ГЛАВА 4

 

Мисонжников Б.Я.

ОТРАЖЕНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ В ТЕКСТЕ

 

Журналистский текст и его функции

Диалектика текста и диалектика отражения мира

Создание текста – процесс творческий

 

Журналистский текст, обладающий специфическими качественными признаками, является вместе с тем текстом в универсальном, классическом значении этого понятия. Более того, именно данный вид текста наделен широкими, можно сказать, уникальными возможностями – он представлен исключительно многоаспектно, в самых различных вариантах, воссоздается с учетом осмысленной и логически оправданной целесообразности.

Прежде чем перейти к исследованию этого яркого феномена, необходимо, однако, внести некоторые терминологические уточнения в понимание текста вообще.

Интерес к нему в XX в. обрел поистине взрывной характер. Текст рассматривается уже не только как словесное сочинение или его фрагмент и даже не только как последовательное расположение знаков, образующих единое семантически завершенное произведение. Ныне он понимается и как явление космологическое, соотносится, а порой и полностью отождествляется со всем окружающим миром: «мир есть текст», и «мы живем внутри грандиозного текста». Он читается в прямом смысле этого слова, поскольку, например, полна глубокого смысла даже «клинопись журавлиных стай». И в самом деле, то, что нас окружает, открыто для познания, любая деталь наделяется соответствующим значением и, соединяясь с другими деталями, образует своеобычное «повествование», которому присуща изначальная премудрость, логичность и гармония. Поскольку окружающий мир познается, «прочитывается», то возможно вести речь о том, что «весь мир есть знаковая система – бесконечно глубокий по своему смыслу текст»[1].

Одним из первых сумел осмыслить и системно представить диалектически сложную природу текста российский философ, культуролог и литературовед М.М. Бахтин (1895–1975). Он отнюдь не сводил предмет изучения лишь к сумме знаков или к способу истолкования материала. Бахтиным текст определяется как плоть общения[2].

Такой взгляд в целом соответствует концепции выдающегося литературоведа Ю.М. Лотмана (1922–1993), который говорит о типологии текстов и рассматривает каждый определенный объект как текст, выделяя, например, иконические тексты живописи и скульптуры[3]. Для нас особенно важно, что в числе образцов текста, «открытого для наращивания», то есть последовательно вбирающего все новые знаковые комплексы, называется и газета – это «газетный роман, сама газета как целостный текст»[4]. Подчеркнем, что здесь речь идет о едином тексте печатного издания, его общем знаковом пространстве, в котором интегрированы письменные, иконические и прочие материалы. Такой подход представляется исключительно перспективным, поскольку, с одной стороны, расширяет возможности диалектического исследования издания как разделенного на относительно самостоятельные текстовые системы, а с другой стороны, позволяет выявить закономерности их объединения в общее произведение, установить качественный уровень их совместимости.

Таким образом, как видим, текст – это и физический, вполне конкретный мир (от местного ландшафта – до космической «книги»), и средство общения, причем далеко не всегда выраженное в предметной, вещественной форме.

Текст может воплощаться, например, в публикациях прессы, а может и в устном сообщении – сошлемся на бесписьменную природу фольклорных текстов, эту своего рода «бесписьменную форму бытия»[5]. Текстовой материал реализуется и в таких паралингвистических, невербальных средствах коммуникации, как жест, расстояние между участниками коммуникативного акта, голосовые модуляции и т.д. Эти характеристики обретают первостепенное значение в передачах, соответственно, телевидения и радио. Едва ли не все свойства текста могут находить выражение в журналистских материалах. Причина состоит в том, что эти материалы строятся на семиотической основе – то есть складываются из множества знаковых комплексов. А любой гомогенный (однородный по строению) текст – это система специально отобранных однотипных знаков. Выделим характеристики текста как своеобразного феномена. Согласно А.М. Коршунову и В.В. Мантатову, основной из признаков – знаковость, поскольку текст всегда зафиксирован и представлен в конкретных знаках. Они могут быть письменными – это средства естественного языка, генетически неразрывно связанного с появлением и существованием человека. Именно этим языком воспроизводится содержание философской, художественной, конкретно-научной литературы и, добавим, журнально-газетной периодики. При помощи знаков воссоздаются и тексты метаязыка, служащего для формализации исследования и описания естественного языка. И, конечно же, в процессе текстообразования используются иконические знаки – для создания иконических (изобразительных) текстов, которые, в частности, явно доминируют в журнальной иллюстрированной печати.

Другое свойство текста – его отграниченностъ, то есть противопоставление группы знаков, образующих текст, сторонним, не входящим в его состав, проще говоря – чужим знакам. Действует принцип «включенности-невключенности». Любой текст, и прежде всего гомогенный, вбирает в себя только подходящий, принципиально отвечающий его природе знаковый материал. Другой материал решительно отторгается. Возникает вопрос: а как же объяснить те случаи, когда в пределах иконического знакового комплекса вдруг оказывается элемент иной знаковой системы? Например, в пространство иллюстрации помещается вербальный (словесный) материал, выраженный соответствующей шрифтовой графикой. Иконическая система основана на внешнем сходстве знака и объекта отражения, а письменные знаки – это всего лишь символы, не имеющие внешнего сходства со своим значением: звуком, предметом, идеей т.п.

Всегда ли отторгаются чужеродные элементы? Конечно, далеко не всегда. Дело в том, что возможна глубинная модификация знакового образования, когда меняется характер его понятийного содержания, то есть сигнификат. Письменные знаки перестают, к примеру, выполнять свою первоначальную коммуникативную функцию, и первостепенную важность обретают их внешние, формальные эстетические признаки. Так, в знаменитой живописной работе И. Босха «Удаление Камней Глупости» представлен значительный по объему шрифтовой графический материал: с изобразительными средствами соединяются письменные, причем надпись, воспроизведенная стилизованной текстурой (острым ломаным готическим шрифтом), крайне трудно читается. В переводе с голландского она звучит так: «Мастер вырезает камни – мое имя Лубберт». Однако современный человек вообще вряд ли станет мучиться расшифровкой старинного письменного текста. Надпись настолько глубоко проникла в ткань живописной композиции, что уже не воспринимается как обособленный семантический элемент. Полотно представляет собой единый иконический текст, и его единство обусловливается созвучием стилистики шрифта и всего живописного произведения: изысканно-строгая символика позднего Средневековья отразилась и в образах людей, и в шрифтовой графике надписи.

С развитием печати прием воссоздания иконического текста с интенсивными включениями элементов письма стал применяться очень активно. Главное условие того, чтобы иконография не отторгала письмо, не меняется: стилистические обертоны должны совпадать, а в шрифтовой графике наиболее важное значение обретает эстетика внешней формы. Примеров – бессчетное множество, но приведем один – известную фотографию А.М. Родченко «Радиослушатель» (1929). Именно так называется журнал, который в руках ребенка занимает центральное положение во всей композиции. Крупно представленные на обложке журнала буквы характерного для той эпохи почерка своей спокойной округлостью сочетаются с формами чашки, блюдца, динамика. Возникает ощущение единства и гармонии, иконический текст органично вбирает в свое поле элементы текста письменного. Принцип связности и цельности единого текстуального пространства в этом случае не нарушается ни в малейшей степени.

Стать цельным произведением, не рассыпаться на отдельные чужеродные ингредиенты тексту позволяет соответствующая структурность – внутренняя организация. Это свойственно любым текстовым моделям, включая, разумеется, и те, которые существуют в пределах печатного издания. Более того, в этом случае требуется особо строгая организация материала, поскольку все журналистские произведения должны отличаться четкостью композиционного построения, ясностью и конкретностью семантики.

С этими проявлениями качественной природы текста неразрывно связано присущее ему тематическое единство. В его основе лежит авторский замысел, концептуальная позиция того, кто, создавая произведение, осуществляет отбор необходимого для текстопостроения материала – соответствующих цели знаков или более крупных комплексов. Если представить образно, это нужные для возведения здания простейшие строительные материалы или сложные, собранные заранее модульные конструкции. Как и при постройке дома, в прессе исключается случайное нагромождение элементов, требуется взвешенный выбор средств, ориентированный на обеспечение цельности и неразделимости материала.

Качественные признаки текста всегда присущи и журналистским произведениям. В практике СМИ неукоснительно действуют законы текстообразования. На журналистику распространяется общенаучное суждение Коршунова и Мантатова, проясняющее особенно важные, ключевые положения проблемы: «Рассматриваемое понятие относится не только к естественным языкам. Всякую знаковую структуру, выражающую некоторый целостный смысл, реализовывающую определенную культурную функцию, можно рассматривать как текст. Это дает возможность перенесения точных методов лингвистики на всю совокупность наук о культуре. Понятие “текст” в данном случае намного шире и глубже его словарного определения»[6].

в начало

 

ЖУРНАЛИСТСКИЙ ТЕКСТ И ЕГО ФУНКЦИИ

 

Под журналистским текстом следует понимать сложное и разнохарактерное системное знаковое образование. Журналистский текст – это понятие родовое, предполагающее внутреннее деление, классификацию, основанную на изменении видового признака (таксономическое деление). В ходе классификации устанавливаются видовые категории, и прежде всего те, в образовании которых участвуют основные «языки» СМИ – шрифтовой текст (письменные знаки, или символы) и иконический (иконические знаки). Разумеется, в процессе создания текста участвуют и другие, менее значительные в семантическом плане элементы – украшения, линейки и т.д. Такая большая амплитуда возможных вариантов текстового материала в печатном издании позволяет добиться особенно высокого уровня отражения всех сторон жизни. В этом и заключается уникальность журналистского текста как универсального и максимально эффективного средства коммуникации.

В то же время журналистский текст в силу своей многогранности довольно сложен для рассмотрения в качестве единого объекта. Его многие практические проявления едва ли взаимно соотносимы, не имеют общей предметной основы – например, иконический текст печатного издания и бесписьменный вариант текста (практически любой аудиоканал). Эта проблема волнует многих исследователей средств массовой коммуникации. Особенно большой интерес представляет мнение видного специалиста по семиотике, культуролога и философа У. Эко. Он обращает внимание на то, что проблематика массовых коммуникаций «потребовала семиологического обоснования своих принципов» (Эко следом за Ф. де Соссюром предпочитает говорить не о семиотике, а о семиологии).

К средствам массовой коммуникации Эко относит кино, прессу, телевидение, радио, ротапринтные еженедельники, комиксы, рекламу, различные виды пропаганды, легкую музыку, массовую литературу. Разумеется, к ним можно применить методы какой-либо одной дисциплины – психологии, социологии, педагогики, стилистики и т.д. Вполне допустимо глубокое исследование отдельных сторон и специфических технологий деятельности различных средств коммуникации. Но ученый резонно говорит и о необходимости выявления «общей подкладки», поскольку на определенном этапе развития общества «то разное, что есть в характере и воздействии таких способов коммуникации, как газета, кино, телевидение или комикс, отходит на второй план по сравнению с тем, что в них есть общего».

Это имеет очень большое как теоретическое, так и практическое значение, поскольку позволяет более осмысленно взглянуть на процессы, протекающие в конкретных средствах массовой коммуникации, обобщить опыт, выявить более эффективные методы работы с журналистским текстом. Эко, выступая за предельно точные категории в коммуникативных областях, обращает внимание на двусмысленность термина «средство» в выражениях типа «художественные средства», «средства массовой коммуникации» или же в удачных, по его мнению, словосочетаниях (например, «средство – это сообщение»). Исследователь выражает надежду, что такое «мифологическое» понятие, как «средство», со временем будет истолковано как канал, сигнал, форма сообщения, код и т.д. И вот, наконец, Эко, предлагая точно определить метод анализа массовых коммуникаций, приходит к принципиально важному выводу: «При изучении массовых коммуникаций, когда сводится воедино разнородный материал, можно и нужно, опираясь на междисциплинарные связи, прибегать к разнообразным методам, от психологии до социологии и стилистики, но последовательно и целостно изучать эти явления можно только в том случае, когда теория и анализ массовых коммуникаций составляет один из разделов – причем наиболее важных – общей семиологии»[7].

Попытаемся пояснить это краеугольное положение. Эко ведет речь о том, что система массовой коммуникации обязательно должна аналитически исследоваться в плане ее знакового выражения, то есть исследоваться должен ее текстообразующий фактор. Это действительно позволяет обнаружить общую основу столь разнохарактерных феноменов, каковыми являются каналы коммуникации. Такой основой можно считать активный знаковый аспект данных средств, при всех различиях моделей текстов в зависимости от типа средства коммуникации. Например, из письменных знаков формируются тексты, доминирующие на страницах газетно-журнальной периодики, – письменные тексты. Исключение составляют лишь те немногие специализированные издания, в которых большую часть площади занимают иллюстративные материалы. Поэтому под текстом произведения для печатных СМИ почти всегда подразумевается его традиционный письменный вариант.

Журналистский текст в любом своем проявлении обладает многокачественными характерными признаками, и в этом плане он может быть соответствующим образом оценен. Так, можно установить, насколько высок уровень исполнения материала, и какие критерии подходят для этого. Немецкий исследователь периодической печати Г. Рагер, отмечая большую методологическую сложность определения качественных параметров журналистского текста, предложил основными считать следующие его признаки: объективность, форму подачи материала, актуальность, релевантность (то есть соответствие между информационными запросами аудитории и полученным ею сообщением)[8].

Таким образом, определилась прямая зависимость оценки качественного уровня журналистского текста от того, как в нем реализован важнейший социальный принцип – способность представить неискаженную картину событий. Это основной аспект социального функционирования журналистского текста, при котором главную роль играют сугубо содержательные достоинства СМИ. Если для механической записи материала и его визуального представления (набор газетных статей, верстка номера) достаточно символических письменных знаков, то для передачи и восприятия сути публикаций необходимы знаки следующей ступени, более сложно организованные. В широком смысле это – «знаки социального факта», «заданные» семантическими возможностями текста и возможностями аудитории. «Знаки, поступающие из журналистских текстов, аудитория воспринимает не “один к одному”, а в собственном осмыслении. Поскольку аудитория всегда разнородна, постольку в ней зарождается не одно, а несколько осмыслений. Когда знаки из журналистских текстов начинают систематически не совпадать с реальным опытом аудитории, конкретное средство массовой информации перестает пользоваться доверием тех, для кого оно действует»[9]. Наличие «знаков социального факта» практически всегда свойственно журналистскому тексту.

С социальным смыслом органично связан идеологический аспект журналистского текста. Независимо от того, в пределах какой общественно-экономической формации воссоздается журналистское произведение, оно будет всегда весьма жестко идеологически ориентировано. Это продиктовано неизменным существованием определенного, соответствующего конкретному обществу и времени диску́рса (от франц. discours – речь). Слово «дискурс» здесь понимается двояко: как текст, служащий «обозначением смысловой среды всеобъемлющей культуры, в которой обитает цивилизованный человек, постоянно общающийся с другими людьми и совместно с ними творящий бесконечный глобальный текст»[10], и как текст, который, «являясь... целенаправленным социальным действием, не только создается в процессе социальной деятельности, отражая ее, но также создает, продуцирует социальную действительность»[11]. Любой, по сути, журналистский материал выступает как часть этого дискурса. Публицистическое произведение в той или иной мере всегда интегрировано с важнейшим сегментом общего дискурса – политическим дискурсом, который несет в себе идеологическое содержание.

Это вполне естественное положение вещей – текст журналистского произведения существует самостоятельно и в то же время диалектически связан с другими сферами духовной жизни. Поэтому правомерно выделять в системе массовой информации идеологический аспект текстообразования, семиотический (знаковые системы, письменная речь, изображение, правила отбора языковых и неязыковых средств), а также технологический (отбор информации, оперативность, адекватность, качественное разнообразие, тиражирование, доставка и т.д.). Идеологический аспект включает в себя упорядоченный состав текстовых источников, набор тем, по которым высказывается массовая информация, прогноз и организацию аудитории, зависящие от программы массовой информации и ее источников: газет, редакций радиовещания и телевидения[12]. Содержание текстового материала массовой информации отражает с определенных идеологических позиций положение вещей в мире.

Любой журналистский текст, то есть материал достаточно адаптированный к публикации в соответствующих средствах массовой информации, отличается существенной актуализацией отмеченных выше признаков – коммуникативных, социальных, идеологических. Во многих текстах уровень актуализации данных признаков может достигать максимума – это практически все газетно-журнальные тексты на острые общественно-политические и экономические темы. Их резонанс во всех сферах функционирования оказывается очень высоким. В некоторых текстах проявление указанных признаков может быть в той или иной мере приглушенным. Для сравнения рассмотрим три отрывка из публикаций, объединенных тем, что это именно газетные тексты, написанные настоящими мастерами слова и посвященные проблемам образования, то есть обладающие определенным тематическим созвучием.

 

Всякий «развитой гимназист» считает необходимым заниматься русским языком.

Что же дают этим юношам, которые, говоря громко, с такой жадностью стремятся к этому источнику знания?

Половину курса они посвящают главнейшим образом на то, чтоб изучить, где надо ставить и где не надо ставить букву, которая совсем не произносится.

Вторая половина курса посвящена изучению «древних памятников» и того периода литературы, который никого уж не интересует.

Все, что есть живого, привлекательного и интересного в «предмете», исключено.

Мертвые сочинения, вместо того чтоб развивать, приучать мыслить, приучат к «недуманию».

И в результате...

Три четверти образованной России не в состоянии мало-мальски литературно писать по-русски. Привычка к шаблону в области мысли. И спросите у кого-нибудь, что такое русский язык.

– Скучный предмет!

А ведь это язык народа, это половина «отчизноведения», это «душа народа».

Позвольте этим шаблоном закончить сочинение о преподавании русского языка.

 

В.М. Дорошевич. Русский язык (1905 г.)

 

Господин директор принял у меня документы (заявление в полтавскую гимназию о том, что дочь автора хочет сдать экзамен по латыни. – авт.), пересмотрел их, не сказал, что «уже поздно», но совершенно корректно выставил другой барьер: недостает еще... «свидетельства о благонадежности».

Признаюсь, несмотря на мой почтенный возраст и разносторонний опыт, это требование г. директора гимназии меня несколько... ошеломило. Положим, как российский обыватель, я обязан был знать, что «благонадежность» в нашем отечестве есть нечто очень важное и необходимое, как пища, как вода, как воздух, даже более – как паспорт. Без «благонадежности» вы – человек, в сущности лишенный всех прав состояния. Вы, положим, окончили учительскую семинарию и получили «право» заниматься учительством. Но если «администрация» не пожелает признать вас «благонадежным», вы потеряли годы учения напрасно: учителем вам не быть. Точно так же вам загражден доступ на службу государственную, земскую, а порой (при особенной энергии власти) даже и на частную. Одним словом, без особого милостивого разрешения полиции, называемого «свидетельством о благонадежности», человеку остается порой одна торная дорога – в экспроприаторы. Разрешение на это не нужно, но зато самый «род деятельности» не всякому по силам...

 

В.Г. Короленко. О латинской благонадежности (1908 г.)

 

В развитии университетской науки есть немало сложностей... Многотемье, противопоказанное научно-исследовательским институтам, здесь благо: студенты по всякому вопросу должны получать знания из первых рук. Но есть и великое преимущество университетской науки – постоянный приток молодежи. Я побывал во многих лабораториях, отделах и едва ли не всюду слышал: «Появился один дипломник, светлая голова». Или: «Этого ни за что не упустим». Или даже: «Есть один парень, буду делать ставку на него». Ведет сейчас исследования у вирусологов некий подающий большие надежды дипломник Валя (фамилию называть не буду, рано), а рядом с ним уже крутится, выполняет первые научные задания третьекурсник Валера, – эта работа не знает перерывов, она надолго, навечно. Я спросил у Борисова, что ему нужно, чтобы создать новый отдел (люминесцентных методов). Он перечислял: нужны помещения – вроде бы уже найдены, нужны приборы – уже имеются. Он сказал: – Мне бы найти двух хороших, молодых физиков. Молодых. Хороших. Двух.

 

А.А. Аграновский. Незаменимые (1972 г.)

 

Не вызывает сомнения достаточно высокий уровень решения коммуникативных задач, которые стояли перед авторами этих трех текстов. Благодаря умелому и точному в профессиональном отношении изложению материала, удачному использованию композиционных и языковых средств данные публикации выполняют одно из условий коммуникативного акта – обмен осмысленными сообщениями. Литературно хорошо проработанные, ясно выстроенные и обладающие несомненными архитектоническими достоинствами тексты легко воспринимаются читателем, доносят до него авторские мысли и чувства.

Кроме коммуникативной задачи, тем или иным образом решаются задачи социального характера – тематически значительные, поднимающие произведения на ступень широкого обобщения. Тексты написаны в разное время и разных жизненных ситуациях, посвящены проблемам разного масштаба. Если публикация Дорошевича касается культурно-просветительской стороны общественной жизни, пусть даже исключительной важности, она все же, как нам представляется, не достигает той напряженности, не отражает того уровня социального отчаяния, негодования и протеста, как это можно наблюдать в публикации Короленко. Речь идет, подчеркнем, совершенно не о степени публицистического мастерства, не о том, кому из авторов удалось более эффектно в литературном плане воплотить свой замысел, а о присутствии в тексте качественно различных социальных факторов, что может быть свойственно тем или иным произведениям. У Короленко социальный фактор обозначен более жестко, за гранью публицистического повествования – изломанные судьбы «неблагонадежных» людей.

Вне всякого сомнения, отчетливо ориентирован в социальном плане и материал Аграновского. Но социальный фактор в нем относительно смягчен, не достигает такого накала и драматизма, какой присущ прежде всего произведению Короленко. Аграновский в этом случае осознанно выбирает тему не слишком громкого общественного звучания и, соответственно, использует спокойную, неброскую модель сюжетопостроения, хотя повествует, само собой разумеется, о социально важных сторонах жизни.

Как видим, в публицистических текстах, выполненных даже в пределах единого тематического направления, могут по-разному проявляться социальные факторы – феноменологически активно воздействующие компоненты. Они детерминируют в конечном счете качественный уровень осуществления социальной функции, обязательно присущей вообще любому журналистскому тексту.

Социальный аспект произведения выступает в сочетании с аспектом идеологическим. Вместе с тем это разные понятия, о чем свидетельствует и анализ приведенных выше примеров. Идеологический аспект, отражая познавательно-смысловую сторону текста, конкретно проявляется в его концепте – «языковом воплощении понятия»[13], своеобразном семантическом ядре. В рассматриваемых нами текстах концепт выражен различным образом: в произведении Дорошевича он сводится к исполненной искреннего сожаления, хотя и не лишенной гражданского пафоса и назидательности констатации неблагополучия с преподаванием русского языка. В произведении Короленко на первый план выходит идея острого противостояния произволу властей предержащих, и вследствие этого данный текст становится особенно активно воздействующим элементом политического дискурса. У Аграновского концепт формулируется в подчеркнуто спокойном тоне и явно не окрашен избыточной экспрессией, не относится к категории рискованных, взрывных журналистских опытов – он сводится к проблеме развития университетской науки, утверждает необходимость преемственности.

Таким образом, можно говорить, что в процессе создания журналистского текста формируется его соответствующая концептуально-конкретная основа, которая отличается целостностью и завершенностью в идейно-познавательном отношении, причем формируется она с максимально возможным учетом влияния внешних факторов. Эта концептуальная основа существует в форме определенных – сходных или абсолютно различных – идеологам, материализованных в тексте благодаря знаковым комплексам. Вот почему В.Н. Волошинов мог по праву заметить: «Область идеологии совпадает с областью знаков. Между ними можно поставить знак равенства. Где знак – там и идеология. Всему идеологическому принадлежит знаковое значение»[14]. От характера концептуальной основы, уровня ее воздействия на сознание читателя впрямую зависит уровень социальной «заряженности» произведения, его возможность тем или иным образом влиять на общественные процессы.

в начало

 

ДИАЛЕКТИКА ТЕКСТА И ДИАЛЕКТИКА ОТРАЖЕНИЯ МИРА

 

Любой текст, в том числе и журналистский, есть, образно говоря, живой организм. Согласно законам диалектики, он рождается, развивается в том или ином направлении, участвует в общественно-культурных процессах, а потом может либо в прямом смысле слова погибнуть, оказаться безвозвратно утраченным, либо, как чаще всего и происходит, потерять актуальность. Так, увы, до нас дошли далеко не все инкунабулы – первые печатные книги, те, которые были выпущены в XV в., и так погребено под толщей архивной пыли большинство публикаций СМИ. Случаются, правда, и чудесные превращения: текст, который считался архаичным, с годами почти мумифицировался, в силу тех или иных причин вдруг может быть востребован. СМИ иногда публикуют взятые из старых газет и журналов материалы. Они могут содержать информацию, в чем-то созвучную современному положению дел. Например, в наши дни «Огонек» перепечатывает из газет начала века рассуждения следующего характера: «Квартирный вопрос – самый важный для москвича. Вздорожание квартир идет crescendo, успокоительные речи, что с появлением больших домов цена упадет, едва ли основательны. Настоящее время – время самой горячей стройки. Возводятся дома в 6–7 этажей с сотнями квартир, но никаких успокоительных результатов квартиронаниматели не видят».

Текст никогда не существует вне времени, однако и во временном плане он должен рассматриваться по меньшей мере в двух аспектах. Во-первых, с момента своего создания он занимает место на общей оси исторического времени, в общем временно́м пространстве, причем оценивать его надо с учетом реалий конкретного периода. Такое развитие явления, учитывающее трансформацию значений, актуализацию на определенном этапе то одних, то других качественных признаков, называют диахронией (от греч. dia – через, сквозь и chronos – время). Во-вторых, текст может восприниматься сиюминутно, с учетом лишь в данный момент проявляющихся качественных особенностей, как бы в своем мгновенном состоянии, а не в движении. Такое состояние и исследование текста как семиотической системы называют синхронией (от греч. synchronos – одновременный).

Любой письменный вербальный текст – как журналистский, так и литературно-художественный – никогда не бывает полностью самодовлеющим, замкнутым в пространстве исключительно собственной семантики, изолированным от иных развернутых знаковых комплексов, и не только вербальных, но также созданных на другой семиотической основе, в частности иконических. Осуществляется бесконечный сложно организованный диалектический процесс вовлечения одних текстовых образований в другие, и корни этого процесса обнаруживаются в глубокой древности, когда творческая фантазия народа рождала яркие образцы бесписьменных текстов. Органично присущее тексту свойство включать в себя сторонние элементы, а также наложение одних ассоциативно-семантических структур на другие с образованием новых дополнительных значений называется интертекстуальностью.

В рамках теории текста как филологической дисциплины данное понятие разработано достаточно глубоко, и, конечно, его удобно использовать для более полного анализа журналистских текстов. Но, безусловно, это надо делать с учетом их специфики. Ведь журналистские тексты по сравнению с литературно-художественными более многоаспектны, прежде всего в формальном отношении.

Интертекстуальность, будучи неотъемлемым качественным признаком любого связного и целостного знакового образования, отражается в понятии интертекста. «Это те элементы иного текста, которые присутствуют в смысловой структуре рассматриваемого текста как неотъемлемая ее часть. Интертекст – всегда сжатый парафраз текста-источника, возникающий не непосредственно из самого текста-источника, а опосредованно – через представление о тексте-источнике в культурном тезаурусе читателя»[15]. Не случайно здесь фигурирует понятие тезауруса (от греч. thesauros – сокровище, сокровищница), своеобразного словаря, аккумулирующего понятийный опыт и отражающего семантические отношения между его составляющими элементами. Именно благодаря тому, что в тезаурусе человека, воспринимающего сообщение, содержатся представления о других текстах, которые могут быть извлечены из долговременной памяти, и оказывается возможным явление интертекстуальности. Одно из самых конкретных ее проявлений – аллюзии (от лат. allusio – шутка, намек), стилистические фигуры, выражающиеся в том, что текст соотносится с известными историческими и литературными фактами, событиями, персонажами и проч. К примеру, достаточно привести слова «И ты, Брут», как сразу же на их основе окажется воссозданной сложная семантическая конструкция.

Принцип интертекстуальности реализуется сложно, процесс реконструирования прежних текстуальных образований протекает неоднозначно, возможно диалектическое отрицание «устаревших» понятий, что дает повод говорить, в частности, и о «негативной интертекстуальности». Художественное творчество и публицистика различаются в этом отношении, как и во многих других. «Функциональное отличие интертекста в поэтическом тексте от интертекста в журнальных статьях заключается в том, каким образом интертекст включается в смысловую структуру текста. В стихотворении интертекст способствует актуализации целого пласта смысла, расширяя структуру метафорических отношений в тексте; в журнальных статьях интертекст является экономичным способом выполнения прагматических установок высказывания за счет включения сознания читателя в порождение аргументации, подтверждающей истинность передаваемого смысла». Но в то же время, еще раз подчеркнем, общность многих черт художественных и журналистских текстов проявляется постоянно: даже самые логически строгие и рационалистичные публикации газетно-журнальной периодики не лишены обычно аллюзий и метафорических конструкций. Еще ярче это проявляется в художественно-публицистических жанрах. Общность могут обусловливать и «так называемые “лирические отступления”, например, описания пейзажа или погоды в... газетном репортаже, когда целью описания является не передача фактической информации о местности или природных явлениях на момент создания текста, а изображение с их помощью чувств автора в те моменты»[16].

Понятно, что по отношению к тексту, на который они воздействуют, все интертекстуальные образования занимают определяющую позицию, – ведь они предшествуют его возникновению. Но чтобы особо подчеркнуть причинно-следственные связи, четко выделить хронологическое и логическое детерминирование интертекста, используют понятие претекста (от лат. ргае – впереди, перед и textus – ткань, сплетение, соединение). Оно удобно для сугубо практического применения, так как позволяет установить истоки сторонних включений в текст, в том числе, конечно, и журналистский. Претексты очень активно вовлекаются в процесс создания материала. Автор обязательно накапливает опыт чужого вербального текстопостроения, осмысливает его, систематизирует, и, как подчеркивает И.П. Смирнов, восприятие «чужого литературного материала непременно включает в себя момент редукции претекстов до их простейших семантических составляющих». Эти составляющие не всегда легко узнаваемы в новом сочинении, но иногда случается так, что претексты встраиваются в него в качестве почти целостных конструкций. Подобная методика «была воплощена, в частности, в футуристических коллажах, которые предполагают беспризнаковость посттекста (то есть текста уже воспроизведенного, созданного с использованием претекстов. – авт.), смонтированного целиком и полностью из фрагментов претекстов»[17].

Некоторые журналистские тексты также полностью или почти полностью формируются на основе использования имеющихся претекстов – например скомпилированные материалы. Правда, возникает вопрос этической оправданности такого профессионального хода. Другое дело, если претексты вовлекаются в творческий процесс с целью усилить оригинальный авторский материал, сделать его более ярким, повысить интенсивность и глубину его воздействия на сознание читателя. Такие приемы возможны в любых журналистских жанрах. Именно об этом идет речь, когда утверждается, что «многие фельетонисты обращаются к приему травестирования (перелицовывания) классических сюжетов, вкладывая в готовую форму новое содержание»[18]. В сатирических материалах претексты вообще могут проявляться по-особому эффектно, оформляться красноречиво, и едва ли не обязательное требование, предъявляемое к ним, – это их узнаваемость.

Рассмотрим опубликованный в 1860 г. фельетон В.С. Курочкина «Критик, романтик и лирик», направленный против представителей эстетики, которая ему была чужда и явно претила. Литератор весьма едко высмеивает, в частности, некоего Ивана Ивановича – вымышленное лицо, приютившееся на страницах литературного еженедельника «Сын отечества»:

 

Иван Иванович – «вечный и последний романтик» и в то же время «человек жизни», разумеющий под словом жизнь «не слепое веяние минуты, а великую, неистощающуюся, всегда единую тайну». Иван Иванович вообще «странный и оригинальный субъект, оригинальный, впрочем, как хаос, а не как стройное явление». Вследствие этой оригинальности Иван Иванович нравственность называет индравственностью, угрызения совести хандрою, живет в злоуханных нумерах, где-то в Гончарной улице, потому что ему, вследствие все той же оригинальности, кажется, будто Гончарная ближе к Москве, чем Знаменская или Невский проспект; в этих нумерах играет на гитаре и предается постоянным и неутомимым загулам, а в свободное от загулов время пишет стихи, но какие стихи!.. Иван Иванович, – замечает автор далее, – может с таким же правом сказать: «я люблю безобразие, господа!», как Тарас Скотинин говорил: «я люблю свиней, сестрица!».

 

Введенный Курочкиным в ткань повествования персонаж, а именно герой комедии Фонвизина «Недоросль» Тарас Скотинин, лицо легко узнаваемое и проявляется в качестве интертекста. Данный персонаж выступает в роли передаточного элемента: через него смысл претекста проникает в создаваемый автором материал. Действенность умелого использования претекстов может быть очень велика, поскольку они, привнося дополнительную семантику, позволяют автору не просто более рационально расходовать творческие ресурсы, но и стилистически разнообразить повествование, вводить в него тонкие добавочные нюансы. Претекст – это отнюдь не цитата. Важно то, что он, в свою очередь, также зависим от контекста нового материала, от его семантических и психоэстетических характеристик. Претекстуальные конструкции могут до некоторой степени субъективно интерпретироваться, окрашиваться в соответствии с волей автора нового материала (посттекста) в те или иные экспрессивные тона. Так, претекстуальный материал даже серьезного произведения, погруженный в фельетонную стихию, воспринимается, хотя бы отчасти, в ее свете. Рассмотрим фрагмент фельетона М. Кольцова «Устарелая жена»:

 

Гость из Военной академии горько огорчен. Хмуро его хмурое лицо. Сжаты крепко его крепкие челюсти. Покраснели его красные обветренные скулы. Он возмущен возмутительными поступками.

Он смотрит на меня. Но что я могу сделать?

Что я могу сделать, – ведь это обычная история!

Что обычно, то не потрясает. История о том, как один Евгений Онегин не любил Татьяну Ларину, а потом полюбил, но было уже поздно, – она, взятая в отдельности, превращена гениальным поэтом в классический роман. А сотни тысяч жестоких бытовых драм, несчастных браков, загаженных жизней ложатся удобрением в века, выбрызгиваясь мелкими строчками в хронике происшествий об убийствах из ревности, о брошенных в колодцы младенцах, о криво обрезанных собственной рукой жизнях.

Пришелец из Военной академии разгорячен подлым поступком товарища. Подумаешь, удивил!

 

Здесь претекстом для газетного фельетона служит текст пушкинского произведения, причем он претерпевает определенное воздействие контекста: автор «Устаревшей жены» мастерски балансирует на грани почти манерного фельетонного ерничанья и отмеченного истинной глубиной показа человеческой драмы.

Диапазон вовлечения в текст и творческой интерпретации претекстов может быть исключительно широк и разнообразен: это не только их вживление в чувствительную ткань новых произведений, но и нередкое использование в заголовочных комплексах, иной раз без формального возвращения к ним в ходе повествования, даже без упоминания, поскольку, по замыслу автора, претекст должен относиться как бы ко всему повествованию целиком. Так, М. Зощенко иногда давал своим рассказам названия, руководствуясь данным методом. В «Страданиях молодого Вертера» речь вовсе не идет ни о каком Вертере и не содержится никаких аналогий или опосредованных ассоциативных связей с конкретным героем Гете. Это же самое мы наблюдаем в рассказе «Бедная Лиза», персонаж которого (тоже, правда, Лиза) не имеет ничего общего с романтически-трагической героиней знаменитого произведения Н.М. Карамзина. Претексты здесь, по сути, полностью спародированы, и это происходит вследствие интенсивного воздействия контекстов прозы Зощенко. Такой прием отнюдь не является редкостью для публицистики, где он позволяет придать образным структурам дополнительные выразительные оттенки.

В качестве претекста может быть взято любое семиотическое образование, наделенное соответствующей логикой и экспрессией. Это, например, иконический текст – либо динамичный, представленный в движении (театр, кино), либо статичный (живопись, ваяние, зодчество). Для одного из своих сатирических рассказов Зощенко выбирает название знаменитого фильма – «Огни большого города», и вербальный элемент, собственно название, служит лишь связующим звеном с иконическим текстом, в данном случае – с кинотекстом. А вот в путевых очерках «Письма из Испании» В.П. Боткина функцию претекста выполняют иные иконические комплексы – живописные полотна Б.Э. Мурильо: публицист, развивая свои непосредственные наблюдения, дает прямое и весьма подробное описание работ живописца, в которых присутствует «природа со всею своею плотию и кровью, и вместе провеянная какою-то невыразимою идеальностью». Вовлечение претекста во вновь создаваемое произведение – это своеобразное указание на связь нового текста с другим, отсыл к нему. А другой текст может быть представлен и зафиксирован при помощи любых существующих естественных или условных знаков.

Участие претекста в творческом процессе приковывает особо пристальное внимание исследователей, и предпринимаются, в частности, попытки его классифицировать. Так, в претексте выделяют тематический аспект, степень и глубину включения в создаваемый материал, роль в связи со значением содержания. Представляется существенным следующий вывод: «Выясняя важность или, напротив, дополнительность претекста, в первую очередь необходимо учитывать три обстоятельства: во-первых, какой удельный вес он имеет в художественном сознании автора, во-вторых, его место в культурном хронотопе (то есть место во времени и пространстве. – авт.), к которому писатель принадлежит, в-третьих, степень поддержки, которая оказывается со стороны внутритекстовых способов смыслопорождения семантическому заряду, привносимому им в смысловой подтекст произведения»[19].

Речь здесь идет о художественно-литературном тексте, но даже без оговорок относительно близости ему произведений художественно-публицистических жанров СМИ стоит указать на принципиальное сходство основных методов построения всех вообще вербальных текстов, включая, разумеется, и журналистские. При существенном содержательном различии технологические приемы остаются идентичными, и едва ли не в каждом газетном или журнальном номере в материалах всех жанров можно обнаружить примеры привлечения претекстов и других интертекстуальных включений.

Любые варианты интертекста оказывают в той или иной мере воздействие на формирование подтекста – дополнительного семантического образования, возникающего в пределах текстового материала и в определенной степени скрытого в нем, всегда неявного, требующего домысливания. В одном произведении может быть один подтекст, а может быть и несколько. Это зависит от того, как осуществляется процесс текстопостроения, уместны ли подтексты вообще, способствуют ли они решению основной задачи, которая стоит перед автором. Конечно, подтексты могут возникать и случайно, вследствие профессиональной небрежности, помимо авторской воли, и это будет очень серьезной погрешностью – увы, сочинитель сказал то, что вроде бы и не собирался сказать. Однако настоящий мастер слова умело пользуется этим важнейшим средством текстопостроения, незаменимым прежде всего при создании художественно-публицистических произведений. Например, С.П. Залыгин в очерке «О Твардовском» точно формирует сложное подтекстовое пространство: в нем детали, казалось бы, прозаические, несущественные наполняются огромным дополнительным значением. Вот отрывок из этого очерка (автор приходит проститься с Твардовским, но в траурный зал никого не пускают, для Залыгина делают исключение):

 

Зал красный, стулья вдоль стен – красные, красный гроб на красном постаменте.

Вот она и кончилась, жизнь мальчика с хутора Загорье Починковского района Смоленской области. Часа четыре думалось мне рядом с мертвым Твардовским – лицо поэта, мыслителя, жителя XX века, гражданина СССР.

Прекрасное при всем том было лицо.

А о чем мне думалось – этого повторить нельзя. Есть такие моменты, которые мысленно и хотя бы приблизительно повторить нельзя, невозможно.

Хоронили Твардовского на Новодевичьем кладбище, могила его – поблизости от могилы Никиты Хрущева.

 

Здесь представлена сложно и многоступенчато сконструированная система подтекстов, будто вязь, вплетающаяся в ткань основного повествования. Мы домысливаем феноменологию предметов (красный – сильнейшее и символическое цветообозначение), домысливаем судьбу «поэта, мыслителя, жителя XX века, гражданина СССР» и, конечно, пытаемся осознать почти мистическое значение символического погребения «поблизости от могилы Никиты Хрущева».

В подтексте автору удается о многом рассказать, используя ограниченный объем лексического материала. Умение профессионально распорядиться теми возможностями, которые имеются в подтекстуальных конструкциях, свидетельствует о высоком творческом потенциале литератора. Не случайно В.В. Овечкин с похвалой отозвался о сочинителе, которому в отношении сюжетопостроения и развития характеров персонажей многое «удалось сказать, не вынося из подтекста в прямой текст»[20].

Очень важным в творческом плане показателем можно считать многослойность текста, обусловленную существованием подтекста. Подтекстуальные структуры коренятся в самых жизнеобеспечивающих, базовых семантических уровнях произведения. Они, эти структуры, могут быть представлены в концентрированном варианте – воздействовать в каком-то одном месте повествования, порой внезапно, взрывным образом. Но это вовсе не будет означать, что воздействие подтекста скажется лишь на данном фрагменте, поскольку в силу своей яркости и эффектности оно может распространиться на все произведение. Другой вариант – относительно равномерное распределение подтекстуальных структур на протяжении всего повествования. Это может быть очень уместно при создании произведений высокого публицистического звучания – статей, очерков, обзоров. Что касается сатирических жанров, и в частности фельетона, то именно подтекст дает возможность живо и нестандартно организовать весь текстообразующий материал, тонко акцентировать внимание на его ведущих идеях. Нельзя не признать справедливым следующее суждение: «Постепенное, логически обоснованное и композиционно выдержанное развитие подтекста от “ситуации-основы” до публицистических выводов способствует глубокому пониманию фельетона»[21].

Владение законами текстообразования необходимо журналисту, прежде всего для успешной практической работы. Разумеется, автор произведения не стремится лишь на сугубо дискурсивной, то есть рассудочной, основе разрабатывать творческие ходы, просчитывать наиболее рациональные варианты интертекстуальных включений, формировать пространство подтекста. Безусловно, большую роль играет также интуиция, поскольку творчество немыслимо без смелого выхода за границы стереотипов, поворота «против течения» и в ряде случаев парадоксального отрицания жестких логических схем. Однако без понимания природы строго выверенного закона текстообразования творческий процесс будет развиваться хаотично, с высокой энтропией – рассогласованностью структурных элементов. Даже одаренный журналист, не знакомый с научными основами текстообразования, не сможет в полной мере использовать те возможности, которые таятся в текстовом материале, пройдет мимо интересных творческих ходов и, скорее всего, упрощенно и одномерно отразит события в своем произведении.

в начало

 

СОЗДАНИЕ ТЕКСТА – ПРОЦЕСС ТВОРЧЕСКИЙ

 

Создание текста – акт всегда индивидуальный, глубоко личный и сокровенный. Автор (гораздо реже – авторы) остается один на один с материалом, обдумывает его, подвергает анализу, классифицирует и соответствующим образом излагает. Метод изложения, изначально заданный характер интерпретации материала играют большую типообразующую роль.

Автор может пойти совершенно различными путями. Он может предельно субъективировать формально-содержательные структуры произведения. В этом случае процесс смыслопорождения пойдет затрудненно, в семантическом отношении данная текстовая модель окажется имплицитной – не выраженной прямо, неявной. Текст становится самодовлеющим, уже в нем самом, в манере автора высказываться зиждутся зыбкие, нечеткие и капризные смыслы. Такой вариант текстообразования показывает, что «к тексту можно относиться как к уникальному, порожденному своеобразием личности автора произведению, которое представляет интерес само по себе. В этом случае не то, что “за” текстом, а именно он сам и есть “подлинная” реальность»[22]. Читателю бывает порой сложно понять такой текст и соответствующим образом его воспринять.

Но это отнюдь не означает, что каждый материал изначально квалифицируется как имплицитный, то есть в известной мере закрытый, лишь подразумеваемый, или, наоборот, как эксплицитный, то есть ясный, недвусмысленный[23]. Большое значение имеет готовность читательской аудитории воспринять предложенный ей текст.

Несмотря на всю сложность строгого разграничения двух означенных текстообразующих моделей – в самом деле, ряд текстов, которые когда-то казались крайне индивидуализированными, позже стали классическими – существует необходимость их хотя бы относительно правильного диагностирования и оценки. Надо понимать, произведен ли текст одной прихотью автора с целью выразить свои исключительно личные, малоинтересные для других чувства или, наоборот, произведен для фиксации материала, созвучного многим людям. Как подчеркивает Г.-Г. Гадамер, «нам придется различать: записку “для себя”, использование которой обеспечивается собственной памятью; письмо, которое благодаря точному адресу само обеспечивает условия для понимания; и, наконец, все виды печатной продукции, лишенные точного читательского адреса»[24].

Печатная продукция, и прежде всего, разумеется, газетно-журнальная периодика, обращена к широким читательским кругам, и поэтому при разработке ее текстовой модели следует использовать понятные и общеупотребительные стилеобразующие средства, избегать искусственно усложненных вариантов сюжетопостроения и фабульного хода. Незыблемое правило журналистики – добиться такого уровня четкости и конкретности материала, который был бы в состоянии обеспечить адекватную передачу сообщения, то есть без искажения идеи, без семантических и психоэстетических деформаций, без потери даже самых незначительных оценочных нюансов. Конечно, создание журналистского текста – процесс творческий, большую роль играет авторское видение и понимание проблемы, его суждения и выводы, но безудержное стремление оригинальничать, субъективировать изложение фактов, экспериментировать с лексическим материалом будет явно не к месту. Различные текстовые модели «реализуются в соответствующих типах языка: общепринятом и индивидуальном, авторском. Первый – это язык повседневной коммуникации, средств массовой информации, публицистики; второй – язык оригинальных, только данному автору свойственных стилистических средств»[25].

Даже действуя в профессионально ограниченном текстовом пространстве, журналист имеет возможность создавать яркие, самобытные произведения. Но положительный результат будет достигнут только в том случае, если автор сполна и, главное, творчески использует имеющийся потенциал текстообразования, выберет верное направление в моделировании материала. Ведь уже на стадии первоначальной обработки эмпирических данных автор на дискурсивной или, наоборот, интуитивной основе пытается определить общие ориентиры изложения материала, подобрать подходящую видовую модель текстообразования.

Письменные тексты в издательской практике классифицируют по способам изложения и видам следующим образом: повествование, описание и рассуждение[26]. В повествовательном тексте рассказывается о каких-либо событиях и фактах последовательно, размеренно, с отражением происходящего во времени. Описательный же текст нацелен на воссоздание картины реальной жизни и, возможно, с особо тщательной прорисовкой отдельных фрагментов и эпизодов. А вот текст, в котором доминирует аспект рассуждения, содержит исследование предметов и явлений, обосновывает какие-либо положения с привлечением других, полностью или частично уже обоснованных положений и утверждений, то есть путем аргументации. Включение в ткань произведения положений и утверждений, истинность которых установлена прежде, считается доказательством, а именно частным проявлением аргументации. Применение рассуждения приемлемо, в первую очередь, для аналитических публикаций.

Диалектически с видовыми характеристиками письменных текстов связаны методы их построения. Само собой разумеется, тексты с различными жанровыми признаками и строиться будут различным образом.

Так, публикации из группы информационных жанров, как правило, создаются с предельно рациональным и экономичным расходованием текстообразующего материала, минимальными интертекстуальными включениями, ровной и умеренной стилевой организацией. Здесь, прежде всего, ставится задача добиться наибольшей полноты осуществления коммуникативного акта.

Совсем иное дело – методы построения художественно-публицистических текстов. В этом случае могут вводиться и очень развернутые интертекстуальные образования, часто формируются подтексты различного уровня сложности, сюжетосложение почти никогда не бывает прямолинейным и упрощенным. Скорее наоборот: с целью познания и отражения соответствующих сторон действительности автор стремится располагать сюжетообразующие элементы оригинально, порой даже причудливо, если это способствует более полному раскрытию идейно-тематического содержания произведения.

У методов построения аналитических текстов – иная специфика. Согласно концепции А.А. Тертычного, выделяются, во-первых, методы познавательно-ориентированного построения: фиксация какого-нибудь отдельного факта, описание взаимосвязанных явлений, фиксация всего познавательного акта и, наконец, описание «схемы» доказательного рассуждения. Во-вторых, выделяются методы коммуникативно-ориентированного построения текста: обусловленные представлением о соответствии текста ожиданиям аудитории, обусловленные представлением о способах и формах отражения действительности, ожидаемых аудиторией[27].

Схема действий автора выглядит следующим образом. Исходя из поставленной задачи написания именно журналистского текста, он выбирает перво-наперво соответствующий тип речевой деятельности. В данном случае единственно возможный вариант – язык повседневной коммуникации, без труда понимаемый читательской аудиторией. Затем, конечно с учетом жанрового фактора, стремится в общих чертах наметить видовую модель будущего текста, что во многом обусловливается характером собранного эмпирического материала. Наконец, автор подыскивает подходящие варианты построения текста, определяет конкретный метод его конструирования.

Практически на всех этапах текстотворчества журналист оперирует группами знаков, зафиксированных в тех или иных формах. Структурируя, он создает из них развернутые комплексы, которые обретают дополнительное значение. Мы наблюдаем удивительное и таинственное явление: знаки, как правило, хорошо знакомые и чуть ли не заурядные, вследствие интеграции, объединяясь под влиянием авторской воли, наполняются новым, порой очень самобытным и ярким содержанием, реализуют богатейший и уникальный информационный потенциал. Произведение является журналистским, если оно выполнено как текст, рассчитанный на активное использование в коммуникативной деятельности, и представляет собой систему в том значении, которое возникает при подходе к тексту как информационному продукту, воплощенному в знаках. Осуществляется диалектически сложный процесс построения взаимосвязанных содержательных и формальных структур на всех уровнях, начиная с элементарного и кончая высшим, когда произведение осознается как целостность. В журналистском материале отражается классическая триада, на которой зиждется принцип построения текстовой модели. Она предполагает, что все произведения духовного творчества состоят с действительностью в семантических отношениях – как «обозначающее с обозначаемым», включаются в прагматические отношения (использование произведения потребителем), а также становятся носителями синтаксических отношений, существующих между произведением как единым целым и отдельными его элементами[28].

Внимание к механизмам текстообразования, действующим усложненно и в силу этого не всегда легко распознаваемым, вызвало активное введение в теорию текста понятий нарратива и, соответственно, нарратологии (от лат. narro – рассказывать и гр. logos – слово; понятие, учение). Вообще-то у термина «нарратив» довольно древняя история: в античном ораторском искусстве он использовался для обозначения одной из частей речи, а именно изложения (narratio). Позже семантика данного термина значительно модифицировалась и в настоящее время обрела отчетливые текстосоотносительные черты. Интересна следующая попытка его определения: «Термин “нарратология”, первоначально связанный с исследованиями в рамках семиотики, сегодня является общеупотребительным, более точно очерчивая внутри общего понятия “повествовательность” ее структурированную часть: уровни повествования, связи автор – повествователь – герой – читатель, “точка зрения” и др.»[29]

В понятии нарратологии, таким образом, отражается многогранный процесс реализации текстообразующего потенциала, проявление подходов, характерных для воссоздания конкретного текста в условиях соответствующей системы взаимоотношений текстоопределяющих факторов. В этом понятии ключевое место отводится автору, который оказывается отнюдь не отстраненным создателем произведения. Он выступает как субъект организации и развития внутренних, глубинных сюжетообразующих линий, возрождается в повествователе и герое. Но затем автор как бы оживает и продолжается уже в читателе, дает ему импульс движения и творчества, через повествователя и героя доносит свои мысли и чувства. Кстати сказать, читатель, порой пусть и безотчетно, ощущает эту связь с автором, проявляет интерес к его личности. Таким образом, сфера существования любого опубликованного текста не ограничивается страницей книги, журнала или газеты, а находит продолжение во многих других реалиях жизни.

С одной стороны, автор вынужден действовать в пределах, обусловленных строгими законами построения определенной текстовой модели, а с другой стороны, он в любом случае старается ввести в действие весь арсенал средств текстообразования, которым располагает и который помог бы ему выразить состояние его внутреннего мира с необходимой полнотой. В действие включается такой важный фактор, как текстовая модальность, которая «отражает мироощущение автора и реализуется в субъективно-оценочной модальности... высказывания, дискурса и широкого контекста», «реализуется совокупностью логико-семантических, стилистических, структурно-синтаксических, словообразовательных и экстралингвистических средств, которые тесно взаимосвязаны»[30]. В жестком алгоритме текстопостроения автор ищет и пытается использовать даже самые мелкие бреши для введения в ткань материала элементов своего личного отношения, подчас и чрезмерно субъективного характера. Он добивается этого благодаря композиционным и архитектоническим приемам, выбору нужной интонации при интерпретировании фактов.

Большую роль играет правильный отбор лексического материала, а для этого необходимо тонко чувствовать слово, распознавать его нескончаемые нюансы психоэстетического плана. Слово, ошибочно вовлеченное в процесс текстуализации, может ведь интонационно окрасить произведение неподобающим образом, создать впечатление фальшивости. В этой связи представляется очень ценным мнение А.Т. Твардовского, который заявлял, что «все эти “калейдоскопы”, “силуэты”, “рельефы”, “контрасты” и т.п... это слова, не имеющие ни цвета, ни запаха, ни вкуса, как их имеют, например, “снег”, “хлеб”, “соль”, “яблоко” и т.п.»[31] Разумеется, данное мнение отнюдь не означает, что слова первой группы вообще не стоит привлекать в качестве текстоформирующего материала. Все дело в том, что каждое слово должно стоять на своем месте, органично вписываться в контекст. К примеру, одно и то же слово может легко войти в повествовательную ткань корреспонденции или статьи и быть отторгнутым структурой очерка.

Понятие текстовой модальности отражает, помимо всего прочего, практические усилия автора, предпринятые для более полного самовыражения, его поиск оптимальных вариантов текстообразования среди всех возможных. Модальность – это поле, в пределах которого автор делает то, что не противоречит установленным правилам, что можно делать, чтобы реализовать авторское волевое начало в его субъективном проявлении. И вот в границах действия фактора текстовой модальности автор во всех мыслимых аспектах экспериментирует, подбирает средства построения текста, моделирует. Ведь его естественное желание – создать интересное, самобытное, «свое» произведение, с глубокими нарративными характеристиками. Т. Готье свидетельствует о том, как работал с текстом О. де Бальзак: «ночь уходила на одну-единственную фразу; он хватал ее, перехватывал, выгибал, мял, расплющивал, вытягивал, укорачивал, переписывал на сто ладов, и – удивительное дело! – необходимую, бесспорную форму он находил, только исчерпав все приблизительные»[32].

Работа непосредственно над текстом – главная составляющая часть всего творческого процесса, и каждый автор идет исключительно своей стезей. У него, правда, может быть сходство с коллегами в методе сбора материала, в приемах организации труда, в тематических, эстетических и социально-политических предпочтениях, но никогда не происходит детального совпадения содержательно-формальных аспектов двух различных текстов. Тема никогда не может быть реализована одинаково. В этой связи интересно наблюдать за тем, как авторы ряда периодических изданий освещают одно и то же событие: даже в близких по статусу газетах репортажные, например, тексты будут сильно, а иногда просто в корне разниться.

Мы же сравним несколько классических текстов, касающихся романа И.С. Тургенева «Дворянское гнездо». Эти критические статьи с ярко выраженными публицистическими признаками были написаны сразу после выхода в свет тургеневского произведения и опубликованы в журналах того времени. Имеются в виду статьи Д.И. Писарева, А.А. Григорьева и Н.А. Добролюбова[33]. Прежде отметим, что все данные материалы имеют немало общего. Их объединяет то, что для середины XIX в. они были исключительно актуальны, ориентированы на широкую аудиторию, а именно читателей журнальной периодики, и поэтому в текстопостроении здесь использована, безусловно, эксплицитная модель: произведения не отличаются чрезмерной усложненностью, их содержательно-формальный аспект выражен отчетливо, прозрачен, легко просматривается и воспринимается. Эти тексты ясны и открыты, что, конечно, не препятствует формированию подтекста. По видовым характеристикам, вне всякого сомнения, это тексты-рассуждения с высоким уровнем аналитичности. Схема структурирования материала полностью замкнута на ведущем претексте – тургеневском романе, что обусловливается, впрочем, уже самой жанровой природой литературно-критических публикаций. Они, кроме того, содержат в значительном объеме различные интертекстуальные включения и являют собой образец глубокой нарративной организации всего текстового пространства: авторы как личности-субъекты погружены в повествование, формируют и активно артикулируют свое мнение на всех уровнях текстообразования, совмещаясь с образом повествователя, проникают в самые сокровенные области существования главных и второстепенных героев и при этом непосредственно вовлекают в повествовательный процесс читателя – в частности, через доверительный тон прямых монологических обращений вызывают в нем чувство сотворчества.

Но в то же время статьи принципиально различны. Источником различий служит то, что публицисты в полной мере пользуются свободой текстопостроения в пределах избранной текстовой модальности, позволяющей выразить авторское миропонимание.

Писаревский текст ориентирован в первую очередь на отражение канвы рассматриваемого произведения в нравственно-воспитательном плане, чем продиктован и выбор соответствующих содержательно-формальных средств. Автор не обходится без назидательных и риторических элементов изложения, не преминул, в частности, указать «родителям и воспитателям на те препятствия, которые могут встретиться при чтении “Дворянского гнезда”», но, тем не менее, на его взгляд, «необходимо познакомить девиц с этим во всех отношениях замечательным произведением». Налет дидактичности, впрочем, – это скорее всего дань типологическому профилю журнала «для взрослых девиц», для которого предназначалась статья. Очень быстро Писарев переходит к серьезному анализу романа и делает аргументированные и социально важные выводы о роли и месте женщины в обществе.

Иное дело – подход к построению текста у Григорьева. Его интересует в основном поэтика Тургенева-романиста: каких художественно-эстетических принципов тот придерживается, как создает живые, с неподдельными чувствами образы персонажей, как в его творчестве воплощаются высокие идеалы искусства. Освещению этой грани тургеневского творчества подчинены все используемые Григорьевым выразительные текстообразующие средства – гармонично организованные, воздействующие без лишней категоричности, и в этом отражается, несомненно, его позиция как публициста, его мироощущение.

А вот Добролюбов в условиях, по сути, той же самой текстовой модальности весь комплекс средств и приемов, включая расположенный в несколько уровней развернутый подтекст, подчиняет обоснованию одной идеи – призыву прихода «настоящего дня». Варианты «эстетической критики» сразу же сурово отметаются, поскольку она «сделалась теперь принадлежностью чувствительных барышень». Автор усиливает давление, используя характерную лексику: «борьба», «свобода», «доблесть», «гражданский герой», «угнетенные», «произвол», «пропаганда» и др. Организация текстового пространства, расположение всех сюжетоформирующих линий произведения, создание сложной и довольно мастерской архитектоники нацелено на решение одной откровенно декларированной задачи – вытеснить «дворян разночинцами в русском освободительном движении». Своими разоблачениями «лишних людей» Добролюбов сознательно содействовал этому[34]. Именно сознательно, строя субъективную модель текстообразования.

Даже краткий анализ этих известных классических текстов позволяет сделать вывод о том, насколько сложен и потенциально многообразен процесс создания публицистического, да и вообще журналистского произведения. Понимание законов текстопостроения, принципов взаимодействия различных структур единого текстуального пространства может расширить творческое видение автора, дать ключ к решению конкретной практической задачи.

в начало

 

к содержанию << >> на следующую страницу