СПОСОБЫ УБЕЖДЕНИЯ
Убеждение – одна из
центральных категорий человеческой жизни и деятельности. И в то же время это
сложная, противоречивая, с трудом поддающаяся анализу категория. Миллионы людей
можно убедить в том, что они призваны построить «новый прекрасный мир», и они,
живя в нищете и принося неимоверные жертвы, будут повсюду видеть ростки этого
мира. Большую группу людей можно убедить в том, что каждый из них бессмертен, и
они с радостью примут коллективное самосожжение. Однако есть люди, которых
совершенно невозможно убедить в самых простых математических истинах. Так,
немецкий философ А. Шопенгауэр называл доказательство известной теоремы
Пифагора «мышеловкой» и отказывался его принять. Другой философ, Т. Гоббс,
прочитав формулировку этой теоремы, воскликнул: «Боже, но это невозможно!»
Важность исследования
способов изменения убеждения связана прежде всего с тем, что человек действует
на основе имеющихся у него убеждений и изменение убеждений является
одновременно изменением его поведения. Убеждения – это не только представления
о реальности, но и ее оценки, идеалы, символы веры, нормы, цели, планы и т.д.
Интуитивно приемы изменения
убеждений известны каждому. Всякий процесс общения строится на основе
использования таких приемов и без их использования теряет свою эффективность. В
этом смысле основы теории убеждения общеизвестны.
Один из героев Мольера
только случайно обнаружил, что всю жизнь говорит прозой. Так и с навыками
убеждения, усвоенными нами стихийно. Можно постоянно использовать их – и иногда
весьма умело – и вместе с тем не иметь ясного теоретического представления о
них.
Исследованием способов
изменения убеждений занимается теория аргументации. Она является
комплексной дисциплиной, существующей на стыке целого ряда наук. В числе этих
наук – философия и логика, теория массовой коммуникации, социология,
лингвистика, психология и др. В античности теория аргументации именовалась риторикой,
в середине прошлого века – «новой риторикой», чтобы отличить ее от
литературной риторики, являющейся разделом лингвистики и изучающей речь,
направленную на слушателя.
Среди способов воздействия
на убеждения людей теория аргументации выделяет ссылки на опыт, на более общие
и кажущиеся достоверными принципы, на традицию или интуицию, на здравый смысл
или вкус и т.д. Приемы, с помощью которых могут формироваться и изменяться
убеждения, чрезвычайно разнообразны и разнородны. Их применение зависит от
конкретной области знания, от аудитории, от социальных групп и общества в
целом, от своеобразия той культуры, в рамках которой они применяются.
Во многих областях имеющиеся
у каждого навыки воздействия на убеждения окружающих не требуют специального
совершенствования. Имеются, однако, такие виды деятельности и такие профессии,
которые требуют специального изучения теории аргументации. В демократических
обществах это – политика и юриспруденция, журналистика и психология, история и
теология и др.
Далее коротко
рассматриваются наиболее распространенные способы убеждения. Все они делятся на
универсальные, применимые во всякой аудитории, и контекстуальные, эффективные
лишь в некоторых аудиториях. К универсальным способам относятся эмпирические и
теоретические аргументы, к контекстуальным – ссылки на традицию, здравый смысл,
вкус и т.п.
Прямое подтверждение
Эмпирические способы
обоснования (аргументации) опираются по преимуществу на опыт. Теоретическая
аргументация основывается на рассуждении. Различие между эмпирической и теоретической
аргументацией является относительным, как относительна сама граница между
эмпирическим и теоретическим знанием.
Эмпирические способы обоснования называются также подтверждением,
или верификацией. Подтверждение можно разделить на прямое и косвенное.
Прямое подтверждение – это непосредственное наблюдение тех явлений, о
которых говорится в проверяемом утверждении.
Косвенное подтверждение – подтверждение в опыте логических следствий
обосновываемого положения.
Например, прямым
подтверждением является доказательство гипотезы о существовании планеты Нептун:
вскоре после выдвижения гипотезы эту планету удалось увидеть в телескоп.
Французский астроном Ж.
Леверье на основе изучения возмущений в орбите Урана теоретически предсказал существование
Нептуна и указал, куда надо направить телескопы, чтобы увидеть новую планету.
Когда самому Леверье предложили посмотреть в телескоп на найденную на «кончике
пера» планету, он отказался: «Это меня не интересует, я и так точно знаю, что
Нептун находится именно там, где и должен находиться, судя по вычислениям».
Эта была, конечно, неоправданная самоуверенность. Как
бы ни были точны вычисления Леверье, утверждение о существовании Нептуна
оставалось до наблюдения этой планеты пусть высоковероятным, но только
предположением, а не достоверным фактом. Могло оказаться, что возмущения в
орбите Урана вызываются не неизвестной пока планетой, а какими-то иными
факторами. Именно так и оказалось при исследовании возмущений в орбите другой
планеты – Меркурия.
Чувственный опыт человека – его ощущения и восприятия – источник знания, связывающий его с миром. Обоснование
путем ссылки на опыт дает уверенность в истинности таких утверждений, как
«Жарко», «Наступили сумерки», «Небо голубое», «Эта хризантема желтая» и т.п.
Однако нетрудно заметить, что даже в таких простых
констатациях нет «чистого» чувственного созерцания. У человека оно всегда
пронизано мышлением, без понятий и без примести рассуждения он не способен
выразить даже самые простые свои наблюдения, зафиксировать самые очевидные
факты.
Например, мы говорим «Этот дом голубой», когда видим дом при нормальном освещении и наши чувства не расстроены. Но мы скажем «Этот дом кажется голубым», если мало света или мы сомневаемся в нашей способности наблюдения. К восприятию, к чувственным «данным» мы примешиваем определенное представление о том, какими видятся предметы в обычных условиях и каковы эти предметы в других обстоятельствах, в случае, когда наши чувства способны нас обмануть.
Таким образом, «твердость» чувственного опыта, фактов
является относительной. Нередки случаи, когда факты, представляющиеся поначалу
достоверными, приходится – при их теоретическом
переосмыслении – пересматривать, уточнять, а то и вовсе отбрасывать.
Об этом писал биолог К.А. Тимирязев: «Иногда говорят, что гипотеза должна быть
в согласии со всеми известными фактами; правильнее было бы сказать – или быть в состоянии обнаружить несостоятельность
того, что неверно признается за факты и находится в противоречии с нею».
Особенно сложно обстоит дело с фактами в науках о
человеке и обществе. Проблема не только в том, что некоторые факты могут
оказаться сомнительными, а то и просто несостоятельными. Она еще и в том, что
полное значение факта и его конкретный смысл могут быть поняты только в определенном
теоретическом контексте, при рассмотрении факта с какой-то общей точки зрения.
Эту особую зависимость фактов гуманитарных наук от теорий, в рамках которых они
устанавливаются и интерпретируются, не раз подчеркивал философ А.Ф. Лосев. Он,
в частности, писал: «Меня, как и всех, всегда учили: факты, факты, факты; самое
главное – факты. От фактов – ни на шаг.
Но жизнь меня научила другому. Я слишком часто убеждался, что все так
называемые факты всегда случайны, неожиданны, текучи и ненадежны, часто непонятны.
Поэтому мне волей-неволей часто приходилось не только иметь дело с фактами, но
еще более того с теми общностями, без которых нельзя было понять и самих
фактов».
Прямое подтверждение возможно лишь в случае
утверждений о единичных объектах или ограниченных их совокупностях.
Теоретические же положения обычно касаются неограниченных множеств вещей.
Факты, используемые при таком подтверждении, далеко не всегда надежны и во
многом зависят от общих, теоретических соображений. Поэтому нет ничего странного,
что сфера приложения прямого наблюдения является довольно узкой.
Широко распространено убеждение, что в обосновании и
опровержении утверждений главную и решающую роль играют факты, непосредственное
наблюдение исследуемых объектов. Однако это убеждение нуждается в существенном
уточнении. Приведение верных и неоспоримых фактов – надежный и успешный способ обоснования.
Противопоставление таких фактов ложным или сомнительным положениям – хороший метод опровержения. Действительное явление,
событие, не согласующееся со следствиями какого-то универсального положения,
опровергает не только эти следствия, но и само положение. Факты, как известно,
упрямая вещь. При подтверждении утверждений, относящихся к ограниченному кругу
объектов, и опровержении ошибочных, оторванных от реальности, спекулятивных
конструкций «упрямство фактов» проявляется особенно ярко.
И тем не менее факты, даже в этом узком своем
применении, не обладают абсолютной твердостью. Даже взятые в совокупности они
не составляют совершенно надежного, незыблемого фундамента для опирающегося на
них знания. Факты значат много, но далеко не все.
Подтверждение следствий
В науке, да и не только в ней, непосредственное
наблюдение того, о чем говорится в проверяемом утверждении, редкость. Наиболее
важным и вместе с тем универсальным способом подтверждения является выведение
из обосновываемого положения логических следствий и их последующая опытная
проверка. Подтверждение следствий оценивается при этом как свидетельство в
пользу истинности самого положения.
Вот два примера такого подтверждения.
Тот, кто ясно мыслит, ясно
говорит. Пробным камнем ясного мышления является умение передать свои знания
кому-то другому, возможно, далекому от обсуждаемого предмета. Если человек
обладает таким умением и его речь ясна и убедительна, это можно считать
подтверждением того, что его мышление также является ясным.
Известно, что сильно
охлажденный предмет в теплом помещении покрывается капельками росы. Если мы
видим, что у человека, вошедшего в дом, тут же запотели очки, мы можем с
достаточной уверенностью заключить, что на улице морозно.
В каждом из этих примеров рассуждение идет по схеме:
«из первого вытекает второе; второе истинно; значит, первое также является, по
всей вероятности, истинным» («Если на улице мороз, у человека, вошедшего в дом,
очки запотеют; очки и в самом деле запотели; значит, на улице мороз»). Это – не дедуктивное рассуждение, истинность посылок не
гарантирует здесь истинности заключения. Из посылок «если есть первое, то есть
второе» и «есть второе» заключение «есть первое» вытекает только с некоторой
вероятностью (например, человек, у которого в теплом помещении запотели очки,
мог специально охладить их, скажем, в холодильнике, чтобы затем внушить нам,
будто на улице сильный мороз).
Выведение следствий и их подтверждение, взятое само по
себе, никогда не в состоянии установить справедливость обосновываемого
положения. Подтверждение следствий только повышает его вероятность. Но ясно,
что далеко не безразлично, является выдвинутое положение маловероятным или же оно
правдоподобно.
Чем большее число следствий нашло подтверждение, тем
выше вероятность проверяемого утверждения. Отсюда – рекомендация выводить из выдвигаемых и требующих
надежного фундамента положений как можно больше логических следствий с целью их
проверки.
Значение имеет не только количество следствий, но и их
характер. Чем более неожиданные следствия какого-то положения получают
подтверждение, тем более сильный аргумент они дают в его поддержку. И наоборот,
чем более ожидаемо в свете уже получивших подтверждение следствий новое
следствие, тем меньше его вклад в обоснование проверяемого положения.
Подтверждение неожиданных предсказаний, сделанных на
основе какого-то положения, существенно повышает его правдоподобность. Однако
как бы ни было велико число подтверждающихся следствий и какими бы
неожиданными, интересными или важными они ни оказались, положение, из которого
они выведены, все равно остается только вероятным. Никакие следствия не
способны сделать его истинным. Даже самое простое утверждение в принципе не
может быть доказано на основе одного подтверждения вытекающих из него
следствий.
Это – центральный пункт всех
рассуждений об эмпирическом подтверждении. Непосредственное наблюдение того, о
чем говорится в утверждении, дает уверенность в истинности последнего. Но
область применения такого наблюдения является ограниченной. Подтверждение
следствий – универсальный прием, применимый ко всем утверждениям.
Однако прием, только повышающий правдоподобие утверждения, но не делающий его
достоверным.
Таким образом, если ограничить круг способов
обоснования утверждений их прямым или косвенным подтверждением в опыте, то
окажется непонятным, каким образом все-таки удается переходить от гипотез к
теориям, от предположений к истинному знанию.
Все общие положения, научные законы, принципы и т.п.
не могут быть обоснованы чисто эмпирически, путем ссылки только на опыт. Они
требуют также теоретического обоснования, опирающегося на рассуждение и
отсылающего нас к другим принятым утверждениям. Без этого нет ни абстрактного
теоретического знания, ни твердых, хорошо обоснованных убеждений.
Способы теоретической аргументации чрезвычайно
разнообразны и разнородны. Здесь могут быть вкратце рассмотрены только
некоторые из них.
Одним из важных способов теоретического обоснования
утверждений является уже обсуждавшееся доказательство – выведение обосновываемого утверждения из уже принятых
истин. К другим способам такого обоснования относятся выполнение условия
совместимости, системная и методологическая аргументация и др.
Условие совместимости
Согласно условию совместимости обоснованное
утверждение должно находиться в согласии с принятыми в рассматриваемой области
общими положениями, принципами, концепциями и т.п.
Например, если кто-то предлагает детальный проект вечного двигателя, то нас в первую очередь заинтересуют не тонкости конструкции и не ее оригинальность, а то, знаком ли ее автор с законом сохранения энергии. Энергия, как хорошо известно, не возникает из ничего и не исчезает бесследно, она только переходит из одной формы в другую. Это означает, что вечный двигатель несовместим с одним из фундаментальных законов природы и, значит, в принципе невозможен, какой бы ни была его конструкция.
Являясь принципиально важным, условие совместимости не
означает, конечно, что от каждого нового положения следует требовать полного,
пассивного приспособления к тому, что сегодня принято считать законом. Как и
соответствие фактам, соответствие найденным теоретическим истинам не должно
истолковываться чересчур прямолинейно. Может случаться, что новое знание
заставит иначе посмотреть на то, что принималось раньше, уточнить или даже
отбросить что-то из старого знания. Согласование с принятыми теориями разумно
до тех пор, пока оно направлено на отыскание истины, а не на сохранение
авторитета старой теории.
Если условие совместимости понимать абсолютно, то оно
исключает возможность интенсивного развития науки. Науке предоставляется
возможность развития за счет распространения уже открытых законов на новые
явления, но у нее отнимается право на пересмотр уже сформулированных положений.
Однако это равносильно фактическому отрицанию развития науки.
Новое положение должно находиться в согласии не только
с хорошо зарекомендовавшими себя теориями, но и с определенными общими
принципами, в частности с принципом простоты и принципом привычности
(консерватизма). Соответствие таким принципам желательно, но не обязательно.
Принцип простоты требует использовать при объяснении изучаемых явлений как можно меньше
независимых допущений, причем последние должны быть возможно более простыми.
Принцип простоты проходит через всю историю естественных наук. Многие
крупнейшие естествоиспытатели указывали, что он неоднократно играл руководящую
роль в их исследованиях. В частности, И. Ньютон выдвигал особое требование «не
излишествовать» в причинах при объяснении явлений.
Вместе с тем понятие простоты не является однозначным.
Можно говорить о простоте допущений, лежащих в основе теоретического обобщения,
о независимости друг от друга таких допущений. Но простота может пониматься и
как удобство манипулирования, легкость изучения и т.д. Не очевидно также, что
стремление обойтись меньшим числом посылок, взятое само по себе, повышает
надежность выводимого из них заключения.
Принцип привычности рекомендует избегать неоправданных новаций и
стараться, насколько это возможно, объяснять новые явления с помощью известных
законов. «Польза принципа привычности для непрерывной активности творческого
воображения, – пишет У. Куайн, – является
своего рода парадоксом. Консерватизм, предпочтение унаследованной или
выработанной концептуальной схемы своей собственной проделанной работе является
одновременно и защитной реакцией лени, и стратегией открытия». Если, однако,
простота и консерватизм дают противоположные рекомендации, предпочтение должно
быть отдано простоте.
Вырабатываемая нами картина мира не предопределяется
однозначно самими изучаемыми объектами. В этих условиях неполной определенности
и разворачивается действие разнообразных общих рекомендаций, помогающих выбрать
одно из нескольких конкурирующих представлений о мире.
Возможность подтверждения и
опровержения
Еще одним способом
теоретического обоснования является анализ утверждения с точки зрения
возможности эмпирического его подтверждения и опровержения.
Новые положения должны допускать принципиальную
возможность опровержения и использования определенных процедур своего
подтверждения. Если этого нет, относительно выдвинутого положения нельзя
сказать, какие ситуации и факты несовместимы с ним, а какие – поддерживают его. Положение, в принципе не
допускающее опровержения и подтверждения, оказывается вне конструктивной
критики, оно не указывает реальные пути дальнейшего исследования.
Несопоставимое ни с опытом, ни с имеющимся знанием утверждение нельзя, конечно,
признать обоснованным.
Если кто-то предсказывает,
что завтра будет дождь или его не будет, то это предположение принципиально
невозможно опровергнуть. Оно будет истинно как в случае, если на следующий день
пойдет дождь, так и в случае, если его не будет. В любое время, независимо от
состояния погоды, дождь или идет, или нет. Опровергнуть такого рода «прогноз
погоды» никогда не удастся. Его нельзя также подтвердить.
Вряд ли можно назвать
обоснованным и предложение, что ровно через десять лет в этом же месте будет
солнечно и сухо. Оно не опирается ни на какие факты, нельзя даже представить,
как можно было бы его опровергнуть или подтвердить если не сейчас, то хотя бы в
недалеком будущем.
Конечно, положения, в принципе не допускающие
проверки, надо отличать от тех утверждений, которые непроверяемы лишь сегодня,
на нынешнем уровне развития науки.
Например: сто с небольшим лет назад представлялось очевидным, что мы никогда не узнаем химического состава отдаленных небесных тел. Различные гипотезы на этот счет казались принципиально непроверяемыми. Но после создания спектроскопии они стали не просто проверяемыми, но превратились из гипотез в экспериментально устанавливаемые факты.
Утверждения, не допускающие проверки сразу, не отбрасываются,
если в принципе остается возможность проверки их в будущем. Но обычно такие
утверждения не становятся предметом серьезных дискуссий.
Например, так обстоит дело с предположением о существовании внеземных цивилизаций, практическая возможность проверки которого пока что ничтожна.
Включение в систему
Трудно назвать утверждение,
которое обосновывалось бы само по себе, в изоляции от других утверждений.
Обоснование всегда носит системный характер. Включение нового положения в
систему других положений, придающую устойчивость своим элементам, является
одним из наиболее важных шагов в его обосновании.
Подтверждение следствий, вытекающих из теории,
одновременно подкрепляет и саму теорию. С другой стороны, теория сообщает
выдвинутым на ее основе положениям определенные импульсы и силу и тем самым
содействует их обоснованию. Утверждение, ставшее частью теории, опирается на
широкий круг явлений, объясняемых теорией, на предсказание ею новых, ранее
неизвестных эффектов, на связи ее с другими научными теориями и т.д. Включив
анализируемое положение в теорию, мы тем самым распространяем на него ту
эмпирическую и теоретическую поддержку, какой обладает теория в целом.
Поскольку теория сообщает
входящим в нее утверждениям дополнительную поддержку, совершенствование теории,
укрепление ее эмпирической базы и прояснение ее общих, в том числе философских,
предпосылок одновременно является вкладом в обоснование входящих в нее
утверждений.
К способам теоретического обоснования относится также проверка
выдвинутого положения на приложимость его к широкому классу исследуемых
объектов. Если утверждение, верное для одной области, оказывается
достаточно универсальным и ведет к новым заключениям не только в исходной, но и
в смежных областях, его объективная значимость заметно возрастает. Тенденция к
экспансии, к расширению сферы применимости в большей или меньшей мере присуща
всем плодотворным обобщениям.
Расширение поля действия утверждения, его способность
объяснять и предсказывать совершенно новые факты является несомненным и важным
доводом в его поддержку. Подтверждение какого-то научного положения фактами и
экспериментальными законами, о существовании которых до его выдвижения
невозможно было даже предполагать, прямо говорит о том, что это положение
схватывает глубокое внутреннее родство изучаемых явлений.
Объяснение и понимание
Объяснение и понимание являются универсальными
операциями человеческого мышления, применимыми во всех областях его приложения.
В самом широком смысле объяснение – это рассуждение, посылки которого содержат
информацию, достаточную для выведения из нее рассматриваемого факта или
события.
Наиболее развитая форма научного объяснения – объяснение на основе теоретических законов.
Например, чтобы объяснить, почему тело за первую секунду своего падения проходит путь 4,9 м, мы ссылаемся на закон Галилея, который в самой общей форме описывает поведение разнообразных тел, движущихся под воздействием силы тяжести. Если требуется объяснить сам этот закон, мы обращаемся к более общей теории гравитации Ньютона. Получив из нее закон Галилея в качестве логического следствия, мы тем самым объясняем его.
Аналогично обстоит дело и с нашими повседневными
объяснениями. Они также опираются на законы, но, как правило, настолько простые
и очевидные, что мы не формулируем их явно, а иногда даже не замечаем их.
Например, мы спрашиваем
ребенка, почему он плачет. Ребенок объясняет: «Я упал и сильно ударился».
Почему этот ответ кажется нам достаточным объяснением? Потому что мы знаем, что
сильный удар вызывает боль, и знаем, что, когда ребенку больно, он плачет. Это
определенный психологический закон. Подобные законы просты и известны всем,
поэтому нет нужды выражать их явно. Тем не менее это законы, и объяснение плача
ребенка осуществляется через эти элементарные законы.
Представим себе, что мы
встретились с плачущим марсианским ребенком. Мы не знаем, бывает ли марсианским
детям больно от удара или нет, и плачут ли они от боли. Понятно, что в данном
случае объяснение типа «Я упал и ударился» вряд ли удовлетворит нас. Нам не
известны те общие законы, на которые оно опирается. А без них нет и объяснения.
Объяснить что-то –
значит подвести под уже известный закон. Глубина объяснения определяется глубиной той теории, к которой
относится закон.
Законы обеспечивают не только объяснение наблюдаемых
фактов, но служат также средством предсказания, или предвидения, новых, еще не
наблюдавшихся фактов.
Предсказание факта –
это, как и объяснение, выведение его из уже известного закона. Схема рассуждения здесь та же самая: из общего
Утверждения (закона) выводится утверждение о факте. Предсказание, в сущности,
отличается от объяснения только тем, что речь идет о неизвестном еще факте.
Например, нам известен закон теплового расширения и мы знаем также, что металлический стержень был нагрет. Это дает основу для предсказания, что, если теперь измерить стержень, он окажется длиннее, чем прежде.
Другой операцией мышления, входящей в ядро
используемых нами способов систематизации и обоснования знания, является понимание,
связанное с усвоением нового содержания, включением его в систему
устоявшихся идей и представлений.
Одно время распространенной была точка зрения, что
пониматься может только текст, наделенный определенным смыслом: понять означает
раскрыть смысл, вложенный в текст его автором. Очевидно, что это очень узкий
подход. Мы говорим о понимании не только написанного или сказанного, но и о
понимании действий человека, его переживаний. Поступки других людей, как и наши
собственные, могут быть понятными или непонятными, требующими размышления и
истолкования. Пониматься может и неживая природа: в числе ее явлений всегда
есть не совсем понятные современной науке, а то и просто непонятные для нее. Не
случайно физик П. Ланжевен утверждал, что «понимание ценнее знания», а другой
физик – В. Гейзенберг – считал, что
Эйнштейн не понимал процессов, описываемых квантовой механикой, и так и не
сумел их понять.
Идея, что пониматься может только текст, будучи
приложена к пониманию природы, ведет к неясным рассуждениям о «книге бытия»,
которая должна «читаться» и «пониматься», подобно другим текстам. Но кто автор
этой «книги»? Кем вложен в нее скрытый, не сразу улавливаемый смысл,
истолковать и понять который, призвана естественная наука? Поскольку у «книги
природы» нет ни автора, ни зашифрованного им смысла, «понимание» и «толкование»
этой книги – только иносказание. И если пониматься может лишь
смысл текста, естественно-научное понимание оказывается пониманием в некотором
переносном, метафорическом значении.
Понимание –
универсальная операция. Как и объяснение, оно имеется во всех науках – и естественных, и гуманитарных. Другое дело, что
понимание разных вещей – природных и духовных – имеет разную ценность для человека. Еще Л.Н. Толстой
считал «главным человеческим чувством... понимание жизни других людей», был
уверен – «нужнее всякой тригонометрии и Цицерона учиться
понимать... что другие люди так же радуются, страдают, хотят жить так же, как и
я». А не научившийся этому человек превращается в «животное, и не простое, а
страшное, ужасное животное».
Хорошие примеры понимания – и в особенности понимания человеческих мыслей и
действий – дает художественная литература. Эти примеры отчетливо
говорят о том, что понятное в жизни человека – это
привычное, соответствующее принятому правилу или традиции.
Например, в романе «Луна и грош» С. Моэм сравнивает две биографии художника, одна из которых написана его сыном-священником, а другая неким историком. Сын «нарисовал портрет заботливейшего мужа и отца, добродушного малого, трудолюбца и глубоко нравственного человека. Современный служитель церкви достиг изумительной сноровки в науке, называемой ... экзегезой (толкованием текста), а ловкость, с которой пастор Стрикленд «интерпретировал» все факты из жизни отца, «не устраивающие» почтительного сына, несомненно, сулит ему в будущем высокое положение в церковной иерархии». Историк же, «умевший безошибочно подмечать низкие мотивы внешне благопристойных действий», подошел к той же теме совсем по-другому: «Это было увлекательное занятие: следить, с каким рвением ученый автор выискивал малейшие подробности, могущие опозорить его героя».
Этот пример хорошо иллюстрирует предпосылочность
всякого понимания, его зависимость не только от интерпретируемого
материала, но и от позиции самого интерпретатора. Однако в данном случае важнее
другое. Пример говорит о том, что поведение становится понятным, как только
удается убедительно подвести его под некоторый общий принцип или образец. В
одной биографии образцом служит распространенное представление о «заботливом,
трудолюбивом, глубоко нравственном человеке», каким якобы должен быть
выдающийся художник, в другой – вера, что «человеческая натура
насквозь порочна» и в случае неординарного человека это особенно заметно.
Возможно, оба эти образца никуда не годятся. Но если один из них принимается
интерпретатором и ему удается подвести поведение своего героя под избранную
схему, оно становится понятным как для интерпретатора, так и для тех, кто
соглашается с предложенным образцом.
Таким образом, понимание можно определить как
оценку на основе некоторого образца, стандарта или правила.
Пониматься может все, для чего существует такой
образец, начиная с поступков человека, индивидуальных психических состояний и
кончая текстами и явлениями неживой природы. Если объяснить – значит вывести из имеющихся общих истин, то понять
– значит вывести из принятых общих ценностей.
Например, понять действие
какого-то исторического лица – значит
вывести обязательность этого действия из тех целей и ценностей, которых оно
придерживалось.
Понимание природы – это оценка
ее явлений с точки зрения того, что должно в ней происходить, т.е. с позиции
устойчивых, опирающихся на прошлый опыт представлений о «нормальном», или
«естественном», ходе вещей.
Истолкование, предшествующее пониманию и делающее его
возможным, представляет собой процесс поиска стандарта оценки и обоснование его
приложимости к рассматриваемому случаю. Очевидно, что истолкование всегда
связано с определенными социально-историческими и культурными предпосылками:
истолковывает и понимает всегда конкретный человек, разделяющий ценности своей
среды и своего времени.
Контекстуальная аргументация
Универсальные способы убеждения, подобные обращению к
опыту и логическому обоснованию, применимы в любой аудитории. Всякого можно
убедить в том, что снег белый и трава зеленая, показав белый снег и зеленую
траву. Если принимается, что все металлы пластичны и медь – металл, то во всех случаях должно быть принято
заключение, что медь пластична. Универсальная аргументация, рассматривавшаяся
до сих пор, не исчерпывает всех возможных способов убеждения. Наряду с нею
широко используется также неуниверсальная (контекстуальная, ситуативная)
аргументация, эффективная не в любой, а лишь в некоторых аудиториях. К
неуниверсальным способам аргументации относятся ссылки на традицию, авторитеты,
интуицию, веру, здравый смысл, вкус и т.п.
Далеко не всегда ссылка на чью-то искреннюю веру,
общепринятый авторитет или устоявшуюся традицию оценивается всеми как
достаточное основание для принятия какого-то положения. Данные приемы являются контекстуальными:
они могут быть убедительными для тех, кто придерживается тех же верований,
признает те же авторитеты или традиции, и вместе с тем казаться неубедительными
для людей других убеждений, воспитанных на иных авторитетах или традициях.
Контекстуальная аргументация,
включающая ссылку на интуицию, веру, авторитет и т.п. и применимая, прежде
всего в аудитории «единомышленников» («единоверцев»), широко используется в
повседневном общении. Эта аргументация во многом определяет также облик
гуманитарных наук.
В журналистике, имеющей дело
не с какими-то абстрактными вечными истинами, а с людьми в конкретных, быстро
меняющихся обстоятельствах, контекстуальная аргументация играет особо важную
роль.
Человек всегда погружен в
конкретную ситуацию. Он живет в какое-то время, в определенной стране,
разделяет убеждения и предрассудки своего общества, верит в то, во что верят и
многие другие люди и т.д. Наивно было бы пытаться убедить его в чем-то, кроме
самых абстрактных истин, с помощью одних лишь универсальных аргументов. Исторический
характер человеческого существования предполагает, что свои основные жизненные
проблемы человек решает, опираясь не столько на универсальные, сколько на
контекстуальные, зависящие от времени и от среды доводы. На контекстуальной
аргументации держатся в конечном счете мораль, религия, право и другие важные
социальные институты.
Традиция
Из всех контекстуальных
аргументов наиболее употребим и наиболее значим аргумент к традиции. В
сущности все контекстуальные аргументы содержат в свернутом, имплицитном виде
ссылку на традицию. Признаваемые авторитеты, интуиция, вера, здравый смысл,
вкус и т.п. формируются исторической традицией и не могут существовать
независимо от нее.
Чуткость аудитории к
приводимым аргументам в значительной мере определяется теми традициями, которые
она разделяет. Это верно не только для аргументации в науках о духе, но во
многом и для аргументации в науках о природе. Традиция закрепляет те наиболее
общие допущения, в которые нужно верить, чтобы аргумент казался правдоподобным,
создает ту предварительную установку, без которой он утрачивает свою силу.
Традиция представляет собой
анонимную, стихийно сложившуюся систему образцов, норм, правил и т.п., которой
руководствуется в своем поведении достаточно обширная и устойчивая группа
людей. Традиция
может быть настолько широкой, что охватывает все общество в определенный период
его развития. Наиболее популярные традиции, как правило, не осознаются как
таковые. Особенно наглядно это проявляется в традиционном обществе, где
традициями определяются все сколько-нибудь значимые стороны социальной жизни.
Традиции имеют отчетливо
выраженный двойственный, описательно-оценочный характер. С одной стороны, они
аккумулируют предшествующий опыт успешной деятельности и оказываются
своеобразным его выражением, а с другой – представляют собой проект и
предписание будущего поведения. Традиции являются тем, что делает человека
звеном в цепи поколений, что выражает пребывание его в историческом времени,
присутствие в «настоящем» как звене, соединяющем прошлое и будущее.
Традиционализм и антитрадиционализм –
две крайние позиции в трактовке традиций. Традиционализм исходит из
убеждения, что практическая мудрость по-настоящему воплощена в делах, а не в
писаных правилах, и ставит традицию выше разума.
Антитрадиционализм,
напротив, считает традицию предрассудком, который должен быть преодолен с
помощью разума.
Противоположность традиции и
разума носит относительный характер: традиции складываются при участии разума,
а сам разум в каждый конкретный период является продолжением и развитием
имманентно присущей человеку традиции рациональности.
Обращение к традиции для
поддержки выдвигаемых положений – обычный способ аргументации в обществах, где
господствует традиционализм и где традиция ставится если не выше разума, то по меньшей
мере наравне с ним. В обществах и сообществах с жесткой структурой аргумент к
традиции – один из самых весомых и убедительных.
Аргумент к традиции
неизбежен во всех тех рассуждениях, в которые входит «настоящее» как тема
обсуждения или как один из факторов, определяющих позицию исследователя.
Обращение к традиции –
обычный способ аргументации в морали. Наши установления и поступки в
значительной степени определяются
традицией. Все попытки обоснования или усовершенствования системы морали,
абстрагирующиеся от традиции, неизбежно являются декларативными и не имеющими
никаких практических последствий. Совершенно немыслимо было бы ожидать от
современной науки и ее прогресса обоснования какой-то новой системы морали.
Повседневная жизнь во многом опирается на традицию, и
апелляция к ней – стандартный прием практической аргументации.
Авторитет
Аргумент к авторитету – это ссылка на мнение или действия лица, прекрасно
зарекомендовавшего себя в данной области своими суждениями или поступками.
Традиция складывается стихийно и не имеет автора,
авторитетом же является конкретное лицо. Ссылка на авторитет встречается во
всех областях познания и деятельности. Библиотеки, которыми пользуются
исследователи, – это собрания мнений авторитетов, занимавшихся разными
областями знания. Изучение истории, этики, эстетики и других наук, имеющих дело
с человеческой деятельностью, является одновременно и воспитанием уважительного
отношения к определенным авторитетам.
Наиболее часто ссылки на авторитеты встречаются в
коллективистических обществах, немыслимых не только без сохранения и соблюдения
определенных традиций, но и без собственных, признаваемых всеми авторитетов.
Жизнь всякого общества предполагает те или иные авторитеты. Но в
коллективистическом обществе их особенно много и они особенно жестки по
сравнению с авторитетами индивидуалистического общества.
Как известно, суть догматизма в
стремлении всегда идти от затверженной доктрины к реальности, к практике и ни в
коем случае не в обратном направлении. Догматик не способен заметить
несовпадения идеи с изменившимися обстоятельствами. Он не останавливается даже
перед тем, чтобы препарировать последние так, чтобы они оказались – или хотя бы казались –
соответствующими идее.
Порождением и продолжением догматизма является авторитарное
мышление. Оно усиливает и конкретизирует догматизм за счет поиска и
комбинирования цитат, высказываний, изречений, принадлежащих признанным
авторитетам. При этом последние канонизируются, превращаются в кумиров, якобы
не способных ошибаться и гарантирующих от ошибок тех, кто следует за ними. Не
существует мышления беспредпосылочного, опирающегося только на себя. Всякое
мышление исходит из определенных, явных или неявных, анализируемых или
принимаемых без анализа предпосылок, ибо оно всегда опирается на прошлый опыт и
его осмысление. Но предпосылочность теоретического мышления и его
авторитарность не тождественны. Авторитарность – это
особый, крайний, так сказать, вырожденный случай предпосылочности, когда
функцию самого исследования и размышления пытаются почти полностью переложить
на авторитет.
Авторитарное мышление еще до начала изучения
конкретных проблем ограничивает себя определенной совокупностью
«основополагающих» утверждений, тем образцом, который определяет основную линию
исследования и во многом задает его результат. Изначальный образец не подлежит
сомнению и модификации, во всяком случае в своей основе. Предполагается, что он
содержит в зародыше решение каждой возникающей проблемы или по крайней мере
ключ к такому решению. Система идей, принимаемых в качестве образца, считается
внутренне последовательной. Если образцов несколько, они признаются вполне
согласующимися друг с другом.
Если все основное уже сказано авторитетом, на долю его
последователя остаются лишь интерпретация и комментарий известного. Мышление,
плетущееся по проложенной другими колее, лишено творческого импульса и не
открывает новых путей.
Ссылка на авторитет, на сказанное или написанное
кем-то не относится к универсальным способам обоснования. Разумеется,
авторитеты нужны, в том числе в теоретической сфере. Возможности отдельного
человека ограниченны, и далеко не все он в состоянии самостоятельно
проанализировать и проверить. Во многом он вынужден полагаться на мнения и
суждения других. Но полагаться следует не потому, что это сказано «тем-то», а
потому, что сказанное представляется правильным. Слепая вера во всегдашнюю
правоту авторитета, а тем более суеверное преклонение перед ним плохо
совместимы с поисками истины, добра и красоты, требующими непредвзятого,
критичного ума. Как говорил Б. Паскаль, «ничто так не согласно с разумом, как
его недоверие к себе».
Авторитарное мышление осуждается едва ли не всеми. И
тем не менее такое «зашоренное мышление» далеко не редкость. Причин этому
несколько. Одна из них уже упоминалась: человек не способен не только жить, но
и мыслить в одиночку. Он остается «общественным существом» и в сфере мышления:
рассуждения каждого индивида опираются на открытия и опыт других людей. Нередко
бывает трудно уловить ту грань, где критическое, взвешенное восприятие
переходит в неоправданное доверие к написанному и сказанному другими.
Американский предприниматель и организатор
производства Г. Форд как-то заметил: «Для большинства людей наказанием является
необходимость мыслить». Вряд ли это справедливо в отношении большинства, но
определенно есть люди, более склонные положиться на чужое мнение, чем искать
самостоятельное решение. Намного легче плыть по течению, чем пытаться грести
против него.
Некий дофин Франции никак не
мог понять из объяснений своего преподавателя, почему сумма углов треугольника
равна двум прямым углам. Наконец преподаватель воскликнул: «Я клянусь Вам, Ваше
высочество, что она им равна!» –
«Почему же Вы мне сразу не объяснили столь убедительно?» – спросил дофин.
«Мы все ленивы и нелюбопытны», – сказал поэт, имея в виду, наверное, и нередкое
нежелание размышлять самостоятельно. Случай с дофином, больше доверяющим
клятве, чем геометрическому доказательству, –
концентрированное выражение «лени и нелюбопытства», которые, случается,
склоняют к пассивному следованию за авторитетом.
Однажды норвежская полиция,
обеспокоенная распространением самодельных лекарств, поместила в газете
объявление о недопустимости использовать лекарство, имеющее следующую рекламу:
«Новое лекарственное средство Луризм-300х: спасает от облысения, излечивает все
хронические болезни, экономит бензин, делает ткань пуленепробиваемой. Цена – всего 15 крон». Обещания,
раздававшиеся этой рекламой, абсурдны, к тому же слово «луризм» на местном
жаргоне означало «недоумок». И тем не менее газета, опубликовавшая объявление,
в ближайшие дни получила триста запросов на это лекарство с приложением нужной
суммы.
В таком неожиданном повороте событий определенную роль
сыграли не только вера и надежда на чудо, свойственные даже современному человеку,
но и характерное для многих чрезмерное доверие к авторитету печатного слова.
Раз напечатано, значит, верно – такова одна из предпосылок
авторитарного мышления. А ведь стоит только представить, сколько всякого рода
небылиц и несуразностей появляется в печати, чтобы не смотреть на напечатанное
некритично.
Проблема авторитета сложна, у нее много аспектов.
Здесь затронута только одна ее сторона –
использование мнений, считаемых достаточно авторитетными, для целей обоснования
новых положений.
Здравый смысл
Апелляция к здравому смыслу высоко ценилась в
античности и развивалась как противопоставление мудрости («софии») и
практическому знанию («фронесис»). Это противопоставление было теоретически
разработано Аристотелем и доведено его последователями до уровня критики
теоретического жизненного идеала. Практическое знание, руководящее поступками
человека, – это особый, самостоятельный тип знания; оно
направлено на конкретную ситуацию и требует учета «обстоятельств» в их
бесконечном разнообразии. Жизнь не строится исходя из теоретических начал и
общих принципов, она конкретна и руководствуется конкретным знанием,
оцениваемым с позиции здравого смысла.
Моральные мотивы в понятии здравого смысла подчеркивал
французский философ А. Бергсон. В его определении указывается, что хотя здравый
смысл и связан с чувствами, но реализуется он на социальном уровне. Чувства
ставят нас в какое-то отношение к вещам, здравый смысл руководит нашими
отношениями с людьми. Он не столько дар, сколько постоянная корректировка вечно
новых ситуаций, работа по приспособлению к действительности общих принципов.
Существенное значение придает здравому смыслу
современная философская герменевтика, выступающая против его интеллектуализации
и сведения его до уровня простой поправки: то, что в чувствах, суждениях и
выводах противоречит здравому смыслу, не может быть правильным.
Здравый смысл можно примерным образом охарактеризовать
как общее, присущее каждому человеку чувство истины и справедливости,
приобретаемое с жизненным опытом. Здравый
смысл в основе своей не является знанием. Скорее, это способ отбора знания, то
общее освещение, благодаря которому в знании различаются главное и
второстепенное и обрисовываются крайности.
Здравый смысл играет особую роль в гуманитарной
аргументации и при обсуждении проблем, касающихся жизни и деятельности
человека.
Аргумент к здравому смыслу – это обращение с целью
поддержки выдвигаемого положения к чувству здравого смысла, несомненно
имеющемуся у аудитории.
Здравый смысл – одно из
ведущих начал человеческой жизни. Она разворачивается не под действием науки,
философии или каких-то общих принципов, а под решающим воздействием здравого
смысла. Именно поэтому он необходим гуманитарному ученому, исследующему
моральное и историческое существование человека.
Прежде всего здравый смысл проявляется в суждениях о
правильном и неправильном, годном и негодном.
«Обладатель здравого суждения
не просто способен определять особенное с точки зрения общего, но знает, к чему
оно действительно относится, т.е. видит вещи с правильной, справедливой,
здоровой точки зрения. Авантюрист, правильно рассчитывающий людские слабости и
всегда верно выбирающий объект для своих обманов, тем не менее не является
носителем здравого суждения в полном смысле слова» (X.Г. Гадамер).
Приложим здравый смысл прежде всего в общественных,
практических делах. С его помощью судят, опираясь не на общие предписания
разума, а скорее на убедительные примеры. Поэтому важнейшее значение для него
имеют история и опыт жизни. Здравому смыслу нельзя выучить; чтобы его развить,
нужны только упражнения. Он имеет двойственный, описательно-оценочный характер:
с одной стороны, он опирается на прошлые события, а с другой – является наброском, проектом будущего.
С изменением общественной жизни меняется и
представление о здравом смысле. Например, в древности сны казались обычному
человеку одним из важнейших выражений его души, материалом для предсказания
будущего. В эпоху Просвещения идея о том, что сны могут быть вещими, уже
считалась предрассудком; в них видели преимущественно отражение соматических
факторов и избыток душевных страстей. Позднее снова начала усматриваться связь
между характером человека и его сновидениями: в сновидениях отражается характер
и особенно те его стороны, которые не проявляются наяву; во сне человеком осознаются
скрытые мотивы его действий, и потому, толкуя сновидения, можно предсказать его
будущие действия.
Хотя здравый смысл касается в первую очередь
социальной жизни, по своей природе он более универсален, так как способен
судить о любой деятельности и ее результатах, включая теоретическую
деятельность и ее результаты – сменяющие друг друга теории и
концепции. Однако в собственно теоретической области здравый смысл ненадежный
советчик: от современных теорий резоннее требовать парадоксальности, т.е. разрыва
с ортодоксальным, чем соответствия устоявшимся представлениям о мире,
суммирующимся здравым смыслом ученого. Апелляция к здравому смыслу неизбежна в
гуманитарных науках, вплетенных в историческую традицию и являющихся не только
ее пониманием, но и ее продолжением. Но эта апелляция редка и ненадежна в
естественных науках, стремящихся абстрагироваться от своей истории.
Интуиция
Интуицию обычно определяют
как прямое усмотрение истины, постижение ее без всякого рассуждения и
доказательства.
Для интуиции типичны неожиданность, невероятность,
непосредственная очевидность и неосознанность ведущего к ней пути.
С «непосредственным схватыванием», внезапным озарением
и прозрением много неясного и спорного. Философ М. Бунге пишет даже, что
«интуиция – это коллекция хлама, куда мы сваливаем все
интеллектуальные механизмы, о которых не знаем, как их проанализировать или
даже как их точно назвать, либо такие, анализ или наименование которых нас не
интересует».
Интуиция играет заметную роль в познании. Далеко не
всегда процесс научного и тем более художественного творчества и постижения
мира осуществляется в развернутом, расчлененном на этапы виде. Нередко человек
схватывает мыслью сложную ситуацию, не отдавая отчета во всех ее деталях, да и
просто не обращая внимания на них. Особенно наглядно это проявляется в военных
сражениях, при постановке диагноза, при установлении виновности и невиновности
и т.п.
Но интуиция как «прямое видение истины» не является
чем-то неразумным или сверхразумным. Она не идет в обход чувств и мышления и не
составляет особого способа познания. Ее своеобразие состоит в том, что
отдельные звенья процесса мышления проносятся более или менее бессознательно и
запечатлевается только итог мысли – внезапно
открывшаяся истина.
Существует давняя традиция противопоставлять интуицию
логике. Нередко интуиция ставится выше логики даже в математике, где роль
строгих доказательств особенно велика. «Чтобы усовершенствовать метод в
математике, – писал философ А. Шопенгауэр, – необходимо прежде всего решительно отказаться от
предрассудка – веры в то, будто доказанная истина превыше
интуитивного знания». Б. Паскаль проводил различие между «духом геометрии» и
«духом проницательности»: первый выражает силу и прямоту ума, проявляющиеся в
железной логике рассуждений, второй – широту ума,
способность видеть глубже и прозревать истину как бы в озарении. Для Паскаля
даже в науке «дух проницательности» независим от логики и стоит неизмеримо выше
ее. Еще раньше некоторые математики утверждали, что интуитивное убеждение
превосходит логику, подобно тому, как ослепительный блеск Солнца затмевает
бледное сияние Луны.
Вряд ли такое неумеренное возвеличение интуиции в
ущерб строгому доказательству оправданно. Ближе к истине был, скорее, А.
Пуанкаре, писавший, что «логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль.
Обе они неизбежны. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие
доказательства; интуиция есть орудие изобретательства».
Вера
Вера – это
глубокое, искреннее, эмоционально насыщенное убеждение в справедливости
какого-то положения или концепции.
Вера заставляет принимать какие-то положения за
достоверные и доказанные без критики и обсуждения. Как и интуиция, вера
субъективна. В разные эпохи предметом искренней веры были диаметрально
противоположные воззрения. То, во что когда-то свято веровали все, спустя время
большинству представлялось наивным предрассудком. Вера затрагивает не только
разум, но и эмоции; нередко она захватывает всю душу и означает не только
интеллектуальную убежденность, но и психологическую расположенность.
Вера противоположна сомнению и отлична от знания.
Если человек верит в какое-либо утверждение, он считает его истинным на
основании соображений, не нуждающихся в дальнейшем обсуждении.
Аргумент к вере –
это ссылка на свою твердую уверенность в справедливости выдвигаемого положения.
Аргумент к вере в свое время был основательно
скомпрометирован противопоставлением веры, прежде всего религиозной веры,
разуму: «конкретная реальность» веры ставилась выше «абстрактных истин
умозрения». «Верую, чтобы понимать», – заявляли в
средние века Блаженный Августин и Ансельм Кентерберийский. Христианский теолог
Тертуллиан силу веры измерял именно несоизмеримостью ее с разумом: легко верить
в то, что подтверждается и рассуждением; но нужна особенно сильная вера, чтобы
верить в то, что противостоит и противоречит разуму. По Тертуллиану, только
вера способна заставить принять логически недоказуемое и нелепое: «Сын Божий
распят; нам не стыдно, ибо полагалось бы стыдиться. И умер Сын Божий; это
вполне достоверно, ибо ни с чем несообразно. И после погребения Он воскрес; это
несомненно, ибо невозможно». Но уже в начале XII в. философ и теолог П. Абеляр поставил разум и
опирающееся на него понимание перед верой. Выдвинутая им максима «Понимаю,
чтобы верить» – ключ к истолкованию соотношения разума и веры.
Бездоказательная вера является антиподом знания, к
которому она обычно относится с недоверием, а нередко и с неприязнью. Те, кто
отстаивает такую веру, видят ее преимущество в том, что она крепка и активна,
ибо идет из глубин души, охватывает и выражает ее всю, в то время как
теоретизирующий разум односторонен, поверхностен и неустойчив. Но этот довод
малоубедителен. Прежде всего, самые надежные истины, подобные истинам
математики и физики, открываются именно разумом, а не верой; не следует, далее,
путать веру, требующую, скажем, признания чудес, с верой как глубокой
убежденностью, являющейся следствием исторического или жизненного опыта.
Вкус
Аргументация к вкусу – это обращение к чувству вкуса, имеющемуся у аудитории
и способному склонить ее к принятию выдвинутого положения.
Понятие вкуса существенно уже понятия здравого смысла.
Вкус касается только совершенства каких-то вещей и опирается на
непосредственное чувство, а не на рассуждение. И. Кант характеризовал вкус как
«чувственное определение совершенства» и видел в нем основание своей критики
способности суждения.
Понятие вкуса первоначально было моральным, и лишь
впоследствии его употребление сузилось до эстетической сферы «прекрасной
духовности».
Идея человека, обладающего вкусом, пришла в XVII в. на смену христианскому идеалу придворного и была
идеалом так называемого образованного общества. «Вкус – это не только идеал, провозглашенный новым обществом,
– пишет Гадамер, – это в первую
очередь образующийся под знаком этого идеала “хороший вкус”, то, что отныне
отличает “хорошее общество”. Оно узнается и узаконивается теперь не по рождению
и рангу, а в основном благодаря общности суждений или, вернее, благодаря тому,
что вообще умеет возвыситься над ограниченностью интересов и частностью
пристрастий до уровня потребности в суждении».
Хороший вкус не является субъективным, он предполагает
способность дистанцироваться от себя самого и групповых пристрастий. Можно
отдавать чему-то предпочтение, отмечает Гадамер, несмотря на неприятие
собственным вкусом.
«Вкус по самой сокровенной
своей сущности не есть нечто приватное; это общественный феномен первого ранга.
Он в состоянии даже выступать против частной склонности отдельного лица подобно
судебной инстанции по имени “всеобщность”, которую он представляет и мнение
которой выражает» (X.Г. Гадамер).
Вкус – это не простое своеобразие
подхода индивида к оцениваемому им явлению. Вкус всегда стремится к тому, чтобы
стать хорошим вкусом и реализовать свое притязание на всеобщность. Хороший вкус
уверен в своем суждении, он принимает и отвергает, не зная колебаний, не
оглядываясь на других и не подыскивая оснований.
Понятию хорошего вкуса противостоит понятие отсутствия
вкуса, а не понятие плохого вкуса. Хороший вкус – это такой тип восприятия, при котором все
утрированное избегается так естественно, что эта реакция по меньшей мере
непонятна тем, у кого нет вкуса.
Широко распространено мнение, что о вкусах не спорят:
приговор вкуса обладает своеобразной непререкаемостью. Кант полагал, что в этой
сфере возможен спор, но не диспут. Причину того, что в вопросах вкуса нет
возможности аргументировать, Гадамер видит в непосредственности вкуса и
несводимости его к каким-то другим и в особенности понятийным основаниям.
Принцип «о вкусах не спорят» не кажется верным в своей
общей формулировке. Споры о вкусах достаточно обычны. Эстетика и художественная
критика состоят по преимуществу из таких споров. Когда выражают сомнение в их
возможности или эффективности, имеют в виду, скорее, лишь особые случаи спора,
не приложимые к суждениям вкуса.
Действительно, о вкусах невозможно вести дискуссию – спор, направленный на поиски истины и
ограничивающийся только корректными средствами аргументации. О вкусах
невозможен также эклектический спор, тоже ориентирующийся на истину, но
использующий и некорректные приемы. Суждения вкуса являются оценками: они
определяют степень совершенства рассматриваемых объектов. Как всякие оценки,
эти суждения не могут быть предметом дискуссии или эклектического спора. Но об
оценках возможна полемика – спор, цель которого победа над
другой стороной и который пользуется только корректными приемами аргументации.
Оценки, в частности суждения вкуса, могут быть также предметом софистического
спора, тоже ориентированного на победу, но использующего и некорректные приемы.
Таким образом, идея, что вкусы лежат вне сферы аргументации, нуждается в
серьезной оговорке. О вкусах можно спорить, но лишь с намерением добиться
победы, утверждения своей системы оценок, причем спорить не только некорректно,
но и вполне корректно.
Вкус всегда претендует на общую значимость. Это
особенно наглядно проявляется в феномене моды, тесно связанном со
вкусом. Мода касается быстро меняющихся вещей и воплощает в себе не только
вкус, но и определенный, общий для многих способ поведения. Будучи формой
общественной деятельности, мода создает общественную зависимость, от которой
трудно уклониться. В частности, Кант считал, что лучше быть модным дураком, чем
идти против моды, хотя и глупо принимать моду чересчур всерьез. Сходное
убеждение выражал А.С. Пушкин: «Быть можно умным человеком и думать о красе
ногтей. К чему бесплодно спорить с веком? Обычай –
деспот средь людей».
Гадамер пишет: «Хороший вкус характеризуется тем, что умеет приспособиться к вкусовому направлению, представленному модой, или же умеет приспособить требования моды к собственному хорошему вкусу. Тем самым в понятии вкуса заложено умение и в моде соблюдать умеренность, и обладатель хорошего вкуса не следует вслепую за меняющимися требованиями моды, но имеет относительно них собственное суждение. Он придерживается своего «стиля», т.е. согласовывает требования моды с неким целым, которое учитывает индивидуальный вкус и принимает только то, что подходит к этому целому с учетом того, как они сочетаются».
Таким образом, аргумент к
моде является частным случаем аргумента к вкусу и представляет собой ссылку на
согласие выдвинутого положения с господствующей в данное время модой.
Вкус не сводится к правилам и понятиям и не является
системой образцов, на основе которых выносится оценочное суждение. Вкус присущ
не каждому и предполагает не совпадение с суждениями всех других по любому
конкретному поводу, а одобрение суждений вкуса некоторой идеальной общностью,
совокупностью тех, кто тоже обладает хорошим вкусом. Вкус, отмечает Кант, «не
говорит, что каждый будет согласен с нашим суждением, а говорит, что он должен
согласиться».
Чувство вкуса необходимо в тех областях, где единичное
характеризуется с учетом того целого, которому оно принадлежит, и где само
целое не является устойчивой системой правил или понятий. Вкус говорит о том,
подходит ли данное единичное ко всему другому, составляющему целое, вписывается
оно или нет в это целое. Поскольку целое само только чувствуется, а не
определяется сколько-нибудь строгим образом, принадлежность к нему единичного
также можно только почувствовать, но не доказать. Вкус не ограничивается
прекрасным в природе и искусстве, определяя его декоративные качества, но
охватывает всю область нравов и приличий. Включение единичного в какую-то
целостность, лежащее в основе суждения вкуса, одновременно уточняет и
конкретизирует эту целостность.