Жирков Г.В.

ЖУРНАЛИСТИКА ЭМИГРАЦИИ: ИСТОКИ И ПРОБЛЕМЫ

(предисловие)

 

«Русская пресса за границей – не только газеты, журналы, но и радио, телевидение, исследовательские центры – это достаточно серьезная сила, это целая линия в мировой журналистике»[1], – эти слова принадлежат одному из организаторов первого Всемирного конгресса русской прессы, генеральному директору ИТАР-ТАСС В.Н.Игнатенко. Конгресс состоялся в июне 1999 г. в Москве и собрал 300 представителей русской зарубежной журналистики из 47 стран. Мы обращаемся к истокам и истории этой «целой линии в мировой журналистике»: она насчитывает века.

Процессы миграции всегда сопровождали историю человечества. Современная эмигрантская карта Европы впечатляет: в Германии проживает 5,4 млн. иностранцев (турки, югославы и др.), во Франции – 3,6 млн. (португальцы, алжирцы, марокканцы), в Великобритании – 2,6 млн. (из Индии, Пакистана, с островов Карибского бассейна), Бельгии – 900 тыс. (итальянцы, марокканцы, турки), Нидерландах – 880 тыс. (турки, суринамцы, марокканцы), Италии – 780 тыс. (марокканцы, немцы, американцы), Австрии – 484 тыс. (югославы, турки), Швеции – 456 тыс. (югославы, иранцы, финны)[2]. В эти цифры не попала эмиграция из стран СНГ.

Сравнительно недавно миграция сыграла важную роль в образовании ряда государств – США, Канады, Австралии, Израиля. Новые страны послужили магнитом, притягивающим к себе наиболее подвижные людские массы других регионов, людей предприимчивых, с приключенческой, нередко авантюристической жилкой, а также изгоев других обществ, оппозиционеров. Естественно, что Россия, имевшая многочисленное и разноплеменное население и огромную территорию, которую наконец в XIX в. смог оседлать мощный бюрократический аппарат самодержавия, послужила исходу значительного числа эмигрантов. По переписи, проведенной в 1910 г., в США проживало 1.700.000 человек из России[3]. В начале XX в. в Канаде насчитывалось только 8 тыс. духоборов, уехавших из страны по религиозным мотивам[4].

Причины миграции имели и имеют как объективный, так и субъективный характер. Процесс урбанизации в человеческом обществе протекает неравномерно в разных частях Земли. Он стал одной из объективных причин оттока из страны тех сил, которые тогда не могли найти себе применение в России. Последствием урбанизации было образование в обществе новой социальной силы – рабочего класса, послужившего опорой для наиболее радикально мыслящей части интеллектуальной оппозиции самодержавию.

Некоторые представители этого класса под воздействием пропаганды революционизировались и также вынуждены были эмигрировать. Внутренняя политика самодержавия, направленная на сохранение статус-кво и укрепление основ монархии, способствовала вытеснению из стран разных политических сил. За рубежом оказались Герцен, Бакунин, Кропоткин, Плеханов. Ленин и многие другие.

Интеллектуальный потенциал России никогда не вмещался даже в огромных ее пространствах. Писатели, художники, ученые не только подолгу гостили в других странах, но и жили там. Духовный поиск, свойственный русскому менталитету, никогда не мог соответствовать установившемуся в государстве определенному режиму. И он был причиной исхода из страны тех, кто оказался в оппозиции господствующим догмам официального православия. С 1828 по 1915 г. из России выехало в связи с этим более 4,5 млн. человек[5].

Как видим, существовавшее представление о том, что наибольшие массы людей покинули страну после Великой русской революции 1917 г., не соответствует фактам и требует уточнения. Но, без сомнения, есть значительные отличия между последней эмиграцией и предшествующей. Война, революция, установление советской власти способствовали почти единовременному выезду многомиллионной массы людей, живших затем в определенной стране в той или иной степени обособленно от ее коренного населения. Русская эмиграция этих лет должна была создавать свое собственное культурное, социальное, бытовое пространство. Говоря о таком людском потоке, вероятно, надо учитывать и убыстрение темпов всех процессов, сопровождающих человеческое бытие в XX столетии. Достаточно точными данными о числе выехавших после революции историки не располагают. По одному источнику (1921 г.) их было почти 3 млн.; американский Красный Крест в 1920 г. называл цифру около 2 млн. и т.д.[6] В первом издании Большой советской энциклопедии (1934 г.) также фигурирует цифра в пределах 2 млн. Численность беженцев уменьшилась в связи с возвращением части их на родину, особенно после декрета СНК от 22 августа 1921 г. о порядке получения гражданства и декрета ВЦИК от 3 ноября 1921 г. об амнистии для рядовых участников военных организаций. За 1921–1931 гг. в СССР вернулось 181.432 человек[7]. В таблице приводятся регионы поселения русской эмиграции, показана ее внутренняя миграция.

 

Аудитория журналистики русского зарубежья 1920–1940 гг.

(по данным Подкомитета частных организаций по делам беженцев (1930 г.) и Службы Нансена (1937 г.),

в тыс. чел.)

 

Таблица 1

 

 

Таким образом, потенциальная аудитория русской зарубежной журналистики послереволюционного периода, ставшая почвой для образования культурных центров, издания журналов и газет, была достаточно велика. Характер этой аудитории, процессы ее образования и взаимодействия с метрополией наложили свой отпечаток на журналистику эмиграции.

К сожалению, пока остаются не изученными ее истоки, ее начальный период. А ведь так называемые утеклецы XV–XVII вв. – выдающийся русский публицист XVI в. старец Артемий, Феодосий Косой, первопечатник Иван Федоров, бежавшие от преследований церкви в Литву, воевода Андрей Курбский и другие – имели дело со словом и за него подвергались гонениям. О вольной русской печати за границей как о явлении социальной и культурной жизни России заговорили только со времени деятельности А.И. Герцена. Одновременно появляются и другие издатели русской периодики за рубежом. В отчете Комитета цензуры иностранной, подписанном его председателем Ф.И. Тютчевым, говорится, что за границей с 1856 по 1863 г. вышло, не считая лондонских (т.е. А.И. Герцена), 82 сочинения, и делается вывод, что «русская заграничная пресса с каждым годом увеличивает свою деятельность»[8]. История закрепила за этим временем журналистику личностей (Герцена, Огарева, Долгорукова и др.).

Политический, философский талант в России середины XIX в. должен был или служить государству, или уйти во внутреннюю эмиграцию, как П.Я. Чаадаев, или выехать за границу и перейти к нелегальному общению с аудиторией в России, как А.И. Герцен, чтобы свободно выразить себя в творчестве.

Протекавший на рубеже веков процесс политизации социальной жизни общества вел к обострению борьбы самодержавия с инакомыслием. Вот почему эмиграцию конца XIX – начала XX в. можно с небольшой натяжкой назвать политической. Самодержавие сознательно вставало на путь вытеснения оппозиции за границу, особенно интеллигенции и представителей правящего сословия, редко прибегая к крайним репрессиям. Образовав, можно сказать, стеклянный колпак из паутины спецслужб и следя за тем, что делается под этим колпаком, государство вырабатывало меры противодействия оппозиции, правда, не всегда достаточно эффективные, несмотря на блестящую работу своих соглядатаев, знавших буквально все обо всех видных деятелях русского зарубежья. В конечном итоге самодержавие просчиталось, так как целый ряд обстоятельств привел к неожиданному результату: к революции.

Российские мыслители, оппозиционеры, оказавшиеся в начале XX в. за границей, получили возможность вариться в общеевропейском котле политики: они не только занимались издательской деятельностью, но и активно сотрудничали со многими иностранными журналами и газетами, обучались в университетах. Происходило взаимообогащение политической мысли, политической культуры, обмен опытом работы в массах и др. В.М. Чернов вспоминает, что целью его отъезда было связаться с ветеранами революционного движения и «погрузиться целиком в происходящую там борьбу идей и теорий, впитать в себя и переработать все последние слова мировой социалистической – да и общефилософской – мысли»[9]. Впоследствии историк Б.И. Николаевский с одобрением высказался о работе В.М. Чернова по «европеизации народничества»[10]. А вот как использовал представившиеся возможности пополнить багаж знаний А.В. Луначарский. Он занимался анатомией у Мартина, физиологией у Гауле, политической экономией у Платтена, физиологии ощущения у Влассака. Особенно его заинтересовал Авенариус, у которого он слушал курс психологии[11].

П.Б. Струве считал, и не без оснований, что «марксовская теория Плеханова и Аксельрода, несмотря на всю одаренность ее авторов, была продуктом эмигрантской среды, она не была связана со свежими и непосредственными впечатлениями»[12].

Известная формула В.И. Ленина, предложенная им в одной из программных статей «С чего начать?» (1901): «Газета – не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор»[13] – является развитием идей немецких социал-демократов.

Наиболее активные революционеры успевали побывать и в эмиграции, и в российском подполье, особенно тогда, когда на родине начинались волнения масс. Характерна в этом плане фигура Л.Д. Троцкого, который, находясь в эмиграции, вовремя оказался в Петербурге в 1905 и в 1917 гг.

Проблема, насколько следствием этого всеевропейского общения политических сил стала Великая русская революция 1917 г., еще ждет своего исследования, но то, что данное обстоятельство способствовало развитию революционных событий в России, несомненно. Это же обстоятельство было использовано противником в ходе первой мировой войны: поддержка и подкуп определенных революционных или националистических сил с целью отторгнуть от России Польшу, Финляндию, Прибалтику, Украину, нарушить единство тыла и т.д. Б.И. Колоницкий, исследуя германскую политику «революционизирования» России, приходит к выводу, что до февраля 1915 г. «были установлены контакты различных германских и австро-венгерских ведомств с различными группами российской эмиграции». К 31 января 1918 г. Германия потратила на пропаганду, направленную на Россию, 40,58 млн. марок[14]. Все это сказывалось на характере журналистики русской эмиграции, ее материальной базе, возможностях доставки ее периодики в метрополию, свободе издания и др.

Костяк дореволюционной эмиграции составляли те, кто преследовался Русской православной церковью, и политическая оппозиция – незначительная часть интеллигенции, стремящейся превратить Россию в демократическую республику или свергнуть самодержавие революционным путем. Преследуемые беженцы, не имея надежд на возвращение в лоно церкви, прочно вливались в коренное население страны проживания, хотя и сохраняли, как правило, свои культурные обычаи. Представители политической оппозиции (кадеты, социалисты, социал-демократы, анархисты), наоборот, собирались не только вернуться в Россию, но и постоянно поддерживали связи с нею, издавали периодику, политическую литературу для распространения в метрополии, вели пропаганду и агитацию с целью изменения существующих порядков в России.

Стремление некоторых исследователей назвать эту часть журналистики не эмигрантской, а неподцензурной искусственно, потому что нет необходимости противопоставлять одно другому. Вероятно, естественным было то обстоятельство, что, издаваясь в другой стране, эмигрантская журналистика не подвергалась российской цензуре. Но это вовсе не означает, что она была неподцензурна. Так или иначе, местные власти страны проживания контролировали ее функционирование, нередко использовали в своих целях, а порой обращались к репрессиям в отношении русских изданий. Все это особенно ярко проявилось в период первой мировой войны. Так, Л.Д. Троцкий рассказывает, в каких условиях выходила газета «Наше слово» (Париж, 1915–1916): «...под ударами дефицита и цензуры, исчезая и немедленно появляясь под новым именем, газета просуществовала в течение 2 лет... Цензор вычеркивал. Вместо газеты выходил нередко лист белой бумаги. Мы никогда не были повинны в нарушении воли г. Шаля (Шаль – французский цензор. – Г.Ж.). Еще менее склонен был г. Шаль нарушать волю пославших его»[15]. Газета под давлением царской дипломатии была закрыта, Троцкий выслан из Франции.

К сожалению, в научной литературе вопрос о свободе слова и печати в условиях эмиграции XIX в. по-настоящему не анализировался. Мозаика фактов, показывающих интерес властей страны проживания к русской журналистике и причины этого интереса, позволяет говорить об определенном цензурном режиме, в котором существовала эта «вторая» журналистика. Более подробно остановимся на ее положении в связи с этим в период после революции 1917 г., когда европейская демократия делала в своем развитии под ее воздействием новые шаги вперед, когда для свободы слова складывалась более благоприятная атмосфера[16].

«Одиночество и свобода» – так назвал литературный критик и публицист Георгий Адамович (1894–1972) сначала свою проблемную статью о судьбе русской литературы, разделенной на две ветви – эмигрантскую и советскую, а затем книгу литературно-критических эссе[17]. Это название, на наш взгляд, – точное определение ситуации, сопровождающей творчество писателя, поэта, публициста, оказавшегося вдали от Родины.

Одним из первых это состояние ощутил Леонид Андреев (1871–1919), хотя он жил совсем рядом с Петроградом, в Финляндии. Вот что он писал Н.К. Рериху 4 сентября 1919 г. из Мустамяк: «Вместо маленького дома – холодная, промерзлая, оборванная дача с выбитыми стеклами, а кругом – чужая и враждебная Финляндия. Нет России. Нет и творчества. Как кандалы всюду волочу за собою большевика и тоску... Изгнанник трижды: из дома, из России и из творчества, я страшнее всего ощущаю (потерю последнего испытываю) тоску по “беллетристике”, подобную тоске по родине»[18].

В.В. Набоков (1899–1977), наиболее крупный писатель XX в., рожденный русской эмиграцией, выразил свои ощущения в прекрасных поэтических строчках:

 

Года идут. Язык, мне данный,

Скудеет, жара не храня,

вдали живительной стихии.

Слова, как берега России,

в туман уходят от меня[19].

 

Но В.В. Набоков сумел найти живительную силу в общечеловеческом, интернациональном, перейдя в своем творчестве на неродной для себя английский язык. Молодой талантливый писатель высоко оценил свободу творчества, которую предоставила ему эмиграция. В статье «Юбилей», посвященной десятилетию Октября и появившейся в газете «Руль», он подчеркивал: «Прежде всего мы должны праздновать десять лет свободы. Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной совести... Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране... не станем же пенять на изгнание»[20].

Судьба В.В. Набокова была исключением. Проблема свободы слова в условиях эмиграции не была простой. Журналистский творческий процесс протекал здесь, без сомнения, в специфических условиях. Каждая русская газета и журнал, выходившие в определенной стране, должны были быть лояльными или положительно нейтральными по отношению к режиму этой страны, к чему обязывало элементарное чувство благодарности со стороны русской диаспоры, получившей приют в данном государстве. Отсюда известная стабильность отношения русской периодики к его властям. При назревании конфликта, неблагоприятной атмосфере русским беженцам приходилось мигрировать в другие регионы (о чем свидетельствуют данные табл. 1).

Вместе с миграцией беженцев происходило и движение русской журналистики. Так, в результате нарастания фашизма и изменения отношения к СССР, к иностранцам, особенно к евреям, исход из «Русского Берлина» тысяч россиян привел к сокращению самой большой сети русских издательств за границей и закрытию или переезду многих газет и журналов. К 1925 г. литературной столицей, по словам Г.П. Струве[21], становится Париж, куда перебрались из Берлина журналы «Революционная Россия», «Социалистический вестник», «Двуглавый орел», «Жар-птица», газета «Дни» и др. По советским источникам, 70% эмигрантских издательств 1922–1923 гг. (их было 130) находились в Берлине[22], позднее «русская издательская деятельность» в Германии, замечает Г.П. Струве, «сразу почти сошла на нет»[23].

В то же время отношение властей страны, где проживали русские беженцы, к их печати отчасти определялось колебаниями ее внешнеполитического курса, характером дипломатических отношений, экономических и культурных связей с Советским Союзом. И в этом случае примером также может служить Германия, где после мировой войны из-за инфляции сложилась такая конъюнктура, которая позволила развить разносторонние связи с Советским государством, образовать необычайно большую русскую колонию, что привело к расцвету ее журналистики в 1920–1923 гг. Со сменой внешнеполитической ориентации Германии, экономических условий, ростом цен отношение к русской эмиграции и ее прессе изменилось; сложился такой цензурный режим, при котором свобода журналистики становилась фикцией. Известный исследователь культуры русского зарубежья Марк Раев пишет: «Издательское дело в эмиграции испытывало трудности в связи с ограничениями, которые вводились национальными и авторитарными режимами стран проживания»[24].

По мнению И.В. Гессена, признание рядом стран СССР сказывалось на положение эмиграции. Так, эмигрантская газета вынуждена была эвакуироваться из Болгарии в Белград; в Праге стали запрещать собрания эмигрантов; «в Париже редактору русской газеты категорически было предложено умерить нападки на Москву»[25]. «Положение русских эмигрантов в Англии, – пишет О.А. Казнина, – зависело от взлетов и падений в политических взаимоотношениях Англии и России»[26].

Однако наиболее существенным ограничением в свободе распространения печатного слова в эмиграции были те экономические условия, в которых находились русские беженцы, и те экономические возможности, которыми они располагали. Существует легенда о том, что эмиграция вывезла из России несметные богатства. Без сомнения, предусмотрительные промышленники, финансисты, купцы имели определенные капиталы за рубежом. И.В. Гессен вспоминал, что некоторые из таких предпринимателей в поисках, куда бы вложить эти средства, «сами возбуждали в качестве одного из предложений вопрос об основании за границей русских издательств»[27]. Партийная пресса выходила с помощью партийных денег и пожертвований меценатов – своих сторонников, нередко привлекался заинтересованный иностранный капитал.

Выходившая в Варшаве газета «Свобода» (1920–1921 гг., затем «За свободу») вообще субсидировалась местными властями. В секретной записке начальника II отдела Генерального штаба польской армии И. Матушевского (апрель 1921 г.) ставятся задачи «как можно более широкого распространения и защиты взглядов группы Савинкова», который был тесно связан с газетой «Свобода»[28]. Газета «Дни» выпускалась А. Керенским на деньги, переведенные им за границу, когда он возглавлял Временное правительство[29]. Документы и воспоминания свидетельствуют о финансовой поддержке печати, особенно издаваемой социалистами-революционерами, чехословацким правительством Томаша Г. Масарика и Э. Бенеша в течение 20–30-х годов. Так, через МИД ЧСР русской эмиграции было выплачено в 1922 г. 49,7 млрд. крон, в 1923 – 65,8, в 1924 – 99,7, в 1925 – 72,9 и т.д. Особое возмущение такая помощь «русским белым» вызывала у чехословацких коммунистов. Их депутаты в национальном собрании ЧСР 18 июня 1927 г. сделали запрос, в котором говорилось, что «Чехословакия по воле общенациональной коалиции стала прямо-таки золотым “Эльдорадо” для русской эмиграции как в экономическом, так и политическом отношениях», а «Прага стала вторым после Парижа центром русской эмиграции как по величине, так и по значению... чехословацкое правительство не только содержит всех эмигрантов путем щедрых пособий, но и предоставляет средства на эмигрантскую печать, оплачивает редакторов эмигрантских газет, как, например, газеты “Ст[арые] годы” и 8 других эмигрантских газет, выходящих в Праге»[30]. Дипломатические маневры советского руководства и давление оппозиции заставили правительство ЧСР с 1924 г. постепенно сократить помощь русским беженцам.

Зависимость русской зарубежной прессы от этих субсидий хорошо отражает письмо Сергея Гессена от 16 ноября 1928 г. Редактор журнала культурно-просветительского отдела Земгора «Русская школа за рубежом», выходившего в Праге в 1923–1929 и 1937–1939 гг.. сообщал адресату (Павлу Николаевичу, возможно, П.Н. Милюкову. – Г.Ж.) о том, что «расходный бюджет» журнала в 1928 г. составлял 65 тыс. крон, а «собственный доход» – 25 тыс. Редакция ежегодно получала субсидию в 30 тыс. крон, но этих средств на выпуск журнала не хватало. Она обратилась к президенту Э. Бенешу с просьбой «о небольшой субсидии “Русск[ой] школе” в 15.000 крон для издания специального юбилейного номера, посвященного юбилею Льва Толстого и десятилетию Чехословацкой школы». С. Гессен просит содействия у адресата, который будет встречаться с Э. Бенешем: «Если бы Вы замолвили два слова о нашем журнале, указав, что это единственный сейчас свободный педаг[огический] журнал на русском яз[ыке], к тому же демократический и специально посвященный школе славянских и прибалтийских государств, то это имело бы очень большое значение для самого нашего существования... Без этой субсидии мы не сможем выпустить нашего последнего номера и удовлетворить подписчиков»[31].

Большая часть книгоиздания дотировалась, создать новое издательство или найти издателя было делом нелегким. Еще сложнее было «организовать распространение изданий среди разобщенных и небогатых потенциальных читателей, – отмечает Марк Раев. – Цены нужно было устанавливать как можно более низкими, что тоже было непросто, поскольку тиражи были небольшими, а сбыт – сложным и дорогостоящим. Реклама не была эффективной и играла даже в газетах второстепенную роль»[32].

В сложившихся условиях периодические издания могли легко возникнуть, но и столь же легко кануть в Лету. Характерна в этом плане судьба первого толстого литературного журнала русского зарубежья «Грядущая Россия» (1920 г.), вполне обеспеченного интересными литературными силами. Он редактировался М.А. Алдановым, В.А. Анри, А.Н. Толстым и Н.В. Чайковским. Они смогли выпустить всего два номера. «Причиной ранней смерти “Грядущей России”, – сообщает Г.П. Струве, – было прекращение средств, которые шли из частного меценатского источника, – эта судьба подстерегала потом не одно эмигрантское литературное начинание»[33].

Одним из первых в 1918 г. начал издавать в эмиграции политическую газету «Общее дело» В.Л. Бурцев, имевший опыт выпуска периодики как за границей, так и в России[34]. Его историко-революционные сборники «Былое» начали свой путь в 1900 г. в Лондоне. Перед Октябрем 1917 г. он выпускал в Петрограде газету «Общее дело» и журнал «Будущее». Будучи яростным оппонентом большевиков, он после революции выехал за границу и возобновил издание газеты «Общее дело» в Париже (1918–1922, 1928–1933). Первое время она финансировалась Правителем Юга России П.Н. Врангелем и служила генералу средством информирования заграницы об успехах белого движения[35]. Вот как обрисовал эволюцию этого издательского предприятия в своих воспоминаниях Д.И. Мейснер: «Бурцев издавал вначале ежедневную газету, ставшую потом еженедельной; позже перешел на журнал, еще позже на маленький журнальчик, выходивший от случая к случаю, когда заводились деньги»[36].

Старейшее русское издательство в США, просуществовавшее 41 год, – издательство М.Н. Бурлюк, жены известного футуриста Давида Бурлюка. Оно выпускало лишь его произведения и журнал «Color and ruhme» («Цвет и рифма»). Но все это предприятие умещалось в «маленьком ящике, специально сколоченном для этих целей сыном Бурлюков»[37].

Значительная часть русских издательских предприятий существовала на смешанном капитале с преобладанием иностранного. Одно из крупнейших издательств «Слово» (И.В. Гессен и Б.Н. Элькин), обосновавшееся в Берлине, имело финансовым партнером германскую фирму «Ф. Улльштейн и К°»; издательство «Знание» (С.Я. Шклявер, В.Б. Станкевич) поддерживалось фирмой Рудольфа Моссе. Союз шведских типографий создал издательство «Северные огни» (Е.А. Ляцкий). При участии немецких финансистов функционировали художественное издательство А.Э. Когана, «Мысль» (С.Л. Кучеров), «Литература» и др.[38]

Уже в то время были и иностранные издательства, специализирующиеся на выпуске литературы на русском языке. Среди них особое место принадлежит издательству «ИМКА-ПРЕСС», имеющему наиболее продолжительную и славную историю[39]. Оно было организовано в Праге в 1920 г., через два года переведено в Берлин, а затем в 1925 г. в Париж. Его создание связано с деятельностью Американского Христианского союза молодежи (ИМКА), занимавшегося благотворительной деятельностью и помогавшего военнопленным во время первой мировой войны. Деятельность ИМКА постепенно расширялась. Союз, насколько было в его силах и средствах, снабжал беженцев из России одеждой, питанием, а также попытался удовлетворять и некоторые их культурные запросы. ИМКА основал и субсидировал издательство «ИМКА-ПРЕСС», задачей которого был выпуск учебников и религиозной литературы для военнопленных. С образованием русской диаспоры «ИМКА-ПРЕСС» обратилось к изданию технической литературы, затем научно-популярной, но эти начинания успеха не имели.

В 1925 г. «ИМКА-ПРЕСС» становится основным издателем русской периодики и книг по философии и религии, отчасти и художественной литературы. И позднее издательство сохраняет это свое направление. Каталог «ИМКА-ПРЕСС» за 1921–1956 гг. включает следующую тематику издательской продукции: 1) теология, философия, социология, апологетика, агиография (наиболее крупный раздел); 2) литургика, катехизис, религиозное образование; 3) художественная литература, классика, литературоведение, мемуары, книги для детей; 4) журналы «Путь», «Православная мысль», «Новый град»; 5) учебники (включая технические брошюры). За первые 35 лет существования было выпущено около 250 книг общим тиражом 600 тыс. экземпляров[40]. Марк Раев считает, что «продолжительность существования этого издательства, благодаря финансовой поддержке ИМКА, позволила ему стать основным источником духовной, высоко интеллектуальной пищи для Русского Зарубежья»[41]. И это действительно так. Здесь вышла целая библиотека русской классики от И.А. Крылова до Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова, книги основных литературных сил эмиграции (И. Бунина, 3. Гиппиус. Б. Зайцева, И. Шмелева и др.), русских философов Н.А. Бердяева, Л.П. Карсавина, Н.О. Лосского, Г.П. Федотова, С.Л. Франка и др. Важно то, что издательство имело возможность оплачивать труд авторов, писавших в журналы, чем, без сомнения, поддерживало их. Особо следует отметить огромное значение и заслуги издательства в развитии русской религиозной периодики. Оно финансировало основные религиозные журналы русского зарубежья. Традиции, заложенные ИМКА по изданию русской литературы, получат поддержку и развитие как в Америке, так и в Европе.

Проблема издания иноязычной периодики и литературы требует в современных условиях особого исследования. Она генетически связана с современной практикой вторжения в информационный фон другой страны, получившей распространение с развитием радио и телевидения.

Судьба преподнесла русской эмиграции на некоторое время щедрый подарок. В Германии, куда устремился один из потоков беженцев из России, в 1921–1923 гг. сложились благоприятные условия для развития издательской деятельности. Об этом феномене истории русского зарубежья написано немало[42]. По подсчетам современных исследователей, в «Русском Берлине» с 1918 по 1928 г. было 188 эмигрантских издательских предприятий[43]. Правда, часть из них так и не приступила к своей деятельности, часть ограничилась выпуском нескольких наименований. Но так или иначе и регулярно действовавших было вполне достаточно: уже в 1922 г. здесь работало 48 издательств, выпускавших 145 газет, журналов, альманахов и др.[44] Среди них ряд предприятий получил признание и широкую известность: «Геликон», «Знание», «Медный всадник», «Петрополис», «Слово», издательства О. Дьяковой, И.Н. Ладыжникова и др.[45]

Сначала их репертуар сводился к русской классической литературе и новым книгам известных писателей-эмигрантов. Так, в обнаруженном мною проспекте книгоиздательства «Слово» (1921 г.) говорится: «Издательская деятельность в России почти совершенно замерла, и книжный голод, со дня на день становящийся все острее, одинаково тяжело чувствуется всем населением от мала до велика. Равным образом и сотни тысяч беженцев, рассеянных по всем странам Европы и Америки, лишь в весьма незначительной степени могут удовлетворить свои потребности в русской книге. Книгоиздательство «Слово» ставит своей задачей планомерно и широко прийти навстречу духовным запросам в научной и художественной литературе. На первом месте, конечно, поставлено издание классиков, как русских, так и иностранных»[46].

«Слово» предлагало десятитомник собрания сочинений Н.В. Гоголя, томики сочинений М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого. Оно готовило к выпуску собрание произведений А.С. Пушкина в шести томах, стихи Ф.И. Тютчева, «Былое и думы» А.И. Герцена, а также книги А.И. Бунина, К.Д. Бальмонта и др. Интересно, что издательство «Слово» рассматривало русский книжный рынок как единый и выпускало продукцию и в расчете на метрополию.

Постепенно издательский репертуар русского зарубежья расширялся. Хотя и с большими трудностями, стали выпускаться учебники, монографии, книги по религии и философии. Вся эта продукция приносила издателям в основном убытки, и предприятия зависели от притока средств извне. И как только Германию поразила галопирующая инфляция, была введена твердая валюта, повысились многократно цены, в том числе и на бумагу, цены на газеты и журналы возросли в 200–300 раз[47]. Финансовый кризис охватил всю издательскую деятельность. Г.П. Струве отмечал, что к началу 1924 г. «созданные инфляцией благоприятные условия в Германии перестали существовать, и русская издательская деятельность, процветавшая в 1921–1923 годах, сразу почти сошла на нет»[48].

Немалая финансовая поддержка оказывалась русским беженцам в Югославии. Король этой страны Александр помогал известным русским писателям и публицистам: И. Бунину, А. Куприну, Д. Мережковскому, З. Гиппиус, Б. Зайцеву, Н. Тэффи и др. Именно Белград стал местом проведения Первого съезда Союза русских писателей и журналистов, затем такие же объединения возникли в Германии, Париже, Белграде (с 1925 г.). Первый съезд, который сделал попытку объединить литературные силы эмиграции России, стал крупным культурным событием. В съезде участвовало 111 литераторов из Франции, Германии, Чехословакии, Югославии, Польши. Среди них были А. Куприн, Б. Зайцев, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, И. Шмелев, В.И. Немирович-Данченко, М. Вишняк, В. Руднев, П. Струве, Н. Кизеветтер и др. На съезде было заслушано 17 докладов о правовом положении русских писателей и журналистов в эмиграции, защите авторских прав, о деятельности и положении русских издательств, об основании литературного фонда, о русском заграничном архиве и др. На нем была принята резолюция, осуждавшая советскую политическую цензуру, преследования свободы слова в Советском Союзе[49]. Такое событие, как съезд писателей и журналистов, смогло состояться лишь при поддержке властей Югославии.

Материальные, экономические условия диктовали и особенности развития журналистики русского зарубежья как системы средств массовой информации. В периодике здесь преобладал журнал, хотя уже в начале XX в. наступила эпоха газет. Эмиграция фактически не могла иметь своего радиовещания. Радиостанция в 20-е годы была слишком дорога для нее[50]. Лишь в пору расцвета журналистики как системы средств массовой информации российские диссиденты получили возможность общения с метрополией с помощью радио, которое, правда, финансировалось заинтересованными в его функционировании государствами или просто входило в систему его иновещания. Американский профессор и специалист по культуре русского зарубежья Джон Глэд пишет: «Конец 40-х и начало 50-х годов были апогеем “холодной войны”, и значительные средства, в основном американские, были предоставлены для создания центра борьбы с коммунизмом. Центр был в основном сосредоточен вокруг мельгуновского “Союза борьбы за свободу России”, НТС – Народно-Трудового Союза, “Радио Освобождения” (переименованного позже в “Радио Свобода”) и “Института по изучению Советского Союза”, находившихся в Мюнхене». Именно в это время возникает радиостанция РИАС в Западном Берлине (1946 г.), «Свободная Европа» (Мюнхен, 1950 г.), «Радио Освобождения» (Мюнхен, 1951 г.), затем «Байкал», «Свободная Азия», «Свободная Россия» и др. Таким было запоздавшее начало истории радиожурналистики русской эмиграции.

Как показывает новейшая история, радио эффективно проникает в другие страны, за любые «железные» или «стальные» занавесы. В этом плане характерно распространение музыкальной информации. В Советском Союзе всяческим гонениям подвергалась джазовая музыка, тем не менее благодаря радио джаз получал все больше и больше поклонников, успешно развивался, несмотря на запреты. Политическая и вообще нежелательная режиму радиоинформация из-за границы так или иначе находила слушателя. Виктор Некрасов замечает: «...пишем мы для того читателя, который остался дома. И вот проникновение наших книг туда весьма сложно. Есть радио, и многие, приезжающие из Москвы, из Киева, из России, говорят: как ни глушат – говори, говори, говори- всегда кто-то услышит, потом расскажет»[51]. Высоко оценил роль современного радио в этом отношении А.И. Солженицын, называя поддержку западным радио его борьбы за свободу слова радиобомбежками[52].

Вообще проблема свободы слова, печати эмиграции в стране проживания неоднозначна. Естественно, в демократических государствах цензурный режим предоставлял своим гражданам и иностранцам больше прав и свободы по сравнению с тоталитарными странами. Это рождало определенные иллюзии среди эмигрантов, нередко заявлявших, что в Советской России свободы вообще нет, а эмигрантский писатель обладает полной свободой творчества. Несомненно, он создавал свои произведения без какого-либо видимого давления со стороны. Но, когда вставал вопрос о публикации произведения, его тираже, распространении, то в этом литератор не мог получить достаточного удовлетворения. Книги имели обычно тираж в пределах 1000–2000 экземпляров, что в метрополии считалось изданием сугубо научным или рассчитанным на специалиста. Вот мнение представителя «первой волны» беженцев, писателя и репортера «Последних новостей» Андрея Седых (псевдоним Якова Цвибака): «Вообще, книги выходили с большим трудом, а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которое сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но его в Париже тогда печатали в русском издании в количестве тысячи экземпляров». Джон Глэд замечает в связи с этим: «Эмигрантские издания в Берлине, в Париже между двумя мировыми войнами выходили маленькими тиражами. Сборник стихов Довида Кнута, например, – прекрасная книга –200 экземпляров»[53]. Пожалуй, наиболее существенные ограничения в журналистский творческий процесс эмиграции, его содержание, вносило так называемое общественное мнение. Основной платформой единения общества диаспоры была непримиримость к большевизму и советской власти (совдепии). Все те, кто проявлял в этом отношении колебания, сомнения, некоторую симпатию к новой России, подвергались остракизму. Наиболее ярко это отразилось на неприятии эмиграцией сменовеховства, отчасти евразийства.

О сменовеховстве написано достаточно много. Оно рассматривается и как троянский конь в лоне русского зарубежья, и как естественное стремление россиян вернуться домой[54]. На наш взгляд, в той или иной форме направление такого рода должно было объективно возникнуть. Нельзя судить о нем слишком прямолинейно.

Другое дело, хотя и не главное, – стремление метрополии эксплуатировать эти настроения среди эмигрантов с целью расколоть их, чтобы уменьшить опасность военной угрозы и т.п. Представляется справедливым замечание современного историка А.В. Квакина: «Однако даже наличие финансовой подпитки не дало бы возможности организовать достаточно широкое общественно-политическое движение в Советской России и белой эмиграции. Можно было бы выпустить на большевистские деньги сборник, наладить издание газеты или журнала, но речь идет о массовой поддержке, о наличии предшествующих идей, о стремлении белого движения избежать дальнейшего распространения сменовеховских идей»[55].

В 1921 г. в Праге выходит сборник статей «Смена вех», объединивший под своей обложкой имена известных тогда политиков и публицистов белого движения: среди них адвокат, товарищ председателя Союза 17 октября А.В. Бобрищев-Пушкин, входивший в правительство А.В. Деникина; профессор, кадет, министр иностранных дел Омского правительства Ю.В. Ключников; профессор, один из организаторов антибольшевистского восстания в Ярославле С.С. Лукьянов; профессор, кадет, известный публицист, руководитель бюро печати Омского правительства Н.В. Устрялов; профессор, кадет, руководитель «Осведомительного отделения» Добровольческой армии С.С. Чахотин и др. Политическая платформа авторов сборника сформулирована в названии статьи С.С. Чахотина «В Каноссу!», где говорится: «Мы не боимся теперь сказать: Идем в Каноссу! мы были неправы, мы ошиблись. Не побоимся же открыто за себя и за других признать это... Наш долг – помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаться с ее приступами горячечного бреда. Ясно, что чем скорее интеллигенция возьмется за энергичную работу культурного и экономического восстановления России, тем скорее к больной вернутся все силы, исчезнет бред и тем легче завершится процесс обновления ее организма»[56].

По сути, это был призыв к эмиграции признать новую власть, принять участие в возрождении России, заняться просвещением народа и с помощью этой деятельности «преодолеть большевизм», возлагая большие надежды на новую экономическую политику и ее последствия, авторы сборника считали, что процесс преодоления большевизма уже начался и получит дальнейшее развитие. Н.В. Устрялов в статье «Эволюция и тактика» (1922) проводил мысль, что нэп – не тактика, а эволюция большевизма.

Сборник «Смена вех» получил широкий резонанс как в эмиграции, так и в метрополии. В газете «Известия ВЦИК» (1921. 13 окт.) выступил сам редактор Ю.М. Стеклов со статьей «Психологический перелом», в «Правде» на другой день была помещена статья Н. Мещерякова «Знамение времени». В полемике вокруг сменовеховства участвовали и центральная, и местная пресса. Со статьями, пафос которых был направлен на борьбу с буржуазным реставраторством, выступили А. Бубнов, В. Быстрянский, B. Невский, М. Покровский, Е. Ярославский и др.

В журналистике русского зарубежья преобладало еще более негативное отношение к сменовеховству. 14 ноября 1921 г. состоялось заседание парижской демократической группы партии «Народная свобода» во главе с одним из лидеров эмиграции, редактором «Последних новостей» П.Н. Милюковым. На нем сменовеховцев прямо назвали «коммунистическими агентами» и «необольшевиками». И такое представление о них в эмиграции было наиболее распространенным[57]. В. М. Чернов в статье «“Отцы” и “дети”» в газете «Воля России» (1922. №5) проводит такую параллель между идеологией старых «Вех» и сменовеховцами: «Когда вышли те “Вехи”, я отметил, что в них – квинтэссенция глубокого идейного октябризма. И “сменовеховцы” те же самые настоящие октябристы – только не при самодержавии, а при комиссародержавии». В мае 1922 г. Союз русских литераторов и журналистов в Париже, Комитет помощи ученым и писателям исключили из своих членов А.Н. Толстого, И.М. Василевского и В.И. Ветлугина как лиц, «участвующих в органах печати, защищающих власть, отрицающую свободу печати»[58].

Проблема примирения с родиной и возвращения домой вызывала яростную полемику. Особенно в этом отношении отличалась берлинская газета «Руль», рассматривавшая сменовеховство как «корыстное предательство»[59]. Полемика имела негативные последствия для тех, кто пытался размышлять об этих проблемах. Известная общественная и политическая деятельница, публицистка Е.Д. Кускова (1869–1958) выступила 25 октября 1925 г. в «Последних новостях» со статьей «Мысли вслух». Она предложила «засыпать ров гражданской войны» и найти пути возвращения с достоинством в Россию. Эти идеи получили поддержку у C.Н. Прокоповича, М.А. Осоргина и др. Наоборот, против них резко выступили П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский, Н.Д. Авксентьев, М.А. Алданов и др. Значительное место в публицистике русского зарубежья заняла дискуссия между Е.Д. Кусковой и П.Н. Милюковым[60], развернувшаяся на страницах газеты «Последние новости» в 1925–1926 гг. П.Н. Милюков в своих многочисленных статьях, книге «Эмиграция на перепутье» (Париж, 1926 г.) доказывал неприемлемость «капитуляции перед деспотической властью». Он напоминал «возвращенцам» о возможности быть поставленными на родине «к стенке»[61]. Сомневающиеся, колеблющиеся литераторы подвергались не только осуждению общественного мнения, но и гонениям. Е.Д. Кускова оказалась в искусственной изоляции, так охарактеризовав ситуацию: «и оттуда гонят, и здесь не принимают... »[62] Талантливый М.А. Осоргин был изгнан из газеты «Дни».

Резкое противодействие вызвали и идеи возвращенчества, прозвучавшие в евразийстве – одном из культурных, идейных и литературных направлений эмиграции тех лет, а также стремление некоторых редакторов, писателей открыто восстановить связи единого культурного потока России, что нашло отражение, например, в журнале «Версты» (Париж, 1926–1928). Полемика вокруг евразийства в журналистском творческом процессе эмиграции достигла самого острого накала. Философ И.А. Ильин писал в «Новом времени» (1925. 8 авг.), что евразийцы ищут «общую почву с революцией и общие задачи с большевизмом», приспосабливаются к нему, прекращают борьбу с ним. Наиболее последовательный и резкий критик евразийства известный историк А.А. Кизеветтер увидел его сущность в отрицании «общечеловеческих начал в культурной жизни мира»[63]. Самые консервативные круги эмиграции ставили знак равенства между евразийством и большевизмом. Характерны в этом плане публикации газеты «Возрождение» (Париж, 1925–1940): «Пусть тот, кто с нами, уходит от евразийцев, тот же, кто с евразийцами, – уходит от нас» (И.П. Грим); «Большевизм идет из Азии так же, как коммунизм, право и собственность из Рима. Спасение России – лицом к Европе» (Н.Е. Марков); Н.Н. Чебышев иронизирует по поводу того, что евразийство «подрумянилось на маргарине дешевых столовых, вынашивалось в приемной в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и бешенство застигли подростками»[64]. Надо при этом заметить, что к евразийству примыкали такие видные ученые, философы, публицисты, как Н.Н. Алексеев, Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин, Н.П. Савицкий, Н.С. Трубецкой и др.

Свобода слова и печати в условиях цензуры общественного мнения давали возможность недобросовестным оппонентам прибегать ко лжи, наветам, преувеличениям, необоснованным обвинениям и т.п. Многие литераторы, публицисты, политики, в том числе М. Горький, А. Белый, А. Толстой, испытали это на себе. Общественное мнение эмиграции установило своеобразный цензурный режим, который сказывался в той или иной степени на журналистском творческом процессе, на творчестве писателей и публицистов, литературных критиков, в книгоиздательстве.

Профессор Калифорнийского университета Владимир Марков в своих работах исследует легенду о Сергее Есенине, которую создали и стремились поддержать в русском зарубежье. Издатели, замечает он, представляли своей аудитории «цензурованного Есенина»: «В предисловии к парижскому собранию сочинений Есенина поэма “Инония” названа самым совершенным произведением поэта, “ключом к пониманию”, но читатель тщетно стал бы искать поэму в книге. Она не помещена. Очевидно, лучше не давать читателю “ключа к пониманию” Есенина. По всей видимости, издатель просто боялся испортить привычное представление о поэте поэмой, где тот “проклинает Радонеж” и “кричит, сняв с Христа штаны”. В другом зарубежном издании “Инония” представлена только сравнительно безобидной концовкой, а из “Иорданской голубицы” предусмотрительно выброшена часть, где Есенин заявляет:

 

Мать моя родина

Я – большевик.

 

Совсем не найти в зарубежных изданиях поэмы “Преображение”... »[65]. В. Марков считает, что такое цензурование имеет цель загримировать поэта «под антибольшевика».

В условиях эмиграции редакторы газет и журналов постоянно сталкивались с проблемой получения правдивой и точной информации о Советском Союзе. Дефицит информации о метрополии, стремление представить положение в ней в негативных красках и, как отмечает редактор «Руля» И.В. Гессен, «страстная погоня за сведениями из России» вели к тому, что редакция «наталкивалась на недобросовестность» информаторов. «Я всячески навострял редакционный нюх, – пишет опытный публицист, – чтобы распознать фальшь, и огромное число сообщений отправлялось в корзину»[66]. Несмотря на это в газеты попадали и преувеличения, и просто неверные сообщения. Так, в том же «Руле» появилась информация о смерти в Крыму от истощения писателя И.С. Шмелева, на самом деле речь шла о смерти его единственного сына.

Общественное мнение эмиграции закрывало глаза на искажение журналистами картины жизни в СССР. Еще А. Толстой обратил на это внимание в своем драматическом письме от 14 апреля 1922 г., опубликованном в газете «Накануне», где он откровенно заявлял: «Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все еще продолжаем жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами». Писатель иллюстрирует свою мысль примерами и с горечью, замешанной на иронии, замечает: «Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на ее равнинах...»

О наличии цензуры общественного мнения свидетельствуют факты и более поздних периодов русской эмиграции. Так, редактор и основательница журнала «Синтаксис» (Париж) Мария Розанова на научной конференции «Советское руководство творчеством и интеллектуальной деятельностью», проведенной Институтом Кенана в мае 1983 г. в Вашингтоне, заявила о том, что эмиграция создала свою цензуру[67]. Эту мысль она подтвердила и в беседе с Д. Глэдом. По ее мнению, в зарубежье российские литераторы «организовали свои собственные табу»: о чем писать можно, о чем – нельзя. Так, нельзя использовать словосочетания «русские танки вошли в Прагу», «русские воюют в Афганистане». Такое употребление слова «русский» несет в себе осуждение, поэтому рекомендуется заменить его определением «советский»[68].

Важным аспектом проблемы «свобода слова и творчества» является возможность использовать эту свободу. Свобода творчества проблематична, если литератор не может существовать за счет своего труда. В эмиграции многие писатели и поэты не имели такой возможности. Большие материальные трудности испытывали М. Цветаева, А. Куприн и др. Рижский еженедельник «Для вас» писал в 1934 г.: «Куприн, гордость русской литературы, перебивается с хлеба на квас!»[69]. Известный публицист, борец с большевизмом В.Л. Бурцев закончил жизнь в лечебнице для бедных.

Г.П. Струве в книге «Русская литература в изгнании» констатировал: «Писатели были в гораздо менее выгодном положении (по сравнению с учеными. – Г.Ж.). Организационная помощь им могла быть оказываема либо в порядке благотворительности (на которую многим и приходилось рассчитывать), либо при помощи того чаемого, но нереального меценатства, о котором писал Алданов.

Орудием их был русский язык, закрывавший им тот прямой доступ к иностранной публике, который имели художники и музыканты. Русский книжный рынок, раздувшийся было в годы инфляции в Германии, с обеднением эмиграции или ее денационализацией (а поскольку она не беднела, она именно денационализировалась) все больше и больше сжимался. Существовать писательским трудом могли только те писатели, которых переводили на иностранные языки и которые в переводах имели успех. А таких было немного... Молодым писателям, если они хотели оставаться в русской литературе, нечего было и думать о существовании на литературные заработки. Переводили их редко»[70]. Такова суровая реальность.

В интервью Джону Глэду Виктор Некрасов в 1981 г. рассказывал поучительную историю цензурования его книги «В окопах Сталинграда»: «... у нас есть такой “лит” – так называется таинственная инстанция. Авторы никогда с ней не встречаются; “лит” дает свои указания через редактора журнала или издательства, говорит, что надо оставить, а что убрать и так далее... А тут цензорша захотела со мной встретиться и пригласила... Она сказала: “Товарищ Некрасов, вы написали очень хорошую книгу о войне, но поймите, ведь это все-таки Сталинград. Вы обороняли город, носящий имя Сталина. Как же у вас там две строчки только? Не могли бы вы внести туда небольшую главку о заседании в кабинете товарища Сталина – все-таки верховный главнокомандующий. Вы поймите меня правильно”. Я прикинулся дурачком, говорил, что я же не писатель, я просто так, с фронта офицер, могу писать лишь о том, что я видел, что знаю, а товарища Сталина не видал... Я сказал, что не знаю, как писать, что не получится у меня. Так мы на этом и разошлись. Прошли годы, умер Сталин, и через десять лет вызывает меня к себе директор “Воениздата”. Говорит: “Уважаемый Виктор Платонович, вот мы сейчас переиздаем вашу книгу, очень хорошую книгу о войне, но у вас там есть упоминание о товарище Сталине, нельзя ли его вычеркнуть?” Я говорю: “Нет. Поверьте мне, я не такой уж дикий поклонник Сталина, но что было, то было. О Сталине говорили солдаты, офицеры – так что давайте оставим эти строчки”».

Эта история получила продолжение и за рубежом: «Сейчас издательство “Посев” собирается переиздать на русском языке “Окопы” и военные рассказы, связанные со Сталинградом. И тоже мне сказали: “Может быть, вы сели бы сейчас за книжку, прошлись бы по ней, и что-нибудь вам захотелось бы вставить – получилась бы новая интересная редакция”. Я сказал, что ничего я менять не буду, она написана по живым следам, так, как я это видел... это живое свидетельство, и я ничего там менять не собираюсь»[71].

Журналистика русской диаспоры, не подпадая под гнет цензурных ведомств, тем не менее проходила через определенный цензурный режим, включавший и ее обязательства перед страной проживания, цензуру общественного мнения, для которого немалое значение имело показательное отношение к большевизму и советской власти, самоцензуру. Конечно, ограничивали свободу журналистского творческого процесса экономические, производственные, материальные условия. По тем временам русским беженцам представившиеся возможности виделись как вполне реальная свобода слова и печати. Они могли свободно не только критиковать большевизм, пороки совдепии, выступать против растущего в отечестве культа личности и т.д., но и обсуждать свои проблемы, открыто полемизировать друг с другом. И степень этой свободы была достаточно велика. В этом было существенное отличие журналистики русского зарубежья от советской, находившейся, особенно после 30-х годов, под пятой партийной цензуры.

Без сомнения, нельзя проецировать условия функционирования журналистики русского зарубежья 20–30-х и даже 70–80-х годов на современность. Глобализация средств массовой информации, развитие новейших информационных технологий, Интернета создают качественно новый этап развития журналистики, в том числе и эмигрантской, островки которой уже тесно связаны с материком.

 

к содержанию << >> на следующую страницу