше, то «в область художественного творчества ворвется государственная регулировка, попытка декретировать художественное восприятие писателей». Опыт истории показывает, что «это и есть подлинная смерть для развития творчества во всей литературе, во всем искусстве». Недаром Госиздат называли похоронным бюро книг, где процветает казенщина и политические счеты. Вот почему многие писатели предпочитают иметь дело с частными издательствами.

П. Витязев внес ряд практических предложений: более точно определить правовое существование издательств; устранить «диархию», которая наблюдается между Госиздатом и отделом печати; изъять из ведения Госиздата все общественные и частные издательства, дав им автономию; передать их в ведение Наркомпроса и т.д. Брошюра П. Витязева была разослана во все руководящие структуры: СНК, ВЦИК, редакции «Известий» и «Правды», Госиздат, другие издательства, союзы и объединения.

Без сомнения, борьба интеллигенции, книгоиздателей за свои права, свободу слова и печати имела определенные позитивные последствия, нашла отражение в законодательной политике Совнаркома. В 1921 г. П. Витязев по официальному приглашению уча­ствовал в подготовке декрета Совнаркома о частных издательствах. В 1922 г. Госиздат перестал быть учреждением цензуры. Регулированием деятельности частных и кооперативных издательств стал заниматься Наркомпрос. На этом этапе частные фирмы отстояли свое право на существование.

 

1921 г. – 124 издательства,

1922 – 375,

1923 – 367,

1924 – 235,

1925 – 175,

1926 – 130,

1927 – 95,

1928 – 76.

 

В частном секторе продолжали работать фирмы М. и С. Сабашниковых (1891–1930), «Русский библиографический институт братьев А.И. Гранат и К°» (1892–1939), «Товарищество “В.В. Думнов, наследники братьев Салаевых”» (1828–1926), «Посредник» (1884–1935), «Товарищество И.Д. Сытина» (1883–1924), «Мир» (1906–1934) и др. Из кооперативных предприятий – «Книгоиздательство писателей в Москве» (1912–1923), «Задруга» (1911–1922), «Былое» (1917–1927), «Колос» (1918–1926), «Книга» (1916–1930) и др. Конечно, их деятельность по-прежнему строго контролируется, но уже специальным цензурным ведомством.

Переход к новой экономической политике (нэп) в 1921 г. поставил издательское дело в иные политические и экономические условия. Госиздат стремится приспособиться к ним, упрочить свое руководящее положение и экономические привилегии. 16 марта 1921 г. выходит в свет его постановление об урегулировании печатного дела. Оно носило ультимативный характер. «Вся газетная и печатная бумага, находящаяся в типографиях, состоит на учете Госиздата и его местных органов и может быть расходуема только по разрешению органов Госиздата», – говорится в нем. Еще раз подчеркивались цензурные функции Госиздата: «Ни одна работа... не может быть сдана в набор без разрешения Центрального управления Госиздата... Госиздату и его местным органам предоставляется право надзора за ходом работ в типографиях, литографиях...».

Директивные функции Госиздата усиливали и другие документы 1921 г.: «Положение о частных издательствах (кооперативных, артельных и единоличных)», одобренное Наркомпросом 18 августа; «План хозяйственной организации Госиздательства», принятый коллегией Наркомпроса 14 ноября; Декрет Совнаркома о частных издательствах от 12 декабря. Во втором документе как бы ставились все точки над «i»: «Государственное издательство одновременно Главное управление по делам печати и государственное издательское предприятие». В первом и третьем документах в основном закреплялась уже отлаженная практика взаимодействия государственного и частного книгоиздательства. Частные фирмы работали по заказам государства через Госиздат, который утверждал их издательские планы, при этом он имел «право требовать представления самих рукописей для просмотра на срок, устанавливаемый Госиздатом особой инструкцией». Бумага частным предприятиям из госфонда не выделялась. Госиздат мог «приобрести весь завод отдельных изданий» и т.д.

Цензура в лице Госиздата впервые обратилась к особому типу издания, наладив выпуск «Бюллетеней Государственного издательства». Первый номер вышел 30 июля 1921 г. тиражом 500 экз. В Бюллетене публиковались не только распоряжения и циркуляры, но и обзоры вышедших книг, имевшие рубрику «Письма» и содержавшие инструктивные указания. Эти «Письма» детализировали процесс цензуры периодики и книгоиздательской продукции, одновременно осуществляя ее последующую цензуру. Вот пункт 5 из «Письма 1»: «Редактирующие по вопросам политическим, экономическим, профессиональным и культурно-просветительным должны рассматривать рукописи с точки зрения коммунизма («Прошлое и настоящее профессиональных союзов». Уфимское отделение; Майский. «Экономическая политика Советской республики». Иркутское отделение)». В скобках приведены примеры неудачной с необходимой точки зрения редактуры, допущенной местными отделениями Госиздата.

Нэп привел к оживлению инакомыслия, появлению оппозиционно настроенной периодики. В этих условиях власть усилила политическую цензуру, что было подкреплено организационно. Малый Совнарком, принимая представленный заведующим Госиздатом О.Ю. Шмидтом проект постановления «О частных издательствах» (1921 г.), одновременно разрешил Наркомпросу образовать при Госиздате и его органах на местах политотделы для рассмотрения вопросов о возникновении частных издательств и разрешении печатания рукописей. Политотдел Госиздата возглавил опытный партработник Н.Л. Мещеряков. 18 ноября 1921 г. Политбюро ЦК, на заседании которого был и В.И. Ленин, дало руководителю отдела директиву: «...ни в коем случае не... ограничиваться в печатании книг теми, которые сочувствуют марксизму, Коминтерну и т.п., но в то же время не допускать изданий явно реакционных направлений, к каковым причисляются книги религиозные, мистические, антинаучные, политически враждебные и т.п.». Несмотря на обнадеживающее начало, директива нацеливала на борьбу с инакомыслием. Вот как она была воспринята Н.Л. Мещеряковым, полемизировавшим в своем письме с А.В. Луначарским (21 января 1922 г.): «Я не могу согласиться с Вами, когда Вы пишете, что «не надо выпускать только контрреволюционные вещи» и, пожалуй, порнографию, ибо это противоречит категорической директиве Политбюро ЦК РКП для деятельности политотдела. Эта директива говорит, что политотдел не может выпускать книг идеалистического, мистического, религиозного и антинаучного характера. Эту директиву я и провожу в работе. Иначе поступать не могу».

Таким образом, к 1922 г. сложилась ситуация, при которой почти всем было ясно, что Госиздат в том смысле, каким он был в 1919–1921 гг., изжил себя. В декабре 1921 г. Политбюро ЦК обсуждало вопрос «О политической цензуре» и поручило К. Радеку «обследовать положение дела с цензурой». Даже деятели Госиздата выражали недовольство тем, что наряду с ним цензурой занимались советские, партийные, военные структуры. 8 мая 1922 г. Н.Л. Мещеряков жаловался наркому просвещения А.В. Луначарскому: «Положение стало решительно нестерпимым для всех. Благодаря необъединенности цензуры имеется двойной аппарат, доходящий до 2,5 тысячи человек. Его нужно как можно скорее сократить». Он протестовал против вмешательства военной цензуры «в чужую область».

Разразившийся кризис печати поставил на повестку дня проблему усиления внимания к журналистике вообще. ЦК РКП(б) создает Комиссию по выработке мероприятий по улучшению печатного и издательского дела во главе с Л.Д. Троцким. Она действовала, судя по ее протоколам, с марта 1921 г. по октябрь 1922 г. Что касается Госиздата, комиссия стремилась усилить его централизацию (специально рассматривался вопрос о подчинении Петроградского отделения Госиздату), а также цензуру: «Госиздату немедленно снестись с ЦБК относительно изъятия из дальнейшего оборота и из распространения по библиотекам и пр. тех изданий, которые по направлению оказались напечатанными лишь в силу преступной оплошности органов Госиздата». Однако Госиздату заниматься этим уже не пришлось. В июне 1922 г. все цензурные функции были переданы специальному новому учреждению – Главному управлению по делам литературы и издательств.

в начало

 

ЭВОЛЮЦИЯ СОВЕТСКОЙ ЦЕНЗУРЫ: ГЛАВЛИТ – КАК ЕЕ ОФИЦИАЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

(1922–1927)

 

ЦЕНЗУРА И СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ИДЕАЛЫ

 

Нэп, инакомыслие и неп. «Тягчайший» кризис советской прессы. Дискуссия о свободе печати (Г.И. Мясников и В.И. Ленин). Ленин – цензор. Введение официальной цензуры. А.В. Луначарский о цензуре и «диком требовании стопроцентности идеологической выдержанности».

 

В ходе революции и гражданской войны шло осознание того, что, несмотря на социалистические идеалы о свободе слова и печати, цензура нужна – и не только временно. В этот период шел поиск приемлемых форм цензуры, а на практике господствовал цензурный субъективизм. Существование цензуры в военных условиях оправдывалось как красными, так и белыми. Экономическая разруха, всесторонний и глубокий кризис заставили большевиков перейти к новой экономической политике, вызвавшей оживление в политической, социальной и культурной жизни, появилось множество новых частных издательств, газет и журналов, вошел в обиход термин «неп» – независимая печать. В журналистике, университетах активизировалось инакомыслие. В то же время партийно-советская пресса оказалась в «тягчайшем кризисе», как несколько позже весной 1922 г. констатировал XI съезд РКП(б).

Большевики ощущали, что сложившаяся ситуация может на нет свести их завоевания. Они испытывали растерянность перед реалиями нэпа. Кронштадтский мятеж 1921 г., повсеместные восстания крестьян, появившийся мираж оппозиционной крестьянской партии, популяризация лозунга «За Советы без большевиков» и др. – все это ставило большевиков перед выбором. И они не смогли найти достаточно оптимальный вариант выхода из социального кризиса. XII Всероссийская партийная конференция РКП(б) (август 1922 г.) принимает резолюцию «Об антисоветских партиях и течениях», призывавшую к партийно-политической бдительности. «Антисоветские партии и течения систематически пытаются, – утверждалось в документе, – превратить сельскохозяйственную кооперацию в орудие кулацкой контрреволюции, кафедру учебных заведений – в трибуну неприкрытой буржуазной пропаганды, легальное издательство – в средство агитации против рабоче-крестьянской власти...» В резолюции подчеркивалась «громадная роль в деле борьбы» журналистики.

В сложной атмосфере власть большевиков предпринимает ряд мер, ужесточавших политический курс и цензурный режим в обществе. В самой РКП(б) они были встречены неоднозначно, что нашло наиболее полное отражение в известных письмах Г.И. Мясникова, предложившего свою программу демократизации социальной жизни. Ее основные положения сводились к «восстановлению Советов рабочих депутатов на предприятиях» как органа управления, «созданию Крестьянского союза», который должен «иметь права Рабкрина, как и союзы рабочих», «свободе слова и печати» – «свободе печати от монархистов до анархистов включительно». Г.И. Мясников считал, что надо рабочий класс «не в страхе держать, а идейно влиять на него и вести за собой, а потому не принуждение, а убеждение – вот линия, вот закон». Он предлагал «одну из самых больших ежедневных газет» «сделать дискуссионной для всех оттенков общественной мысли».

В.И. Ленин сразу же отреагировал на развиваемые Г.И. Мясниковым идеи, рассматривая их как «литературные и политические документы». Он прямо писал: «Свобода печати в РСФСР, окруженной врагами всего мира, есть свобода политической организации буржуазии и ее вернейших слуг – меньшевиков и эсеров. Это факт неопровержимый. Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Именно в это время В.И. Ленин проявил себя и как цензор, не видя в этом противоречия основным социалистическим постулатам. Так, понимая силу воздействия на широкую аудиторию новейшего тогда средства массовой коммуникации – кино, он называет его важнейшим из искусств. Эти ленинские слова, взятые из воспоминаний А.В. Луначарского о беседе с В.И. Лениным, широко известны. Но другие слова вождя из той же беседы при этом умалчивались: «Конечно, цензура все-таки нужна. Ленты контрреволюционные и безнравственные не должны иметь место».

Существует мощная Лениниана, все наследие В.И. Ленина дотошно изучено, но интересная тема «В.И. Ленин – цензор» была совсем обойдена, отчасти трансформирована в проблему взаимоотношений учителя и учеников, помощи вождя товарищам по партии и т.п. Без сомнения, В.И. Ленин был достаточно жестким цензором. Вот как резко он воспринял переиздание Госиздатом книги С. Маслова «Крестьянское хозяйство»: «Насквозь буржуазная, пакостная книжонка, одурманивающая мужичка показной буржуазной «ученой» ложью. Почти 400 страниц и ничего о советском строе и его политике – о наших законах и мерах перехода к социализму и т.д. Либо дурак, либо злостный саботажник мог только пропустить эту книгу. Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирование и выпуск этой книги лиц» (из письма 7 августа 1921 г. в Госиздат и Наркомзем). В.И. Ленин столь же резко выступил против журнала «Экономист» (Русское техническое общество, 1922, № 1), назвав его «органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т.п.». Он требует регулярной цензуры «литературной деятельности профессоров и писателей». Ее должны были осуществлять руководители партии, «литераторы-коммунисты (Ю.М. Стеклов, М.С. Ольминский, И.И. Скворцов, Н. Бухарин и т.д.)». В.И. Ленин писал Ф.Э. Дзержинскому в мае 1922 г.: «Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочки всех коммунистических изданий».

Наконец, В.И. Ленин санкционирует беспрецедентный акт – депортацию из республики большой группы философов-идеалистов, литераторов, профессоров, которые не хотели думать в унисон со стоявшими у власти деятелями. 31 августа 1922 г. «Правда» в статье «Первое предостережение» оповестила о высылке из страны 160 «наиболее активных буржуазных идеологов», «идеологических врангелевцев и колчаковцев», к которым отнесли профессуру: ректоров Московского и Петроградского университетов М.М. Новикова (зоолог), Л.П. Карсавина (философ), математиков во главе с деканом математического факультета Московского университета В.В. Стратоновым, экономиста Б.Д. Бруцкуса, историков А.А. Кизеветтера, В.А. Мякотина, правоведа и проректора Петербургского университета А.А. Боголепова, кооператора А.А. Булатова, философов-идеалистов Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, Н.О. Лосского, Ф.А. Степуна, С.Ф. Франка, социолога П.А. Сорокина и др. Н. А. Бердяев в своем «Опыте философской автобиографии» «Самопознание» замечает, что высылали признанных «безнадежными в смысле обращения в коммунистическую веру». Депортация части интеллигенции была использована как хирургическая мера в борьбе с инакомыслием.

Другой мерой такого же характера стало введение официальной цензуры. К этому времени в руководстве страной уже вполне созрело понимание необходимости цензуры в общегосударственном масштабе. Это хорошо отражено в статье А.В. Луначарского «Свобода книги и революция» (1921). Несмотря на некий либерализм нарком просвещения и литератор придерживался достаточно определенной позиции: цензура целесообразна и в новом обществе. В статье он утверждает, что «на самом деле ни одна революция не создает режима свободы и не может его создать». Даже социалистическая революция, «происходящая под знаком окончания всяких войн и отмены всякой государственной власти, как идеалов конечных, на первых порах вынуждена усилить дух своеобразного милитаризма, усилить диктатуру государственной власти и даже, так сказать, полицейский ее характер».

По мнению наркома просвещения, в этих условиях «государство не может допустить свободы печатной пропаганды», так как «слово есть оружие». Особый интерес представляет его мнение как одного из идеологов правящей партии о цензуре. «Цензура? – вопрошает он. – Какое ужасное слово! Но для нас не менее ужасные слова: пушка, штык, тюрьма, даже государство. Все это для нас ужасные слова, все это их арсенал, всякой буржуазии консервативной и либеральной. Но мы считаем священными штыки и пушки, самые тюрьмы и наше государство, как средство к разрушению и уничтожению всего этого. То же самое и с цензурой. Да, мы нисколько не испугались необходимости цензуровать даже изящную литературу, ибо под ее флагом, под ее изящной внешностью может быть внедряем яд еще наивной и темной душе огромной массы, ежедневно готовой пошатнуться и отбросить ведущую ее среди пустыни к земле обетованной руку из-за слишком больших испытаний пути». Далее Луначарский замечает: «Цензура есть не ужасная черта переходного времени, а нечто, присущее упорядоченной социализированной социалистической жизни». Но лишь Держиморда сделает из этого вывод, что «сама критика должна превратиться в своего рода донос, или пригонку художественного произведения на примитивно революционные колодки». Нарком просвещения откровенно писал: «Необходима цензура, приостанавливающая даже великие художественные произведения, если в них таится очевидная контрреволюция; нам нужен выбор, откладывающий до третьей и четвертой очереди несомненно нужные книги по сравнению с книгами величайшей нужды». В этих словах ощущается хорошее знание наркомом опыта государственного издательства по цензурованию книг.

Нарком разоблачает «либеральный трезвон о свободе печати»: «Требуя устранения цензуры, либеральнейшие либералы вместе с тем путем ответственности писателей и редакторов перед судом за преступления, совершаемые путем печати, на самом деле весьма искусно восстанавливали путы для чуждого им и опасного им класса». Луначарский понимает, что и в середине 20-х годов многим «представляется чрезвычайно неясной, непонятной наша политика по отношению к печати, установлению нашей собственной цензуры и т.д. Многие испытывают это как противоречие с теми будто бы абсолютными правилами свободы, которые находили широкое распространение в годы борьбы революции с самодержавием». В 1927 г. в докладе на 2-й сессии ЦИК СССР он высказывает парадоксальную мысль: «Цензура есть величайшее благо, потому что она сохраняет нас от контрреволюционных поползновений, но она есть и неизбежное зло». Такой диалектический подход к цензуре вообще характерен для А.В. Луначарского. Главный цензор страны тех лет был против требования стопроцентной идейной чистоты в литературе и искусстве. Когда ретивые критики и цензоры по идейным соображениям начинали чистить советские и зарубежные кинофильмы, это вызывало у Луначарского отпор. В статье «Продукция советской кинематографии с точки зрения ее идейного содержания» (1928) он с возмущением замечает: «Самое дикое в нашей действительности – это беспрестанное требование «стопроцентности». В деле культурной революции это требование вредно».

Выступая 12 июня 1928 г. на вечере встречи с немецким киноартистом Б. Гетцке, приехавшим сниматься в фильме «Саламандра», он повторяет: «Мы не хотим отгораживаться китайской стеной», имея в виду – от европейской культуры. В другом случае Луначарский доказывал П.И. Лебедеву-Полянскому необходимость издания романа Жана Жироду «Зигфрид и Лимузен», по его мнению, «самого блестящего стилиста современности». «Как же может развиваться культура нашей страны (без взаимодействия с европейской)? – вопрошал он и отвечал: такая политика была бы неправильной». Роман Жироду увидел свет в 1927 г. В беседе с председателем Совкино К.М. Шведчиковым в 1928 г. Луначарский замечал: «все же опасаюсь, как бы проявленная нами односторонность (стопроцентная идеологическая выдержанность) не нанесла нашему кино губительных ударов».

Луначарский снова и снова возвращался к этим мыслям, он стремился улучшить работу подотчетного ему цензурного аппарата, боролся с субъективизмом в деятельности цензоров. Луначарский предлагал вместо нескольких редакторов Совкино, которые действуют «совершенно диктаторским образом», калечат фильмы, «создать коллектив цензоров, которые действовали бы с большей осторожностью». С неодобрением нарком относился к «невероятной строгости реперткомовской цензуры, которая не пропускает огромный процент всех доставляемых сценариев, обескураживает старых и новых сценаристов и все-таки не гарантирует того, чтобы на экранах не появлялась настоящая макулатура». Он объяснял, что при государственном производстве, при полной возможности партии поставить в цензуру «наиболее политически необходимых людей», при том, что «не только цензоры понимают, что такое добро и зло», вопросы цензуры киносценариев «в сущности второстепенное дело». Главное в другом – в тщательной организации руководящих идеологических штабов, широких Советов при них, в которых слышался бы голос рабочей и крестьянской общественности, в повышении культурного уровня цензоров.

В одном из своих докладов (1927) Луначарский признается, что в Наркомпросе «с участием самих художников» неоднократно анализировалась практика советской цензуры и даже тот, кто шел на это заседание «со специальной целью заметить, нет ли каких-нибудь эксцессов», убеждался, «что в общем и целом она функционирует настолько хорошо, насколько сам по себе отвратительный цензурный аппарат может функционировать. Когда я говорю «отвратительный цензурный аппарат», это не значит, что можно обойтись без него или что я его не уважаю».

Однако таким образом выраженная партийная линия в культуре, социально-политической жизни общества, в том числе и в цензуре, не устраивала утверждавшийся партийно-тоталитарный режим. В начале 30-х годов происходит окончательное превращение государственной (наркомпросовской) цензуры в сугубо партийное дело, так называемое партийное руководство всеми процессами социальной, политической, культурной жизни страны. В этих условиях нужны были цензоры и их наставники другого плана. Довольно скоро находится реальный заместитель в качестве верховного цензора: как повелось в России, им становится фактический руководитель государства – Генеральный секретарь партии большевиков И.В. Сталин, у которого был иной подход к цензуре, партийному контролю и партийному руководству и у которого были иные цели.

в начало

 

СИСТЕМА ОГРАНИЧИТЕЛЬНЫХ МЕР И НАДЗОРА ЗА ПЕЧАТЬЮ И ГЛАВЛИТ

 

Попытки выработать закон о печати. Положение о Главлите 1922 г. «Педагогический уклон» цензуры. Практика Главлита. «Техническая» помощь НКВД.

 

Нэп заставил Советскую власть по-новому посмотреть на правовое положение печати и журналистов. Именно в их среде будировалась мысль о законе печати. Уже в программе журнала «Печать и революция» (1921, № 2; выходил в 1921–1930 гг.) был заявлен раздел «Законодательство о печати». 30 декабря 1922 г. совещание заведующих агитпропотделами в резолюции «Очередные вопросы печати» высказалось за «ускорение издания основного закона о печати». В числе «Наших основных вопросов» – так называлась программная статья «Журналиста» (1923, № 3, январь) – руководители Союза работников печати называли и необходимость регламентации прав и обязанностей журналистов.

«Преследования работников нашей печати продолжаются, – отмечается в статье. – В дни, когда вторично рассматривалось дело убийц т. Спиридонова, в Кинешме от рук убийц пал т. Иевлев – корреспондент местной газеты. «Административные воздействия» на корреспондентов стали почти бытовым явлением». С другой стороны, сами журналисты нередко допускали злоупотребления печатным словом. «Перед судом Советской республики должны отвечать не только посягающие на свободу рабочей печати, но и злоупотребляющие этой свободой». Далее «Журналист» сообщал: «По инициативе подотдела печати ЦК РКП Советом народных комиссаров образована комиссия по выработке основного закона о печати, борьба с покушениями на права печати переносится на почву закона. Став на эту почву, проявив необходимую энергию и инициативу, мы сможем дать решительный отпор наступающей на печать бюрократии, наша печать должна будет эти права сделать незыблемыми». Из последующей хроники «Журналиста» узнаем о составе комиссии и некоторых других подробностях: «Основной закон о печати. Согласно постановлению ЦБ (Центральное бюро секции работников печати. – Г.Ж.) о современных задачах советско-партийной печати, а также в целях реализации всех партийных постановлений, направленных в защиту печати, в порядке советского законодательства, подотдел печати ЦК РКП возбудил ходатайство о выработке основного закона о печати. Совнарком организовал для этой цели комиссию под председательством тов. Стучки и в составе тт. Вардина, Ингулова, Сосновского, Лебедева-Полянского, Равич и др., которая уже приступила к работе». Затем в отчете Агитпропотдела ЦК (15 ноября 1922 – 15 января 1923 г.) сообщалось, что «комиссия под председательством т. Стучки занята постатейной разработкой основного закона о печати». К сожалению, усилия комиссии на том этапе не получили поддержку, поскольку появление закона явно могло ограничить влияние партийных структур на журналистику.

Правовые, юридические проблемы в области журналистики стали решаться иными путями. Как замечает С.И. Сахаров, составитель одного из первых сборников «Законы о печати» (1923), «в связи с изменениями, которые произошли в положении издательского дела и торговли произведениями печати при новой экономической политике, предоставившей известную свободу частной инициативе в этой области, был издан ряд законов и постановлений, составивших действующую в настоящее время систему ограничительных мер и надзора за печатью». Она включала:

 

1)        разрешительный порядок возникновения периодических изданий и книжных издательств,

2)        предварительную цензуру,

3)        цензуру зрелищ,

4)        составление списков произведений, запрещенных к обращению,

5)        меры контроля над полиграфической промышленностью,

6)        ведомственный надзор в отдельных областях издательского дела (надзор Наркомюста за частными изданиями законов, Наркомнаца за изданиями на языках национальных меньшинств, Реввоенсовета за изданиями военной литературы),

7)        государственные монополии: на издание произведений классических авторов, на издание учебных пособий, на первое издание архивов умерших русских писателей,

8)        меры карательные, которые могут быть наложены за преступления печати по суду, и, наконец,

9)        обязательную регистрацию всех выходящих произведений печати в целях библиографических.

 

Система ограничительных мер и надзора за печатью получила воплощение в деятельности Главлита, созданного при ближайшем участии А.В. Луначарского. Она регламентировалась и определялась декретом Совнаркома от 6 июня 1922 г. «Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств». Его содержание показывает, что социалистические идеалы свободы слова рассыпались в прах под ударами действительности. В первом же параграфе документа открыто идет речь о цензуре: «В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений учреждается Главное управление по делам литературы и издательств при Наркомате просвещения и местные органы – при губернских отделах народного образования».

Вслед за этим документом последует ряд новых. В связи с тем, что они малодоступны современному читателю и в то же время хорошо раскрывают эволюцию советской цензуры, остановимся на них несколько подробнее. Среди множества таких документов надо выделить три основных, программных: вышеназванный документ с его разъяснением – инструкцией Главлита от 2 декабря 1922 г. «Права и обязанности Главлита и его местных органов»; «Положение о Народном комиссариате просвещения РСФСР» – декрет ВЦИК и Совнаркома от 5 октября 1925 г.; «Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств РСФСР и его местных органах» – постановление СНК от 6 июня 1931 г. Обращает на себя внимание стилистическая окраска этих документов.

 

§ 20 «Положения о Наркомпросе»

 

«Главное управление по делам литературы и издательств объединяет все виды политически-идеологического просмотра печатных произведений и зрелищ, действует на основе особого положения...»

 

§ 1 «Положения о Главлите»

 

«Для осуществления всех видов политико-идеологического, военного и экономического контроля за предназначенными к опубликованию или распространению произведениями печати, рукописями, снимками, картинами и т.п., а также за радиовещанием, лекциями и выставками, в составе Наркомпроса РСФСР образуется Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит)».

 

В этих формулировках закреплен опыт советской цензуры и дух времени. Судя по последней, цензуры якобы и нет, а есть контроль, но на самом деле речь идет о всесторонней, целенаправленной цензуре.

Историки книгоиздательства нашей страны рассматривают декрет 1922 г. как один из наиболее важных документов «создания системы правового регулирования» в области книгоиздательства: «Декрет Совнаркома о создании Главлита придал форму закона одной из жизненных функций государства победившей пролетарской революции, которое не может существовать, не оградив себя от злоупотребления печатным словом, от злонамеренных попыток использовать его для дезориентации широких масс, сделать из книги орудие в руках контрреволюционных элементов».

Период 1922–1924 гг. можно рассматривать как время обоснования необходимости цензуры в новых сложившихся тогда условиях, время организации Главлита и его структуры, выявления круга его задач, специфики деятельности, его возможностей, установления связей с местами. Главлит еще стремится раскрыть, растолковать свою политику. В обращении «Товарищи!», разосланном на места, руководители Главлита пытаются объяснить необходимость цензуры в молодом Советском государстве «своеобразными условиями пролетарской диктатуры в России», новой экономической политикой, создающей «благоприятную атмосферу для выступления против нас в печати», «наличием значительных групп эмиграции», которые при нэпе усиливают «материальные ресурсы у наших противников внутри Республики». Вот почему «цензура является для нас орудием противодействия растлевающему влиянию буржуазной идеологии. Главлит, организованный по инициативе ЦК РКП, имеет своей основной задачей осуществить такую цензурную политику, которая в данных условиях является наиболее уместной». Руководители Главлита видят «два пути» этой политики: 1) «администрирование и цензурное преследование», 2) «умелое идеологическое давление». В обращении приводятся и меры воздействия. В первом случае – закрытие газет и журналов, издательств; сокращение тиражей, штраф и суд над ответственными лицами. Во втором – переговоры с редакцией, введение в нее «подходящих лиц, изъятие наиболее неприемлемых». Среди первых циркуляров Главлита есть даже такой, как «О существовании разных видов цензуры».

Декрет 1922 г. предоставлял Главлиту широкие возможности. В нем были сформулированы общие принципы, которыми должен был руководствоваться Главлит при запрещении издания или распространении произведений:

 

1)        агитация против Советской власти,

2)        разглашение военной тайны республики,

3)        возбуждение общественного мнения путем сообщения ложных сведений,

4)        возбуждение националистического и религиозного фанатизма,

5)        носящих порнографический характер.

 

Партийная элита и некоторые научные издания (органы печати Коминтерна, ЦК РКП(б), губкомов, издания Госиздата, «Известия ВЦИК», научные труды Академии наук) освобождались от всякой цензуры, кроме военной. Уже в это время, как и в царской России, в стране было два основных вида цензуры: до 1917 г. – светская, государственная и духовная, церковная, после 1917 г., помимо государственной цензуры, была и партийная. И в тот и в другой исторический период представляет большой интерес для понимания характера цензурного режима процесс взаимодействия и взаимовлияния этих видов цензуры.

Первый начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский в докладной записке в Оргбюро ЦК ВКП(б) 22 марта 1927 г., обобщая 5-летний опыт деятельности возглавляемого им учреждения, замечает о том, что в «Положении» 1922 г. принципы деятельности Главлита не были по разным причинам, в том числе и политическим, развернуты. Практика потребовала их детализации. В результате совместной работы партии и цензурных органов был создан документ, рассмотренный в ряде различных комиссий и вышедший в качестве инструкции Политбюро ЦК РКП (б) «О мерах воздействия на книжный рынок», имеющий важное значение для понимания представлений того времени о цензуре вообще и характере деятельности Главлита в частности. В цензурной политике рекомендовалось учитывать «не только политические соображения, но и экономические и педагогические», «приспособляя частные издательства к нуждам государства и не допуская издательств, преследующих одну наживу».

В одном из документов Политбюро ЦК партии 1923 г. так разъясняется характер цензуры: «цензура наша должна иметь педагогический уклон», дифференцируя авторов, особое внимание уделяя тем, которые «развиваются в революционном направлении». Предлагалось «предварительно свести автора с товарищем, который действительно сможет разъяснить ему реакционные элементы его произведения». Эти партийные указания – начало сращения цензуры с редактурой произведений, что и произойдет в скором будущем. Вспомним, что в далеком прошлом в регламентах духовной цензуры содержались указания по редактированию рукописей: «Обязанность духовной цензуры состоит не в том лишь, чтобы – по примеру гражданской – делать простое одобрение или неодобрение сочинения к печатанию, но в том, чтобы делать им рецензию или строгое пересматривание и исправление».

По инструкции Политбюро ЦК партии вся книжная продукция дифференцировалась по определенным направлениям и цензура должна была к каждому из них предъявлять особые требования. В художественной литературе, произведениях по вопросам искусства, театра и музыки запрещались книги, сценарии и пр., «направленные против советского строительства», «поток бульварщины». Однако могли быть исключения для «изданий легкого жанра, которые способствуют распространению советского влияния на широкую мещанскую массу».

Произведения по философии, социологии, естествознанию «ярко идеалистического направления», рассчитанные на большую аудиторию, до нее не допускались. Здесь исключение составляли труды классиков и работы научного характера при условии, «если они не могут заменить собою учебники, пособия или служить для самообразования». По вопросам естествознания цензоры имели возможность разрешать «узко-научные произведения» для специалистов. На экономическую литературу антимарксистского направления было наложено табу. Можно было пропускать такого рода работы лишь в ограниченном тираже, имеющие научное и практическое значение.

Из религиозной литературы разрешалась «к печатанию только литература богослужебного характера», причем это касалось всех вероучений, сект и направлений. Наконец, особо строгое отношение проявлялось к произведениям, предназначенным подрастающим поколениям: разрешались к изданию произведения, лишь способствующие «коммунистическому воспитанию».

Таковы принципы и установки, на которых строилась политика советской цензуры периода нэпа (1921–1927 гг.). Начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский справедливо считал работу своего учреждения исключительно трудной: «Приходилось все время ходить по лезвию бритвы. Сохраняя равновесие, невольно уклоняешься то в одну, то в другую сторону и, естественно, получаешь удары и с той и с другой стороны. Все время печатно и устно упрекали в неразумной жестокости, эта обстановка вынуждала Главлит иногда быть мягче, чем он находил нужным. Но в общем он стоял на позиции, не нарушая культурных интересов страны, не принимая внешне свирепого вида, не допуская того, что мешало бы советскому и партийному строительству. В практическом проведении этой линии Главлит считал лучше что-либо лишнее и сомнительное задержать, чем непредвиденно допустить какой-либо прорыв со стороны враждебной стихии». Факты истории того периода в основном подтверждают это мнение специалиста по цензуре.

Более полно содержание деятельности Главлита регламентирует его же инструкция от 2 декабря 1922 г. – «Права и функции Главлита и его местных органов». Главлит брал на себя широкие полномочия по наведению порядка в социально-политической жизни общества: «недопущение к печати сведений, не подлежащих оглашению (государственная тайна), статей, носящих явно враждебный к Коммунистической партии и Советской власти характер», произведений «враждебной нам идеологии в основных вопросах (общественности, религии, экономики, в национальном вопросе, области искусства и т.д.)», бульварной прессы, порнографии, недобросовестной рекламы и др.; изъятие из статей «наиболее острых мест (фактов, цифр, характеристик), компрометирующих Советскую власть и Коммунистическую партию»; приостановка отдельного издания, сокращение тиража, закрытие издательства «при наличии явно преступной деятельности, предавая ответственных руководителей суду или передавая дело в местное ГПУ». В этой инструкции, кроме того, был параграф 9, показывающий тесную связь Главлита с НКВД, политические органы которого оказывают «техническую помощь (!) в деле наблюдения за распространением печати, за типографиями, книжной торговлей, вывозом и ввозом печатных произведений из-за границы и за пределы Республики...».

Политическая цензура в России исторически обычно шла рука об руку с Министерством внутренних дел, затем ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД и т.п. В этом плане от волостного милиционера и участкового надзирателя до руководства НКВД – все оказывали «техническую помощь» советской цензуре: следили, чтобы не были преданы гласности запрещенные произведения журналистики, литературы, искусства, рекламы (инструкция НКВД участковому надзирателю от 17 ноября 1923 г., волостному милиционеру от 12 января 1924 г. и др.). По «Положению о Главлите» один из трех руководителей его назначался по согласованию с ГПУ. Кроме того, по декрету ВЦИК и СНК «О переводе всех органов печати на начала хозяйственного расчета» от 24 февраля 1922 г. НКВД стал держателем субсидий для покрытия дефицита по изданию периодики, а это была самая массовая журналистика: местные газеты, крестьянские издания, национальная пресса. Местный исполком обращался в Управление периодической печатью, а то делало представление НКВД. В связи с этим встает вопрос: использовался ли данный фонд для давления на определенные редакции и издательства?

Но уже в этот начальный период деятельность Главлита тесно стыкуется с работой ГПУ, о чем ярко свидетельствует «Отчет Петрогублита за 1923–1924 гг.». В нем откровенно заявляется: «ГПУ, в частности, Политконтроль ГПУ, этот орган, с которым Гублиту больше всего и чаще всего приходится иметь дело и держать самый тесный контакт, Политконтроль осуществляет последующий контроль изданий, предварительно разрешенных Гублитом, и привлекает всех нарушителей закона и правил по цензуре». Такая комбинация аппарата ГПУ и Главлита позволяла на практике подвергать всю печатную продукцию предварительной и последующей, карательной цензуре. Гублит в своем документе признается, что ему «как учреждению расшифрованному» приходится выполнять ряд функций, относящихся к ведению Политконтроля ГПУ, выполняя его прямые указания «в целях конспирации». Все копии отзывов о запрещенных изданиях отсылаются в ГПУ «для сведения и установления источника полученных оригиналов».

В обязанности органов ГПУ входила своеобразная последующая цензура, цензура цензоров, вылавливание их промахов, конфискация литературы и др. В инструкции «О порядке конфискации и распределении изъятой литературы» (1923) говорится: «Изъятие (конфискация) открыто изданных печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановления органов цензуры». Такое изъятие могло быть как полным, так и частичным. В первом случае произведение остается в фонде государственных библиотек общероссийского значения. ГПУ же приводит в негодность «к употреблению для чтения произведения, признанные подлежащими уничтожению». Доход от полученной в итоге бумажной массы поступал на смету ГПУ. И в этом советская цензура опирается на опыт российский. «Сожжение книг – явление древнее, – замечал в 1905 г. историк М.К. Лемке. – Россия не была, разумеется, исключением. У нас сожжение книг происходило по распоряжению государей, патриархов, Синода, фаворитов-временщиков, министров. Когда общественное мнение стало протестовать против такой средневековой расправы, решили заменить сожжение превращением книги в бумажное тесто. Этим же способом расправа производится и в данное время».

Практика Главлита сводилась к выполнению следующих задач:

 

1)      «идеологически-политическое наблюдение и регулирование книжного рынка», контроль за журналистикой с помощью «идеологически-политического анализа отдельных видов литературы», статистический учет, разрешение и закрытие издательств и периодических изданий, утверждение их программ, издателей и редакторов, регулирование тиража;

2)      «предварительный и последующий просмотр литературы, который идет по линиям: а) идеологически-политической, б) сохранения экономической и военных тайн». Под этим подразумевалась предварительная и последующая идеологическая и политическая цензура, одновременно решающая и общие цензурные задачи по сохранению тайн государства;

3)      Главлит изымал с книжного рынка, из обращения, библиотек вредную литературу, вышедшую как в до-, так и послереволюционные годы.

 

В это же время Главлит начал бурную деятельность по засекречиванию определенной информации, которую несла периодика к растущей постоянно аудитории, о чем свидетельствуют его многочисленные циркуляры, направленные на запрет тех или иных сведений: «О хлебном экспорте», «О зараженности хлеба вредителями», «О выдачи части зарплаты облигациями», «Об организации руководящих органов СССР», «О сведениях по работе и структуре ОГПУ» и др. Наряду с контролем за потоком социальной информации в обществе, получает развитие ряд других направлений деятельности Главлита по цензурованию журналистики. Он пытается влиять на кадровый состав издательств, используя с этой целью их перерегистрацию. В одном из документов прямо говорится об этом: «Цель перерегистрации – всесторонне выяснить физиономию каждого издательства по особой анкете», «не входят ли в состав редакции лица политически подозрительные, не являются ли они притоном антисоветских журналистов и беллетристов». Опираясь на Политконтроль ГПУ, местные отделы Главлита «через коммунистов или верных людей, работающих в издательстве», должны ознакомиться с «закулисной жизнью издательства», «выяснить, кто является действительным финансистом частного, кооперативного издательства».

«Положение о Наркомпросе» 1925 г. уже закрепляло первый опыт советской цензуры и расширяло возможности Главлита как цензурного учреждения, хотя само слово «цензура» в нем уже отсутствует. Задачи Главлита сводятся к выдаче «разрешений на право открытия издательств, издания органов печати, периодических и непериодических, а также издания отдельных произведений с целью их публичного исполнения»; предварительному просмотру «всех предназначаемых к опубликованию, распространению и к публичному исполнению произведений как рукописных, так и печатных..., издаваемых в РСФСР и ввозимых из-за границы», «составление списков произведений печати, запрещенных к продаже, распространению и публичному исполнению»; к изданию правил, распоряжений и инструкций по делам печати и репертуару, обязательных для всех органов печати, издательств, мест публичных зрелищ, типографий, библиотек, книжных магазинов и складов. В документе представлены все направления деятельности советской цензуры тех лет.

в начало

 

ГЛАВЛИТ НА ПУТИ К МОНОПОЛИИ В ЦЕНЗУРЕ

 

Главлит и средства массовой информации. Контроль за периодикой, книгоизданием, радиовещанием, рекламой и др. Основные направления деятельности Главлита, ее дифференциация. Усиление партийного влияния на Главлит.

 

Период нэпа – начало становления массовой журналистики в стране. В итоге проведенной дифференциации по классовому признаку были выработаны типы центральных и местных массовых рабочих и крестьянских газет, положено начало созданию такого же типа национальных изданий, стало активно развиваться новое средство массовой информации – радиовещание. В борьбе за массы большевики, объявившие себя атеистами, а религию опиумом для народа, самое серьезное внимание обратили на периодику церкви: проповедь религиозных взглядов через журналистику приравнивалась к идеологически враждебной пропаганде и агитации. При этом вся система дореволюционной журналистики Русской православной церкви на советской территории была разрушена. Главлит проявлял по отношению к церковной журналистике, влачившей в условиях расцвета борьбы за атеизм и без того жалкое существование, особую бдительность. Никакого творчества духовных публицистов не допускалось, разрешались к публикации лишь рукописи догматического характера (в этом новая власть действовала строже Святейшего Синода); тиражи Библии постоянно уменьшались. Циркуляр Главлита от 25 мая 1926 г. вводил особый порядок контроля за религиозной литературой: местные органы цензуры могли «рассматривать только материалы, предназначенные к опубликованию в изданиях типа «Епархиальных ведомостей», содержащих в себе только официально административные материалы, объем и тираж которых согласованы с Главлитом при их перерегистрации». Основной массив рукописей и материалов церковного, справочного и пропагандистского характера пересылался в Главлит, контролировался «исключительно в центре».

К 1928 г. Главлит вырабатывает в отношении издательской деятельности церкви особую программу контроля за ней, главной задачей которого было ее постепенное и всестороннее сокращение. Распоряжением Главлита от 24 августа 1928 г. «в целях урегулирования выпуска религиозной литературы» определялись его нормы. Религиозная периодика могла, как правило, выходить только в центре. Никакого роста ее тиражей, как и тиражей вообще всей религиозной литературы, предлагалось не допускать. Строго регламентировалось ее содержание: оно сводилось к «каноническому и догматическому материалу» и сугубо церковной хронике. Особо оговаривался запрет на публикацию «заметок о новообращенных, о росте того или иного религиозного течения».

Много внимания в распоряжении Главлита отводилось такому типу издания, как календарь, имевшему давние традиции в России. Вообще запрещался выпуск отрывных религиозных календарей. Этим подрывалась не только материальная база издательской деятельности церкви, но и существенно суживались ее возможности воздействовать на массовую аудиторию. Разрешалось издавать лишь настольные календари – «по одному на данном языке» и только в Москве, Харькове, Тифлисе. В основном это должны быть календари-численники, причем они должны были обязательно содержать сведения о революционных праздниках. Нельзя было в них допускать «старый стиль», повышать их тираж.

Этим же документом запрещался выпуск церковных листовок и воззваний, а каноническая и догматическая религиозная литература могла издаваться «в пределах действительно необходимых для отправления богослужения» и минимальными тиражами. Неудивительно, что после такого распоряжения Главлита издательская деятельность Русской православной церкви была сведена на нет.

Другим важнейшим направлением деятельности цензуры становится контроль за радиовещанием, самым оперативным средством информирования самой массовой аудитории, включая и тех, кто не может читать. С приходом к власти большевики сразу же по достоинствам оценили это новое средство массовой информации, называвшееся сначала широковещанием. Основные радиостанции России были взяты под непосредственный контроль новой власти. Постоянно стимулировалось развитие радиотехники. Вместе с выходом радио к все более массовой аудитории росло внимание партии и цензуры к нему. В кризисном 1922 г. В.И. Ленин предлагал в экстраординарном порядке ассигновать сверх сметы до 100 тысяч рублей золотом из золотого фонда на постановку работ Нижегородской лаборатории, занимавшейся радиотехникой. 19 мая 1922 г. он надиктовал по телефону письмо И.В. Сталину, где подчеркивал важность радио для информирования масс, для пропаганды и агитации, особенно тех масс населения, которые неграмотны, а также то, что с помощью радио немногими силами можно охватить огромную аудиторию.

Декретом Совнаркома «О радиостанциях специального назначения» (1923) ставилась задача «развития радиосети» и уже давалась типология радиостанций: промышленно-коммерческие, культурно-просветительные и научные, любительские. Подразумевалось использование нового СМИ демократически: производственными коллективами, культурно-просветительными и научными учреждениями, любителями радиодела. В 1924 г. Совнарком принял постановление «О частных приемных радиостанциях». В нем четко определялся диапазон действия станций этого типа, контроль за их функционированием возлагался на Наркомат почт и телеграфа. Частным станциям разрешалось «принимать материал, передаваемый отправительными радиостанциями специально для частных приемных радиостанций в порядке широковещания: специальную широковещательную информацию, речи, доклады, концерты, учебную передачу знаками Морзе, метеорологические бюллетени и сигнал времени»; воспрещалось «записывать и распространять работу, производимую радиостанциями Союза ССР в порядке двустороннего обмена, передачи циркулярных распоряжений и информации для прессы, передаваемой по схемам определенных адресатов».

В 1924 г. было создано акционерное общество широковещания «Радиопередача». Его устав был утвержден Советом Труда и Обороны СССР (СТО) 1 декабря 1924 г. Учредителями общества выступили Наркомат почт и телеграфа, Всероссийский электротехнический трест заводов слабого тока, Российское телеграфное агентство.

23 ноября 1924 г. началось регулярное радиовещание: вышел в эфир первый номер «Радиогазеты РОСТА». В этот организационный для радио период вещание осуществлялось достаточно узким и хорошо проверенным числом лиц, не требовалось особых усилий со стороны цензуры. Но уже тогда советский контроль за радиовещанием дополнялся партийным, так как ЦК РКП(б) рассматривал радио прежде всего как орудие массовой агитации и пропаганды. В постановлении «О радиоагитации» (1925) ЦК РКП(б) поручил «общее руководство радиогазетой и выработку программ докладов, лекций, концертов» Агитпропу ЦК. При ЭТОМ был утвержден список ответственных товарищей, обязанных выступать с лекциями и докладами. Одновременно по этому же документу акционерному обществу «Радиопередача» предоставлялось право на «льготное кредитование», «выдачу правительственной ссуды на установку радиоприемников для массового слушателя».

По решению ЦК в 1925 г. была создана при Агитпропе Радиокомиссия. 22 июня ЦК заслушал ее доклад и принял постановление «Радиоагитация», по которому все «созданные в советском порядке комиссии радиоагитации» были ликвидированы. Радиокомиссия ЦК получала право давать разрешение на организацию такого рода комиссий. Но ее состав был пополнен «представителями ряда организаций, соприкасающихся с радиостроительством и радиоагитацией». На комиссию было возложено «единое руководство делом радиоагитации», ее оргвопросами, разработка «плана ближайшего радиостроительства». Цензуровать «радиоагитацию политико-просветительного характера» поручалось Главлитам и Главреперткомам Наркомпросов республик. 3 декабря Радиокомиссия принимает решение о «немедленном контроле радиовещания» со стороны Главлита и Политконтроля ГПУ, разрабатывается инструкция, регламентирующая его. В циркуляре ЦК «О помощи и руководстве организациями Общества друзей радио (ОДР)» (1925) партийным организациям предлагалось «обратить особое внимание на помощь и руководство организациями ОДР».

Таким образом, уже в 1925 г. основным руководителем и цензором радиовещания становятся партийные инстанции. Под их контролем шел весь процесс цензурования содержания радиоинформации и само развитие нового СМИ. 30 ноября 1926 г. Наркомпрос еще раз подчеркнул, что «публичное использование каких бы то ни было зрелищных номеров, не имеющих разрешения Главлита, не допускать»; Главлиту рекомендовалось быть «особо осмотрительным по отношению к номерам, передаваемым по радио, имея в виду то, что может быть допущено к исполнению в других местах, должно быть запрещено к передаче по радио». Окончательно проблема контроля за радиовещанием была решена в специальном постановлении ЦК ВКП(б) «О руководстве радиовещанием» 10 января 1927 г., где в первом же параграфе говорилось. «Предложить всем парткомитетам, на территории которых имеются радиотелефонные станции, взять под непосредственное свое руководство работу этих станций, максимально используя их в агитационных и просветительных целях». Устанавливался полный партийный контроль за радио: за его кадрами, подбором авторов; вводились «обязательный и предварительный просмотр планов и программ всех радиопередач», «охрана микрофонов с тем, чтобы всякая передача по радио происходила только с ведома и согласия ответственного руководителя». В Главлите выделялись «уполномоченные им лица в радиовещательных организациях». Главлит осуществлял «военно-политический контроль над радиовещанием».

Под неослабным партийным руководством начался процесс обюрокрачивания радиожурналистики. В 1928 г. радиовещание было централизовано, передано в руки Наркомата почт и телеграфа, акционерное общество «Радиопередача» было ликвидировано (постановление СТО «О реорганизации радиовещания»). В 1933 г. при Наркомпросе был создан Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию, и уже приказы этого бюрократического звена партийно-государственного аппарата во многом определяли характер советского радио, диапазон его информации и всю его деятельность.

Столь же ревностно партия большевиков отнеслась и к такому мощному средству воздействия на массы, как кино. Набившая оскомину ленинская фраза о кино как важнейшем из искусств реально воплощалась в жизнь страны. И контроль за аудиовизуальной информацией был существенным направлением в деятельности Главлита. Декрет Совнаркома 19 декабря 1922 г. предоставил ему право цензуры кинофильмов и сценариев. 9 февраля 1923 г. по декрету Совнаркома, как уже говорилось выше, был организован известный в истории литературы и искусства – Репертком – Комитет по контролю за репертуаром при Главлите, разрешавший к постановке драматические, музыкальные, кинематографические произведения, составлявший списки разрешенных и запрещенных к публичному исполнению произведений. В конце 20-х – начале 30-х годов более 16% фильмов запрещались Реперткомом «по низкому идеологическому и политическому качеству». Он мог не только всесторонне контролировать репертуар, но и закрывать зрелищные предприятия в случае нарушения ими постановлений комитета.

Аппарат, цензуровавший кино, постоянно рос: были учреждены комиссия Совнаркома по киноделу (4 сентября 1923 г.), кинокомиссия ЦК РКП(б), ее постановлением 23 июня 1924 г. при Главполитпросвете был образован Художественный совет по делам кино (Худсовет), осуществлявший идеологическое руководство киноделом, просмотр и утверждение планов по производству кинофильмов всех организаций, сценариев и др. До 1 октября 1925 г. через Худсовет прошло 307 сценариев, к постановке было разрешено лишь 147, менее половины. При этом как основные отмечались недостатки: надуманность сценария, «отсутствие социальной увязки темы», нагромождение материала.

За деятельностью кино надзирало несколько структур, производивших лавину цензурных бумаг: инструкция о порядке осуществления контроля за репертуаром – постановление НКП РСФСР, НКВД СССР, НКЮ РСФСР от 30 марта 1923 г., циркуляр ГПП от 4 августа 1926 г. «О художественном и идеологическом контроле над художественными выступлениями в деревне», «О порядке осуществления контроля за зрелищами и репертуаром» – инструкция НКП РСФСР, НКВД СССР и НКЮ РСФСР от 15 июля 1934 г., «О порядке осуществления последующего контроля областными, краевыми и автономно-республиканскими управлениями репертуарного контроля за прокатом и демонстрированием фильмов» – инструкция Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром от 29 июля 1935 г.

А вот в контроле музыкальной информации Главрепертком обладал монополией, правда, при обычной технической помощи ГПУ. В 1924 г. создается Коллегия по контролю граммофонного репертуара. Ею составлялись и издавались «Списки граммофонных пластинок, подлежащих изъятию из продажи». Циркуляр Главреперткома от 25 мая 1925 г. требовал от всех гублитов установить строгий контроль за распространением и ввозом грампластинок в СССР, руководствуясь при этом списками Главреперткома. Запрещались и конфисковались «через органы Политконтроля ОГПУ» пластинки «монархического, патриотического, империалистического содержания», порнографические, оскорбляющие достоинство женщин, «с пренебрежительным отношением к “мужику”» и др. Циркуляром Главреперткома от 2 июля 1924 г. был запрещен фокстрот как танец, представляющий из себя, по мнению экспертов цензуры, «салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений». Любопытно то обстоятельство, что документ появился не только по инициативе цензурного ведомства. В печати ранее высказывались мнения, подтолкнувшие Главрепертком к такому решению. Например, в передовой статье журнала «Жизнь искусства» (1923 г., Петроград) говорилось об излишнем распространении «фокстрота и различных танго», которые из ресторанов перекочевали в театры и «проникают и в школьные вечера, в комсомольские клубы». «Этого нельзя допускать, – категорично заявляла редакция журнала и предлагала «товарищам из Репертуарной комиссии принять надлежащие меры к прекращению этой замаскированной порнографии. В Революционной Республике ей не место».

Постепенно в деятельности Главлита происходит все более углубленная дифференциация по специальным направлениям: цензура периодики, детской литературы, продукции частных и кооперативных издательств, иностранной литературы, рекламы и др. Практически двойной цензуре подвергались произведения, обращенные к молодежи, подрастающим поколениям и рассчитанные на самую широкую малограмотную аудиторию. Еще в конце 1921 г. был создан Государственный ученый совет, контролировавший выход учебников, их научный уровень, а Главлит наблюдал за их политическим и идеологическим содержанием.

В наследство от Госиздата Главлиту осталась озабоченность частными и кооперативными издательствами. Его последовательная линия в этом отношении состояла в том, что эти предприятия наводняют книжный рынок «идеологически вредной и недоброкачественной художественной литературой» (слова секретного циркуляра Главлита 1927 г.). Своей политикой цензурное ведомство добилось того, что рост числа частных фирм к 1927 г. не наблюдался: в январе 1925 г. их было в Москве и Ленинграде 105, а в январе 1926 г. – 100. Но производимая ими продукция увеличилась (см. Таблицу № 11):

 

Таблица № 11.

Динамика развития продукции частных издательств

 

 

По своему типу это были коммерческие предприятия, хотя еще существовали менее десятка издательств с партийным оттенком, например, «Голос труда» (по характеристике Главлита – анархисты), «Книга» (меньшевики), «Колос» (народники).

Выработанная частными фирмами стратегия издания литературы не позволяла цензуре существенно влиять на количество производимой ими продукции. Так, в 1926 г. число запрещенных рукописей, прошедших через Главлит и Мосгублит по всем частным издательствам (47), составляло лишь 3,4% всех запрещенных рукописей по всем издательствам вместе, Ленгублитом – 4,1%. Частные издательства выпускали в это время 30% всей беллетристики, вытесняли на рынке советскую детскую книгу, так как их детская литература была более дешевой и более привлекательной по оформлению.

Главлит считал рост продукции частных предприятий не опасным, так как она составляла по отношению ко всей продукции партийно-советских издательств лишь 2% по числу названий, 3% по количеству листов набора. Однако партийные инстанции такая деятельность Главлита не устраивала. По их инициативе Главлит провел типизацию частных издательств, а в начале 1928 г. «по директивам вышестоящих органов» им был взят «курс на постепенную ликвидацию» частно-кооперативных издательств. Верным средством к этому стало директивное сокращение тиражей до 1000 экземпляров тех книг, для запрета которых нет достаточных оснований; запрещение повторных изданий беллетристических книг с тиражом 2000 (и менее) экземпляров; снятие издательств с планового снабжения бумагой, т.е. откровенно использовалось экономическое давление на неугодные предприятия, чему способствовало и то обстоятельство, что к этому был подключен Комитет по наблюдению за деятельностью издательств и распространением произведений печати, сокращенно – Комитет по делам печати, возникший по постановлению Совнаркома в мае 1925 г. при Наркомате по внутренней торговле. Он занимался и государственными, и общественными, и частными предприятиями. В число его задач входило «наблюдение за точным и своевременным выполнением постановлений общесоюзных законодательных органов по вопросам, относящимся к компетенции комитета, разработка и издание инструкций и правил, регулирующих деятельность по изданию, торговле и распространению произведений печати», т.е. Комитет по делам печати обладал определенными цензурными прерогативами.

В результате нового подхода к частным и кооперативным издательствам их число стало быстро сокращаться:

 

1927 г. – 95,

1928 – 76,

1929 – 79,

1930 – 52.

 

Контролю Главлита подлежал и такой специфический пласт социальной информации, как реклама. Многие газеты в период нэпа в погоне за доходами стали помещать рекламу любого рода, что сказывалось и на их содержании в целом. Вообще ситуация с рекламой в советской прессе сложилась крайне неудачно. Бесплатность печати периода военного коммунизма разрушила механизм рекламы, уже отлаженный в дореволюционное время. Нэп поставил этот вопрос в повестку дня, но иллюзорные настроения мешали его нормальному решению. На XI съезде РКП(б) (1922) во время принятия резолюции «О печати и пропаганде» была допущена ошибка. Рязанов предложил внести в резолюцию дополнение об отмене публикации объявлений в партийной печати, считая, что все в газетном деле должно строиться на партийном энтузиазме. Лишь упорство и настойчивость В.И. Ленина, выступившего на съезде против этого запрета, способствовали отмене такого решения, лишающего любую газету дополнительных денежных средств.

С введением в 1922 г. хозрасчета в журналистике беспорядочная реклама заполонила периодику. Официоз «Известия» отдавал под объявления даже первую полосу. «Передовая статья тонет в море вин Сараджевых, Касабовых и прочих, – пишет Б. Волин в «Журналисте» (1922, № 2), – на первой странице печатаются объявления, рекламирующие похабную оперетку или кричащие во всю циничную глотку о голом теле». Партийные издания (журнал «Новая деревня» – Москва, газета «Красная волна» – Осташков и др.) помещали рекламу разных религиозных культов, о клубах «лото» («Псковский набат»), о графологах Жоржах Шотландских, об оккультистах («Соха и молот» – Могилев) и т.д.

С. Срединский в 1924 г. в книге «Газетно-издательское дело» в связи с появлением недобросовестной и некачественной рекламы показал, как в прошлом решалась такая проблема: «На легковерности читателя и отчасти его традиционном уважении к печатному слову построено все дело рекламы. На этом же доверии к газете были построены многие аферы в области объявлений. Поэтому каждой газете, дорожащей своим добрым именем и располагающей доверием читателей, приходится ввести цензуру для объявлений. Такая цензура существовала во многих буржуазных газетах, достаточно обеспеченных, чтобы пренебрегать лживыми и вводящими в ущерб читателей объявлениями. Многие буржуазные газеты не печатали объявлений различных гадалок, изобретателей чудодейственных лечебных свойств, всевозможных патентованных лекарств сомнительного свойства, объявлений, вредящих общественной нравственности, передающих в замаскированной форме адреса притонов разврата и т.д.».

«Правда» еще 2 сентября 1922 г. поставила вопрос о необходимости упорядочить рекламу в прессе. Пленум Центрального бюро секции работников печати потребовал «удаления с первой полосы и тщательного редактирования объявлений», потому что «не везде достигнут тщательный их отбор в смысле недопущения на страницах наших газет бульварной, балаганной и шарлатанской рекламы».

Без сомнения, в целом оживление рекламного дела способствовало выходу печати тех лет из кризиса. Кроме того, реклама давала доход государству. 8 декабря 1922 г. Президиум Моссовета утвердил положение, по которому налогом облагались «все без исключения газеты, журналы, книги, брошюры и пр. как государственные, так и частные, выходящие в г. Москве, за печатаемые в них платные объявления» в размере 10% их стоимости. Власть использовала рекламу как средство экономического воздействия на частную периодику. Декрет СНК и ВЦИК от 21 апреля 1924 г. запретил публикацию рекламы в частных изданиях. Главлит был обязан следить за выполнением данного распоряжения.

Наконец, с первых же своих шагов Главлит устанавливает контроль над ввозом в страну литературы и периодики из-за границы и вывозом ее за рубеж. В его структуре был образован иностранный отдел, который в своей работе руководствовался общими принципами цензуры, но применял их, по словам начальника Главлита П.И. Лебедева-Полянского, «мягче, поскольку литература на иностранных языках попадает слишком ограниченному слою читателей». Более строго цензуровалась популярная зарубежная литература.

12 июля 1923 г. Главлит разослал в соответствующие инстанции свой «совершенно секретный» циркуляр, конкретизирующий это направление его деятельности: был запрещен ввоз в СССР произведений враждебного характера по отношению к Советской власти и государству; проводящих чуждую и враждебную пролетариату идеологию, враждебных марксизму, идеалистических; выпускаемых на русском языке религиозными общинами – «не зависимо от содержания»; детских с элементами буржуазной морали; с восхвалением старых бытовых условий, а также произведений авторов-контрреволюционеров и погибших в борьбе с Советской властью.

При этом особого внимания удостаивалась продукция журналистики Русского зарубежья. Ко времени появления Главлита уже сложилась сеть газет и журналов, издательств, объединявшая силы интеллигенции, выехавшей из России. Политика новой власти к ней в этот период была непоследовательной и двойственной. Характер эмиграции, ее отношение к Советам и большевикам, возможности возвращения на Родину тех, в ком новая власть была заинтересована, кто попал на чужбину случайно, по инерции – все это еще интересовало тогда руководство страной, которое знакомилось с периодикой и литературой Русского зарубежья, использовало полученную информацию в своих выступлениях перед отечественной аудиторией.

Служба цензуры занимала в этом своеобразное место. В данном случае она выступала и в качестве информационного агентства, о чем свидетельствует издание в этот период «Секретных бюллетеней Главлита», рассылавшихся В.И. Ленину, Л.Д. Троцкому, Л.Б. Каменеву, И.В. Сталину, в Агитпропотдел, Наркомпрос, ГПУ, основные гублиты, комиссию по наблюдению за книжным рынком. В этих бюллетенях помещались «Сводки и отчеты инотдела Главлита под рубриками «Положение книгоиздательского дела в Германии», «Русская печать во Франции», «Характеристика зарубежных издательств (по сведениям ГПУ и Главлита)», «Отзывы о зарубежных журналах и газетах», «Сведения о виднейших русских литераторах, эмигрировавших за границу» и др. Эта секретная информация дополняла ту, которую партийно-бюрократическая элита могла почерпнуть из советской прессы, печатавшей информацию о Русском зарубежье, – «Известий», «Правды», журнала «Печать и революция» и др.

В целом, отношение Главлита к русской зарубежной литературе и журналистике было крайне строгим: не пропускались даже издания вполне цензурные, если они готовились «белогвардейскими, эсеровскими, меньшевистскими издательствами, так как доход от них шел на враждебную СССР литературу и на всякие нужды этих партий».

Таким образом, в начальный этап деятельности Главлит постепенно сосредоточил основные направления цензуры в своих руках и централизовал их, хотя тогда Госиздат имел некоторое время права на контроль за книгопечатной продукцией; ряд структур Наркомпроса имели такое же право. Так, Главполитпросвет создал губернские политические комиссии по делам печати, просматривавшие заявления о разрешении издавать газету или журнал, открыть издательство; наблюдавшие за работой частных и кооперативных фирм и др. Инструктивное письмо Главполитпросвета о пересмотре книжного состава массовых библиотек открыло светофор перед, так называемой, библиотечной цензурой, вело к ликвидации в библиотеках «контрреволюционной и вредной» литературы. Такие чистки периодически санкционировались сверху и впоследствии: в 1926, 1930 гг.

Что касается Госиздата, то даже в начале 1927 г. руководитель Главлита П.И. Лебедев-Полянский считал, что «громадная часть литературы идет без цензуры через Госиздат и другие партийные издательства. Все сомнительное, с чем не решаются идти в Главлит, передается этим издательствам и часть там печатается». Он ссылался на мнение некоторых писателей о том, что «ГИЗ может печатать многое из того, что Главлит запрещает». Они якобы даже спрашивают, «почему у власти две мерки». Без сомнения, жалобы по партийным инстанциям Лебедева-Полянского явно преувеличены.

К 1927 г. происходит оформление Главлита как монопольного аппарата цензуры над всей социальной информацией, циркулирующей в советском обществе. «Если перечни государственных тайн в 1918–1919 гг., – пишет А.Ю. Горчева, – разрабатывались и утверждались приказами РВС, с 1923 г. комиссией ЦК под председательством В.В. Куйбышева и одобрения Оргбюро ЦК РКП(б), с 1926 г. – СНК СССР, то с 1927 г. этим ведал только Главлит и Наркомвоенмор. Все виды другой ведомственной цензуры были ликвидированы». Главлит контролировал все стороны журналистского творческого процесса – от производственной до диапазона информации. Это положение Главлита существенно сказывалось на журналистике.

Еще в начале 20-х годов Л.Д. Троцкий заметил, что в советской журналистике идет процесс оказенивания информации. Во многом это происходило из-за того, что каждую тему требовалось увязывать с социалистическим строительством. В.И. Ленин рассматривал новую печать как орудие экономического воспитания масс. Производственная пропаганда быстро стала доминировать на страницах газет, давить на их содержание. При этом не учитывались многие потребности массовой аудитории. Политика Главлита также внесла значительную лепту в выхолащивание журналистского творческого процесса, сужение его диапазона информации, его бюрократизацию. Циркулярная деятельность цензурного ведомства в этом отношении была унифицирована. В 1925 г. выходит первый «Перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР», гриф «Совершенно секретно» (И в этом была возрождена практика XIX в.) Текст первого списка имел 16 страниц и содержал 96 тайн. Вот начало этого документа периода расцвета деятельности Главлита, охраняющего:

 

«§ 1. Статистические данные о беспризорных и безработных элементах, контрреволюционных налетах на правительственные учреждения.

§ 2. О столкновениях органов власти с крестьянами при проведении налоговых и фискальных мероприятий, а также столкновениях по поводу принуждения граждан к выполнению трудповинности».

 

Нельзя было публиковать информацию о наличии в аптеках медикаментов, о помощи в районах, охваченных неурожаем, о Кремле, кремлевских стенах, выходах и входах и т.д.

Введение перечней не отменило практику запретительных циркуляров. Их поток продолжался, сокращая тематику выступлений в периодике, диапазон социальной информации, циркулирующей в обществе. Аудитория оберегалась цензурой от сообщений о стихийных бедствиях, крушениях поездов, взрывах на предприятиях. Так, 15 ноября 1926 г. Ленгублит предлагал редакциям не помещать «ни одной заметки» о крушении поездов на Северо-Западной железной дороге «без ведома и разрешения Политконтроля ОГПУ». В это же время Главлит выпустил ряд циркуляров, запрещающих любую информацию о работе аппарата цензуры, что исключало публичную критику Главлита со стороны общественности, писателей и журналистов. Часть документов такого рода осела в архивах, меньшая часть их была опубликована (см. Таблица № 12):

 

Таблица № 12.

Рост числа циркуляров Главлита

 

 

Число «тайн» в перечне 1936 г. уже составляло 372, в 1937 г. прибавилось еще 300. Впоследствии большинство этих инструкций, приказов, распоряжений были собраны в книгу для служебного пользования, прозванную «индексом» или «талмудом». В начале 70-х годов польский вариант такого сборника был вывезен в Англию и там издан.

Стартовавшее в 1922 г. цензурное ведомство довольно быстро превратилось в мощный и разветвленный аппарат, структура которого совершенствовалась и развивалась в течение всей истории Главлита, находившегося в системе управления государством: Наркомпросе, Министерстве народного образования. Руководство Главлитом в первые годы осуществлялось Коллегией из трех человек: председателя – представитель Наркомпроса, по одному представителю от РВС и ОГПУ. Во главе его стояли: в первые годы с 1922 по 1930 г. – П.И. Лебедев-Полянский – известный политический деятель, председатель Пролеткульта (1918–1920), литературный критик. Его сменили Б.М. Волин, революционер, редактор ряда газет, в том числе «Рабочей Москвы» – интересной и популярной газеты, с 1931 по 1935 г. – начальник Главлита; С.Б. Ингулов, один из руководителей журналистики того времени, публицист, начальник Главлита в 1935–1937 гг. На их место затем приходят представители партийной номенклатуры: Н.Г. Садчиков – 1938–1946 гг., К.К. Омельченко, П.К. Романов и др.

Цензурное ведомство включало отделы по разным видам цензуры: иностранной, контроль информации за границу, последующий контроль за местными печатными органами, цензура центральных газет и радиовещания, контроль за книготорговой сетью, библиотеками и полиграфическими предприятиями. Имелись секретный отдел, управление делами, планово-финансовый отдел, бухгалтерия и секретариат.

Центральный аппарат Главлита к 1927 г. состоял из 86 сотрудников, из них: 52 коммуниста, 34 беспартийных, в основном на технической работе, имеющих рекомендации «видных работников-коммунистов» или стаж по военной цензуре в ВЧК. 28 главлитовцев имели высшее образование, 46 – среднее, 12 – низшее. Штат Главлита постоянно разбухал и увеличивался. К 1940 г. в РСФСР насчитывалось около пяти тысяч цензоров, из них лишь 506 имели высшее образование; в центральном аппарате было 174, к 1945 г. уже 265 человек. Росло и число республиканских местных: губ-, край-, обл-, горлитов. Некоторые республиканские главлиты появляются в 40-е годы: в Казахстане – 1937 г., Адыгее и Абхазии – 1943 г. и т.д.

В цензурном аппарате страны в разное время были задействованы такие структуры, как Политконтроль ГПУ, цензура таможен, главпочтамтов; с 9 февраля 1923 г. – Главрепертком, с 23 июня 1924 г. – Худсовет при Главполитпросвете, с 1936 г. – Главное управление по делам искусств и др. Периодически возникали разного рода, как правило, на высшем партийном уровне комиссии, вообще постоянно осуществлялся партийный контроль со стороны многочисленных партийных структур.

Цензурный аппарат выполнял огромный объем работы. Докладная записка начальника Главлита П.И. Лебедева-Полянского от 22 марта 1927 г. в Оргбюро ЦК ВКП(б), извлеченная из архива Д.Л. Бабиченко, позволяет привести данные об этом. За 1925 г. Главлит и Ленгублит не разрешили к изданию 221 книгу. За 1926 г. они внесли изменения в текст 975 произведений, в том числе «политико-идеологического характера» – 448, «по военно-экономическому перечню» – 527; не допустили к обращению 4379 номеров заграничных периодических изданий, 5276 книг и 2674 бандероли. Как Главлит работал с разными типами издательств, можно проследить из таблицы (см. Таблицу № 13).

Цифры хорошо показывают отношение Главлита в это время к частным фирмам: более половины всех исправлений по политическим и идеологическим мотивам приходится именно на них. Однако партийные инстанции были не довольны деятельностью цензурного ведомства. 13 мая 1926 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О № 5 "Нового мира"», где была помещена «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка, которая рассматривалась как «неприемлемая в политическом отношении», содержавшая «критику, имеющую цель дискредитирования Советской власти». В этом же месяце ЦКК ВКП(б) поставили начальнику Главлита на вид за недосмотр № 3 журнала «Новая Россия». Издательство «Недра» пропустили в свет «Роковые яйца» М. Булгакова. В журнале «Красная новь» появился (1925, № 5) рассказ А. Явича «Григорий Пугачев» – «недопустимый», по характеристике самого Лебедева-Полянского. «Сомнительная художественная литература» выходила в «Прибое», «Новой Москве» и других издательствах.

 

Таблица № 13.

Число книг и периодических изданий, разрешенных в 1926 г. с исправлениями цензуры

 

 

Специальная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б), проанализировав ситуацию с цензурой, установила, что Главлит за целое полугодие запретил «всего 15 названий из всех прошедших через него литературно-художественных изданий». Комиссия предложила выработать новую инструкцию, где «функции цензуры Главлита были бы очерчены более четко и определенно». В марте 1927 г. Оргбюро ЦК рассматривало снова вопрос о работе Главлита, но не приняло решение, посчитав необходимым одновременно заслушать об этом содоклад Отдела печати ЦК, который считал, что в связи с обострением международного положения наступила «предвоенная обстановка», поэтому работа цензурных органов приобретает особое значение. Наконец, 2 января 1928 г. доклад Главлита был заслушан на заседании Оргбюро и признан неудовлетворительным. Все это явно свидетельствует о том, что партийная власть стремилась усилить партийное руководство цензурой.

в начало

 

СВОБОДА СЛОВА И ПЕЧАТИ В УСЛОВИЯХ МЕЖВОЕННОЙ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

 

«СВОБОДЫ, КОТОРОЙ МЫ ПОЛЬЗУЕМСЯ, НЕ ЗНАЕТ, ПОЖАЛУЙ, НИ ОДНА СТРАНА В МИРЕ»

 

Особенности условий функционирования русской зарубежной журналистики и их влияние на нее. Цензура общественного мнения. В.В. Набоков о свободе слова.

 

Проблема свободы слова и в условиях эмиграции не была простой. Журналистский творческий процесс протекал здесь, без сомнения, в специфических условиях. Каждое русское издание, выходившее в определенной стране, должно было быть лояльным по отношению к режиму этой страны, к чему обязывало элементарное чувство благодарности со стороны русской диаспоры, получившей приют в данном государстве. Отсюда известная стабильность отношений русской периодики к его властям. При назревании конфликта, неблагоприятной атмосферы русским беженцам приходилось мигрировать в другие регионы (см. Таблица № 14).

 

Таблица № 14.

Аудитория журналистики Русского зарубежья

(по данным Подкомитета частных организаций по делам беженцев на 1930 г. и Службы Нансена на 1937 г.)

 

 

Вместе с миграцией беженцев происходило и движение русской журналистики. Так было, когда в Германии постепенно рос фашизм, и менялись отношения с СССР, а также к иностранцам, особенно евреям. Исход из Русского Берлина тысяч эмигрантов-россиян привел к сокращению самой большой сети русских издательств за границей, к закрытию или переезду многих газет и журналов. К 1925 г литературной столицей, по словам Г.П. Струве, становится Париж, куда из Берлина перебрались журналы «Революционная Россия», «Социалистический вестник», «Двуглавый орел», «Жар-птица», газета «Дни» и др. По советским данным, 70% эмигрантских издательств 1922–1923 гг. (их было 130) находилось в Берлине. Позднее русская издательская деятельность в Германии, замечает Г.П. Струве, «сразу почти сошла на нет».

Отношение властей страны, где проживали русские беженцы, к их печати отчасти определялось колебаниями ее внешнеполитического курса, характером дипломатических отношений, экономических и культурных связей с Советским Союзом. И в этом случае также примером может служить Германия, в которой после Первой мировой войны сложилась такая конъюнктура (инфляция и пр.), которая позволила развить разносторонние связи с Советским государством, образовать необычайно большую колонию беженцев, что привело к расцвету ее журналистики в 1920–1923 гг. Со сменой внешнеполитической ориентации Германии, экономических условий, ростом цен отношение к русской эмиграции и ее прессе изменилось; сложился такой цензурный режим, при котором свобода журналистики становилась фикцией. Известный исследователь культуры Русского зарубежья М. Раев пишет: «Издательское дело в эмиграции испытывало трудности в связи с ограничениями, которые вводились национальными и авторитарными режимами стран проживания». По словам И.В. Гессена, признание СССР сказывалось на положении эмиграции. Так, эмигрантская газета была вынуждена эвакуироваться из Болгарии в Белград, в Праге стали запрещать собрания эмигрантов; «в Париже редактору русской газеты категорически было предложено умерить нападки на Москву». «Положение русских эмигрантов в Англии, – пишет историк О.А. Казнина, – зависело от взлетов и падений в политических взаимоотношениях Англии и России».

Однако наиболее существенным ограничением в свободе распространения печатного слова в эмиграции были те экономические условия, в которых находились беженцы, и те экономические возможности, которыми они располагали. Существует легенда о том, что эмиграция вывезла из России несметные богатства. Без сомнения, предусмотрительные промышленники, купцы, финансисты имели собственные капиталы и за рубежом. И.В. Гессен вспоминал, что некоторые из таких предпринимателей в поисках, куда бы вложить эти средства, «сами возбуждали в качестве одного из предложений вопрос об основании за границей русских издательств». Партийная пресса выходила с помощью партийных денег и пожертвований меценатов – своих сторонников, нередко привлекался заинтересованный иностранный капитал.

Выходившая в Варшаве газета «Свобода» (1920–1921 гг., затем «За свободу») вообще субсидировалась местными властями. В секретной записке начальника 2-го отдела Генерального штаба польской армии И. Матушевского (апрель 1921 г.) ставятся задачи «как можно более широкого распространения и защиты взглядов группы Савинкова», «поддержка пропагандистской деятельности и выступлений Савинкова», тесно связанного с газетой «Свобода» и часто публиковавшегося в ней. Газета «Дни» выпускалась А. Керенским на деньги, переведенные им за границу, когда он возглавлял Временное правительство. Документы и воспоминания свидетельствуют о финансовой поддержке печати, особенно издаваемой эсерами, чехословацким правительством Томаша Г. Масарика и Э. Бенеша в течение 20–30-х годов. Так, через МИД Чехословацкой республики было выплачено русской эмиграции в 1922 г. 49,7 млрд. крон; в 1923 – 65,8; в 1924 – 99,7; в 1925 – 72,9 млрд. крон и т.д. Такая помощь «русским белым» вызывала особое возмущение у чехословацких коммунистов. Их депутаты в Национальном собрании ЧСР 18 июня 1927 г. сделали запрос, в котором говорится: «Чехословакия по воле общенациональной коалиции стала прямо-таки золотым «Эльдорадо» для русской эмиграции как в экономическом, так и политическом отношениях», а «Прага – вторым после Парижа центром русской эмиграции как по величине, так и по значению». «Чехословацкое правительство не только содержит всех эмигрантов путем щедрых пособий, но и предоставляет средства на эмигрантскую печать, оплачивает редакторов эмигрантских газет, как, например, газеты «Старые годы», и 8 других эмигрантских газет, выходящих в Праге». Дипломатические маневры советского руководства и давление оппозиции заставили правительство ЧСР постепенно с 1924 г. сокращать помощь русским беженцам.

Зависимость русской зарубежной прессы от этих субсидий хорошо отражает письмо С. Гессена от 16 ноября 1928 г. Редактор журнала культурно-просветительного отдела Земско-городского союза (Земгор) «Русская школа за рубежом», выходившего в Праге в 1923–1929 и 1937–1939 гг., сообщал адресату (возможно, П.Н. Милюкову) о том, что «расходный бюджет» журнала в 1928 г. составлял 65 тысяч крон, а «собственный доход» – 25 тысяч. Редакция получала ежегодно субсидию местных властей в размере 30 тысяч крон, но этих средств на выпуск журнала не хватало. Она обратилась к президенту Э. Бенешу с просьбой «о небольшой субсидии» «Русской школе» (в 15 тыс. крон) для издания специального юбилейного номера, посвященного юбилею Льва Толстого и десятилетию чехословацкой школы. С. Гессен просит содействия адресата, который будет встречаться с Э. Бенешем: «Без этой субсидии мы не сможем выпустить нашего последнего номера и удовлетворить подписчиков».

Большая часть книгоиздательств дотировалась, создать новое издательство или найти издателя было делом нелегким. Еще сложнее, по выводам М. Раева, было организовать распространение изданий среди разобщенных и небогатых потенциальных читателей. «Цены нужно было устанавливать как можно более низкими, что тоже было непросто, поскольку тиражи были небольшими, а сбыт – сложным и дорогостоящим. Реклама не была эффективной и играла даже в газетах второстепенную роль».

В сложившихся условиях периодические издания могли легко возникнуть, но и столь же легко кануть в лету. В этом плане характерна судьба первого толстого литературного журнала Русского зарубежья «Грядущая Россия», вполне обеспеченного интересными литературными силами. Он редактировался М.А. Алдановым, В.А. Анри, А.Н. Толстым и Н.В. Чайковским. Они смогли выпустить лишь два номера. «Причиной ранней смерти «Грядущей России», – сообщает Г.П. Струве, – было прекращение средств, которые шли из частного меценатского источника, – эта судьба подстерегала потом не одно эмигрантское литературное начинание». Одним из первых стал издавать в эмиграции политическую газету «Общее дело» В.Л. Бурцев, имевший опыт выпуска периодики как в России, так и за границей. Его историко-революционные сборники «Былое» начали путь в Лондоне в 1900 г. Перед Октябрем Бурцев выпускал в Петрограде газету «Общее дело» и журнал «Будущее». Эмигрировав, он возобновил издание «Общего дела» в Париже (1918–1922, 1928–1933). Первое время оно финансировалось Правителем Юга России П.Н. Врангелем и служило ему средством информирования заграницы об успехах белого движения. Вот как преподнес эволюцию этой издательской деятельности в воспоминаниях Д.И. Мейснер: «Бурцев издавал вначале ежедневную газету, ставшую потом еженедельной; позже перешел на журнал, еще позже на маленький журнальчик, выходивший от случая к случаю, когда заводились деньги».

Старейшее русское издательство в США, просуществовавшее 41 год, – это издательство М.Н. Бурлюк, жены известного футуриста Д. Бурлюка. Оно выпускало лишь его произведения и журнал «Color and rhyme» («Цвет и рифма»). Но все это предприятие умещалось в «маленьком ящике, специально сколоченном для этих целей сыном Бурлюков».

Материальные, экономические условия диктовали и особенности развития журналистики Русского зарубежья как системы средств массовой информации. В периодике преобладал журнал, хотя уже в начале XX в. наступила эпоха газет. Эмиграция фактически не могла иметь радиовещания: радиостанция в 20-е годы была для нее слишком дорога. Позднее, лишь в пору расцвета журналистики как системы СМИ уже российские диссиденты получили возможность общения с метрополией с помощью радио, которое, правда, финансировалось заинтересованным в его функционировании государством или просто входило в систему его иновещания. Американский профессор и специалист по культуре Русского зарубежья Дж. Глэд пишет: «Конец 40-х и начало 50-х годов были апогеем «холодной войны», и значительные средства, в основном американские, были предоставлены для создания центра борьбы с коммунизмом. Центр был в основном сосредоточен вокруг мельгуновского «Союза борьбы за свободу России», НТС – Народно-Трудового Союза, «Радио освобождения» (переименованного позже в «Радио Свобода») и «Института по изучению Советского Союза», находившихся в Мюнхене». Именно в это время возникают радиостанции РИАС в Западном Берлине (1946), «Свободная Европа» (Мюнхен, 1950), «Радио Освобождения» (Мюнхен, 1951), затем «Байкал», «Свободная Азия», «Свободная Россия» и др. Таким было запоздавшее начало истории радио русской эмиграции.

Проблема свободы слова и печати в стране проживания неоднозначна. Естественно, в демократических государствах цензурный режим предоставлял своим гражданам и иностранцам больше прав и свободы по сравнению с тоталитарными странами. Это сеяло иллюзии среди эмигрантов, нередко заявлявших, что в Советской России свободы вообще нет, а эмигрантский писатель обладает полной свободой творчества. Несомненно, он создавал произведения без какого-либо видимого давления со стороны. Но когда вставал вопрос о публикации произведения, его тираже, распространении, то его решение не приносило литератору удовлетворения. Книги имели обычно тираж в пределах 1000–2000 экземпляров, что в метрополии считалось сугубо научным изданием или рассчитанным на специалиста. «Вообще книги выходили с большим трудом, – замечает писатель и репортер «Последних новостей» А. Седых, – а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которого сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но его в Париже тогда печатали в русском издании в количестве тысячи экземпляров». Дж. Глэд говорит в связи с этим: «Эмигрантские издания в Берлине, в Париже между двумя мировыми войнами выходили маленькими тиражами. Сборник стихов Давида Кнута, например, – прекрасная книга – 200 экземпляров».

Пожалуй, наиболее существенные ограничения в журналистский творческий процесс эмиграции, в его содержание вносило так называемое общественное мнение. Основной платформой единения общества диаспоры была непримиримость к большевизму и Советской власти (Совдепии). Все, кто проявлял в этом отношении колебания, сомнения, примиримость в определенной степени к новой России, подвергались остракизму. Это наиболее ярко отразилось на неприятии эмиграцией сменовеховства, отчасти евразийства. Сменовеховство рассматривалось и как троянский конь в лоне Русского зарубежья, и как естественное стремление россиян вернуться домой. На наш взгляд, в той или иной форме направление такого рода должно было объективно возникнуть. Нельзя судить о нем слишком прямолинейно. Другое дело, хотя и не главное, стремление метрополии эксплуатировать эти настроения среди беженцев с целью расколоть их, чтобы уменьшить опасность военных угроз и т.д.

В 1921 г. в Праге выходит сборник статей «Смена вех», объединивший под этим названием имена известных тогда политиков и публицистов белого движения: это адвокат, товарищ Председателя Союза 17 октября А.В. Бобрищев-Пушкин, входивший в правительство А.А. Деникина; профессор, кадет, министр иностранных дел Омского правительства Ю.В. Ключников; профессор, кадет, известный публицист, руководитель печати этого же правительства Н.В. Устрялов; профессор, кадет, руководитель «Осведомительного отделения» Добровольческой армии С.С. Чахотин и др. Политическая платформа авторов сборника сформулирована в названии статьи С.С. Чахотина «В Каноссу!», где говорится: «Мы не боимся теперь сказать: «Идем в Каноссу! Мы были не правы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто и за себя и за других признать это». Наш долг – помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаться с ее приступами горячечного бреда. Ясно, что чем скорее интеллигенция возьмется за энергичную работу культурного и экономического восстановления России, тем скорее к больной вернутся все ее силы, исчезнет бред и тем легче завершится процесс обновления ее организма». По сути, это был призыв к эмиграции признать новую власть, принять участие в возрождении России, заняться просвещением народа и с помощью этой работы «преодолеть большевизм». Возлагая большие надежды на новую экономическую политику и ее результаты, авторы сборника считали, что процесс преодоления большевизма уже начался и он получит дальнейшее развитие. Н.В. Устрялов в статье «Эволюция и тактика», вышедшей в 1922 г., проводил мысль, что нэп – не тактика, а эволюция большевизма.

Сборник «Смена вех» получил широкий резонанс как в эмиграции, так и в метрополии. В газете «Известия» выступил сам редактор Ю.М. Стеклов со статьей «Психологический перелом». В «Правде» была помещена статья Н. Мещерякова «Знамение времени». В полемике вокруг сменовеховства участвовала советская центральная и местная пресса. Со статьями, пафос которых был направлен на борьбу с буржуазным реставраторством, выступили А. Бубнов, В. Быстрянский, В. Невский, М. Покровский, Е. Ярославский и др. В журналистике Русского зарубежья преобладало еще более негативное отношение к сменовеховству. 14 ноября 1921 г. состоялось заседание парижской демократической группы кадетов во главе с одним из лидеров эмиграции, редактором самой авторитетной газеты «Последние новости» П.Н. Милюковым. На нем сменовеховцы были прямо названы «коммунистическими агентами» и «необольшевиками». Такое представление о них в эмиграции было наиболее распространенным. В.М. Чернов в статье «”Отцы” и “дети”» в газете «Воля России» (1922) проводит такую параллель между идеологией старых «Вех» и сменовеховцами: «Когда вышли те «Вехи», я отметил, что в них – квинтэссенция глубокого идейного октябризма. И «сменовеховцы» те же самые настоящие октябристы – только не при самодержавии, а при комиссародержавии». В мае 1922 г. Союз русских литераторов и журналистов в Париже, Комитет помощи ученым и писателям исключили из своих рядов А.Н. Толстого, И.М. Василевского и В.И. Ветлугина как лиц, «участвующих в органах печати, защищавших власть, отрицающую свободу печати».

Проблема примирения с родиной, возвращения домой вызывала яростную полемику. В этом отношении особо отличалась берлинская газета «Руль», рассматривавшая сменовеховство как «корыстное предательство». Полемика имела негативные последствия для тех, кто попытался поразмышлять об этих проблемах. Известная общественная и политическая деятельница Е.Д. Кускова (1869–1958) выступила со статьей «Мысли вслух». Она предложила, образно говоря, «засыпать ров гражданской войны» и найти пути возвращения с достоинством в Россию. Эти идеи получили поддержку у М.А. Осоргина, С.Н. Прокоповича и др. Против них резко выступили П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, Н.Д. Авксентьев, М.А. Алданов и др. Значительное место в публицистике Русского зарубежья заняла дискуссия между Е.Д. Кусковой и П.Н. Милюковым, развернувшаяся на страницах «Последних новостей» в 1925–1926 гг. П.Н. Милюков в многочисленных статьях, книге «Эмиграция на перепутье» (Париж, 1926) доказывал неприемлемость «капитуляции перед деспотической властью». Он напоминал возвращенцам о возможности быть поставленными на родине «к стенке». Сомневающиеся, колеблющиеся литераторы подвергались не только осуждению со стороны общественного мнения, но и гонениям. Е.Д. Кускова оказалась в искусственной изоляции, как она выразилась: «и оттуда гонят, и здесь не принимают». Талантливый М.А. Осоргин был изгнан из бесталанной газеты «Дни».

Резкое противодействие вызвали идеи возвращенчества, прозвучавшие в евразийстве – одном из культурных, идейных и литературных направлений эмиграции, а также стремление некоторых редакторов, писателей открыто восстановить связи единого культурного потока России, что нашло отражение, например, в журнале «Версты» (Париж, 1926–1928). Полемика вокруг евразийства в журналистике русской эмиграции достигала самого острого накала. Философ и публицист И.А. Ильин писал в «Новом времени» (1925, 8 августа), что евразийцы ищут «общую почву с революцией и общие задачи с большевизмом», приспосабливаются к нему, прекращают борьбу с ним. Наиболее последовательный и резкий критик евразийства историк А.А. Кизеветтер увидел его сущность в отрицании «общечеловеческих начал в культурной жизни мира».

Самые консервативные круги эмиграции ставили знак равенства между евразийством и большевизмом. Характерны в связи с этим публикации газеты «Возрождение» (Париж, 1925–1940): «Пусть тот, кто с нами, уходит от евразийцев, тот же, кто с евразийцами, – уходит от нас» (И.П. Грим); «Большевизм идет из Азии так же, как коммунизм; право и собственность – из Рима. Спасение России – лицом к Европе» (Н.Е. Марков). Н.Н. Чебышев иронизирует по поводу того, что евразийство «подрумянилось на маргарине дешевых столовых, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и бешенство застигли подростками». Надо при этом заметить, что к евразийству примыкали многие видные ученые, философы, публицисты: Н.Н. Алексеев, Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин, П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой и др.

Свобода слова и печати в условиях цензуры общественного мнения давала возможность недобросовестным оппонентам прибегать к наветам, лжи, преувеличениям, необоснованным обвинениям и т.п. Многие литераторы и политики, в том числе М. Горький, А. Белый, А.Н. Толстой, испытали это на себе. Общественное мнение эмиграции установило своеобразный цензурный режим, который в той или иной степени сказывался на журналистском творческом процессе, творчестве писателей и публицистов, литературных критиков, в книгоиздательстве. Эта проблема крайне интересна для понимания свободы творчества, свободы слова: она ждет своего непредвзятого исследования.

Профессор Калифорнийского университета В. Марков в своих работах раскрывает легенду о Сергее Есенине, которую создали и стремились поддержать в Русском зарубежье. В. Марков считает, что местные издатели представляют аудитории «цензурованного Есенина»: «В предисловии к парижскому собранию сочинений Есенина, – пишет он, – поэма «Инония» названа самым совершенным произведением поэта, «ключом к пониманию», но читатель тщетно стал бы искать поэму в книге. Она не помещена. Очевидно, лучше не давать читателю «ключа к пониманию» Есенина. По всей видимости, издатель просто боялся испортить привычное представление о поэте поэмой, где тот «проклинает Радонеж» и «кричит, сняв с Христа штаны». В другом зарубежном издании «Инония» представлена только сравнительно безобидной концовкой, а из «Иорданской голубицы» предусмотрительно выброшена часть, где Есенин заявляет:

 

Мать моя родина,

Я – большевик.

 

Совсем не найти в зарубежных изданиях поэму “Преображе­ние”». В. Марков отмечает, что такое цензурование произведений поэта имеет целью загримировать его «под антибольшевика».

В создавшейся атмосфере для редакторов газет и журналов проблема заключалась в получении правдивой и точной информации о Советской России. Дефицит информации о ней, стремление представить положение на родине в негативных красках и, как замечает редактор «Руля» И.В. Гессен, «страстная погоня за сведениями из России» вели к тому, что редакция «наталкивалась на недобросовестность информаторов». «Я всячески навострял редакторский нюх, чтобы распознать фальшь, – пишет опытный публицист, – и огромное число сообщений отправлялось в корзину». Несмотря на это, в газету попадали и преувеличения, и просто неверные сообщения. Так, в «Руле» появилась информация о смерти от истощения в Крыму писателя И.С. Шмелева, на самом же деле речь шла о гибели его единственного сына.

Общественное, мнение эмиграции закрывало глаза на искажения картины жизни в Советской стране, которые содержала журналистика. Еще А.Н. Толстой обратил внимание на это в своем драматическом письме от 14 апреля 1922 г. в газете «Накануне», где он откровенно заявлял: «Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами». Толстой иллюстрирует свою мысль примерами и с горечью, замешанной на иронии, замечает: «Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на ее равнинах».

Важным аспектом проблемы свободы слова и творчества является возможность использовать эту свободу. Свобода творчества проблематична, если литератор не может существовать за счет своего труда. В эмиграции многие писатели и поэты не имели такой возможности. Нередко они, даже видные, испытывали большие материальные трудности. Это касается М. Цветаевой, А. Куприна и др. Рижский еженедельник «Для вас» писал в 1934 г.: «Куприн, гордость русской литературы, перебивается с хлеба на квас!» Известный публицист, борец с большевизмом В.Л. Бурцев закончил жизнь в лечебнице для бедных. Г.П. Струве в книге «Русская литература в изгнании» констатировал: «Существовать писательским трудом могли только те писатели, которых переводили на иностранные языки и которые в переводах имели успех. А таких было немного. Молодым писателям, если они хотели оставаться в русской литературе, нечего было и думать о существовании на литературные заработки. Переводили их редко». Такова суровая реальность.

Журналистика русской диаспоры, не подпадая под гнет цензурных ведомств, тем не менее проходила через определенный цензурный режим, включавший и ее обязательства перед страной проживания, и цензуру общественного мнения, для которого немалое значение имело показательное отношение к большевизму и Советской власти, и самоцензуру. Конечно, свободу журналистского творческого процесса ограничивали экономические, производственные и материальные условия. По тем временам русским беженцам предоставившиеся возможности виделись как вполне реальная свобода слова и печати. Они могли свободно не только критиковать большевизм, пороки Совдепии, выступать против растущего в отечестве культа личности и др., но и обсуждать свои проблемы, открыто полемизировать друг с другом. И степень этой свободы была достаточно велика. В этом было существенное отличие журналистики Русского зарубежья от советской, находившейся особенно после 30-х годов под пятой партийной цензуры.

«Прежде всего, мы должны праздновать десять лет свободы, – писал молодой и талантливый В.В. Набоков в статье «Юбилей», посвященной десятилетию Октября и появившейся в газете «Руль». – Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести. Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране. Не станем же пенять на изгнание».

в начало

 

ПЕРИОД ГОСПОДСТВА ПАРТИЙНОЙ ЦЕНЗУРЫ В ОБЩЕГОСУДАРСТВЕННОМ МАСШТАБЕ

 

ПАРТИЙНЫЙ КОНТРОЛЬ НАД ЦЕНЗУРОЙ И ЕЕ АППАРАТОМ

 

Партийная цензура и ее особенности. Распространение партийной цензура от контроля за всей журналистикой к партийной цензуре за нею. Реорганизация Главлита и усиление партийного руководства его деятельностью.

 

Партийная цензура возникла вместе с появлением партий в начале XX в. Для организаций, которым приходилось работать в подполье и эмиграции, она имела особую роль, так как неосторожно высказанное слово могло граничить с предательством. Аналитики-цензоры МВД России скрупулезно изучали всю информацию, имевшую отношение к тем или иным группам, союзам, кружкам, партиям. В этих условиях развивалась и самоцензура, и цензура лидеров, вождей партии, редакторов партийных изданий, тех, кто отвечал за прессу. В РСДРП данное обстоятельство усугублялось яростной борьбой В.И. Ленина за идейную чистоту рядов организации социал-демократов, возможно, и необходимую тогда (вопрос специальный и нас здесь мало интересующий).

Российская социал-демократическая партия создавалась на грани XIX–XX вв. с помощью такого новейшего для России тех лет средства массовой информации, как газета, занявшая в начале века как тип издания ведущее место в системе информационных служб общества. В.И. Ленин не только своевременно понял это, но и предугадал ее организаторские возможности, использовал их на практике. В своих трудах («С чего начать?», «Что делать?» и др.) он разработал четкий план построения партии с помощью газеты и вложил в это дело недюжинные способности. С тех пор большевики в своей деятельности всегда опирались на такое мощное средство агитации, пропаганды и организации, как печать. До революции 1917 г. в подполье и эмиграции партии требовалась довольно суровая самодисциплина, внутренняя цензура с тем, чтобы можно было взаимодействовать в той или иной степени с открытой аудиторией в стране и уходить от преследований самодержавия. Вместе с тем и сам В.И. Ленин выступал в качестве требовательного цензора и блюстителя партийной чистоты в борьбе за, как потом определят, генеральную линию партии. Здесь, вероятно, не требуется аргументации, поскольку это общеизвестный факт. Во время гражданской войны и военного коммунизма, несмотря на декларации о свободах, на практике действовала жесткая партийная цензура и в целом понятные ограничения свобод. Вспомним приведенное выше мнение и обоснование этих ограничений наркомом просвещения А.В. Луначарским.

Сначала, когда в стране установилась однопартийная система, РКП(б) берет на себя решение проблем всей прессы. Уже в 1919 г. журналистика получила название «партийная и советская печать» (резолюция VIII съезда РКП(б). С этого времени партия считает возможным определять задачи, характер, всю деятельность всей журналистики государства. В ходе борьбы с инакомыслием влияние партии на средства массовой информации растет. Большевики, привыкшие к идеям военного коммунизма, и в период нэпа снова взялись за наведение идеологического порядка, активизировали усилия по борьбе с «уклонами мысли», инотечениями, инакомыслием, другими партийными мнениями, что ярко отражено в постановлениях XII конференции РКП(б), проходившей в августе 1922 г. Под ее воздействием состоявшийся в том же году III Всероссийский съезд работников печати записал в резолюции «О положении и характере партийно-советской печати»: «Возрождающиеся буржуазные элементы стремятся овладеть оружием печатного слова. Отсюда их попытка от невинного листка объявлений, через театральные, кооперативные и т.п. издания, перейти к политической прессе. Все это требует от советской печати особого внимания к предстоящим ей задачам и организованной, систематической защиты революции от напора буржуазных сил».

Журналисты, как ни странно, предлагали усилить партийный контроль за прессой: «Обеспечение идейного влияния и контроля коммунистической партии над печатью возможно при условии действительного приближения печатных органов непосредственно к партии». В другом документе съезда журналистов утверждалось: «Всякое советское издание должно быть коммунистическим, партийным по содержанию, по тону, по характеру. Все без исключения вопросы советская печать должна освещать с точки зрения программы и тактики РКП».

Одновременно документы III Всероссийского съезда работников печати свидетельствуют, что на том этапе большевики не контролировали всю журналистику, несмотря на наличие Агитпропотдела, затем Отдела печати ЦК, нацеленных на эту работу. Однако постепенно партия расширяет сферу своего контроля. В 1924 г. постановлением ЦК РКП(б) «Об усилении партийного руководства печатью и работой издательств» под контроль бралась печатная продукция для самой массовой аудитории – малограмотной, крестьянской и национальной. Практические задачи в связи с этим должны были осуществлять создаваемые на местах отделы печати при губкомах, обкомах и т.п. Отдел печати ЦК признал в своем отчете-книге «Наша печать», что если до 1924 г. книгоиздательская деятельность была в основном стихийной, то к концу этого года было немало сделано, чтобы «регулировать книгоиздательскую деятельность применительно к задачам партии и потребности советского строя».

Цензурный аппарат уже тогда контролировался партийными органами: сначала Агитпропотделом, потом Отделом печати ЦК и ЦК в целом. Они же выступали в качестве арбитра, расследуя жалобы на цензуру и цензоров. Так, в связи с претензиями к Главлиту в 1925 г. Политбюро создало особую комиссию, проводившую расследование, а затем признавшую жалобы на Главлит необоснованными. В 1927 г. уже Совнарком организует комиссию по вопросу о положении литераторов, писавших о произволе цензуры. Итогом ее деятельности была полная солидарность «с выводами Специальной Комиссии Политбюро», признавшей, что «особенного нажима со стороны цензуры нет». Мало того, комиссия рекомендовала «расширить объем работ Главлита также и на те издательства, которые до сего времени осуществляли цензуру самостоятельно». Одновременно в партийных органах росло стремление взять цензуру в свои руки, что проявлялось в критике Главлита. Как уже отмечалось, в мае 1926 г. комиссия Политбюро, обсудив работу Главлита, выразила в резолюции недовольство ею.

Этапным в этом смысле было постановление ЦК ВКП(б) «О работе советских органов, ведающих вопросами печати» (1926). На самом деле это был документ, ограничивающий деятельность Наркомпроса «вопросами административного регулирования печати в соответствии с политикой Советской власти, статистического учета печати, изучения и оценки книг политико-просветительного характера и методического руководства учебниками и учебными пособиями»; деятельность Комитета по делам печати – хозяйственными и производственными вопросами, распространением произведений печати. За Отделом печати ЦК оставалось «скромное» идеологическое руководство, в том числе и цензура, поскольку среди его основных задач были «наблюдение за правильным проведением печатью (во всех видах) политики партии», «осуществление контроля, обеспечивающего идеологическую выдержку и необходимое качество печати». Кроме того, отдел должен был координировать деятельность издательств и распространение печати в соответствии с задачами партии: рассмотрение редакционно-издательских планов, вопросов о новых издательствах и о новых периодических изданиях; «общее руководство по созданию литературы для масс, по доступности ее для них как по содержанию и языку, так и по цене». Ранее все это было в ведении Главлита. Этим документом ЦК ВКП(б) делал практический шаг к официальному распространению партийной цензуры на общество.

Постановление ЦК 3 октября 1927 г. «Об улучшении партруководства печатью» продолжило эту линию. Так, отделам печати всех рангов вменялось в обязанность «следить за идеологической выдержанностью работы издательств», «усилить руководство отделами библиографии и критики в газетах и журналах, превратив их в орудие борьбы против чуждой литературы», и др.

Опытный начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский, как свидетельствует его докладная записка в Оргбюро ЦК 1927 г., сразу почувствовал это вмешательство партийных инстанций в непосредственную работу цензуры. Когда в начале 1927 г. Оргбюро решило снова заслушать вопрос о деятельности Главлита, П.И. Лебедев-Полянский осторожно попытался восстановить прежние взаимоотношения партийных и цензурных органов. С этой целью он ввел в эту докладную записку целый параграф (№ 6). Он начинался с констатации: «Деятельность Главлита протекает в тесной связи с центральными партийными органами». Она осуществляется через «а) взаимное представительство в коллегиях, б) получение директив через Отдел печати, в) ежедневную и спорадическую отчетность». Однако в последнее время Отдел печати «уничтожил свое представительство в Главлите» и стал рассматривать сам «крупные и мелкие» вопросы Главлита. Лебедев-Полянский считал, что это «угрожает ОП из директивно-руководящего органа превратиться в советский аппарат, занимающийся текущей работой». При этом деятельность коллегии Главлита парализована, «ответственность Главлита за работу соответственно понизилась, происходит затор в работе». По мнению начальника Главлита, сложившаяся ситуация ненормальна, «не отвечает общей партийной линии».

В связи с этими претензиями П.И. Лебедева-Полянского Оргбюро ЦК решило вернуться к обсуждению деятельности Главлита через 3–4 месяца и одновременно заслушать другую сторону – содоклад Отдела печати. 2 января 1928 г. состоялось запланированное заседание Оргбюро ЦК, признавшее доклад Главлита неудовлетворительным. Линия по усилению позиций парторганов в цензуре получила дальнейшее развитие. 18 января 1929 г. Оргбюро приняло постановление «О порядке разрешения издания новых журналов». Главлит этим документом был фактически отстранен от этих функций. Все основные типы журналов могли выйти лишь с санкции Оргбюро или Секретариата ЦК партии. «Все прочие» разрешаются к выходу Главлитом, но «по согласованию с Отделом агитации, пропаганды и печати ЦК».

Новый шаг к расширению партийной сферы в цензуре был сделан постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «О Главлите» 3 сентября 1930 г., по которому Наркомпросу предлагалось провести в двухнедельный срок реорганизацию Главлита. И действительно, 5 октября того же года было принято соответствующее решение Совнаркома СССР. Принципы реорганизации цензурного ведомства были изложены в партийном документе. Его функции вновь урезывались: «Освободить центральный аппарат Главлита от всяческих оперативных работ по предварительному просмотру печатного материала как с точки зрения политико-идеологической, так и с военно-экономической». Для выполнения этих задач создавался «институт уполномоченных» Главлита и политредакторов: «Основным звеном в области предварительного контроля за литературой, радиовещанием и т.п. признать институт уполномоченных. Весь предварительный просмотр всего печатного материала производить в самих издательствах, обязав последние обеспечить содержание необходимого штата уполномоченных Главлита». То есть цензоров поставили на кормление в те учреждения, продукцию которых они контролировали. Интересно, что уже в этом документе открыто обозначилась подмена профессиональных цензоров партработниками: «В районных газетах уполномоченными могут быть назначены редактора газет по совместительству».

11 октября 1930 г. Оргбюро ЦК приняло решение, которым обязанности уполномоченных по государственным издательствам возлагались на их заведующих. Но руководители издательств, как пишет в Культпроп ЦК партии П.И. Лебедев-Полянский, под разными предлогами отказывались «принять от Главлита полномочия и приступить к работе». В апреле 1931 г. Политбюро ЦК ВКП(б) в своем решении определило задачи и обязанности политредакторов, подчеркнув, что они «отвечают перед советским судом и соответствующим партийным контрольным органом за выпуск к печати антисоветских изданий или материалов, искажающих советскую действительность, а также за печатание сведений, носящих секретный характер». Вводилась должность политредактора в журналах. В контроле за печатной продукцией обязаны были участвовать коммунисты – типографские работники.

В ходе проведенной реорганизации Главлита его аппарат был сокращен в три раза – до 25–30 человек, но естественно получил развитие институт уполномоченных и политредакторов, прямо подконтрольных партийным органам, ставшим их составной частью.

Приведенные факты свидетельствуют о том, что начался процесс подмены государственного цензурного аппарата партийным. В этих условиях фигура П.И. Лебедева-Полянского на посту начальника Главлита уже не устраивала верховные партийные органы. В 1931–1935 гг. Главлит возглавляет Б.М. Волин, и уже в его деятельности грани между советским и партийным контролем стираются. Главлит все больше становится учреждением, полностью подотчетным партии. «В лице Главлита, независимо от выполнения им его прямых функций политической и военной цензуры, ЦК партии имеет насквозь партийного, – подчеркивает Б.М. Волин в записке в Политбюро ЦК ВКП(б) 9 апреля 1933 г., – оперативного помощника, у которого – огромные до сих пор еще не полностью мобилизованные возможности». Характерной в этом отношении является докладная записка Б.М. Волина от 25 января члену Политбюро Л.М. Кагановичу, в которой Волин отчитывался, почему им временно был задержан тираж VI тома «Литературной энциклопедии». Он возмущается тем, что, несмотря на полтора года, прошедшие после этой задержки, редколлегия тома не учла указаний т. Сталина, содержавшихся в его статье «О некоторых вопросах истории большевизма». В томе «совершенно бледна, политически немощна, по мнению Волина, статья “Ленин”». Один из главных аргументов начальника Главлита состоит в том, что в этой статье нет «ни одной ссылки на оценку тов. Сталиным роли Ленина и ленинизма». «Статья “Люксембург”, видимо, написана до письма тов. Сталина. Вся она крайне хвалебная, делающая из Л. ортодоксальнейшую марксистку. И только конец подправлен в связи со статьей тов. Сталина». Таким образом, руководящий цензор наставляет и натаскивает авторов умению держать нос по ветру, улавливать партийные веяния, участвовать в мифологизации истории.

В создавшейся ситуации был выработан и обнародован новый документ – Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств РСФСР и его местных органов (постановление Совнаркома от 6 июля 1931 г.). Первый параграф нами уже цитировался. В новом положении соединен опыт предыдущих документов, поэтому емкие задачи Главлита изложены в двух параграфах: в одном идет речь о том, что Главлит должен «воспрещать» (задачи Главлита с 1922 г.), а именно

 

– «воспрещать издание, опубликование и распространение произведений: а) содержащих агитацию и пропаганду против Советской власти и диктатуры пролетариата; б) разглашающих государственные тайны; в) возбуждающих национальный и религиозный фанатизм; г) носящих порнографический характер».

 

Здесь не упоминается необходимость запрещать антипартийные выпады и выступления: с одной стороны, юридически это более грамотно, с другой – большевики уже не нуждались в этом.

В другом параграфе определяются остальные задачи цензурного ведомства, включающие такие пункты:

 

Ø      общее руководство и инспектирование местных органов и уполномоченных Главлита; предварительный и последующий контроль над выходящей литературой как с политико-идеологической, так и военно-экономической точки зрения, а также над радиовещанием, лекциями, выставками;

Ø      конфискация изданий, не подлежащих распространению; выдача разрешений на открытие издательств и изданий, запрещение и разрешение ввозить из-за границы и вывоза за границу литературы, картин и т.п. в соответствии с действующими узаконениями;

Ø      издание правил и распоряжений, инструкций по предметам своего ведения, обязательных для всех учреждений, организаций и частных лиц;

Ø      расследование жалоб на решения местных органов и уполномоченных Главлита;

Ø      выработка совместно с соответствующими ведомствами перечней сведений, являющихся по своему содержанию охраняемой государственной тайной и не подлежащих опубликованию или оглашению;

Ø      составление списка запрещенных к изданию и распространению произведений;

Ø      привлечение к ответственности лиц, нарушивших требования Главлита, его органов и уполномоченных.

 

Следует обратить особое внимание на то, что Положением о Главлите 1931 г. впервые в практике государства, да еще социалистического, была введена одновременно и гласно предварительная и последующая цензура, находившаяся к тому же под основательным и усиливавшимся партийным контролем. Партийный диктат и вместе с ним партийная цензура развивались в 30–40-е годы с геометрической прогрессией, по возрастающей степени. Все решали партийные структуры, начиная от Политбюро, его семерки, пятерки, тройки, Генсека. Это и было, можно сказать, второе в мировом сообществе покушение на государство, которое в конце концов и произошло (первое было совершено, напомним, церковью). Партия большевиков стала государством в государстве. Функции государственных учреждений, в том числе и цензурных, были узурпированы партийным аппаратом.

21 октября 1937 г. было принято знаменательное в этом плане постановление Оргбюро ЦК ВКП(б), инициированное Л.3. Мехлисом, всегда улавливавшим то, что требовало самое высокое партийное начальство. С ноября 1922 г. по январь 1926 г. он работал в Секретариате ЦК партии и был ближайшим, а с ноября 1924 г. первым помощником И.В. Сталина, с 1930 г. возглавлял «Правду» и короткое время, оставившее черный след в журналистике и цензурном аппарате, с 4 сентября по 30 декабря 1937 г. по совместительству был заведующим Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б), занимаясь доносами и репрессиями. В октябре Мехлис направил в Секретариат ЦК записку, где рассказал о своей бурной деятельности по выкорчевыванию, как тогда говорили и писали, «политически ненадежных цензоров».

Л.3. Мехлис начал с высшего звена – цензоров центральных газет, которых вызвал в отдел. По его наблюдениям, из 25 человек, «по меньшей мере, 8 вызывали серьезные сомнения». К примеру, в числе названных оказался цензор иностранных газет Жилинский. Причиной «сомнений» в этом случае было то, что Жилинский был латышом и владел 9 языками, причем «до 1927 г. ездил по различным странам (Литва, Германия, Англия)». Вывод: «нуждается в серьезной проверке».

«Гораздо хуже положение с цензорами областных и районных газет, – пишет Л.3. Мехлис.

 

– Обкомы партии, как правило, не считают нужным выделять на эту работу людей. Встречаются случаи выпуска газет без визы цензора, допускаются грубейшие политические ошибки, многочисленные случаи разглашения военных тайн».

 

В записке приведены примеры из практики газет Воронежской и Куйбышевской областей.

 

В «Коммуне» (Воронеж) «9 мая было напечатано, что партийные организации сумеют «возглавить политический переворот в жизни страны». В этой же газете 28 августа говорилось о необходимости вовлечь широкие массы трудящихся «в борьбу с ликвидацией последствия вредительства»; неоднократно появлялись сведения, составляющие военную тайну (расположение заводов, план по выработке каучука заводом СК-2, рассекречена авиабригада и др.). Когда же уполномоченный Главлита тов. Селянинов отказался дать разрешение на выпуск номера от 10 марта, редактор Елозо поставил фальшивый номер Обллита и выпустил газету».

 

Интересно, что этот же факт свидетельствует о полной подчиненности цензуры на местах партийным функционерам, каким был тов. Елозо. Примеры из практики куйбышевских газет, опубликовавших:

 

«Тов. Сталин особенно подчеркнул, что для победы классовых врагов в новой обстановке необходимо овладеть большевизмом»; «Добить партийных и непартийных большевиков, преданных партии и Советской власти, преданных делу коммунизма».

 

Последняя фраза взята из районной газеты и квалифицируется «как контрреволюционная вылазка».

Конечно, такие двусмысленные фразы и огрехи газетного производства не украшают газетный лист, но напомним, что районные газеты тогда только начинали свой путь, их нередко создавали малограмотные рабселькоры, поэтому можно было бы найти на их полосах значительно больше разного рода просчетов. Без сомнения, приведенные примеры в записке Мехлиса не являются свидетельством злонамеренного вредительства местных журналистов и цензоров, не заметивших их.

Однако именно они послужили веским аргументом для окончательного прикрепления цензоров страны к партии. Документ, подготовленный в недрах Отдела печати на их основе, стал постановлением Оргбюро ЦК «О цензорах центральных, республиканских, краевых и районных газет» (21 октября 1937 г.). По нему цензоры перечисленных типов газет были введены в «номенклатуру работников, утверждаемых» соответственно ЦК, крайкомами, обкомами, райкомами партии. Этим был сделан решительный шаг по поглощению советского цензурного аппарата партийным.

Таким образом, партийная цензура сначала была особым видом цензуры в Советской стране. На протяжении всей истории СССР происходило взаимодействие советской и партийной цензур, их взаимодополнение и отчасти борьба, окончившаяся поглощением и подавлением партийной цензурой всех остальных ее видов, хотя на поверхности, официально Главлит продолжал функционировать и в последующие годы как особое цензурное ведомство вплоть до перестройки, 80-х годов, но он полностью был под опекой партийных органов, контролировавших все стороны его деятельности, ведавших назначением его руководства, его рядовых работников, вошедших в номенклатуру партии с обязательным, как правило, членством в ней. Основным вдохновителем этого процесса в 30–40-е годы был генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин.

в начало

 

ЦЕНЗОР ЦЕНЗОРОВ

 

И.В. Сталин о свободе печати. Похороны теории информации как проявления троцкизма в журналистике. Рабселькоры – «командиры, пролетарского общественного мнения». Сталинская мифологизация как основа цензурного режима советского периода. Борьба с партийным инакомыслием.

 

Как ученик В.И. Ленина, И.В. Сталин (1879–1953) был его последователем и в решении проблем свободы слова. В отличие от учителя он заземлял их, подчинял собственным интересам, которые считал интересами партии и государства. При этом он обращался и к опыту российского самодержавия, использовал его в полном объеме. Сталин, встав у кормила созданного им мощного идеологического аппарата, следившего, подобно Старшему Брату из романа Джорджа Оруэлла, за всем и за всеми, выдвинул и по-своему развил ряд наиболее важных установок, определивших характер партийно-советской журналистики и цензурный режим в стране. Он использовал неопределенности, которые содержал социалистический постулат в области свободы – свобода для народа, свобода для большинства. Еще В.И. Ленин в известном письме Г.А. Мясникову (1921) с пафосом заявлял о болотном огоньке абсолютной свободы, который помогает буржуазии держать в руках общество. Рефреном письма звучали слова: «свобода печати поможет силе мировой буржуазии. Она не умерла. Она жива. Она стоит рядом и караулит». Позднее, 5 ноября 1927 г. в длившейся шесть часов беседе с иностранными рабочими делегациями (присутствовало 80 их представителей из Австрии, Бельгии, Германии, Дании, Китая, Южной Америки и др.) Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин, повторяя ленинские аргументы, высказанные в ходе полемики вокруг Декрета Совнаркома о печати, ответил на их вопрос «Почему нет свободы печати в СССР?» так:

 

«О какой свободе печати вы говорите? Свобода печати для какого класса – для буржуазии, то ее у нас нет и не будет, пока существует диктатура пролетариата. Если же речь идет о свободе для пролетариата, то я должен сказать, что вы не найдете в мире другого государства, где бы существовала такая всесторонняя и широкая свобода печати для пролетариата, какая существует в СССР. <...> Лучшие типографии, лучшие дома печати, целые фабрики бумаги, целые заводы красок, необходимых для печати, огромные дворцы для собраний, – все это и многое другое, необходимое для свободы печати рабочего класса, находится целиком и полностью в распоряжении рабочего класса и трудящихся масс».

 

Второй важнейший постулат также заимствован Сталиным у Ленина – речь идет об организаторской функции печати – определение советских теоретиков журналистики. В мае 1923 г., полемизируя в «Правде» с С. Ингуловым, видным деятелем журналистики тех лет, Сталин в статье «Печать как коллективный организатор» восстанавливает в памяти читателя, по его словам, несколько строчек из статьи тов. Ленина «С чего начать?» (писана в 1901 г.), занявших почти треть произведения Генерального секретаря. Впоследствии эта статья становится краеугольным камнем советской теории журналистики. Ссылаясь на нее, мифологизаторы объявят информационность журналистики троцкизмом.

Здесь стоит вспомнить тот факт, что в это время активно разрабатывалась «теория информации». Вот что пишут современные исследователи В.Г. Афанасьев и А.Д. Урсул: «Первые попытки изучения понятия «информация» были предприняты сначала в рамках гуманитарных наук, в частности в теории журналистики в 20–30-х гг. XX в. В работах того периода, наряду с материалами и рекомендациями, имевшими чисто практический характер, встречаются и теоретические разработки проблем социальной информации, вводится ряд понятий, которые предвосхитили некоторые идеи современного учения об информации». Обобщая материал истории, дискуссию о понятии «информационная ценность», введенном еще в 1928 г. А. Курсом, а также оценивая «вклад «журналистского» этапа развития содержательного аспекта понятия информации», ученые делают вывод: «Таким образом, теория, а отсюда и практика журналистики явились той первой сферой науки и человеческой деятельности, где впервые «оттачивались» идеи о социальной информации, оказавшие впоследствии воздействие не только на теорию массовых коммуникаций, но и на теоретико-информационное представление в рамках кибернетики».

Поскольку инициатива постановки проблем информации в печати принадлежала Л.Д. Троцкому, все теоретики информации (М. Гус, А. Курс и др.) были причислены к троцкистам и подвергнуты уничтожающей критике. В 1930 г. «оппортунистическое руководство» Коммунистического института журналистики (КИЖ), в которое они входили, было разгромлено «Правдой» и «Комсомольской правдой», объявивших ученых «импортерами буржуазного газетоведения». Е. Бочкарева в «Комсомольской правде» (1931. № 123) в статье «Против ревизии учения Ленина о газете» писала: «Жалкие последыши буржуазного газетоведения твердили об «истории самодвижения газеты», о «газете вообще», газете внеклассовой, чтобы последовать за контрреволюционным троцкизмом, который возводил газету в степень внеклассового, надклассового, «беспристрастного информатора». В журнале заочного сектора КИЖа «Правдист» (1931. № 5–6) И. Поляков в статье «Буржуазные влияния в практике наших газет» утверждает: «Вприпрыжку за Троцким скачет и Курс». Он как раз цитирует слова А. Курса из «Журналиста» за 1928 г. об «обобщении» через «сцепление, монтаж фактов, обладающих информационной ценностью». «Правдист» поместил на своих страницах ряд статей, направленных против теоретиков информации, но и позднее искусственное противопоставление организаторской и информационной функций журналистики получает продолжение. В книге «Редактирование и массовая работа большевистской печати» (М., 1934) в разделе «Информация в газете» говорится: «Ленинский взгляд на роль газеты, как орудия воспитания и организации масс, противостоит буржуазному взгляду на газету, как на средство осведомления, голой информации об «интересных новостях». Этот взгляд на газету, как на абстрактного осведомителя, отстаивал и Троцкий, и многие другие «теоретики», пытавшиеся опровергнуть ленинское учение о партийности печати, о газете, как острейшем оружии классовой борьбы».

Итогом такого рода «критики» стали похороны теории информации и нанесение непоправимого вреда практике журналистики (эта проблема ждет своих современных исследователей). Что касается И.В. Сталина, то это искусственное противопоставление функций журналистики давало ему возможность оказывать давление на нее, контролировать взгляды теоретиков, готовящих кадры журналистики, производить чистку их рядов и т.д.

Третий важный постулат связан с решением проблем сотрудничества народа в печати, связи журналистики с аудиторией. И.В. Сталин разовьет эту связь до масштабов всего государства. Еще в XIX в. некто Риттингхаузен видел одно из проявлений демократии в «народных газетах, прямо редактировавшихся народом». К. Каутский критиковал это «примитивное понимание демократии». В.И. Ленин в книге «Что делать?» поддержал Каутского, подчеркивая необходимость в профессиональных журналистах и в будущем. Но Ленин возлагал большие надежды и на сотрудничество масс в печати. При его содействии создается в 1900–1903 гг. сеть агентов «Искры», организуются в 1912–1914 гг. рабкоры при «Правде». Социалистические иллюзии о сотрудничестве народа в печати были достаточно ощутимы в течение всей истории рабселькоровского движения, охватившего весь Советский Союз с 30-х годов. «Не нам, сидящим в четырех стенах редакторского кабинета, создавать новый тип газеты, – заявляла Л. Сталь со страниц «Правды» в 1918 г. – Ее создаст творчество трудовых масс, освобожденное Октябрьской революцией от пут буржуазного мышления, буржуазных предрассудков и буржуазного типа газет».

И.В. Сталин активно способствует развитию рабселькоровского движения, но как прагматик стремится использовать рабселькоров как мощную организующую массы силу и в строительстве новой жизни, и в проведении влияния партии на массы, и в борьбе с оппозицией. Его установки ярко отражены уже в беседе в 1924 г. с сотрудником журнала «Рабочий корреспондент». «Только как организационная сила, – подчеркивает Сталин, – рабочие и сельские корреспонденты способны сыграть в ходе развития печати роль выразителя и проводника пролетарского общественного мнения, обличителя недостатков советской общественности, неутомимого борца за улучшение нашего строительства». В отличие от многих Генсек не считает, что рабселькоры – будущие журналисты или заводские общественные работники. Он называет их «командирами пролетарского общественного мнения, старающимися направить неисчерпаемые силы этого величайшего фактора на помощь партии и Советской власти в трудном деле социалистического строительства». Они выступают «обличителями недочетов нашей советской общественности, борцами за упразднение этих недочетов».

Что касается их газетной работы, то она, по мнению Сталина, должна проходить под контролем партийных газет: «Непосредственное идейное руководство рабочими и сельскими корреспондентами должно принадлежать редакциям газет, связанным с партией. Цензурование корреспонденции должно быть сосредоточено в руках редакций газет».

Теоретики журналистики 30-х годов констатируют: «Рабселькоровское движение развивалось всегда по указаниям партии, по известным установкам товарища Сталина о рабселькорах как “командирах пролетарского общественного мнения”» («Редактирование и массовая работа»).

Наконец, с помощью И.В. Сталина становится всеобъемлющим так называемый принцип партийности – идеологии, литературы, журналистики. Вождь выступает в качестве разработчика таких «основополагающих» мифологем, как «генеральная линия партии, обязательная для всех членов партии»; «гнилые теории», создаваемые оппонентами Сталина или приписываемые Генсеком им; «большевистская революционная бдительность», которую необходимо постоянно проявлять, так как классовая борьба с развитием социализма усиливается. Фактически все это обосновало внутреннюю репрессивную политику, вылившуюся в многочисленные процессы над «врагами народа», организацию ГУЛАГа и др.

Одним из первых попытался осмыслить эту практику И.В. Сталина Л.Д. Троцкий, постоянный его яростный оппонент. Уже в 1932 г. выходит книга Л.Д. Троцкого «Сталинская школа фальсификации: Поправки и дополнения к литературе эпигонов». Но дело не только в фальсификации. Все несколько сложнее. Созданная к этому времени информационная служба советского общества, построенная на принципах сугубо классовой дифференциации, т.е. рассчитанная на основные категории аудитории – рабочих и крестьян, постепенно трансформируется в производное массовой культуры – общецивилизационный процесс, шедший во всем мире, несмотря на противостояние СССР и капиталистического окружения.

Для журналистики как явления массовой культуры характерен известный демократизм, хотя и ограниченный традициями общества, конкретно-историческими условиями, психологической атмосферой. Но именно в этот исторический период советская журналистика становится самой массовой (см. Таблица № 15), в ней активно участвуют рабочие и крестьяне, выходит наибольшее число газет, тиражи их достигают мирового стандарта, а порой и превосходят его, аудитория в своей массе делается все более грамотной, газета и журнал, радио и книга становятся явлением быта и т.д.

 

Таблица № 15.

Динамика развития газет в СССР 30-х годов

 

 

Качественное превращение журналистики в существенный элемент массовой культуры позволило использовать печать различным общественным силам как мощный механизм манипулирования массами, мифологизации его сознания. Это происходило во многих странах, по-своему в США, где процветала и процветает пропаганда лучшего в мире американского стандарта, американского образа жизни с его кардинальной задачей обеспечения возможно наивысшего уровня жизни за счет всего, в том числе и за счет других стран и народов. В Германии, где был создан огромный геббельсовский аппарат обработки Михеля – рядового немца. То же наблюдалось и в Италии, Венгрии. И, наконец, в СССР, где массовая журналистика постепенно превращается в придаток, так называемого, народного государства и механизм давления на массовое сознание, механизм мифологизации его. Фабрикация угодной власти информации, ее массовое производство становится составной частью цензурного режима тоталитарного государства, переживают расцвет, создают удобную почву для становления культа личности. Используя организаторскую мощь массовой партии и выпестованной ею массовой журналистики, иллюзии, устоявшиеся стереотипы народного сознания, И.В. Сталин мифологизирует идеологию, делает ее удобной для себя и, по его мнению, для народа и государства. Он приспосабливает к этим задачам общественную науку, философию, историю, журналистику, в конце жизни языкознание.

Так, основополагающими документами для всех историков страны, философов, обществоведов, идеологических работников, в том числе цензоров и журналистов, становятся не только многочисленные партийные документы, но и специально с этой целью написанные Сталиным статьи и книги (к двум из них он привлек в соавторы доверенных лиц своего окружения): «О некоторых вопросах истории большевизма. Письмо в редакцию журнала “Пролетарская революция”» (1931), «Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР» (1934, в соавторстве с А.А. Ждановым и С.М. Кировым), «Замечания о конспекте учебника новой истории» (тех же трех авторов), «Об учебнике истории ВКП(б)» (1937), наконец, известный «Краткий курс истории ВКП(б)» (1938), авторство которого Сталин приписал себе.

В первую очередь, уже в 30-е годы, активной атаке Сталина подверглись принятые взгляды на историю партии большевиков. В 1931 г. он посылает в редакцию «Пролетарской революции» вышеназванное «Письмо». В нем для историков, пожалуй, наиболее существенным методологическим указанием было открытие «аксиом большевизма», т.е. таких исторических реалий, которые не могут быть подвергнуты сомнению и не требуют новых доказательств. Для тех, кто выступал с другой точки зрения, Сталин применяет любимое обвинение в «гнилом либерализме». По отношению оппонента своего «Письма» он использует особые приемы – метод наклеивания ярлыков («шарлатанский и насквозь фальшивый упрек», «пошляк и перерожденец», «фальсификатор истории партии», «троцкистский контрабандист» и др.).

Его «Письмо» в редакцию журнала «Пролетарская революция» содержит и явную угрозу оппонентам, когда Сталин приравнивает их к сторонникам Л.Д. Троцкого: «Вот почему попытки некоторых «литераторов» и «историков» протащить контрабандой в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам должны встречать со стороны большевиков решительный отпор». Их поведение граничит с преступлением, изменой рабочему классу. Обобщая «контрабандную работу» историков и литераторов в кавычках, «из разряда троцкистских контрабандистов», Сталин классифицирует ее по двум направлениям: одно из них представляет Слуцкий, а второе – автор «Курса истории ВКП(б)» Волосевич. Сталин заканчивает «Письмо» угрозой по отношению самых правоверных (Генсек называет их большевистскими) историков партии, «льющих воду на мельницу Слуцких и Волосевичей», вспоминая даже имя Е.М. Ярославского, самого главного борца с троцкизмом.

Методологические указания вождя, его подход к полемике и аргументации, тон и своеобразный ругательный стиль сразу же были подхвачены его партийными выдвиженцами и укреплены в обществе с помощью журналистики. Так, Л.М. Каганович, опираясь на сталинское «Письмо», выступил с погромной по сути критикой в Институте красной профессуры, выдавая ей соответствующие установки, критикуя ее направо и налево – от Слуцкого, на которого нападал Сталин, до Е.М. Ярославского, И.И. Минца, К. Радека и др. Сразу же была издана брошюра Л.М. Кагановича «За большевистское изучение истории партии», где подчеркивалось, что «Сталин мимоходом развеял в прах чепуху Слуцкого», а журнал «Пролетарская революция» обвинялся в «гнилом либерализме» «в отношении троцкистски мыслящих писателей», «в невольной помощи троцкистским контрабандистам в деле фальсификации истории большевизма ради гнилого либерализма». Сотни статей, пропагандирующих сталинские указания или открытие нового подхода к истории, появились в периодике.

Мифологизация истории стала проходить быстрыми темпами: разрабатываются концепции двух вождей в партии (Ленина и Сталина), двух центров ее создания (газеты «Искра» и «Брдзола», в которой участвовал Сталин); Сталин – вождь народов Закавказья; Сталин – создатель и организатор Красной армии, вдохновитель ее побед и др. Нашлось немало усердных политических подхалимов, стремящихся выслужиться перед вождем и укрепиться в номенклатуре. Особо в этом преуспел Л.П. Берия. Он сначала опубликовал в закавказской прессе целую серию статей, превратно трактующих революционные события в Закавказье, выступил с докладом «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье», а затем по нему подготовил и напечатал одноименную брошюру. Под его шефством в газете «Заря Востока» помещались в 1935–1936 гг. «документальные» рассказы рабочих о революционном прошлом, собранные впоследствии в сборник «Рассказы старых рабочих о великом вожде». В фальсификации истории активно участвовали К.Е. Ворошилов, Е.М. Ярославский и др. Естественно, их взгляды тиражировались прессой, многими историками и публицистами. Они же служили руководством для цензоров при оценке ими исторических событий, излагавшихся другими авторами.

Поразительно, но факт: с конца 30-х годов советское обществоведение придерживалось, правда, нередко под нажимом цензуры, схемы периодизации истории страны, предложенной И.В. Сталиным в его «Письме» составителям учебника истории ВКП(б) (1937):

 

1.        Борьба за создание марксистской социал-демократической партии в России (до 1901 г.).

2.        Образование РСДРП. 1901–1904 гг.

3.        Первая русская революция и т.д. <...>

10.     В борьбе за социалистическую индустриализацию. 1926–1929 гг.

11.     В борьбе за коллективизацию сельского хозяйства. 1930–1934 гг.

12.     Партия в борьбе за завершение строительства социалистического общества.

 

Написаны горы «научной исторической и философской» литературы, обосновывающей эту самую периодизацию, предложенную вождем, ее объективность и незыблемость.

В 1938 г. был выпущен, как теперь говорят, пакет документов – сборник «К изучению истории партии», включающий уже названное «Письмо» Сталина; отрывок из постановления СНК и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 г. «О преподавании гражданской истории в школах СССР»; отчет из «Правды» от 27 января 1936 г. «В СНК и ЦК ВКП(б)» и др. 19 августа 1934 г. ЦК партии и Совнарком одобрили «Замечания» И.В. Сталина, С.М. Кирова и А.А. Жданова по поводу конспектов учебников истории и новой истории. Эти указания противопоставлялись антимарксистским и антинаучным взглядам на историческую науку «школы Покровского», которая господствовала до этого, т.е. предлагались как истины марксизма, истинно научные. В них ставилась задача по «коренной переработке» учебников, при которой «должно быть взвешено каждое слово и каждое определение». После этих «Замечаний» в сборнике следовало письмо И.В. Сталина «Об учебнике истории ВКП(б)» как модель переработки книг по истории, что собственно и будет осуществлено.

Таким образом, в конечном итоге общество получило мифологизированную историю, а цензоры руководство для контроля за тем, как ученые и публицисты соблюдают «аксиомы большевизма», в которые быстро превратились многие утверждения, высказывания, выводы И.В. Сталина.

Апофеозом этой мифологической деятельности, опиравшейся на партийную цензуру, явилась редактура и цензура И.В. Сталиным «Краткого курса истории ВКП(б)». Он вписывал дополнения в макет книги, большие и малые вставки, вдохновляясь стремлением возвыситься в истории, сравняться с В.И. Лениным, представить себя крупнейшим теоретиком марксизма-ленинизма. «Краткий курс» страница за страницей печатался в прессе. С 9 по 19 сентября 1938 г. его главы публиковались в «Правде» вместе с передовыми статьями, разъясняющими их. В первые 15 лет «Краткий курс» был издан 301 раз тиражом 42.816.000 экземпляров на 67 языках. В истории советского книгопечатания это было самое многотиражное издание. 14 ноября вышло решение ЦК «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б)», где утверждалось, что он – «энциклопедия основных знаний в области марксизма-ленинизма». С этого момента «Краткий курс» становится настольной книгой советского цензора, тщательно сверявшего освещение событий историками, литераторами, публицистами и журналистами с его страницами, осмысление их философами.

До чего доходила мифологизация обществоведения, свидетельствуют публикации философского и общественно-экономического журнала «Под знаменем марксизма», представляющие собой сплошные перепевы цитат из произведений Сталина и Ленина, «Краткого курса», сталинской Конституции. Так, сравнительно небольшая передовая статья М.Б. Митина «Непобедимая сила ленинских идей» (1939. № 1) содержит 12 цитат из «Краткого курса», 5 – из работ Сталина, по 1 – из трудов Ленина и Конституции 1936 г.

В «научной» статье того же автора «Диалектический материализм – мировоззрение марксистско-ленинской партии» в том же номере журнала сделано 9 ссылок такого рода. И так из номера в номер. Журнал «Под знаменем марксизма» отметил годовщину выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)» передовой статьей, в которой утверждалось: «Написанный при ближайшем участии товарища Сталина «Краткий курс истории ВКП(б)» явился замечательным вкладом в сокровищницу марксистско-ленинской теории и в дело марксистско-ленинской пропаганды». Авторы статьи еще не осознавали, как и сама редакция, судя по этой цитате, что создателем такого историко-философского шедевра мог быть лишь Сталин.

В конце жизни Генеральный секретарь выступил в качестве редактора и цензора даже собственной биографии. Краткая биография И.В. Сталина в первом издании вышла в 1939 г. к его 60-летию, затем она неоднократно переиздавалась. Ее общий тираж составил более 4 млн. экз. Второе, исправленное и дополненное, значительно увеличенное в объеме издание краткой биографии И.В. Сталина было подготовлено ее составителями – учеными-функционерами Г.Ф. Александровым, М.Р. Галактионовым, В.С. Кружковым, М.Б. Митиным, В.Д. Мочаловым и П.Н. Поспеловым заранее в 1947 г. к 70-летию вождя. Тираж одного только выпуска 1952 г. составил 8.375.000 экз.

Сталинская цензура-редактура собственной биографии показывает, что Сталин отдавал отчет в ее значении не только в укреплении своего авторитета и власти, но и для политического воспитания народа, коммунистов через сеть партийного просвещения, а также для разработки истории партии и страны в целом. Характерна в этом отношении произведенная Сталиным следующая правка текста.

 

Сокращены излишне одиозные фразы текста, представленного «академиками»:

 

«Доклад товарища Сталина о проекте новой Конституции является ценнейшим вкладом в сокровищницу марксизма-ленинизма; он стоит в ряду с такими гениальными произведениями марксизма, как “Манифест коммунистической партии”»; «Великую историческую победу над империалистами Германии и Японии советский народ одержал потому, что он живет, работает и сражается под знаменем Ленина, под водительством Сталина».

 

Проведена замена текста в заключении первого издания библиографии:

 

 

Эти слова о мире были более актуальны в послевоенный период, так же как и пышная цитата из выступления В.М. Молотова, где в одном абзаце уместились формулы славословия в честь вождя: «Мудрый и испытанный вождь Советского Союза – Великий Сталин», «Генералиссимус Сталин», и «великий вождь и организатор».

Вообще сталинская редактура биографии насквозь пронизана, стремлением усилить значительность собственной персоны в истории. Он даже делает некоторые тактические уступки по сравнению с первым изданием, отражающие его понимание неколебимости своего положения в послевоенных условиях. В тексте появляются фразы, которых ранее не было, и которые как бы документируют мифологию:

 

«...вместе с т. Цхакая руководит» работой Кавказского союзного комитета РСДРП; под руководством Сталина и Джапаридзе (вставлена фамилия) в декабре 1904 г. проводилась грандиозная стачка бакинских рабочих; (появляются фамилии) – Фиолетова, Саратовца (Ефимов), Вацека и др.

Убрано (слово «предатель») «В ссылке Сталин резко бичует «тухлую беспринципность» Троцкого».

 

В то же время цензор-редактор не страдает излишней скромностью. Он явно поражен харизматической болезнью. Так, в абзаце о смерти Ленина, который характеризуется без особых эпитетов – «вождь и основатель партии большевиков, вождь трудящихся всего мира», Сталин редактирует текст составителей:

 

 

Судя по вставкам, Сталин был особенно озабочен тем, чтобы представить себя великим теоретиком, каковым и пытаются показать его авторы биографии, но их усилий ему кажется недостаточно.

 

 

Значительной правке в этом направлении подверглось место биографии о военном периоде:

 

 

Интересна попытка И.В. Сталина посягнуть на ленинскую теорию революции и государства, о чем можно судить по приведенному примеру:

 

«Сталин развил дальше ленинскую теорию социалистической революции. Он конкретизировал теорию о возможности построения социализма в одной стране и пришел к выводу о возможности построения коммунизма в нашей стране и в том случае, если сохранится капиталистическое окружение. Этот вывод товарища Сталина обогащает ленинизм. Но то, чего в вопросах теории государства не успел сделать Ленин, сделал Сталин». (Вписаны слова «конкретизировал теорию» и «пришел к выводу»).

 

Фарисейство И.В. Сталина – цензора-редактора особенно показательно, когда он в двух абзацах развивает совершенно новый тезис, отсутствовавший в тексте, о руководящем ядре партии:

 

«Руководителем этого ядра и ведущей силой партии и государства был товарищ Сталин. Мастерски выполняя задачи вождя партии и народа и имея полную поддержку всего советского народа, Сталин, однако, не допускал в своей деятельности и тени самомнения, зазнайства, самолюбования. В своем интервью немецкому писателю Людвигу, где он отмечает великую роль гениального Ленина в деле преобразования нашей родины, Сталин просто заявляет о себе: “Что касается меня, то я только ученик Ленина, и моя – цель быть достойным его учеником”».

 

Любопытно отметить, что сначала Сталин вместо «просто заявляет» написал «скромно заявляет», но, почувствовав перебор, исправил текст. В этом эпизоде ощущается внутренняя полемика с так называемым ленинским завещанием, где давалась совсем другая характеристика особенностям характера Сталина. В биографии же скромность вождя поистине не имела границ: он выставил себя не только «руководителем руководящего ядра партии», но и «вождем партии и народа», «гения с полководческим даром» и т.п., приписал себе авторство «Краткого курса»:

 

«В 1938 году вышла в свет книга “История ВКП(б). Краткий курс”, написанная товарищем Сталиным и одобренная комиссией ЦК ВКП(б)».

 

История с биографией И.В. Сталина – классический образец сращивания цензуры и редактуры в журналистско-издательской практике советского периода. Причем этот поучительный пример, рассмотренный на столь высоком уровне – цензора цензоров, был характерен и для обычных редакторов.

Сталин был основным вдохновителем и организатором тотального господства многослойной партийной цензуры. Она впитала в себя многие явления культуры: партийную и литературную критику, редактуру (текста, издания, книги и др.); поставила на свою службу такое мощное средство воздействия на социальную жизнь общества, как журналистику. Последняя, выступая в этом качестве, присвоив себе функции цензуры, могла заставить крупного писателя как бы пересоздать свое произведение (к примеру, А. Фадеева), или написать роман, повесть, стих, очерк по страницам во многом ею фальсифицированной истории (например, роман А. Толстого «Хлеб»), или способствовать замалчиванию определенной исторической фигуры, большого поэта, писателя, публициста (С.А. Есенин, М.А. Булгаков, М.М. Зощенко, А.П. Платонов, А. Ахматова и др.); наконец, просто заново переписать биографию, судьбу политика, государственного деятеля (Н.И. Бухарин, Л.Д. Троцкий и др.). Мы приводим, так сказать, негативные примеры, но то же самое можно было бы говорить о мифологизированных приукрашенных житиях вождей, членов Политбюро, включая и Генерального секретаря.

Не все мирились с отведенной им со стороны Сталина судьбой. М.А. Булгаков в отличие от многих других литераторов пытался сопротивляться предоставленной ему режимом доле. Получило известность и распространение его письмо «Правительству СССР» от 28 марта 1930 г. Оно содержало призыв к свободе печати: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати». Булгаков дает уничтожающую характеристику цензурного режима тех лет, воспитывающего «илотов, панегиристов и запуганных и услужающих», убивавшего творческую мысль. Несмотря на особые отношения с И.В. Сталиным, единственно, что добился писатель – это избежать физических репрессий против себя.

И.В. Сталин, желая обессмертить свое имя, подталкивал литераторов к созданию произведений о себе. Это коснулось А.Н. Толстого, выполнившего «социальный» заказ, М. Горького, разочаровавшего ожидания вождя, М.А. Булгакова и др. Булгаков решил эту проблему как художник. Его пьеса «Батум» выполняет сверхзадачу, имеет второй, не сразу видимый пласт, подтекст, раскрывающий истинное отношение писателя к герою и героическим событиям, в которых тот участвует. «Сомнительной и вызывающей была, по сути, вся пьеса, – приходит к выводу историк театра А. Смелянский, – в которой сталинская эпоха была развернута и сопоставлена с полицейской практикой русского самодержавия начала века». Сталин – внимательный читатель творчества Булгакова, вероятно, ощутил это. Пьеса «Батум» была запрещена.

Генеральный секретарь хорошо понимал силу М.А. Булгакова как художника слова. Он 15 раз смотрел его пьесу «Дни Турбиных», что зафиксировано в канцелярии МХАТа, и считал, что от спектакля остается «благоприятное для большевиков» впечатление, что он – «демонстрация всесокрушающей силы большевизма». Но, конечно, не считал Булгакова «своим» и постоянно контролировал его творчество. Дважды, 14 и 30 января 1929 г. вопрос о пьесе писателя «Бег» слушался на цензурном ареопаге – заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б). Была создана особая комиссия из «спецов по драматургии» К.Е. Ворошилова, Л.П. Кагановича, А.П. Смирнова. Политбюро высказалось против постановки пьесы в театре. Но окончательно ее судьбу решил приговор Сталина: «”Бег” в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление». Эти слова Сталина из письма драматургу В.Н. Билль-Белоцерковскому от 2 февраля 1929 г. стали широко известны, что сказалось и на отношении цензуры к творчеству М.А. Булгакова.

Сам писатель подводит итог в письме брату Николаю Афанасьевичу 24 августа 1929 г.: «Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение мое неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристической ни одной строчки моей не напечатают. В 1929 г. совершилось мое писательское уничтожение». Уже после 1927 г. М.А. Булгаков фактически не мог публиковать никаких произведений, хотя это были годы его творческой зрелости, создания такого шедевра, как «Мастер и Маргарита». По подсчетам писателя, за 10 лет его литературной работы (1920–1930 гг.) в прессе страны был помещен 301 отзыв о его творчестве, в том числе 298 «враждебно-ругательные».

Легендарно-мифологический налет в отношениях Сталина с некоторыми литераторами (М. Горьким, М.А. Булгаковым, О.Э. Мандельштамом и др.), его контакты с ними, неформальные встречи с литераторами, к примеру, в доме Горького порождали иллюзии о том, что главный цензор страны может понять душу писателя, поддержать его в борьбе с цензурой и т.п., что и отразилось в посланиях к нему. Сталин возродил в практике советской цензуры персональную цензуру, которая использовалась до революции монархами (вспомним хотя бы опыт Николая I). Вероятно, этот пример вдохновлял и советского вождя. Такая форма цензуры стала явственно проявляться с 1927 г. Художники слова как чуткие барометры отметили усиление единоличной власти, установление нового режима своеобразными письмами к власть имущим.

В первом номере журнала «Новый мир» этого года было помещено письмо Б.А. Пильняка, который пытается опровергнуть резкую критику в свой адрес после выхода «Повести непогашенной луны» (Новый мир. 1926. № 5). Большая часть тиража журнала, где она печаталась, была конфискована и не дошла до подписчика. В следующем номере «Нового мира» известный по тем временам литературный критик А.К. Воронский уже рассматривал повесть как «злосчастную клевету на нашу партию». На самом деле Б.А. Пильняк в своем произведении, как отмечает современный литературовед Т.Ф. Павлова, «провидчески определил и показал зачатки культа личности, пока еще скрытые под личиной железной партийной дисциплины. Человек становится игрушкой в руках кукловодителя, теряя право даже на собственную жизнь». Но сначала 10 октября 1926 г. Б.А. Пильняк обратился с письмом к председателю Совнаркома А.И. Рыкову, затем – 28 ноября – в редакцию «Нового мира». В письмах литератор объясняется и кается. Интересно, что он пишет именно председателю СНК как главе Советской власти. Пройдет немного времени, и писатели, осознав, кому принадлежит реальная власть, станут обращаться к Генеральному секретарю партии большевиков. Само появление в те годы такого жанра, как письмо к вождю со стороны литератора, симптоматично. Его использовали Б.А. Пильняк, М.А. Булгаков, позднее – известный юморист М.М. Зощенко. Находясь под прессом недобросовестной критики и цензуры, он неоднократно апеллировал к авторитету Сталина. 26 ноября 1943 г. он обращается к нему с письмом, где разъясняет ситуацию с выходом в свет его произведения «Перед восходом солнца», 27 августа 1946 г. после погромного постановления ЦК партии Зощенко снова посылает письмо Сталину с оправданиями против несправедливой критики в свой адрес.

Образ всезнающего, всевидящего, всемогущего вождя, созданный советской пропагандой и журналистикой, сталинская хитроумная тактика по отношению к литераторам породили практику таких писем, бывших выражением надежды на изменение положения, в которое был загнан литератор или публицист цензурным режимом. Нередко эти исторические документы рассматриваются как покаяние. На наш взгляд, это не совсем справедливо. В тех условиях это был смелый шаг литератора, его протест против клеветнической критики, содержавшей политический донос, против тяжкой цензуры, отстаивание возможности творить.

Персональная цензура, редактура-цензура, художественно-литературная критика как цензура привели к тому, что целые поколения были лишены возможности познать творчество М.А. Булгакова, М.И. Цветаевой, С.А. Есенина, Н.А. Клюева, А.П. Платонова и др. Судьбы писателей, поэтов, публицистов были сломаны ударами такого рода цензуры и критики, репрессиями через прессу. Пышным цветом на долгие годы расцвела самоцензура. «Реалии общественных отношений, само их состояние, хочешь не хочешь, приводит людей к «самоцензурованию» – основной, по сути, форме идейно-партийного надзора в коммунизме, – пишет в книге «Новый класс» Милован Джилас. – Как в средневековье, когда, прежде чем решиться на творческий акт, художник должен был хорошо уяснить себе, чего «ждет» от его работы церковь, так и в коммунистических системах для начала необходимо «глубоко проникнуть» в образ мыслей, а нередко и в «нюансы» вкуса того или иного властелина. Цензуру (самоцензуру) подают под соусом “идейной помощи”». Необходимо сделать оговорку: самоцензура самоцензуре рознь – она в той или иной степени характерна для любого общества как личностная корректива отношений между индивидуумом, творцом и управленческими структурами, создающими определенный цензурный режим, а также и общественным мнением.

Начиная с 30-х годов и до своей смерти за всей идеологической и цензурной вакханалией стоял главный цензор-дегустатор, воспитатель и вдохновитель цензоров – руководитель партии и государства И.В. Сталин. Его вкусом, мановением руки, настроением часто определялась судьба художника слова, публициста или журналиста. И в этом отношении никто не был застрахован от такого цензора, даже самые правоверные, о чем свидетельствует история с Д. Бедным – заслуженным революционным, пролетарским, своим партийным поэтом со времен «Правды» 1912–1914 гг.

В начале 20-х годов почти в каждой газете и журнале страны публиковались его стихи, басни, памфлеты и др. Популярность Д. Бедного была огромной. Сталин был в хороших отношениях с поэтом. В письме к нему 15 июля 1924 г. он назвал его стихотворение «Тяга» жемчужинкой и выразил надежду, что поэт создаст еще много таких произведений. Но сложности пути советской сатиры сказались и на творческой судьбе Д. Бедного. Он был обвинен коллективным цензором в лице ЦК партии в том, что слишком увлекся критикой: она у него стала «перерастать в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее». Вывод Сталина был несправедлив и суров: ошибки поэта рассматривались им как «клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата». Не менее сурово было встречено партийной цензурой либретто оперы «Богатыри», созданное Д. Бедным в 1936 г. Его попытка преподнести известные былинные персонажи с юмором была воспринята как издевательство над народными идеалами. Политбюро запретило спектакль. 15 ноября «Правда» напечатала разгромную статью председателя Всесоюзного комитета по делам искусств П.М. Керженцева «Фальсификация народного прошлого (о «Богатырях» Демьяна Бедного)».

Редактор «Правды» Л.3. Мехлис переслал Сталину басню Д. Бедного: ее предполагалось поместить в газете. В ответ Мехлис получил 20 декабря 1937 г. грубое письмо Сталина, одновременно адресованное и поэту, которого вождь назвал «новоявленным Данте или Конрадом», а его басню «посредственной штукой», «литературным хламом». В это время он уже не удосуживается писать лично Д. Бедному, а выступает в качестве литконсультанта «Правды». «Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность», – завершает издевкой послание Сталин. Для Д. Бедного, правоверного сторонника партийного режима, пристальное внимание цензора цензоров к его творчеству не закончилось трагически: он продолжал творить и исправляться. Умер в победном 1945 г., о чем было специальное правительственное сообщение.

Стремление контролировать творчество ведущих писателей и поэтов, драматургов, главных театров страны, кинематографа было присуще цензорской деятельности Генерального секретаря партии. «Он «научил» на себя работать и Художественный театр, – замечает А. Смелянский. – Он был не только усердным и постоянным зрителем этого театра, но и активным истолкователем виденных спектаклей, своего рода внутренним цензором, рецензентом, покровителем и советчиком. Он контролировал, по сути, всю жизнь этого театра, начиная с репертуарной политики и кончая тем, кто поедет из актеров отдыхать летом за границу. Он определил для МХАТа режим “наибольшего благоприятствования”». Сталин «консультировал» тех, кто ставил оперу «Жизнь за царя» и перелицевал ее в оперу «Иван Сусанин», поставленную в феврале 1934 г. на сцене Большого театра. Основная установка вождя в грозовой предвоенной обстановке – укрепление патриотизма, Сталин дал в связи с этим прямые указания по редактуре оперы.

 

«По его предложению переделали финал, убрали реквием. С. Городецкий «создал» либретто, в котором когда-то хор «Славься!» (автор барон В. Розен, 1836 г.) пел: «Славься, славься, наш русский Царь! Господом данный нам Царь-Государь!» По-новому это звучало: «Славься, славься ты, Русь моя! Славься ты, русская наша земля!» – слова, по мнению критика, ставшие “театральной кодой десятилетия”».

 

И Сталин присутствовал на премьере оперы.

Однако особую роль Генеральный секретарь партии отводил кино. К. Симонов замечал: «В наибольшей степени Сталин был склонен программировать именно кино». При этом он «относился к режиссерам не как к самостоятельным художникам, а как к толкователям написанного». Для вождя это было естественным, так как он понимал силу воздействия кино на массы. К известной ленинской формуле Сталин добавлял свою: «Кино есть важнейшее средство массовой агитации. Задача – взять это дело в свои руки». И Сталин выполнял эту задачу, можно сказать, буквально. Историк кино Г. Марьямов рассказывает: «Обсуждение советских фильмов проводилось сразу же после просмотра. Сталин присутствовал постоянно. В его отсутствие в Москве Политбюро смотрело картины, но даже «сильные мира сего» старались, как говорится, уйти от ответа. Специальная комиссия, образованная при ЦК КПСС по выпуску фильмов в составе А.А. Жданова, Е.М. Маленкова, Андреева и А.Я. Вышинского, выносила «соломоново решение», аккуратно заносимое в протоколы, – «показать фильм тов. Сталину». В стране сложилась такая практика, при которой единственным экспертом, судьей и цензором кино был И.В. Сталин: об этом свидетельствуют многие документы, воспоминания режиссеров и сценаристов, актеров. Сошлемся хотя бы на один, но достаточно показательный пример: письмо Сталина от 27 января 1937 г. начальнику Главного управления кинопромышленности Б.3. Шумяцкому по поводу сценария к фильму Ф. Эрмлера «Великий гражданин». Директивным тоном вождь дает указания, перечисляя их:

 

«2. Портрет Желябова нужно удалить: нет аналогии между террористами пигмеями из лагеря зиновьевцев и троцкистов и революционером Желябовым.

3. Упомянутое о Сталине надо исключить. Вместо Сталина следовало бы поставить ЦК партии».

 

Основной же заботой цензора цензоров была политическая цель – дискредитация своей оппозиции в глазах массовой аудитории.

 

«Дело надо поставить так, – поучает Сталин, – чтобы борьба между троцкистами и Советским правительством выглядела не как борьба двух партий за власть, из которых одной «повезло» в этой борьбе, а другой «не повезло», что было бы грубым искажением действительности, а как борьба двух программ, из которых первая программа соответствует интересам революции и поддерживается народом, а вторая противоречит интересам революции и отвергается народом». И.Ф. Эрмлер выполнил поставленную мифологическую задачу.

 

К концу жизни И.В. Сталин стал руководствоваться своеобразным принципом: «снимать картин надо меньше, но каждый фильм должен быть шедевром». Следствием такого подхода было сокращение числа кинолент, выпускаемых советским кинематографом:

 

1948 г. – 17,

1949 г. – 16,

1950 г. – 15,

1951 г. – 9.

 

Таким образом, Сталин добился того, что весь советский кинематограф выполнял его социальный заказ. Особое внимание он обратил на музыку к кинофильмам, что повлияло на творческую судьбу многих композиторов, в том числе И.О. Дунаевского, Д.Д. Шостаковича. Его указания к фильму «Великий гражданин» касались не только сценария, но и музыки Д.Д. Шостаковича к нему. «Киномузыка стала отчетом о перестройке композитора, – считает Л. Максименков. – «Великий гражданин» рождался одновременно с Пятой симфонией и был не столько контрапунктом, сколько ее подстрочным комментарием». Сталинскую поддержку получает творчество И.О. Дунаевского, больше отвечавшее начальному периоду становления общества массовой культуры. Журналистика тех лет развернула яростную борьбу против формализма в искусстве, опираясь на высказывание Сталина о «необходимости создания советской классики на основе народной музыки» (1935 г.).

Вся эта цензорская деятельность, инициированная И.В. Сталиным и нивелировавшая творчество целого ряда художников, имела одну существенную особенность: она была направлена на то, чтобы поставить искусство на службу массам, народу, использовать их силу воздействия художественных произведений для воспитания этих масс и приведения их в состояние социальной активности. Кроме того, надо иметь в виду, что субъективные устремления вождя в данном случае во многом совпадали с объективными потребностями общества и большинства народа, которые только в это время стали участвовать во всех сторонах общественной и культурной жизни страны. Но это – другая сторона медали. Мы констатируем ее, естественно не оправдывая репрессии цензуры.

в начало

 

БДИТЕЛЬНОСТЬ – ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЙ ПРИНЦИП ЖУРНАЛИСТИКИ 30-х ГОДОВ

 

Сталинская установка о бдительности. Руководитель Главлита Б. Волин: «Цензура должна стать всесоюзной и интегральной». Воплощение принципа бдительности в практику журналистики. Репрессии против редакционных коллективов. Чистка «Известий» по доносам Л.3. Мехлиса. «Вредительство» в газетно-журнальном производстве. Принцип бдительности как обоснование репрессий против цензоров Главлита.

 

Особую роль в ужесточении цензурного режима в стране, подчинении журналистики партии сыграла одна из сталинских мифологем – установка, выдвинутая вождем в январе 1933 г. при подведении итогов первой пятилетки на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б): «революционная бдительность является тем самым качеством, которое особенно необходимо теперь большевикам». Эта часть доклада Сталина называлась «Итоги пятилетки в четыре года в области борьбы с остатками враждебных классов».

Мифологема входила в практику, постепенно получая вполне достаточную теоретическую и фактическую проработку. Так, на XV съезде партии большевиков (декабрь 1927 г.) был выдвинут лозунг критики и самокритики, не взирая на лица, как один из центральных лозунгов дня. Развитие критики и самокритики вытекало из необходимости бороться с теми недостатками, которыми сопровождалось строительство социализма. В то же время лозунг обосновывался сталинской теорией обострения классовой борьбы в ходе этого строительства. И.В. Сталин говорил на пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 г. в речи «О правом уклоне в ВКП(б)»: «Вспомните о последних событиях в нашей партии. Вспомните о тех лозунгах, которые дала за последнее время партия в связи с новыми классовыми сдвигами в нашей стране. Я говорю о таких лозунгах, как лозунг самокритики, лозунг заострения борьбы с бюрократизмом и чистки советского аппарата, лозунг организации новых хозяйственных кадров и красных специалистов, лозунг усиления колхозного и совхозного движения, лозунг наступления на кулака, лозунг снижения себестоимости продукции и коренного улучшения практики профсоюзной работы, лозунг чистки партии и т.д.». При этом Сталин подчеркивал: «эти лозунги связаны с фактом сопротивления капиталистических элементов народного хозяйства наступлению социализма. Нельзя считать случайностью так называемое шахтинское дело. «Шахтинцы» сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности, многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма. Вредительство тем более опасно, что оно связано с международным капиталом. Буржуазное вредительство есть несомненный показатель того, что капиталистические элементы далеко еще не сложили оружия, что они накопляют силы для новых выступлений против Советской власти».

Отсюда, по Сталину, возникает «новое заострение лозунга самокритики». «Дело обстоит так, – замечает он, – что мы живем по формуле Ленина – «кто кого»: мы ли их, капиталистов, положим на обе лопатки и дадим им, как выражался Ленин, последний решительный бой, или они нас положат на обе лопатки», «капиталистические элементы не хотят добровольно уходить со сцены», «наше наступление будет сокращать капиталистические элементы» и т.д.

Цензурное ведомство одним из первых уловило веяние времени. Опытный партиец Б.М. Волин, возглавлявший тогда Главлит, разослал 3 августа 1931 г. всем уполномоченным и политредакторам, местным подразделениям секретный циркуляр, где обращал их внимание «на необходимость усиления и заострения большевистской классовой бдительности». Он ссылался на проведенную Главлитом в мае – июне контрольную проверку издательств ГИХЛ, ИЗОГИЗ, МУЗГИЗ, «Молодая гвардия», «Федерация» и др., когда «были произведены конфискации» очерковой литературы, журналов «Красная нива» (№ 3) за повесть А. Платонова «Впрок», «Октября» (№ 4–5) за очерки М.Б. Парного «Герой», «Киса», «Подкоп» и др., обнаружен «огромный брак плакатов по Москве и Ленинграду». Все это, подчеркивает Волин, «требует решительного поворота в сторону особой классовой бдительности».

9 апреля 1935 г. Б.М. Волин направляет в Политбюро подробную записку, в которой подытоживает 20 месяцев своего руководства цензурой страны и ставит вопрос о расширении в условиях повышения бдительности сферы деятельности Главлита, бывшего официально органом РСФСР, создании Объединенного Главлита Союза при СНК СССР: «Цензура должна стать всесоюзной и интегральной». Решение этого вопроса затянется на долгие годы. В 1939 г. Главлит снова поставит проблему создания «единого централизованного органа цензуры при СНК СССР». Следует отметить, что при полном господстве партийной цензуры этот вопрос не имел существенного значения, так как под Главлитом РСФСР подразумевалось ведомство, занимавшееся цензурой на всем пространстве государства, о чем свидетельствуют документы и переписка партийного аппарата с Главлитом.

В итоге к середине 30-х годов лозунг самокритики и критики, не взирая на лица, стал превращаться в борьбу за революционную или большевистскую бдительность. Так, в редакционной статье «Новые задачи» журнал «Большевистская печать», считая, что многим редакциям не хватает самокритичности, тесно связывает эти «качества» журналистики: «Отсюда задача – ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие, свою собственную близорукость. Это предполагает преодоление гнилых теорий, разоружающих и размагничивающих нашу бдительность, о которой говорил товарищ Сталин. Это предполагает повышение уровня большевистской самокритики и революционной бдительности». В юбилейные празднования 25-летия «Правды» День печати проходил «под знаком развертывания» в прессе «большевистской критики и самокритики, под знаком заострения революционной бдительности против вражеских происков злобных агентов фашизма, реставраторов капитализма – троцкистов и бухаринцев, – под знаком дальнейшего повышения идейного уровня и большевистской принципиальности печати».

Установочный характер для журналистов имела передовица «Большевистской печати» «Бдительность и еще раз бдительность!», вышедшая в 1936 г. после судебного процесса над так называемым троцкистско-зиновьевским центром. Вот ее начало: «Славные сподвижники Феликса Дзержинского раскрыли в 1936 г. ряд террористических групп, и перед Военной коллегией Верховного суда СССР предстали 16 лидеров-главарей троцкистско-зиновьевских контрреволюционных убийц. Вся Советская страна, десятки миллионов людей властно потребовали: взбесившихся псов расстрелять – всех до одного!» В таком же тоне профессиональный журнал давал директивы всем органам печати, поставив перед ними задачу, выковать «большевистскую бдительность – самое острое орудие в борьбе с врагами».

По сути дела, в число принципов социалистической печати внедрялся и получил обоснование принцип революционной бдительности, ориентировавшийся на программную установку Сталина, уже цитированную ранее. Журнал «Большевистская печать» неоднократно ссылался на нее как основной фундамент своих директив. В статье «Чего мы требуем от работников газеты» секретарь Куйбышевского крайкома ВКП(б) В. Шубриков перечислял необходимые качества журналиста: «Основное, решающее, что мы должны предъявлять к себе, к своей работе, – это партийность, принципиальность, большевистская бдительность, верность учению Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». На собрании журналистов и рабкоров Москвы в День печати 5 мая 1936 г. выступил Б.М. Таль, ответственный редактор «Большевистской печати». Его доклад заканчивался так: «Победы партии, победы социализма огромны, но при этих победах мы ни на минуту не должны забывать о большевистской бдительности. Никакой самоуспокоенности! Размагниченность и беспечность глубоко враждебны большевизму. Непрерывное повышение бдительности обеспечит нам дальнейшие победы, расстроит всевозможные козни и происки врагов. Этому непрестанно учит нас великий Сталин – вдохновитель и организатор побед социализма. Роль и задачи печати в деле повышения бдительности особенно велики». Вот важнейшая установка одного из руководителей журналистики. Она дается на собрании наиболее квалифицированных сил советской прессы, на которые равняются все остальные.

В Отделе печати и издательств ЦК ВКП(б) в 1937 г. состоялось совещание секретарей парткомов и парторгов редакций центральных газет, где отмечались недостатки в идейно-воспитательной работе среди журналистов, слабое развитие в редакционных коллективах самокритики. Перед партийными руководителями редакций ставилась в числе других задача «неустанно воспитывать» в журналистах «революционную бдительность».

Какими же мерами и методами закреплялся этот принцип советской прессы тех лет? Анализ директивных публикаций того времени, служивших ориентирами в деятельности цензоров, свидетельствует о существовании для этого целой программы, которая включала, во-первых, освещение процессов «врагов народа» в требуемом погромном тоне, в чем подавали пример руководящие органы: газеты «Правда», «Комсомольская правда», журналы «Большевик», «Большевистская печать». Только в конце января 1937 г. на страницах «Правды» появились такого рода статьи: «Подлейшие из подлых» (24 января), «Торговцы родиной» (25 января), И. Лежнев «Смердяковы» (25 января), «Троцкистская шайка реставраторов капитализма» (26 января), Д. Осипов «Почему они признаются» (27 января), Л. Ровинский «Содружество шпионов» (27 января), П. Павленко «Японский господин Ха, или Дальневосточный псевдоним Троцкого» (28 января), «Приговор суда – голос народа» (30 января), «Страна приветствует справедливый приговор» (31 января) и др. Партийный журнал «Большевик» в статье «Повысить бдительность и овладеть большевизмом» писал: «Процесс японо-немецко-троцкистских агентов вскрыл, что в течение ряда лет эти агенты фашистской буржуазии осуществляли в тяжелой промышленности Советского Союза вредительскую, диверсионную и шпионскую деятельность, которая нанесла немалый ущерб развитию нашей социалистической промышленности».

Но особенно отличался соответствующим тоном журнал «Большевистская печать»: «Троцкистско-зиновьевское отребье во главе с обер-подлецом и обер-террористом Троцким добивалось реставрации капитализма в нашей стране»; «трижды презренные враги народа, враги социализма – с этой кличкой сошли в могилу кучка троцкистско-зиновьевских мерзавцев» и т.п. Работникам прессы предлагалось по-новому смотреть «на отдельные, так называемые, производственные неполадки, аварии, крушения и взрывы» – не как на издержки неумелого руководства, несчастные случаи, а докапываться «до подлинных корней аварийности, или, попросту говоря, вредительства». В связи с чем «надо изо дня в день на конкретных примерах учить массы распознавать врага-двурушника, в какую бы тогу он ни рядился, какую бы личину он на себя ни надевал».

Во-вторых, пресса использовалась для развертывания уже после процессов бескомпромиссной борьбы с «последышами банд», которые «как змеи еще прячутся в потаенных углах и особенно там, где ослаблена большевистская бдительность местных руководителей» (они назывались «шляпами и ротозеями»). Речь шла о мобилизации местных сил на борьбу с «врагами народа и их последышами». Журнал «Большевистская печать» с нотой возмущения поучал: «Надо газетам научиться, наконец, на 20-м году существования советской печати доводить разоблачения до конца, памятуя, что враг изворотлив как ядовитая гадина и хитер как лиса».

В-третьих, постоянно обращалось внимание редакций на попытки проникновения в журналистику «врагов народа», стремление их захватить в свои руки газеты, «притупить такое острое орудие борьбы, как печать, обратив его против партии», «пролезть в аппарат наших газет, журналов и издательств», что уже якобы произошло в Соцэкгизе, ОНТИ, Белорусском Госиздате и др. Приводились «конкретные примеры». Так, в редакции белорусской газеты «Звезда» «долго сидел на руководящей работе враг партии – активный троцкист», «орудовали, искусно замаскировавшись, троцкистские последыши», которые якобы «опутали редактора газеты». В связи с проникновением в аппарат газет и журналов врагов подверглись резкой критике и репрессиям журналисты газет «Пролетарский путь» (Ульяновск) (вопрос обсуждался в ЦК партии), «Коммунист» (Украина), «Северная правда» (Кострома), «Таганрогская правда», «Уральский рабочий», «Ленинградская правда», «Красное знамя» (Краснодар), «Коммунист Таджикистана», «Коммуна» (Калуга), «Комсомолец Украины», «Большевистская смена» (Днепропетровск), сотрудники ТАССа, Союзфото и др.

Передовая статья «Правды» от 22 июня 1936 г. зловеще обещала: «Тот, кто ставит своей задачей расшатать социалистический строй, подорвать социалистическую собственность, кто замыслил покушение на неприкосновенность нашей родины – тот враг народа. Он не получит ни клочка бумаги, не перешагнет порога типографии, чтобы осуществить свой подлый замысел. Он не получит ни зала, ни комнаты, ни угла для того, чтобы внести устными словами отраву».

Журнал «Большевистская печать» советовал настоятельно «еще и еще раз прощупать, нет ли среди редакционного коллектива, среди псевдорабкоров и в рядах авторского актива скрытых врагов, вроде «журналистов» Радеков (Его последняя статья в этом журнале была помещена в 1936 г. – всего полгода назад. – Г.Ж.) и Сосновских, Роммов и Бухарцевых, Пикалей и Вернеров и прочих разоблаченных их мелких подручных. История последних лет борьбы с врагами народа знает не один факт настойчивых попыток проникнуть на идеологический участок и, в частности, в печать».

Неоднократно подвергался репрессиям официоз страны – газета «Известия». Поразительным документом тех лет является секретная записка заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Л.3. Мехлиса «О засоренности аппарата редакции «Известий» (9 декабря 1937 г.) – чистокровный жанр «доносье», причем Мехлис доносит на своего друга и соратника Б.М. Таля (вместе работали в «Правде», Отделе печати и издательств, Союзе журналистов). Записка начинается словами: «В течение последних лет аппарат редакции «Известий» являлся убежищем для троцкистско-бухаринских шпионов. Предпринятая Талем «чистка» бухаринского наследства в газете (ее осуществляли талевские молодчики из Отдела печати – Мишурис и Левин, недавно снятые ЦК с работы) преследовала, как сейчас установлено, лишь одну цель: под флагом укрепления аппарата редакции расставить на руководящих постах газеты троцкистских и иных шпионов, установив личную монополию на прием и увольнение работников «Известий». Таль успел устроить в редакцию таких врагов народа, как Ковальский, Канторович, Мускин и Товаровский, вскоре арестованных органами НКВД».

Пример с «Известиями» показывает, что шпиономания в атмосфере репрессий середины 30-х годов достигла апогея: «После указания Отдела печати член редколлегии «Известий» тов. Селих изгнал из аппарата 26 человек. Среди них оказались: шпион Шмидт – заведовал отделом культуры; связанная со шпионами Маркович – пом. зав. отделом кадров; связанный со шпионами Цецоркин – литературный работник; человек темный и политически сомнительный Семичастный – пом. редактора по кадрам и др.». Далее записка перечисляет итоги обследования кадров, проведенного отделом печати, возглавляемым Мехлисом, – своеобразное типологическое изыскание: вот подзаголовки документа: «Радековско-бухаринские корешки», «Талевские корешки». Под ними следует перечень сомнительных сотрудников газеты с соответствующими характеристиками. В обобщающей части в качестве показательного факта приводится то, что «у 31 работника газеты родственники живут за границей, значительная часть которых эмигрировала уже при Советской власти».

По этой записке Л.3. Мехлиса, полностью отразившей дух последующей карательной в прямом смысле цензуры того периода, 17 декабря 1937 г. Политбюро приняло постановление «О засоренности аппарата редакции “Известий”», в котором говорилось: «Аппарат редакции «Известий», в течение ряда лет являвшийся объектом троцкистско-бухаринского вредительства, продолжает находиться в тяжелом состоянии и до конца еще не очищен от радековско-бухаринских и талевских корешков» (!). Отделу печати предлагалось «до конца очистить аппарат редакции «Известий» от политически сомнительных элементов и направить в газету группу политически проверенных работников»; «проверить состав работников издательства “Известий”». Чистка была продолжена. За короткое время в 1936–1937 гг. руководство партии дважды проводило такого рода репрессии против журналистов «Известий» – формально главной газеты государства.

Наконец, в этот период сверхбдительность коснулась и газетно-журнального производственного процесса, где якобы тоже использовалось вредительство как средство борьбы с Советской властью: специальные ошибки, опечатки, искажения смысла фраз и пр. «Особенная вспышка этих «опечаток» и «ошибок» имела место в ряде газет после злодейского убийства С.М. Кирова, – глубокомысленно замечает журнал «Большевистская печать». – Эти «опечатки» искажали в махрово-контрреволюционном духе важнейшие материалы и политические документы». Следовала ссылка на такой «опыт» саратовской газеты «Коммунист», где разоблачительная работа проводилась под руководством секретаря ЦК партии А.А. Жданова, направленного в 1935 г. в Саратов для разъяснения постановления ЦК о ряде крупных политических и организационных ошибок Саратовского крайкома ВКП(б) и его газеты «Коммунист».

Выступая на пленуме Саратовского крайкома 5 июля 1935 г., А.А. Жданов обвинил многих партийных руководителей в ослаблении бдительности, «политической неряшливости и невнимании к печати». «События последнего времени, – заметил он, – особенно злодейское убийство тов. Кирова, показали, к каким тяжелым последствиям для партии может привести притупление бдительности и ротозейство членов партии». В ходе расследования в духе тогдашнего времени было раскрыто «вредительство» и в корректорском цехе, куда якобы «проникла в разное время значительная группа классово чуждых и негодных людей, которым отнюдь не место в большевистской печати. Выходцы из дворян, имеющие родственников за границей, люди, исключенные из партии и высланные из Москвы, и т.д. – вот кому были вверены важнейшие участки работы газеты».

В ходе обследования районных газет Свердловской области было обнаружено большое число опечаток в них: вместо «грозное» «грязное предупреждение», «теоретический» – «террористический», «вскрыть» – «скрыть» и др. Во всем этом усматривалась хитрость и маскировка врагов народа. Один из корректоров газеты «Коммунар» (Московская область) был осужден за такую «контрреволюционную» агитацию на 5 лет. Поиск вредителей и шпионов в журналистике был доведен фактически до абсурда: преследованиям подверглись авторы учебника по стилистике, словаря японского языка, которые якобы через приведенные примеры помогали иностранной разведке добывать сведения о Красной армии.

Без сомнения, в газетно-журнальном производстве, издательском деле постоянно нужна внимательность, стремление исключить ошибки. Журнал «Большевистская печать» такого рода просчеты квалифицировал как «идиотскую болезнь – беспечность, свойственную еще многим редакциям».

Таким образом, принцип революционной бдительности, опиравшийся на сталинскую теорию обострения классовой борьбы при строительстве социализма, стал одним из важнейших инструментов тотальной партийной цензуры. Одновременно он, как бумеранг, нанес удары и по тем, кто использовал его. Тот же Л.3. Мехлис, придя на пост заведующего Отделом печати и издательств ЦК партии в 1937 г., в течение трех месяцев занимался, проявляя свою обычную сверхбдительность, кадровой чисткой цензурного аппарата, осуществляя по-своему партийное руководство им. В итоге «было изъято и изолировано 11 человек, в том числе оба заместителя Ингулова» (уполномоченного СНК СССР по охране военных тайн в печати и Главлита РСФСР на тот момент. – Г.Ж.) – Таняев, первый заместитель, и Стельмах, начальник отдела военной цензуры, начальник иностранной цензуры Борщевский, начальник Главной инспекции Лясковский. Они, по выводам Мехлиса, занимались «вражьей работой по шпионским и вредительским делам». В целом Отделом печати и издательств ЦК партии из центрального аппарата Главлита было удалено 60 человек – «сомнительных, порочных людей, шпионов». Главлиту инкриминировалось то, что его работники способствовали разглашению в печати «важнейших военных тайн»: «Главлит разрешал издание книг, раскрывавших расположение предприятий оборонного значения. Вся преступная работа КОГИЗа была санкционирована работниками Главлита. Отдельные газеты, с молчаливого согласия цензоров Главлита, превращаются в легальную трибуну для враждебных элементов (в порядке цитирования и прямых выступлений).

Сотни изданий выходят без просмотра цензурой, ибо руководство Главлита преступно развалило низовой аппарат». Особенно обстановку в Главлите характеризует факт потери трех экземпляров «совершенно секретного документа, представляющего собою список всех оборонных предприятий Советского Союза с указанием характера их производства и места расположения».

Основной пафос записки Л.3. Мехлиса от 22 ноября 1937 г. в ЦК ВКП(б) и СНК СССР о политическом положении в Главлите был направлен против начальника Главлита С.Б. Ингулова как не внушающего политического доверия. Без сомнения, как помощник Сталина Мехлис знал, что это тот самый Ингулов, с которым Сталин резко полемизировал в начале 20-х годов. Очень похоже, что он сводил старые счеты. В декабре 1937 г. С.Б. Ингулов был снят с поста начальника Главлита, затем исключен из партии и в 1938 г. репрессирован.

Итак, Л.3. Мехлис почти полностью сменил кадровый состав центрального аппарата цензурного ведомства и насадил там еще более правоверных и послушных партийцев. Он действовал в соответствии с указаниями своего шефа о революционной бдительности – главном качестве большевика. И этот принцип превращал печать в слепого исполнителя воли вождя, в его помощника по организации репрессивных процессов и общественного мнения вокруг них; в проводника извращенных идей, способствовавшего созданию ирреальной картины в советской прессе. Однако эта картина отразила и реальное бытие народа того трагического периода.

Правда и ложь соседствовали на страницах периодики, ложь прикрывалась правдой, выдавалась за нее. «Принцип» революционной или большевистской бдительности был именно таким орудием: им как щитом прикрывалась ложь инсценированных и инспирированных процессов над «врагами народа» различной идеологической окраски, чаще всего изобретенной самим вождем и частью его окружения.

в начало

 

ВНУТРИПАРТИЙНАЯ ЦЕНЗУРА КАК СРЕДСТВО БОРЬБЫ ЗА ВЛАСТЬ

 

Внутрипартийный цензурный режим и его особенности. Цензурование произведений В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, оппозиционеров разных оттенков. Репрессии против Н.И. Бухарина и его школы. Сталинская забота о «Комсомольской правде».

 

На первых порах в 20-е годы роль идеолога партии выполнял Н.И. Бухарин (1888–1938), интеллигентный, культурный, успешно справлявшийся с этой ролью. Книга Н. Бухарина и Е. Преображенского «Азбука коммунизма» (1919), связываемая впоследствии в основном с именем Бухарина, стала главным теоретическим, методическим трудом для каждого большевика. Ее главы публиковались в газетах и журналах, она выходила отдельными изданиями 40 раз, была переведена на многие языки. Именно эту книгу Сталин постарался впоследствии заменить на «Краткий курс истории ВКП(б)».

Особые заслуги Н.И. Бухарин имел в разгроме так называемого троцкизма, в вытеснении троцкистов с основных постов в журналистике. На их места ставились молодые, энергичные, интеллектуальные представители, как их назовут, бухаринской школы – его воспитанники и ученики по Коммунистическому университету, Институту красной профессуры, где Бухарин преподавал: А. Слепков, А. Айхенвальд, Е. Гольдберг, Г. и Д. Марецкие, А. Зайцев, Е. Цетлин, А. Стецкий, П. Петровский и др. Например, А. Слепков был редактором «Комсомольской правды», затем работал в «Правде» и журнале «Большевик», редактором которых был Бухарин. Членами редакции «Правды» были А. Зайцев, Д. Марецкий, В. Астров. Опираясь на Бухарина и на его «школу», Сталин сумел наладить жесткий внутрипартийный цензурный режим, исключавший даже в социалистической по сути партии плюрализм мнений. Строгая внутрипартийная цензура вообще характерна для большевизма. В.И. Ленин в этом отношении заложил прочные традиции. После Октября такая цензура все больше ужесточалась.

Правда, для партийной элиты и в 30–40-е годы были исключения. Так, она могла читать эмигрантские издания в созданных спецхранах главных библиотек страны, партийных центрах, позднее избранные от партии могли даже знакомиться с «Бюллетенем оппозиции», который выпускал в изгнании в 1929–1941 гг. Л.Д. Троцкий; использовать полученные знания в своих выступлениях. Но главная кара – отлучение от партии и тем самым потеря целого ряда жизненных преимуществ – применялась партийной властью независимо от номенклатурного ранга.

О характере внутрипартийной цензуры свидетельствуют эпизоды последних дней жизни В.И. Ленина, пользовавшегося к тому времени непререкаемым авторитетом. Даже его произведения, когда он лично не мог их отстаивать: был серьезно болен, подверглись цензуре высшей партийной инстанции – Политбюро. С большими осложнениями вышла, например, в свет ленинская статья «Как нам реорганизовать Рабкрин?», содержавшая идею создания механизма контроля за деятельностью Политбюро и Генсека. Она натолкнулась на полное неприятие большинства партийной верхушки, а В. Куйбышев даже предложил в утешение вождя издать специально для него номер «Правды» с этой статьей. Лишь под давлением Л.Б. Каменева и Л.Д. Троцкого ленинское произведение появилось в Центральном органе партии, но и то с купюрой важных для содержания слов: «чтобы ничей авторитет, ни генсека, ни кого-либо из других членов ЦК. не мог помешать им сделать запрос» (партийная цензура исключала подчеркнутые слова В.И. Ленина – Г.Ж. Речь шла о запросах членов Рабкрина).

Факт стал достоянием достаточно широкого круга партийцев, о чем говорит реплика с места на XIV съезде ВКП(б) в 1925 г. Она была сказана в ответ на жалобы Л.Б. Каменева по поводу запрета со стороны октябрьского пленума ЦК его и Н.К. Крупской статей: «При нашем участии даже статьи Ильича не помещались, а вы хотите, чтобы вам разрешили монопольно писать». Несмотря на то, что впоследствии многие члены Политбюро и ЦК отрицали факт попытки запретить статью В.И. Ленина, купюра важных слов из нее, а также коллективное письмо «наличных членов Политбюро и Оргбюро ЦК» губкомам и обкомам, тонко составленное Л.Д. Троцким и содержавшее намеки на недееспособность В.И. Ленина, его оторванность от партии, и отправленное 27 января – сразу после публикации статьи в газете (25 января), свидетельствует о стремлении большинства Политбюро сначала положить произведение Ленина под сукно, а затем уменьшить его эффект. Режим внутрипартийной цензуры усиливался в угоду шедшим к власти сталинистам. В середине 20-х годов от партийно-советской печати были отлучены сначала Л.Д. Троцкий и его сторонники, позднее – любые партийные оппозиционеры. В 1926–1927 гг. Л.Д. Троцкий писал о вдохновляемых «Правдой» условиях «подавления в партии свободы критики и открытой работы партийной мысли»; о том, что «запрещают обсуждение самых коренных вопросов со ссылкой на трудности положения, опасности извне, надвигающуюся угрозу войны». Политбюро принимает особые решения не публиковать статьи, документы, заявления оппозиции. В начале 1927 г. оно запретило печатать статьи Л.Б. Каменева, Н.К. Крупской к предстоящему партийному съезду, интервью X. Раковского французским газетам и др.

В «письме к партийному съезду» «За что нас исключали из партии?» один из ее теоретиков Е. Преображенский возмущается: «Если мне скажут: «Эти требования легальны», то я задаю вопрос, почему же в партийной печати нам не давали и не дают, за исключением аптекарской дозы в «Дискуссионном листке» раз в два года, эти требования защищать? Почему десятки статей оппозиционеров брошены в корзину партийных газет, почему запрещена для печати наша платформа, за печатание и распространение которой, за подпись под которой выброшено из партии более 600 человек только за последние два месяца? Какому сумасшедшему придет в голову вертеть ротатором и создавать нелегальное печатание своих документов, если нормальный партийный режим дает возможность партийному меньшинству напечатать все это в наших общих партийных органах?»

В коллективном заявлении от 6 сентября 1927 г. Г. Зиновьева, А. Петерсона, Н. Муралова, Л.Д. Троцкого «В Политбюро ЦКВКП(б), в Президиум ЦКК и ИККИ» дана наиболее яркая характеристика условий партийной цензуры тех лет, создающих «монополию печати» для большинства партии: «Перед оппозицией двери печати все туже закрываются. Дело идет не только о статьях по спорным вопросам, но вообще об участии в печати оппозиционеров, хотя бы и по бесспорным вопросам. Беседа тов. Троцкого с американской делегацией, организованная по инициативе ВЦСПС, была напечатана в «Правде» в сопровождении кляузного и глупого послесловия, вызвавшего возмущение каждого сколько-нибудь серьезного сторонника большинства. Неудача этого «опыта» привела к тому, что беседа тов. Зиновьева с той же делегацией вовсе не была напечатана, причем к решению не печатать ее пришито белыми нитками решение не печатать бесед тт. Томского и Калинина. Еще откровеннее (если возможно) поступила редакция «Правды» со статьей тов. Радека по поводу казни Сакко и Ванцетти. Редакция не только отказалась напечатать эту статью, – без указания причины, – но и отказалась дать письменный ответ автору о судьбе статьи, чтобы вообще не было следов возмутительного произвола по отношению к партийному писателю-оппозиционеру. Единственным недостатком статьи Радека является то обстоятельство, что она неизмеримо выше нынешнего уровня статей «Правды». Статья тов. Зиновьева «Ленин в июльские дни 1917 года» тоже не напечатана, и редакция «Правды» отказывается даже дать какой-либо ответ».

Все подступы к журналистике были перекрыты и для других оппозиционеров, особо это касалось представителей «демократического централизма (децистов)», занимавших в критике сталинизма еще более непримиримую позицию. Они обратились в ЦК ВКП(б) 27 июля 1927 г. с письмом, вошедшим в историю как «платформа 15-ти», где сделан вывод: «Нынешние руководители ЦК подходят к последним пределам сползания с пролетарских позиций». Большинство обещало оппозиции опубликовать в ходе предсъездовской дискуссии ее контртезисы и статьи. Децисты попытались использовать эту возможность, но их документам в периодике места не нашлось. Когда полемическая статья дециста И.К. Дашковского была передана в редакцию «Большевика», ее не только не напечатали в журнале, но и в срочном порядке было собрано Политбюро (август 1927 г.), которое решило: «В виду того, что взгляды, развиваемые Дашковским в его статье, явно враждебные нашей партии, передать вопрос о нем в ЦКК». И.К. Дашковский как «переродившийся элемент, безусловно враждебный партии пролетариата» был исключен из нее. Об этом оповестили «Правда» и «Ленинградская правда». Большинство децистов направило в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК ВКП(б) заявление-протест по этому поводу, расценивая исключение из партии своего товарища как «акт терроризирования партии со стороны партаппарата перед лицом предстоящего съезда». Однако XV съезд ВКП(б) 18 декабря 1927 г. исключил децистов из партии «как явно антиреволюционную группу».

Разгрому партийной оппозиции способствовало и то обстоятельство, что под фактическим контролем Н.И. Бухарина оказался актив печати. Бухарин стал основным теоретиком и руководителем рабселькоровского движения, а главное с помощью М.И. Ульяновой, ответсекретаря «Правды», беззаветно преданной ему, а также И. Варейкиса и некоторых других партийных организаторов тесно связал журналистику с массами, к которым оппозиция не могла уже апеллировать через прессу.

Значение Н.И. Бухарина в идеологической жизни государства было столь велико, что Стив Коэн, написавший его наиболее полную политическую биографию, назвал Бухарина «фактическим правителем обширной империи партийной печати и пропаганды», что не соответствует действительности, так как в 1921–1927 гг. журналистика еще имела коллективного руководителя в лице самой партии большевиков, о чем свидетельствуют большое число документов тех лет, решения XI–XIII съездов о печати. Тень будущего реального правителя-диктатора еще только маячила за спиной Бухарина, который, наконец, к 1928 г. почувствует ее и, ужаснувшись, попытается изменить ситуацию, но окажется, что уже поздно. Отработав приемы и методы партийной цензуры на троцкистах и других оппозиционерах вместе с Бухариным, И.В. Сталин жестоко расправился с бывшим соратником и другом.

Как только Бухарин открыто выступил против сталинской линии на свертывание новой экономической политики, опубликовав в «Правде» 30 сентября 1928 г. без ведома ЦК партии статью «Заметки экономиста», Сталин организовал его травлю. 8 октября на Политбюро ЦК рассматривался вопрос об этом произведении. В решении Политбюро «Правда» обвинялась в том, что поместила спорную статью без санкции ЦК. На заседаниях Политбюро и Президиума ЦКК 9 февраля, на пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 г. уже подчеркивалось, что публикация «Заметок экономиста» создала «опасность дискуссии в партии», имела целью дискредитировать линию ЦК. Действительно, статья Бухарина получила в обществе большой резонанс. Секретарь Рогожско-Симоновского райкома партии Н. Пеньков на собрании партийного актива района 3 октября 1928 г. призывал положить эту статью в основу хозяйственной политики партии, так как она «указывает пути, по которым нужно идти». Секретарь Краснопресненского райкома партии М. Рютин на заседании бюро райкома заявил, что он разделяет установки статьи Бухарина.

В первую очередь Сталин постарался лишить Бухарина опоры в журналистике – была разгромлена бухаринская школа: ее представителей вычищали из редакций ведущих газет и журналов страны. На апрельском (1929 г.) пленуме ЦК и ЦКК Е. Ярославский уже подводил итоги чистки: «Со времени Октябрьской революции не было более неопределенного положения в редакции центрального органа, чем то, которое мы переживали в последние месяцы». Бухарин передоверил руководство «Правдой» политически незрелым людям. Группа членов редколлегии «Правды» во главе с А.Н. Слепковым и В.А. Астровым была обвинена в противодействии и саботаже политики ЦК партии. А.Н. Слепков и В.А. Астров были освобождены от работы в «Правде», ее редколлегия была «укреплена» Г.И. Круминым, М.А. Савельевым, Е. Ярославским.

Дни редакторства Бухарина в «Правде» тоже были сочтены. В 1929 г. Н.И. Бухарин был снят с поста редактора «Правды», затем – «Большевика», вскоре вообще был отлучен от большой политики, вся его публицистическая деятельность строго контролировалась.

Сталин занял освободившуюся вакансию идеолога партии и страны, руководителя всей системы журналистики. Поле битвы было расчищено. В борьбе с Н.И. Бухариным и его сторонниками и учениками он использовал весь вместе с бывшим идеологом выработанный арсенал средств партийной цензуры и усовершенствовал его, расширив число нечистоплотных приемов полемики. Так, 28 октября 1936 г. в «Правде» появилась передовица, изображавшая А.И. Рыкова, сторонника Н.И. Бухарина, меньшевистским прихвостнем, выступавшим в 1917 г. за явку В.И. Ленина на суд Временного правительства. Это не соответствовало истине. В «Правде» была помещена статья об Академии наук, содержавшая клевету на избранного академиком Бухарина и создававшая ему репутацию врага. Протесты Рыкова и Бухарина были оставлены без внимания. 23 февраля 1937 г. на пленуме ЦК ВКП(б) они неоднократно говорили о такого рода приемах прессы. Бухарин, например, сказал: «Но если публика все время читает в резолюциях, которые печатают в газетах, и в передовицах «Большевика» о том, что еще должно быть доказано, как об уже доказанном, то совершенно естественно, что эта определенная струя, как директивная, просачивается повсюду. Неужели это трудно понять? Это же не просто случайные фельетончики».

Убрав Бухарина и его сторонников из центральной прессы, Сталин держит теперь ее под постоянным прицелом. В июне 1929 г., после того как в апреле был снят с поста ответственного редактора Бухарин, Политбюро вообще упразднило этот пост, создав бюро редакционной коллегии «Правды» в составе Г.И. Крумина, Н.Н. Попова, Е. Ярославского. Бухарин, голосуя против, писал в ЦК: «Фактически от работы отстранена М.И. Ульянова, старая работница «Правды», инициаторша рабселькоровского движения, и при том без предварительного разговора с ней. Выведен т. Марецкий. Введен Н.Н. Попов, в эпоху гражданской войны бывший меньшевиком».

6 сентября 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б) опросом членов Политбюро приняло особое решение «О редакции “Правды”». В нем осуждались возражения против реорганизации Центрального органа как «гнилая попытка прикрыть факт начавшегося было летом 1928 г. хозяйничанья в редакции «Правды» группы молодых, совершенно партийно не выдержанных и отнюдь не авторитетных товарищей: Слепкова, Марецкого, Е. Цетлина (личного секретаря т. Бухарина)». Решение подчеркивало правильность предпринятых мер, так как благодаря им «была в полной мере обеспечена необходимая связь «Правды» с ЦК ВКП(б) и правильная политическая линия ЦО». Однако уже в декабре в письме В.М. Молотову И.В. Сталин констатирует: «С редакцией «Правды» неблагополучно. Заворачивает там всем, видимо, Ковалев с Наумовым (оба бывшие троцкисты) и некоторыми другими работниками (аппаратными). Попова уже взял в руки Ковалев. А Крумин продолжает “плавать”». Сталин считает, что газета публикует невыдержанные статьи, и сообщает, что он с Кагановичем «вовремя перехватили это дело и успели вовремя (поздно ночью) исправить некоторые «неясные» места в статье Пятакова». Статья Ю.Л. Пятакова «За руководство» выйдет в «Правде» 23 декабря 1929 г. Письмо показывает, что главный цензор страны бдит даже ночью. Переписка Сталина с Молотовым, С. Орджоникидзе и др. свидетельствует, что Генсек был постоянным цензором «Правды».

Одновременно его хватало в этом смысле и на основную молодежную газету страны. Приведем два достаточно ярких примера. 18 июня 1929 г. «Комсомольская правда», выходившая с 1925 г., опубликовала статью Л.А. Шацкина «Долой партийную обывательщину». Ею газета начала разговор о беспринципности, о необходимости большей самостоятельности комсомолу и критической осмысленности партийной линии. 22 июля Политбюро осудило статью, освободив Шацкина от обязанностей члена редколлегии «Правды». 25 июля оно предложило редколлегии «Комсомольской правды» поместить статью, разъясняющую ошибки Шацкина, а Бюро ЦК ВЛКСМ обсудить меры по укреплению редакции молодежной газеты. Л.А. Шацкин пытался в письме в ЦК ВКП(б) от 17 августа протестовать против необъективной критики его взглядов как в постановлении Бюро комсомола, так и в редакционной статье «Правды». Однако 22 августа Политбюро утвердило резолюцию ЦК ВЛКСМ, осуждавшую «оппортунистические взгляды Шацкина».

Через несколько дней после выхода произведения Шацкина «Комсомольская правда» 29 июля напечатала статью Я.Э. Стэна «Выше коммунистическое знамя марксизма-ленинизма», продолжавшую разговор, начатый Шацкиным, несмотря на критику со стороны Политбюро. Это вызвало гнев высочайшего цензора. 29 июля он пишет в преддверии заседания Политбюро ЦК партии письмо, позволяющее увидеть технологию сталинской цензуры, ее репрессивный характер. Возражая против публикации статьи Стэна, он квалифицирует ее помещение как «либо глупость редакции «Комсомольской правды», либо прямой вызов Центральному комитету партии». Он подвергает содержание произведения Я.Э. Стэна резкой критике: «Называть подчинение комсомольцев (а, значит, и членов партии) генеральной линии партии «службизмом», как это делает Стэн, – значит призывать к пересмотру генеральной линии партии, к расшатке железной дисциплины партии, к превращению партии в дискуссионный клуб». Такого отзыва, где бы так были сконцентрированы основные грехи, с которыми боролся и будет бороться Сталин, еще трудно найти. Возможно, это было связано с личными мотивами, так как Сталин слушал лекции Я.Э. Стэна по проблемам экономики, читавшего курс специально для него.

Далее в своей разработке «Для понедельничьего заседания Политбюро ЦК», обобщая «факты», вождь обвиняет молодых публицистов в групповщине: «Так именно начинала у нас свое антипартийное дело всякая оппозиционная группа. С этого начал свою «работу» Троцкий. От этой же печки танцевал Зиновьев. Этот же путь избрал себе Бухарин. На этот путь становится и группа Шацкина – Авербаха – Стэна – Ломинадзе, требуя (по сути дела) свободы пересмотра генеральной линии партии, свободы ослабления партдисциплины, свободы превращения партии в дискуссионный клуб». Характерен в письме этот рефрен о свободе – от частного факта (статья Стэна) до обобщения.

Сталин продолжает линию, начатую им по очищению журналистики от «оппортунистов» и т.п. Он считает, что изобретенная им группа Шацкина и К° стремится превратить «Комсомольскую правду» – «если уже не превратила» – в свой боевой орган. Для этого она пытается превратить «Молодую гвардию» в свой теоретический журнал. Для этого «Комсомольская правда» противопоставляется «Правде», а «Молодая гвардия» – «Большевику». Строки рабочего письма Генсека полны экспрессии и гнева: «Пора положить конец этому безобразию. Пора призвать к порядку и обуздать эту группу». Организационные выводы соответствуют тону письма:

 

«1) Немедля пересмотреть состав редакции «Комсомольской правды» и «Молодой гвардии», поставив во главе их партийно-выдержанных товарищей,

2) Раскритиковать идеологические шатания группы Шацкина – Стэна – Авербаха – Ломинадзе, <...>

4) Показать, что слепковцы и шацкинцы – два сапога – пара».

 

Особенно интересно последнее предложение Сталина по объединению новых молодых оппортунистов с представителями бухаринской школы. Это методологическое указание найдет применение в практике как НКВД, так и цензуры.

8 августа 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило резолюцию ЦК ВЛКСМ о «Комсомольской правде» и рекомендовало редакциям «Правды» и «Большевика» выступить с анализом ошибок Шацкина и Стэна. 15 августа Политбюро утвердило редакционную коллегию молодежной газеты, упразднив, как и в «Правде», институт ответственного редактора и его заместителей. Их обязанности возлагались на руководящую тройку из состава редколлегии газеты.

Цензорский раж Сталина проявлялся и в дальнейшем. Генсек упорно и настойчиво работал днем и ночью над искоренением инакомыслия в любой форме, со всеми изгибами и перегибами в его понимании генеральной линии партии, над превращением прессы в послушный централизованный рупор партии, исключавший всякий плюрализм мнений, что для однопартийной системы государства крайне негативно, поскольку вело к процветанию казенщины и бюрократизма, укреплению административно-командной системы и культа личности.

в начало

 

ТОТАЛЬНАЯ ПАРТИЙНАЯ ЦЕНЗУРА

 

«Система военно-политического контроля над радиовещанием»: (ЦК ВКП(б)) и ее становление в 30-е годы. Репрессии против журналистов. Трагическая судьба короля советского журнализма М.Е. Кольцова. Идеологические цензоры разного масштаба – Л.3. Мехлис и Д.И. Заславский, «Правда» и «Правдист». «Казенный человек Главлита» и его практика по «искоренению... недопущению... запрещению...».

 

Цензурный режим, установленный партией большевиков, охватывал все сферы социально-политической и культурной жизни народа, включая и журналистику. Особое внимание было уделено в 30-е годы работе журналистов в сфере радиовещания. Как уже отмечалось, оно сразу же оказалось в поле зрения партии, под ее жестким контролем, сопровождавшимся в этот период репрессиями. Именно тогда под особенно пристальным вниманием находилось местное радиовещание. Им стал активно заниматься Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию при СНК СССР (ВРК), созданный в 1933 г. Уже 8 января 1934 г. он принял постановление «О состоянии местного радиовещания на опыте Украины, Северного Кавказа и Закавказья». Среди трех задач, которые, как считает ВРК, стояли в тот момент перед местным (областным и низовым) радио, первой было – усиление политической бдительности в подготовке микрофонного материала: «необходимо развернуть большевистскую борьбу с протаскиванием в эфир контрреволюционных произведений и решительно разоблачать попытки дискредитировать, извратить и опошлить проведение массовых кампаний путем допуска к микрофону халтуры, политически нечетких, а потому и вредных материалов».

Особый пункт постановления был отведен кадрам радио: «Факты засоренности аппарата ставят вопрос об еще большей бдительности в подборе и использовании на радио как творческих, так и организаторских и редакционных кадров». Довольно оригинальным было указание о том, что «необходимо поднять художественно-музыкальный уровень коммунистов – руководителей радиовещания» (?!).

В этом же году специальная бригада ВРК (тт. Белецкий и Гуменик) изучала художественное вещание Украины, в том числе Одесского и Харьковского областных радиокомитетов. Бригада обобщила репрессивную практику, проведенную и проводимую тогда на украинском радио. Был уличен во «вредительстве» один из руководителей т. Карпеко, названный двурушником и националистом. Сначала он был подвергнут критике Наркомпросом, но он поклялся «соблюдать генеральную линию партии», однако, как показало расследование, «на деле не разоружился» и лишь украинские большевики, проявив необходимую бдительность, поняли настоящую сущность Карпеко. ВРК заслушал 15 декабря 1934 г. доклад своей бригады и принял по нему постановление «О художественном вещании ВУРКа, Одесского и Харьковского областных радиокомитетов», где разоблачалась «карпековщина» как «форма националистической деятельности в радиовещании», выразившаяся в «повседневном стремлении отвести радио от участия в борьбе с национализмом, в игнорировании и извращении директив партии о развернутом наступлении на национализм, смыкающийся с империалистическими интервентами» (?!); «в буржуазном национализме, по существу контрреволюционной контрабанде», когда в ряде передач по радио неверно освещался еврейский вопрос, противопоставлялась «украинская советская культура» культуре братских республик, «игнорировалась молдавская советская культура» (Молдова входила в состав УССР) и др.; в засоренности состава радиоработников «фашистскими, белогвардейскими, националистическими элементами» (назывались имена директора музыкального вещания – националиста, сына кулацкого спекулянта; зав. сектором общественно-политического вещания – террориста, украинского фашиста). ВРК обязывал журналистов усилить «классовую бдительность к микрофонным материалам и борьбу за проведение ленинско-сталинской национальной политики, твердо памятуя указание т. Сталина» (приводится выше цитированная нами его установка о бдительности).

В это же время фактически складывается система «военно-политического контроля над радиовещанием» (термин официального документа). Вспомним, что по решению ЦК ВКП(б) «О руководстве радиовещанием» (1927) этим должен был заниматься Главлит – «через свой аппарат» и уполномоченных им лиц. В 30-е годы и позднее этот контроль осуществляется и ВРК, и главным образом партийными органами, по их указаниям, о чем свидетельствуют материалы Всесоюзного совещания работников радиовещания 1–3 декабря 1934 г., которое обсудило и приняло в духе времени развернутое и программное постановление «О задачах политического радиовещания», где подчеркивалось: «Новые условия, в которых живет и борется наша страна, решения XVII съезда ВКП(б) и исторические указания т. Сталина, предъявляют новые требования к политическому вещанию по радио». Совещание пришло к выводу, что «на участке политического вещания в отдельных случаях имели место ряд серьезных искривлений партийной линии, использование радио классово-чуждыми элементами (националистическими элементами Украины, Белоруссии, Средней Азии), что сигнализирует о необходимости усилить политический контроль», проводить «предварительную глубокую проверку всего микрофонного материала, предназначенного для передачи по радио»; «обеспечить тщательную подготовку и предварительную проверку каждой передачи, заблаговременно подготовляя сценарий передач, текстовую часть, подбор материала, интересные факты и проч.»; планы докладов политических деятелей, ученых, писателей и др. утверждать через соответствующие советские и партийные органы.

Постановлением ВРК (1935 г.) «под видом борьбы с национализмом и многочисленными фактами вульгаризации и политических срывов в радиопередачах» республиканских, краевых и областных радиокомитетов устанавливался порядок радиопередач «в точном соответствии с методическими письмами и рекомендательными списками ВРК». Местные комитеты централизованно снабжались текстами радиопередач, подготовленных в специально созданной для этой цели в 1936 г. Главной редакции микрофонных материалов. Без ведома центра нельзя было подготовить оригинальную передачу.

В конце 30-х годов бдительность ВРК достигает апогея: в 1937 г. он под страхом судебной ответственности запрещает всякого рода радиопереклички, организуемые советскими и хозяйственными органами; в 1938 г. появляется приказ об «очистке от негодных в идеологическом отношении» звукозаписей: в итоге уничтожено немало культурных ценностей; в 1939 г. еще жестче регламентируется специальным решением ВРК порядок сдачи микрофонных материалов. Вот как звучит один из параграфов документа: «Выступления, записанные на пленку, редакции и сектора с представлением точной стенограммы и соответствующими визами сдают в сектор выпуска, завизированные уполномоченным Главлита, за 1 час до эфира. Уполномоченному Главлита указанные передачи сдаются не позднее чем за 3 часа».

Но и в этой репрессивно-цензурной атмосфере радиовещание бурно развивалось, что обеспечивалось объективными факторами: высоким интеллектуальным потенциалом страны, энтузиазмом радиоинженеров и техников, массовых радиолюбителей, новейшей по тем временам технологией. В 1937 г. страна имела более 4 миллионов радиоточек – многомиллионную аудиторию. Однако по плану второй пятилетки плотность радиосети должна была составлять в два раза больше. В связи с этим отставанием были обвинены во вредительстве «Рыков и банда его сообщников» по Наркомсвязи. В поиске врагов и вредителей в радиовещании особую активность проявляла «Правда»: она трижды разоблачала «вражескую деятельность» в радиокомитетах Украины, наконец, в статье «Навести большой порядок в радиовещании» 22 июля 1937 г. подвергла резкой критике ЦК КП(б)У и областные парткомы Украины, которые якобы передали руководство радиовещанием «банде шпионов и сомнительных людей», в частности, назывался председатель ВУРКа троцкист Грекун.

«Враги орудовали, – писала «Правда», – у микрофонов и в Киеве, и в Харькове, в Донбассе, в Чернигове и других местах Украины. Пользуясь безнаказанностью, вредители и шпионы, проникшие в радиовещание на Украине, не раз нарочно искажали политическую информацию, клеветали на Красную Армию, выключали микрофоны во время политически важных передач и так далее и тому подобное». Расширяя географию своих разоблачений, «Правда» обрушилась на радио Белоруссии, где, по ее мнению, также часты случаи враждебных «опечаток» по радио, когда, например, вместо слов «антифашистская борьба» произносят в микрофон «фашистская борьба». «В Минске также играли по радио пошлые фокстроты в годовщину смерти В.И. Ленина, играли траурный марш – в дни суда над шпионской бандой Пятакова и других. Кому же не ясно, что и здесь действует рука врага?» В заключение ЦО партии требовал: «В радиовещании пора навести твердый большевистский порядок».

Итогом всех партийно-бюрократических, репрессивных мер по контролю и цензуре за радиовещанием было создание такого фильтра, через который проходили в эфир только разрешенные сверху для массовой аудитории факты и события, художественные, музыкальные произведения. В таких условиях никакой талант и никакая преданность идее не могли быть гарантией свободного творческого труда публициста и литератора. Политический донос, обычная кляуза, облыжная критика, зависть нередко служили поводом для репрессий против самых одаренных журналистов, публицистов, организаторов и руководителей журналистики, таких, как Н.И. Бухарин, Л. Сосновский, К. Радек, М.Е. Кольцов и др. Недавно стали доступны документы о трагической судьбе блестящего советского журналиста М.Е. Кольцова, известного фельетониста и очеркиста, одного из ведущих публицистов «Правды», создателя и руководителя журнала «Огонек», редактора журналов «Крокодил», «За рубежом» и других популярных изданий, организатора многих журналистских кампаний. Его испанскими репортажами зачитывалась вся страна.

Сначала М.Е. Кольцова обвинили в «антипартийных колебаниях» и «антисоветских разговорах», создании и руководстве «антисоветской литературной группой редакции журнала «Огонек», проводившей антисоветский буржуазный курс в области журнально-редакционной работы». Затем пытками добились от видного журналиста новых признаний, соответствующих общей шпиономании середины 30-х годов:

 

«Таким образом, я признаю себя виновным:

1.        В том, что, будучи завербован Радеком, с 1932 по конец 1934 года передавал шпионскую информацию германским журналистам.

2.        В том, что покрывал и содействовал М. Остен в ее связи с английскими шпионскими элементами в среде немецких эмигрантов.

3.        В том, что, будучи завербован Мальро и Эренбургом, сообщал им с 1935 по 1937 год шпионские сведения для французской разведки.

4.        В том, что, будучи в 1936–1937 годах в Испании, оказывал содействие американскому шпиону Луи Фишеру и сообщал ему шпионские сведения о помощи СССР Испании».

 

М.Е. Кольцов, проявив мужество, отказался от выбитых из него показаний, о чем свидетельствует протокол заседания Военной коллегии Верховного суда СССР от 1 февраля 1940 г.: «Подсудимый ответил, что виновным себя не признает ни в одном из пунктов предъявленных ему обвинений. Все предъявленные обвинения им самим вымышлены в течение 5-месячных избиений и издевательств и изложены собственноручно... никому из иностранных журналистов он не давал никакой информации». Однако при санкции на арест сверху невинный становился в любом случае виновным. 2 февраля 1940 г. М. Кольцов был расстрелян.

Цензурно-репрессивный режим тех лет вел к своеобразному отбору в журналистских кадрах: вымывался слой наиболее активных творчески способных публицистов-аналитиков, одновременно открывался простор для карьеристов и подхалимов, льстецов, для тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Такое положение сложилось вообще в руководящих идеологических кадрах. М. Горький, побывав на родине и вернувшись в Италию в 1929 г., написал по свежим впечатлениям 27 ноября письмо И.В. Сталину, где прозорливо отмечал появившееся в партии «весьма заметное количество двуногого хама». «Последние довольно успешно ведут поход против старой партийной интеллигенции, против культурных сил, которыми партия не богата до того, что все чаще ставит на боевые позиции культуры людей явно бездарных. Видя бездарность чиновников, молодежь, наиболее энергичная и жадная к власти, стремится пролезть вперед, занять видные места. Революционная фраза и лисья ловкость – ее единственное оружие».

Интересно, что в этом же году в ответ на обвинения в левом уклоне В.В. Ломинадзе, работавший тогда в аппарате Коминтерна, отправил в партийную организацию Института красной профессуры заявление, в котором отмечал ту же эволюцию в составе партии: «Довольно большое распространение получил особый тип коммуниста (его можно было бы назвать лакированным коммунистом). Этот тип коммуниста высказывает по любому поводу свое суждение лишь после того, как убедится, что это суждение уже признано правильным наверху. По сути дела, он никакого собственного суждения ни по какому вопросу не высказывает, он только повторяет и пережевывает то, что уже сказано другими, что уже всеми признано правильным. Основной чертой этого типичного представителя партийного болота является боязнь ошибиться, идейная трусость, постоянный страх, как бы не сказать чего-нибудь, что может разойтись с мнением руководящих товарищей».

Атмосфера партийной вседозволенности, бюрократизма, номенклатурности, культа личности воспитала в обществе своеобразную фигуру деятеля около журналистики и в целом идеологической работы, которую можно назвать идеологической, цензорской дубинкой. В этой роли выступали основные партийные кадры – от Е. Ярославского до Б.М. Таля, Л.3. Мехлиса, позднее А.А. Жданова, М.Б. Митина, М.А. Суслова, П.Ф. Юдина и др. М. Горькому в 30-е годы приходилось постоянно общаться с такого рода деятелями партии. В этом отношении интересно его большое письмо И.В. Сталину от 2 августа 1934 г. в период организации Союза писателей, когда Горький испытывал давление со стороны «идеологов», отвечавших за выборы состава правления ССП. Речь шла о П.Ф. Юдине и Л.3. Мехлисе. Характеризуя их как «людей одной линии», Горький откровенно выражает недовольство ею: «Идеология этой линии известна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей. Группа эта – имея «волю к власти» и опираясь на центральный орган партии, конечно, способна командовать, но, по моему мнению, не имеет право на действительное и необходимое идеологическое руководство литературой, не имеет вследствие слабой интеллектуальной силы этой группы, а также вследствие ее крайней малограмотности в отношении к прошлому и настоящему литературы». Особо М. Горький останавливается на характеристике П.Ф. Юдина: «Мое отношение к Юдину принимает характер все более отрицательный. Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость». Он настаивает на том, что «Союз литераторов необходимо возглавить солиднейшим идеологическим руководством». Люди типа Юдина и Мехлиса для этой цели явно не подходят. В итоге партийное руководство сделало некоторые уступки Горькому. На I Всесоюзном съезде советских писателей с докладом выступал опальный в те годы Н.И. Бухарин, который был ближе Горькому.

Именно в середине 30-х годов у М. Горького установились довольно сложные отношения с «Правдой», которую тогда редактировал Л.3. Мехлис, как было показано, одна из наиболее одиозных фигур сталинского партийного аппарата. Литератор В. Сутырин, знавший Мехлиса много лет, так отзывался о нем: «Мехлис мог скорее простить отцеубийство, нежели малейшее сопротивление его указаниям».

В качестве идеологических цензоров выступали не только партийные функционеры, но и некоторые партийные публицисты, литературные критики, литераторы. Можно с уверенностью назвать в их числе Д.И. Заславского, известного советского журналиста, который в 1917 г. печатал статьи о В.И. Ленине как о немецком шпионе. Сам Ленин обычно использовал фамилию Заславского как нарицательное имя заведомого клеветника. Именно Заславский с 1928 г. становится постоянным сотрудником, как тогда говорили, ленинской «Правды», ее фельетонистом, яростно проводившим официальную политику. «Жертвами его разнузданного пера были многие деятели культуры. Имя этого перевертыша, – пишет А. Ваксберг, проводивший журналистское расследование, – наводило ужас и страх. Я сам видел два приговора: по первому человека осудили на 10 лет за то, что в компании приятелей он назвал Заславского «грязной личностью», по второму 8 лет получил тот, кто показывал сослуживцам статьи Ленина о Заславском». Этот второй приговор был А.Я. Вышинским опротестован «за мягкостью», а судья изгнан с работы: «Товарищ Заславский олицетворяет собой партийную печать, его дискредитация – это гнусный вражеский выпад против Советской власти». Прокурор А.Я. Вышинский не давал в обиду полезных людей, близких по духу.

Приведем лишь один эпизод из большой доносительно-цензорской практики литератора и публициста Д.И. Заславского. В 1935 г. в 20-м номере «Правды» появились его «заметки читателя» «Литературная гниль». В них он выступал против издания «Академией» романа Ф.М. Достоевского «Бесы». Его попытался урезонить М. Горький. «Правда» 25 января опубликовала его заметки «Об издании романа “Бесы”». Он считал, что «Бесы», а также «однозвучные с ними романы: Писемского «Взбаламученное море», Лескова «Некуда», Крестовского «Марево», т.е. контрреволюционные романы» при таком подходе превращаются из легальной литературы в нелегальную, продающуюся из-под полы, соблазняющую молодежь своей запретностью и заставляющую ее ожидать «неизъяснимых наслаждений» от этой литературы». М. Горький считал, что Заславский «хватил через край», назвав «Бесы» наиболее художественно слабым произведением Достоевского. Горький наоборот поставил это произведение в ряд с «Братьями Карамазовыми». «Громко выраженный испуг Заславского, – замечает писатель, – кажется мне неуместным: Советская власть ничего не боится, и всего менее может испугать ее издание старинного романа». Аргументы Горького во внимание приняты не были, но, чтобы его не расстраивать, были изданы 300 экземпляров романа «Бесы» – для подношения по начальству. Один экземпляр оказался и в библиотеке М. Горького. В каталоге книгоиздательства «Академия» (1980 г.) есть запись № 209: «Тираж не осуществлен. Известны отдельные экземпляры».

Такого типа, как Д.И. Заславский, публицисты, литераторы, критики, политики, идеологи, достаточно эрудированные, стремящиеся всеми средствами укрепиться в номенклатуре, во власти, обладающие определенными журналистскими способностями, выступали в роли добровольных цензоров и составляли при И.В. Сталине, ЦК партии, его печатных органах своеобразный партийный синод, бдительно следящий за крамолой в журналистике и литературе. В этом качестве выступали и руководящие партийные издания – газеты «Правда», «Большевик», журнал «Большевистская печать» и др. Им подражали местные партийные органы. При этом был использован для внутренней цензуры в творческих коллективах опыт Госиздата по выпуску «Бюллетеня», выполнявшего и некоторые цензурные функции. В конце 20–30-х годов выходили «Бюллетени Наркомата просвещения», «Репертуарный бюллетень» (1926–1928), помещавший списки запрещенных кинофильмов, «Правдист» (с 31 октября 1928 г.), «Тассовец» (с 1931 г.), «Известинец» (с 1934 г.) и др. Наряду с профессиональными задачами эти издания выполняли и цензурные. Порою трудно дифференцировать одни от других: где рецензирование, анализ мастерства автора произведения, а где контроль за идеологической позицией, идеологическими взглядами. Так или иначе, этот тип изданий активно участвовал в борьбе с инакомыслием, проникновением на страницы печати неугодных идей.

Тотальный характер партийной цензуры этого периода выразился и в трансформации партийной и литературной критики в политический донос, их срастание с цензурой. В этом жанре журналистики уже не требовалось обычной научной аргументации. Стала применяться такая практика, когда цитирование слов «врагов народа», «вредителей и шпионов» не допускалось и даже считалось пропагандой враждебных взглядов. В марте 1937 г. Политбюро специально занималось такого рода проблемой: ЦК КП(б) Узбекистана издал и распространил по организациям политическое письмо, которое почти сплошь состояло, по сообщению Г.М. Маленкова, из «цитат участников контрреволюционных организаций», «содержащих подробное изложение программы и методов борьбы контрреволюционных, националистических организаций». И.В. Сталин лично отредактировал проект решения Политбюро, категорически запрещавшее цитировать врагов, и вписал в него слова, приравнивающие такое цитирование к «рекламированию программы и работы врагов Сов[етской] власти». Естественно, этот опыт стал достоянием партийной цензуры. Так, газета «Красное знамя» (Краснодар) подверглась резкой критике за то, что в дни процесса троцкистско-зиновьевского центра цитировала выступления его представителей, а в них якобы содержались антисоветские выпады. Добровольный цензор делал вывод, что в газету «пробрались враги народа». В книге «Третья империя в лицах» (Госполитиздат, 1937) цитировалась автобиография А. Гитлера «Моя борьба». И это рассматривалось как вылазка врага. Впоследствии цензоры долгие годы будут облегчать аргументацию в гуманитарных науках, не давая возможности ссылаться на слова тех, кого подвергают критике, на запрещенные произведения и др.

Под особой опекой партийно-цензурных структур всегда находилась иностранная периодика и литература. Сначала она проходила строгий досмотр на границе, затем шел ее отбор по разным «каналам», перевод для массовой аудитории, для служебного пользования – бюрократии, партийной элите, имевшей доступ и к оригиналам, хранившимся в спецхранах. На примере контроля за иностранной литературой особенно ярко видно еще одно проявление цензуры того времени – ее срастание с редактурой.

Естественно, создавшаяся атмосфера в обществе влияла на государственные учреждения цензуры, где также стал господствовать разоблачительный стиль. В 1938 г. Главлит возглавил Н. Садчиков, чутко улавливавший дух времени и умело к нему приспосабливающийся. Он сразу же развернул борьбу с врагами народа, вредителями и шпионами в своем департаменте. И начал ее со своего заместителя А.С. Самохвалова, написав доносительную докладную записку в Отдел печати и издательств 11 февраля 1938 г., где обвинил Самохвалова в том, что он несет «политическую ответственность за засорение аппарата враждебными элементами, за потворство политически вредной линии в качестве заместителя начальника Главлита». Для справки: Самохвалов пробыл на этой должности всего 4 месяца. Усилиями Садчикова 14 начальников крайобллитов были освобождены от работы как враги народа, 14 других сняты с должности, еще 24 сотрудника отстранены от работы. Свое кредо руководитель Главлита изложил в одном из циркуляров: «Роль советской цензуры как органа, охраняющего военные, экономические, политические интересы СССР, неизмеримо возрастает». Формулировка явно перекликается со сталинской – по поводу обострения классовой борьбы: та тоже возрастала. Бдительность Н. Садчикова не имела границ. В письме в ЦК партии и НКВД он возмущается тем, что свиней и коров крестьяне называют «политически недопустимыми именами»: Депутат, Селькор, Русь, Пролетарка, Коммуна, Свобода и т.п. Он предлагал прекратить такую практику.

В этот период Главлит развил бурную деятельность по искоренению, недопущению, запрету и т.д. За 8 месяцев 1939 г. газета «За новый Север» (Коми) конфисковалась 6 раз за искажения и опечатки. Вошли в практику уничтожение и перепечатка тиража газет. За первый квартал 1939 г. были перепечатаны тиражи 93 газет. С помощью Главлита росли спецхраны, уничтожалась неугодная литература, рос перечень информации, представляющей тайну. Государственной тайной стала и структура Главлита, его цензорская переписка.

В перечне тайн 1936 г. насчитывалось 372 позиции, в 1937 г. к ним прибавилось еще 300.

В 1938 г. были объявлены политически вредными 10.375.706 книг, 223.751 плакат, на иностранных языках уничтожены 55.514 газет и журналов.

Итогом эволюции партийной цензуры стала выработанная к 40-м годам всесторонняя и всеохватная система партийного руководства журналистикой, включающая в себя высшие и низшие инстанции партии – от Генсека, Политбюро, ЦК до низовых парткомов. Все эти структуры партаппарата имели определенные цензурные полномочия, причем в конце концов они стали фактически неограниченными. Так, первый секретарь обкома, райкома, горкома был основным руководителем местной газеты. Он мог запретить любую статью, устроить разнос любому журналисту, включая редактора газеты.

Поскольку тема «Партком и газета» была одной из излюбленных тем исследователей в советский период и тщательно ими изучена, постольку мы ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Сама цензура в обществе приняла тотальный характер: внутрипартийная цензура как бы вышла на всесоюзную арену, при этом она включала в себя все виды как предварительной, так и последующей цензуры. Многие партийные структуры занимались карательной практикой по отношению к инакомыслящим, к нарушителям партийных указаний, к тем, кто просто ошибался, и т.д. Тотальный партийный режим определял особенности и характер журналистики: от ее типологии, содержания, проблематики, диапазона информации до ее форм, языка и стиля, ее связей с аудиторией – весь журналистский творческий процесс, что вело к развитию в журналистике мифологизации информации, фальсификации фактов прошлого и настоящего. Цензура как бы позволяла власть имущим безнаказанно подгонять историю и события современности под их текущие нужды, помогала упрочению и процветанию партийной бюрократии.

в начало

 

ЦЕНЗУРНЫЙ РЕЖИМ В РОССИИ ПЕРИОДА ГЛОБАЛИЗАЦИИ ИНФОРМАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ

 

От закрытого к открытому типу общества. Борьба за свободу слова в условиях становления системы СМИ и образования инфоноосферы, появления Интернета. Средства массовой информации и средства массового общения. Цензурный режим в новых условиях. Капитал журналистика и цензура. От атмосферы взаимного подозрения к партнерским отношениям – путь к свободе слова.

 

Вторая мировая война способствовала постепенному, хотя и болезненному, движению нашей страны от закрытого типа общества к открытому. Однако консервативные процессы, административно-командная система, ее самопревращения долгие годы деформировали и тормозили эту эволюцию Страна, сделав шаг по пути к более широкой демократии, отступала на два. Борьба с инакомыслием то ослабевала, то вновь разгоралась. И лишь в 90-е годы произошли качественные изменения в социальной жизни общества и по-новому, хотя и противоречиво, стали решаться проблемы прав человека, свободы слова и печати, вопросы цензуры.

В течение длительного периода практически оставались неизменными и так называемая система партийного руководства журналистикой, литературой, искусством, и учреждения цензуры, и вообще ее характер, определявшийся партийными установками, господствовавшими в государстве. Дело будущего раскрыть нюансы цензуры военных и послевоенных лет, определить, на много ли она стала мягче при Н.С. Хрущеве и чем отличалась при Л.И. Брежневе и т.п. Конечно, происходили в обществе определенные сдвиги: появился самиздат, тамиздат, видоизменились репрессии (вместо ГУЛАГа использовались «психушки», высылка за границу). Активизировалась борьба за свободу слова и печати. 16 мая 1967 г. А.И. Солженицын обратился с письмом к IV Всесоюзному съезду советских писателей, обличавшим цензурный режим в стране. «Литература не может развиваться в категориях «пропустят – не пропустят», «об этом можно – об этом нельзя», – писал А.И. Солженицын. Он предлагал съезду «добиться упразднения всякой – явной или скрытой – цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист». Но так или иначе – тотальная партийная цензура сохраняла монополию. От нее зависело все: и выход книги, газеты, теле- или радиопередачи, и реакция на них впоследствии, и творческая судьба автора.

Под воздействием научно-технического прогресса в 1950–1960-е годы в журналистике происходят значительные изменения: постепенно набирает темп в своем развитии телевидение, синтезировавшее в себе основные достижения информационной службы общества, информационных технологий на том этапе. Оно открыло массовой аудитории окно в мир. Зрители могли с помощью прямого телерепортажа побывать в любой точке земного шара, участвовать в многочисленных международных событиях, интересно проводить свободное время у телеэкрана и т.д.

Советское телевидение через трансляции бесчисленных партийных съездов, разных заседаний, награждений одними партийными бонзами других неожиданно для самих партийных руководителей правдиво показало все их убожество и отсталость, неумение вести себя. Этот эффект прямого телевещания не был сразу понят, поэтому советский телезритель довольно долго был обречен на просмотр видеостенограмм партийных и государственных событий, нередко служивших затем базой для народного фольклора и анекдотов.

Поскольку телевидение появилось в период тотального партийного руководства всеми сферами жизни, в том числе и журналистикой, постольку никаких конкретных перемен в цензурном режиме не произошло. Развитие телевидения, его программ, содержание передач, становление кадров, техническое оснащение – все находилось под партийным контролем. В 1960 г. ЦК КПСС приняло постановление «О дальнейшем развитии советского телевидения», сыгравшее важную роль в улучшении этого СМИ, его технического оборудования и кадрового обеспечения. ЦК дал указание ввести в практику выступления по телевидению министров, руководителей партийных, советских и общественных организаций, деятелей науки и культуры, передовиков производства; передачи программ для детей объемом не менее часа в день; усилить пропаганду физкультуры и спорта.

Был создан Государственный комитет по радиовещанию и телевидению при Совете министров СССР, преобразованный в 1970 г. в Государственный комитет Совета министров по телевидению и радиовещанию, что имело существенное значение, так как работники телевидения становились государственными служащими, которые, хотя и обладали рядом привилегий, подчинялись жесткой дисциплине. 5 июля 1978 г. произошли новые изменения: руководящая структура получила новый статус и название «Государственный комитет СССР по телевидению и радиовещанию» (Гостелерадио СССР), что подразумевало его подчинение не председателю Совета министров, а руководителю страны – Л.И. Брежневу. Это не замедлило сказаться на деятельности телевидения, особенно его информационных передачах. Программа «Время» стала ориентироваться на вкусы Генерального секретаря ЦК КПСС.

Из цензорских новаций тех лет следует отметить использование партийным руководством технических возможностей при контроле за телевидением. В конце 1960-х – начале 1970-х годов начинается, как определяют историки, господство видеозаписи, сокращение прямого репортажа до минимума. Наиболее массовые передачи «Голубой огонек», «КВН», «Пресс-центр» и др. выходили на экран после тщательного монтажа, в ходе которого все, что казалось сомнительным с точки зрения партийной цензуры, убиралось. Передача «Эстафета новостей» вообще была закрыта. Структура информационных программ была сведена к шаблону и строго регламентирована определенными блоками сообщений: партийная «светская» хроника (выступления членов Политбюро ЦК КПСС, их визиты, награждения и т.п.), экономическая парадная хроника, международные новости с тенденциозным подбором (рассказ о событиях в странах социалистического лагеря, борьба рабочих на Западе за свои права и т.п.), спортивная информация и прогноз погоды.

В целом все эти факты укладываются в общее русло партийного руководства журналистикой, с которым будет покончено лишь в 1990-е годы. Но в новых условиях цензура выступила в новом обличье.

Конец XX столетия сопровождался революционными изменениями в журналистике, тесно связанными с бурным развитием информационных технологий, компьютеризации.

«Век и конец века на евангельском языке не означает конца и начала столетия, не означает конец одного миросозерцания, одной веры, одного общения людей и начала другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения», – замечал в 1901 г. в статье «Конец века» Лев Толстой. Как ни странно, на наш взгляд, конец XIX столетия и начало XX все-таки совпали с тем веком, о котором говорил великий писатель. XX столетие положило начало другому мировоззрению, если иметь в виду существенное уменьшение роли элиты в жизни общества и бурный рост демократии, и начало другого способа общения, если иметь в виду то огромное значение, которое приобрели журналистика, массовые коммуникации, масс-медиа в жизни человеческого сообщества.

Наступление XXI в. сопровождается процессом становления нового – планетарного мировоззрения, охватывающего все большие массы людей. Этот процесс сопровождается обособлением мирового информационного пространства. Мировое информационное пространство – термин дипломатии и политики. В этом смысле он обозначает то, что было всегда. Более точным в данном случае было бы употребление термина инфоноосфера, обоснованного мною на конференции факультета журналистики МГУ в начале 1996 г. Его использование ограничивает сущность понятия, подчеркивает то, что так называемое мировое информационное пространство создано усилиями человека, его вмешательством в природу. В этом контексте сразу осознается наличие целого ряда существенных проблем, и не только дипломатических. Реальное мировое пространство безгранично, инфоноосфера имеет границы. Любое вмешательство в природу человека чревато конфликтами. Оно имеет определенную точку, после отсчета которой следует кризис, взрыв и т.д.

Западные исследователи П. Лазерфельд, У. Шрамм и др. давно пишут о перенасыщенности мира информацией, вызывающей «агрессивное смешение» разнонаправленных информационных потоков, негативное воздействие их на психику человека. Интересную мысль в связи с этим высказал философ и литератор Умберто Эко: «Угроза сегодня исходит... от чрезмерного распыления мысли, вместо одного «старшего брата» появились миллионы «кузенов», и самая большая трудность – выбрать между ними свой ориентир. Диктатура информации в будущем определяется уже не пирамидальным ее построением с вершиной, на которой кто-то восседает и диктует свои законы в ее основании, а над вами нависло множество источников информации, перед которыми вы теряетесь. Одному диктатору еще можно сопротивляться, искать методы борьбы с ним. Против же несметного числа маленьких диктаторов рецепта пока нет».

Образование инфоноосферы ведет и к другим сложным последствиям. Аудитория стала иметь почти не ограниченную возможность получать самую разнообразную информацию, используя которую создавать удобную для себя параллельную действительность. Сможет ли человек распоряжаться этими возможностями разумно? Ученые Г. Гэнс, Д. Селдес, Д. Стефенсон и др. считают, что в современных условиях электронные коммуникации превращаются в средство полезного увеселения, инертного времяпрепровождения; приковывают зрителя к креслу у телевизора. Ученые предсказывают, что мультимедиа затянут человека в сюрреалистический мир второй, виртуальной (стеклянной, игровой и пр.) действительности.

Нагнетание негативных характеристик новой ситуации в информационных процессах можно продолжить. Как историк, могу засвидетельствовать, что и в теории, и в общественной мысли это происходит всякий раз, когда в массовых коммуникациях назревают существенные изменения. Так было, когда начинал путь кинематограф, когда появилось сначала радио, потом телевидение. И сейчас в начале XXI в. массовые коммуникации, журналистика переходят в новое качественное состояние. Крушение устоявшихся представлений вызывает эмоциональный отзвук исследователей.

Каждое жизненное явление имеет свои плюсы и минусы. Образование инфоноосферы, появление новейших электронных технологий, голографии, эффекта виртуальности значительно усиливает возможности диалога культур, их взаимовлияния. Современный зритель может побывать в Лувре, Эрмитаже, Цвингере и увидеть мировые сокровища такими, какие они есть, а при умелом операторе и репортере даже более основательно, детальнее, чем при непосредственном контакте с ними. Точно так же зритель может совершить путешествие на корриду в Испанию, в пустыни Африки, на карнавал в Венецию или Бразилию, в Диснейленд США. Без сомнения, этот диалог культур требует равноправия в их взаимодействии, соблюдение этических, нравственных и правовых норм. Экспансия более приспособленных к современным условиям культур компрометирует развернувшийся диалог, даже разрушает культуру, не имеющую возможность столь активно проявлять себя через массовые коммуникации.

По разным причинам сейчас сложилась такого рода ситуация с русской культурой. Она находится под давлением американской массовой культуры. Достаточно обратиться к репертуару российского телевидения, где уже ряд лет господствуют американские фильмы и сериалы. Молодежная аудитория, т.е. будущее страны, во многом находится под впечатлением американского стандарта. Такого же типа давление испытывает и политическая культура. Наши бюрократы довольно быстро усвоили поверхностный слой политических инокультур. И у нас появились свои политические звезды, свои «куклы», свои «восковые фигуры». Высказанные здесь некоторые наблюдения над негативными проявлениями диалога культур через СМИ никак не принижают самого факта существования этого диалога и его позитивных возможностей.

Особого внимания заслуживает разговор о международном обмене информацией. Умберто Эко справедливо сравнивает изобретение Интернета с изобретением печатного станка. А вот мнение отечественного писателя, одного из пользователей Интернета, А.Н. Житинского: «Феноменальная возможность донести информацию до потенциального слушателя-зрителя-читателя. Это просто поразительно. Вселенский самиздат. ...Сейчас каждый человек, подключенный к Интернету, может издать свою страницу, свои сочинения, свои рисунки, свою музыку, не прибегая к помощи издателя – это очень просто. Достаточно иметь компьютерную грамотность и доступ к ресурсам Интернета».

Эксперты, аналитики современной журналистики пытаются осознать ее новое положение в обществе, вступающем в XXI век. На 5-м семинаре ООН/ЮНЕСКО в поддержку независимости и плюрализма СМИ (сентябрь 1997 г.) в выступлении Егора Яковлева, главного редактора «Общей газеты», имеющей постоянную полосу о журналистике «Мы – в потоке информации», говорится: «Само по себе такое наименование – «средства массовой информации» – ввели в оборот те, кто стремится подчеркнуть объективную природу информации, ее неангажированность. Но о средствах ли информации говорим мы? На мой взгляд, нет. Мы говорим о средствах массового общения. Газеты и телевидение дают возможность общения со многими людьми. А общение никогда не бывает нейтральным». Через многие публикации о современной журналистике сквозит ирония, сопровождающаяся какой-то обидой на появление и усиление тех качеств, которые ранее не были столь явными и заметными, особенно в печатных СМИ. «С каждым днем набирает силу процесс полного превращения журналистики в оружие массового психического поражения сограждан», – писал в предвыборные дни декабря 1999 г. аналитик Д. Ухлин. «В результате, – подводит он итоги, – все возрастающее общественное недоверие к информации, поступающей из всех СМИ вообще, делает журналистов работниками в области досуга».

Вадим Кузнецов, исследуя журналистику, высказывает мысль о том, что «вообще в России всего три официально признанных средства массовой информации. Интернет, четвертое средство, до сих пор существует лишь по законам, им самим над собою признанным». Он возлагает на новое СМИ большие надежды в том, что «Интернет не даст возможности лишить нацию свободы информации». Интересно определение В. Кузнецовым Интернета как «способа общения и информации».

Еще в 1994 г. мы обращали внимание на происходящие качественные изменения в журналистике конца XX в., в условиях общества массовой культуры; на то, что она становится целостной системой СМИ и СМО (средств массового общения). К сожалению, этот момент параллельного развития СМИ и СМО не отмечен исследователями, а именно их взаимодействие и взаимодополнение – одна из важных особенностей массовой культуры. Здесь эволюция шла от первобытного костра к элитарному салону и современным СМО: концерт по радио или телевизору, хит-парад или шоу в огромном зале, спортивные передачи, конкурсы красоты и многое другое, уходящее своими корнями в глубины человеческой истории. Современные СМО несут в себе колоссальный заряд информации и воздействия на массы, особенно молодежную аудиторию. Наиболее полное соединение качеств СМИ и СМО, например, в телевидении дает ему такую неповторимую силу воздействия как ни одному другому СМИ, но этот сплав – результат уже большого пути.

Аудитория журналистики фактически не имеет границ. Человеку доступно все больше и больше разнообразной информации. Он получает возможность приобщаться к сокровищам мировой мысли и культуры. Но, с другой стороны, в обществе сложились такие условия, когда с помощью СМИ и СМО, массовых коммуникаций создается общий нездоровый информационный фон, отрицательно влияющий на людей; происходит насилие над психикой человека. Ряд исследователей пишет также об асоциальности такого социального института, как журналистика. С помощью видеоинформации получает приоритет фабрикация мифологической информации, которая от примитивных форм тоталитарных государств прошла эволюцию к созданию имиджей героев века, политиков, звезд экрана и т.п., подмене политических прав и обязанностей граждан политическими играми, к созданию иллюзорной действительности – виртуальной реальности, в которой ежедневно уже сейчас пребывает часть массовой аудитории, проходя по «Полям чудес», включаясь в бытие обитателей «Санта-Барбары» и т.п. «ТВ – это демократия плюс беверлизация всей страны», – иронизирует телеэксперт А. Соколянский. Новая информационная служба общества, созданная человеком XX в., несет обществу новые проблемы, которые дают о себе знать уже сейчас.

Бюрократы, политики и дельцы не только строят планы, но и стали использовать новые возможности воздействия на обывателя и делать деньги с помощью виртуального обучения, виртуального лечения, виртуального туризма, виртуальной любви, сетевой наркомании и т.д. Поскольку информационные процессы вышли на общемировой уровень, реально существует инфоноосфера, возникла возможность применения новых информационных технологий в глобальном масштабе. Этим обстоятельством неравномерность технологического развития регионов мира актуализирует проблемы равноправия государств в использовании инфоноосферы, охраны интересов менее развитых в этом отношении стран.

Нужна ли в этих условиях защита общества и каждого человека от пагубного воздействия информационного фона? Нужно ли ограничивать возможность использования информации в корыстных целях, во вред человеку и человеческому сообществу? Нужно ли защищать человеческую психику от телеэкранной «медицины»? Как и каким образом в современном обществе регулировать характер информационной среды? То есть: нужна ли в современных условиях цензура, определенный цензурный режим?

Естествен поиск ответа в исторической практике, свидетельствующей о постоянном стремлении человека к свободе слова и печати, к освобождению от оков цензуры. Но одновременно история смеялась над человеческими иллюзиями и в этом. Вспомним еще раз слова из знаменитой «Ареопагитики» Джона Мильтона и метаморфозу его деятельности, о чем говорилось в начале книги.

Не было в истории еще общества, государства без определенного цензурного режима и его организации в той или иной степени. История мировой и отечественной цензуры показывает, что она является необходимым атрибутом государства, того или иного типа власти. Обычно институт цензуры – составная часть государственного аппарата и его характер во многом зависит от типа этого государства. Ясно, что в имперской стране, монорелигиозном обществе цензура носит жесткий характер. Есть немало ученых, считающих, что в современных демократических странах никакой цензуры нет. Изучив исторический опыт, мы вынуждены выразить сомнение в этом. Такой взгляд на цензуру базируется на суженном представлении о ней, ограниченном функциями определенного официального ее учреждения, которого в той или другой стране действительно может не быть. Наивно представлять дело так, поскольку цензура существовала и до появления самого слова «цензура», до изобретения печатного станка и создания первых учреждений цензуры. Ее эволюция в XX в. привела к более совершенным, даже не заметным на поверхности или мало заметным формам административно-карательной, последующей цензуры, обличенным в ту или иную статью закона, то или иное решение суда, являющимися формами государственного контроля. Так, Великобритания имеет целый ряд различных форм контроля за журналистикой, в их числе: Комитет по охране военных тайн в средствах массовой информации – Комитет «Д». Он издает перечень сведений, утечка которых наносит ущерб интересам национальной безопасности и публикация которых должна согласовываться с этим комитетом; «Акт об официальных секретах», по которому официальное лицо, чиновник не имеет право разглашать информацию о деятельности правительства, если не имеет на то разрешение. В секреты занесены, кроме военной информации, сведения о субсидиях на сельское хозяйство, медицинская статистика и др. В 2000 г. Британский парламент принял закон о перлюстрации электронной почты, по нему правительству страны разрешено в целях борьбы с организованной преступностью просматривать электронные письма и перехватывать передаваемые через Интернет сообщения.

Объективные истоки цензуры лежат в диапазоне и объеме циркулирующей в обществе социальной информации, доступной аудитории. Как правило, не вся она предается гласности. Поскольку информация – один из важнейших инструментов управления обществом, постольку разные власти по-разному решают проблему доступа аудитории к ней, в связи с этим и проблему ограничения свободы слова и журналистики; занимаются нередко для маскировки своей политики, как они заявляют, регулированием информационных потоков.

Часть информации составляет тайну, наличие которой уже является объективным основанием цензуры и ее гарантом на будущее. Недаром в нашей стране при первых же изменениях в политической атмосфере общества место Главлита на какое-то время заняло Главное управление по охране государственной тайны в печати и других средствах массовой информации (1990 г., ГУОТ), затем – Агентство по защите государственных тайн в СМИ при Министерстве информации и печати СССР (1991), наконец, в 1993 г. появляется закон о государственной тайне и т.д. Последний список государственных тайн страны, утвержденный Президентом России в 1998 г., имеет 87 параграфов и мало отличается от предыдущего (1995 г.). И пока существует государство, заинтересованное в сохранении определенных тайн, т.е. сокрытии от широкой общественности части информации, до тех пор будет существовать в том или другом виде цензура.

Субъективными истоками цензуры служат противоречия и конфликты процесса общения людей, самой социальной среды. Столкновение разных интересов и потребностей приводит к критике мировоззрений, взглядов, точек зрения, позиций и т.п., их отрицанию, к миграции людей, их депортации, их недовольству, доходящему порой до революционного взрыва, и т.д. Все это ставит проблему ограничения свободы слова и журналистики, с тем чтобы общество могло эволюционизировать и быть управляемым.

Становление в прошлом государств закрытого типа, обособляющихся друг от друга, ограждающих себя от всех остальных стран, вело к стремлению управленческих структур сохранить в тайне как можно больше информации, к созданию светского режима цензуры и ее учреждений вплоть до цензуры самого монарха. Наличие разного характера тайн дифференцировало цензуру на разные виды. Постоянные войны, которые вели страны друг с другом, рождают так называемую военную тайну, разглашение которой всегда каралось очень жестоко. Репрессии органов управления, многие факты внутренней политики, дипломатические ухищрения в проведении внешней политики, сведения об органах разведки, о шпионаже и др. служили и служат базой государственной тайны, охраняемой законами и цензурой столь же ревностно. Рядом с ней существуют юридические, экономические, деловые, коммерческие секреты, которые не обязательно бывают государственной тайной. В ограничении доступа к такого рода информации заинтересованы представители ряда профессий, определенной отрасли экономики, отдельные частные лица, предприниматели, дельцы, банкиры, торговцы и др. В 1999 г. Совет министров Италии принял постановление о новых правилах соблюдения в государственных архивах секретности сведений о частной жизни граждан. К понятию «частная жизнь» отнесены вопросы здоровья, семейной и сексуальной жизни, привычек и прочих интимных деталей. Все это будет находиться в тайне на протяжении 70 лет. В Греции существует специальный административный орган – «Дата протекшэн ауторити», призванный защитить частную жизнь граждан от посягательств нечистоплотных журналистов.

История журналистики XX в. показывает, что эволюция цензурного режима отражает движение института государства через все противоречия к открытому типу государства, соответственно происходит демократизация аудитории журналистики, увеличение ее, что заставляет управление суживать секретную информацию, расширять диапазон и объем доступной массовой общественности информации. Однако тайны (государственная, профессиональная, деловая и др.) остаются, происходит по-прежнему борьба за свободу слова и журналистики. В то же время прошлое и в XX столетии прочно держалось за настоящее: многие, казалось бы, идеальные достижения человеческой мысли получали уродливое воплощение на практике. В XX в. активно шел процесс политизации общества, вовлечения его в социальную жизнь огромных масс, что привело к созданию многочисленных партий. Появляется партийная тайна и партийная цензура, господствовавшая в советском обществе 30-х годов.

Но наш отечественный опыт не уникален. Если обратиться к истории так называемых демократических государств, то и здесь существовал и существует определенный цензурный режим. Вместе с процессом сращивания капитала и государства, бюрократических и финансовых управленческих структур в развитых странах в условиях свободного предпринимательства появляется новый регулятор информации – рыночный, коммерческий, усиливается экономический контроль за СМИ, во многом заменяющий обычную цензуру. По утверждениям исследователей Б. Багдикяна, Г. Гляйссберга, Г. Шиллера и др., в руках монополий, бизнеса, рекламодателей, тесно взаимосвязанных друг с другом, есть такие рычаги, которые позволяют держать в необходимой узде журналистику. Превращение ее в экономически выгодное дело породило то, что называют «внутриредакциониой цензурой», выражающей диктат хозяев информационно-пропагандистско-рекламного бизнеса.

Американский ученый Бен Багдикян приходит к выводу: «Более глубокие социальные потери от гигантских средств массовой информации заключаются не в их нечестном продвижении к прибылям и власти, хотя оно реальное и серьезное. Самой тяжелой потерей является осуществляемая по своей инициативе цензура политических и социальных идей в информационных материалах, журнальных статьях, книгах, радио- и телепередачах, кинофильмах. Иногда вмешательство владельцев носит откровенный и грубый характер. Но большая часть такого рода действий осуществляется незаметно, порой даже неосознанно, просто подчиненные поддерживают идеи владельца... но заметно это воздействие или нет, его конечным результатом является искажение реальности и обеднение идей».

Стефан Роджерс, миллионер, один из руководителей корпорации «Ньюхауз», смотрит на дело проще: «Современная технология (компьютерная сеть, объединяющая рабочие столы всех корреспондентов. – Г.Ж.) позволяет редактору полностью контролировать творческий процесс. При желании он по своему усмотрению может изменить текст, выбросить или, наоборот, вставить в него новый абзац. Все это – его компетенция. Конечно, репортерам это не нравится – они кричат: где же демократия, свобода? Но газета – это не демократия. Иначе это до чего же можно дойти? До выборов самого издателя?! Нет уж, позвольте-с!»

Человеческая практика накопила огромный и сложный исторический материал в области регулирования и ограничения свободы слова, свободы информации. При этом он касается самого сокровенного в управлении обществом, в политике, бизнесе, экономике, медицине и т.д. Государственная бюрократия, дельцы, предприниматели, банкиры и пр. охраняют свои тайны и секреты всеми средствами. Вот почему, когда в ходе перестройки началось перераспределение материальных ценностей, их захват, многие журналисты, обратившиеся к такого рода информации и ранее не имевшие опыта работы с нею, пострадали. Преследования, убийства журналистов стали обычным явлением социальной жизни общества. Например, 11 декабря 1996 г. в Центральном Доме журналистов Союз журналистов провел очередной День поминовения. На него были приглашены без малого 50 семей погибших журналистов. Организаторы акции справедливо подчеркивали, что «каждый убитый журналист – это новый шаг от гласности, от демократии». В 1996 г. в мире погиб 61 журналист, в России – 34. К этому времени за 5 лет в Москве были убиты 27 журналистов, на чеченской войне и то меньше – 24. По данным Фонда защиты гласности на 1998 г., с 11 декабря 1990 г. на территории СНГ погибло 195 журналистов, причем только в 10% случаев убийцы предстали перед судом.

Другой формой воздействия на СМИ в создавшейся атмосфере, как ни странно, оказались судебные преследования. Так, в 1995 и в 1996 гг. журналистам и редакциям было предъявлено 3500 исков о защите чести и достоинства – в 3 раза больше, чем в 1990 г. Секретарь Союза журналистов П. Гутионов назвал это «нескрываемым судебным террором против прессы». Редакторы «Московского комсомольца» П. Гусев, «Комсомольской правды» В. Симонов, «Аргументов и фактов» В. Старков, анализируя сложившуюся ситуацию, задавали управлению вопрос: «Что же это за власть, которая реагирует на критику в прессе только угрозой уголовного преследования?»

Как показывает историческая практика борьба с цензурой, разговор о ней и свободе слова, доступе к информации был смещен в наиболее всем видимую, доступную и беззащитную область – творческую, литературную, театральную, кинематографическую. В XX в. стали значительно больше внимания уделять политической цензуре, борьбе с нею. Но корни ее многообразнее и глубже. Процесс образования прибыли, ее распределение, характер вознаграждения за труд, взаимосвязи и взаимоотношения разных управленческих структур, власти и финансов и т.д. – разве все это не скрыто покровами тайны до сих пор? А собственно от кого эта информация скрывается, почему она подвергается цензуре? При этом неизвестные цензоры бюрократических структур поистине настоящие церберы. «Сегодня мы не имеем права вторгнуться в так называемые коммерческие и банковские тайны», – жаловался на страницах газеты один из министров внутренних дел России.

Что в таких условиях вспоминать о той информации, которая попадает на общественную трибуну? Как говорят многие литераторы, цензуры у нас сейчас нет. Да, вы можете творить, создавать свободные художественные произведения, бичевать пороки общества, можете писать об акулах капитала, коррупции в верхних и нижних этажах власти, о мафии и т.д. и вас даже издадут за чей-то счет, на какой-то грант и т.п. Система подкупа в этом плане интеллигенции стала значительно совершеннее. В журналистике, как считает Александр Политковский, анализируя практику ОРТ, «разврат дошел до последней черты. Наличествуют расценки выпускающего, редактора, корреспондента, оператора и т.д. Это заложено в самой системе функционирования современного отечественного телевидения». Заплатив 10 тысяч долларов, можно «поучаствовать в информационном шоу, которое называется программой “Время”». Алексей Филиппов в статье «Свободная пресса – распивочно и на вынос» приводит даже таблицу «Что почем в журналистике»:

 

«Известия» – 2,5 тысячи долларов за 3 страницы.

«Московский комсомолец» – 2,5 тысячи долларов за 2 страницы.

«Комсомольская правда» – 2 тысячи долларов за 2 страницы.

«Коммерсант» – 1000–1200 долларов за страницу.

«Московская правда» – 300–450 долларов за страницу.

«Вечерняя Москва» – 300 долларов за страницу...

 

Раскрывая механизм взяточничества в журналистике, Алиса Александрова пишет: «Цены разные: в периодической печати – от 150 деноминированных рублей до 400 долларов, из которых журналисту перепадает половина – остальным он делится с секретариатом. На телевидении берут больше. Небольшой телесюжет стоит, в среднем, 1000 долларов, при этом его идею должна придумать сама фирма».

Для широкой аудитории появляющиеся о коррупции, мафии и т.п. телепередачи, фильмы, книги, бестселлеры и др. – что-то вроде чучела, изображающее предпринимателя и выставленное им же, чтобы чиновники, служащие и рабочие могли выплеснуть свои эмоции, плюнув на это чучело или пнув его, и продолжали бы трудиться как раньше.

В современном российском обществе еще идет процесс осознания существования и характера экономической цензуры: это касается управления журналистикой, редакторов, издателей, самих журналистов. В связи с этим актуализируются проблемы обобщения опыта цензуры русской журналистики прошлого в рыночных условиях. К сожалению, этот опыт пока не изучен.

Экономический фактор в простейшем виде всегда сопутствовал цензуре. Об этом свидетельствует первый же в мировой практике документ об учреждении цензуры – «попечительное постановление» архиепископа Бертольда (Майнц, Германия) от 4 января 1486 г., где говорилось: «Если кто сие наше попечительное постановление презрит или против оного подаст совет, помощь и благоприятствие, то тем подвергнет себя проклятию, да сверх того лишен будет тех книг и заплатит сто золотых гульденов пени в нашу казну». Об этом же говорит и опыт цензуры в России.

Урок истории журналистики начала XX в. состоит в том, что капитал стал участником создания цензурного режима в обществе. В советский период этот аспект был затуманен, так как понятия «собственник», «издатель», «государство», «партия» в этом смысле были совмещены. Но и тогда экономический фактор в цензуре имел большое значение. Когда же партия большевиков стала государством в государстве, то вопрос о субсидиях решался партийными инстанциями: экономический фактор цензуры был окончательно завуалирован.

Современный цензурный режим, создающийся в новых условиях своеобразного рынка, отличается неопределенностью. Но уже явно то, что время эйфории по поводу полной свободы слова отходит в небытие. В связи с этим характерны высказывания видных деятелей культуры, страдавших ранее от цензуры. Фазиль Искандер, подытоживая размышления о литературном творчестве в беседе с Ю. Чуприной (1999), заметил: «Существовавшая в советские времена цензура на 90 процентов состояла из политических ограничений, но 10 процентов снимали пошлость и грубость. Я, конечно, против жесткого пуританства, но еще более против охамления. Мне, например, очень скучно читать современную литературу. Прочту две-три страницы и брошу. Цензура должна быть свойством человеческой натуры. Вышло так, что свобода оказалась по зубам далеко не всем. Ведь свобода – это прежде всего добровольное, радостное самоограничение человека». На вопрос: чувствует ли писатель себя свободным человеком, Фазиль Абдулович ответил: «Я всегда чувствовал себя довольно свободным, как человек: в моей биографии были разные периоды, пришлось поработать даже в партийной газете «Курская правда». Но мне ни разу не предложили вступить в партию. Моя писательская манера всегда помогала найти возможность говорить о том, о чем нельзя. За счет какого-то стилистического утончения».

Владимир Войнович, эмигрировавший из страны, объясняет ситуацию, при которой «в сознании сегодняшнего обывателя писатель утратил роль властителя дум»: «Слово писателя звучит сильнее в закрытом обществе. Тем более слово, за которое убивают, иногда даже буквально. В закрытом обществе роль писателя можно сравнить с миссией доктора во время чумы. Пока есть эпидемия, доктор рискует собственной жизнью, но ощущает при этом огромность своей роли, свою незаменимость. После чумы он неизбежно почувствует, что уже не так нужен людям и может впасть в депрессию, но вряд ли он будет желать новой эпидемии».

«Не буду вступать в спор о том, является ли цензура благом, – размышляет писательница другого поколения Татьяна Толстая, – или же она удушает творчество: я так много об этом думала, что ни к какому вводу прийти не в состоянии. Кроме самого простого и древнего: внутренняя свобода превыше всего, а продажа души дьяволу – всегда невыгодная для продавца сделка. Но и это не так просто».

Особый интерес представляет точка зрения, к которой пришел, раздумывая над такого рода проблемами, Даниил Гранин. Он, на наш взгляд, нашел точный термин, во многом объясняющий состояние культуры в прошлом и настоящем: «Обратитесь к советской литературе, музыке, кино – самые лучшие вещи были созданы в тот период. Парадокс отчасти объяснимый: было пространство сопротивления – зверствовала цензура, наказывали, ссылали, даже уничтожали. Это требовало от авторов особого искусства, языка, внутреннего контакта с читателем, слушателем или зрителем. Это глубинное взаимопонимание, как ни странно, помогало художественности. Сегодняшняя свобода – от матерного языка до грязных выпадов в адрес кого угодно, вплоть до Господа Бога, – конечно, не требует новых выразительных средств». Но при этом нельзя упрощать, считать, что для рождения шедевров нужна цензура, репрессии: «На самом деле за шедевры мы платили слишком дорогую цену».

Вопрос о «пространстве сопротивления» и его роли в творчестве, без сомнения, требует тщательного специального анализа. Емкий термин имеет отношение к таким явлениям, как эзопов язык, «трибунность» русской литературы, характер литературной критики, конфликтность творческого процесса и т.д. Появление такого рода мнений и высказываний само по себе симптоматично. Конечно, старая парадигма: «Цензура – зло» – широко используется и сейчас. Для многих она является как бы аксиомой.

В современных условиях произошел возврат, хотя и в своеобразной форме, к экономическому контролю за журналистикой, «цензуре денег», как это определили участники встречи банкиров и журналистов, организованной «Общей газетой» накануне нового 1998 г. При этом свобода предпринимательства сопровождается у нас рыночной стихией, которая влияет на характер журналистского творческого процесса. И чем больше рыночная стихия, тем больше вмешательства капитала в журналистику и тем больше негативных последствий этого. Стихийность рыночных отношений сказывается и на характере взаимодействия журналистики и капитала. Естественно стремление последнего поставить журналистику себе на службу. С этой целью создаются собственные «карманные» издания, информационные службы, пресс-центры, субсидируются издания поддержки, оказывается давление на СМИ через рекламу, льготы в производственном процессе и распространении продукции, покупаются журналисты и др.

В связи с этим в обществе начинает господствовать негативное отношение к вмешательству капитала в журналистику. Один из исследователей называет это даже интервенцией. Показательны в этом плане материалы конгресса 47-й генеральной ассамблеи Международного института прессы, которая состоялась в конце мая – начале июня 1998 г. Тон задал открывший ее президент РФ, заявивший, что «сегодня остались считанные издания, которые обладают действительной независимостью», в то время как «собственники СМИ ведут себя иногда, как худшие цензоры, открыто вмешиваясь в редакционную политику и определяя, что можно писать, а что нельзя». А. Лысенко, председатель комитета по телекоммуникациям и СМИ столичного правительства, поддержал эту линию, сказав, что есть «табу на определенные финансово-политические группы, которые журналисты не могут затрагивать». Главный редактор «Общей газеты» Е. Яковлев в своем выступлении занялся хронологией новейшей истории, выделив «нынешний этап» «полного раздела СМИ частными финансовыми группировками», что привело к фактической отмене нравственного кодекса журналистов. Д. Муратов, главный редактор «Невской газеты», разделил эту точку зрения.

Наивность современных крупных деятелей журналистики и политики в этом отношении поражает. Мировой опыт показывает, что предприниматель, вкладывающий средства в информационную индустрию, не может быть нейтральным к своему бизнесу. Он предпочитает такие типы изданий, которые, во-первых, приносят ему доход (массовая журналистика, желтая, бульварная пресса, околопорнографические издания и соответствующего характера радио- и телепередачи); во-вторых, помогают продвинуть товар к потребителю (рекламные издания, рейтинговое телевидение, радио, печать); в-третьих, поднимают его авторитет, укрепляют его властные возможности и т.д. Предприниматель вовсе не обязательно хищник. Многие российские предприниматели в прошлом отличались определенной степенью филантропии, занимались благотворительностью, что собственно являлось их формой самоутверждения в обществе, средством повышения их авторитета, о чем свидетельствует просветительская миссия И.Д. Сытина, А.Ф. Маркса, А.С. Суворина и других отечественных издателей.

Одновременно стихийное становление современного цензурного режима сопровождается атмосферой взаимного подозрения тех сил, которые влияют на этот процесс. Бизнесмены подозревают журналистов в том, что те рассматривают их, по словам директора по СМИ холдинга «ИНТЕРРОС» группы «ОНЭКСИМ» М. Кожокина, в качестве «дойной коровы». А. Гавриленко, председатель совета директоров инвестиционной кампании «Алоринвест», заявил на встрече с журналистами: «Финансисты знают, для чего они работают, для чего зарабатывают деньги. В конечном счете – для блага страны. Хотелось бы понять место журналистов в этом процессе. А то смотришь на них и думаешь: резвятся ребята, самовыражаются». Что касается отношения журналистов к предпринимателям, банкирам, то оно выражено в многочисленных высказываниях, как правило, негативных, об их деятельности.

Государство является крупнейшим собственником в журналистике: ему принадлежит 80% типографий, в которых печатается независимая пресса, 90% всех средств связи, которыми пользуются независимые теле- и радиостанции, большинство арендуемых ими помещений. Властные структуры в центре и на местах фактически «могут в любой момент «перекрыть кислород» любому СМИ». Журналист Илья Огнев в статье «Рубильник как средство информационной войны» (Общая газета, 1999, № 49) замечает, что «тяга к использованию технических средств для подавления неугодных СМИ» получила развитие повсеместно. В Приморском крае просто перерубили питающий кабель радиостанции «Лемма», предоставлявшей эфир оппонентам губернатора, в другом случае – арестовали тираж газеты «Арсеньевские вести». Многие псковские, новгородские издания печатаются в Санкт-Петербурге. Вообще нет независимой печати в ряде регионов страны. На 47-й генеральной ассамблее Международного института прессы (Москва, май 1998 г.) высказывалась озабоченность такой ситуацией. С. Шустер, директор московского бюро радиостанции «Свобода», справедливо замечает, что «страна так и не обзавелась общественной инфраструктурой с механизмами контроля за властью». Выражая мнение журналистов, Алексей Симонов, президент Фонда гласности, подчеркивал на пресс-конференции в Международном институте прессы (август 1998 г.), что «власти числят информацию своей собственностью и поэтому не спешат делиться ею с собственными гражданами». Несмотря на то, что существует закон «О средствах массовой информации», регламентирующий права журналистов, власть выработала около 60 нормативных документов, ограничивающих права граждан и журналистов на информацию.

Характерная ситуация в связи с той же атмосферой складывается вокруг Интернета, который как средство массового общения позволяет аферистам, расистам, маньякам совершать свои преступления. Одна из правозащитных общественных организаций Лос-Анджелеса выявила в ходе исследования компьютерных сетей 1400 «сайтов ненависти», пропагандирующих расовую и национальную дискриминацию. При этом ряд сайтов содержал подробные инструкции, как уничтожать «врагов». Экстремисты используют Интернет и для проведения своих собраний. Особо опасным представляется воздействие такого рода сайтов на молодежь и детей. Nation Center for Missing Children (США) установил «уже 130 случаев, когда подростки решили уйти из дома под влиянием интернетовских советчиков». При этом основной мишенью преступников были старшеклассницы.

Психолог из Коннектикута Д. Гринфилд сделал обзор затраты времени пользователем Интернета. Изучив 18 тысяч случаев, он пришел к выводу, что сетевой наркоманией в тяжелой форме страдает 6% пользователей «всемирной паутины», 10% обнаруживает все симптомы виртуальной наркомании, а еще 29% составляют «группу риска», еженедельно проводя в Интернете 20–40 часов и злоупотребляя электронной почтой.

В США проблемы, связанные с Интернетом, давно активно обсуждаются. Конгрессом был даже принят «Telecommunications Act of 1996», регулирующий деятельность Интернета, но постановлением Верховного суда через некоторое время он был отменен. Во многих государствах мира происходит регулирование в той или иной степени пользованием Интернета, разрабатывается система фильтрования, блокирующие устройства. В 1997 г. в Монако состоялся I Международный конгресс по инфоэтике, собравший специалистов из 45 стран. «Новая степень информационной свободы, – отмечалось на нем, – предоставленная Интернетом, вызывает смешанные чувства: свобода без границ ведет к засорению информационных пространств материалами, не совместимыми с цивилизованными нормами человеческого общения».

В нашей стране пока аудитория международной глобальной сети сравнительно небольшая: по данным на конец 2000 г., опыт общения с Интернетом имеют 9,2 млн. человек; нерегулярная аудитория составляет 5,1 млн. человек; не менее раза в неделю сеть посещают 2,5 млн. человек; проводят в ней не меньше часа в неделю – 1,8; не менее трех часов – 900 тыс. человек. Власти страны фактически долгое время не трогали сеть. Но вот в ноябре 1999 г. министр связи и информации в прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» заявил, что пользование Интернетом надо регулировать, в связи с чем разработан проект постановления РФ «О государственной регистрации СМИ, использующих для распространения информации глобальные информационные сети (“Сетевые СМИ”)», подвергшийся в печати резкой критике. Так или иначе, обсуждение проблем Интернета начато своевременно. Настораживает некоторая безапелляционность журналистов, напрочь отметающих какую-либо возможность регулирования нового СМО и СМИ.

Наиболее рациональную позицию, на наш взгляд, занял главный редактор российско-европейского обозрения «CPEDA» А. Панкин, который в ряде статей призывает к терпимости при взаимодействии друг с другом, обращает внимание на необходимость использования мирового опыта во взаимоотношениях капитала и журналистики, в умении прессы достигнуть независимости «грамотными экономическими решениями, а также согласованными действиями самих журналистских и издательских сообществ».

На протяжении всей истории цензуры России сохранялся ее во многом общий характер: совмещение цензуры и литературной критики, цензуры и перевода, цензуры и редактуры; вмешательство в цензуру и участие в ней руководящих структур (губернатор, патриарх, секретарь райкома и пр.), а также высшего руководства страной (от императора до лидера партии, генсека, президента); взаимодействие цензуры со структурами МВД, ЧК, ОГПУ, НКВД и др.; постоянное участие лояльной властям части общества в цензуре через политический донос, отклики и пр. При определенных условиях так называемое общественное мнение превращается в один из механизмов цензурного режима. Произошедшие перемены в обществе хотя и поколебали эти устои цензуры, но были выработаны новые механизмы цензурного режима. В современных условиях особенно важно понимать, что цензурный режим складывается усилиями основных участников журналистского творческого процесса, производящих и контролирующих информацию, циркулирующую в стране, а именно: 1) государства, его управленческих структур, бюрократического аппарата; 2) капитала в лице его представителей: предпринимателей, финансистов, банкиров и др.; 3) общества – через общественное мнение, общественные организации, контроль за всеми сторонами функционирования журналистики и ее управления; 4) профессионального аппарата журналистского творческого процесса: самих журналистов, издателей, редакторов, редколлегий, редсоветов и др.

В разные периоды истории журналистики роль участников журналистского творческого процесса разная. Однако значение капитала в нем всегда было существенным и с этим необходимо считаться.

Исторические уроки подсказывают современной практике необходимость реалистического подхода в решении проблем регулирования информационных потоков в обществе, в мире, в понимании того, что современная журналистика достигла такого уровня, как система СМИ и СМО, когда она не только несет обществу информацию, но и всесторонне воздействует на него, становится фактором управления, человеческого общения, создания человеческой среды обитания. В связи с этим необходимо установление партнерских отношений всех участников журналистского творческого процесса: власти, капитала, журналистов и аудитории. В результате их общественного договора возможны та степень свободы слова, которая будет учитывать общие интересы; тот цензурный режим, который сведет число конфликтных ситуаций в регулировании информационных потоков к минимуму.

в начало

 

к содержанию << >> на следующую страницу