ПУБЛИЦИСТИКА США КОНЦА XVIII ВЕКА

 

ТОМАС ДЖЕФФЕРСОН (1743–1826)

Декларация представителей Соединенных Штатов Америки,

собравшихся на общий конгресс

Билль об установлении религиозной свободы

 

ТОМАС ПЕЙН (1737–1809)

Здравый смысл

Американский кризис, VII

Американский кризис, VIII

Американский кризис, IX

Американский кризис, X

Американский кризис, XIII

 

АЛЕКСАНДР ГАМИЛЬТОН (1755–1804),

ДЖЕЙМС МЭДИСОН (1751–1836)

Федералист № 1

Федералист № 2

Федералист № 10

Федералист № 51 [50]

Федералист № 69 [68]

Федералист № 70 [69]

Федералист № 71 [70]

 

 

ТОМАС ДЖЕФФЕРСОН

(1743–1826)

Выходец из американской провинции, Джефферсон собирался стать юристом, но вскоре целиком посвятил себя политике. В своем первом памфлете «Общий взгляд на права Британской Америки» (1774) Джефферсон выступал за самоуправление американских колоний. Когда началась революция, ему было поручено составить проект Декларации независимости. Джефферсон стал одним из «отцов-основателей» США. В 1790–1793 гг. он занимал пост государственного секретаря при первом президенте Джордже Вашингтоне, в 1797–1801 гг. был вице-президентом и с 1801 по 1809 г. – третьим по счету президентом США. Занятия публицистикой Джефферсон не оставлял даже на самых высоких государственных постах.

 

Декларация представителей Соединенных Штатов Америки,

собравшихся на общий конгресс[1]

Когда ход событий принуждает какой-нибудь народ порвать политическую связь, соединяющую его с другим народом, и занять наравне с остальными державами независимое положение, на которое ему дают право естественные и Божественные законы, то должное уважение к мнению человечества обязывает его изложить причины, побуждающие его к отделению.

Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим Создателем «прирожденными и неотчуждаемыми» очевидными правами, к числу которых принадлежат жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, заимствующие свою справедливую власть из согласия управляемых. Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели, то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и с такой организацией власти, какие, по мнению этого народа, всего более могут способствовать его безопасности и счастью. Конечно, осторожность советует не менять правительств, существующих с давних пор, из-за маловажных или временных причин. И мы, действительно, видим на деле, что люди скорее готовы терпеть зло до последней возможности, чем восстановить свои права, отменив правительственные формы, к которым они привыкли. Но когда длинный ряд злоупотреблений и узурпации, «начатых в известный период и» неизменно преследующих одну и ту же цель, обнаруживает намерение предать этот народ во власть неограниченного деспотизма, то он не только имеет право, но и обязан свергнуть такое правительство и на будущее время вверить свою безопасность другой охране. Эти колонии также долго и терпеливо переносили разные притеснения, и только необходимость заставляет их теперь «перечеркнуть», изменить свою прежнюю форму правления. История нынешнего короля Великобритании полна «неослабных» беспрестанных несправедливостей и узурпации, «среди которых не было ни одного факта, противоречившего общему направлению остальных, но» прямо клонившихся к тому, чтобы ввести неограниченную тиранию в этих штатах. В доказательство представляем на суд беспристрастному миру следующие факты, «в истинности которых мы клянемся верой, еще не запятнанной ложью»:

Он отказывался утверждать законы, в высшей степени полезные и необходимые для общего блага.

Он запрещал своим губернаторам проводить некоторые законы неотложной важности иначе как под условием, чтобы действие их было приостановлено до тех пор, пока он даст свое согласие; когда же действие их бывало приостановлено, он уже больше не обращал на них внимания.

Он соглашался проводить некоторые другие законы, важные для интересов обширных областей, только в том случае, если жители этих областей откажутся от права представительства в законодательном собрании, права, неоценимого для них и страшного только для тиранов.

С единственной целью утомить законодательные собрания и этим принудить их к подчинению себе он созывал их в местах, неудобных и непривычных для них, вдали от тех пунктов, где хранятся правительственные документы.

Он неоднократно «и постоянно» распускал палаты представителей за то, что они с мужественной твердостью противились его попыткам нарушить права народа.

Распустив палаты, он в течение долгого времени не позволял выбирать новых представителей, вследствие чего законодательная власть, которая не может совершенно исчезнуть, возвращалась к народной массе, и штат в это время подвергался всем опасностям вторжения извне и внутренних смут.

Он старался препятствовать заселению этих штатов, затрудняя с этой целью проведение законов о натурализации иностранцев, запрещая законы, поощрявшие эмиграцию в Америку, и делая условия приобретения земли здесь более обременительными.

Он «заставлял страдать», затруднял отправление правосудия, «полностью прекратившееся в некоторых штатах», отказываясь утверждать законы, которыми устанавливалась судебная власть.

Он поставил «наших» судей в исключительную зависимость от своей воли в том, что касается определения срока их службы и размеров жалованья.

Он создал «присвоенной им властью» множество новых должностей и прислал сюда толпу своих чиновников, разоряющих народ и высасывающих из него все соки.

В мирное время он содержал среди нас постоянную армию «и военные корабли» без согласия наших законодательных собраний.

Он стремился сделать военную власть независимой от гражданской и поставить первую выше второй.

Он соединился с другими лицами, чтобы заодно с ними подчинить нас юрисдикции, чуждой нашей конституции и непризнаваемой нашими законами; он утвердил акты этой мнимой законодательной власти, которыми предписывались следующие меры:

Размещение среди нас значительных вооруженных отрядов.

Предание солдат, совершивших убийство среди жителей этих штатов, особому суду, в котором их судили только для виду с целью избавить от наказания.

Прекращение нашей торговли со всеми частями света.

Обложение нас налогами без нашего согласия.

Лишение нас во многих случаях преимуществ суда присяжных.

Отправление нас за море для суда за мнимые преступления.

Уничтожение в соседней с нами провинции свободной системы английских законов и введение в ней неограниченной формы правления одновременно с расширением ее границ для того, чтобы эта провинция служила примером и орудием для распространения такой же неограниченной формы правления и на эти «штаты» колонии.

Лишение нас наших хартий, отмена самых дорогих для нас законов и существенное изменение наших правительственных форм.

Приостановление деятельности наших законодательных собраний и предоставление права предписывать нам законы лицам, издавшим эти акты.

Далее король Великобритании отказался от управления нами, «отозвав своих губернаторов и лишив нас своей лояльности и покровительства», лишив нас своего покровительства и объявив нам войну.

Он грабил нас на море, опустошал наши берега, сжигал наши города и убивал наших граждан.

В настоящее время он шлет армию чужеземных наемников довершить дело смерти, разорения и тирании, начатое им с такой жестокостью и таким вероломством, какие едва ли встречались в самые варварские века и совершенно недостойны глав цивилизованной нации.

Он принуждал наших сограждан, взятых в плен в открытом море, поднять оружие против родной страны и убивать своих друзей и братьев или в свою очередь пасть от их руки.

Он возбуждал среди нас внутренние восстания и старался побудить к нападению на жителей наших пограничных областей бесчеловечных диких индейцев, которые, как известно, на войне истребляют всех без различия пола, возраста и положения «существования.

Приманкой конфискации нашего имущества он подстрекал изменнические восстания наших сограждан.

Он вел жестокую войну против самой человеческой природы. Он оскорбил самые священные права – жизни и свободы лиц, принадлежавших к народам, далеко живущим отсюда, которые никогда не причинили ему ничего дурного. Он захватывал их и обращал их в рабство в другом полушарии, причем часто они погибали ужасной смертью, не выдерживая перевозки. Эту пиратскую войну, позорящую даже языческие государства, вел христианский король Великобритании. Решившись поддерживать торговлю людьми, он использовал свое право для того, чтобы помешать всякой попытке (колоний) прекратить или стеснить эту отвратительную торговлю. И чтобы это собрание ужасов не нуждалось ни в одном факте, отмеченном печатью исключительности, он теперь возбуждает этих самых людей подняться с оружием против нас и, убивая людей, которых сам он навязал им, купить свободу, которой он лишил их. Так, преступлениями, которые он побуждает совершить против жизней одних людей, оплачиваются прежние преступления против свобод других».

На каждой стадии этих притеснений мы подавали королю петиции, составленные в самых смиренных выражениях, и просили его об оказании нам правосудия; но единственным ответом на все наши петиции были только новые оскорбления.

Государь, характер которого заключает в себе все черты тирана, не способен управлять свободным народом, «который желает быть свободным. Будущие века вряд ли поверят этой дерзости одного человека, отваживавшегося в течение короткого предела, только 12 лет, совершить такое большое число актов неприкрытой тирании над народом, воспитанным и укрепившимся в принципах свободы».

Нельзя также сказать, чтобы мы не обращали внимания на наших братьев-британцев. Время от времени мы предостерегали их о попытках их законодательного собрания подчинить нас « – » незаконной юрисдикции. Мы напоминали им о тех условиях, при которых мы эмигрировали и поселились здесь, «ни одно из которых не может подтвердить столь странную претензию. Эмиграция и поселение были осуществлены за счет нашей собственной крови и сокровищ, без помощи богатства или силы Великобритании. Создавая несколько форм правления, мы приняли одного общего короля, тем самым положив основание для непрерывного союза и дружбы с ним. Подчинение их парламенту не было частью нашей конституции или даже в идее, если верить истории». Мы взывали к врожденному в них чувству справедливости и великодушию и заклинали их узами нашего родства с ними выразить порицание актам узурпации, которые, «вероятно», неизбежно должны были разъединить нас и прекратить сношения между нами. Но они также остались глухи к голосу справедливости и кровного родства, «а когда появилась возможность по обычному порядку их законов устранить из их советов нарушителей нашей гармонии, они с помощью свободных выборов восстановили их во власти. В то же самое время они разрешили также своим главным властям послать не только солдат общей с нами крови, но шотландских и иностранных наемников, чтобы вторгнуться к нам и потопить нас в крови. Эти факты нанесли последний удар по агонизировавшей привязанности, и мужественный дух повелел нам навсегда отказаться от этих бесчувственных братьев. Мы должны стараться забыть нашу прежнюю любовь к ним и относиться к ним как к остальному человечеству, как к врагам в войне, как к друзьям в мире. Мы вместе могли быть свободным и великим народом; но связь величия и свободы, кажется, ниже их достоинства. Пусть будет так, если они этого захотели. Для нас также открыт путь к счастью и славе. Мы пойдем к ним независимо от них». Поэтому мы должны подчиниться необходимости, принуждающей нас «навечно» отделиться от них, и считать их отныне, как и другие народы, врагами во время войны и друзьями во время мира.

В силу всего этого мы, представители Соединенных Штатов Америки, собравшиеся на общий конгресс, «от имени и по уполномочию народа этих Штатов отвергаем и не признаем какую бы то ни было зависимость от королей Великобритании и подчинение им, а также от всех других, кто до сих пор мог претендовать на это при их помощи, посредстве или по их указанию. Мы полностью расторгаем всякую политическую связь, какая до сих пор могла существовать между нами и народом и парламентом Великобритании. И наконец, мы утверждаем и провозглашаем эти колонии свободными и независимыми Штатами», призывая верховного судию мира в свидетели правоты наших намерений, объявляем от имени и по уполномочию народа, что эти соединенные колонии суть и по праву должны быть свободные и независимые Штаты. С этого времени они освобождаются от всякого подданства британской короне и всякая политическая связь между ними и великобританским государством совершенно порывается. В качестве свободных и независимых Штатов они приобретают полное право объявлять войну, заключать мир, вступать в союзы, вести торговлю и совершать все то, на что имеет право всякое независимое государство.

Твердо уповая на помощь Божественного провидения, мы взаимно обязываемся друг другу поддерживать эту декларацию жизнью, имуществом и честью.

 

Билль об установлении религиозной свободы[2]

Хорошо понимая, что взгляды и вера людей зависят не от их собственной воли, но невольно подчиняются доказательствам, предложенным их уму, что всемогущий Бог создал ум свободным и выразил своим высшим желанием, чтобы он и впредь оставался свободным, для чего сделал его совершенно невосприимчивым к обузданию; что все попытки воздействовать на ум мирскими наказаниями, или возложением тягот, или лишением гражданской правоспособности приводят лишь к приобретению привычки лицемерить и совершать нечестные поступки, что далеко от намерений Святого Творца нашей религии, Который, являясь господином духа и тела, предпочел, однако, распространять ее не принуждением над тем или другим, что было в Его силах, но распространять ее, воздействуя лишь на разум; что нечестива презумпция законодательной власти и правителей, гражданских и церковных, которые, хотя они могут ошибаться, как простые люди, взяли на себя руководство верой других, выдавая свои собственные взгляды за единственно правильные и безошибочные, начали навязывать их другим, создали и поддерживали ложные религии в большей части мира во все времена; что заставлять человека вносить денежные суммы на распространение взглядов, которых он не разделяет и которые ему ненавистны, – грех и тирания; что даже заставлять [кого-либо] поддерживать того или иного проповедника собственных религиозных убеждений – значит лишать человека утешительной свободы помогать тому пастору, добродетели которого он хотел бы взять за образец и сила которого ему кажется наиболее убедительной и справедливой, а также лишать духовенство тех мирских вознаграждений, которые, исходя из одобрения личного поведения, являются дополнительным стимулом для серьезного и упорного труда с целью обучения человечества; что наши гражданские права не зависят от наших религиозных взглядов, так же как они не зависят от наших взглядов в области физики или геометрии, а поэтому объявлять гражданина недостойным общественного доверия, лишая его возможности занимать ответственное положение и получать за это вознаграждение, если он не исповедует или не признает то или иное религиозное учение, – значит несправедливо лишать его тех привилегий и преимуществ, на которые он, как и его другие сограждане, имеет естественное право; что это приводит также к искажению основ той самой религии, которую предполагали поддерживать, подкупая монополией на мирские почести и вознаграждение тех, кто внешне исповедует и признает ее; что хотя в действительности преступник тот, кто не противостоит такому соблазну, однако и того нельзя считать невиновным, кто кладет приманку на пути человека; что взгляды людей не подчиняются гражданской власти и не входят в ее юрисдикцию; что дозволять гражданским властям вмешиваться в область мировоззрения людей и ограничивать исповедание или распространение принципов, считая их неверными, – опасное заблуждение, которое сразу разрушает всю религиозную свободу, поскольку, являясь, несомненно, судьей такой тенденции, [гражданская власть] сделает свои взгляды критерием суждения и будет одобрять или осуждать взгляды других исключительно по тому, насколько они согласуются с ее собственными или отличаются от них; что в справедливых целях гражданской власти должностным лицам надлежит вмешиваться тогда, когда чьи-либо принципы приводят к открытым действиям, направленным против мира и надлежащего порядка; и наконец, что истина сильна и восторжествует, если ее предоставить самой себе; что она – верный и надежный противник заблуждения и ей нечего опасаться конфликтов, если только людское вмешательство не лишит ее естественного оружия – свободной дискуссии и спора; что ошибки перестают быть опасными, если разрешается их открыто опровергать, – [хорошо понимая все это] мы, Генеральная ассамблея Вирджинии, утверждаем закон, согласно которому никого нельзя заставить регулярно посещать или поддерживать какое-либо религиозное богослужение, место [культа] или священнослужителя, а также нельзя принуждать, ограничивать, досаждать или причинять ущерб его личности или имуществу или заставлять его как-то иначе страдать по причине его религиозных воззрений или убеждений; закон, согласно которому все люди свободны в исповедании веры и вольны отстаивать с помощью доводов свои взгляды в вопросах религии, и это не должно ни в коем случае уменьшать или увеличивать их гражданскую правоспособность или как-то влиять на нее.

И хотя нам хорошо известно, что эта ассамблея, избранная народом исключительно в своих обычных целях законодательства, не имеет власти ограничивать акты последующих ассамблей, наделенных полномочиями, равными нашим, и что поэтому объявлять этот акт непреложным не имело бы законной силы, мы свободны все же заявить и заявляем, что отстаиваемые настоящим документом права – естественные права человека, и, если в будущем будет осуществлен какой-нибудь акт в отмену настоящего или для ограничения его действия, такой акт будет нарушением естественного права.

в начало

 

ТОМАС ПЕЙН

(1737–1809)

Пейн родился и вырос в провинциальном английском городке в семье религиозных сектантов – квакеров. В ранней юности он был пиратом, затем занимался самообразованием, сменил множество работ, не задерживаясь подолгу ни на одной из них. Познакомившись с Б. Франклином, Пейн в 1774 г. отправился в Америку. Там он вскоре приобрел известность своими статьями и памфлетами в «Пенсильвания мэгэзин». В памфлете «Здравый смысл» (1776) Пейн впервые сформулировал призыв к независимости. Именно он первым употребил название нового государства – Соединенные Штаты Америки.

Во время Войны за независимость Пейн служил в действующей армии, где создал цикл памфлетов «Американский кризис». После войны он вернулся в Англию, затем в охваченную революцией Францию, где избирался членом конвента и едва избежал казни на гильотине.

Пейн умер в Америке в бедности и одиночестве. За богоборческие взгляды, выраженные в работе «Век разума», его запретили хоронить на церковном кладбище.

 

Здравый смысл[3]

 

О происхождении и назначении правительственной власти,

с краткими замечаниями по поводу английской конституции

Некоторые авторы настолько смешали [понятия] «общество» и «правительство», что между ними не осталось никакого или почти никакого различия; между тем это вещи не только разные, но и разного происхождения. Общество создается нашими потребностями, а правительство – нашими пороками; первое способствует нашему счастью положительно, объединяя наши благие порывы, второе же – отрицательно, обуздывая наши пороки; одно поощряет сближение, другое порождает рознь. Первое – это защитник, второе – каратель.

Общество в любом своем состоянии есть благо, правительство же и самое лучшее есть лишь необходимое зло, а в худшем случае – зло нестерпимое; ибо, когда мы страдаем или сносим от правительства те же невзгоды, какие можно было бы ожидать в стране без правительства, несчастья наши усугубляются сознанием того, что причины наших страданий созданы нами. Правительство, подобно одеждам, означает утраченное целомудрие: царские дворцы воздвигнуты на развалинах райских беседок. Ведь если бы веления совести были ясны, определенны и беспрекословно исполнялись, то человек не нуждался бы ни в каком ином законодателе; но раз это не так, человек вынужден отказаться от части своей собственности, чтобы обеспечить средства защиты остального, и сделать это он вынужден из того же благоразумия, которое во всех других случаях подсказывает ему выбирать из двух зол наименьшее. И так как безопасность является подлинным назначением и целью правительственной власти, то отсюда неопровержимо следует, что какой бы ни была его форма, предпочтительнее всех та, которая всего вернее обеспечит нам эту безопасность, с наименьшими затратами и с наибольшей пользой.

Чтобы получить ясное и правильное представление о назначении и цели правительства, предположим, что небольшое число людей поселилось бы в каком-то уединенном уголке земли, не связанном с остальным миром; тогда эти люди будут представлять собой первых жителей какой-либо страны или мира. В этом состоянии естественной свободы они прежде всего помыслят об обществе. К этому их будут побуждать тысячи причин. Сила одного человека настолько не соответствует его потребностям и его сознание настолько не приспособлено к вечному одиночеству, что он вскоре будет вынужден искать помощи и облегчения у другого, который в свою очередь нуждается в том же. Вчетвером или впятером можно соорудить сносное жилище в диких местах, в одиночку же можно трудиться всю свою жизнь, так ничего и не добившись. Срубив дерево, он не смог бы один сдвинуть его или, сдвинув, поднять; голод тем временем погнал бы его от этой работы и каждая другая потребность звала бы в другую сторону; болезнь и просто неудача означали бы для него смерть. Хотя и та, и другая может сама по себе не быть смертельной, он все-таки лишится средств к существованию и впадет в такое состояние, когда о нем скорее можно будет сказать, что он гибнет, нежели просто умирает.

Итак, нужда подобно силе притяжения скоро сплотила бы наших новоприбывших поселенцев в общество, взаимные благодеяния которого заменили бы и сделали излишними обязательства, налагаемые законом и государством, до тех пор, пока эти люди сохраняли бы полную справедливость по отношению друг к другу; но поскольку лишь небо недоступно пороку, то неизбежно по мере преодоления первых трудностей переселения, которые сплачивают их для общего дела, чувства долга и взаимной привязанности начнут ослабевать, и это ослабление укажет на необходимость установить какую-либо форму правления, дабы возместить недостаток добродетели.

Правительственным зданием послужит им какое-нибудь подходящее дерево, под ветвями которого сможет собраться для обсуждения общественных дел вся колония. Более чем вероятно, что их первые законы будут именоваться лишь правилами и выполняться единственно под страхом общественного порицания. В этом первом парламенте каждый займет место в силу естественного права.

Но по мере роста колонии будет расти и число общественных дел; дальность расстояния между ее членами сделает слишком неудобными их общие встречи по всякому поводу, как это было вначале, когда их численность была невелика, поселения близки друг к другу, а общественные дела малочисленны и маловажны. Это наведет людей на мысль о том, что удобнее поручить законодательство избранным лицам, которые, как предполагается, живут теми же интересами, что и те, кто их назначил, и будут действовать так же, как действовало бы все общество, если бы оно присутствовало в полном составе. Если колония продолжает расти, возникнет необходимость увеличить число представителей, а чтобы интерес каждой части колонии был соблюден, сочтут за лучшее разделить целое на соответствующие части, каждая из которых будет посылать нужное число своих представителей; а чтобы у выборных никогда не могли сложиться интересы иные, чем у их избирателей, предусмотрительность укажет на необходимость частых перевыборов. Ввиду того, что выборные таким образом спустя несколько месяцев вернутся и сольются со всей совокупностью избирателей, их верность воле общества будет обеспечена разумной осторожностью, которая подскажет им, что не стоит самим себе готовить розги. И так как это частое чередование установит общность интересов у всех частей общества, люди будут взаимно и естественно поддерживать друг друга; и от этого (а не от бессмысленного имени короля) зависит сила государственного управления и счастье управляемых.

Таким-то образом возникает и вырастает правительство, то есть установление, вызванное к жизни неспособностью добродетели управлять миром. В этом и состоит назначение и цель правительства, то есть свобода и безопасность. И какое бы зрелище ни ослепляло наше зрение, какие бы звуки ни обманывали наш слух и как бы предрассудок ни совращал нашу волю, а своекорыстие ни затуманивало сознание, – простой голос природы и разума подскажет нам – да, это верно.

Мои идеи о форме правления основаны на законе природы, который никакая изощренность не способна поколебать, а именно – чем проще вещь, тем труднее ее испортить и тем легче ее исправить, когда она испорчена; исходя из этого положения, я хотел бы сделать несколько замечаний насчет столь хваленой Конституции Англии. Бесспорно, она являла собой нечто благородное в те мрачные времена рабства, когда была создана. Когда тирания правила миром, малейшее отступление от нее было уже замечательным освобождением. Легко однако показать, что конституция эта несовершенна, подвержена потрясениям и неспособна дать то, что как будто бы обещает.

Абсолютные монархии (хотя они и являются позором для человеческой природы) имеют то преимущество, что они просты. Если люди страдают, они знают, кто источник их страданий, знают и лекарство и не теряются в разнообразии причин и целебных средств. Но Конституция Англии настолько сложна, что нация может страдать годами, не будучи в состоянии раскрыть источник своих бед. Одни найдут его в одном, другие – в другом, и каждый политический лекарь будет советовать иное снадобье.

Я знаю, как трудно преодолеть местные или старинные предрассудки; и тем не менее, если мы решимся исследовать составные части английской конституции, то найдем, что они являются порочными остатками двух древних тираний, к которым примешаны кое-какие новые республиканские элементы.

Во-первых, – остатки монархической тирании в лице короля.

Во-вторых, – остатки аристократической тирании в лице пэров.

В-третьих, – новые республиканские элементы в лице членов Палаты общин, от доблести которых зависит свобода Англии.

Оба первых учреждения, будучи наследственными, не зависят от народа; поэтому в конституционном смысле они ничем не способствуют свободе государства.

Утверждать, что Конституция Англии является союзом трех взаимно сдерживающих сил – просто смешно: либо слова эти лишены всякого смысла, либо заключают в себе грубое противоречие.

Утверждать, что Палата общин контролирует короля, можно лишь при двух условиях:

во-первых, что королю нельзя доверять, не следя за ним; или другими словами, что жажда абсолютной власти есть недуг, присущий монархии;

во-вторых, что Палата общин, будучи предназначена для этой цели, или более мудра или скорее достойна доверия, нежели королевская власть.

Но так как та же конституция, которая дает право Палате общин контролировать короля, отказывая ему в налогах, дает затем королю власть над Палатой, позволяя ему отвергать другие ее законопроекты, то это в свою очередь предполагает, что король более мудр, нежели те, которые уже были сочтены более мудрыми, чем он сам. Чистый абсурд!

В монархическом устройстве есть нечто крайне смешное: сначала оно лишает человека источников информации, а затем уполномочивает его действовать в тех случаях, когда требуется высшее разумение. Положение короля отгораживает его от мира, обязанности же короля требуют знать его в совершенстве; таким образом, разные части, неестественно противореча и разрушая друг друга, доказывают абсурдность и бесполезность всего установления.

Некоторые авторы объясняют английскую конституцию следующим образом: король, говорят они, это одно, народ – другое; пэры – это палата для блага короля, Палата общин – для блага народа. Но все это напоминает дом, расколотый семейной ссорой. И хотя слова благозвучны, однако на поверку они оказываются пустыми и двусмысленными; так всегда и будет, что даже прекраснейшее словосочетание, примененное к описанию того, что или вообще не может существовать, или столь непонятно, что не поддается описанию, окажется лишь звучным пустословием; оно может усладить слух, но не может просветить дух, ибо это объяснение оставляет без ответа предыдущий вопрос, то есть – как же король достиг власти, которой люди боятся доверять и которую они постоянно должны сдерживать? Такая власть не могла быть даром мудрого народа, не может власть, нуждающаяся в узде, исходить и от Бога; и однако же конституция предполагает существование такой власти.

Но то, что предусмотрено [конституцией], не соответствует задаче; средства не служат и не могут служить достижению цели, все это дело есть felo de se [самоубийство]; так как больший вес будет всегда нести меньший и так как все колеса машины приводятся в движение одним колесом, остается только узнать, какая власть согласно конституции имеет наибольший вес, ибо она-то и будет править; и хотя другие или часть их могут ей мешать – или, как принято говорить, сдерживать скорость движения, – но пока они не могут ее остановить, их усилия будут напрасны. Первая движущая сила в конечном счете возьмет верх и недостаток скорости восполнит временем [длительностью действия].

Едва ли нужно доказывать, что король представляет собой важнейший элемент английской конституции и что его влияние просто-напросто основывается на том, что от него зависит раздача должностей и пенсий. Таким образом, если мы были достаточно умны, чтобы оградить себя дверью от абсолютной монархии, мы оказались все-таки настолько безрассудны, что ключ от этой двери дали королю.

Предубеждение англичан в пользу их собственного правительства в лице короля, лордов и Палаты общин проистекает в такой же, если не в большей степени от их национальной гордости, что и от разума. Личность, несомненно, находится в большей безопасности в Англии, чем в некоторых других странах; но воля короля является таким же законом на британской земле, как и во Франции; с той лишь разницей, что, не исходя прямо из его королевских уст, она сообщается народу в грозной форме парламентского акта. Ибо участь Карла Первого сделала королей лишь более коварными, но не более справедливыми.

Поэтому, отложив в сторону всю национальную гордость и пристрастие к формам и традициям, надо прямо сказать правду – только благодаря конституции самого народа, но не конституции правительства, королевская власть в Англии не так деспотична, как в Турции.

Исследование конституционных ошибок в английской форме правления в настоящее время крайне необходимо; подобно тому, как мы никогда не можем быть справедливыми по отношению к другим, пока сами находимся под влиянием какой-то преобладающей склонности, точно так же мы не способны на справедливость к самим себе, пока остаемся во власти закоренелого предрассудка. И как человек, привязанный к проститутке, не способен выбрать и оценить жену, любое предпочтение порочной государственной конституции сделает нас неспособными распознать хорошую [конституцию].

 

О монархии и престолонаследии

Поскольку все люди от природы равны по происхождению, равенство это могло быть нарушено лишь впоследствии, различия между богатыми и бедными вполне можно понять, и не прибегая к таким неприятным и неблагозвучным словам, как угнетение и алчность. Угнетение часто является следствием, но редко или почти никогда – средством достижения богатства. И хотя скупость предохраняет человека от нужды, она обычно делает его слишком робким, чтобы стать богатым.

Но существует другое и более значительное различие, для которого нельзя подыскать ни естественной, ни религиозной причины: это разделение людей на монархов и подданных. Мужской и женский род – это природное различие, добрый и злой – это различия, идущие с небес, но как появился на земле человеческий род, столь превознесенный над всеми остальными и выделяемый подобно некоему новому виду [животных] – этим стоит заняться и выяснить, способствуют ли эти люди счастью или бедствиям человечества.

В ранние эпохи [существования] мира, согласно хронологии [Священного] Писания, королей не было; вследствие этого не было и войн; гордость королей – вот что ввергает человечество в междоусобицы. Голландия без короля больше наслаждалась миром за последнее столетие, чем какое-либо из монархических государств Европы. Древность подтверждает ту же мысль, ибо спокойствие сельской жизни первых патриархов несет в себе нечто отрадное, что исчезает, когда мы обращаемся к истории Иудейского царства.

Царская власть впервые была введена в мир язычниками, у которых этот обычай позаимствовали дети Израиля. То было самое ловкое из ухищрений дьявола для насаждения идолопоклонства. Язычники воздавали божественные почести своим умершим царям, – христианский же мир улучшил этот обычай, воздавая их своим здравствующим государям. Как нечестиво звучит титул «священное величество» по отношению к червю, который при всем своем великолепии превращается в пыль!

Такое возвышение одного над всеми не может основываться на правах природного равенства, оно не может быть также основано на авторитете Священного Писания, так как воля Всемогущего, объявленная Гедеоном и пророком Самуилом, явно не одобряет правления с помощью царей. Все антимонархические части писания обходились и перетолковывались в монархических государствах, но они, несомненно, заслуживают внимания стран, правительствам которых еще предстоит сформироваться. «Воздать кесарю кесарево» – это учение Писания для судопроизводства, а вовсе не поддержка монархического образа правления, так как у иудеев в то время царя не было, и они находились в положении римских вассалов.

Около трех тысяч лет прошло с тех пор, как Моисей объяснил сотворение мира, прежде чем иудеи в своем национальном заблуждении стали домогаться царя. До этого их форма правления (за исключением особых случаев вмешательства Всемогущего) была своего рода республикой, управляемой судьей и старейшинами племен. Царей у них не было, и считалось грехом присваивать этот титул кому-либо, кроме Царя Небесного. Если человек серьезно поразмыслит над идолопоклонством, предметом которого являются королевские особы, ему не придется удивляться, что Всемогущий, всегда ревниво оберегающий свою честь, не одобрил форму правления, столь нечестиво посягающую на права небес.

В Писании монархия считается одним из грехов евреев, за которое их ожидает проклятие. История этого дела стоит внимания.

Когда израильтяне находились под гнетом мидян, Гедеон выступил против последних с небольшим войском и благодаря воле Божией победа решилась в его пользу. Евреи, вдохновленные успехом, приписывая эту победу военному руководству Гедеона, предложили ему стать царем, говоря: «Владей нами и сын твой и сын сына твоего». В этом был огромный соблазн установления не только царства, но и престолонаследия, но Гедеон в благочестии своей души ответил: «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; Господь да владеет вами». Нельзя сказать яснее. Гедеон не отклоняет чести, но отрицает их право оказывать ее. Он также не льстит надуманным изъявлением своей благодарности, но в убедительной манере пророка укоряет их в недостаточной любви к их подлинному владыке – Царю Небесному.

Спустя сто тридцать лет они снова совершили ту же ошибку. Страсть евреев к языческому идолопоклонству просто непостижима. Вот что произошло, когда заметили дурное поведение двух сыновей Самуила, которым доверили какие-то мирские дела. Иудеи с криком ворвались к Самуилу, говоря: «Вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов». И тут мы можем лишь заметить, что их намерения были дурны, так как им хотелось быть похожими на другие народы, то есть на язычников, тогда как их подлинная слава состояла в том, чтобы быть как можно более непохожими на эти народы. «И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: дай нам царя, чтобы он судил нас. И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они и с тобою; итак послушай голоса их; только представь им и объяви, им права царя, который будет царствовать над ними», т. е. не какого-то особого царя, а вообще земных царей, которых так добивался Израиль. И несмотря на большой промежуток времени и разницу в обычаях, их образ действий все еще в моде. «И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, и сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его» (это описание совпадает с нынешним способом произвести впечатление на людей); «и поставит их у себя тысяченачалъниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его и жали хлеб его и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтобы они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы» (это описание показывает расходы и роскошь, а также и гнет царей), «и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим; и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим» (По всему мы видим, что взяточничество, продажность и фаворитизм являются неизменными пороками царей); «и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда». Этим и объясняется продолжительность существования монархии; и характер немногих добрых царей, живших с тех пор, не способен освятить это звание или загладить греховность его происхождения; высокие похвалы Давиду нисколько не имеют его в виду официально как царя, но лишь как человека, угодного Богу. «Но народ не согласился послушаться голоса Самуила и сказал: Нет, пусть царь будет над нами, и мы будем, как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны, наши». Самуил продолжал их уговаривать, но тщетно. Он укорял их в неблагодарности, но все было бесполезно. И видя, что они совершенно охвачены безрассудством, он воскликнул – «я воззову к Господу, и пошлет Он гром и дождь (тогда это было наказанием, так как стояло время жатвы), и вы узнаете и увидите, как велик грех, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя. И воззвал Самуил к Господу, и Господь послал гром и дождь в тот день, и пришел весь народ в большой страх от Господа и Самуила. И сказал народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя». Слова писания ясны и понятны. Они не допускают никаких двусмысленных толкований. Воистину Всемогущий выразил здесь свой протест против монархического правления, или же Писание лживо. И есть полное основание полагать, что королевская власть не менее духовенства повинна в утаивании Писания от народа в католических странах, ибо всякая монархия есть не что иное, как политическое папство.

Зло монархии мы дополнили злом престолонаследия, и если первое есть ущерб и унижение для нас самих, то второе, будучи возведенным в закон, есть оскорбление и обман потомства. Ибо все люди по происхождению равны, и ни у кого не может быть прирожденного права давать своей семье преимущество перед всеми другими, и хотя сам человек мог заслужить известную долю почестей от своих современников, однако его потомки могут быть вовсе недостойны наследовать их. Одним из самых сильных естественных доказательств нелепости прав престолонаследия является то, что их не одобряет природа, иначе она так часто не обращала бы их в насмешку, преподнося человечеству осла вместо льва.

Во-вторых, поскольку вначале никто не мог пользоваться иными общественными почестями, кроме тех, какие были ему оказаны, постольку те, кто воздавал ему эти почести, не имели власти отчуждать права потомства; и хотя они могли сказать: «Мы избрали тебя править нами», они не могли, не нанося явной несправедливости своим детям, сказать: «Да будут ваши дети и дети ваших детей вечно царствовать над нашими [детьми]», ибо такой неразумный, несправедливый и неестественный уговор (вполне вероятно) мог при ближайшем преемнике отдать их под власть плута или глупца. Большинство мудрых людей в душе всегда относилось к наследственным правам с презрением, однако это одно из тех зол, которое однажды установив, не легко упразднить: многие подчиняются из страха, другие – из суеверия, а наиболее могущественные делят с королем награбленное у остальных.

Полагают, будто нынешние царские роды во всем мире почтенного происхождения; тогда как более, чем вероятно, что, будь мы в состоянии сорвать темный покров древности и проследить их историю до самого начала, мы бы обнаружили, что первые цари нисколько не лучше главаря разбойничьей шайки, чье дикое поведение и превосходство в коварстве принесли ему звание первого среди грабителей, и который, умножая свою власть и расширяя пределы своих набегов, устрашал мирных и беззащитных с тем, чтобы они покупали свою безопасность частыми приношениями. Однако избравшим его не могло прийти в голову дать права наследования его потомкам, ибо такое вечное исключение их самих было несовместимо с теми принципами вольности и беззакония, которые они исповедовали в жизни. Поэтому престолонаследие в раннюю пору существования монархии не могло иметь места в качестве предмета домогательств, но лишь как нечто случайное и дополнительное; но так как от тех дней не сохранилось почти или вовсе никаких записей, а традиционная история полна вымысла, то было очень легко, по прошествии немногих поколений, придумать какую-либо суеверную небылицу, удачно приуроченную к определенному времени – вроде истории Магомета – и таким образом впихнуть порядок престолонаследия в глотку народа. Быть может, неурядицы, грозившие или, казалось, грозившие в случае кончины вождя и избрания нового (ведь выборы среди разбойников не могли отличаться большим порядком), побудили многих поначалу потакать наследственным притязаниям, в силу чего получилось, как это и случалось с тех пор, что допущенное сперва в виде удобства, впоследствии потребовалось как право.

Англия со времен завоевания знала несколько хороших монархов, стонала же она под властью значительно большего числа дурных; и уж ни один здравомыслящий человек не скажет, что их ссылка на Вильгельма Завоевателя особенно почтенна. Французский ублюдок, высадившийся во главе вооруженных бандитов и воцарившийся в Англии вопреки согласию ее жителей, является, скажем прямо, крайне мерзким и низким пращуром. В таком происхождении, конечно, нет ничего божественного. Однако нет нужды тратить много времени на доказательство нелепости прав престолонаследия: если имеются люди настолько слабые, что способны в них поверить, пусть они поклоняются вперемешку ослу и льву и прославляют их. Я не стану ни подражать их смирению, ни смущать их благочестия.

И всё-таки я рад был бы узнать, как, по их мнению, впервые появились короли? Вопрос допускает лишь один из трех ответов, а именно: или по жребию, или по выбору, или по узурпации. Если первый король был взят по жребию, то это создает прецедент для следующего, что исключает престолонаследие. Саул стал царем по жребию, однако власть от него не перешла по наследству и из обстоятельств дела не видно, чтобы такое намерение вообще существовало. Если же первый царь какой-либо страны был избран – это также создает прецедент для следующего; ибо утверждение, что действие первых выборщиков навеки лишает все грядущие поколения права избрания не только царя, но и царской семьи, не имеет параллели ни в Писании, ни вне его, кроме разве учения о первородном грехе, которое полагает, что свободная воля всех людей утрачена с Адамом, а от такого сравнения (другого же нет) порядок престолонаследия ничего не выигрывает. Так, от Адама все грешили, а от первых выборщиков все повиновались; в одном случае все человечество подчинено сатане, а в другом – царской власти; как наша невинность была утрачена в первом случае, так наша независимость – во втором. И так как в обоих случаях нас лишают права вновь обрести прежнее состояние и преимущества, то отсюда несомненно вытекает, что первородный грех и престолонаследие близки друг другу. Позорное сходство! Бесславная связь! Но даже самый изощренный софист не придумал бы лучшего уподобления.

Что касается узурпации, то вряд ли найдется человек столь безрассудный, чтобы защищать подобный образ действий; а то, что Вильгельм Завоеватель был узурпатором, есть неопровержимый факт. Ясно, что древность английской монархии не выдерживает проверки.

Впрочем, не столько абсурдность, сколько пагубность престолонаследия затрагивает человечество. Если бы оно обеспечило чередование добрых и мудрых людей, то было бы отмечено печатью божественного авторитета, но поскольку оно открывает дорогу глупым, дурным и неспособным, то и несет с собой угнетение. В самом деле, люди, считающие себя рожденными царствовать, а других рожденными повиноваться, быстро наглеют. Отрезанный от остального человечества, их ум отравляется самомнением, мир, в котором они действуют, столь ощутимо отличается от мира в целом, что у них почти нет возможности узнать его подлинные интересы и, унаследовав бразды правления, они сплошь и рядом бывают самыми невежественными и ничтожными людьми в своих владениях.

Другое зло, которым чревато престолонаследие, состоит в том, что трон может унаследовать несовершеннолетний любого возраста; в течение всего этого времени регентство, прикрываясь именем короля, имеет любую возможность и соблазн обманывать его доверие. Такое же национальное бедствие наступает, когда престарелый и немощный король достигает последней стадии человеческой слабости. В обоих этих случаях народ становится жертвой любого проходимца, способного с успехом пользоваться безумством младенчества или старости.

Наиболее правдоподобный довод, когда-либо выдвигавшийся в пользу порядка престолонаследия, это тот, что он предохраняет нацию от гражданских войн; будь это правда, такое соображение имело бы вес, однако это самая грубая ложь, когда-либо внушавшаяся человечеству. Вся история Англии опровергает ее. Тридцать королей и двое несовершеннолетних правило в этом заблудшем королевстве после завоевания, и за это время произошло не менее восьми гражданских войн (включая революцию) и девятнадцати мятежей. Итак, вместо того, чтобы творить мир, оно [престолонаследие] посягает против него и разрушает само основание, на котором, казалось бы, покоится.

Борьба за власть и престолонаследие между домами Йорка и Ланкастера на долгие годы обрекла Англию на кровопролития. Двенадцать крупных сражений, не считая стычек и осад, разыгралось между Генрихом и Эдуардом. Дважды Генрих попадал в плен к Эдуарду, а тот в свою очередь – к Генриху. И столь неверен исход войны и настроение нации, когда в основе столкновения лежат одни личные интересы, что Генрих из тюрьмы был с триумфом препровожден во дворец, а Эдуард был вынужден из дворца отправиться в изгнание; но так как внезапные смены настроения редко бывают прочны, то Генрих в свою очередь был свергнут с престола, а Эдуард вновь призван ему на смену. Парламент же всегда становился на сторону сильнейшего.

Борьба эта началась в правление Генриха VI и не вполне затихла вплоть до Генриха VII, в лице которого [обе] фамилии объединились. [Борьба] продолжалась 67 лет, а именно с 1422 до 1489 г.

Короче говоря, монархия и престолонаследие покрыли кровью и пеплом не только то или иное королевство, а весь мир. Это та форма правления, против которой свидетельствует слово Божие и за которой следует кровь.

Если же мы присмотримся к обязанностям королей, то увидим, что в некоторых странах им нечего делать. Проведя свою жизнь без удовольствия для себя и без пользы для народа, они сходят со сцены, предоставляя своим наследникам вступать на тот же праздный путь. В абсолютных монархиях вся тяжесть гражданских и военных дел ложится на короля; сыны Израилевы, требуя себе царя, домогались того, чтобы тот судил их и ходил перед ними и вел их войны. Но в странах, где король – ни судья, ни военачальник, как в Англии, можно лишь недоумевать, в чем состоят его обязанности.

Чем ближе форма правления к республике, тем меньше дела у короля. Довольно трудно найти подходящее имя для английской формы правления. Сэр Вильгельм Мередит называет ее Республикой, но в ее теперешнем состоянии она не заслуживает такого имени, потому что растлевающее влияние короны, имеющей в своем распоряжении все должностные места, так основательно подчинило себе силу и доблесть Палаты общин (республиканский элемент конституции), что правительство Англии является почти столь же монархическим, как во Франции или Испании. Люди часто расходятся из-за названий, не понимая их. Ведь это республиканскую, но не монархическую часть Конституции Англии прославляют англичане, а именно – свободу выбора Палаты общин из своей среды. И не трудно увидеть, что с падением республиканских добродетелей наступает рабство. Потому-то и несостоятельна Конституция Англии, что монархия отравила республику, а корона поглотила Палату общин.

В Англии король только и делает, что воюет и раздает должности; иначе говоря, разоряет нацию и сеет в ней ссоры. Хорошенькое занятие для человека, получающего в год восемьсот тысяч фунтов стерлингов и вдобавок боготворимого! Один честный человек дороже для общества и для Господа, чем все коронованные негодяи, когда-либо жившие на земле.

 

Мысли о нынешнем состоянии американских дел

На следующих страницах я привожу лишь простые факты, ясные доводы и отстаиваю здравый смысл. Мне нечего заранее доказывать читателю, я хочу лишь, чтобы он освободился от предубеждений и предрассудков и дозволил своему разуму и чувству решать самим за себя, чтобы он опирался или по крайней мере не отрекался от своей подлинной человеческой природы и великодушно поднялся в своих взглядах много выше пределов сегодняшнего дня. На тему о борьбе между Англией и Америкой написаны целые фолианты. По различным мотивам и с разными намерениями люди всех званий вступали в полемику, но все было бесплодно и период дебатов закончился. Оружие как последнее средство решает сейчас спор. На него пал выбор короля, и [американский] континент принял этот вызов.

О покойном Мр. Пэлхэме (который хотя и был способным министром, однако не без недостатков) рассказывали, что, будучи подвергнут нападкам в Палате общин за временный характер своих мер, он заметил: «На мой век их хватит». Если бы столь пагубная и недостойная мысль овладела колониями в настоящем споре, грядущее поколение с ненавистью вспоминало бы имена предков.

Никогда еще солнце не светило более достойному делу. Это вопрос не какого-нибудь города, графства, провинции или королевства, это вопрос целого континента, составляющего по крайней мере одну восьмую часть обитаемого мира. Это не вопрос дня, года или эпохи; в борьбу фактически вовлечено потомство, и оно до скончания века будет в той или иной степени подвергаться влиянию настоящих событий. Теперь настало время заложить семя континентального союза, семя веры и чести. Сейчас малейшая трещина будет подобна имени, выгравированному булавкой на нежной коре молодого дуба; нанесенное повреждение росло бы вместе с деревом и потомство читало бы уже надпись из громадных букв.

Когда дело перешло от споров к оружию, наступила новая эра в политике и возник новый ход мысли. Все планы, предложения и т. п. до девятнадцатого апреля, т. е. до начала военных действий подобны прошлогоднему календарю, отслужившему свое и теперь устаревшему и ненужному. Что бы в то время ни выдвигалось защитниками разных сторон в споре, все заканчивалось одним и тем же, т. е. союзом с Великобританией. Единственное разногласие между партиями заключалось в методе осуществления этого решения. Одни предлагали насилье, другие – дружбу; кончилось же тем, что первое предложение потерпело крах, а второе утратило свое влияние.

Поскольку много говорилось о преимуществах примирения, которое подобно сладостной мечте ушло и оставило нас в прежнем положении, вполне уместно проверить доводы другой стороны и исследовать хотя бы часть того многообразного материального ущерба, который терпят колонии и всегда будут терпеть до тех пор, пока существует их связь с Великобританией и зависимость от нее. Необходимо изучить эту связь и зависимость в свете законов природы и здравого смысла, чтобы понять, на что нам рассчитывать при отделении и что нас ожидает, если мы останемся зависимыми. Я слышал утверждения некоторых о том, что поскольку Америка процветала при своей прежней связи с Великобританией, то такая связь необходима для ее счастья в будущем и всегда будет приносить те же плоды. Ничто не может быть ошибочнее доводов подобного рода. Таким же образом можно утверждать, что коль скоро дитя поправлялось от молока, то ему вообще не нужно мяса, или что первые двадцать лет нашей жизни должны стать примером и для последующего двадцатилетия. Но даже такое допущение заходит дальше, чем нужно, ибо я положительно утверждаю, что Америка процветала бы в такой же степени и по всей вероятности даже гораздо больше, если бы никакое европейское государство не обращало на нее внимания. Америка обогатила себя, продавая Европе предметы первой необходимости, и сбыт им всегда будет обеспечен, пока Европа не оставит привычку к еде.

Но ведь она [Англия] защищала нас, говорят некоторые. Допустим, что она владела нами полностью, это верно, что она защищала континент за наш счет так же, как и за свой собственный, но она защищала бы и Турцию из тех же соображений, т.е. ради коммерции и власти.

Увы! Мы долгое время находились во власти старых предрассудков и приносили большие жертвы своим суевериям. Мы гордились покровительством Великобритании, не учитывая того, что к этому ее побуждал интерес, но не привязанность, и что она защищала нас от наших врагов, не ради нас самих, но от своих врагов и ради самой себя, от тех, кто не был с нами в ссоре ни по каким другим причинам, но кто всегда будет нашим врагом по той же причине. Пусть бы только Великобритания отказалась от своих притязаний на континент или пусть бы континент сбросил с себя зависимость, и мы бы жили в мире с Францией и с Испанией, даже если бы эти страны и находились в войне с Британией. Бедствия последней Ганноверской войны должны были предостеречь нас от союзов.

Недавно в парламенте утверждалось, что колонии не связаны друг с другом, иначе как через метрополию, т. е. что Пенсильвания и Джерси и все остальные являются колониями-сестрами по линии Англии; это, конечно, весьма окольный путь доказательства родства, но зато ближайший и единственно верный путь доказательства неприязни (или враждебного состояния, если можно так выразиться). Франция и Испания никогда не были и возможно, никогда не будут врагами нам как американцам, но лишь как подданным Великобритании.

Но Британия – наша мать, говорят некоторые. Тогда тем более позорно ее поведение. Даже звери не пожирают своих детенышей, даже дикари не нападают на своих родных; вот почему такое утверждение, если оно верно, оборачивается по отношению к ней упреком; но, оказывается, оно не верно или верно лишь отчасти: слова «родина» или «родина-мать» иезуитски использовались королем и его тунеядцами с низким папистским умыслом повлиять на наши легковерные и слабые умы. Отечество Америки – это Европа, а не Англия. Новый свет стал убежищем для гонимых приверженцев гражданской и религиозной свободы из всех частей Европы. Сюда бежали они не от нежных материнских объятий, но от жестокости чудовища, и в отношении Англии это настолько верно, что та тирания, которая выгнала из дому первых эмигрантов, все еще преследует их потомков.

Мы здесь, на своей обширной части земного шара, забываем узкие пределы трехсот шестидесяти миль (протяженность Англии) и даем куда больший простор нашим симпатиям; мы считаем своим братом каждого христианина Европы и гордимся благородством чувств.

Отрадно наблюдать, как по мере расширения нашего знакомства с миром мы постепенно преодолеваем силу местных предрассудков. Человек, родившийся в любом городе Англии, разделенном на церковные приходы, естественно, больше всего станет обращаться со своими собратьями – прихожанами (у них во многих случаях будут общие интересы) и величать их соседями; встретив же одного из них в нескольких милях от дома, человек этот составит узкое понятие, возникшее от проживания на одной улице, и приветствует его как своего «городского»; если человек выезжает за пределы своего графства и встречает своего соседа в другом [графстве], он забывает мелкие деления на улицы и города и называет его земляком; но если в своих заграничных поездках люди эти сойдутся вместе во Франции или в любой другой части Европы, то их объединит уже более широкое понятие англичан. И в силу того же справедливого рассуждения все европейцы встречаются в Америке или в любой другой части земного шара как земляки; ведь Англия, Голландия, Германия или Швеция по отношению к целому миру занимают то же место, но лишь в большем масштабе, что улица, город и графство – в более мелком; эти понятия слишком узки для умов с континентальным кругозором. Лишь менее одной трети населения, даже в этой провинции [Пенсильвания], – английского происхождения. Вот почему я отвергаю приложение слов «отчизна» или «родина-мать» к одной только Англии как ложное, себялюбивое, узкое и неблагородное.

Но допустим, что мы все английского происхождения, что из этого следует? Ничего. Британия, сделавшись теперь открытым врагом, уничтожила тем самым всякое иное имя и название; сказать, что примирение является нашим долгом, поистине смехотворно. Первый король Англии, из ныне царствующего рода [Вильгельм Завоеватель], был француз и половина пэров Англии происходят из той же страны, следовательно, рассуждая таким образом, Франция должна управлять Англией.

Много говорилось об объединенной мощи Британии и колоний; о том, что, будучи в союзе, они могут бросить вызов всему миру. Но это простая самонадеянность; военное счастье переменчиво, а фразы эти ничего не значат, ибо мы никогда не допустим, чтобы континент наш обезлюдел ради оказания помощи британскому оружию в Азии, Африке или Европе.

Кроме того, с какой стати нам меряться силами со всем светом? Наша задача – торговля, а если ее вести как следует, то это обеспечит нам мир и дружбу со всей Европой, потому что вся Европа заинтересована в беспрепятственной торговле с Америкой. Ее торговля всегда будет служить ей защитой, а бедность недр золотом и серебром предохранит от захватчиков.

Я призываю самых горячих защитников политики примирения показать хотя бы одно преимущество, какое континент может получить от связи с Великобританией. Я повторяю этот вызов; таких преимуществ нет. Хлеб наш найдет свой сбыт на любом европейском рынке, а за привозные товары нужно платить, где бы мы их ни покупали.

Неудобства же и убытки, какие мы терпим от этой связи, неисчислимы; и долг наш перед всем человечеством, как и перед самими собой, велит нам расторгнуть союз: ибо всякое подчинение Великобритании или зависимость от нее грозят непосредственно втянуть наш континент в европейские войны и распри, и ссорят нас с нациями, которые иначе искали бы нашей дружбы и на которых у нас нет ни зла, ни жалоб. Поскольку Европа является нашим рынком, нам не следует вступать в предпочтительную связь с какой-либо ее частью. Истинный интерес Америки – избегать европейских раздоров, но этого она никогда не сможет сделать, пока, в силу своей зависимости от Британии, она служит довеском на весах британской политики.

Европа слишком густо засажена королевствами, чтобы долго жить в мире, и всякий раз, когда между Англией и любой иностранной державой возникает война, торговля Америки гибнет по причине ее связи с Британией. Очередная война может обернуться не так, как последняя, и тогда нынешние адвокаты примирения будут ратовать за отделение, так как нейтралитет в этом случае послужит более надежным конвоем, чем военный корабль. Все, что есть верного и разумного, молит об отделении. Кровь убитых, рыдающий голос природы вопиют: «Пора расстаться». Даже то расстояние, на какое Всемогущий удалил Англию от Америки, есть сильное и естественное доказательство того, что власть одной над другой никогда не была Божиим умыслом. И время, в которое был открыт континент, и обстоятельства его заселения, подкрепляют вес нашего довода. Реформации предшествовало открытие Америки: словно Всемогущий милостиво вознамерился открыть убежище гонимым грядущих времен, когда дома у них не станет ни друзей, ни безопасности.

Власть Великобритании над этим континентом – это форма правления, которая рано или поздно должна иметь конец. И, заглядывая в будущее, проницательный ум не найдет для себя радости, ибо он питает тягостное и твердое убеждение, что то, что он называет «существующей конституцией», есть всего лишь временное [состояние]. Как родителей нас не может радовать мысль о том, что это правление недостаточно долговечно и не способно обеспечить чего бы то ни было из того, что мы хотим завещать потомству. Простое рассуждение убеждает нас, что раз мы вводим в долги будущее поколение, то мы обязаны и трудиться для него, иначе наше отношение к нему подло и жалко. Чтобы найти верный путь к выполнению своего долга, нам следует взять на себя заботу о наших детях и укрепить свое положение на несколько лет вперед. С этой возвышенной позиции нам откроется перспектива, которую скрывают от нашего взора некоторые имеющиеся страхи и предрассудки.

Хотя мне бы хотелось избежать лишних оскорблений, однако я склонен полагать, что всех сторонников доктрины примирения можно распределить по следующим категориям: заинтересованные лица, которым нельзя доверять, слабые, которые не могут видеть, предубежденные, которые не хотят видеть, и особый род умеренных людей, думающих о Европе лучше, нежели она этого заслуживает; эта последняя категория людей в результате своего необоснованного суждения станет причиной больших бедствий для континента, чем первые три.

Многие имеют счастье жить далеко от места сегодняшних невзгод; зло еще не настолько близко к их порогу, чтобы почувствовать, насколько непрочно обладание собственностью в Америке. Но вообразим на несколько мгновений, что мы в Бостоне; это место страданий и скорби образумит нас и научит раз и навсегда порвать с державой, которой мы не можем доверять. Жители этого несчастного города, лишь несколько месяцев тому назад пребывавшие в спокойствии и изобилии, теперь не имеют другого выбора, как сидеть по домам и умирать с голоду или идти просить милостыню. Попадая под огонь своих друзей, если они остаются в городе, и подвергаясь грабежу солдатни, если они его покидают, в их нынешнем положении эти люди суть пленники без надежды на избавление, а при генеральном штурме, предпринятом для их освобождения, на них обрушилась бы ярость обеих армий.

Люди пассивные сносят обиды Великобритании и, все еще уповая на лучшее, способны взывать – приди, приди, мы вновь будем друзьями, несмотря ни на что. Но вникните в страсти и чувства человечества; проверьте доктрину примирения на пробном камне природы и тогда скажите мне, сможете ли вы после этого любить, почитать и верно служить державе, пришедшей с огнем и мечом в вашу страну? Если вы не способны на все это, тогда вы только обманываете себя и своей медлительностью несете гибель потомству. В будущем ваша связь с Британией, которую вы не можете ни любить, ни уважать, окажется вынужденной и противоестественной; созданная лишь ради текущих выгод, она в скором времени выльется в повторное бедствие, более ужасное, чем первое. Но если вы скажете, что все же способны забыть обиды, тогда я спрашиваю – сожжен ли ваш дом? Уничтожено ли на ваших глазах ваше достояние? Лишены ли ваша жена и дети хлеба и угла, чтобы преклонить голову? Потеряли ли вы родственника или ребенка, остались ли вы сами одиноко доживать свою разбитую жизнь? Если нет, то вы и не судья тем, кто перенес это. Но если да и вы все еще способны пожать руки убийцам, тогда вы недостойны носить имя мужа, отца, друга или возлюбленного, и какие бы у вас ни были чин или звание в жизни, в вас сердце труса и дух сикофанта.

Это вовсе не подстрекательство или преувеличение, но лишь оценка [происходящего], посредством тех чувств и привязанностей, которые оправданы самой природой и без коих мы были бы неспособны ни выполнять свой гражданский долг, ни наслаждаться радостями жизни. Я не стремлюсь рисовать ужасы для возбуждения мести, но хочу пробудить нас от пагубной и малодушной спячки, с тем чтобы мы могли решительно добиваться твердо намеченной цели. Не под силу Британии или Европе завоевать Америку, если Америка сама не даст себя завоевать медлительностью и робостью. Нынешняя зима стоит целой эпохи, если ее правильно использовать, но если мы упустим это время или пренебрежем им, несчастье падет на весь континент; человек, по вине которого будет потеряно это столь драгоценное и полезное время, кто бы, кем бы и где бы он ни был, заслуживает любого наказания.

Предположение, что континент сможет долго оставаться в подчинении какой-либо внешней власти, противоречит рассудку, общему порядку вещей и всем примерам предшествующих веков. В Британии даже самые крайние оптимисты не думают этого. Даже величайшее напряжение человеческой мудрости не может в настоящее время придумать план, который бы мог без отделения обещать континенту хотя бы год безопасности. Примирение – это теперь обманчивая мечта. Сама природа определила теперь разрыв, и никакое искусство не может больше помочь, ибо, как мудро сказал Мильтон, «истинное примирение невозможно там, где столь глубоки раны смертельной ненависти».

Все бескровные способы достижения мира оказались бесплодными. Наши мольбы отвергались с презрением, и это убедило нас в том, что ничто так не льстит тщеславию королей, не потакает их упрямству, как повторные петиции, – мероприятие это, как ни одно другое, помогло установлению в Европе королевского абсолютизма. Свидетельство тому – Дания и Швеция. Поэтому, раз ничто кроме драки не поможет, ради Бога отделимся и окончательно помешаем грядущим поколениям резать друг другу горло, прикрываясь оскверненными и бессмысленными словами о сынах одной отчизны.

Сказать, что они никогда вновь не пойдут на это, – пустая фантазия; так мы полагали при отмене закона о гербовом сборе, однако год или два образумили нас; можно с таким же успехом предположить, что народы, однажды потерпевшие поражение, никогда не возобновят ссору.

Что касается дел управления, то не с силах Британии явить справедливость нашему континенту; дело это для власти, которая столь удалена от нас и столь плохо нас знает, скоро окажется слишком тяжким и сложным; ибо если она не может нас покорить, она не может и управлять нами. Постоянные поездки за три или четыре тысячи миль с докладом или петицией, ожидание по четыре или пять месяцев ответа, который в свою очередь потребует еще пяти-шести месяцев разъяснений, – все это через несколько лет будет выглядеть безрассудным ребячеством. Было время, когда такой порядок годился, но сейчас пора покончить с ним.

Мелкие, неспособные к самозащите острова – подходящий объект для взятия их правительствами под свою защиту; но есть нечто абсурдное в предположении, что континент будет вечно находиться под управлением острова. Никогда природа не создавала спутника большего, чем сама планета; и поскольку Англия и Америка в их отношении друг к другу отрицают всеобщий закон природы, ясно, что они принадлежат разным системам. Англия – Европе, Америка – самой себе.

Не гордость, не принадлежность к партии, не перенесенная обида побуждают меня отстаивать доктрину отделения и независимости; я глубоко и искренно убежден, что это отвечает подлинным интересам континента, что все, кроме этого, есть просто кое-как положенная заплата, не способная обеспечить благоденствия, что все иное означает лишь передачу меча нашим детям и отступление в такое время, когда не хватает лишь самой малости, чтобы доставить нашему континенту мировую славу.

Так как Британия не обнаружила ни малейшей склонности к компромиссу, то мы можем быть уверены, что невозможно [мирным путем] достичь условий, достойных быть принятыми континентом, или чего-либо, что могло бы возместить уже понесенные нами жертвы людьми и деньгами.

Предмет борьбы всегда должен находиться в надлежащей пропорции к затраченным усилиям. Удаление Норса или всей ненавистной клики есть дело, не стоящее израсходованных нами миллионов. Временная приостановка торговли сопровождалась для нас жертвами более чем достаточными, чтобы оправдать отмену всех парламентских актов, на которые мы жалуемся, если бы мы добились такой отмены; но если всему континенту приходится взяться за оружие, если каждый должен стать солдатом, то едва ли стоит нам терять время на борьбу против одного лишь презренного министерства. Да, дорого, дорого платим мы за отмену актов, если это все, за что мы боремся; ибо, честно говоря, большое безумство платить ценой Банкер-Хилла за закон, [а не] за страну. Я всегда считал независимость этого континента событием, которое рано или поздно должно наступить, и судя по быстрому прогрессу континента в последнее время, событие это не заставит себя долго ждать. Вот почему, когда [уж] начались военные действия, спорить о деле, которое со временем само бы уладилось, не стоило, если только мы не решили взяться всерьез: поступить иначе было бы все равно, что разоряться на ведение процесса о злоупотреблениях арендатора, срок аренды которого уже кончается. Никто не был более горячим сторонником примирения, нежели я сам, до рокового 19 апреля 1775 года, но с тех пор, как события этого дня стали известны, я навсегда отверг жестокого и мрачного фараона Англии и презираю негодяя, который, притязая на звание отца своего народа, может безучастно слушать, как этот народ режут, и спокойно спать, имея на совести его кровь.

Но допустим, что мы помирились, к чему бы это привело? Я отвечаю – к гибели континента. И по следующим причинам.

Во-первых. Так как верховная власть останется все-таки в руках короля, ему будет принадлежать право вето на все законодательные акты континента. А так как он показал себя закоренелым врагом свободы и обнаружил жажду неограниченной власти, то подобает ли ему [право] говорить нашим колониям: вы не издадите законов, иначе как с моего одобрения?! И найдется ли американец, столь невежественный, чтобы не знать, что согласно так называемой нынешней конституции этот континент не может издавать законов, кроме тех, на которые последовало согласие короля; и сыщется ли человек, столь недалекий, чтобы не видеть того, что (учитывая то, что случилось) король не потерпит здесь никаких законов кроме тех, какие отвечают его целям? Нас можно столь же крепко поработить отсутствием законов, [принятых] в Америке, сколь и подчинением законам, изданным для нас в Англии. После так называемого примирения можно ли сомневаться, что вся власть короны будет направлена на то, чтобы держать этот континент в возможно более приниженном, жалком положении? Вместо того чтобы идти вперед, мы пойдем назад, будь то с вечными распрями или с дурацкими петициями. Мы и так уже [выросли] больше, чем того желал бы король, не постарается ли он впредь нас укоротить? Если свести все дело к одному вопросу, то я спрашиваю – способна ли власть, враждебная нашему процветанию, управлять нами?

Кто бы ни ответил [на этот вопрос] отрицательно, тот сторонник независимости, ибо независимость сводится к тому, будем ли мы сами издавать свои законы или король – наизлейший враг, какого только имеет или может иметь наш континент, будет говорить нам – никаких других законов кроме тех, что угодны мне.

Но ведь [и] в Англии, скажете вы, король имеет право вето, и народ там не может издавать законов без его согласия. С точки зрения права и порядка есть нечто смехотворное в том, что молодой человек двадцати одного года (как бывало не раз) заявляет нескольким миллионам людей старше и мудрее его: «Я запрещаю вам иметь тот или иной закон». Однако в данном случае я воздерживаюсь от такого хода возражений, хотя никогда не перестану разоблачать абсурдность этого [порядка]; отвечу только, что Англия – местожительство короля, Америка же нет, и это совершенно меняет дело. Вследствие этого право вето английского короля имеет для американцев в десять раз более опасный и роковой характер, чем в Англии; ибо он едва ли откажет в согласии на закон, имеющий в виду всемерное усиление обороны Англии, но никогда не потерпит принятия такого закона в Америке.

В системе британской политики Америка играет лишь второразрядную роль. Англия сообразуется с благом нашей страны не больше, чем это отвечает ее собственным замыслам. Поэтому забота о своих интересах побуждает ее препятствовать нашему развитию всякий раз, когда оно не сулит ей выгоды или хотя бы в малейшей степени ей мешает. В хорошеньком положении оказались бы мы при таком правлении из вторых рук, учитывая все, что произошло! От перемены названия люди не превращаются из врагов в друзей, и с целью показать, что ныне примирение опасно, я утверждаю, что в настоящее время было бы в интересах самого короля отменить акты парламента, чтобы только упрочить снова свое положение в качестве верховного правителя провинций и чтобы в конце концов хитростью и разными ухищрениями достичь того, чего он не в состоянии сделать в короткое время силой. Примирение и гибель сродни друг другу.

Во-вторых. Поскольку даже лучшие условия, на которые мы можем надеяться, могут быть не чем иным, как только временным выходом или же правлением – опекой, которое может продлиться только до совершеннолетия колоний, постольку общий характер и положение вещей в этот промежуточный период будут неопределенными и неутешительными. Состоятельные эмигранты не захотят ехать в страну, чья форма правления висит на волоске и которая постоянно находится на краю волнений и беспорядков, а множество ее нынешних обитателей использует этот перерыв, чтобы распорядиться своим имуществом и покинуть континент.

Но наиболее сильный из всех доводов состоит в том, что ничто, кроме независимости, т.е. [собственной] формы правления для континента, не сможет сохранить ему мир и уберечь от гражданских войн. Меня в настоящее время страшит примирение с Британией, ибо более чем вероятно, что за ним последует в том или ином месте восстание, последствия которого могут оказаться куда более пагубными, чем все козни Британии.

Британским варварством уже разорены тысячи людей (тысячи других, вероятно, постигнет та же участь). У них иные чувства, чем у нас, никак не пострадавших. Все, что у них есть теперь, это свобода; то, чем они прежде наслаждались, принесено ей в жертву; им нечего больше терять, а потому они презирают подчинение. Кроме того, общее настроение колоний по отношению к британскому правительству будет подобно настроению юноши, который уже почти достиг совершеннолетия: им дела до нас не будет. Правительство же, которое не в состоянии сохранить мир, вообще никуда не годно, – и в таком случае мы тратим наши деньги впустую. Разрешите спросить, что может сделать Британия, чья власть будет существовать только на бумаге, если на другой день после примирения вспыхнет мятеж? Я слышал от некоторых, многие из которых, я уверен, говорили, не подумав, что они страшатся независимости, опасаясь, что она повлечет за собой гражданские войны. Редко наши первые мысли бывают действительно правильными, так обстоит дело и в данном случае, ибо в десять раз опаснее искусственная связь, чем независимость. Я ставлю себя на место пострадавшего и заявляю, что если бы меня выгнали из дома и разорили, то, как человек чувствительный к несправедливости, я бы никогда не смог удовлетвориться доктриной примирения или считать себя связанным ею.

Колонии выказали такой дух добропорядочности и послушания континентальному правительству, что всякий разумный человек может быть спокоен и счастлив на этот счет. Никто не может найти своим опасениям иных оснований, кроме поистине ребяческих и смешных, а именно, что одна колония будет стремиться к превосходству над другой.

Там, где нет различий, не может быть и превосходства; совершенное равенство не допускает соблазна. Все республики Европы (и можно сказать, всегда) находятся в мире. Голландия и Швейцария обходятся без войн, как внешних, так и гражданских. Монархические правительства – те действительно никогда долго не остаются в покое; сама корона служит соблазном для предприимчивых негодяев внутри страны, а крайняя степень тщеславия и высокомерия, постоянно сопутствующая королевской власти, доводит до разрыва отношений с иностранными державами в тех случаях, когда республиканские правительства, основанные на более естественных принципах, мирно уладили бы недоразумения.

Если уж действительно существует причина для опасений в отношении независимости, так это отсутствие по сей день разработанного плана. Люди не видят пути к ней. Вот почему для подхода к этому делу, я предлагаю нижеследующие наметки; при этом я должен скромно признать, что сам я не имею о них иного мнения, кроме того, что они могут послужить средством к выдвижению чего-либо лучшего. Если бы можно было собрать вместе разрозненные мысли отдельных лиц, они бы нередко дали материал для мудрых и способных людей, которые бы употребили их с пользой для дела.

Пусть ассамблеи собираются ежегодно и имеют только одного президента, [пусть] представительство будет более равным, пусть они ведают сугубо внутренними делами и подчиняются власти Континентального Конгресса.

Пусть каждая колония будет разумно разделена на шесть, восемь или десять дистриктов, каждый дистрикт пусть посылает соответствующее число делегатов в конгресс, с тем чтобы каждая колония посылала по крайней мере тридцать. Общее число делегатов в конгрессе будет составлять по меньшей мере 390. Пусть каждый конгресс заседает и выбирает президента по следующему методу. Когда делегаты в сборе, пусть из всех тринадцати колоний отбирается по жребию одна, после чего конгресс выберет путем тайного голосования президента из числа делегатов этой провинции. На следующем конгрессе пусть в жеребьевке участвуют только двенадцать с исключением той колонии, от которой был уже избран президент на прошлом конгрессе. И так будет продолжаться до тех пор, пока все тринадцать не дождутся своей очереди. А для того чтобы силу закона получало лишь то, что вполне справедливо, большинство должно состоять не менее чем из трех пятых конгресса. Того, кто стал бы сеять смуту в правительстве столь справедливо созданном, постигла бы судьба Люцифера.

Но так как особая щекотливость вопроса состоит в том, от кого или каким образом это начинание должно исходить, и поскольку наиболее подходящим и последовательным кажется, что с этим должен выступить какой-либо орган, промежуточный между управляемыми и управляющими, т.е. между конгрессом и народом, то пусть будет созвана континентальная конференция следующим образом и со следующей целью:

[Пусть это будет] комитет из двадцати шести членов конгресса, по два от каждой колонии. Два члена от каждой ассамблеи или провинциального конвента, и пять представителей народа в целом, избранных в столице или главном городе каждой провинции от лица всей провинции и стольким количеством людей, имеющих право голоса, сколько сочтут нужным явиться со всех концов провинции для этой цели; или, если это более удобно, представители могут быть избраны в двух или трех ее наиболее населенных частях. В лице конференции, составленной таким образом, будут объединены два великих деловых принципа: знание и сила. Члены конгресса, ассамблеи или конвентов, уже имея опыт в государственных делах, окажутся способными и полезными советниками, и это [собрание], будучи уполномочено народом, будет обладать подлинно законной властью.

Делом участников конференции будет выработать континентальную Хартию, или Хартию Соединенных колоний [соответственно тому, что в Англии называют Великой Хартией вольностей], которая определит количество и порядок избрания членов конгресса, членов ассамблеи, а также сроки их заседаний, и разграничит их дела и юрисдикцию, всегда имея в виду, что сила наша – в континенте, а не в [отдельных] провинциях. [Хартия] обеспечит свободу и собственность всем людям и превыше всего свободу вероисповедания согласно велениям совести, с включением таких вопросов, какие должны содержаться в хартии. После чего упомянутая конференция немедленно должна быть распущена, и органы, избранные соответственно указанной хартии, станут законодателями и правителями континента в данное время: чьи мир и счастье да охраняет Бог. Аминь.

Если какие-либо люди соберутся в будущем в качестве делегатов для этой или подобной цели, я предложил бы их вниманию следующие выдержки из книги мудрого наблюдателя государственных дел – Драгонетти. «Наука политики, – говорит он, – заключается в том, чтобы определить истинную меру счастья и свободы. Благодарность в веках заслужили бы те люди, которые бы открыли способ правления, обеспечивающий наибольшую сумму личного счастья с наименьшими затратами для всей нации» (Драгонетти. «Добродетели и поощрения»).

Но где же, говорят некоторые, король Америки? Я скажу тебе, друг, он царствует над нами, но не сеет гибель среди людей, подобно коронованному зверю Великобритании. Впрочем, чтобы нам не иметь недостатка даже в земных почестях, пусть будет торжественно назначен день для провозглашения хартии; пусть она будет вынесена и установлена на божественном законе, на слове Божием; пусть на нее возложат корону, по которой мир мог бы узнать, насколько мы одобряем монархию, – королем в Америке является закон. Ибо как в абсолютистских государствах король является законом, так и в свободных странах закон должен быть королем и не должно быть никакого другого. Но чтобы впоследствии не возникло каких-либо злоупотреблений, пусть в заключение церемонии корона будет разбита вдребезги и рассеяна среди народа, которому она принадлежит по праву.

Нам принадлежит неотъемлемое право иметь собственное правительство, и всякий, кто всерьез поразмыслит над непрочностью человеческих дел, придет к убеждению, что куда разумнее и безопаснее хладнокровно и обдуманно выработать собственную конституцию, пока это в нашей власти, нежели доверить столь значительное дело времени и случаю. Если мы упустим это сейчас, то впоследствии найдется какой-нибудь Мазаньелло, который, возглавив народное волнение, сумеет объединить отчаявшихся и недовольных, захватит власть и в конце концов подобно потопу сметет свободы континента. Если бы правление Америки вновь перешло в руки Британии, шаткость положения была бы соблазном для какого-нибудь отчаянного авантюриста испытать свое счастье. И какую помощь в этом случае могла бы оказать Британия? Прежде чем она услышала бы эту новость, роковое дело могло уже свершиться и мы сами подобно несчастным бриттам страдали бы под гнетом завоевателя. Вы, которые сейчас противитесь независимости, не ведаете того, что творите: сохраняя пустующим место для правительства, вы отворяете двери вечной тирании. Тысячи и десятки тысяч сочли бы за честь изгнать с континента ту варварскую и дьявольскую силу, которая подняла против нас индейцев и негров. В жестокости виновны обе стороны – наша жестокость груба, их – вероломна.

Ведь нелепо и просто безумно говорить о дружбе с теми, кому доверять запрещает нам разум и кого ненавидеть учат нас раны от тысяч обид. Каждый день стирает немногие еще имеющиеся остатки родства между нами. И можно ли надеяться, что по мере угасания наших родственных отношений будут расти наши симпатии или что мы легче пойдем на соглашение, когда у нас будет вдесятеро больше причин к ссоре?

Вы, которые говорите нам о гармонии и примирении, разве можете вы вернуть нам ушедшее время? Разве можете вы падшей женщине возвратить ее прежнее целомудрие? Так же не сможете вы примирить Британию с Америкой. Последняя нить теперь порвана, народ Англии выступает против нас с петициями. Существуют обиды, которые природа не может простить: она перестала бы быть сама собой, если бы сделала это. Скорее любовник простит похитителя своей любимой, чем континент – британских убийц. Всевышний вселил в нас неистребимое тяготение к добру и мудрости. Они-то и сохраняют Его образ в наших сердцах. Они-то и отличают нас от стада животных. Будь мы глухи к голосу добрых чувств, распались бы общественные связи, справедливость на земле была бы вырвана с корнем или существовала бы лишь в виде исключения. Грабитель и убийца часто оставались бы безнаказанными, если бы нанесенные нам оскорбления не побуждали нас к справедливости.

О вы, которые любите человечество! Вы, кто отваживается противостоять не только тирании, но и тирану, выйдите вперед! Каждый клочок Старого света подавлен угнетением. Свободу травят по всему свету. Азия и Африка давно изгнали ее. Европа считает ее чужестранкой, Англия же потребовала ее высылки. О, примите беглянку и загодя готовьте приют для всего человечества.

 

О нынешних возможностях Америки,

а также некоторые другие размышления

Ни в Англии, ни в Америке я никогда не встречал человека, который бы не признавал того, что отделение этих стран рано или поздно должно произойти. И вместе с тем трудно привести пример меньшей проницательности с нашей стороны, чем при попытках описать то, что мы называем готовностью или способностью континента к независимости.

Так как все согласны с этим мероприятием и расходятся лишь в сроках, то с целью устранить ошибки давайте сделаем общий обзор событий и попытаемся по возможности найти истинное время. Ходить за ним далеко не нужно, вопрос решается сразу, потому что время нашло нас само. Общее согласие, великолепное сочетание всех обстоятельств служат тому подтверждением.

Наша великая сила не в числе, но в единстве, однако теперь нас достаточно, чтобы отразить силы всего мира. В настоящее время континент располагает наибольшим количеством вооруженных и обученных солдат среди всех держав мира; он достиг как раз такой ступени могущества, когда ни одна колония не способна защититься в одиночку, но объединенное целое способно на все. Наши сухопутные силы более чем достаточны, что же касается морских, то мы не можем не знать того факта, что Британия никогда не допустила бы постройки американского военного судна, пока континент оставался бы в ее руках. Следовательно, и через сто лет мы в этой области не продвинулись бы дальше, чем сейчас, а в сущности даже отстали бы, так как строевой лес в стране с каждым днем убывает, а то, что под конец останется, будет далеко и малодоступно.

Будь континент густо заселен, его страдания при существующем положении были бы невыносимы. Чем больше мы бы имели морских портов, тем больше нам пришлось бы защищать и терять. Наша численность в настоящее время настолько удачно совпадает с нашими потребностями, что ни одному человеку не надобно оставаться без дела. Сокращение промыслов создает армию, а нужды армии порождают новые промыслы.

Долгов у нас нет, и какие бы соглашения в этом смысле мы ни заключали, все они послужат славным напоминанием о нашей добродетели. Если бы мы только могли оставить потомству упорядоченную форму правления и независимую собственную конституцию, такая сделка, чего бы она ни стоила, обойдется дешево. Но расходовать миллионы ради того, чтобы добиться отмены лишь нескольких гнусных законов и падения одного лишь нынешнего министерства, не стоит тяжести труда и крайне жестоко по отношению к потомству; ведь это возложит на их плечи огромную задачу и долги, от которых они не получают никаких выгод. Такая мысль недостойна порядочного человека и есть верный признак черствой души и мелкого политиканства.

Долги, которые мы можем сделать, не заслуживают наших опасений, будь только выполнена сама задача. Ни одна нация не должна жить без долгов. Национальный долг служит национальной связью, и, если он не отягощен процентами, это не повод для жалоб. Британия угнетена долгами, превышающими 140 млн. фунтов стерлингов, за которые она выплачивает проценты свыше четырех миллионов. А в качестве компенсации за этот долг она имеет большой флот. Америка же не имеет ни долгов, ни флота. Между тем за двадцатую часть английского национального долга она могла бы иметь столь же большой флот. Флот Англии в настоящее время не стоит более трех с половиной миллионов фунтов.

Первое и второе издания этого памфлета были опубликованы без следующих вычислений, которые теперь приводятся как доказательство правильности вышеуказанной оценки флота.

Издержки на строительство корабля с разной скоростью хода и оснащение мачтами, реями, парусами и всеми снастями вместе с восьмимесячным запасом рациона для боцманов и плотников, согласно расчету Мр. Бэрчетта, морского министра [суть следующие]:

 

Для судна в 100 пушек 35553 фун.

 

 

Отсюда легко подсчитать ценность или, скорее, стоимость всего британского флота в 1757 г., когда он был своей славы и состоял из следующего количества и пушек:

 

Ни одна страна в мире так удачно не расположена и не способна по своим внутренним возможностям к строительству флота, как Америка. Деготь, строительный лес, железо и пенька – ее естественная продукция. Нам ни с чем не нужно обращаться за границу. Между тем голландцы, наживающие большие прибыли сдачей в аренду своих военных кораблей испанцам и португальцам, вынуждены ввозить большинство используемых ими материалов. Мы должны рассматривать строительство флота как доходную статью, как естественное производство нашей страны. Это наилучший способ вложения денег. Готовый флот ценится дороже, чем обошлось его строительство. Это тот замечательный пункт государственной политики, где нужды коммерции и обороны совпадают. Итак, будем строить. Если флот нам не понадобится, мы сможем его продать и таким образом сменить нашу бумажную валюту на звонкое золото и серебро.

В вопросе укомплектования флота обычно допускаются большие ошибки: нет необходимости, чтобы матросы составляли четвертую часть команды.

Грозный капер Капитан Смерть выдерживал самые жаркие схватки с любым кораблем в прошлую войну, не имея на борту и двадцати матросов, хотя его полный штатный состав превышал двести человек. Несколько толковых и общительных матросов быстро обучат обычной работе на корабле достаточное количество старательных новичков. Поэтому теперь мы, как никогда, способны взяться за морские дела: наш лес не используется, рыболовные промыслы блокированы, наши матросы и кораблестроители не имеют работы. Еще сорок лет назад военные корабли с 70 и 80 орудиями строились в Новой Англии, почему же не делать того же теперь? Кораблестроение – это величайшая гордость Америки, и со временем она превзойдет в этом [деле] весь мир. Большинство великих восточных империй чаще всего удалены от моря, следовательно возможность их конкуренции с нами исключена. Африка пребывает в стадии варварства; в Европе ни одна держава не имеет ни такого берегового протяжения, ни таких внутренних запасов материалов, [как наша]. Там, где природа дала одно, она отказала в другом; только в Америке природа проявила двойную щедрость. Обширная Российская империя почти отрезана от моря; поэтому ее бескрайние леса, ее деготь, железо и пенька служат лишь предметами торговли.

С точки зрения безопасности, следует ли нам оставаться без флота? Мы теперь не тот маленький народ, каким мы были пятьдесят лет назад. В то время мы могли доверить наше имущество улицам или, вернее, полям и спокойно спать без замков и засовов на своих дверях и окнах. Теперь другое дело, и по мере того, как увеличивается наше имущество, должны улучшаться наши средства обороны. Двенадцать месяцев тому назад простой пират мог подняться вверх по Делавару и потребовать от города Филадельфии контрибуции на сумму, какая ему заблагорассудилось; то же самое могло случиться и с остальными поселениями. Более того, любой сорвиголова на бриге с четырнадцатью или шестнадцатью пушками мог ограбить весь континент и вывезти полмиллиона денег. Эти-то обстоятельства и требуют нашего внимания и указывают на необходимость военно-морской обороны.

Некоторые, возможно, скажут, что после того, как мы примиримся с Британией, она и будет нас защищать. Можно ли быть столь недалекими, чтобы рассчитывать на то, что она станет держать военный флот в наших гаванях для этой цели? Здравый смысл подсказывает нам, что государство, которое стремилось подчинить нас себе, менее всех прочих годится для того, чтобы нас защищать. Покорение может совершиться под видом дружбы, и мы сами, после долгого и храброго сопротивления, в конечном счете обманом можем быть ввергнуты в рабство. А если британские корабли не пускать в наши гавани, тогда спрашивается, каким образом Британия сможет нас оборонять? Флот, удаленный за три или четыре тысячи миль от места обороны, мало на что полезен, а при внезапном нападении и вовсе ни на что. Следовательно, если нам предстоит в будущем заботиться о своей защите, почему не сделать это самим? Почему надо предоставлять это другим?

Английский список военных судов длинен и грозен, но [лишь] менее десятой части их в любое время годны к службе, многие вовсе не существуют, хотя названия их пышно украшают список, даже если от этих судов осталась лишь доска; и менее пятой части пригодных к службе может быть собрано одновременно в одном месте. Восточная Индия и Вест-Индия, Средиземное море, Африка и другие части света, на которые распространяются притязания Британии, предъявляют большие требования к ее флоту. Из смеси предрассудков и невнимания мы вывели ложное представление об английском флоте, о нем говорили так, как если бы нам предстояло столкнуться со всем флотом сразу, и поэтому предполагали, что мы должны иметь такой же большой флот, чего мы не в состоянии осуществить немедленно. Этим фактом воспользовалась группа скрытых тори с тем, чтобы обескуражить наше начинание. Ничто не является более далеким от истины: если бы Америка располагала только двадцатой долей морских сил Британии, она бы далеко превзошла ее, потому что мы не имеем и не претендуем ни на чьи чужеземные владения, все наши силы были бы употреблены у наших родных берегов, где мы бы получили в конечном счете преимущество два к одному над теми, кто должен был бы переплыть три-четыре тысячи миль, прежде чем атаковать нас, и то же расстояние обратно, чтобы обновить снаряжение и команду. И хотя Британия своим флотом не дает ходу нашей торговле с Европой, мы также препятствуем ее торговле с Вест-Индией, которая, находясь по соседству с континентом, всецело находится в его власти.

Можно было бы найти какой-нибудь способ сохранить военно-морские силы в мирное время, если бы мы сочли излишним держать постоянный флот. Если бы купцам давались премии за постройку и использование кораблей, снабженных двадцатью, тридцатью, сорока и пятьюдесятью орудиями (премии должны соответствовать потере в грузе, которую несет купец), то пятьдесят или шестьдесят таких кораблей с несколькими сторожевыми суднами на постоянной службе составляли бы достаточный военно-морской флот, и это не обременяло бы нас неприятностями, вызывающими столь громкие жалобы в Англии, где флот в мирное время вынужден гнить в доках. Объединить усилия коммерции и обороны – вот здравая политика, ибо, когда наша мощь и наши богатства играют на руку друг другу, нам нечего опасаться никаких внешних врагов.

Почти все необходимое для обороны есть у нас в изобилии; конопля произрастает у нас, даже с избытком, так что мы не будем терпеть недостатка в снастях. Наше железо превосходит железо других стран. Наше ручное оружие не уступит никакому в мире. Пушек мы можем отлить сколько захотим. Селитру и порох мы производим повседневно. Наши знания ежечасно совершенствуются. Решимость присуща нашему характеру, и мужество никогда еще не покидало нас. Следовательно, чего нам не хватает? Почему мы колеблемся? От Британии нам нечего ждать, кроме [своей] гибели. Если ее вновь допустят править Америкой, тогда на нашем континенте не стоит жить. Вражда будет возникать постоянно, мятежи – происходить все время, и кто их будет подавлять? Кто захочет рисковать жизнью ради возвращения своих соотечественников под иго чужеземцев? Спор между Пенсильванией и Коннектикутом из-за некоторых незаселенных земель свидетельствует о беспомощности британского правительства и вполне доказывает, что ничто, кроме континентальной власти, не может управлять делами континента.

Другая причина, почему настоящее время наиболее предпочтительно, состоит в том, что чем меньше наша численность, тем больше имеется еще незанятой земли, которая вместо того чтобы быть раздаренной королем его недостойным приспешникам, может быть в дальнейшем употреблена не только на погашение существующего долга, но и для постоянной поддержки правительства. Ни одна нация на земле не имеет такого преимущества.

Так называемое младенческое состояние колоний является доводом не против независимости, а в пользу ее. Мы достаточно многочисленны, будь нас больше, мы могли бы быть менее едины. Над этим вопросом стоит поразмыслить: чем плотнее населена страна, тем меньше ее войска. В численности военных сил древние народы намного превосходили современные. Причина этому ясна: так как промыслы возникают как следствие населенности, они начинают без остатка поглощать внимание людей. Коммерция снижает как патриотический, так и воинский дух. История достаточно учит нас, что самые смелые достижения всегда осуществлялись в период несовершеннолетия нации. С развитием коммерции Англия утратила свое мужество. Город Лондон, несмотря на многочисленность его жителей, сносит постоянные оскорбления с терпением труса. Чем больше люди могут потерять, тем меньше они склонны рисковать. Богачи обычно – рабы страха и подчиняются власти двора с дрожащей двуличностью болонки.

Молодость – вот время посева добрых нравов в нации, как и в отдельных людях. Через полстолетия, быть может, уже будет трудно или даже невозможно образовать единое правительство на континенте. Широкое разнообразие интересов, вызванное развитием торговли и ростом населения, создало бы сумятицу. Одна колония выступала бы против другой. Каждая, будь она в состоянии, пренебрегала бы помощью другой, и пока гордецы и глупцы упивались бы своей мелочной рознью, мудрые горевали бы о том, что союз не образовался раньше. Поэтому настоящее время и есть подходящее время для его установления. Чувство близости, зарождающееся в детстве, и дружба, возникающая в беде, самые прочные и неизменные чувства. Нашему нынешнему союзу обе эти черты присущи: мы молоды, и мы испытали невзгоды, но наше единодушие противостояло трудностям; мы создали памятную эпоху, которой потомство будет гордиться.

Настоящее время является также и тем особым временем, которое бывает в жизни нации лишь однажды – это время становления ее как государства. Большинство наций упустило эту возможность и вследствие того вынуждено было принимать законы от своих победителей вместо того, чтобы создавать их для себя самим. У них сначала был король, а уж потом форма правления, тогда как статьи или хартия государственного устройства должны создаваться сперва, а люди для исполнения этих статей – должны назначаться потом. Пусть ошибки других народов послужат нам уроком, давайте воспользуемся открывшейся возможностью – начать правление с нужного конца.

Когда Вильгельм Завоеватель покорил Англию, он подал ей закон на острие меча; до тех пор, пока мы не согласимся с тем, чтобы наши правительственные кресла были заняты лицами, облеченными законным авторитетом, нам всегда будет грозить опасность, что на это место усядется какой-нибудь удачливый негодяй, который поступит с нами так же, [как Вильгельм]; где тогда будет наша свобода? Где будет наше имущество?

Что касается религии, то я считаю непременной обязанностью правительства защищать всех честных людей, ее исповедующих, и насколько мне известно, никакого другого дела правительству до этого нет. Пусть человек отбросит ту душевную узость, ту эгоистичность принципов, с которыми ханжи всех вероисповеданий так неохотно расстаются, – он тотчас же освободится от своих страхов на этот счет. Подозрительность – спутник низких душ, погибель для всякого здорового общества. Что до меня, то я глубоко верю в то, что различные религиозные убеждения существуют среди нас по воле Всемогущего. Это дает нам больший простор для [проявления] наших христианских добродетелей; если бы все мы думали одинаково, нашим религиозным наклонностям не на чем было бы испытать себя; исходя из этого либерального принципа, я взираю на различные вероисповедания, существующие среди нас, как на детей одной семьи, отличающихся, так сказать, лишь своими христианскими именами.

Выше я высказал несколько мыслей относительно необходимости континентальной хартии (ибо я осмеливаюсь предлагать лишь наметки, но отнюдь не планы), и здесь я позволю себе еще раз напомнить об этом предмете: я имею в виду, что хартию должно рассматривать как торжественное обязательство, которое [общество как] целое берет на себя для защиты каждой своей отдельной части, в ее правах, будь ли то вероисповедание, свобода выбора занятий или собственность. Прочное соглашение и верный расчет способствуют долгой дружбе.

Выше я отметил также необходимость широкого и равного представительства, и нет другого политического вопроса, который бы заслуживал большого внимания с нашей стороны. И малое число избирателей, и малое число представителей одинаково опасны. Но если число представителей не только мало, но и неравно, опасность возрастает. Как пример приведу следующий факт: когда петиция участников [Пенсильванской] ассоциации рассматривалась палатой Ассамблеи Пенсильвании, на заседании присутствовали только двадцать восемь членов (палаты); все депутаты от графства Бакс в количестве восьми человек голосовали против нее и, если бы семь от Честера сделали то же, власть над целой провинцией оказалась бы в руках всего лишь двух графств – и подобная опасность грозит ей всегда. Ничем не оправданная затяжка, подобно той, какую создала палата на своем последнем заседании с целью добиться незаконной власти над депутатами этой провинции, должна служить предостережением для всего народа, как выпускать власть из своих рук. Для депутатов был составлен ряд инструкций, чьи разумность и деловитость не принесли бы чести даже школьнику, но, будучи после этого одобрены немногими, весьма немногими, они [эти инструкции] окольным путем были внесены в палату и приняты там от имени всей колонии. Если бы вся колония знала, с каким недобрым чувством эта палата пошла на некоторые необходимые общественные мероприятия, колонисты, ни минуты не колеблясь, сочли бы ее недостойной такого доверия.

Неотложная нужда делает приемлемыми многие вещи, которые, если бы они затянулись, переросли бы в угнетение. Целесообразность и право – разные вещи. Когда бедствия Америки требовали [взаимной] консультации, то не было способа столь быстрого и в то же время столь подходящего для этой цели, кроме как назначить представителей из нескольких ассамблей; и мудрость, с которой они действовали, предохранила этот континент от гибели. Но так как более чем вероятно, что мы никогда не останемся без конгресса, то каждый ревнитель доброго порядка должен признать, что способ избрания членов в этот орган заслуживает рассмотрения. Я спрашиваю тех, кто занимается изучением человечества, разве совмещение [прав] представительства и избрания не слишком большая власть для членов одного и того же органа? Когда мы составляем планы для потомства, нам следует помнить, что добродетель не передается по наследству.

От наших врагов – вот от кого мы часто получаем прекрасные уроки, и часто истина вдруг открывается нам благодаря их ошибкам. Мистер Корнуолл (один из лордов Казначейства) с презрением отнесся к петиции нью-йоркской ассамблеи, потому что эта палата, по его словам, состояла всего из двадцати шести членов, каковое ничтожное количество – доказывал он – неприлично выставлять от имени всех. Благодарим его за эту невольную честность.

В заключение скажу, что, как ни странно это может показаться некоторым и[ли] как ни воспротивятся они этим соображениям, – не имеет значения, зато множество убедительных и веских доводов можно привести в пользу того, что ничто не уладит наши дела быстрее, чем открытая и решительная Декларация независимости. Некоторые из них [доводов] следующие.

Во-первых, обычай наций таков, что когда две из них воюют, то другие державы, не вовлеченные в ссору, выступают в качестве посредников и выясняют предварительные условия мира. Но пока Америка называет себя подданной Великобритании, ни одна держава, как бы она хорошо ни была расположена, не сможет предложить своего посредничества. Поэтому в нашем настоящем положении мы можем враждовать вечно.

Во-вторых, неблагоразумно предполагать, что Франция и Испания окажут нам какую-либо помощь, если мы имеем в виду воспользоваться этой помощью лишь с целью починить брешь и укрепить связь между Британией и Америкой, от последствий этого пострадали бы сами указанные державы.

В-третьих, до тех пор пока мы заявляем себя подданными Британии, в глазах чужеземных наций мы должны выглядеть мятежниками. Прецедент этот несколько опасен для их спокойствия – в самом деле, люди, именующие себя подданными, берутся за оружие. Мы здесь – у себя дома – можем понять этот парадокс, но сама идея сочетания [вооруженного] сопротивления с подданством требует значительно более тонкого понимания, чем обычное.

В-четвертых, если бы манифест был издан и послан иностранным дворам, с изложением невзгод, которые мы терпели, и наших мирных, но бесплодных усилий добиться справедливости; и с одновременным заявлением, что, будучи долее не в силах сохранить свое благосостояние и спокойствие перед лицом жестокого отношения [к нам] британского двора, мы были поставлены перед необходимостью порвать с нею [с Британией] все связи; и с одновременным заверением всех названных дворов в нашем миролюбивом расположении к ним и желании завязать с ними торговлю; [если бы такой манифест был издан], то он принес бы нашему континенту более благоприятные результаты, чем если бы целый корабль был нагружен петициями, [адресованными] Британии.

Называясь британскими подданными, мы не можем быть ни принятыми, ни услышанными за границей. Обычаи всех дворов [говорят] против нас, и так будет продолжаться до тех пор, пока, достигнув независимости, мы не станем в один ряд с другими нациями.

Эти действия с первого взгляда могут показаться необычными и трудными, но, как и другие шаги, уже предпринятые нами, они через некоторое время станут обычными и [даже] приятными; до тех пор, пока независимость не объявлена, континент будет чувствовать себя в положении человека, который со дня на день откладывает неприятное дело, но при этом, зная, что оно должно быть выполнено, торопится поскорее его начать и стремится покончить с ним, будучи постоянно преследуем мыслями о его необходимости.

 

Дополнение к «здравому смыслу»

После опубликования первого издания этого памфлета или вернее в день, когда он вышел в нашем городе [Филадельфии], стала известна речь короля. Если дух пророчества руководил появлением этого произведения, то он не мог произвести его на свет в более удачный и нужный момент. Кровожадность одного [произведения] указывает на необходимость следовать идеям другого. Люди читали [последнее] из чувства мести. И речь [короля], вместо того чтобы устрашить, проложила путь мужественным принципам независимости.

Церемонная почтительность и даже простое молчание, из каких бы мотивов они ни исходили, бывают вредны, когда они выражают хотя бы малейшую степень сочувствия низким и дурным поступкам. Следовательно, если принять это положение, то естественно следует, что королевская речь, будучи образцом законченной подлости, заслуживала и до сих пор заслуживает всеобщего проклятья ее Конгрессом и народом. Однако, поскольку спокойствие народа у себя в стране в значительной степени зависит от чистоты того, что правильнее будет назвать национальными нравами, подчас бывает лучше пройти мимо некоторых вещей в презрительном молчании, нежели пустить в ход такие новые способы выражения неприязни, какие могли бы хоть что-то изменить [к худшему] в этом хранителе нашего мира и безопасности. И, быть может, главным образом благодаря этой благоразумной деликатности, королевская речь до настоящего момента не подверглась публичной экзекуции. Эта речь, если только ее можно так назвать, не что иное, как преднамеренный и наглый поклеп против истины, общего блага и существования человечества; это церемонная и напыщенная попытка требовать человеческих жертв в угоду спеси тиранов. Впрочем, это всеобщее избиение человечества – одна из привилегий королей и верный плод их [существования]; ибо, коль скоро природа не признает их, они не признают ее; и, будучи нашим собственным созданием, не признают нас и становятся богами своих создателей. Эта речь обладает одним хорошим качеством в том отношении, что она не рассчитана на обман и мы уже не можем обмануться, даже если бы хотели этого. В ней отражены неприкрытые жестокость и тиранство. Она не оставляет в нас никаких сомнений. Каждая строка убеждает тут же при чтении в том, что нагой невежественный индеец, охотящийся в лесах за добычей, менее дик и жесток, нежели король Британии.

Сэр Джон Дэлримпл, предполагаемый автор плаксивого иезуитского сочинения, обманно названного «Обращением народа Англии к населению Америки», вероятно из пустого предположения, что здешних людей можно устрашить великолепием и самым видом короля, дал в этом произведении (хотя это весьма неумно с его стороны) описание подлинного характера нынешнего короля.

«Но, – говорит автор, – если вы склонны возносить похвалы правительству, на которое мы не жалуемся (имеется в виду [правительство] маркиза Рокингама во время отмены акта о гербовом сборе), то весьма несправедливо с вашей стороны лишать этих [похвал] того государя, только лишь кивок головы которого позволил им что-либо предпринять. Вот высшая степень торизма!

Перед нами идолопоклонство без маски: и тот, кто может спокойно слушать и воспринимать подобные доктрины, лишил себя права на то, чтобы считаться разумным – это изменник рода людского, и к нему следует относиться как к человеку, кто не только потерял свое человеческое достоинство, но сам опустился ниже состояния животного и презренным червем ползает по земле.

Однако то, что говорит и делает король Англии, имеет теперь весьма малое значение; он злостно нарушил все моральные и человеческие обязательства, попрал природу и совесть и своим неизменно присущим ему духом высокомерия и жестокости снискал к себе всеобщую ненависть. Именно теперь в интересах Америки обеспечить себя. Она имеет уже большую и молодую семью и ее обязанность – о ней позаботиться, а не растрачивать ее состояние на поддержку власти, которая стала укором для людей и христиан. Вы, чье дело блюсти нравы нации, какой бы секты или вероисповедания вы ни были, и вы, которые являетесь более непосредственно хранителями общественной свободы, если вы хотите предохранить вашу родную страну от европейской порчи, вы должны втайне желать отделения. Но, оставляя моральную сторону [дела] для личных размышлений, я в своих дальнейших замечаниях ограничусь, главным образом, следующими вопросами.

Во-первых, что в интересах Америки отделиться от Британии.

Во-вторых, какой из планов наиболее легок и осуществим: примирение или независимость с несколькими попутными замечаниями?

В подтверждение первого [тезиса] я бы мог, если бы считал это нужным, привести мнения некоторых наиболее способных и наиболее опытных людей нашего континента, чьи чувства в этом вопросе еще неизвестны широкой публике. Воистину это положение самоочевидно, ибо ни одна нация, [находясь] в состоянии чужеземной зависимости, ограниченная в своей торговле, скованная и стесненная в своей законодательной власти, никогда не сможет достигнуть материального превосходства. Америка не знает еще, что такое изобилие, и хотя прогресс, которого она достигла, не имеет себе равных в истории других народов, тем не менее это только начало по сравнению с тем, к чему она могла бы прийти, если бы имела в своих руках, как ей и подобает, законодательную власть. В настоящее время Англия спесиво жаждет того, что не принесло бы ей добра, даже если бы она и достигла своей цели; континент же колеблется в деле, которое, если пренебречь им, приведет его к окончательной гибели. Благо Англии – не в завоевании Америки, а в торговле с ней, и последняя могла бы успешно продолжаться, если бы эти страны были такими же независимыми друг от друга, как Франция и Испания; ведь по многим товарам ни та, ни другая не могут получить лучшего рынка. Независимость нашей страны от Британии или от любой другой – вот что является сейчас главной и единственной целью, за которую стоит бороться и которая подобно всем другим истинам, открытым в силу необходимости, будет выступать все яснее и тверже с каждым днем.

Во-первых, потому что к этому все равно придут рано или поздно.

Во-вторых, потому что, чем дольше это откладывать, тем сложнее будет осуществить.

Я часто как на публичных встречах, так и в частных беседах забавлялся тем, что отмечал про себя явные ошибки тех, кто говорит, не подумав. Из многих мною слышанных заблуждений, наиболее обычным кажется следующее, а именно: что, если бы этот разрыв произошел через сорок или пятьдесят лет, а не теперь, наш континент был бы скорее способен сбросить с себя эту зависимость. На это я отвечу, что в настоящее время наше военное искусство проистекает из опыта, полученного в последней войне, но через 40–50 лет оно было бы совершенно утрачено. Континент к тому времени не имел бы не только генерала, но даже офицера, и мы или те, кто сменит нас, оказались бы столь же невежественны в воинских делах, как древние индейцы. И если внимательно рассмотреть хотя бы одно только это положение, оно послужит бесспорным доказательством того, что настоящее время предпочтительнее всех других. Довод таков: по окончании последней войны у нас был опыт, но не хватало людей, спустя же сорок – пятьдесят лет у нас будет вдоволь людей, но [людей] без опыта; поэтому надлежащим моментом и должен быть какой-то определенный момент между этими двумя крайностями, в котором бы сохранилось достаточное количество одного и в то же время был достигнут надлежащий рост другого: таким моментом и является настоящее время.

Читатель извинит меня за это отступление, поскольку оно прямо не относится к вопросу, с которого я начал и к которому я возвращаюсь снова следующим своим положением, а именно: если бы дела с Британией уладились и она осталась бы правящей и верховной властью Америки, что, судя по тому, как складываются в настоящее время обстоятельства, совершенно невероятно, мы бы лишились необходимых средств для погашения долгов, какие у нас имеются или могут быть. Стоимость отдаленных земель, которых некоторые провинции тайно лишаются из-за несправедливого расширения границ Канады, оцененная всего по пяти фунтов стерлингов за сотню акров, превосходит двадцать пять миллионов в пенсильванской валюте; а квит-ренты, по одному пенни серебром с акра, достигают двух миллионов ежегодно.

Продажей этих-то земель и можно погасить долг, никого не обременяя, а сохраненные на них квит-ренты будут постоянно уменьшать и со временем и целиком возместят ежегодные расходы правительства. В какой срок выплачивается долг, не имеет существенного значения, лишь бы земли, будучи проданными, использовались для его погашения, исполнение же всего этого континент в настоящее время поручил бы конгрессу как своему доверенному.

Теперь я перехожу ко второму пункту, а именно, какой из двух планов самый легкий и осуществимый – примирение или независимость, с несколькими попутными замечаниями. Не так-то легко переспорить того, кто руководствуется естественным ходом вещей, и на основании этого я даю общий ответ: так как независимость действительно является единственным простым путем и заключена в нас самих, а примирение есть дело крайне запутанное и сложное, в которое непременно встрянет вероломный и вздорный [королевский] двор, то возможно лишь одно решение.

Настоящее положение Америки действительно вызывает тревогу у каждого мыслящего человека. Без закона, без правительства, без всякой иной формы власти кроме той, что дарована из любезности и основана на ней; связанная беспримерной солидарностью чувств, которая, однако, подвержена изменению и которую каждый скрытый враг стремится разрушить. Наше настоящее положение – это законодательство без закона; мудрость без плана; конституция без названия и что самое странное – полная независимость, рвущаяся к зависимости. Случай беспримерный, никогда ранее не существовавший, и кто скажет, каков будет исход? Ничья собственность не обеспечена при нынешнем распущенном состоянии. Разум народа оставлен на произвол судьбы, и, не видя перед собой определенной цели, он преследует [цели], подсказанные воображением или молвой. Нет ничего преступного, не существует такой вещи, как измена, поэтому каждый считает, что волен действовать, как ему заблагорассудится. Тори не осмелились бы выступать столь дерзко, если бы они знали, что за свои действия они поплатились бы жизнью по законам государства. Следовало бы провести линию разграничения между английскими солдатами, взятыми в бою, и жителями Америки, захваченными с оружием в руках. Первые – это пленники, в то время как вторые – изменники. Одни пусть поплатятся свободой, другие головой.

Несмотря на нашу мудрость, в некоторых наших действиях есть явная слабость, поощряющая разногласия. Континентальный пояс слишком слабо стянут; и если не принять мер вовремя, будет слишком поздно сделать что-либо, и мы окажемся в положении, при котором уже станут недостижимы и примирение, и независимость. Король и его никчемные приверженцы заняты своей старой игрой – они раскалывают континент, и среди нас, издателей, хватает таких, кто занят распространением правдоподобной лжи. Изощренное лицемерное письмо, которое появилось несколько месяцев назад в двух нью-йоркских газетах, а также в двух других, служит доказательством того, что есть люди, которым недостает и ума и честности.

Легко прятаться по щелям и углам и болтать о примирении. Но осознают ли такие люди всерьез, как сложна эта задача и какой опасностью он грозит, если континент расколется по этому вопросу? Принимают ли они во внимание все разнообразие групп людей, чьи положение и обстоятельства, как и их собственные, должны быть при этом учтены? Входят ли они в положение пострадавших, уже все потерявших людей, или в состояние солдата, бросившего все ради защиты своей страны? Если их необдуманная умеренность приспособлена лишь к их собственному личному положению и не принимает во внимание [положения] других, ход событий убедит их в том, что «они решают без хозяина».

Верните нас, говорят некоторые, к положению, какое существовало у нас в 1763 г. На это я скажу, что теперь не во власти Британии пойти на это, да она этого и не предложит. Но если бы даже такая возможность существовала и если бы это требование было бы удовлетворено, тогда у меня возникает естественный вопрос: как заставить столь продажный вероломный двор сдержать свои обязательства? Другой парламент и даже этот самый может в будущем забрать назад это обязательство под предлогом того, что оно было насильственно получено или же неразумно даровано; где тогда мы найдем справедливость? Нельзя судиться с народами, пушки – вот адвокаты короны, и не меч правосудия, но меч войны решает тяжбу. Чтобы вернуться к 1763 году, недостаточно восстановить только прежние законы, но необходимо также восстановить наше былое состояние; наши сожженные и разрушенные города [должны быть] вновь отстроены, наши частные убытки – возмещены, наши государственные долги (сделанные для обороны), погашены. В противном случае положение наше будет в миллион раз хуже, нежели в тот завидный период. Если бы такое требование было бы выполнено год назад, оно бы завоевало сердце и душу континента, но теперь уже слишком поздно. «Рубикон перейден».

Кроме того, прибегнуть к оружию просто для того, чтобы силой добиться отмены какого-нибудь финансового закона, кажется противным Божиему закону и так же претит человеческим чувствам, как с оружием в руках принуждать к повиновению этому [закону]. Цель, с обеих сторон, не оправдывает средства, ибо ценность человеческих жизней слишком велика, чтобы губить их ради таких пустяков. Насилие, причиненное и грозящее нам; разрушение нашего имущества вооруженной силой; вторжение в нашу страну с огнем и мечом – вот что дает нам основание с чистой совестью пустить в ход оружие; и в момент, когда этот способ защиты стал необходим, всякое повиновение Британии должно прекратиться, и началом эры независимости Америки должно считать и провозгласить первый мушкетный выстрел, направленный против нее. Эта линия является последовательной. Она не начертана ни капризом, ни честолюбием, но порождена целью.

Закончу свои замечания следующими своевременными и благонамеренными советами: мы должны понять, что есть три разных пути, которыми в будущем можно осуществить независимость, и что один из этих трех рано или поздно сужден Америке; а именно посредством законного волеизъявления народа в конгрессе, посредством военной силы или [выступления] черни. Но не всегда наши солдаты могут оказаться гражданами, а толпа – собранием разумных людей; добродетель, как я уже отмечал, не является ни наследственной, ни вечной. Если независимость будет осуществлена первым путем, то для нас откроются все возможности создать самую благородную, самую чистую конституцию на земле. В нашей власти начать строить мир заново. Со времен Ноя до настоящего времени не было положения, подобно существующему. Рождение нового мира не за горами, и племя, быть может, столь же многочисленное, как население всей Европы, получит свою долю свободы благодаря событиям нескольких месяцев. Мысль эта бросает в трепет и, с этой точки зрения, какими ничтожными, какими смешными выглядят мелкие пустяковые придирки немногих слабых или пристрастных людей, когда их сравниваешь с делом мирового значения.

Если мы пренебрежем нынешним благоприятным, зовущим к действию моментом и независимость будет в дальнейшем осуществлена любыми другими средствами, ответственность за последствия будем нести мы сами или, скорее, те, кто в силу предрассудков и душевной узости обычно противится этим мерам, не изучив и не поразмыслив над ними. Существуют такие доводы в поддержку независимости, о которых людям следовало скорее подумать про себя, чем публично их обсуждать. Мы теперь должны не спорить, будем ли мы независимыми или не будем, но всячески стремиться осуществить эту независимость на прочной, надежной и достойной основе, и нас скорее должно беспокоить то, что к этому еще не преступлено. Каждый день убеждает нас в необходимости [независимости]. Даже тори (если такие существа еще остались среди нас) должны больше всех способствовать этому: подобно тому, как на первых порах устроение [корреспондентских] комитетов ограждало их от народной ярости, так разумная и прочно установленная форма правления будет единственным верным средством их защиты в дальнейшем. Поэтому, если они не обладают достаточной добродетелью, чтобы быть вигами, они должны иметь достаточно благоразумия, чтобы желать независимости.

Короче говоря, независимость является единственной связью, которая нас объединяет и сплачивает. Тогда мы увидим нашу Цель, наш слух будет законно закрыт для всяких происков хитрого и жестокого врага. У нас тогда будет подходящая основа для переговоров с Британией, ибо есть соображения в пользу того, что честолюбие королевского двора будет меньше уязвлено переговорами об условиях мира с Американскими Штатами, чем [переговорами] об условиях примирения с теми, кого Британия именует «мятежными подданными». Это наша медлительность поддерживает в ней надежду на покорение, наше недомыслие только способствует продлению войны. Поскольку мы, не достигнув положительных результатов, приостановили нашу торговлю, чтобы получить облегчение наших тягот, давайте попытаемся теперь пойти другим независимым путем и облегчим их сами, а затем предложим открыть торговлю. Торговые и здравомыслящие круги Англии еще будут с нами, потому что мир и торговля предпочтительнее войны без торговли. Если же это предложение не будет принято, можно будет обратиться к другим дворам.

На этих основах я строю решение вопроса. И поскольку еще не было предложено никакого опровержения идей, содержащихся в прежних изданиях настоящего памфлета, это служит негативным доказательством того, что либо их невозможно опровергнуть, либо партия их сторонников является слишком многочисленной, чтобы ей можно было противостоять. Поэтому вместо того, чтобы с подозрением или сомнением следить друг за другом, пусть каждый из нас протянет своему соседу руку сердечной дружбы и совместно подведет черту, которая подобно акту забвения похоронит все прежние распри. Истребим именования вигов и тори, и пусть среди нас не слышно будет другого [наименования], кроме как добрых граждан, открытых и верных друзей и отважных защитников прав человека и [прав] свободных и независимых Штатов Америки.

 

Американский кризис[4]

 

VII

 

К английскому народу

В серьезных жизненных делах бывают периоды, когда пустые обещания – жестоки, а обман равносилен гибели; и в конце концов безразлично, обманывают ли люди самих себя или, по обоюдному согласию, лгут друг другу. Чтобы убедиться, что уже в течение длительного времени Англия находится во власти обмана или ошибки, достаточно взглянуть на то ужасное положение, в котором она неожиданно очутилась; власть эта оказалась столь сильна, что о принятии каких-либо мер для предотвращения постигшего страну несчастья, сама возможность которого и в голову никому не приходила, не позаботились и даже не подумали.

В парламенте считали, что успешное сопротивление всего американского народа, капитуляция Бургоина и война с Францией существуют лишь в мечтах недовольной оппозиции, в [ее] болезненном воображении. Такая возможность всерьез не принималась, и даже простое упоминание о ней вызывало в кабинете смех. Однако веселье это оказалось недолговечным! Все предсказания оправдались, ни одно обещание не было выполнено. Политика, сопровождающаяся непрерывными неудачами, которым нельзя найти никакого оправдания, должна наверняка заключать в сущности своей нечто порочное. А этого вполне достаточно, чтобы вызвать подозрения даже у наиболее легковерных и заставить призадуматься самых твердолобых. На самом деле, или в вашем распоряжении было недостаточно средств, или же вы плохо продумали свои действия; или виной всему плохое исполнение, или же задуманное дело нереально; выражаясь яснее, либо вы бездарны, либо само небо против вас. Иначе почему вы не одержали над нами победу? Кто или что помешало вам? Ведь вы располагали всеми возможностями, каких только могли пожелать, и вам удалось подготовиться так хорошо, как только вы того хотели.

Флот и армия благополучно прибыли в Америку. Удача неизменно сопутствовала вам. Ни одна иностранная держава не вмешивалась, пока не прошел срок, который вы сами назначили для окончательной победы. Оппозиция, как в парламенте, так и вне его, не смогла расстроить ваши планы, замедлить их исполнение или ослабить вашу решимость. Она лишь предсказала вашу судьбу. Планы, предлагаемые министрами, принимались с таким энтузиазмом, словно их единодушно поддерживал весь народ. Все, что было нужно, испрашивалось, а все, что испрашивалось, – предоставлялось.

Вы послали [в Америку] самую большую армию, которую смогли собрать в то время, и обстановка для отправки войск была самая благоприятная. Вы жили тогда в мире со всеми странами, кроме нас; ваш высокий престиж у всех европейских дворов еще не был поколеблен нами. Отвлекая нас разговорами о мирных уполномоченных, вы обманули наше доверие, собрали многочисленную армию и почти внезапно напали на нас. Войск у вас оказалось гораздо больше, чем мы предполагали, а мы смогли выставить против вас лишь небольшую, плохо вооруженную и слабо дисциплинированную армию. Кроме того, она просуществовала недолго и через несколько месяцев после вашего нападения распалась совершенно. Нам предстояло создать правительство, согласовать мероприятия, обучить армию, ввезти или произвести все необходимое. Наша политика отказа от импорта истощила наши запасы, а ваше господство на море нарушало снабжение [извне]. Мы были [никому] неведомым народом, не имели политических связей и не знали о настроениях иностранных держав. Могли ли вы мечтать о более благоприятном для вас стечении обстоятельств? Но теперь все это уже в прошлом, и вы очутились в смешном положении. Ведь такие необыкновенно благоприятные условия никогда не смогут повториться, разве только из глубин океана вдруг поднимется еще один континент.

Если что-либо способно послужить уроком для самонадеянности, так это обстоятельства настоящей войны. Если бы Англия потерпела поражение от руки любой европейской державы, то гордость ее была бы утешена сознанием мощи своих победителей; но в данном случае ее побили те, к кому она всегда питала глубокое презрение; на этот раз ее высокое мнение о себе обернулось против нее самой и еще более усугубило ее позор. Если люди переносят несчастье и страдания, не задумываясь над ними и не стремясь ничего изменить, то они проходят для них совершенно бесследно. Однако, подобно ядам, несчастья могут приносить известную пользу, и есть болезни, от которых нет других лекарств. Англия обнаружила преступную глупость, объявив себя непобедимой; она забыла при этом, что добрую треть своих ресурсов выкачивала из страны, с которой она сейчас вступила в войну. Рука Англии сравнивалась с рукой Всевышнего, а в последнее время Англия вела себя так, словно весь мир существует лишь ей на забаву. Вместо того чтобы быть проводником цивилизации, Англия своей политикой способствовала одичанию человечества. Прикрываясь пустым и бессмысленным лозунгом «защитника веры», Англия, подобно индейцам, объявила войну религии человечества. Зверства англичан в Ост-Индии никогда не будут забыты! Знаменательно, что продукт, привезенный из этой несчастной страны, разжег в Америке пожар войны за отмщение разрушителям. Цепь тянется дальше, и притом с каким-то загадочным сходством как в преступлении, так и в наказании. Последнее вытекает из первого, [и] время и судьба [еще] послужат тому прекрасной иллюстрацией.

При отсутствии информации неведение становится законным оправданием, поэтому хочется верить, что английский народ поощряет жестокость не сознательно, а по недоразумению. Живя на острове, окруженном морем, англичане не знают ужасов войны и не представляют себе поведение своих собственных армий. Они не видят, а значит, и не чувствуют. Они говорят то, что слышат, и верят в это, и, привыкнув только к своим собственным источникам новостей, они получают эти новости уже очищенными от какого бы то ни было упоминания о зверствах и приноровленными ко вкусу нации благодаря стараниям London Gazette. Англичан заставляют верить, что их генералы и солдаты не похожи на генералов и солдат других армий, что их нельзя назвать ни грубыми, ни жестокими, поэтому люди считают их такими, какими им хотелось бы их видеть. Они стыдятся думать о них Иначе и поддерживают свою уверенность ради самоуспокоения. Было время, когда и я находился под влиянием этих предрассудков и рассуждал на основе тех же заблуждений; жизнь и горький, мучительный опыт открыли мне глаза. Я не знаю, как вели себя английские войска прежде, но мне хорошо известно, как они ведут себя сейчас. Их поведение отличается низостью, жестокостью, высокомерием и распутством. Такое поведение английских войск уже само по себе можно считать достаточно веской причиной для отделения американского народа от Англии.

Сфера политики в Англии гораздо обширнее, чем сфера информации. Люди имеют право на собственное суждение, и хотя они не в состоянии опровергнуть сведения в London Gazette, все же они вольны иметь о них любое мнение. Но несчастье состоит в том, что в отношении Америки господствует всеобщее невежество. Кабинет и меньшинство ошибались оба: кабинет с самого начала, а меньшинство только в последнее время. Правильная политика требует, чтобы [нужное] мероприятие проводилось в нужное время. Ошибка в том или другом губит все дело в целом. Так, кабинет отклонил планы, предлагаемые меньшинством, в тот момент, когда их можно было осуществить, и решил поддержать их только тогда, когда они уже стали нереальными. Сначала кабинет осуществлял неправильные мероприятия, а потом момент для них оказался неподходящим, и в конце концов все замкнулось в заколдованном кругу.

Я вступил на американскую землю за несколько месяцев до начала военных действий. В то время народ был настроен так, что его можно было вести на веревке и управлять с помощью дудки. Правда, уже тогда американцы были зорки и проницательны в своих подозрениях, однако твердо стояли за союз с Англией, и всякие разговоры, направленные против этого, считали предательством. Они уважали английский народ, хотя и были недовольны его правительством. Их недовольство не перерастало в возмущение, и они всецело стояли за примирение. Я сам всегда был невысокого мнения об английском кабинете и все-таки не предполагал, что он прибегнет к мерам столь крайним и жестоким, как военные действия. Но еще больше я был поражен тем, что народ Англии поддержал свое правительство в этом безумном начинании. Возникший спор казался мне своего рода судебной тяжбой, в которой стороны придут к [определенному] решению либо пойдут на мировую. О независимости или войне я даже и не думал. Весь мир не убедил бы меня тогда, что я стану солдатом или писателем. Если имелись у меня какие-то способности к тому и другому, то они были глубоко скрыты и, возможно, так бы и остались неизвестны, если бы нужда эпохи не извлекла их на свет и не пустила в ход. Я имел свои жизненные планы и, считая себя счастливым, желал счастья всем. Но когда вокруг меня, в стране, на землю которой я только что вступил, вспыхнул пожар, настал час действовать. Пришло время действовать каждому. Тем, кто жил в Америке, было что защищать; тем, которые только что приехали, было на что надеяться; призыв был равно обращен ко всем, у всех была одна забота. Ведь в стране, где все в свое время были пришельцами, разница в несколько лет проживания вовсе не означала разницы в правах.

Когда начались военные действия, у американцев возникли новые подозрения, в свое время разделявшиеся немногими, но, как показало будущее, оказавшиеся вполне обоснованными. Я имею в виду «тайное и твердое намерение британского кабинета во что бы то ни стало присоединить Америку к английской короне в качестве завоеванной страны». Если признать это главной целью английского правительства, то общая линия поведения кабинета, при всей своей исходной ошибочности и губительных последствиях, тем не менее едина и последовательна в [отдельных] своих частях. Это [предположение] применимо в каждом отдельном случае и разрешает любое недоумение. Но если поставить на его место сбор налогов или что-либо другое, то цель и средства оказываются крайне несоразмерными. Только вся земля и богатство страны в целом могут служить эквивалентом для миллионов, израсходованных кабинетом. Никакие поборы с американцев не окупят их. Ведь чтобы покрыть израсходованные суммы и проценты на них, не хватит и двадцати лет при годовом доходе в 2 млн. фунтов стерлингов.

Ни на минуту не сомневаясь в своей победе, кабинет не делал никаких попыток мирно урегулировать конфликт. Напротив, исходя из этого убеждения, все делалось для того, чтобы вынудить американцев подняться на всеобщее восстание, а затем, раздавив их силой оружия, пожать богатый урожай в виде всеобщей конфискации и навсегда заставить их замолчать. При английском дворе расплодилось так много прихлебателей, что стало не хватать средств на их содержание. Богатства Ост-Индии уже истощились, а расточительность правительства требовала открытия новых источников [дохода], и таким источником могла явиться только побежденная и конфискованная Америка. Другого пути у них не было. Все прочие каналы иссякли, а мотовство, подобно горькому пьянице, требовало все новых и новых возлияний.

Если английские министры не согласны признать, что таковы были их замыслы, то пусть признаются, к чему же все-таки они стремились. Ибо или они обманули нас, сделав вид, что домогаются собственности, которую они и не собирались присвоить, или же вас, истратив баснословную сумму на неосуществимое дело. Я уже говорил, что налоги не стоили того, чтобы сражаться за них с оружием в руках. И любое формальное подчинение, на которое могла бы пойти [в этом вопросе] Америка, оказалось бы просто смешным по сравнению со столь тяжкими затратами. Поэтому вероятнее всего, что в конце концов правительству придется искать оправдание своей политике в своем вероломстве и открыто заявить, что с самого начала оно замышляло захват Америки. Тогда английскому народу неплохо было бы поразмыслить над тем, какую пользу принес бы ему успех [этого дела].

По общему мнению, лишь в редких случаях победы окупают затраченные на них средства, поэтому люди знают, что война не может служить средством обогащения. Если какая-либо страна подверглась нападению и вторжению врага, и на карту поставлено само ее существование, то народ должен подняться на свою защиту и спасение, но со всех других точек зрения и по любым другим причинам война позорна и отвратительна. Однако вер­немся к обсуждаемому вопросу.

Предполагается, что, завоевывая новые территории, страна-победительница расширяет свою торговлю и свое господство. Но ни то, ни другое не могло быть ни целью, ни следствием настоящей войны. Прежде вы наслаждались всей полнотой торговли и победа не только бы не увеличила ее объем, а наоборот, уменьшила бы его; ведь война привела бы к сокращению числа и богатства жителей.

Вы господствовали в Америке так, как вы обычно это делаете, и не имели оснований жаловаться на нее за нарушение взаимных обязательств или за посягательство на установившиеся обычаи – торговые, политические или территориальные. К началу военных действий и страна и торговля принадлежали вам таким же образом и в той же форме, что и сто лет назад. История знает случаи, когда государства прибегали к захватническим войнам с целью ослабить своих конкурентов или, по крайней мере, уравнять с ними свои силы. Но и это не могло входить в ваши планы. Здесь [в Америке] не притязали ни на какой международный авторитет, у вас [даже] не было подозрений на этот счет, мы же не признавали за собой такого авторитета и не мечтали о нем. Что же в таком случае заставило вас начать войну? И к чему могла привести эта авантюра? В случае победы вы приобрели бы то, что уже имели, но в гораздо худшем состоянии, в случае поражения вы, затратив огромные средства, потеряли бы то, что смогли бы сохранить, не тратя ни фартинга.

Так же как ссоры невыгодны для деловых людей, так и войны не могут отвечать интересам торгующего государства. Государство, развязывающее войну против страны, с которой оно поддерживает торговые отношения, напоминает лавочника, натравливающего бульдога на входящего к нему покупателя. Безумство подобного поступка понятно всякому, у кого есть хоть капля здравого смысла, и это в полной мере приложимо и в первом случае. Народам, занимающимся пиратством, войны могут приносить определенные выгоды, так как они не ведут торговли, не имеют товаров, и им нечего терять. Другое дело Англия: ведь помимо прекращения торговли на время войны, она рискует потерять гораздо больше своей собственности, чем захватить чужой. Выступая в парламенте, некоторые английские министры делали попытку оправдать размеры потерь ссылкой на размеры ее торговли. Поистине жалкая попытка! Ведь именно это должно было служить доводом в пользу того, чтобы самой не начинать войну. Американское побережье контролирует вест-индскую торговлю почти столь же эффективно, как африканское побережье – торговлю через [Гибралтарский] пролив. Отсюда вывод – Англия может торговать с Вест-Индией только в том случае, если Америка не будет чинить ей препятствий, подобно тому как во втором случае торговля невозможна для нее без прохода через Средиземное море.

Не оставляет сомнений то, что с коммерческой точки зрения война совершенно не отвечает интересам английского народа, поэтому мне, как и любому здравомыслящему человеку, непонятно, почему англичане уже так долго поддерживают ее, не считаясь ни с самоочевиднейшей истиной, ни с национальными интересами. Меня могут обвинить в том, что, живя в Америке, я пишу это из корысти. На это я отвечаю, что мои принципы всеобщи. Мне дорог весь мир, а не какая-то часть его, и если моя точка зрения верна, то неважно, от кого и откуда она исходит. Воззвание ваших [мирных] уполномоченных мы поместили в своих газетах, и я не сомневаюсь, что настоящее сочинение найдет место в ваших [газетах]. Справедливость требует оказывать услугу за услугу.

Заканчивая эту часть своего обращения, мне хочется упомянуть еще об одном обстоятельстве, относительно которого, по-моему, у английского народа существует неправильное представление. После этого я перейду к другим вопросам.

В мире существует такая идея, как идея национальной чести, и ложное понимание ее часто служит причиной войны. В христианском и философском смысле человечество все еще находится на стадии индивидуальной цивилизации и как совокупность наций сохраняет всю свою природную грубость. [В этих условиях] мир на основе договора есть лишь прекращение насилия вместо исправления [самих] нравов. Это лишь замена недостающего принципа, который будет отсутствовать до тех пор, пока идея национальной чести не будет правильно понята. Каждый человек в отдельности считает себя христианином, а нацию в целом можно сравнить с язычниками, римлянами и т. д. Напомню вам заявление, сделанное в Палате общин покойным адмиралом Сондерсом, и притом в мирное время: «Даже если мы превратим Мадрид в пепелище, это не искупит вины испанцев, укравших рулевое колесо с английского корвета». Не говоря о том, что это заявление не обнаруживает ни христианских чувств, ни высоких моральных принципов его автора, оно лишено даже простой благопристойности. Разве приличествует нации говорить таким языком? В частной жизни мы называем такую речь скандальной, и высокий ранг не может ничего изменить в ее оценке. По-моему, чрезвычайно легко определить, что следует понимать под честью нации: лучшие черты отдельного человека должны в то же время быть и лучшими чертами целой нации, и всякий раз, когда характер последней оказывается ниже первого, подлинное величие [нации] умаляется.

Свои рассуждения о чести нации я привел с целью приложить их к Великобритании. В ее представление о чести нации не входят такие понятия, как милосердие, безграничное человеколюбие; она не отказывается от грубых инстинктов, которые лишают человека права носить это высокое имя и ставят его в один ряд с животными. Свой гнев или милость Англия расточает в зависимости от того, из какой вы страны, какую религию вы исповедуете и какой собственностью владеете. Свою национальную честь Англия видит в унижении других наций. По ее мнению, чтобы считаться великой нацией, не нужно быть ни христианином, ни философом, ни джентльменом, достаточно угрожать с грубостью медведя и пожирать со свирепостью льва. Быть может, это звучит резко и невежливо, но это чистейшая правда, что тем более прискорбно.

Здесь мною упомянуты лишь общие принципы поведения Англии. По отношению к Америке она, вообще, не придерживалась никаких принципов. Своим поведением в Америке она сама разрушила репутацию, которую стремилась себе создать. Англия выступила под именем отечества, или матери-родины. А со словом мать ассоциируются самые глубокие и сильные чувства человеческого сердца: любовь, нежность, прощение. Смысл этого политического термина понятен каждой матери и каждому ребенку, и мне нечего распространяться по этому поводу, так как сама природа здесь пришла мне на помощь.

А разве ваше поведение в Америке оправдало титул, который вы сами себе присвоили? Грубостью и жестокостью своего национального характера вы доказали свою непоследовательность и противоестественность. По-видимому, у вас совершенно неправильное представление о чести нации, если вы думаете, что мир может восхищаться недостатком человечности или что национальная честь заключается в силе ненависти, неумолимости нра­ва или жестокости мщения.

Мне бы очень хотелось убедить вас со всей горячностью, на какую я только способен, что ссора с нами шла вразрез с вашими собственными интересами и что вы никогда не начали бы против нас войну, если бы имели правильное представление о своей национальной чести. Ничто так не украшает человека, как величие души, и если бы вы учли это обстоятельство, то вели бы себя в Америке как раз обратно тому, как вы поступили в действительности, и убедили бы весь мир в благородстве своих намерений. Кроме того, в последней войне, правда, не без нашей помощи, вы завоевали себе громкое имя. Вас знали и боялись, и вы поступили бы очень мудро, если бы продолжали поддерживать в мире этот страх перед вами. Вам это могущество ничего не стоило. Оно давало вам все преимущества реальной силы. Ореол этой славы делал вас сильнее, чем все будущие армии и флоты. Залогом сохранения вашей славы было молчание, и вам ни за что не следовало будить человечество, но лишь сидеть тихо. Будь вы подлинными политиками, вы смогли бы черпать силу и величие нации из этой магической славы.

Разрушив эти чары, вы поступили очень глупо, а еще глупее было то, как вы это сделали. Самсон лишь выдал свою тайну, а вы пошли дальше: сами обрили свою голову и необдуманно выбросили волосы. Америка была теми волосами, что служили источником очарования, владевшего миром. Вам ни с кем не следовало искать ссоры, и меньше всего с Америкой. Вам нечего было опасаться любых уступок. Не рискуя своей репутацией, вы могли пойти ей навстречу даже тогда, когда ее требования были не совсем оправданы. Очарованная вашей славой Европа видела бы в этом проявление вашей доброты, а опьяненная подачкой Америка продолжала бы дремать в своих оковах.

Однако господа, верховодящие в Сен-Джемсе, не имеют ни малейшего представления о таком подходе политической философии к человеческим страстям для уяснения наиболее вероятного поведения людей. Всю свою политику они строят на подкупе и все будущие возможности определяют, исходя из знакомых прецедентов. Что-либо новое для них совершенно непонятно, и пока они ищут какую-нибудь аналогию, они проигрывают. Способности лорда Менсфильда не выше способностей софиста. Он понимает хитрости природы, но не ее красоту. Взирая на человечество сквозь холодную призму закона, он не пытается проникнуть в более теплые глубины духа. Что до лорда Норса, то ему сильно повезло, раз у него философии больше, чем чувства: толчки он переносит, как волчок, и только лучше спит от них. Получаемые удары укрепляют его, ибо когда его стегают за прегрешения, он продолжает вращаться. В политике – он хороший счетовод, а во всем остальном – ничто.

Есть одно обстоятельство, на которое лорд Норс, являясь финансистом, должен был обратить внимание, и я удивлен, что он до сих пор этого не сделал. Дело в том, что Англия и Америка по-разному переносят бремя расходов. Как ни странно, Англия не может угнаться за Америкой в этом отношении. Из-за странной путаницы в расчетах английский народ принимает свою бедность за богатство, рассматривая национальный долг как часть национального богатства. Англичане в этом смысле напоминают человека, который, заложив имение, добавляет полученную сумму к полной цене этого имения и воображает, что, взяв деньги в долг, разбогател. Именно так обстоит дело с Англией. К началу войны долг английского правительства составлял 135 млн. фунтов стерлингов, и хотя лица, которым оно задолжало, были вправе считать причитающуюся им долю своей частной собственностью, для нации в целом это было равнозначно бедности. Долги, как общественные, так и частные, нельзя делать беспредельно: если долг так велик, что весь годовой доход должен пойти на уплату процентов, то не следует делать новые долги; это так же бесспорно, как и то, что если человек уплачивает по долговым обязательствам проценты, равные годовому доходу с его имения, то кредиту его приходит конец. Положение Англии сейчас таково, что проценты, которые она выплачивает по долговым обязательствам, составляют по меньшей мере половину ее национального дохода; таким образом, из 10 млн. доходов от налоговых поступлений только 5 млн. она может считать своими.

В прямо противоположном положении находится Америка: она вступила в войну, не будучи обремененной долгами. Чтобы вести войну, Америка не прибегала ни к налогам, ни к займу под проценты, но сама создавала деньги. И до настоящего времени разница между Англией и Америкой столь велика, что новые налоги обогатили бы нас, а вас бы разорили. Даже когда мы растратим все созданные нами деньги, у нас не будет долгов, мы останемся столь же богатыми, что и в начале, и все время пока нам приходится делать это [тратить свои деньги], не будем замечать разницы, потому что по мере уменьшения количества будет расти ценность.

Во всем мире Америка является единственной страной, способной легко выносить бремя военных расходов. Это объясняется не только тем, что к началу войны у нее не было долгов, но и тем, что Америка – это молодая страна с беспредельными возможностями развития, имеющая огромные просторы неиспользованных земель, в то время как Англия достигла пределов своего роста и развития, и в запасе у нее нет ни свободных земель, ни собственности. Америку можно сравнить с молодым наследником, который вступает во владение большим и многообещающим имением; Англия же напоминает старика, все шансы которого исчерпаны и чье имение заложено за полцены.

Во втором «Кризисе», который, как мне стало известно, был перепечатан и в Англии, я сделал попытку доказать, что ваши планы покорения Америки неосуществимы. Я перечислил ряд событий, которые, по моему мнению, должны были произойти, и взял на себя смелость предсказать, какими они чреваты последствиями. Заключения мои оказались верными, потому что были выведены не искусственным, а естественным путем. Ведь я был в гуще событий, хорошо знал политику Америки, ее силы и ресурсы; конгресс, армия и народ удостоили меня своей дружбой за те посильные услуги, которые я оказывал Америке. Я всегда считал, что их дело – правое. Я это знаю и чувствую и, будучи убежден в этом, никогда не руководствуюсь соображениями личной выгоды или убытка. Я стремился к тому, чтобы обе стороны правильно поняли суть дела, и мне казалось, что я сослужу службу и тем и другим, доказав одним невозможность победы, а другим невозможность поражения. Большинство доводов, которые кабинет выдвигает в поддержку войны, говорят как раз против нее, а планы, с помощью которых министры надеялись добиться победы, могли принести лишь поражение. Они начали не с того конца, их невежество просто удивительно, и будь вы на моем месте, вы бы сами это увидели. Возможно, эти министры и пользуются вашим доверием, но я убежден, что в конгрессе они бы играли очень посредственную роль. Я знаю, что такое Англия и что такое Америка, поэтому я могу оценить происходящие события лучше, чем король или любой из его министров.

В этом номере «Кризиса» передо мной стояла задача показать недальновидность английской политики и вред, причиняемый войной. Я стремился выдвинуть ряд новых положений, а те, что уже высказывались раньше, я постарался улучшить и изложить в более ясной и убедительной манере. Я уверен, что ваше поражение неминуемо, как сама судьба. Америка для вас недоступна. По меньшей мере она вам ровня, ее независимость не зависит от вашего согласия, и ваше оружие не может ей помешать. Короче говоря, вы бессмысленно тратите силы и сами себя разоряете без всякой надежды [на успех].

Предположим, что вы одержали победу. Какие выгоды принесла бы эта победа вашему обществу и вам как отдельным лицам – купцам, промышленникам, военным? Оказывается, никто об этом и не думал. Увлеченные военной горячкой, внимая грому победы, вы не подумали над тем, во что обойдется война и каковы будут ее последствия. Теперь вам приходится расплачиваться; даже самые бедные из вас должны внести свою лепту, поэтому ваш долг и ваше право – серьезно подойти к оценке создавшегося положения. В случае победы Америка была бы разделена на части и роздана фаворитам короля, а вам бы, конечно, ничего, не досталось. Даже налоги не были бы снижены, потому что Америка не в состоянии чем-либо облегчить вашу участь. Мы богаты благодаря собственной изобретательности, но, попав под вашу власть, мы бы перестали ее проявлять. Наши бумажные деньги не представляют для вас никакого интереса, а серебра и золота у нас нет. В последней войне Англия одержала ряд побед, но разве это привело к снижению налогов? Напротив, вас обложили новыми налогами, чтобы покрыть расходы, понесенные в войне. И так всегда.

К парламенту я хочу обратиться отдельно. Члены парламента считали себя партнерами льва по охоте и рассчитывали на участие в разделе добычи, но в этом-то их как законодателей всего вернее и ждало разочарование. Дело это совершенно новое, поэтому отсюда неминуемо возникли бы непредвиденные осложнения. Война началась под предлогом того, что английский парламент предъявил претензии на законодательную власть в Америке. Но армия принадлежит королю, и потому в случае победы она смела бы все притязания законодателей, так как захваченные и присоединенные территории не подвластны парламенту. С таких стран налоги взимаются в силу прерогативы, а не по закону. Несколько лет тому назад на Гренадских островах была сделана такая же попытка, которая не увенчалась успехом лишь потому, что король заранее отказался от своих притязаний. Таким образом, парламент все это время поддерживал меры, направленные, по его мнению, на установление его собственной власти, но в итоге верх все равно одержала бы прерогатива. Это могло бы привести к новым любопытным противоречиям между парламентом и короной. Король заявил бы, что армия покорила Америку для него, а не для парламента, на что парламент мог возразить, что раз Америка не была иностранным государством, а лишь взбунтовавшейся колонией, то ее следует рассматривать не как вновь завоеванную, а как усмиренную страну. Так, отказываясь признать это определение («завоеванная»), парламент продолжал бы настаивать на своих притязаниях. Король, в свою очередь, стал бы доказывать, что, чем бы ни была Америка на первых порах, провозгласив декларацию независимости и заключив договор с Францией, она стала иностранным государством и вступила в область международного права, оказавшись таким образом вне компетенции парламента. Однако и в этом случае парламент мог бы утверждать, что поскольку он никогда не отрекался от своих прав на Америку, они и не могли быть отняты.

Тогда король мог бы заявить, что хотя права парламента и не могут быть отняты, они могут быть вытеснены как низшие и что имел ли место отказ от прав на предмет или же отнятие самого предмета у тех, кто предъявил на него права, все равно последовало разделение; Америка, побежденная после заключения [ею] договора с Францией, является во всех смыслах и отношениях королевским завоеванием. Парламент как законный представитель народа мог протестовать против термина «низший», ссылаясь на древность власти, что привело бы к целому ряду весьма интересных и обоснованных вопросов:

1. Что является первоисточником власти и почестей в любой стране?

2. Не принадлежит ли прерогатива народу?

3. Существует ли такая вещь, как английская конституция?

4. Какая народу польза от короля?

5. Не был ли тот, кто придумал королевскую власть, врагом человечества?

6. Как может человек, не приносящий никакой пользы, тратить без стыда по миллиону в год, и нельзя ли этим деньгам найти лучшее применение?

7. Не лучше ли он [король] мертвый, чем живой?

8. Не является ли конгресс, построенный по типу американского, самой удачной и прочной формой правления во всем мире?

И много других [вопросов] в том же роде.

Иными словами, спор из-за дележа добычи мог бы привести к расколу целой нации, ибо ничто не является более обычным, чем согласие при завоевании победы и раздоры при дележе добычи. Поэтому можно считать счастливым обстоятельством то, что наши победы предотвратили назревавший раскол английской нации.

Если бы притязания парламента были отклонены, что наиболее вероятно, то не сбылись бы и ожидания нации; налоги в этом случае взимались бы от имени короля, без участия парламента, и поступления от них, если бы таковые вообще были налицо, шли бы в частные руки, а не в государственную казну. Они не только не уменьшили бы бремя налогов [с англичан], но даже и не пополняли бы казну, служа лишь карманными деньгами королю.

Размышляя об этом, я все больше радуюсь слепоте и недомыслию своих земляков; их мудрость не отличается проницательностью, а их усилия – целеустремленностью.

Я также обращаюсь к великому оплоту английской нации – к ее купцам и промышленникам. Ваши интересы требуют того, чтобы Америка была самостоятельной, а не завоеванной страной. Завоевание ее разорит, она обеднеет, вследствие чего торговля ее сократится, кредитоспособность окажется сомнительной. Независимая же Америка будет цветущей, а из этого процветания вырастут ваши прибыли. Для вас все равно, кто управляет Америкой, если ваши изделия находят там сбыт. Отдельные товары естественно будут ввозиться из других стран, и это вполне справедливо. Но благодаря огромному притоку переселенцев, вызванному состоянием мира и независимости, спрос на другие [товары] повысится, и в конечном счете вы обогатитесь. Ведь американская торговля совершенно свободна и всегда такой останется. Америка не уступит свою торговлю ни одной нации. Она не сделала этого для своих друзей и тем более не сделает для врагов, хотя ваши недальновидные политики способны, в надежде этим угодить вам, время от времени тщетно делать [нам] подобные предложения. Лучше всего торговля процветает, когда она свободна, и попытка сковать ее есть дурная политика. В основе нашего договора с Францией лежат самые либеральные и благородные принципы; и французы, своим отношением к Америке, показали себя философами, политиками и джентльменами. К кабинету министров я также обращаюсь. Благодаря вам, господа, страна пришла к катастрофе, от которой вы не в состоянии ее спасти. И все ваши попытки в этом направлении так же смешны, как отвратительны были ваши планы, втянувшие ее [в войну]. Уполномоченные, собирающиеся уезжать, вероятно передадут вам эти строки, а также мой шестой номер, который я адресовал им. Таким образом, они увозят с собой больше здравого смысла, чем привезли к нам, да и у вас самих его станет больше, чем было ко времени их отправки.

Обратившись к вам порознь, я хочу в заключение обратиться к вам в целом. Дорога без поворотов кажется длинной. Шестнадцать лет беспрерывных неудач и ошибок вполне достаточны для любого народа. Предполагая, что война между вами и Францией еще не объявлена, я беру на себя смелость подсказать вам такую линию поведения, которая легко бы вывела вас из всех осложнений. Я уже намекал на нее прежде, и поэтому сейчас не буду слишком многословен.

Допустим, что вплоть до сегодняшнего дня никто в Европе не знал о существовании Америки, и вот мистер Бенкс и доктор Солендер впервые открыли ее во время одного из своих кругосветных путешествий и застали такой, какая она есть сейчас, со своей промышленностью, войском, народонаселением и цивилизацией. Хотелось бы знать, как вы бы стали к ней относиться, потому что так же вам и должно действовать сейчас. Проблема и ее решение одинаковы, и одна верная линия параллельна другой. Это применимо ко всем возможным обстоятельствам, что позволяет свести политику к простому рассуждению и сверх того дает вам, в предвосхищении ваших выгод, такой способ познания, от простоты которого становится радостно на душе. Представьте только себе, что вы наткнулись на Америку и с искренним восхищением взираете на нее, – и тогда путь, политически правильный, откроется перед вами.

При желании рисовать контрасты я бы без особого труда мог противопоставить ваше нынешнее поведение тому, как бы вы поступили в том случае, и такая картина заставила бы вас сильно покраснеть. Однако когда разгораются страсти самолюбия, лучшая философия состоит в том, чтобы привести человека в хорошее настроение, чем нападать на него в плохом. По этой причине я лишь констатирую факты и предоставляю вам размышлять над ними.

Вернемся к вопросу о политике. Следует признать, что интересы Англии требовали предложить и поощрять независимость Америки сразу же вслед за заключением последнего мира, ибо расходы, понесенные тогда Англией для защиты Америки как своего владения, должны были убедить ее в необходимости изменить положение этой страны. Это был единственный способ предотвратить будущие войны и не допустить новых расходов, единственный способ вести торговлю, не беря на себя бремени верховной власти. Кроме того, называя себя матерью-родиной, Англия должна была понять своевременность, целесообразность и преимущества отделения Америки. Ведь когда в частной жизни дети, вырастая, уходят от родителей и обосновываются самостоятельно, они тем самым как бы расширяют границы семьи в целом и обеспечивают ее интересы. Точно так же и в отношении колоний, достигших зрелости, следует держаться той же политики, и это повлечет за собой те же последствия. Ничто так не портит отношений между родителями и детьми, как проживание в чрезмерной близости друг к другу и слишком долгая отсрочка отделения. Родители не должны навязывать свою волю взрослым детям, которые сравнялись со своими родителями, т.е. сами обзавелись семьей. Такие дети, хотя и готовы получить от родителей совет, не согласны подчиняться их власти. Замечу, что мои рассуждения о родителях и детях совсем не означают, что я признаю за Англией право называться родиной-матерью. Этим именем, если кого и можно назвать, так только Европу в целом, первые же переселенцы из Англии были загнаны сюда преследованиями. Я употребляю этот термин лишь в интересах политики, чтобы, исходя из него, подсказать, в чем состоят ваши интересы.

Когда вы увидели, какой богатой и сильной стала Америка благодаря трудолюбию своего народа, вам следовало самим предложить ей независимость и заключить с ней выгодный союз. В этом случае вы получили бы гораздо больше реальных выгод и могли рассчитывать на куда большие военные, людские и морские ресурсы Америки, чем при вашем слабом и вздорном управлении ею. Короче говоря, если бы вы разбирались в правильном ведении семейных дел, вы бы научились, как управлять государством. Но вместо того чтобы избрать этот легкий и естественный путь, вы стали совершать самые невероятные, просто дикие поступки, и дело кончилось тем, что, повинуясь необузданному и глупому кормчему, вы разбили свой корабль у самого берега.

Я рассказал, какую линию вы должны были проводить, а теперь коснусь вопроса, почему это не было сделано. Прожорливые придворные гусеницы преследовали цели отличные от ваших и противоположные им. Вам была выгодна независимость Америки, союз с ней: вы бы продолжали торговать с ней и могли бы даже увеличить эту торговлю, так как для ряда товаров у обеих стран не найдется лучшего рынка. Америка стала бы защищать себя сама и не стоила бы вам ровно ничего, а это могло привести к соответственному снижению налогов. Однако, несмотря на это, интересы целой нации натолкнулись на нежелание [короля] вычеркнуть несколько должностей из дворцового расписания. Известие о потере 13 провинций со всеми их придатками здесь и в Англии потрясло слух голодного придворного. Ваш нынешний король и правительство приведут вас к гибели. Лучше вам пойти на риск революции и созвать конгресс, чем давать себя вести от безумия к отчаянию и от отчаяния к гибели. Последуйте примеру Америки – и вы получите свободу.

Перехожу теперь к последней части – о войне с Францией. Вот уж чего ни один человек, будь он в здравом уме, вам не посоветует, а все добрые люди постарались бы ее предотвратить. Объявит ли вам войну Франция, не мне здесь об этом говорить или намекать, даже и знай я это; но с вашей стороны было бы безумием выступить первыми. Кризис сейчас вполне назрел, но мир легко сохранить, было бы только желание. Что ни говорите, а Франция по отношению к вам вела себя очень порядочно. Она была бы несправедлива к самой себе, если бы поступила не так, как задумала. Приняв наше предложение о заключении союза, она вежливо поставила вас об этом в известность. Она не стала скрытничать и проявила большую деликатность, когда, открыто заявив о своей решимости выполнить обязательство по этому договору, предоставила вам напасть первыми. Америка со своей стороны показала всему миру свою непоколебимость. Безоружная и неподготовленная, не имея еще определенного государственного устройства, она в одиночку поднялась против нации, господствовавшей на половине земного шара. Величие подвига требует уважения, и даже вы, при всей своей досаде, вынуждены удивляться и восхищаться [Америкой].

На этом я останавливаю ход своих доказательств и заканчиваю свое обращение. Примите его как подарок, с пожеланием всех благ. Мне всегда хотелось посвятить вам один из своих «Кризисов», [но я ждал] когда время действительно приведет к кризису и когда я сам буду в настроении написать, вы же – в состоянии прочесть его. Такое время настало, а вместе с ним и возможность передачи, ибо уполномоченные – бедняги уполномоченные! – объявив, что «еще сорок дней – и Ниневия будет разрушена», напрасно прождали этого дня и теперь, ропща на Господа Бога, возвращаются под свое растение. Самое худшее, что я могу им пожелать, это чтобы оно не засохло над их головами и чтобы им не пришлось путешествовать во чреве китовом.

 

Здравый смысл. Филадельфия, 21 ноября 1778 г.

 

P. S. Хотя по безмятежности своего духа я закончил шуткой, сейчас я вынужден напомнить уполномоченным нечто серьезное и заслуживающее внимания с их стороны. Авторитет их проистекает из парламентского акта, который так же описывает и ограничивает их официальные права. Полученные ими полномочия, следовательно, суть не что иное, как перечисление этих прав и облачение их этими правами, или [иными словами] назначение и указание лиц, которым надлежит эти права осуществлять. Если бы их полномочия включали нечто противоречащее или превышающее тот писаный закон, из которого они проистекают и которым связаны, то, согласно английской конституции, это было бы изменой со стороны короны и король навлек бы на себя обвинение в государственном преступлении. Вот почему король не осмелился включить в [подписанные им] полномочия то, что вы включили в свое воззвание, т.е. он не осмелился в этих полномочиях дать вам право жечь и уничтожать что-либо в Америке. Ведь вы и в силу акта, и в силу полномочий являетесь уполномоченными по восстановлению мира, и способы достижения этого там обозначены. Ваше последнее воззвание подписано вами как уполномоченными в силу этого акта. Ответственность за содержание воззвания вы возлагаете на парламент. Однако в самом тексте вы говорите о таких делах, которые противоречат духу и букве акта и которые даже король не осмелился внести в ваши полномочия. Учтите, господа, что обстановка в Англии слишком щекотливая, чтобы вам идти на риск. Вы подотчетны парламенту за буквальное исполнение указанного акта. Своей головой вы заплатите за нарушение его, а вы, безусловно, это сделали, превысив свои полномочия. Я по-дружески советую вам держаться в рамках [закона], если не хотите очутиться в когтях у льва или во чреве у кита.

Строго говоря, хотя сэр Гарри Клинтон и генерал, но он несет ответственность наравне с другими уполномоченными. Прежде всего, он подчинен [парламентскому] акту. Ссылка на то, что он генерал, не может оправдать его как уполномоченного, иначе пришлось бы согласиться с правом короны пренебрегать актом парламента. Господа уполномоченные, вы поставили себя в премилое и весьма критическое положение, тем более что обстановка в Англии тревожная. Берегитесь! Вспомните времена Карла I. Лод и Стаффорд погибли, цепляясь за надежду, подобную вашей.

Я показал, какой опасностью для вас самих чревато ваше воззвание; теперь я хочу доказать вам, насколько оно глупо. Средства [которые вы предлагаете,] противоречат вашему замыслу: вы грозите разорить Америку, чтобы сделать ее бесполезным приобретением в качестве союзника Франции. Но ведь чем сильнее – отвечаю я – вы ее разрушите (сомневаюсь, чтобы вам удалось это сделать), тем большую ценность будет иметь для Франции этот союз. Разрушить можно только жилища и имущество, а это значит увеличить американский спрос на французские материалы и товары. Ибо нужды одной нации, если она свободна и кредитоспособна, естественно создают богатства для другой нации. А так как вы не сможете ни разорить страну, ни помешать росту урожая, вы этим увеличите вывоз нашей продукции в счет платежей, что послужит для нас новым источником богатства. Иными словами, вы не могли придумать лучшего плана для обогащения своих врагов.

 

3[дравый] с[мысл].

 

Американский кризис

 

VIII

 

Обращение к народу Англии

«Веруя (говорит король Англии в своей речи от прошлого ноября) в Божественное провидение и справедливость моего дела, я твердо решил продолжать войну всеми средствами и приложить все усилия, дабы вынудить наших врагов к справедливым условиям мира и соглашения». На это заявление Соединенные Штаты Америки и союзные державы Европы ответят: если Британия хочет войны, она получит ее в полной мере.

Почти пять лет истекло с начала военных действий, а каждый поход, вследствие постепенного истощения сил, снижает вашу способность к победе, не вызывая у вас никаких серь­езных раздумий относительно своего положения и своей судьбы. Как в чрезмерно затянувшейся чахотке, вы чувствуете остатки жизни и ошибочно принимаете их за выздоровление. Новые планы, подобно новым лекарствам, порождали новые надежды и продлевали недуг, вместо того чтобы исцелить его. Смена генералов, подобно смене врачей, служила лишь для того, чтобы поощрять угодливость и создавать новые предлоги для новых сумасбродств.

«Разве может Британия потерпеть неудачу?», спесиво вопрошали при осуществлении всякого мероприятия. «Любая ее воля – это судьба», утверждали с торжественностью убежденных пророков. И хотя на этот вопрос постоянно следовал разочаровывающий ответ, а предсказания срывались из-за неудач, оскорбительные действия [с вашей стороны] не прекращались и список ваших национальных прегрешений пополнялся. Стремясь убедить весь мир в своем могуществе, Британия посчитала разрушение орудием величия и вообразила, подобно индейцам, что слава нации зависит от числа [снятых ею] скальпов и от причиненных ею страданий.

Огонь, меч и нужда, насколько могло посеять их британское оружие, были распространены с неистовой жестокостью по всему американскому побережью. И так как вы находились вдали от этого места страданий и вам нечего было ни терять ни бояться, то эти сведения доходили до вас подобно древнему сказанию, восприятие которого ослаблено давностью происшедшего, так что самая тяжелая скорбь обращается в предмет занимательной беседы.

Настоящая статья – вторая, обращена, быть может, напрасно к народу Англии. Считать, что совет будет принят после того, как не подействовал [даже] пример, или что наставления последуют после того, как предостережение было осмеяно, значило бы питать надежду, вызванную отчаянием. Но когда время выбьет чекан всеобщего распространения на фактах, столь долго вами осмеивавшихся, когда неопровержимое свидетельство накопившихся потерь, подобно писанию, начертанному на стене, помножит отчаяние на ужас, тогда, терзаясь страданиями, вы научитесь сочувствовать другим, сочувствуя самим себе.

Триумфальное появление объединенного флота на Ла-Манше у входа в ваши гавани, а также экспедиция капитана Поля Джонсона к западным и восточным берегам Англии и Шотландии, поставив вашу страну под непосредственную угрозу, послужит вам более поучительным уроком бедствий вторжения и донесет до вашего сознания более правдивую картину смятения и отчаяния, нежели это может сделать самая совершенная риторика или самое смелое воображение.

До сих пор вы несли военные расходы, но не испытывали бедствий войны. Ваши разочарования не сопровождались непосредственными страданиями и свои потери вы воспринимали лишь рассудком. Как при отдаленном пожаре, вы не слышали даже крика, не испытывали опасности, не видели хаоса. Для вас все было чуждо, кроме налогов, необходимых на поддержку всего этого. Вы не знали, что такое быть разбуженным в полночь вследствие появления на улицах вооруженного врага. Вам были незнакомы страдания спасающейся бегством семьи, тысячи постоянно возникающих забот и скорбь нежности. Видеть женщин и детей, бредущих в суровую зиму с разбитыми остатками некогда добротной домашней обстановки и ищущих убежища в каждом сарае или хижине, – обо всем этом вы и понятия не имели. Вы не знали, что значит стоять и смотреть, как рубят на топливо ваше имущество, как ваше постельное белье рвут на куски, чтобы упаковать награбленное. Горе других, подобно ненастной ночи, усугубляло приятность вашей собственной безопасности. Вы даже наслаждались этой бурей, созерцая разницу положения, и то, что вселяло скорбь в сердца тысяч людей, служило лишь для того, чтобы усилить [в вас] своего рода гордое спокойствие. А ведь все это – всего лишь незначительные испытания войны, если сравнить их с резней и убийствами, страданиями в военных госпиталях или с городами, объятыми пламенем.

Предчувствуя беду, народ Америки укрепил свой дух против всякого рода ударов, которые вы могли нанести. Американцы предпочли покинуть свои очаги, оставив их на разорение, и искать нового местожительства, нежели покориться. Они приучили себя к несчастьям, прежде чем они пришли, и несли свою участь с меньшей горечью; справедливость их дела была постоянным источником утешения, а надежда на конечную победу, никогда не оставлявшая их, служила облегчением бремени и услаждала чашу, которую им суждено было испить.

Но когда вы познаете на себе их беды и вторжение перекинется на землю вторгавшихся, у вас не будет ни их диких просторов, куда можно скрыться, ни их [правого] дела, которое послужило бы вам утешением, ни их надежды, которая поддерживала бы вас. Их несчастья не усугублялись угрызениями [совести]. Они не навлекли их на себя. Напротив, они всячески старались их избежать, и с целью предотвратить войну даже пошли дальше, чем это позволяло достоинство конгресса. Национальная честь и выгоды независимости не были в начале спора целью борьбы с их стороны, и лишь в последний момент они решились на это мероприятие. При таких обстоятельствах они естественно и со всей серьезностью уповали на провидение. Возлагаемые ими ожидания были ясны, и если бы они не сбылись, то восторжествовало бы неверие.

Но ваше положение прямо противоположно. Вы испытываете все, к чему стремились. Более того, если бы вы намеренно творили зло с целью унаследовать его самим, вы не могли бы более прочно закрепить это свое право. Ваши жалобы не пробуждают жалости в мире. Вы не сочувствовали другим и сами не заслуживаете сочувствия. Природа безучастна к случаям, подобным вашему, напротив, она отворачивается от них с неудовольствием и покидает на произвол карающей судьбы. Вы можете теперь подавать петиции в какой хотите суд, но поскольку речь идет об Америке, никто не станет вас слушать. Политика Европы, склонность всех ее умов обуздать дурное честолюбие и призвать жестокость к ответу сплоченно выступают против вас. А там, где природа и выгода подкрепляют друг друга, сговор их слишком тесен, чтобы его можно было разрушить.

Поставьте только себя на место других, а других поставьте на свое место, и тогда вы получите ясное представление обо всем. Если бы Франция поступила со всеми колониями так же, как вы, тогда вы бы заклеймили ее всякими позорящими эпитетами, но если бы вы, подобно Франции, пришли на помощь борющемуся народу, вся Европа вторила бы вашим собственным рукоплесканиям. Однако, обуянные страстью борьбы, вы видите явления в неверном свете и приходите к выводам, не отвечающим ни чьим интересам, кроме ваших собственных. Вас удивляет, что Америка не вступает с вами в союз, чтобы навязать себе часть ваших налогов и свести себя на положение безоговорочного подчинения. Вас поражает, что южные державы Европы не помогают вам в завоевании страны, которая впоследствии должна быть обращена против них самих, и что северные государства не помогают вашему водворению в Америке, которая вследствие отделения уже вкушает выгоды от сбыта корабельных материалов. Вы, кажется, удивлены тем, что Голландия не оказывает вам своей помощи, дабы поддержать ваше владычество на море, тогда как ее собственная торговля страдает от вашего навигационного законодательства, и тем, что какая бы то ни было страна преследует свои собственные интересы, в то время как ваши находятся под угрозой.

Такой разгул дикого безумья и столь же несправедливая, как и неразумная ненависть привели вас, подобно [библейскому] фараону, к несчастиям, не вызывающим жалости, и между тем как важность этой распри увековечит ваш позор, флаг Америки разнесет его по всему миру. Естественные чувства каждого разумного существа будут против вас и, где бы ни рассказывали про это, вам не будет ни прощения, ни утешения. С ненасытной душой и беспощадной рукой вы разорили мир, чтобы добиться власти, а затем потерять ее, и в то время, как в безумии алчности и честолюбия восток и запад были обречены [вами] на подчинение и кабалу, вы вскоре сами получили в награду своей нации горечь поражения.

Каждый из вас должен дрожать при мысли о войне у себя в стране. Перспектива эта для вас значительно более ужасна, чем для Америки. Здесь партия, которая была против мероприятий континента, состояла в общем из своего рода нейтралов, не увеличивавших мощь ни той, ни другой армии. Здесь не было никого столь лишенного разума и чувства, чтобы домогаться «безоговорочного подчинения», поэтому ни один человек в Америке не мог быть в принципе согласен с вами. Некоторые из малодушия могли предпочесть это невзгодам и опасностям, связанным с сопротивлением, но то настроение, которое толкнуло их на такой выбор, сделало их непригодными к выступлению за или против нас. Но Англия расколота на партии, преисполненные равной решительностью. Идея, породившая войну, разобщает нацию. Их враждебность находится на высшей ступени возбуждения, и обе стороны, в связи с призывом волонтеров, имеют в руках оружие. Никакое человеческое предвидение не в состоянии распознать, никакой вывод не может быть сделан насчет дальнейшего хода войны, после того, как она разгорится в связи с вторжением. В настоящее время состояние Англии не благоприятствует ее сплочению в борьбе за общее дело; она не имеет надежд на завоевания за рубежом и ни на что, кроме роста расходов у себя дома; все, что принадлежит ей, поставлено на карту в оборонительном сражении, и чем дальше, тем хуже ей приходится.

В жизни нации бывают положения, когда решение о мире или о войне, [принятое] в отрыве от всех других соображений, может быть политически верным или ошибочным. Когда от войны нельзя потерять ничего, что не было бы потеряно и без нее, тогда война является верной политикой для данной страны, и в таком положении была Америка в начале враждебных действий; но когда войной нельзя достигнуть большей безопасности, чем это может быть достигнуто миром, тогда дело принимает противоположный оборот, и таково в настоящее время положение Англии.

Что Америка недосягаема для завоевания – это факт, доказанный опытом и подтвержденный временем, и если мы это признаем, что же тогда, я спрашиваю, является предметом спора? Если честь состояла бы в яростном самоуничтожении – если национальное самоубийство составляло бы высшую ступень национальной славы, то вы могли бы погибнуть, ни у кого не вызывая зависти и не имея себе равных, во всей гордости своего преступного блаженства. Но когда стихнет ураган войны и на смену разбушевавшимся страстям придут спокойные размышления, или когда те, кто пережил ее бешенство, получат от вас в наследство долги и бедствия, когда ежегодного дохода едва хватит на покрытие процентов по долгам, а против бедствий вообще не будет никакого средства исцеления, тогда возникнут совершенно иные мысли, которые усугубят горечь при воспоминании о прежних безумствах. Когда разум свободен от ярости, он не находит удовольствия в созерцании неистовой вражды. Нездоровое мышление, безусловно, вытекающее из поведения, подобно вашему, лишает и способности к наслаждению, и чувства отвращения; и хотя, подобно человеку в припадке, вы не ощущаете нанесенных в борьбе ран и не отличаете силу от недуга, – слабость тем не менее будет пропорциональна испытанному насилию, а чувство боли будет возрастать по мере выздоровления.

Америке совершенно безразлично, кому или чьей политике вы обязаны вашим сегодняшним жалким положением. Пусть невольно, они способствовали тому, чтобы возвысить ее над собой, и она в спокойствии победы отказывается от расследования. Вопрос сейчас не столько в том, кто начал войну, сколько в том, кто ее продолжает. Факт, что во всех странах существуют люди, для которых состояние войны является источником богатства, несомненен. Такие личности естественно размножаются в гнилости смутного времени и, вскармливаясь на недуге, гибнут вместе с ним или, пропитанные зловонием, отходят во мрак.

Но существует несколько ошибочных понятий, которым вы также обязаны некоторой долей ваших несчастий и которые, если их далее придерживаться, лишь увеличат ваши тревоги и потери. Среди джентльменов меньшинства сохраняется мнение, что мероприятия, которые Америка отказалась бы принять от нынешнего министерства, она приветствовала бы, [если бы эти мероприятия проводились], под их руководством. Об эту скалу разбил бы свой корабль лорд Чэтэм, если бы он добрался до руля, и некоторые из переживших его людей идут таким же курсом. Подобные рассуждения имели некоторые основания в младенческую пору распри, но теперь они служат лишь цели продления войны, в которой границы спора, установленные силой оружия и гарантированные договорами, не должны изменяться или подменяться мелочными обстоятельствами.

Министерство и многие из меньшинства теряют время в спорах по вопросу, с которым они ничего не могут поделать, а именно: будет ли Америка независима или нет. Тогда как единственный вопрос, который они могут решить, – это дать ли им на это свое согласие или нет. Они путают военный вопрос с политическим и теперь пытаются добиться голосованием того, что они утратили в сражении. Скажи они, что Америка не будет независимой, это будет означать не более, чем если бы они голосовали против предначертания судьбы; скажи они, что она будет независима, от этого она не приобретет большей независимости, чем прежде. Вопросы, по которым принятые решения не могут быть выполнены, лишь доказывают бессмысленность [их] обсуждения и слабость его участников.

Издавна привыкнув называть Америку своей собственностью, вы полагаете, что ею управляют те же предрассудки и тщеславие, что и вами самими. Из-за того, что вы установили особую церковь, исключающую все другие, вы воображаете, что Америка должна сделать то же самое, и поскольку вы, с вашей враждебной ко всем узостью ума, лелеяли вражду против Франции и Испании, вы предполагаете, что [наш] союз с ними будет далек от подлинной дружбы. Подражая вам в своем мировоззрении, Америка прежде мыслила по вашим указаниям, но теперь, чувствуя себя свободной и избавившись от ваших предрассудков, она мыслит и действует по-иному. Часто случается, что с той же силой, с какой в нас воспитывали по неизвестным нам причинам неприязнь к каким-либо личностям и странам, мы горим теперь желанием избавиться от этого заблуждения и считаем, что необходимо что-то сделать, дабы его загладить, полны желания оказать всяческое содействие делу дружбы, чтобы искупить несправедливость ошибки.

Но, быть может, в обширности территории стран таится нечто такое, что незаметно влияет на мышление всего народа. Душа островитянина замкнута в туманных границах водного рубежа, и все то, что существует за этим пределом, является для него лишь предметом прибыли и любопытства, но не дружбы. Его остров для него это – весь мир и, пустив там корни, он все свои интересы сосредоточивает на нем; между тем люди, населяющие континент и имеющие перед собой более широкий горизонт, тем самым приобретают более широкий умственный кругозор и, таким образом, лучше познавая весь мир, идут в своих мыслях дальше, а широта их взглядов охватывает все большее пространство. Короче говоря, когда мы в зрелом возрасте, наш разум, по-видимому, следует измерять величиной наших стран, так же как он измерялся величиной родного местечка, когда мы были детьми; и до тех пор, пока что-либо не случится и не высвободит нас из этого предубеждения, мы, сами того не сознавая, находимся у него в подчинении.

В дополнение можно отметить, что люди, изучающие какую-либо всеобщую науку, принципы которой общеизвестны или общеприняты и применяются для общей пользы без различия во всех странах, творят тем самым больше добра, чем люди, изучающие лишь национальные ремесла и изобретения. Натурфилософия, математика и астрономия выводят разум из [пределов одной] страны на простор мироздания и изощряют в соответствии с этим простором. Честь и гордость Ньютона состояли не в том, что он был англичанином, а в том, что он был философом: небо освободило его от предубеждений островитянина, а наука развила его духовные качества столь же безгранично, как его ученые изыскания.

 

Здравый смысл. Филадельфия, март 1780 г.

 

Американский кризис

 

IX

 

Если бы Америка добивалась своих преимуществ хотя бы с наполовину меньшей энергией, чем та, с какой она сопротивлялась своим несчастьям, она бы уже давно вкусила победу и мир, но убаюканная на лоне тихого покоя, Америка жила надеждами, и только бедствия толкнули ее к действиям. Не столь важно, хитрость или искренность вынудили врага на исходе прошлого года к видимости мира. Достаточно того, что мы видим, как это сказалось на нашей политике, и что в нас растет возмущение обманом.

Война, которую ведет Америка, это война, вызванная естественными побуждениями. Мужественные в страданиях, спокойные в победе, любящие подремать на отдыхе, американцы в любых условиях великодушно расположены к миру. В зависимости от изменяющихся обстоятельств они проявляют то опасное спокойствие, то самую горячую деятельность. Все страсти, кроме отчаяния, были проявлены в выполнении своего долга; и враг настолько ошибался в наших способностях и настроениях, что, когда он считал нас побежденными, мы оказывались победителями. Обширность территории Соединенных Штатов и разнообразие их естественных богатств, общность нашего дела, быстрое действие чувств и единство взглядов во всяком затруднительном положении порождали нечто такое, что милостью провидения и энергией наших собственных усилий мгновенно решало дело всей кампании. Мы никогда намеренно не добивались победы, но вырывали ее и мужественно возмещали за один час неудачи целого сезона.

Участь Чарлстона, так же как и бедствия, имевшие место в 1776 г., вызвали, наконец, подъем духа и зажгли пламя, которое, быть может, никаким другим событием не могло быть раздуто. Если враги распускали лживые слухи, они этим неразумно возбуждали нашу активность, но если они сообщали нам правду, то невольно оказывали нам услугу. Мы возвращались от тягот войны, руки наши были опущены, мы были склонны в то время к размышлениям, покою и праздности. Все так положились на Чарлстон, что по всей Америке распространилась апатия. Мы считали, что дело сделано, конфликт разрешен, вопрос улажен, все то, что осталось незавершенным, казалось нам, должно было последовать само собой. В этом состоянии опасной расслабленности мы были доступны для вредоносного вражеского влияния, и поскольку никакая общая опасность не привлекала наше внимание, мы постепенно гасили тот пыл, с которым начинали [борьбу], и мало-помалу утрачивали доблесть, служившую нам защитой.

Как бы ни была тяжела утрата Чарлстона, если она всех нас пробудит ото сна, в который мы были погружены в течение последних двенадцати месяцев, и вновь вернет нам силу духа прошлых дней, то это даст преимущества, которые будут гораздо значительнее, чем утрата. Америка всегда есть то, чем она сама себя считает. Руководимая настроениями и действуя по собственному разумению, она по своему желанию становится то победительницей, то жертвой.

Не завоеванием городов, не случайным захватом гарнизонов можно покорить такую обширную страну, как Америка. Поражение одной части [тела] никак нельзя облегчить напряжением другой, и для противника нет такого положения, которое не принесло бы нам тех же преимуществ, каких он сам добивается. Разделяя свои силы, враг ставит под удар каждую свою позицию. Этот способ ведения войны несет в себе признание слабости и основан скорее на отчаянии, чем на уверенности в победе.

Упадок в лагере врага явствует не только из его операций, но и из его планов. В плане нападения Чарлстон вначале был лишь объектом второстепенного значения, но теперь, поскольку враги оказались не в состоянии преуспеть где-либо в другом месте, он стал главным предметом их усилий. Если бы они в 1776 г. организовали свой грандиозный поход против той части континента, где армии не было или где она была недостаточно велика, для того, чтобы противостоять им, это бы создало в Европе впечатление трусости. Но, испытывая из года в год неудачи в своих усилиях здесь, а также на востоке и на севере, они отказались от своего генерального плана и благоразумно ограничились тем, что было им доступно, трубя о славе, дабы скрыть свой позор.

Но такими частичными усилиями континент завоевать нельзя. Пытаться это делать позорно для них, терпеть это – позорно для нас. Теперь настало самое время положить конец тяготам войны, которая для одной стороны стала бесцельной, а на другой вдохновляется всеми чувствами чести, выгоды, безопасности и счастья. Если мы и дальше будем терпеть их присутствие среди нас, мы станем такими же дурными, как они. Общение с пороком для нас более опасно, чем меч. Нация, закаленная в практике зла, умеет лучше извлекать из него выгоду, нежели молодая страна, которая впервые вступила на путь порока. Нам не сравняться с ними в отношении выгод, извлекаемых из зла, ни им с нами в отношении принципов, во имя которых мы мужественно боремся. Наши первые дни были днями нашей чести. Они определяют лицо Америки, где бы ни рассказывалась история ее войн, и сознавая это, мы должны мудро и сплоченно идти по этому хорошо известному нам пути. Ход войны часто бывает для отдельных личностей так же гибелен, как исход ее – для всей нации; и не только необходимо, чтобы мы располагали достаточной силой, дабы довести войну до победного конца, но чтобы своевременными усилиями могли обеспечить свою безопасность и во время ее. Нынешняя кампания даст такие возможности, которые нам никогда прежде не представлялись, и независимо от того, держится ли Чарлстон или нет, подготовка к этому походу в равной мере необходима. В первом случае это будет означать только неудачу врага, но не поражение. Вся победа, на какую может рассчитывать осажденный город, – это не быть захваченным; вынудить врага снять осаду означает победу для осажденного. Но должна существовать вероятность, почти граничащая с уверенностью, которая бы оправдывала вылазку гарнизона для нападения на отступающего [противника]. Следовательно, если бы Чарлстон не был взят и враг снял бы осаду, любая другая часть континента должна была бы приготовиться встретить его, и наоборот, если бы Чарлстон был захвачен, те же приготовления явились бы необходимыми, чтобы возместить потерю и добиться положения, при котором мы были бы в состоянии действовать совместно с нашими союзниками, как только они прибудут.

Мы теперь сражаемся не одни, как это было в 1776 г. Англия в силу своих коварных замыслов против Америки не только не объявила войну Франции и Испании, но, чтобы еще лучше добиваться своих целей здесь, не дала этим державам повода для военных действий и избегает [задевать] их, чтобы погубить нас. Она бы скорее допустила, чтобы Франция захватила острова Вест-Индии, а принадлежащие ей южные поселения были забраны Испанией, нежели отказаться от цели, достижение которой насытит ее чувство мести. Такое поведение со стороны Британии показало, что Франция поступила правильно, послав морские и сухопутные силы для совместных действий с Америкой [здесь] на месте. Их прибытие не может быть слишком отдаленным, а бесчинства врага – [сколько-нибудь] продолжительными. Создание армии и обеспечение ее припасами – вот два дела, которые наиболее необходимо выполнить, пленение же одной из вражеских дивизий вернет Америке мир и изобилие.

Такой кризис, как данный, чреватый важными последствиями, зовет всю страну к единству и напряженным усилиям. Все, кто способен внести хотя бы скромную лепту в дело общего блага, не должны бездействовать теперь, и даже шепота возражений не должно быть слышно. Настоятельность всего дела и важность его последствий не допускают ни медлительности со стороны друга, ни извинения со стороны врага. Жалеть средства теперь было бы пределом сумасбродства, а считаться с существующим благополучием значило бы пожертвовать им, может быть, навсегда.

Америка, богатая патриотизмом и товарами, не испытывает недостатка ни в солдатах, ни в припасах, когда их требует серьезная необходимость. Медленное поступление налогов вследствие трудностей сбора и понижение их ценности еще до сдачи в казначейство во многих случаях создали затруднения для правительства, что было хитро истолковано врагом как знак общего упадка всей страны. Тем не менее, как бы это ни казалось затруднительным на первый взгляд, все это может быть не только исправлено, но и обращено в прямую выгоду; ибо не играет роли, будет ли определенное число мужчин или рота ополченцев (а в этой стране каждый мужчина – ополченец) обязаны по закону прислать рекрута за свой счет или для этой цели с них будет взиматься налог, а солдаты будут после этого наниматься правительством. Если и существует какая-нибудь разница, то первый вариант и дешевле и лучше, ибо сберегает расходы по сбору этих налогов и быстрее обеспечивает вступление солдата в строй, нежели ранее применявшиеся способы вербовки; исходя из такого положения, в этом штате был принят закон, призывающий в рекруты по два человека от каждой роты ополченцев, что увеличит мощь страны более чем на тысячу солдат.

Но пламя, охватившее этот город после сообщения из Нью-Йорка о потере Чарлстона, не только делает ему честь, но подобно яркой вспышке 1776 г. раздует пламя из искр, рассеянных по всей Америке. Доблесть страны можно определить по храбрости ее солдат и по общему складу его жителей, но уверенность в успехе лучше всего раскрывается в активных действиях людей состоятельных; и когда дух инициативы становится столь всеобщим, что охватывает сразу все слои общества, тогда и только тогда война может именоваться поистине народной войной.

В 1776 г. пыл активной части населения сдерживался подлинным мятежом одних и холодностью других. Но в данном случае основа страны – люди собственности твердо поддерживают народное дело. Купцы, торговцы и ведущие граждане города [Филадельфии] создали общество с целью принимать и поддерживать новые деньги штата по курсу золота и серебра – это мероприятие, делающее им честь, будет также в их интересах, так как сделает операции этой компании эффективными и удобными.

Этим их усилия не ограничились. Начата также добровольная подписка с целью увеличения фонда звонкой монеты для выплаты поощрительных премий новобранцам, которые составят необходимое пополнение для пенсильванского участка. Враги отмечали, что все в Америке делается под давлением правительства; но когда они увидят отдельных лиц, оказывающих добровольную помощь и участвующих в проведении общественных мероприятий совместно с правительственными властями, то убедятся в том, что за дело Америки стоит не малая группа, но широкие слои людей имущих и народа.

При оказанной таким образом помощи и поддержке [в Америке] исчезнет недовольство, и высохшая глава тирании окончательно отомрет. Бесчинства врага будут короткими, ограниченными и, как все подобные действия в прошлом, приведут к победе над ним.

 

Здравый смысл. Филадельфия, 9 июня 1780 г.

 

P. S. В то время, когда я писал этот номер «Кризиса», некоторые верили в потерю Чарлстона, но большинство было уверено в обратном. Теперь на этот счет не должно быть сомнения. Чарлстон пал, и я полагаю, что причиной этого был недостаток в боеприпасах. Человек, не сочувствующий теперь благородному, самому лучшему и высокому делу, которое когда-либо отстаивала страна, и отказывающийся приложить соответствующие усилия, не достоин больше вести благополучное существование среди народа, решившего стать свободным.

 

Американский кризис

 

X

 

О речи короля Англии

Из всех невинных страстей, волнующих человеческий разум, наиболее распространенным является любопытство. Все человечество охвачено им, и оно вызывает у нас желание знать обо всем, равно как о том, что касается нас, так и о том, что не касается.

Хотя Америка недосягаема для всяких попыток ее поработить, а ее повседневно возрастающие авторитет и богатство не дают оснований для тревоги, она все же осталась во власти любопытства; прихоть узнать о речи человека, спесиво угрожающего поставить ее на колени, явно сочеталась у нее со спокойной уверенностью, совершенно безразличной к содержанию самой речи. О ней справлялись с улыбкой, читали со смехом и отвергали с презрением.

Но так как даже врагу следует отдать дань справедливости, то нужно сказать, что он хорошо справился с этой речью, насколько это могло позволить ему затруднительное положение [Англии]. И хотя едва ли хоть одна строка правдива в ней, за исключением печальной истории Корнуэльса, речь эта все же способна ввести в заблуждение обманутую Палату общин и народ Англии, на которых она и была рассчитана.

«Война, – говорится в речи, – все еще, к несчастью, затягивается по вине неутолимого честолюбия, которое побудило наших врагов начать ее и которое все еще препятствует мне в моих искренних стремлениях и энергичных усилиях, направленных к восстановлению общественного спокойствия».

Как легко злоупотреблять истиной и словами, когда люди в своей закоренелой испорченности научились пренебрегать справедливостью. Тот самый человек, кто начал войну и с самым угрюмым высокомерием отказался отвечать и даже слушать смиреннейшую из всех петиций, кто поощрял своих офицеров и свою армию к самой дикой жестокости и к самым бессовестным грабежам, кто, с одной стороны, подстрекал индейцев, а с другой – негров и призывал любую помощь дьявола в своих деяниях, теперь с показным сожалением смеет бить нас нашим же оружием, приписывая нам собственное злодейство. Все это может сравниться лишь с низостью произнесшего эти слова.

«В благородной ошибке больше мужества, нежели в подлой правоте», это выражение я некогда употребил в одном случае, и это в равной мере применимо теперь. Мы испытываем нечто похожее на уважение к последовательности даже в ошибках. Мы оплакиваем добродетель, совращенную на путь порока, но порок, который прикидывается добродетелью, особенно отвратителен. Среди различного рода притворства, преподанного лицемерием и усвоенного людьми, ничто не вызывает большего омерзения, чем вид опечаленного порока, изворачивающегося с помощью явной лжи, дабы принять облик благочестия, на который у него нет никакого права.

«Но, говорится в речи, я не оправдал бы доверия, коим облечен монарх свободного народа, не отплатил бы по достоинству моим подданным за их неизменную и горячую преданность моей личности, семье и правительству, если бы согласился пожертвовать либо ради моего собственного стремления к миру, либо ради временного облегчения их участи «теми существенными правами и коренными интересами», от поддержания и сохранения которых должно главным образом зависеть будущее могущество и безопасность этой страны».

Человек, чье невежество и упрямство вовлекало и продолжает вовлекать нацию в самую безнадежную и расточительную из всех войн, теперь смеет подло льстить ей, именуя свободным народом, и ставить свое преступление себе в заслугу, прикрываясь их существенными правами и коренными интересами народа. Воистину это способно опозорить даже испорченную натуру. Чего же он страшится? Не того ли, что они отошлют его назад в Ганновер? Почему же сикофант дополняет здесь лицемера и человек, претендующий на власть, опускается до уровня смиренного и покорного сочинителя докладных записок?

О том, что представляют собой эти существенные права и коренные интересы, от которых будущее могущество и безопасность Англии должны главным образом зависеть, нет даже намека. Это не более чем слова, воздействующие лишь на слух и только на это рассчитанные.

Но если эти слова имеют хоть какое-нибудь отношение к Америке, то они равносильны позорному признанию, что Англия, которая когда-то претендовала на роль ее протектора, теперь стала от нее зависеть. Британский король и министерство постоянно выставляют то огромное значение, которое Америка имеет для Англии, с целью подстегнуть нацию к продолжению войны. Однако, на какую бы почву эта идея ни опиралась, она должна была бы побудить их не начинать войны и, следовательно, продолжая так действовать, они покрывают себя позором, ибо приводимые ими доводы являются прямым осуждением их прежней политики.

«Благоприятное положение дел в Ост-Индии, – говорится в речи, – и благополучное прибытие многочисленных торговых судов в мое королевство должны принести вам удовлетворение».

Тот факт, что дела не везде обстоят совсем так же плохо, как в Америке, может отчасти послужить причиной для успокоения, но уж никак не для торжества. Лучше иметь одну сломанную ногу, чем две, но все же это не источник радости: и пусть даже дела в Ост-Индии выглядят всегда так же благоприятно, они все же хуже, чем в начале, и у них нет перспективы когда-либо улучшиться. Впрочем, надо было еще сообщить о печальной истории с Корнуэльсом, и ее следовало предварить сладчайшим вступлением.

«Но в течение этого года, – говорится далее в речи, – мои неутомимые усилия сохранить обширные владения моей короны не сопровождались успехом, равным справедливости и благородству моих намерений». Пусть мир судит о том, в чем состояли справедливость и благородство вступления в войну с Америкой; неслыханное варварство, с которым она велась, не должно быть стерто из памяти ханжескими сетованиями лицемера.

«И с великой тревогой я сообщаю вам, что военные события оказались весьма неблагоприятны для моего оружия в Виргинии и закончились потерей моих войск в этой провинции». Что же до нас, то мы сожалеем, что не всех их постигла та же участь.

«С моей стороны было сделано все необходимое, – говорится в речи, – чтобы подавить дух мятежа, который наши враги сумели разжечь и поддержать в колониях, и чтобы вернуть моим обманутым подданным в Америке то счастье и процветание, которое они имели в прошлом благодаря должному повиновению законам».

Выражение «обманутые подданные» стало настолько пошлым и презренным и это тем более, что мы видим, как эти подданные берут в плен сразу целые армии, что здравомыслящий человек из одного желания не быть осмеянным воздержался бы от его употребления. Но самая наглая ложь в этой части [речи] – это сведение процветания Америки к неверным причинам. Истинным источником процветания Америки были исключительное трудолюбие ее поселенцев и их потомков, их тяжелый труд и упорная работа. Прежняя тирания Англии помогла заселить Америку, а доблесть пришельцев преобразила ее. Спросите человека, который расчистил путь в глуши своим топором и теперь владеет землей, обогащающей его, и он поведает вам, как трудился он, не покладая рук в поте лица своего, с благословения небес. Пусть только Британия предоставит Америку самой себе – она ничего другого не просит. Она достигла величия без ведома и вопреки воле Англии и имеет право на беспрепятственное пользование благами созданного ею богатства.

«Я прикажу, – говорится в речи, – представить вам сметы будущего года. Я полагаюсь на вашу мудрость и гражданский дух в деле изыскания тех средств, каких потребует состояние наших дел. Среди многих тяжелых последствий, связанных с продолжением нынешней войны, я искреннейшим образом сожалею о дополнительном бремени, которое неизбежно возложит она на моих верных подданных».

Странно, почему нации приходится пройти столь тяжелый и извилистый путь и расходовать такую массу средств, чтобы приобрести ту долю благоразумья, на которую хватило бы и часа размышления. Конечное торжество Америки над каждой попыткой острова победить ее было столь же естественно заложено в самой природе вещей, как будущее превосходство исполина над карликом проступает уже в его младенческих чертах. В какой мере само провидение, имея в виду цели, которых никакая человеческая мудрость не могла предвидеть, допустило такие необычайные ошибки, это остается пока тайной, сокрытой в лоне времени, и должно оставаться таковой до тех пор, пока грядущее не произведет его на свет.

«В ведении этой великой и важной борьбы, – говорится в речи, – которой мы заняты, я сохраняю твердую веру в покровительство Божественного провидения, а также полное убеждение в правоте моего дела. Я не сомневаюсь, что с помощью и поддержкой моего парламента доблестью моего флота и армии, в мощном, объединенном и воодушевленном напряжении способностей и ресурсов моего народа, я смогу восстановить благодеяния надежного и почетного мира для всех моих владений».

Король Англии является одним из самых легковерных [людей] в мире. В начале этой борьбы он провел закон, лишающий Америку защиты английской короны, и хотя провидение на протяжении семи лет лишало короля своего покровительства, этот человек еще до сих пор ни в чем не сомневается. Подобно фараону на краю Красного моря, он, сам того не замечая, поспешно устремляется в пучину, которая смыкается над его головой.

Я считаю, будет разумно предположить, что эта часть речи составлялась до поступления известий о взятии в плен Корнуэльса, ибо она, конечно, не имеет никакого отношения к действительному положению [англичан] во время ее произнесения. Но как бы то ни было, для нас это не имеет значения. Наша линия тверда. Наш жребий брошен, и Америка, дитя судьбы, подходит к своей зрелости. Нам ничего не остается, как только, действуя смело и быстро, быть готовыми к войне или к миру. Америка слишком велика, чтобы уступать, и слишком благородна, чтобы наносить оскорбления; тверда в несчастье и великодушна в победе; сохраним же незапятнанной приобретенную нами репутацию, дабы показать грядущим векам пример несравненного величия духа. В деле и значении Америки есть нечто приковавшее к ней внимание всего человечества. Мир видел ее мужество. Ее свободолюбие, ее рвение в защите свободы, правота ее требований и постоянство ее мужества завоевали ей уважение Европы и обеспечили ей поддержку самой мощной державы этой части света.

Теперь ее положение таково, что куда бы она ни бросила свой взгляд – в прошлое, настоящее или будущее – везде возникают новые доводы, убеждающие ее в том, что она права. В ее поведении по отношению к врагу нет никакой затаенной злобы. В ее душе не осталось чувства [причиненной] несправедливости. Нетронутая честолюбием и чуждая стремления к мести, она в своем развитии была отмечена провидением, которое на каждой ступени борьбы благословляло ее успехом.

Но пусть Америка не питает себя обманчивой надеждой и не считает дело сделанным. Малейшее упущение в приготовлениях и малейшая нерадивость в исполнении приведет только к продлению войны и увеличению расходов. Если наши враги способны находить утешение в несчастье и черпать силы из чувства отчаяния, то насколько же больше надлежит это делать нам: ведь с победой мы завоюем континент, и в наших руках уже залог успеха.

Сделав в предыдущей части свои замечания по нескольким вопросам, содержащимся в этой речи, я перейду теперь к замечаниям по вопросам, которых она не содержит.

В ней нет ни слова относительно союзов. Либо несправедливость Британии слишком разительна, либо ее положение слишком отчаянно, либо то и другое вместе, чтобы какая-нибудь соседняя держава могла прийти к ней на помощь. В начале конфликта, когда Англии приходилось воевать только с Америкой, она получала наемные войска из Гессена и других мелких германских государств; на протяжении почти трех лет Америка, молодая, неопытная, недисциплинированная и необеспеченная, боролась против британской мощи, поддержанной двадцатью тысячами иностранных войск, и захватила в плен целую армию. Память об этом должна вселять в нас уверенность и величие духа и провести нас через все остающиеся трудности, сохраняя в нас чувство удовлетворения и бодрости. Что значат мелкие страдания сегодняшнего дня в сравнении с тяжелыми испытаниями минувшего? Было время, когда все наши дома и очаги находились под угрозой, когда каждый час был часом тревоги и волнений, когда рассудок, измученный беспокойством, не знал отдыха, и все, кроме надежды и силы духа, покидало нас.

Полезно оглянуться на эти события, чтобы возродить в памяти времена тревоги и картины тяжких страданий, ушедших в прошлое. Тогда каждая расходная статья казалась незначительной перед страхом быть побежденными и позором быть покоренными. Мы не торговались по пустякам и не возражали против необходимых и неизбежных расходов на оборону. Каждый нес свою долю страданий и смотрел вперед с надеждой на счастливые дни и спокойную жизнь.

Возможно, самые большие опасности, которым может быть подвергнута любая страна, возникают из своего рода мелочности, которая иногда незаметно овладевает духом, считающим, что опасность миновала. И эта опасная ситуация характерна в настоящее время для весьма своеобразного кризиса Америки. Что бы она прежде отдала, дабы быть уверенной в том, что ее сегодняшнее положение будет таким, какое оно есть? И все-таки, мы, кажется, не придаем этому [положению] должной ценности и не принимаем необходимых энергичных мер, чтобы его упрочить. Мы знаем, что без трудностей и расходов ни нас не будут оборонять, ни мы сами себя не сможем защитить. Мы не имеем права ждать этого и не должны к этому стремиться. Мы – народ, который в силу своего положения отличается от всего мира. Мы сплотились на общей почве общественного блага и, каково бы ни было наше бремя, мы несем его в наших собственных интересах, на свой страх и риск.

Несчастье и опыт научили нас системе и методу; мероприятия для ведения войны подчинены власти и порядку. Доля каждого штата установлена, и я намерен в будущей статье показать, каков их объем, а также необходимость и преимущества энергичного выполнения своей доли.

А пока я закончу эту статью примером британского милосердия, из Истории Англии Смолетта, том XI, стр. 239, напечатанной в Лондоне. Это покажет, насколько мрачно положение закабаленного народа и насколько одна только действенная оборона есть залог безопасности.

Мы все знаем, что род Стюартов и Ганноверский дом боролись за английскую корону. Род Стюартов стоял на первом месте по линии престолонаследия, но успех выпал дому Ганновера.

В июле 1745 г. Карл, сын изгнанного короля, высадился в Шотландии, собрал небольшую армию, во всяком случае не превышавшую пяти или шести тысяч человек, и совершил несколько попыток восстановить свои права. Покойный герцог Кемберлендский, дядя нынешнего короля Англии, был послан против Карла и 16 апреля следующего года разбил его наголову в Шотландии, под Кэллоденом.

Успех и власть – это единственные положения, при которых можно проявить милосердие, те же, кто проявляет жестокость, одержав победу, могут с такой же легкостью проявить другие низменные пороки.

«Тотчас же после решающей битвы под Кэллоденом герцог Кемберлендский овладел Инвернессом, где тридцать шесть дезертиров, осужденных военным трибуналом, были приговорены к казни. Затем он откомандировал несколько отрядов с целью опустошения этого района. Один из отрядов задержал леди Макинтош, и в качестве пленной отослал ее в Инвернесс, разграбил ее дом и угнал скот, несмотря на то, что ее муж был в то время на правительственной службе. Замок лорда Ловат был разрушен. Французские пленные были высланы в Карлейль и Пэнрит; Килмарнок, Балмерино, Кромарти и его сын лорд Маклеод были отправлены морем в Лондон, а те, кто занимал более низкое положение, были заключены в разные тюрьмы. Маркиз Туллибардин вместе с братом графа Дэнмор и Маррэем, секретарем претендента, были схвачены и перевезены в лондонский Тауэр, куда был заключен по подозрению [и] эрл Тракуэр; а старший сын лорда Ловат был заточен в Эдинбургский замок. Словом, все тюрьмы Великобритании, от столицы до севера, были заполнены этими несчастными пленниками, и огромное число их собралось в корабельных трюмах, где они погибали самым жалким образом из-за недостатка воздуха и моциона. Некоторые вожди мятежников бежали на двух французских фрегатах, которые подошли к берегу Лохабера примерно в конце апреля и вступили в бой с тремя кораблями Его Британского величества, заставив их отступить. Другие сели на корабль, стоявший у берега Бюкэна, на котором отправились в Норвегию, а оттуда в Швецию. В мае герцог Кемберлендский продвинулся со своей армией в [шотландские] горы, вплоть до форта Эгастус, где он расположился лагерем и выслал повсюду отряды с целью выследить беглецов и опустошить страну огнем и мечом. Замки в Кленгари и Лочиэль были разграблены и сожжены, каждый дом, лачугу или жилище без различия постигала та же судьба, весь скот и съестные припасы были вывезены. Мужчины или расстреливались в горах подобно диким животным, или умерщвлялись холодным оружием даже без подобия суда. Женщины, присутствующие при зверских убийствах своих мужей и отцов, были подвергнуты грубому насилию, а затем изгнаны нагими вместе со своими детьми на голодную смерть в бесплодных полях.

Целую семью заперли в амбаре и сожгли дотла. Те, кто осуществлял эту месть, проявили такое усердие в выполнении своего дела, что через несколько дней в пределах пятидесяти миль нельзя было найти ни дома, ни хижины, ни человека, ни животного; повсюду царили разрушение, молчание и отчаяние».

Я привел здесь читателю один из наиболее потрясающих случаев жестокости для того, чтобы он запомнил и глубоко осознал, какие тяжелые бедствия и разрушения обрушились бы на него, если бы Англия подчинила себе Америку. Я сделал это также для того, чтобы показать и дать ему почувствовать, насколько важно, ради его личной безопасности, чести, интересов и благополучия всего общества, не упускать и не откладывать ни одного мероприятия, необходимого для обеспечения безопасности земли, на которой мы имеем счастье жить.

 

Американский кризис

 

XIII

 

Размышления о мире и о возможных преимуществах его

«Времена испытаний для человеческих душ» прошли. Величайшая и глубочайшая революция, которую когда-либо знал мир, славно и благополучно завершилась.

Но переход от больших опасностей к состоянию полной безопасности, от грохота войны к спокойствию мирного времени, хотя его и сладостно себе представить, требует постепенного успокоения чувств, чтобы его совершить. Даже тишина способна ошеломить, когда она обрушивается на нас слишком внезапно. Если бы яростный и долго продолжающийся ураган вдруг мгновенно прекратился, он бы вызвал у нас состояние скорее изумления, нежели радости, и раньше, чем мы смогли бы вкусить блаженство покоя, потребовалось бы некоторое время для того, чтобы можно было прийти в себя. Только в некоторых случаях разум способен к восприятию внезапных переходов: он получает удовольствие от размышлений и сравнений, а для их действия нужно время, прежде чем вполне созреет вкус к новым зрелищам.

В данном случае могучее величие цели, различные превратности испытанной судьбы, множество и размер опасностей, которые мы испытали или избегли, высота, на которой мы теперь стоим, и широкие горизонты, [открывшиеся] перед нами, все это как бы сговорилось, чтобы внушить нам созерцательность.

Поняв, что в наших силах сделать мир счастливым и научить человечество искусству быть счастливым, показать на всемирных подмостках доселе неизвестное действующее лицо и иметь, так сказать, новое творение вверенным в наши руки, – все это честь, требующая размышлений и заслуживающая как самого высокого признания, так и самой глубокой благодарности.

Следовательно, в этой передышке, пока затихает шторм и разум, долго находившийся в состоянии возбуждения, возвращается к покою, оглянемся на пройденный путь и из опыта прошлого вынесем урок для наших будущих дел.

В самом деле, ни одна страна не имела такого множества благоприятных возможностей для счастья, как наша. Ее вступление в жизнь, подобно наступлению ясного утра, было безоблачным и многообещающим. Ее дело было правым, принципы ее справедливы и либеральны. Нрав ее – спокоен и тверд. В своих деяниях она руководствуется наилучшими примерами, и все вокруг нее носит отпечаток достоинства. Не всякая страна (возможно в мире и нет другой такой) может гордиться столь прекрасным происхождением. Даже первое заселение Америки отвечает характеру [нынешней] революции. Римская империя – некогда гордая повелительница мира – первоначально являла собой банду головорезов. Грабежи и хищения принесли ей богатство, а угнетение миллионов людей принесло ей величие. Но Америке никогда не придется стыдиться своего происхождения и способов, благодаря которым она стала империей.

Следовательно, памятуя о прошлом и сделав из него правильные выводы, Америка должна испытывать чувство, наиболее похвальное из всех честолюбивых чувств, а именно: стремление умножить добрую славу, с которой она вступила в жизнь. Мир видел ее величие в беде, в борьбе с растущими трудностями, без малейшей мысли отступить перед ними; [мир видел ее] смело и гордо встречавшей надвигавшиеся бедствия и все более решительной по мере того, как усиливался шторм. Все эти похвалы она воистину заслужила, ибо сила ее духа оправдала ее репутацию. Так пусть же мир увидит, что она способна достичь и удержать процветание, и что в мирное время она столь же честна, сколь отважна в годину войны.

Теперь она нисходит к состоянию спокойной домашней жизни. Не для того чтобы предаваться разочарованию под сенью кипарисов, а чтобы на своей собственной земле и под сенью виноградных лоз вкушать сладость своих деяний и вознаграждение за свой тяжелый труд. И пусть в этом положении она никогда не забывает, что доброе имя нации так же важно, как ее независимость; что доброму имени присуще обаяние, способное очаровывать весь мир и заставить даже врагов быть любезными; что оно придает достоинство, которое нередко превосходит могущество и внушает почтение там, где отступают пышность и роскошь.

Если по какой-либо причине малейшему пятну случилось бы пасть на революцию, которая до скончания времен должна оказывать честь эпохе, совершившей ее, и которая сделала для просвещения всего мира и распространения свободолюбия и либеральных взглядов среди человечества больше, чем какое-либо другое человеческое событие (если можно так выразиться), предшествующее ей, то это было бы обстоятельством, достойным вечного сожаления, и о нем нельзя было бы забыть.

Одно из немаловажных бедствий продолжительной войны это то, что она лишает разум способности проявлять те добрые чувства, которые в другое время казались столь приятными. Беспрестанное созерцание горя притупляет более благородные чувства, и необходимость терпеть это зрелище делает его привычным. Равным образом, многие нравственные обязательства общества ослабевают, пока привычка действовать под влиянием необходимости не становится оправданием в тех случаях, когда на самом деле речь идет о преступлении. Но как только нация по достоинству оценит свою репутацию, она проявит целомудренную справедливость, оберегая ее. Никто никогда не начинал свое существование с более добрым именем, чем Америка, и она обязана больше, чем кто-либо, сохранить его.

Едва ли заслуживают даже упоминания долги Америки, если сравнить их с делом, которое она выиграла, и с вытекающими из этого преимуществами. Америка получила возможность сделать свой выбор и жить так, как ей угодно. Целый мир в ее руках, она избавилась от чужеземного владычества, которое монополизировало ее торговлю, нарушало ее законодательство и сдерживало ее процветание. Борьба закончена, что и должно было однажды совершиться, и быть может, [закончена] в самое благоприятное для этого время. Вместо деспотического хозяина Америка обрела союзника, чье примерное величие и всеобщая широта взглядов получили признание даже ее врагов.

С помощью благ мирной жизни, независимости и свободной торговли, штаты как каждый в отдельности, так и все вместе будут иметь время и возможность урегулировать и упорядочить свои внутренние дела и сделать клевету бессильной набросить малейшую тень на их честь. Доброе имя [нации] значительно легче сохранить, чем восстановить, и тот человек, если таковой найдется, который из-за своих дурных наклонностей или по душевной низости приложит свою руку, чтобы очернить это доброе имя, тем самым наносит рану, которую никогда не сможет исцелить.

Поскольку нами заложено наследие для потомков, то пусть это наследие перейдет к ним с соблюдением всех условий честной передачи. Это будет стоить так немного, по сравнению с достоинством штатов, величием цели и ценой доброго имени, что сделка окажется выгодной.

Но что всего сильнее должно запечатлеться в мыслящем, проницательном уме, что поглощает и облегчает все меньшие заботы – это союз штатов. От него зависит великая слава нашей нации. Это он должен дать нам авторитет за границей и безопасность дома. Только благодаря ему нас знают и могут знать в мире как нацию. Флаг Соединенных Штатов – вот что обеспечит нашим кораблям и нашей торговле безопасность в море и в чужом порту. Под этим флагом нам надлежит получить право прохода в Средиземное море. Все наши договоры, будь то союзнические, мирные или торговые, заключаются под суверенитетом Соединенных Штатов, и Европа знает нас только под этим именем и названием.

Разделение империи на штаты сделано только для нашего собственного удобства, но за границей это различие прекращается. Дела каждого штата носят местный характер. Они не идут дальше его самого. И даже все достояние самого богатого из них было бы недостаточно для охраны суверенитета от иноземного нападения. Короче говоря, у нас нет другого национального суверенитета, кроме как в качестве Соединенных Штатов. Для нас было бы даже губительно, если бы мы его имели, ибо его слишком дорого было бы поддерживать и невозможно защищать. Отдельные личности или отдельные штаты могут называть себя, как им нравится, но миру, в особенности миру врагов, не внушить почтения [одним] звучанием имени. Суверенитет должен обладать силой защитить все части, образующие и составляющие его; и как Соединенные Штаты, мы на высоте этого названия, в ином же случае – нет. Наш союз, хорошо управляемый и сцементированный – это наиболее дешевый путь к величию и наиболее легкий – к могуществу, это наиболее удачное решение формы правления, соответствующее условиям Америки. Это объясняется тем, что Союз берет от каждого штата то, что, будучи недостаточным [для каждого штата в отдельности], тем самым и бесполезно для него, но в совокупности служит для всех.

Голландские штаты – это несчастный пример последствий индивидуального суверенитета. Их разобщенное состояние подвергает их многочисленным козням врагов, причиняет потери и бедствия; и почти полная невозможность принять согласованное решение, а затем привести его в исполнение служит для них и оказалась бы для нас источником бесконечных несчастий.

С конфедерацией штатов дело обстоит, как с индивидами в обществе; чем-то надо поступиться для того, чтобы обеспечить целое. Занимая такую позицию, мы выигрываем тем, что отдаем и получаем годовой процент, превышающий капитал. Малейшее проявление неуважения к нашему союзу, этому великому оплоту нашей свободы и безопасности, всегда вызывает у меня чувство боли. Этот союз – святая святых конституции Америки, каждому следует им гордиться и о нем заботиться больше всего. Наша гражданская принадлежность к Соединенным Штатам определяет собой наше национальное лицо. Наша гражданская принадлежность к отдельному штату является лишь нашим местным отличием. По последнему признаку нас отличают у себя дома, по первому – во всем мире. Наше великое звание – американцы. Наше второстепенное звание меняется в зависимости от местности.

Насколько хватало моих сил, все они были направлены к примирению различных чувств, к сплочению и единству духа страны. С целью лучше помочь этой созидательной работе революции, я избегал всех доходных и почетных мест как в штате, где я живу, так и в Соединенных Штатах. Я держался в стороне от всех партий или партийных связей и также пренебрегал всеми частными и мелкими заботами. И когда мы примем во внимание огромную работу, проделанную нами, и в полной мере почувствуем – как мы это должны чувствовать – ее истинное значение, тогда мы увидим, что мелкие распри и неблаговидные столкновения личного свойства в такой же мере бесчестят нашу репутацию, как и вредят нашему спокойствию.

Борьба за дело Америки превратила меня в литератора. Сила, с которой это дело овладело моим разумом, и опасное положение, в котором, по моему мнению, находилась страна, склонявшаяся к невозможному и противоестественному примирению с теми, кто жаждал подчинить ее себе, вместо того, чтобы идти по единственно верному пути, который только мог сплотить и спасти ее, – по пути провозглашения независимости, все это не позволило мне молчать. И если я в течение более семи лет оказал ей какую-либо услугу, я также кое-что добавил к доброму имени литературы, свободно и бескорыстно используя перо в великой борьбе человечества и показывая, что можно творить, не продаваясь.

Независимость всегда представлялась мне осуществимой и вероятной при условии, если в стране можно создать и сохранить твердое общественное мнение в ее поддержку. Мир не знает примера, когда бы народ, столь большой, преданный устаревшему образу мысли и живший в таких разнообразных условиях, так быстро и действенно воспринял политические изменения, как [это имело место] в вопросе о независимости, и который бы пронес свои идеи столь незыблемыми сквозь череду удач и невзгод, пока его дело не увенчалось успехом.

Но, поскольку военные действия закончились и каждый солдат готовится к возвращению домой для более счастливой жизни, я прекращаю рассмотрение этого предмета. Самым искренним образом я следил за ним от начала до конца, на всех его поворотах и извилинах, и в какой бы стране мне ни довелось жить в будущем, я постоянно буду испытывать, чувство истинной гордости за долю моего участия в нем, а также благодарность природе и провидению за то, что они дали мне силы принести человечеству некоторую пользу.

Здравый смысл. Филадельфия, 19 августа 1783 г.

в начало

 

АЛЕКСАНДР ГАМИЛЬТОН

(1755–1804)

Приехав в Америку в 1772 г., Гамильтон сразу же включился в политическую борьбу как сторонник независимости американских колоний и быстро стал известен своими памфлетами. Поле Войны за независимость Гамильтон в статьях и памфлетах пропагандировал идею сильного централизованного государства.

В 1787–1788 гг. Гамильтон в соавторстве с Джеймсом Мэдисоном и Джоном Джеем создал цикл статей под общим названием «Федералист». Статьи регулярно публиковались в нью-йоркских газетах под псевдонимом Публий. Их целью было убедить избирателей штата Нью-Йорк в необходимости проголосовать за Конституцию. Из 85 статей Гамильтону принадлежит пятьдесят одна, он писал по четыре статьи в неделю.

Гамильтон не переставал писать статьи, памфлеты, эссе на злободневные темы, даже будучи министром финансов в правительстве президента Адамса.

 

ДЖЕЙМС МЭДИСОН

(1751–1836)

Мэдисон был одним из самых оригинальных мыслителей своей эпохи. Он стал одним из главных авторов Конституции США. В «Федералист» Мэдисон написал двадцать девять статей, которые явились не только важным средством в политической борьбе, но и самым глубоким комментарием к американской Конституции.

Защитив Конституцию, Мэдисон вскоре разошелся во взглядах с Гамильтоном. Мэдисон стал лидером республиканской партии, Гамильтон – федералистской. В 1801–1809 гг. Мэдисон был государственным секретарем, а с 1809 по 1817 г. – четвертым по счету президентом США.

 

Федералист № 1[5]

Александр Гамильтон

 

Октября 27, 1787 г.

К народу штата Нью-Йорк

После того как вы на собственном опыте убедились в неэффективности федерального правления, вам предлагается рассмотреть новую конституцию для Соединенных Штатов Америки. Предмет, значимость которого самоочевидна; речь идет не больше не меньше, как о существовании Союза, безопасности и благополучии входящих в него частей, о судьбе во многих отношениях самой интересной в мире империи. Часто отмечалось, что, по-видимому, народу нашей страны суждено своим поведением и примером решить важнейший вопрос: способны ли сообщества людей в результате раздумий и по собственному выбору действительно учреждать хорошее правление или они навсегда обречены волей случая или насилия получать свои политические конституции? Если это замечание хоть в какой-то мере правильно, тогда кризисный период, который мы переживаем, можно считать временем, когда нужно принять решение, и неверный выбор нашей роли вполне можно счесть бедой для всего человечества.

Мысль об этом умножит филантропические побуждения патриотизма, что усилит озабоченность этим событием всех разумных и добрых людей. Воистину мы будем счастливы, если наш выбор продиктует точная оценка наших истинных интересов, не осложненная и не омраченная предрассудками, не связанными с общественным благом. Но этого легче страстно желать, чем серьезно ожидать. План, предложенный на наше рассмотрение, затрагивает очень много особых интересов, обновляет множество местных установлений, что не может не затронуть в ходе обсуждения массу посторонних предметов, а также взглядов, страстей и предрассудков, далеко не способствующих открытию истины. Среди самых больших препятствий, которые должна встретить новая конституция, можно без труда разглядеть очевидные интересы определенного класса людей в каждом штате, опасающихся уменьшения их власти, доходов и выгод, получаемых от занимаемых ими должностей в учреждениях штата, а также извращенные амбиции другого класса людей, либо рассчитывающих разжиться в обстановке смятения, воцарившегося в стране, либо ласкающих себя надеждой, что перспективы подняться наверх при разделении империи на несколько местных конфедераций куда выше, чем при союзе, где правит одно правительство. Я не намереваюсь, однако, заниматься рассуждениями такого рода. Я прекрасно понимаю, что было бы безрассудно списывать без разбора в оппозицию любую группу людей (только по той причине, что в силу занимаемого ими положения они оказываются под подозрением) из эгоистических или честолюбивых соображений. Беспристрастие обязывает нас признать, что даже такие люди могут руководствоваться честными намерениями; и нет сомнений в том, что большая часть уже проявившихся возражений или тех, которые проявятся в дальнейшем, будет проистекать из побуждений по крайней мере честных, если не уважаемых, будет честными заблуждениями умов, сбитых с толку завистью и страхами. В сущности, столь многочисленны и серьезны причины, которые придают ложную предвзятость суждению, что мы часто видим мудрых и добрых людей как среди правых, так и среди неправых по делам первостепенного значения для общества. Это обстоятельство при должном учете дает урок сдержанности тем, кто в любом споре сверхуверен в своей правоте. И другой урок осторожности можно извлечь, поразмыслив о том, что мы не всегда уверены в большей чистоте принципов, оказывающихся правыми, чем их противников. Амбиции, алчность, личная враждебность, партийная оппозиция и многие другие мотивы, не похвальнее перечисленных, могут воздействовать как на тех, кто стоит за правое решение вопроса, так и на тех, кто против. Даже если бы не существовало этих побудительных причин к сдержанности, ничто не может быть более опрометчивым, чем дух нетерпимости, всегда отмечающий политические партии. В политике, как и в религии, в равной степени абсурдно находить сторонников огнем и мечом. В обоих случаях ереси редко излечиваются преследованиями.

Однако как бы ни были справедливы эти соображения, у нас уже есть достаточно указаний на то, что именно это случится в наших, как бывало во всех прежних, великих национальных дебатах. На свободу вырвется поток злых и злоумышленных страстей. Если судить по поведению противоборствующих партий, нам следует заключить, что они взаимно надеются выказать справедливость своих суждений и увеличить количество обращенных в пользу их дела громогласностью заявлений и желчью филиппик. Просвещенное рвение к тому, чтобы правление осуществлялось энергично и эффективно, заклеймят как плод характера, склонного к деспотической власти и враждебности принципам свободы. Чрезмерная ревность по поводу угрозы правам народа, в чем по большей части виноват ум, а не сердце, будет изображаться как притворство и фальшь, приманка для получения популярности за счет общественного блага. С одной стороны, забудут, что ревность обычно сопутствует страстной любви, а благородное стремление к свободе очень подвержено заражению духом узкого и нелиберального недоверия. С другой стороны, будет также забыто, что сильное правление необходимо для обеспечения безопасности свободы; что здравому и просвещенному мнению их интересы нельзя разделить, а опасные амбиции чаще скрываются за благовидной маской радетеля о правах народа, чем за пугающими стремлениями к введению твердого и эффективного правления. История учит нас, что первое куда более верная дорога к деспотизму, чем второе, и среди тех, кто уничтожал свободу в республиках, подавляющее большинство начинали свою карьеру, заигрывая с народом, будучи Демагогами, а затем превращались в Тиранов.

Этими своими предварительными замечаниями, мои сограждане, я намереваюсь предостеречь вас против любых попыток, откуда бы они ни исходили, оказать влияние на ваше решение в деле величайшей значимости для вашего благосостояния доводами, не продиктованными правдой. Вы, несомненно, заметили по сути моих замечаний, что они исходят из источника, не недружественного к новой конституции. Да, мои соотечественники, должен сказать вам, что после тщательного рассмотрения я не сомневаюсь – в ваших интересах принять ее. Я убежден, что это самый верный путь для обеспечения вашей свободы, вашего достоинства и вашего счастья. Я не сделаю оговорок, у меня их нет. Я не буду забавлять вас видимостью размышлений, ибо я уже решил. Я искренне раскрою вам мои убеждения и покажу основы, на которых они зиждутся. В осознании добрых намерений я презираю двусмысленность. Однако хватит умножать рассуждения на этот счет. Мои мотивы должны остаться в моей груди, но моя аргументация доступна всем, и все могут судить о ней. Она будет представлена по крайней мере в духе уважения к истине.

Я предполагаю в серии статей рассмотреть следующие интересные частные вопросы; польза Союза для вашего политического процветания; недостаточность нынешней конфедерации для сохранения Союза; необходимость правительства, по крайней мере, столь же энергичного, как предложения для достижения этой цели; соответствие предложенной конституции истинным принципам республиканского правления; ее аналогия с конституцией вашего собственного штата – и наконец, дополнительная гарантия, которую даст ее принятие сохранению этого образа правления, свободы и собственности.

В процессе рассуждений я попытаюсь дать удовлетворительный ответ на все возражения, которые появятся и в какой-то мере заслужат ваше внимание.

Быть может, будет сочтено излишним выдвигать аргументы для доказательства пользы Союза, что, вне сомнения, запечатлено в сердцах многих людей во всех штатах и, как можно предположить, не имеет противников. Однако мы уже знаем, что в кружках недругов новой конституции тайком шепчутся, что тринадцать штатов занимают слишком большое пространство для введения одной общей системы и посему по необходимости должно создать отдельные конфедерации, являющиеся частями, отличными от целого. Эта доктрина, по всей вероятности, будет постепенно пропагандироваться, пока не соберет достаточного количества почитателей, чтобы ее можно было открыто отстаивать. Для тех, кто в состоянии шире взглянуть на вещи, нет более очевидной альтернативы принятию новой конституции, чем расчленение Союза. Поэтому полезно начать с рассмотрения преимуществ предлагаемого Союза, неизбежных бед и возможных опасностей, которым подвергнется каждый штат в случае его роспуска. Этот вопрос я и рассмотрю в моем следующем обращении.

Публий

 

Федералист № 2

Джон Джей

 

Октября 31, 1787 г.

К народу штата Нью-Йорк

Когда народ Америки поймет, что он призван решить вопрос, которому по своим последствиям суждено стать одним из важнейших, когда-либо встававших перед ним, то станет ясно, что ему надлежит подойти к этому вопросу весьма серьезно и рассмотреть его со всех сторон.

Нет ничего более очевидного, чем настоятельная необходимость иметь правительство. Не подлежит сомнению и то, что народ должен передать ему, как только оно будет учреждено, часть своих естественных прав, с тем чтобы наделить его необходимой властью. Поэтому стоит подумать о том, что больше соответствует интересам американского народа – останется ли он единой нацией, с одним федеральным правительством или разделится на отдельные конфедерации, наделив руководство каждой из них теми же властными функциями, которые предлагается отдать единому национальному правительству.

До недавнего времени господствовало мнение о том, что процветание народа Америки зависит от неукоснительного сохранения единства. Помыслы, молитвы и усилия лучших и мудрейших наших граждан были постоянно направлены на достижение этой цели. Теперь появляются политики, утверждающие, что это мнение ошибочно и вместо того, чтобы обрести безопасность и счастье в Союзе, мы якобы должны искать его в разделении штатов на отдельные конфедерации или суверенные образования. Сколь необычной ни показалась бы эта новая доктрина, у нее все же находятся сторонники, выступавшие прежде против нее теперь высказываются «за». Каковы бы ни были доводы и мотивы, вызвавшие перемену в настроениях и речах этих господ, было бы крайне неразумно, если бы массы признали эти новые политические принципы, не будучи полностью уверены в том, что они основываются на истине и политической мудрости.

Мне не раз доставляло удовольствие думать о том, что независимая Америка не составлена из отдельных, удаленных друг от друга территорий, но представляет собой одну, единую, плодородную, широко раскинувшуюся страну, которую унаследовали наши западные сыны свободы. Провидение особым образом благословило ее, ниспослав на радость и пользу ее обитателей разнообразие почв и произрастающих на ней плодов, а также бесчисленные реки, текущие по ее просторам. Судоходные реки и озера образуют цепь вдоль ее границ, словно связывая ее в одно целое, а самые величественные реки в мире, текущие на удобном расстоянии друг от друга, подобно широким дорогам, связывают дружественные народы, помогая им осуществлять обмен и доставку различных товаров. Я также часто с удовольствием отмечал, что Провидению угодно было ниспослать эту единую страну единому народу, который происходит от одних предков, говорит на одном языке, исповедует одну религию, привержен одним и тем же принципам правления, следует одинаковым обычаям и традициям, народу, который в результате совместных усилий, борясь плечом к плечу в долгой и кровавой войне, завоевал свободу и независимость.

Эта страна и этот народ, похоже, были созданы друг для друга. По-видимому, план Провидения в том и состоял, чтобы наследие столь богатое и достойное братской семьи народов, соединенных крепчайшими узами, никогда не дробилось на враждебные, соперничающие между собой государства.

Сходные чувства до недавнего времени преобладали среди всех слоев населения. По сути дела, мы были одним народом, причем каждый гражданин, где бы он ни находился, пользовался одинаковыми правами, преимуществами, а также защитой государства. Как единая нация мы вели войну и заключали мир, побеждали общих врагов, образовывали союзы и заключали договоры с иностранными государствами.

Осознание ценности и выгод союза вынудило народ в самом начале войны создать федеральное правительство в интересах его сохранения и упрочения. Правительство было образовано, как только народ ощутил себя политической силой; даже раньше, когда наши жилища были охвачены огнем, многие граждане истекали кровью, а война и принесенные ею разрушения не оставляли времени для спокойных размышлений и серьезной подготовки, которые обычно предшествуют образованию мудрого и сбалансированного правительства для свободного народа. Нет ничего удивительного в том, что правительство, образованное в столь тяжкое время, на деле оказалось далеко не идеальным и не вполне отвечало цели, для которой было создано.

Наш просвещенный народ понял, в чем несовершенство правительства, и сожалеет о нем. Будучи не меньшими сторонниками союза, чем свободы, люди видели опасность, которая грозила прежде всего союзу и лишь затем свободе; убедившись в том, что должным образом защитить союз и свободу можно, лишь создав более совершенное, чем прежде, федеральное правительство, они единодушно согласились созвать недавно прошедший конституционный конвент с тем, чтобы рассмотреть этот важный вопрос.

Трудная задача стояла перед конвентом, членами которого стали люди, пользовавшиеся доверием сограждан, причем многие из них уже были широко известны благодаря своему патриотизму и высоким нравственным качествам, проявленным во времена, когда умы и сердца людей подвергались тяжким испытаниям. В мирное время, когда их уже ничто не отвлекало, они посвятили многие месяцы обсуждению конституции, их спокойной ежедневной работе никто не мешал. Они не испытывали страха перед властями, на них не влияли никакие страсти, кроме любви к родине. Наконец, они подготовили и рекомендовали народу ставший плодом их совместных обсуждений и единодушно одобренный ими проект.

Признаем: проект этот именно рекомендован, а не навязан. Не забудем также, что нам рекомендуют не механически одобрить или механически отвергнуть его, а спокойно и честно рассмотреть, чего требуют важность и значимость предмета и чего он, безусловно, заслуживает. Однако (как было отмечено в предыдущем письме) при всей желательности этого трудно рассчитывать на то, что его рассмотрение и изучение будут проходить именно так. Прошлый опыт учит нас не слишком обольщаться надеждами. Еще не забылось, как чувство близкой опасности, для которого были все основания, заставило американцев созвать памятный Континентальный конгресс в 1774 году. Конгресс рекомендовал избравшему его народу некоторые меры, мудрость которых была очевидна. Но в памяти еще свежи воспоминания о том, что вскоре появилось множество памфлетов и публикаций в еженедельных газетах, в которых эти самые меры критиковались. Многие правительственные чиновники, преследовавшие свои личные интересы, а также те, кто неверно оценивали последствия, или находились под влиянием прежних связей, или же стремились к целям, несовместимым с общественным благом, – все они были неутомимы в попытках убедить народ отвергнуть продиктованные патриотическим чувством рекомендации конгресса. Многие были введены в заблуждение или сами обманулись, но подавляющее большинство рассудило здраво и теперь счастливо от сознания того, что поступило именно так.

Они сочли, что конгресс состоит из многих умнейших и опытнейших людей, которые, приехав из разных концов страны, принесли с собой и передали друг другу массу полезной информации. В течение времени, которое они провели вместе, они обсуждали вопрос о том, в чем подлинные интересы страны, и, естественно, должны были получить довольно точное об этом представление. Каждый из них заботился о свободе общества и его процветании, поэтому не только из чувства долга, но по велению совести они предлагали меры, которые по зрелом размышлении сочли действительно разумными и желательными.

Тогда эти и подобные соображения убедили народ довериться мудрости конгресса и согласиться с его решением. Он последовал рекомендациям конгресса, несмотря на различные ухищрения и попытки его разубедить и помешать осуществлению решения. Но если у всего народа было достаточно причин доверять конгрессу, большинство делегатов которого были мало известны и еще не проявили себя, то тем более у него причин сейчас уважать мнения и рекомендации конституционного конвента, ибо хорошо известно, что несколько самых видных делегатов того конгресса, впоследствии проявивших себя и снискавших заслуженное уважение благодаря патриотизму и талантам – а это люди весьма искушенные в политике, – являлись также и членами конституционного конвента, в работу которого они привнесли свои знания и опыт.

Стоит заметить, что делегаты не только первого, но и всех последующих конгрессов, равно как и недавно проходившего конституционного конвента, неизменно сходились с американским народом во мнении о том, что процветание Америки зависит от ее единства. Сохранение Союза и упрочение его были той великой целью, которую преследовал народ Америки, избирая конвент. Ту же цель преследует и проект, который конвент призвал принять. Какими же соображениями и благими целями руководствуются те, кто в данный момент пытаются приуменьшить важность Союза? Почему нам говорят, что три-четыре конфедерации лучше одной? Я глубоко убежден, что мнение народа на сей счет было верным, что повсеместная и единодушная поддержка, которую он оказывает делу сохранения Союза, имеет под собой веские основания и объясняется благородными мотивами. Я попытаюсь подробнее остановиться на этом в следующих статьях. Те, кто поддерживают идею образования ряда отдельных конфедераций вместо предложенного настоящим конвентом проекта, возможно, предвидят, что отказ от него подвергнет Союз серьезной опасности. Возможность подобного исхода велика, и я искренне желаю, чтобы каждый добрый гражданин отчетливо понимал: когда Союз распадется, Америка с полным основанием может воскликнуть словами поэта: «ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ, ВСЕ МОЕ ВЕЛИЧИЕ!»

 

Публий

 

Федералист № 10

Джеймс Мэдисон

 

Ноября 22, 1787 г.

К народу штата Нью-Йорк

Среди многочисленных преимуществ, которые сулит нам хорошо учрежденный Союз, ни одно не заслуживает более пристального рассмотрения, чем присущая ему способность сокрушать и умерять разгул крамольных сообществ. Ничто так не тревожит сторонника народных правительств касательно их характера и судьбы, как мысль о предрасположении народовластия к сему опасному злу. И для того он не преминет должным образом оценить любой проект, который, не нарушая принципов, коим наш друг привержен, предлагает надежное от этой язвы средство. Неустойчивость, несправедливость и сумятица в делах, коими заражены общественные представительства, поистине являются смертельными болезнями, повсеместно приводившими народные правительства к гибели, равно как были и остаются теми излюбленными и плодотворными темами, в которых враги свободы черпают наиболее правдоподобные доводы для своих филиппик. И хотя ценные усовершенствования, внесенные американскими конституциями в образцы народного правления, как древние, так и нынешние, вызывают справедливое восхищение, было бы недопустимым пристрастием утверждать, будто они полностью устранили опасность подобного рода, как бы мы того ни желали и ни ждали. Наиразумнейшие и добродетельнейшие наши граждане, исповедующие твердую веру в общественную и личную свободу, повсеместно сетуют на то, что правительства наши слишком неустойчивы, что за распрями соперничающих партий забывают об общественном благе и что меры, ими принимаемые, слишком часто грешат против правил справедливости и прав меньшинства, тем паче что вводятся превосходящей силой заинтересованного и властного большинства. Сколь горячо ни желали бы мы, чтобы эти сетования оказались неосновательны, свидетельства известных фактов не позволяют нам отрицать, что они в немалой степени справедливы. И хотя беспристрастное рассмотрение положения наших дел обнаруживает, что вину за некоторые свалившиеся на нас несчастья ошибочно возлагают на действия наших правительств, в то же время нельзя не обнаружить, что и только другими причинами не объяснить тяжелейшие наши беды, в особенности же все возрастающее и уже господствующее недоверие к общественным учреждениям и страх за права личности, повсеместно охватившие наших граждан и выражаемые ими с одного конца континента до другого. Оба эти явления вызваны главным образом, если не целиком, шаткостью и несправедливостью, которыми дух крамолы окрасил наше общественное правление.

Под крамолой, или крамольным сообществом, я разумею некое число граждан – независимо от того, составляет ли оно большую или меньшую часть целого, – которые объединены и охвачены общим увлечением или интересом, противным правам других граждан или постоянным и совокупным интересам всего общества.

Существуют два способа излечиться от этого зла. Первый – устранить причины, его порождающие; второй – умерять его воздействия.

В свою очередь существуют два способа устранения причин, порождающих крамольные сообщества: первый – уничтожить саму свободу, необходимую для их существования; второй – внушить всем гражданам одни и те же мысли, одни и те же увлечения, одни и те же интересы.

Нельзя лучше определить первое из названных средств, чем сказать про него, что оно хуже самой болезни. Свобода для крамольных сообществ все равно что воздух для пламени – пища, без которой они немедленно иссякнут. Но было бы величайшей глупостью уничтожить свободу единственно потому, что она питает крамолу, равно как желать уничтожения воздуха, без которого нет жизни для всего сущего, единственно потому, что он раздувает разрушительное пламя.

Второе средство столь же непрактично, сколь первое неразумно. До тех пор, пока человеческий разум наклонен ошибаться, а человек не ограничен в пользовании им, неизбежны различные мнения. До тех пор пока сохраняется связь между разумом и себялюбием, мнения и увлечения будут взаимно влиять друг на друга и последние будут воздействовать на первые. Разнообразие присущих человеку способностей также является непреодолимым препятствием, не допускающим единообразия интересов.

Защита способностей и дарований – первая забота правительства. От защиты различных и неравных способностей приобретения собственности непосредственно зависят различные по степени и характеру формы собственности, а из воздействия их на чувства и воззрения соответствующих собственников проистекает разделение общества по различным интересам и партиям.

Таким образом, скрытые причины крамолы заложены в природе человека, и мы зрим, как они повсеместно, хотя и в различной степени, вызывают действия, совместные с различными обстоятельствами гражданского общества. Страсть к различным мнениям касательно религии, правительства и тьмы других предметов, равно как различия в суждениях и в практической жизни, приверженность различным предводителям, добивающимся превосходства и власти, или лицам иного толка, чьи судьбы так или иначе привлекают умы и сердца, в свою очередь делят человечество на партии, разжигают взаимную вражду и делают людей куда более наклонными ненавидеть и утеснять друг друга, чем соучаствовать в достижении общего блага. Предрасположение к взаимной вражде столь сильно в человеке, что даже там, где для нее нет существенных оснований, достаточно незначительных и поверхностных различий, чтобы возбудить в людях недоброжелательство друг к другу и ввергнуть их в жесточайшие распри. При этом самым обычным и стойким источником разгула крамолы всегда было различное и неравное распределение собственности. Те, кто ею владеет, и те, у кого ее нет, всегда составляют в обществе группы с противоположными интересами. Те, кто является кредиторами, и те, кто состоит в должниках, равным образом противостоят друг другу. У цивилизованных народов необходимо возникают интересы землевладельцев, интересы промышленников, интересы торговцев, интересы банкиров и многих других меньших по значению групп, разделяя общество на различные классы, которыми движут различные чувства и взгляды. Урегулирование этих многообразных и противостоящих интересов и составляет равную задачу современного законодательства, неизбежно окрашивая партийным и групповым духом все необходимые и повседневные действия правительства.

Ни одному человеку не дозволено быть судьей в собственном деле, поскольку владеющие им интересы, несомненно, повлияют на его решения и, вполне вероятно, растлят его честность.

В равной степени и, пожалуй, даже с большим основанием, группе людей также неуместно выступать одновременно и в качестве судей, и в качестве тяжущихся сторон. А между тем разве многие важнейшие законодательные акты, как и многие судебные решения, касающиеся прав не только отдельных лиц, но и целых обществ, не принимаются различными группами законодателей, являющимися защитниками и поборниками тех самых дел, по которым выносились решения? Разве предложен закон о частных долгах? Ведь это тяжба, где на одной стороне кредиторы, а на другой должники. Суду надлежит отнестись непредвзято как к той, так и к другой стороне. Однако сами судьи неизбежно выступают тяжущимися сторонами, и верх берет та сторона, которая насчитывает больше приверженцев, иными словами, является более мощным сообществом. Следует ли поощрять, и в какой степени, местных промышленников за счет утеснения иностранных? Это вопросы, которые по-разному решат земледельцы и промышленники, и, скорее всего, ни те ни другие не станут руководствоваться справедливостью или общественным благом. Распределение налогов пропорционально различным видам собственности является актом, требующим, по всей видимости, верха беспристрастности, однако вряд ли найдется другой закон, который открывал бы больше возможностей главенствующей партии, подвергая ее искушению попрать справедливость. Ведь каждый шиллинг, которым сверх положенного они облагают меньшинство, – это шиллинг, оставшийся в собственном кармане.

Напрасно утверждать, будто просвещенные государственные мужи способны примирить эти сталкивающиеся интересы и заставить служить их общественному благу. Просвещенные мужи не всегда стоят у кормила. К тому же во многих случаях подобное примирение вообще невозможно осуществить, не приняв во внимание косвенные и дальние последствия, которые куда важнее непосредственного интереса, извлекаемого одной из сторон в ущерб другой либо всеобщего блага.

Стало быть, мы приходим к заключению, что причины, порождающие крамолу, невозможно истребить и спасение от нее следует искать в средствах, умеряющих ее воздействие.

Если крамольная группировка включает в себя менее большинства граждан, спасением от нее является сам принцип республиканского правления, позволяющий справиться с вредоносными взглядами посредством простого голосования. Крамольники могут нападать на власти, они могут вносить смуту в общество, но им будет не под силу осуществлять и маскировать свои бесчинства, прикрываясь положениями, провозглашенными конституцией. Если же крамола охватывает большинство, тогда форма народного правления дает ей возможность принести в жертву ее главному увлечению или интересу как общественное благо, так и права другой части граждан. А потому высокая цель, стоящая перед нашим исследованием, – обезопасить общественное благо и права личности от поползновений подобного сообщества и в то же время сохранить дух и форму народного правления. Позволю себе добавить, что эта же цель является высшим desideratum, которым единственно эта форма правления может быть избавлена от позорного пятна, столь долго ею носимого, и представлена человечеству как заслуживающая уважения и внедрения.

Какими средствами достичь этой цели? Очевидно, тут пригодно одно из двух. Надобно либо препятствовать тому, чтобы большинство граждан одновременно подчинялось одному и тому же увлечению или интересу, либо, если такое увлечение или интерес уже овладели этим большинством, используя многочисленность сообщества и местные обстоятельства, сделать невозможным сговор и осуществление планов притеснения. При этом следует помнить, что, как хорошо известно, если порыв к действию и возможность действия совпадают, ни на нравственные, ни на религиозные начала как средство сдерживания полагаться не приходится. Они оказывают тем меньшее влияние на справедливость и насилие в отношении отдельных лиц и тем скорее утрачивают силу воздействия, чем многочисленнее охваченная крамолой толпа, – иными словами, тем менее эффективны, чем более их эффективность становится необходимой.

Исходя из всего сказанного, можно заключить, что чистая демократия, под каковой я разумею общество, состоящее из небольшого числа граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично, не имеет средств против бедствий, чинимых крамолой. Общее увлечение или интерес почти во всех случаях будет владеть большинством, а поскольку широковещательность и единомыслие обусловливаются формой правления, нет ничего, что помешало бы расправиться со слабой стороной или каким-нибудь неугодным лицом. Вот почему демократии всегда являли собой зрелище смут и раздоров, всегда оказывались неспособными обеспечить личную безопасность или права собственности, существовали очень недолго и кончали насильственной смертью. Политики от теории, ратующие за этот образ правления, ошибочно полагали, что, осчастливив человечество равенством в политических правах, они тем самым полностью уравняют и сгладят все различия в отношении владения собственностью, как и в мыслях и увлечениях.

Республика, под которой я разумею правительство, составленное согласно представительной системе, открывает иные перспективы и сулит искомые нами целительные средства. Рассмотрим по пунктам, чем республика отличается от чистой демократии, и тогда нам станет ясно, каковы природа этих целительных средств и сила воздействия, которую они должны обрести благодаря союзу штатов.

Два главных пункта, составляющих отличие демократии от республики, таковы: первый состоит в том, что правление в республике передается небольшому числу граждан, которых остальные избирают своими полномочными представителями; второй – в большем числе граждан и большем пространстве, на которые республика простирает свое правление. Следствием первого отличия является, с одной стороны, то, что общественные взгляды в республике возвышеннее и шире, ибо просеиваются отборным органом, состоящим из граждан, чья мудрость позволяет наилучшим образом определить интересы страны, а любовь к отчизне и справедливости с наибольшей вероятностью не допустит принести их в жертву сиюминутным и своекорыстным соображениям. При республиканских порядках общественное мнение, выражаемое представителями народа, скорее окажется сообразным общественному благу, чем при демократических, где оно выражается самим народом, собираемым для этой цели. С другой стороны, следствие может быть и обратным. В силу интриг, подкупа и других средств представителями народа могут оказаться лица, наклонные к расколу, приверженные местным предрассудкам или таящие зловещие умыслы, и, победив на выборах, эти лица затем предадут интересы народа. Отсюда встает вопрос: какие республики – малые или крупные – лучше приспособлены для избрания истинных радетелей о народном благе. Два очевидных довода дают ответ в пользу последних.

Прежде всего заметим, что, как бы мала ни была республика, число избранных представителей должно быть достаточным, чтобы они могли охранять ее от преступных замыслов кучки заговорщиков, и, как бы велика она ни была, число представителей не должно превышать того, которое позволяет охранять ее от сумятицы, вносимой толпой. Стало быть, число представителей в обоих случаях не может быть прямо пропорционально числу избирателей и является большим по отношению к числу граждан в малой республике. Отсюда следует, что, поскольку отношение числа достойных лиц к общему числу граждан в крупной республике не меньше, чем в малой, первая предоставляет лучшие возможности для отбора и большую вероятность, что он будет сделан правильно.

Далее, поскольку в крупной республике каждый представитель избирается большим количеством голосов, чем в малой, кандидату, не заслуживающему избрания, будет не в пример труднее успешно прибегать к злокозненным трюкам, без коих слишком часто не обходятся выборы; волеизъявление граждан пройдет более свободно, и избиратели с большей вероятностью окажут предпочтение лицам, обладающим самыми привлекательными свойствами, равно как наиболее широко известной и устоявшейся репутацией.

Не будем скрывать, что здесь, как и в большинстве других случаев, существует золотая середина, по обе стороны которой обнаруживаются неизбежные подвохи. Чрезмерно увеличивая число избирателей на одного представителя, мы обрекаем его на недостаточную осведомленность по части местных обстоятельств и интересов, равно как, чрезмерно уменьшая это число, обрекаем представителя на чересчур тесную зависимость от оных и тем самым лишаем его способности охватывать и защищать важные и всенародные интересы. В этом отношении федеральная конституция являет собой удачное решение: важные и всеобщие интересы передаются в ведение всенародных законодателей, а местные и частные – законодателям штатов.

Другое отличие состоит в том, что полномочия представителей в республиканском правительстве воплощают волю большего числа граждан и распространяются на большее пространство, чем в правительстве демократическом; и именно это обстоятельство делает хитросплетения крамольных сообществ менее опасными при первом, чем при последнем. Чем малочисленнее общество, тем скуднее в нем число явных партий и интересов, его составляющих, тем чаще большинство граждан оказываются приверженцами одной партии, а чем меньше число лиц, составляющих такое большинство, и чем меньше территория, на которой они размещаются, тем легче им договориться между собой и осуществить свои утеснительные замыслы. Расширьте сферу действий, и у вас появится большее разнообразие партий и интересов; значительно уменьшится вероятность того, что у большинства возникнет общий повод покушаться на права остальных граждан, а если таковой наличествует, всем, кто его признает, будет труднее объединить свои силы и действовать заодно.

Отсюда со всей ясностью проистекает, что в деле обуздания крамолы крупная республика обладает перед малой теми же преимуществами, какие республика имеет перед демократией, и то же самое следует сказать о союзе штатов по отношению к отдельным штатам, в него входящим. Состоит ли это преимущество в возможности избирать представителями тех граждан, чьи просвещенные взгляды и добродетели позволяют им возвыситься над местными предрассудками и несправедливыми замыслами? Не станем отрицать, что представительство Соединенных Штатов с большей вероятностью будет обладать этими необходимыми достоинствами. Состоит ли это преимущество в большей гарантии безопасности граждан как следствие большего разнообразия партий в противовес положению, когда какая-то одна партия может в силу численного превосходства притеснять остальных? В равной степени возрастает ли безопасность граждан благодаря увеличению разнообразия партий в пределах Союза? Наконец, составляет ли преимущество то, что больше препятствий встает на пути сговора и осуществления тайных желаний несправедливого и заинтересованного большинства? И в этом опять-таки уже сами огромные пространства, занимаемые Союзом, дают нам ощутимые преимущества.

Предводители крамольных сообществ могут зажечь пламя в пределах того непосредственного штата, где пользуются влиянием, но вряд ли им будет под силу распространить пожар на остальные штаты; та или иная религиозная секта может выродиться в политическую клику на какой-то части федерации, но множество разнообразных сект, существующих на огромных пространствах Союза, защитят наши общенациональные собрания от опасностей, исходящих из этого дурного источника; яростная пропаганда бумажных денег, вопли об отмене долгов, о равном распределении собственности и прочие недостойные и злоумышленные проекты будут куда менее способны поразить весь состав Союза, точно так же как подобные недуги скорее поразят отдельные районы и округа, нежели целый штат.

Таким образом, в самой огромности территории и достодолжной структуре Союза зрим мы республиканское средство от недугов, которым чаще всего подвержены республиканские правительства. А потому в той же степени, в какой радуемся мы и гордимся, нося звание республиканцев, должно нам всеми силами лелеять в себе дух и поддерживать звание федералистов.

Публий

 

Федералист № 51 [50]

Джеймс Мэдисон

(совместно с Александром Гамильтоном)

 

Февраля 6, 1788 г.

К народу штата Нью-Йорк

Что же нам все-таки придумать, чтобы на практике обеспечить необходимое разделение законодательной, исполнительной и судебной власти, записанное в конституции? Единственный ответ, который можно на это дать: пусть, раз уж все внешние меры оказываются недостаточными, восполним изъян, создав такую внутреннюю структуру правления, чтобы составляющие ее части сами стали средством удерживать каждую на отведенном ей месте. Не берусь полностью развить эту важнейшую мысль, но осмелюсь высказать несколько общих соображений, которые, возможно, прольют на нее достаточный свет и помогут нам составить более правильное суждение о принципах и структуре правления, какими они намечены в проекте конвента.

Чтобы заложить прочный фундамент под институт раздельных и автономных ветвей власти, что в определенной степени повсеместно полагают важнейшим условием для сохранения свободы, очевидно, требуется, чтобы каждая власть обладала собственной волей и, следственно, строилась на такой основе, когда представляющие ее должностные лица имеют как можно меньше касательства к назначению должностных лиц на службе другой. При строгом соблюдении данного принципа необходимо, чтобы все назначения на высшие должности в исполнительных, законодательных и судебных органах исходили из первоисточника власти – от народа и шли по не сообщающимся друг с другом каналам. Возможно, такой план построения отдельных органов на практике окажется менее сложным, чем это представляется в уме. Хотя некоторые сложности, равно как и дополнительные расходы, тут неизбежны. Придется поэтому пойти на некоторые отклонения от этого принципа. В особенности нецелесообразно настаивать на строгом его соблюдении применительно к судебному ведомству: во-первых, поскольку судье потребны особые качества, первейшим условием при предоставлении сей должности должна быть такая форма отбора, которая наилучшим образом эти качества обеспечит; во-вторых, поскольку назначение на должность в судебном ведомстве является бессрочным, что, несомненно, быстро искоренит чувство зависимости от тех, кем она пожалована.

В равной степени очевидно, что лица на службе каждого из ведомств должны как можно меньше зависеть от лиц на службе других по части выгод, предоставляемых их служебным положением. Если бы глава исполнительной власти или судьи находились в этом отношении в зависимости от законодателей, ни о какой свободе действий не могло быть и речи; их независимость была бы чисто номинальной.

Но главная гарантия против постепенного сосредоточения разных родов власти в одном из ее ведомств в том, чтобы у лиц, ведающих тем или иным органом власти, были необходимые конституционные средства и личные мотивы противостоять вторжениям со стороны других. В этом, как и в других, случае должны быть предусмотрены меры защиты, способные отвести угрозу посягательств. Честолюбию должно противостоять честолюбие. Интересы главы ведомства должны быть связаны с его конституционными правами, действующими в данном органе власти. Пожалуй, подобные маневры, к которым приходится прибегать, дабы помешать злоупотреблениям властью, не красят человеческую природу. Но разве сама необходимость в правлении красит человеческую природу? Будь люди ангелами, ни в каком правлении не было бы нужды. Если бы людьми правили ангелы, ни в каком надзоре над правительством – внешнем или внутреннем – не было бы нужды. Но при создании правления, в котором люди будут ведать людьми, главная трудность состоит в том, что в первую очередь надо обеспечить правящим возможность надзирать над управляемыми; а вот вслед за этим необходимо обязать правящих надзирать за самими собой. Зависимость от народа, безусловно, прежде всего обеспечивает надзор над правительством, но опыт учит человечество: дополнительные предосторожности тут отнюдь нелишни.

Эту игру на противоположных и соперничающих интересах, за недостатком лучших побуждений, можно проследить на всей системе человеческих взаимоотношений, частных, равно как и общественных. Особенно отчетливо она видна на всех ступенях иерархической лестницы власти, где постоянной целью является разделять и расставлять должности таким образом, чтобы каждое занимающее их лицо могло надзирать над другим, чтобы личный интерес каждого чиновника служил охраной общественных прав. При распределении высших постов в государстве эти изобретенные благоразумием ухищрения не менее необходимы.

Однако невозможно дать каждому ведомству равные средства для самозащиты. При республиканской форме правления законодательная власть неизбежно оказывается господствующей. Но от этого зла есть лекарство: разделить ее на разные ветви и, избрав туда представителей различными способами, положить в основу деятельности каждой разные принципы, настолько мало связанные друг с другом, насколько это допустимо при общих обязанностях и общей зависимости от народа. Не исключено, что окажется необходимым принять и дальнейшие предосторожности против опасных поползновений. Если солидный вес законодательной власти требует ее разделить, слабость исполнительной, напротив, требует ее укрепить. На первый взгляд естественной защитой от законодателей может служить для главы исполнительной власти право вето. Однако это, пожалуй, оружие не вполне безопасное и само по себе еще недостаточное. В обыкновенных случаях его, возможно, не станут употреблять с должной твердостью, а в чрезвычайных – оно может быть вероломно изъято. Но нельзя ли восполнить этот изъян, которым страдает право вето, установив какую-нибудь заранее оговоренную связь между более слабым ведомством и более слабой ветвью в более сильном, благодаря чему эта более слабая ветвь станет поддерживать конституционные права исполнительной власти, не слишком ущемляя при этом права собственного ведомства?

Если принципы, на которых основаны эти суждения, верны – а я полагаю, что так оно и есть, – то, применив их как критерий к конституциям нескольких штатов и к федеральной конституции, мы обнаружим, что, если последняя не полностью с ними согласуется, первые тем паче и вовсе не способны выдержать подобное испытание.

Сверх того, к федеральной системе Америки в особенности относятся два соображения, в свете которых эта система оказывается крайне интересной для рассмотрения.

Первое. В одной отдельной республике вся власть, отчуждаемая от себя народом, передается одному отдельному правительству, а разделение его на автономные и раздельные ведомства служит защитой от узурпации. В объединенной республике, каковой являются Соединенные Штаты, власть, отчуждаемая от себя народом, сначала распределяется между двумя автономными правительствами, а затем та ее часть, которая поступает в распоряжение каждого из них, повторно распределяется между автономными и раздельными ведомствами. Таким образом, безопасность прав народа гарантируется вдвойне. Правительства будут надзирать друг за другом, и вместе с тем каждое – надзирать за собой.

Второе. Для республики очень важно не только охранять общество от притеснений со стороны правителей, но и охранять одну его часть от несправедливости со стороны другой. У различных классов граждан неизбежно существуют различные интересы. Если общий интерес объединит большинство, права меньшинства могут оказаться под угрозой. Против этого зла есть только два средства: первое – создать силу, независимую от большинства, то есть от самого общества, второе – разбить общество на такое большое число отдельных групп граждан, какое сделает любое объединение ради несправедливых целей маловероятным и, пожалуй, даже неосуществимым. Первое средство чаще в ходу у правителей, получивших власть по наследству или самих ее взявших. Защита эта не слишком надежна: сила, не зависящая от общества, может равно поддержать как несправедливые взгляды большинства, так и законные интересы меньшинства, а то и ополчиться против обоих. Второе средство будет воплощено в федеральной республике Соединенные Штаты. Пока вся власть в ней исходит и зависит от общества, само общество разделится на столько частей, интересов и групп, что правам отдельных граждан или меньшинства вряд ли сможет угрожать объединившееся заинтересованное большинство. При свободном правлении гражданские права должны быть в такой же безопасности, как и права религиозные. В первом случае их безопасность обеспечивается множеством интересов, во втором – множеством сект. В обоих случаях степень безопасности будет зависеть от числа различных интересов и числа сект, а это в свою очередь зависит от размеров территории страны и численности населения, подчиняющегося одному и тому же правительству. С этой точки зрения подлинная федеральная система может быть особенно рекомендована всем искренним и верным друзьям республиканского правления. Ибо ясно, что по мере того, как территория Союза будет слагаться из вступающих в него небольших конфедераций или штатов, деспотическому большинству будет все легче и легче объединяться, а возможность республиканского правления обезопасить права каждого гражданина – уменьшаться, и, следственно, необходимо пропорционально укреплять положение и независимость членов правительства, которым одним дано обеспечить эту безопасность. Целью правления является справедливость. Справедливость – цель гражданского общества. И к этой цели оно всегда стремилось и будет стремиться, пока ее не достигнет или пока в стремлении к ней не утратит самой свободы. В обществе, устроенном так, что более сильной партии ничего не стоит сплотиться и утеснить более слабую, вполне может, по правде говоря, воцариться анархия – точно так же, как в природе, где более слабое существо не защищено от насилия со стороны более сильного. И так же как в последнем случае даже более сильным их положение постоянной неуверенности подсказывает выход в том, чтобы подчиниться власти, которая будет защищать и слабых, и их самих, так же и в гражданском обществе более мощные клики или партии постепенно, движимые тем же мотивом, придут к желанию иметь правительство, которое возьмет под свою охрану все партии, более слабые, равно как и более сильные. Нет сомнения, что, если штат Род-Айленд, выйдя из конфедерации, окажется предоставленным самому себе, шаткость прав, не обеспеченных при народном правлении на такой небольшой территории, приведет к постоянному произволу со стороны крамольного большинства, и очень скоро править штатом призовут власть, полностью независимую от народа, – призовет то самое большинство, чье неумелое правление доказало ее необходимость. В огромной по территории республике Соединенные Штаты, при обилии в ней различных интересов, партий и религиозных сект, вряд ли возможно объединение большинства, взятого от всего общества в целом, с какой-либо иной целью, кроме утверждения справедливости и достижения всеобщего блага. Таким образом, почти отпадает опасность для малой партии оказаться под пятой большой, а раз так, то почти отпадает и повод обеспечивать безопасность малой партии, вводя в правительство силы, независимые от большой партии или, иными словами, независимые от самого общества. Столь же безусловно, как, впрочем, и важно, хотя высказывались и противоположные мнения, следующее: чем больше общество – при условии, что оно существует в реальной среде, – тем оно способнее к самоуправлению. А к счастью, для дела республики эта реальная сфера может быть расширена до огромных размеров, если не бояться разумных преобразований и некоторого отклонения от федерального принципа.

Публий

 

Федералист № 69 [68]

Александр Гамильтон

 

Марта 14, 1788 г.

К народу штата Нью-Йорк

Теперь я перейду к рассмотрению реальных прерогатив на предложенном посту президента, как они обозначены в плане конвента. Это даст возможность решительным образом показать несправедливость сделанных в отношении его представлений.

Наше внимание прежде всего привлекает то обстоятельство, что исполнительная власть, за считанными исключениями, вверяется одному лицу. Едва ли стоит по этому вопросу проводить какие-нибудь сравнения, ибо если в этом отношении существует сходство с королем Великобритании, то и не меньшее сходство с турецким султаном, татарским ханом, правителем Рима или губернатором штата Нью-Йорк.

Президент должен избираться сроком на четыре года и подлежит переизбранию столько раз, сколько сочтет необходимым народ Соединенных Штатов оказывать ему доверие. В этих условиях существует полнейшее несходство между ним и королем Великобритании, который является наследственным монархом, обладая короной как родовым имуществом, переходящим навсегда его наследнику; но есть близкая аналогия между ним и губернатором штата Нью-Йорк, избираемым на три года и переизбираемым без ограничений или перерывов. Если мы примем в соображение, насколько меньше времени потребуется для создания опасного влияния в одном штате, чем для создания подобного влияния во всех Соединенных Штатах, нам следует заключить, что срока в четыре года для главного должностного лица Союза следует меньше опасаться, чем срока в три года для соответствующего должностного лица в одном штате.

Президент Соединенных Штатов будет подлежать суду в порядке импичмента за измену, получение взяток и другие тяжкие преступления; в случае осуждения отстраняется от должности, а затем подлежит суду и наказанию в обычном судебном порядке. Личность короля Великобритании священна и неприкосновенна – нет конституционного суда, перед которым он ответствен, нет для него наказания, которому он может быть подвергнут, вне национального революционного кризиса. С учетом этих деликатных и важных обстоятельств и личной ответственности президент конфедеративной Америки находится не в лучшем положении, чем губернатор штата Нью-Йорк, и в худшем, чем губернаторы штатов Виргиния и Делавэр.

Президент будет иметь право вернуть для пересмотра билль, принятый обеими палатами законодательного собрания. Но возвращенный билль становится законом, если после такого пересмотра он утвержден двумя третями голосов в обеих палатах. Король Великобритании имеет абсолютное право отвергать акты обеих палат парламента. Не использование этого права в течение длительного времени отнюдь не означает, что оно не существует; и это следует целиком отнести к тому, что корона нашла средства заменить власть влиянием или искусством обеспечения большинства в одной или другой палате, избегая необходимости использования прерогативы, которую можно редко пустить в дело, не рискуя вызвать то или иное общественное волнение. Ограниченное право президента отвергать серьезно отличается от абсолютного права отвергать британского суверена и точно совпадает с полномочиями ревизионного совета штата Нью-Йорк, куда по конституции входит губернатор. В этом отношении право президента превосходит право губернатора штата Нью-Йорк, ибо первый единолично обладает тем, что второй разделяет с канцлером и судьями. Но оно полностью совпадает с правом губернатора штата Массачусетс, в конституции которого содержится эта статья, явившаяся, по всей видимости, образцом для творчества конвента.

Президент «является главнокомандующим армии и флота Соединенных Штатов и ополчения отдельных штатов, когда оно призывается на действительную службу Соединенных Штатов. Он имеет право отсрочки исполнения приговоров, а также помилования за преступления, совершенные против Соединенных Штатов, за исключением случаев осуждения в порядке импичмента; рекомендовать на усмотрение Конгресса такие меры, которые сочтет необходимыми и полезными; в экстренных случаях он созывает обе палаты или одну из них, а в случае разногласий между палатами по поводу времени отсрочки сессий сам переносит их на такое время, какое сочтет необходимым; обеспечивает точное соблюдение законов и определяет полномочия всех должностных лиц Соединенных Штатов». В большинстве этих конкретных прав власть президента в равной степени походит на власть короля Великобритании и губернатора штата Нью-Йорк. Самые существенные различия сводятся к следующему: президент только время от времени командует той частью ополчения страны, которую законодатели призовут на действительную службу Союза. Король Великобритании и губернатор штата Нью-Йорк всегда полностью командуют всем ополчением в пределах их юрисдикции. По этой статье, следовательно, прерогатива президента уступает прерогативе как монарха, так и губернатора. Во-вторых, президент является главнокомандующим армии и флота Соединенных Штатов. В этом отношении его власть номинально такая же, как у короля Великобритании, но по существу много уступает ей. Она не простирается дальше верховного командования и руководства армией и флотом в качестве первого генерала и адмирала конфедерации, в то время как король Великобритании полномочен объявлять войну, создавать и регулировать флоты и армии, все эти полномочия по рассматриваемой конституции принадлежат законодательной власти. Губернатор штата Нью-Йорк, с другой стороны, наделен по конституции штата командованием его ополчением и флотом. Но в конституциях ряда штатов ясно указывается, что их губернаторы также являются главнокомандующими как армии, так и флота, и может вполне возникнуть вопрос, не предоставляют ли конституции штатов, в особенности Нью-Гэмпшира и Массачусетса, в этом отношении большие права своим губернаторам, чем может претендовать президент Соединенных Штатов. В-третьих, право президента на помилование распространяется на все дела, кроме решаемых в порядке импичмента. Губернатор штата Нью-Йорк может помиловать во всех случаях, даже в делах по импичменту, за исключением государственной измены и умышленного убийства. Не является ли власть губернатора в соответствии с этой статьей, по оценке политических последствий, большей, чем власть президента? Все заговоры и интриги против правительства, которые еще не дозрели до государственной измены, ныне защищены от любого наказания введением института помилования. Если губернатор штата Нью-Йорк встанет во главе такого заговора от вызревания замысла до настоящих боевых действий, он может обеспечить полную безнаказанность своим соучастникам и последователям. С другой стороны, президент Союза, хотя и вправе помиловать при обычном судопроизводстве даже за государственную измену, но никоим образом не сможет прикрыть нарушителя от преследования и осуждения в порядке импичмента. Не окажется ли перспектива полного освобождения от наказания за все предварительные шаги большим соблазном упорствовать в затеянном предприятии против общественной свободы, чем перспектива только избавления от казни и конфискации имущества, если конечное выполнение замысла – призыв к оружию – потерпит неудачу? Окажет ли это хоть какое-нибудь воздействие, если принять в соображение, что человек, способный дать упомянутое избавление, может быть связанным последствиями этой меры, и достанет ли у него сил в результате ее применения обеспечить желаемую безнаказанность? Чтобы лучше судить об этом деле, необходимо припомнить, что в предлагаемой конституции состав государственной измены ограничен – «возбуждение войны против них (Соединенных Штатов), присоединение к их врагам, оказание им помощи и услуг»; по законам штата Нью-Йорк это преступление определено теми же рамками. В-четвертых, президент может только отсрочить проведение сессии национального законодательного собрания в единственном случае разногласий по поводу времени отсрочки. Британский монарх может назначать перерыв в работе или даже распускать парламент. Губернатор штата Нью-Йорк также может прерывать работу законодательного собрания штата на ограниченный период; эту прерогативу в определенных обстоятельствах можно использовать для очень важных целей.

Президент должен иметь право по совету и с согласия сената заключать договоры при условии согласия двух третей присутствующих сенаторов. Король Великобритании является единственным и абсолютным представителем нации во всех внешних делах. Он может по собственной воле заключать договоры о мире, торговле, союзе и все другие, самые различные. Утверждают, что его власть в этом отношении неполная, его соглашения с иностранными державами подлежат пересмотру и требуется ратификация парламентом. Но, на мой взгляд, об этой доктрине и не слыхивали, пока ее не огласили в этой связи. Каждый юрист того королевства и каждый осведомленный о его конституции принимает как установленный факт – прерогатива заключать договоры всецело принадлежит короне; соглашения, заключенные королевской властью, отличают самая большая юридическая сила и совершенство, независимо от любых других санкций. Верно, что парламент иногда изменяет существующие законы с целью приспособления их к условиям нового договора, и это могло дать повод изображать описанное сотрудничество как необходимое для обеспечения обязательной действенности договора. Но парламентское вмешательство происходит по другой причине: необходимо приспособить самую тонкую и сложную систему таможенных и торговых законов к изменениям, вносимым в них договором, и применить новые положения и меры предосторожности в новых условиях, не допустив расстройства этого механизма. Следовательно, в этом отношении нет никакого сравнения между намечаемыми правами президента и существующей властью британского суверена. Один может единолично делать то, для чего другому нужно согласие палаты законодательного собрания. В этом случае, разумеется, полномочия федерального президента превосходят таковые главы исполнительной власти любого штата. Это естественное следствие того, что исключительно Союз обладает частью «уверенной власти, имеющей касательство к договорам. Только в случае роспуска конфедерации возник бы вопрос, не являются ли губернаторы отдельных штатов единственными обладателями этой деликатной и важной прерогативы.

Президент также должен быть уполномочен принимать послов и других государственных представителей. Хотя это право – богатейшая тема для риторики, речь в большей степени идет о достоинстве, чем о власти. Сама церемония не оказывает влияния на деятельность правительства, и значительно удобнее проводить ее таким образом, чем созывать законодательное собрание или одну из его палат по случаю прибытия каждого иностранного представителя, хотя бы он просто являлся на замену предшественника.

Президент назначает по совету и с согласия сената послов и других государственных представителей, судей Верховного суда и вообще всех должностных лиц Соединенных Штатов, должности которых установлены законом и для назначения которых в конституции не предусмотрено иного порядка. Король Великобритании подчеркнуто и на деле распределяет дары чести. Он не только назначает на должности, но и создает их. Он может по своему желанию даровать дворянские титулы и повышать по службе громадное количество лиц духовного звания. В этом отношении власть президента значительно уступает власти британского короля, не равна она и возможностям губернатора штата Нью-Йорк, если интерпретировать смысл конституции штата практикой ее применения. Право назначения в нашем штате принадлежит совету, состоящему из губернатора и четырех членов сената, избираемых ассамблеей. Губернатор претендует и часто исполняет право назначения и обязан голосовать в случае, если голоса разделяются поровну. Если он действительно имеет право выдвижения, тогда его власть в этом отношении равна президентской и его голос оказывается решающим при равенстве голосов. При национальном правительстве, если голоса в сенате разделятся, нельзя провести никакого назначения, а в правительстве штата Нью-Йорк при аналогичной ситуации в совете губернатор может перевесить чашу весов и подтвердить собственное выдвижение. Если мы сравним огласку, всегда сопровождающую все назначения президента и палат национального законодательного собрания, с конфиденциальным характером этих процедур, проводимых губернатором штата Нью-Йорк, который запирается в секретной квартире самое большее в обществе четырех, а часто только двух лиц, и если мы одновременно представим, насколько легче оказывать влияние на немногочисленный совет по назначениям, чем на отнюдь не малолюдный национальный сенат, – мы без колебаний заключим: права губернатора нашего штата при распределении должностей на практике значительно превосходят аналогичные права президента Союза.

Отсюда следует, что, за исключением совпадающей власти президента при заключении договоров, трудно установить, обладает ли он в целом большими или меньшими правами, чем губернатор штата Нью-Йорк. Отсюда следует, еще более категорически, – нет сходства в параллелях, которые пытались провести между ним и королем Великобритании. Но для еще большего прояснения контраста в этом отношении полезно сгруппировать основные различия.

Президент Соединенных Штатов будет должностным лицом, избираемым народом на четыре года. Король Великобритании – постоянный и наследственный правитель. Один может быть подвергнут наказанию и предан позору, персона другого священна и неприкосновенна. Один налагает ограниченное вето на акты законодательной власти, вето другого – абсолютно. Один имеет право командовать армией и флотом нации, другой в дополнение к этому может объявлять войну, создавать я регулировать флоты и армии собственной властью. Один имеет совпадающее с соответствующим правом законодательного собрания право заключать договоры, другой является единственным обладателем права заключения договоров. Один будет обладать аналогичным совпадающим правом при назначении на должности, другой проводит все назначения единолично. Один совсем не может даровать привилегий, другой может превращать чужеземцев в натурализовавшихся иностранцев, простолюдинов – в дворян, учреждать компании со всеми надлежащими правами. Один не может вводить правил, касающихся торговли или валюты нации, другой в ряде отношений – арбитр торговли и в этом качестве может организовывать рынки и ярмарки, регулировать весы и меры, на ограниченное время вводить эмбарго, чеканить монету, разрешать или запрещать хождение иностранных денег. Один не имеет отношения к делам духовным, другой – верховный глава и святой отец национальной церкви! Так какой ответ мы дадим пытающимся убедить нас, что столь несходные феномены походят друг на друга? Такой же, как утверждающим, что правление, все полномочия которого зависят от электората и слуг народа, избираемых на определенное время, есть аристократия, монархия и деспотия.

Публий

 

Федералист № 70 [69]

Александр Гамильтон

 

Марта 15, 1788 г.

К народу штата Нью-Йорк

Существует суждение, и не без сторонников, что дееспособный президент несовместим с духом республиканского правления. Просвещенные доброжелатели этой формы правления должны по крайней мере надеяться на то, что суждение это лишено основания, ибо они никак не могут признать его справедливость, не осудив одновременно свои собственные принципы. Дееспособность президента – главная черта, которая характеризует хорошее правительство. Это жизненно важно для защиты сообщества от посягательств иностранных держав. И не менее важно для должного функционирования законов, для защиты собственности от незаконных и своевольных объединений, которые иногда мешают отправлению правосудия, для обеспечения безопасности свободы против интриг и войны амбиций, фракций и анархии. Каждый хоть немного знакомый с историей Рима знает, как часто республике приходилось искать спасения в абсолютной власти одного носившего могущественный титул диктатора, обеспечивавшего защиту как против интриг амбициозных индивидуумов, стремившихся к установлению тирании, и целых мятежных классов сообщества, поведение которых грозило вообще уничтожить любое правительство, так и против внешних врагов, вынашивающих планы завоевания и разрушения Рима.

Нет необходимости, однако, умножать аргументы или примеры по этому вопросу. Слабый президент означает слабое функционирование правительства. Слабое функционирование означает всего-навсего плохое функционирование. А неважно претворяемое в жизнь правление, что бы это ни значило теоретически, практически означает плохое правление.

Не требуется доказательств, и с этим согласятся все разумные люди, что необходимо иметь дееспособного президента. Остается выяснить составные части этой дееспособности и как их сочетать с другими составными частями, создающими безопасность в республиканском смысле. И в какой мере это сочетание отличает план, доложенный конвентом?

Составляющие дееспособности президента: во-первых, единство, во-вторых, продолжительность пребывания на посту, в-третьих, достаточные ресурсы для его поддержки, в-четвертых, компетентность власти.

Обстоятельства, обеспечивающие безопасность в республиканском смысле; во-первых, должная опора на народ, во-вторых, должная ответственность.

Больше всех прославленные здравостью суждений и справедливостью воззрений политики и государственные деятели высказались в пользу одного президента и многочисленного законодательного собрания. Они с полным основанием считали дееспособность самым необходимым качеством первого, наиболее применимым для единоличной власти, и с таким же основанием рассматривали многочисленное законодательное собрание наиболее приспособленным для обсуждений, держателем мудрости и наилучшим образом рассчитанным на завоевание доверия народа, обеспечение его привилегий и интересов.

Единство неоспоримо порождает дееспособность. Решительность, активность, скрытность и быстрота обычно характеризуют поступки одного человека куда в большей степени, чем действия любой группы людей, а по мере роста ее численности названные качества убывают.

Единство может быть уничтожено двумя способами; передачей власти двум или большему числу должностных лиц, обладающих равным достоинством и авторитетом, или вручением ее якобы одному человеку, но находящемуся полностью или частично под контролем других, возможно сотрудничающих с ним в качестве советников. Примером первого способа служит наличие двух консулов в Риме, второго – конституции нескольких штатов. Только Нью-Йорк и Нью-Джерси, если я правильно запомнил, являются штатами, полностью вверившими исполнительную власть одному человеку. Оба способа уничтожения единства исполнительной власти имеют своих сторонников, но приверженцы исполнительного совета более многочисленны. Против тех и других можно выдвинуть если не одни и те же, то сходные возражения, и поэтому их по большей части нужно рассматривать вместе.

Опыт других наций дает очень мало поучительного по этому вопросу. Если он чему-нибудь и учит, то не обольщаться плюрализмом исполнительной власти. Мы знаем, что ахейцы, пойдя на эксперимент с двумя преторами, ликвидировали одного. В истории Рима много примеров нанесения ущерба республике разногласиями между консулами и между военными трибунами, которых временами заменяли консулами. Однако история Рима не дает доказательств особых преимуществ, которые государство извлекало из плюрализма этих должностных лиц. То, что разногласия между ними не были более частыми или более фатальными, изумляет, если не учитывать своеобразие обстоятельств, в которых почти постоянно находилась республика, и проводившуюся консулами осмотрительную политику, вызванную этими обстоятельствами, когда они разделяли функции правления между собой. Патриции постоянно вели борьбу с плебеями за сохранение своих родовых привилегий и достоинства, а консулы, обычно выбиравшиеся из первых, объединяли личные интересы с защитой привилегий своей корпорации. В дополнение к этим мотивам в пользу единства по мере того, как республика силой оружия значительно расширила границы своей империи, у консулов вошло в обычай разделять административные функции между собой, бросая жребий; один из них оставался в Риме править городом и его окрестностями, а другой верховодил в отдаленной провинции. Эта процедура, несомненно, имела громадное значение, предотвращая столкновения и соперничество, которые в других обстоятельствах возмутили бы покой республики.

Оставив запутанный лабиринт исторических исследований и обратившись только к диктатам разума и здравого смысла, мы обнаружим куда больше причин отвергнуть, а не одобрять плюрализм в исполнительной власти, под какой бы личиной он ни таился.

Когда двое или большее число людей берутся за любое совместное предприятие или занятие, всегда возникает опасность разногласий. Если речь идет об общественном доверии или должности, облекающей их равным достоинством и авторитетом, существует особая опасность соперничества и даже враждебности. По этой причине, а особенно по совокупности их всех, должны возникнуть острейшие противоречия. Когда это происходит, снижается респектабельность, ослабляется власть, расстраиваются планы и действия тех, кого они разделяют. Если же прискорбно затрагивается всем этим высшая плюралистическая исполнительная власть страны, то проведение важнейших мер правительства в самых критических для государства обстоятельствах будет затруднено или сорвано. И что еще хуже, это может расколоть общество на самые буйные и непримиримые фракции, питающие приверженность к разным людям, из которых состоит высшая исполнительная власть.

Люди часто выступают против той или иной меры, ибо не принимали участия в ее подготовке или из-за того, что она готовилась теми, кто им не нравится. Но если с ними советовались, а затем не согласились, тогда оппозиция, по их мнению, становится неотъемлемым долгом самоуважению. Они, по-видимому, почитают для себя делом чести и утверждения личной непогрешимости сорвать торжество принятого вопреки их мнению решения. Честные и великодушные люди уже имели слишком много возможностей с ужасом заметить, до каких отчаянных поступков иногда доводил такой настрой и как часто коренные интересы общества приносятся в жертву тщеславию, высокомерию и упрямству индивидуумов, достаточно заметных, чтобы их страсти и капризы интересовали человечество. Быть может, вопрос, ныне вставший перед публикой, – прискорбное доказательство результатов этой презренной слабости, или, скорее, отвратительных пороков человеческой натуры.

Согласно принципам свободного правительства, с только что указанными неудобствами приходится смириться при формировании законодательной власти, но не нужно и, следовательно, неразумно вводить их в конституцию исполнительной власти. Здесь они наиболее пагубны. В законодательном органе стремительность принятия решений чаще зло, чем добро. Различие во мнениях и столкновение партий в этой ветви правительства хотя иногда и препятствуют полезным планам, тем не менее чаще способствуют размышлениям и осмотрительности, пресечению крайностей большинства. Но когда решение принято, оппозиции приходит конец. Решение – закон, и сопротивление ему наказуемо. Но никакие благоприятные обстоятельства не заменят и не загладят невыгоды несогласия в исполнительной власти. Они ясны и определенны, нет пункта, перед которым они перестанут действовать. Они служат препятствием и ослабляют с начала до конца осуществление планов или мер в области, их касающейся. Они постоянно противоречат качествам исполнительной власти, являющимся самыми необходимыми ее составными частями, – силе и быстроте, – причем не приносят никаких благ в виде компенсации. Во время войны, когда энергичность исполнительной власти является залогом национальной безопасности, от плюрализма власти можно ожидать любой опасности.

Следует признать, что эти замечания применимы главным образом в первом случае, а именно – при наличии плюрализма должностных лиц, обладающих равным достоинством и авторитетом; сторонников этого образа действия немного. Замечания эти в какой-то степени значимы, а подчас и весьма весомы, для проекта учреждения совета, согласие которого конституционно необходимо для действий показной исполнительной власти. Искусный сговор в этом совете способен расстроить и ослабить всю систему администрации. При отсутствии такого сговора одного разнообразия взглядов и мнений окажется достаточным придать выполнению функций исполнительной власти привычную слабость и медлительность.

Одно из самых серьезных возражений против плюрализма исполнительной власти, применимое как к последнему, так и к первому плану, заключается в том, что таким образом скрываются промахи и ликвидируется ответственность. Ответственность несут двояко: порицание и наказание. Первая – важнейшая из двух, особенно в отношении должностей, замещаемых путем выборов. Человек, облеченный общественным доверием, много чаще утрачивает его, но не превращается в отвратительного типа, подлежащего наказанию по закону. Многолюдье в исполнительной власти в обоих случаях затрудняет поиски виновных. В обстановке взаимных обвинений часто становится невозможным определить, кого именно винить или наказывать за губительную меру или их множество. Идет переключение с одного на другого с такой ловкостью, с такими правдоподобными предлогами, что общественное мнение остается в неведении об истинном виновнике. Обстоятельства, которые могли привести к какой-нибудь национальной неудаче или бедствию, иной раз очень сложны, порой в событиях принимает самое различное участие ряд лиц. И хотя мы в целом отчетливо видим – имело место скверное управление, тем не менее нельзя не указать, кто именно виновен в причиненном зле.

«Мой совет взял надо мной верх. Совет раздирали такие разногласия, что оказалось невозможным добиться лучшего решения по этому вопросу». Эти и подобные отговорки всегда под рукой, правдивые или надуманные. А кто возьмется потрудиться или взвалить на себя бремя тщательного исследования тайных пружин сделки? Найдется ли гражданин, обладающий достаточным рвением, чтобы взять на себя неблагодарную задачу, если партии столкнутся, а ведь, не правда ли, так легко двусмысленно истолковать происходящее, что станет невозможным определить их истинное поведение?

В единственном случае, когда губернатор нашего штата действует совместно с советом, т.е. при назначении на должности, мы видели вред этого как раз в вопросе, ныне рассматриваемом. Были сделаны скандальные назначения на важные посты. В некоторых случаях они оказались столь вопиющими, что ВСЕ ПАРТИИ согласились – это неправильно. После расследования губернатор возложил вину на совет, который со своей стороны нашел вину губернатора в выдвижении кандидатур. Пока так и не могут решить, под чьим влиянием защита интересов спорящих была передана в неквалифицированные и явно неподходящие руки, я пощажу конкретных лиц и не буду входить в детали.

Из изложенных соображений явствует, что плюрализм исполнительной власти лишает народ двух величайших мер безопасности, которыми он может располагать для успешного применения делегированной власти. Во-первых, сдерживания со стороны общественного мнения, которое утрачивает свою эффективность в результате того, что порицание за плохую политику приходится делить среди ряда лиц и непонятно, кто именно должен быть осужден; и, во-вторых, возможности легко и ясно выявить проступки доверенных лиц, чтобы либо снять их с постов, либо наказать, если они того заслуживают.

Король в Англии – постоянное должностное лицо, и ради обеспечения общественного мира введено правило: он не несет ответственности за свое правление, а его особа священна. В этом королевстве было бы мудрейшим шагом придать королю конституционный совет, который будет нести ответственность перед народом за свои советы. Без этого исполнительная власть не несет никакой ответственности – положение недопустимое при свободном правлении. Но даже в этом случае король не связан решениями своего совета, хотя там ответственны за свои рекомендации. Он абсолютный хозяин своей политики, в выполнении функций на своей должности и может по собственному усмотрению считаться или не считаться с приданным ему советом.

В республике каждое должностное лицо лично ответственно за поведение на своем посту, и поэтому причина, по которой английская конституция диктует уместность совета, не только теряет силу, но и обращается против самого этого института. В английской монархии совет подменяет ответственность, которую запрещено нести главному должностному лицу, и в какой-то степени служит заложником национальной юстиции за его хорошее поведение. В американской республике он послужит уничтожению или значительному снижению намеченной и необходимой ответственности самого президента.

Идея учреждения при главных лицах исполнительной власти, в общем представленная в конституциях штатов, заимствована из республиканской аксиомы, в соответствии с которой считается, что безопаснее вверять власть нескольким, чем одному. Если аксиому сочтут применимой в этом случае, я утверждаю: преимущества на этой стороне не уравновесят многочисленные невыгоды на противоположной. В этом вопросе я соглашусь с писателем, которого прославленный Юниус именует «глубоким, обстоятельным и искусным» , а именно: «Исполнительную власть легче ограничивать, когда она находится в руках одного». Куда более безопасно, когда существует единственный объект для подозрений и проявления бдительности народа, одним словом – умножение людей исполнительной власти скорее опасно, а не благоприятно для свободы.

Небольшое рассуждение убедит нас, что меры безопасности, которые пытаются установить умножением исполнительной власти, недостижимы. Нужно привлечь такое количество людей, что окажется трудно организовать их, они станут источником опасности, а не безопасности. Объединение репутаций и влияния нескольких индивидуумов представляет большую угрозу свободе, чем репутация и влияние любого из них порознь. Когда власть, следовательно, попадает в руки такой небольшой группы людей, что искусному лидеру нетрудно объединить их интересы и взгляды в совместном предприятии, ею легче злоупотреблять и она приобретает куда более опасный характер, чем в руках одного человека. Уже по причине его одиночества за ним следили бы более тщательно и с большей готовностью подозревали, а он бы не смог приобрести такого влияния, какое бы имел в союзе с другими. Децемвиров в Риме, чье название указывает на их число, боялись больше как узурпаторов, чем если бы таковым был ОДИН из них.

Никто и не думает предлагать больший по численности исполнительный орган, называется состав совета от шести до двенадцати членов. Числа эти не так велики, чтобы допустить, что в этом составе легко достигнуть сговора, а такого сговора Америке нужно больше опасаться, чем амбиций одного индивидуума. Совет при должностном лице, который сам несет ответственность за свои поступки, в целом не более чем препятствие для его добрых намерений, а чаще орудие и поставщик соучастников в дурных начинаниях и почти всегда прикрывает его ошибки.

Не буду останавливаться на расходах, хотя очевидно, что если в совет входит достаточное количество членов для обеспечения его основной цели, то жалованье членов, которым придется бросить свои дома и жить в резиденции правительства, составит в росписи государственных расходов сумму слишком серьезную, чтобы ее тратить на предприятие сомнительной пользы.

Добавлю еще, что до появления конституции мне редко приходилось встречать думающего человека из любого штата, который не признавал бы на основе опыта, что ЕДИНСТВО ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО ОРГАНА в штате Нью-Йорк – одно из лучших положений нашей конституции.

 

Публий

 

Федералист № 71 [70]

Александр Гамильтон

 

Марта 18, 1788 г.

К народу штата Нью-Йорк

О сроке пребывания в должности говорилось как о втором потребном условии усиления исполнительной власти. Это касается двух вещей: личной твердости президента при осуществлении его конституционных полномочий и стабильности системы администрации под его эгидой. Что касается первой, то должно быть очевидно – чем продолжительнее пребывание в должности, тем больше вероятность проявления этого важного преимущества. Человеку в общем свойственно ценить то, чем он располагает, в зависимости от возможности или невозможности его удержать; он менее привязан к имеющемуся у него на основании краткосрочного или неопределенного права собственности, чем в случае, если это право распространяется на длительный срок и точно определено. Он, конечно, с большей готовностью пойдет на риск в первом случае, чем во втором. Это замечание не менее применимо к политическим привилегиям, почетному званию или доверенному посту, чем к обычной собственности. Отсюда следует, что человек, исполняющий обязанности президента и осознающий, что он должен в кратчайший срок сложить свои полномочия, будет очень мало заинтересован, чтобы рискнуть подвергнуться серьезному порицанию, или попасть в затруднительное положение в результате независимого применения своих полномочий, или противостоять недобрым настроениям, хотя бы и преходящим, охватившим или значительную часть народа, или даже господствующую фракцию в законодательном органе. Если же случится так, что он, может быть, сложит их, если не продолжит свое пребывание на посту в результате новых выборов и если захочет пребывать на нем, то его желания и опасения решительным образом подорвут его честность, подточат стойкость. В любом случае он окажется слабым и нерешительным на своем посту.

Некоторые склонны считать раболепную уступчивость президента доминирующим течением как в сообществе, так и в законодательном органе его наилучшей рекомендацией. Но такие люди очень приблизительно представляют как цели учреждения правительств, так и истинные средства, с помощью которых обеспечивается общественное благополучие. Республиканский принцип требует, чтобы чувство осознанной общности руководило поступками тех, кому вверено ведение дел общества; однако он не требует безоговорочного служения любому порыву страстей или любому преходящему порыву, исходящему от хитроумных людей, принимающих свои предрассудки за интересы общества. Совершенно справедливо, что люди обычно стремятся к ОБЩЕСТВЕННОМУ БЛАГУ. Они часто при этом ошибаются. Но их же здравый смысл возмутится против льстеца, утверждающего, что они всегда правильно выбирают средства его достижения. Жизнь учит их, что и они сами не застрахованы от ошибок; удивляет разве то, что их мало, а ведь людей одолевают своими хитростями паразиты и сикофанты, громогласно вопят честолюбцы, преследуют алчные авантюристы, изводят те, кто обладает большим доверием, чем заслужил, и те, кто стремится обладать им, а не заслужить. Когда интересы людей расходятся с их склонностями, долг лиц, назначенных быть хранителями этих интересов, воздержаться от преходящих заблуждений, дать время и возможности для хладнокровных и уравновешенных размышлений. Можно привести случаи, когда такое поведение спасало от самых фатальных последствий собственных ошибок и возводились памятники на века в знак благодарности тем, кто обладал смелостью и великодушием служить с риском вызвать недовольство.

Но как бы мы ни были склонны настаивать на неограниченном угодничестве исполнительной власти перед стремлениями народа, у нас не найдется оснований настаивать на таком же угодничестве перед настроением законодательного собрания. Оно может иногда выступать в оппозиции к исполнительной власти; в другие времена народ может быть полностью нейтрален. В любом случае, разумеется, желательно, чтобы президент дерзал проводить свою точку зрения энергично и добивался решений.

Правило, по которому признается разумным разделение различных властей, равным образом учит: при этом они остаются независимыми друг от друга. Чего ради отделять исполнительную или судебную власть от законодательной, если обе – исполнительная и судебная – власти так сконструированы, что находятся в абсолютной зависимости от законодательной власти? Подобное разделение должно быть чисто номинальным и не может достичь целей, ради которых затеяно. Одно дело – подчиняться законам и другое – зависеть от законодательного органа. Первое соответствует, второе нарушает коренные принципы хорошего правления, и каковы бы ни были формы конституции, вся власть сосредоточивается в одних руках. Тенденция законодательной власти поглощать все остальные полностью показана и проиллюстрирована примерами в некоторых из предшествующих статей. В чисто республиканских правительствах эта тенденция почти непреодолима. Представители народа в народной ассамблее иногда воображают, что они и есть народ, проявляя сильные симптомы раздражения и отвращения при малейшем признаке оппозиции из любых других кругов, как будто осуществление прав исполнительной или судебной властями нарушает их привилегии и подрывает их достоинство. Они, по-видимому, часто предрасположены осуществлять высокомерный контроль над другими департаментами, а поскольку на их стороне обычно народ, они всегда действуют с такой силой, что другим членам правительства крайне трудно сохранить баланс конституции.

Вероятно, могут спросить, каким это образом краткосрочное пребывание у власти может затронуть независимость исполнительной власти от законодательной, если одна не имеет права назначать или смещать другую? Один ответ на вопрос можно вывести из уже упомянутого принципа о слабом интересе к краткосрочному преимуществу и о том, как мало такой срок побуждает претерпеть серьезные неудобства или идти на риск. Другой ответ, вероятно, более определенный, хотя и менее убедительный, заключается в учете влияния законодательного органа на людей, могущих быть использованными для предотвращения переизбрания человека, который стойким сопротивлением любому зловещему плану этого органа стал ненавистным в его глазах.

Могут также спросить, соответствует ли четырехгодичный срок поставленной цели, а если нет, не будет ли меньший срок рекомендуем для обеспечения большей безопасности против честолюбивых замыслов и по этой причине предпочтительнее более длительного периода, который все же слишком короток для приобретения желательной твердости и независимости президента?

Нельзя утверждать, что четырехгодичный или любой другой ограниченный срок полностью соответствует предложенной цели, но он приближает к ней настолько, что это окажет серьезное влияние на дух и характер правительства. Между началом и окончанием такого периода всегда есть значительный интервал, в течение которого перспектива ухода с должности будет достаточно отдаленной, чтобы не оказывать неподходящего влияния на человека, наделенного приличной порцией стойкости. В течение этого интервала он с достаточными основаниями сможет пообещать себе, что ему до окончания срока хватит времени убедить сообщество в правильности мер, которые он собирается проводить. Хотя, возможно, по мере приближения новых выборов, когда публика выразит свое отношение к его политике, уверенность и вместе с ней твердость этого человека пойдут на убыль, обе стороны, однако, найдут поддержку в возможностях, которые дало ему пребывание в должности и связанное с ним уважение и доброе отношение избирателей. Тогда он сможет поставить на карту безопасность, вместе с доказательствами своей мудрости и честности, с уважением и привязанностью своих сограждан. Коль скоро, с одной стороны, срок в четыре года будет содействовать твердости президента в мере, достаточной для превращения ее в ценнейшую составную часть института, то, с другой – он будет недостаточно длительным, чтобы оправдать тревогу по поводу общественной свободы. Если английская палата общин, скромно начав с простого права соглашаться или не соглашаться с введением нового налога, большими шагами сократила прерогативы короны и привилегии дворянства до размеров, по ее мнению, совместимых с принципами свободного правления, то одновременно и подняла свой статус и значимость, став равной палатой парламента. Если палата общин в одном случае сумела ликвидировать как монархию, так и аристократию, возобладать над всеми древнейшими установлениями, над государственной церковью, если она сумела заставить недавно монарха трепетать перед перспективой ее нововведений, тогда чего бояться избранного на четыре года должностного лица с полномочиями, определенными для поста президента Соединенных Штатов? Чего, кроме того, что задача, предусмотренная конституцией, окажется ему не по плечу? Мне остается только добавить, что, если срок его пребывания в должности окажется таким, чтобы оставить в сомнении его твердость, это сомнение несовместимо с опасениями по поводу его собственных поползновений.

Публий

в начало

 

к содержанию << >>на следующую страницу