ПУБЛИЦИСТИКА ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ (1789–1794)

 

ЖАН ПОЛЬ МАРАТ (1743–1793)

Дар Отечеству

Речь первая

Речь вторая

Речь третья

Речь четвертая

Речь пятая

 

 

ЖАН ПОЛЬ МАРАТ

(1743–1793)

Марат родился во французской деревне Будри на границе с Швейцарией в большой семье. Он с детства хотел прославиться и в поисках известности пытался заниматься науками, литературой. Тяжелая нервная болезнь едва не привела Марата к смерти, но начавшаяся революция вернула ему силы. С сентября 1789 г. он стал выпускать в Париже газету «Друг народа», где, подписываясь одноименным псевдонимом, вел поиски потенциальных врагов революции, призывал к насилию и террору. На посту депутата конвента Марат снискал известность как пламенный оратор.

Марату принадлежит большая заслуга в развитии теории печати. Он был убит террористкой и после смерти почитался революционерами как мученик свободы.

 

Дар Отечеству[1]

 

Речь первая

Дорогие сограждане!

Дело сделано. Престиж правительства сведен на нет. Вот они, эти-де министры, ославленные за бездарность, презираемые за хищничество ненавистные своим произволом, заклейменные общественным негодованием. Предатели народа – своего властелина, предатели страны, они своими преступлениями подорвали авторитет власти и привели государство на край гибели.

Еще недавно их подлые приспешники нагло твердили, что монархи обязаны своей властью лишь Господу Богу и собственному мечу, что они такие же хозяева своим подданным, как пастух своим овцам, что народ следует морить голодом, чтобы он дал жить им самим, что необходимо его ослепить, чтобы заставить повиноваться, и что, наконец, он тем покорнее, чем его сильнее угнетают. Безумцы! Они не ведали, что всякое терпение имеет пределы, что отважный народ, измученный страданиями, неизменно стремится сбросить ярмо, что стоны отчаяния могут смениться приступами ярости и что, наконец, призывы к свободе всегда готовы подняться из пламени восстания.

Благодаря просвещению философией уже прошло то время, кода отупевший в своем невежестве человек считал себя рабом. Приспешники тирании, стыдящиеся собственных пагубных убеждений, хранят молчание; зато со всех сторон раздаются голоса мудрых, указывающих монархам, что в каждом государстве высшая власть принадлежит всему народу в целом, что именно народ является истинным источником всякой законной власти, что сами государи поставлены следить за исправным выполнением законов, которым они и сами подчинены, что их собственное могущество зиждется лишь на соблюдении справедливости, которую они обязаны, оказывать даже самому последнему из своих подданных. Утешительные истины! Зачем только о них скоро забывают в счастливые времена и вспоминают лишь в годину бедствий?

Но что за потрясающее душу зрелище встает перед нашими очами! О родина моя! Ненасытные хищники терзали твое тело, и руки варваров вонзали мечи в твою грудь: я все еще вижу тебя ослабленной утратами, изнуренной голодом, покрытой ранами и залитой кровью.

Давно уже, изнемогая под тяжестью своих бедствий, ты скорбишь в тиши. И только безмерность страданий вырвала, наконец, из твоей груди крики отчаяния. Они дошли до слуха твоего короля, и его сердце преисполнилось сострадания. Он сам узрел твои раны, и душа его содрогнулась. Теперь он спешит к тебе на помощь. Он глубоко возмущен поступками своих вероломных служителей, употребивших во зло доверенную им власть, и стре­мится положить предел преступной дерзости тех, кто соблазнился бы их примером. Он сам хочет защитить тебя от их ярости.

Ты будешь счастлива, если благостные намерения короля не окажутся тщетными вследствие происков врагов твоего покоя. Еще более счастлива, если грудь твою не разорвут на части твои же собственные дети. Одни – наглые сибариты – дают обеты нищеты и в то же время в вихре светских удовольствий расхищают достояние бедняков, дают обеты смирения и в то же время требуют льстящих их тщеславию отличий, называют себя служителями Господа – миротворца и в то же время повсеместно разжигают пламя раздора и вражды. Другие – смехотворные паладины, – стремясь (в припадке умоисступления) запугать монарха и предлагая ему свою помощь для расправы над тобой, призывали на твою голову разорение и гибель. Но, вооруженная верой в свои силы, ты укротила грозу и подавила эти преступные партии тяжестью доводов разума. Одна из партий уже пришла в смятение вследствие примера доблести, явленного одним почтенным прелатом. Но пойти по его стопам у нее самой не хватает сил. Партия эта хранит молчание и ожидает решения своей судьбы от самого хода событий, в то время как другая, униженная примером доблестного поведения отдельных знаменитых мужей, скрывает свои неправые притязания и стремится обмануть тебя притворным великодушием.

О французы! Вашим страданиям конец, если вы устали их терпеть: вы свободны, если у вас есть мужество быть свободными. Вся Европа рукоплещет справедливости вашего дела. Убежденные законностью ваших прав, сами враги ваши перестали противиться всяким требованиям. Люди эти, далекие от того, чтобы теперь отказываться от участия в несении расходов государства, из которого до сих пор они лишь тянули кровь, готовы единолично погасить государственную задолженность, лишь бы вы сами отказались от намерения освятить ваши требования в Национальном собрании. Погасить всю задолженность единолично? Но в состоянии ли они это сделать? И откуда возьмут они средства, чтобы заполнить пропасть? Самонадеянные спасители! Найдется ли среди них самих хоть сотня людей, не разоренных роскошной жизнью, расточительностью, азартной игрой, разбоем их собственных управляющих? Найдется ли среди них сотня людей, не обремененных долгами? Взгляните на их земли, находящиеся под судебными запретами, запущенные или продающиеся; взгляните на их имения, находящиеся в руках судебных исполнителей или под опекой. Но даже и в том случае, если бы они и не обманывали самих себя, если бы они действительно могли, действительно хотели по собственному желанию освободить правительство от задолженности, и в этом случае их пышная жертва явилась бы лишь временной мерой, тогда как государство нуждается в мерах надежных и постоянных. Берегитесь же расставленных ими сетей. Они готовы расстаться единовременно с любой суммой, лишь бы затем не платить всю жизнь. Раскошелившись однажды, они сохранили бы за собой поле сражения, навеки ослабили бы вас, утяжелили ваши цепи и продолжали бы отъедаться на вашем поте и упиваться вашею кровью.

Они порешили не признавать вас главным сословием нации, и хотя своих прежних речей они теперь не произносят, их поведение ничуть не изменилось. Не видя в природе никого, кроме самих себя, они считают себя за целую нацию. Пусть же они навсегда примут только на себя одних все расходы государства; пусть поддерживают и защищают его, заботятся о его процветании, пусть возделывают поля, возводят города, разрабатывают рудники, устраивают мастерские, управляют мануфактурами, ведут торговлю, отправляют правосудие, обучают молодежь, спускают корабли, снаряжают флот и набирают армии. Вы же, несчастные граждане, бегите прочь из пределов неблагодарного отечества, обязанного вам всем и одновременно отвергающего вас. Но куда же завлекло меня мое святое рвение? Нет, нет, граждане, не покидайте своих очагов, почувствуйте свою силу. Это вы составляете мощь и богатство государства. Король, возглавляющий вас, всегда останется могущественнейшим государем вселенной; без вас же он, находясь во главе дворянства и духовенства, всегда будет лишь простым сеньором среди своих вассалов. В этом случае король уподобился бы тем мелким князьям империи, которые вынуждены вымаливать себе покровительство у могущественного соседа из страха, что тот их поглотит, и вскоре уже перестал бы считаться одним из великих государей. Да что я говорю? Без вас Франция, орошенная вашим потом и вашими слезами, лишилась бы своей жатвы и превратилась в пустыню. Без вас иссяк бы самый источник ее плодородия и сам король умер бы с голоду. Пусть они чванливо хвастаются своими подвигами, своей службой: чего стоят их подвиги в сравнении с вашими? Мог бы король, вынужденный выбирать между ими и вами, колебаться хоть одно мгновение? Однако, благодарение небу, он не очутится перед подобной тягостной крайностью, и нация не будет раздавлена, раздроблена, уничтожена. Свет разума постепенно рассеет тьму, застилающую очи ваших врагов; поразмыслив и взвесив собственные истинные интересы, перестанут они ополчаться против справедливости. О мои сограждане! Сама чрезмерность ваших страданий заставила вас осознать необходимость исцеления. Вам представляется теперь единственный случай, чтобы вновь вступить в свои права. Познайте же, наконец, цену свободы, поймите же, наконец, ценность мгновения. Пусть мудрость направляет все ваши шаги, но оставайтесь непреклонны­ми. Какие бы преимущества ни обещали вам, пусть даже ваши враги согласятся взвалить на одних себя всю тяжесть налогового бремени, отказывайтесь от всего, пока права ваши не будут раз навсегда закреплены. В Национальном собрании, вот где должны вы торжественно их утвердить и освятить навеки.

На что только не имеете вы права притязать и в чем только не нуждаетесь? В том состоянии, в котором я вас теперь застаю, вам следует не только требовать всего необходимого, чтобы прокормиться, одеться, обзавестись жилищем, воспитать и надлежащим образом поставить своих детей на ноги; вам следует, кроме того, обеспечить свою личную свободу от покушений со стороны произвола министров, утвердить свою невиновность перед лицом несправедливых судей; отстоять честь своих жен и дочерей от посягательств титулованных насильников, а свое собственное доброе имя – от нападок влиятельных клеветников; добиться правосудия в тяжбах с могущественными притеснителями и, наконец, создать благоприятные условия для развития собственных способностей и достижения счастья. Это – ваш долг перед самими собой, перед вашими детьми, перед родиной и королем. Это – единственное средство сделать нацию цветущей, уважаемой и грозной, а также поднять на вершину славы имя французов.

 

Речь вторая

Нет, мои дорогие соотечественники, не существует такого средства, которое враги ваши не применили бы с целью избежать созыва высокого собрания, того собрания, в котором сами вы приобретете права гражданства. Каждый день они расставляют для вас все новые сети. Вчера они попытались вас поработить, а сегодня силятся вас разделить: бесплодные попытки, до тех пор пока добродетель с вами.

Уже все классы третьего сословия, объединенные общими интересами, сблизились и сообщаются друг с другом. Мои дорогие соотечественники, обратите внимание на собственные силы и сделайте это не столько ради их измерения (они неисчислимы и непреодолимы), сколько ради опознания тех из ваших братьев, кто готовится вам изменить, и тех, на кого вы действительно можете положиться.

Враги ваши стремятся отделить от вашего сословия финансистов; но эти состоятельные люди слишком благоразумны, чтобы, украсив себя пустыми титулами, сделаться общим посмешищем; чтобы стать заодно с классом людей, связанных с ними лишь жаждой золота;

чтобы примкнуть к партии, презирающей их самих, тиранические притязания которой им к тому же слишком хорошо известны.

Враги ваши стремятся отделить от вашего сословия новоиспеченных дворян, людей короля, городских муниципальных чиновников. Но эти уважаемые лица слишком высоко стоят над предрассудками мелочного тщеславия, чтобы не гордиться званием гражданина, чтобы отойти от почитающих их собратьев и занять место в партии, тиранические притязания которой они столько раз на себе испытывали.

Враги ваши стремятся отделить от вашего сословия адвокатов, судейских чиновников низших инстанций. Но эти непреклонные защитники невинности, эти мстители закона не знают никакого иного благородства, кроме благородства чувств: их, верных своим убеждениям, не удастся увидеть в партии, чьим тираническим притязаниям они столь часто противодействуют.

Враги ваши стремятся отделить от вашего сословия священников, но эти почтенные слуги религии, знающие, что все люди братья, и постоянно проповедующие им смирение, не станут похваляться светскими отличиями, отвергаемыми Евангелием. Они не пойдут за партией, чьи тиранические притязания они ежедневно оплакивают.

Враги ваши стремятся отделить от вашего сословия писателей, ученых, философов, но эти бесценные люди, вся жизнь которых – в том, чтобы нести вам просвещение и внушить сознание собственных прав, кто так ревностно отстаивает ваше дело и столь хорошо показывает, что людей отличают лишь таланты и добродетели, разве могут они стать презренными отступниками и принять сторону партии, на тиранические притязания которой они сами же ополчились?

Таким образом, третье сословие Франции состоит из класса слуг, из классов чернорабочих, мастеровых, ремесленников, торговцев, предпринимателей, негоциантов, сельских хозяев, землевладельцев и рантье, не имеющих титула, учителей, людей искусства, хирургов и медиков, писателей, ученых, юристов, низших судейских чиновников, служителей алтаря, а также войска и флота: неисчислимый и непобедимый легион, включающий и просвещение, и дарование, и силу, и добродетель.

Во главе его становятся те великодушные и благородные дворяне, чиновники, сеньоры, прелаты, князья, что забывают о своих привилегиях и служат вашему делу, довольствуясь званием простых граждан.

Во главе его должны были бы также стоять те, с давних пор весьма пылкие, сенаторы, что притязают быть отцами народа и творцами благодетельных законов; однако парламенты покинули третье сословие, и третье сословие в свою очередь покидает их.

Что теряет оно от этого? Сенаторов упрекают в том, что они всегда мало заботились о народе, но всегда крайне завидовали некоторым привилегиям и почестям патрициев.

Их упрекают в том, что они, выдавая себя в городе защитниками угнетенных, в деревне сами притесняют слабого, имеющего несчастье быть их соседом.

Их упрекают в том, что никому и никогда нельзя было добиться от них правосудия даже против ничтожнейшего из их членов.

Их упрекают в том, что они отвергли поземельный налог только из боязни разделить с другими часть общественных тягот.

Их упрекают в том, что они подняли свой голос против произвольных приказов об арестах тогда лишь, когда те обрушились на них самих.

Их упрекают в том, что они потребовали созыва Генеральных штатов лишь для утверждения новых налогов, а также в том, что они выдают самих себя вкупе с пэрами и высшим духовенством Генеральные штаты, лишь только заходит речь о допущении туда третьего сословия.

Их упрекают в том, что они побудили третье сословие отстаивать свои права, но сами заглушили его голос, едва только сословие это пожелало, чтобы его требования были услышаны.

Их упрекают в том, что они, втайне подстрекая к мятежам, сами выносили постановления против народа.

Их упрекают в том, что они, беспрестанно требуя освобождения двух своих членов, произвольно арестованных, один только раз выказали готовность отомстить за многочисленных граждан, убитых войсками.

Их упрекают в том, что сначала они требовали свободы печати, надеясь на восхваления, а затем добивались ее отмены, боясь порицаний.

Их упрекают в том, что они, смотря по обстоятельствам, поворачивались то к народу, то к правительству, стремясь превратить поочередно монарха и народ в орудие своей ярости против тех, кто противился их тайным и честолюбивым замыслам и планам.

Их упрекают в том, что они стремятся к независимости и противодействуют королю лишь в надежде в один прекрасный день разделить с ним власть.

Их упрекают вместе с тем в несносном духе кастовости, в отвратительной пристрастности.

Их обвиняют, наконец в честолюбии, неповиновении, бунтарстве, несправедливости, тирании; и они не делают даже попытки оправдаться в чем-либо. Что подумать об этом молчании? Стоит только сопоставить их прекрасные речи и отвратительное поведение; их нравственные правила, столь мягкие в теории и столь грубые на практике; их политику, столь мудрую с виду и столь вероломную на деле; бездну смирения у них на устах и тьму гордыни в сердцах; такую человечность в правилах и такую жестокость в действиях; столь умеренных людей и столь честолюбивых чиновников; столь неподкупных судей и столь несправедливые приговоры, – стоит только сопоставить все это, и, поистине, не будешь знать, что думать. Трогательное звание отцов народа, которым они так хвастливо прикрываются, представляется теперь лишь потешным прозвищем, в насмешку обозначающим людей опасных, бесчеловечных и себялюбивых.

 

Речь третья

Я всегда с горечью вспоминаю мало разумную радость публики по поводу назначения министром архиепископа тулузского. «Это – человек большого ума, больших способностей», с восторгом твердили тогда со всех сторон, черпая отсюда самые радужные надежды. Но достаточно ли быть умным человеком, чтобы находиться во главе правительственной власти, если отсутствуют способности, необходимые государственному мужу, если нет опыта ведения государственных дел? Да и где, спрашивается, этот бойкий прелат сумел приобрести сведения, необходимые для первого министра? Не в кругах же светского общества, не в будуарах галантных женщин и в интригах двора?

Кроме того, если бы даже он и располагал всеми отсутствующими у него дарованиями, одних талантов было бы далеко не достаточно – необходимы еще и нравственные качества; да и чего можно было ожидать от законченного придворного шаркуна, от одного из тех людей, душой которых постоянно владеют честолюбие, алчность и скаредность, а ремеслом которых являются лживость, коварство, хищничество и измены?

Зловещие предзнаменования! И надо же было, чтобы события оправдали их столь быстро! Вы видели сами, да, вы видели сами, как этот ненасытный расхититель начал свою деятельность в министерстве с утоления своей жажды золота, с присвоения народного достояния, а затем, когда голодающий народ запросил хлеба, сорвал с него и последние лохмотья. Однако иллюзия эта, благодаря какому-то беспримерному стечению обстоятельств, продолжала жить до самых последних дней. А что касается самого министра, то он, осознав собственную неспособность и убоявшись надвигающейся грозы, бежал из страны, оставив новую зияющую пропасть, в которую только что низверг нацию.

Дорогие мои сограждане, пусть прошлое послужит вам уроком на будущее; вооружитесь же благоразумием и при выборе своих представителей в Национальное собрание будьте столь же строгими, как при выборах министра.

Удаляйте с политической арены неблагоразумную и пылкую молодежь, а также людей, известных своим легкомыслием и веселой жизнью, людей, склонных к мотовству, роскоши, разврату, скаредности и честолюбию.

Знания и добродетели – вот качества, необходимые представителю третьего сословия. Возводите же в это звание лишь здравомыслящих и испытанно честных людей, в способностях которых невозможно сомневаться; людей, ревностно относящихся к общественному благу, опытных в делах, чьи интересы неотделимы от ваших собственных; людей серьезных, зрелых годами, или же тех, у кого почтенная старость венчает безупречную жизнь. И, наконец, чтобы уберечь их добродетель от всякого соблазна, избирайте людей, не знающих, благодаря своему состоянию или заработку, нужды; людей независимых по роду своей деятельности или таких, чьи должности не зависят ни от благорасположения высочайших особ, ни от покровительства вельможи или министра.

От того, кто будет избран вашим представителем, зависит ваше счастье, ваше спасение. Забота о сохранении ваших состояний, свободы и чести; любовь к вашему семейству, к родине, к королю; религия и слава государства объединяются в настоящее время для того, чтобы воззвать к вашему благоразумию и вашей добродетели. Когда затронуты подобные крупные интересы, осмелятся ли мелкие страсти возвысить свой голос? Берегитесь, как бы, пренебрегая мудрыми советами и прислушиваясь к соблазнительным речам, вы собственными руками не вырыли пропасть у своих ног. Берегитесь, как бы собственные ваши дети не упрекнули вас позднее в том, что вы сами выковали им цепи, и как бы они, рыдая над горькими плодами порабощения и жалуясь на свои мучения, не стали проклинать продажность своих отцов.

 

Речь четвертая

Благополучие отдельных держав, как и благополучие частных лиц, зависит от мудрости правительства; продажное министерство столь же быстро доводит до разорения самое процветающее государство, как какой-нибудь расточитель пускает на ветер достояние зажиточного семейства. Печальная истина, недавно представшая перед нами во всей своей суровости!

Могло показаться, что за последние двадцать лет исчез куда-то гений – покровитель Франции и, чтобы наказать народ за слепое послушание, безвозвратно предал его в руки министров, бездарных, тупых и хищных.

Если начать с того из них, кто разорил столько подданных и подорвал национальный кредит, нарушая обязательства, взятые на себя монархами, можно сказать, что само заблуждение и безумие руководили их выбором.

Разве во главе военного ведомства не видели мы Сарданапала, лишенного опыта, знаний, таланта? Он только то и делал, что представительствовал, торговал должностями и любезничал с потаскухами.

Разве не видели мы в морском ведомстве человека, не имевшего об этом деле ни малейшего понятия, отроду не видавшего ни корабля, ни моря, человека, прошедшего свою школу матроса, маневрируя картонным корабликом в лохани с водой, человека, наконец, не имевшего никаких оснований для распоряжения нашим флотом, для руководства его боевыми действиями, для обороны наших островов и для поощрения нашей торговли, кроме разве что своего умения потешать двор скандальными городскими сплетнями да ловкости, выказанной при поимке мошенников и плутов?

Разве не видели мы в министерстве финансов двух законников, состарившихся на судебных тяжбах, знакомых лишь с юридическими формальностями и не способных даже сосчитать до трех? Разве не видели мы там исполненного тщеславием интригана, обремененного долгами, провинциального лихоимца, напыщенного растратчика без совести и стыда?

Разве не видели мы во главе министерства престарелого шута, единственный талант которого состоял в умении развлекать государя, а единственное занятие – в злоупотреблении властью ради того, чтобы потакать своим мелким страстям и выдвигать своих протеже? Разве не видели мы там честолюбивого попа, известного своим чванством, пронырливостью и хищениями, единственное достоинство которого составляли гибкость, хитрость, интриги и мотовство?

Разве не видели мы во главе судебного ведомства и высшим распорядителем королевской типографии чиновника, обвиненного в распространении пасквилей против королевы?

Баловни фаворитизма, сколь достойными подобного родителя проявили они себя! Но увы! Разве мы были более счастливы с теми, чей выбор казался вполне разумным?

Взгляните на этого политического склочника, пропитавшегося у мусульман ядом деспотизма. Едва успев занять свое место, этот заклятый враг свободы замыслил стереть ее с лица земли и удушить в самой колыбели. Удары, нанесенные им нации, оставили глубокие раны – они все еще кровоточат и, возможно, будут кровоточить всегда.

С целью сокрушить Англию он сеял смуту в ее колониях и втравил Францию в несчастную войну, истощившую ее финансы и навеки ее ослабившую. Проворный в разжигании распрей у тех народов, которые собирался поработить, он мало тревожился о том, не перекинется ли огонь к нам и не увлекут ли они нас в своем крушении. Лишенный прозорливости, вдумчивости, проницательности, он не имел никакого представления о скрытых силах, всегда приберегаемых свободным народом, об энергии, развиваемой им при отпоре врагу, и о той мудрости, которой народ искупает мимолетное свое безумие; ему неведомо было великое искусство читать в грядущем и рассчитывать ход событий; видя лишь удары, наносимые им самим, он не замечал ударов, которые должны были поразить нас самих. Ограничив все свои замыслы стремлением повредить другим, он довел нас до истощения, стараясь вырвать у наших врагов Америку. При этом, однако, он даже не помыслил о том, чтобы сблизить ее с нами и тем позволить нам позднее пожать плоды этого союза. Да что я говорю? Он сделал все, чтобы вызвать к нам ненависть. Повстанцы бросались нам в объятия; но вместо того чтобы явить нас в их глазах верными и преданными друзьями, он явил нас авантюристами, не знающими ни совести, ни чести. Им не хватало военного снаряжения; вместо того чтобы доверить заботу об их снабжении честным негоциантам, он поручил это гнусному интригану, некоему Бомарше, светскому человеку, как бы созданному для того, чтобы покрыть позором нацию и отнять у нее плоды стольких жертв.

Исчерпав наши силы ради унижения наших соперников, он разорил нас заключением торгового договора с ними: договора губительного, доведшего у нас англоманию до высшей точки, подточившего нашу промышленность и повергшего в нищету бесчисленное множество ценных работников.

С голландцами он повел себя так же, как с англичанами, и эти новые столкновения окончательно подорвали как силы, так и политический престиж нации. Чтобы лишить Англию поддержки со стороны Голландии, он возбудил в Соединенных провинциях волнения, поднял могущественную партию против штатгальтера и силился его уничтожить. Столь же непроницательный, сколь и неугомонный, он упустил из внимания все средства, имевшиеся у партии, которую он рассчитывал сокрушить. Фридрих II, бывший в то время уже на краю могилы, боясь скомпрометировать свои лавры, пытался исправить дело путем переговоров. Соображение это не могло удержать его преемника, несомненно, сильно привязанного к любимой сестре, не говоря уже о государственных интересах, толкавших пруссаков, голландцев и англичан к сближению друг с другом, к объединению своих сил и укреплению взаимных связей. Ровно ничего даже не было предусмотрено на случай разрыва: ни плана боевых операций, ни готовой армии, ни пограничных военных складов, ни денежных сбережений на случай войны; далекий от того, чтобы озаботиться приведением финансов в порядок, он сам способствовал их расточению. Состояние бессилия, в которое была ввергнута Франция, соблазнило ее врагов и толкнуло их к нанесению решительного удара. Двадцать семь тысяч пруссаков в одну ночь проникли на территорию Голландии. При их приближении мятежники пускаются в бегство, ворота распахиваются, и возвращенный на престол штатгальтер становится могущественнее, чем когда-либо. Вскоре его ненависть к Франции, дружественные чувства к Англии, его признательность Пруссии создают и скрепляют Тройственный союз, – союз роковой для [нашей] нации, который довел бы ее до края гибели, если бы провидение в своем милосердии не сковало вражеские силы непогодой, а также слабоумием Георга III.

О родина моя, милая родина! Ты, которую природа так щедро осыпала своими дарами! Какова же теперь твоя участь, когда лишь милость двора и интрига определяют выбор твоих вождей и когда тебе приходится завидовать народам даже тех диких стран, которые небо как будто бы совершенно обездолило! Ты, некогда стоявшая во главе благоденствующих и грозных народов, сколь же ты теперь унижена! Ты почти что потеряла уже свое место в политической системе Европы и без сил, без воли, без опоры отдана, беззащитная, на поток и разграбление своим врагам. В их власти безнаказанно насмехаться над твоими бедствиями, раздирать тебя на части и заставить исчезнуть из круга великих держав. И как будто тяжесть твоих страданий еще не достаточно велика, новые бедствия угрожают тебе: корпорации, которым поручено исполнение законов, стремятся к независимости; дворянство и духовенство отделяются от тебя, собственные твои дет готовятся растерзать тебя, предав всем ужасам гражданской войны. При виде стольких бедствий сколь жгучее раскаяние должно наполнить сердце тех, кто наградил тебя такими недостойными правителями! Твой вождь, разбуженный криками раздора, в испуге обращает к тебе свои взоры; горько сожалеет он о том, что возложил заботу об управлении государством на вероломных министров; он сожалеет о том, что они злоупотребили его авторитетом, и желал бы один взять в свои руки бразды правления; но отягощенный многочисленностью правительственных обязанностей и тяжестью общественных дел, он чувствует, что для выполнения священных обязанностей государя сил одного смертного не достаточно. Он чувствует, что деспотизм, который всегда в тягость и самому себе, кончает всеобщим разрушением и что умеренный образ правления во времена тревог и волнений служит прибежищем даже самому деспоту. Он чувствует, что для возвращения нации ее былого блеска и могущества необходимо вернуть ей свободу и восстановить ее права; он понимает, как важно для короля, которого министры-честолюбцы стремятся занять пустыми развлечениями, а льстецы стремятся развратить, сколь важно для него окружить себя только способными и честными министрами; он знает, сколь затруднительно самому королю разыскать в своем королевстве людей, наиболее достойных его доверия, и сколь редко в условиях развращенного двора истина может найти дорогу к трону; он знает, что только одна она может помочь ему сделать правильный выбор и что только среди свободного народа можно услышать ее голос; он чувствует, зная слабость человеческой природы, что даже наиболее добродетельный министр не сможет так ревностно радеть о благе народа и славе государя, как сама нация; он понимает, что единственное средство для спасения страны состоит в возложении заботы о ее спасении на представителей самого народа и в предоставлении им права надзора за расходованием общественных средств; он понимает все это и желает, чтобы народ вечно наслаждался этими бесценными благами.

Да благословен будет лучший из королей! Надежда возрождается в наших сердцах. Отвратим же наши взоры от наших утрат и обратим их к нашим возможностям. Нет, нет, могущественные враги не разделят между собой нашего достояния, а не знающие жалости партии не разорвут нашу грудь. Прочь от нас, раздоры и смуты. Пусть духовенство и дворянство не перестают пользоваться своими почетными преимуществами, но пусть все сословия государства сблизятся между собой, пусть объединит всех нас забота об общем благе, пусть разум рассудит наши взаимные притязания и вечная справедливость установит наши права и пусть, наконец, звание гражданин сплотит навсегда разрозненные члены державы.

 

Речь пятая

Конституция французской монархии не имеет основных законов, прочного фундамента, а между тем ей нужно непоколебимое основание, способное служить ей вечной опорой. В Национальном собрании, священном источнике всякой законной власти, вот где она ее обретет.

Все пропало, мои дорогие соотечественники, если народные представители не начнут с утверждения своего суверенитета и своей независимости от любой человеческой власти. Для этого необходимо, чтобы Генеральные штаты, надлежащим образом избранные, собрались в соответствии со своим правом в установленном для их заседания месте и чтобы они собирались в дальнейшем не реже одного раза в три года.

Народ, в лице своих представителей, являясь законным сувереном и верховным законодателем, один должен вырабатывать основные законы государства, вносить изменения в конституцию и следить за сохранностью своего творения. Это перед нею, следовательно, должны нести ответственность министры: министр иностранных дел – за заключение договоров и союзов, противных общественному благу; военный и морской – за военные действия, опасные для общественной свободы; министр финансов – за растрату общественных средств; министр внутренних дел – за государственные перевороты. Это нации надлежит требовать удовлетворения народных жалоб, отставки неспособных министров, наказания министров развращенных. Ей самой принадлежит право определять предмет своих занятий и порядок своих заседаний. В этом состоит первый и основной закон королевства, без которого Генеральные штаты превратились бы в пустой призрак. Если бы они созывались в случае тяжелых бедствий, для изыскания средств погашения государственного долга, их кратковременное существование зависело бы от воли правительства; их суверенная власть сводилась бы тогда к весьма убогому преимуществу съезжаться по призыву канцлера со всех концов королевства, чтобы пополнить государственную казну содержимым карманов своих же собственных избирателей и тем способствовать безумствам администрации, хищничеству придворных, растратам министров и плутням различных мелких служащих. Для того чтобы упрочить собственное положение, им, таким образом, следует утверждать налоги не более чем на одно трехлетие.

Если я приурочил время их созыва к этому сроку, то для того, чтобы их сессии не стали ни слишком частыми, а потому обременительными, ни слишком редкими, а потому перегруженными ввиду накопления большого числа нерешенных дел.

Поскольку Генеральные штаты могут заботиться о благе государства, лишь когда они собраны, необходимо, чтобы они избрали особый комитет, постоянно заседающий в их отсутствие. Комитету этому должно быть поручено следить за выполнением конституции и соблюдением законов; требовать удовлетворения общественных жалоб и устранения злоупотреблений; протестовать против любых нарушений свободы и т. д.

Он должен состоять из небольшого числа лиц, но обязательно включать людей, отличающихся своими познаниями и нравственными качествами; а для того чтобы комитет этот никогда не поддался соблазну подкупа, ни одному из его членов не будет дозволено принимать какие-либо иные назначения и комитету придется давать отчет о своих действиях. В этом состоит второй основной закон королевства.

Несколько собравшихся вместе человек никогда не смогут следить за положением дел во всем государстве и оповещаться о нарушениях закона, если до них не доходят жалобы угнетенных. Но каким образом жалобы этих несчастных, запуганных своими притеснителями, доведенных до нищеты, лишенных всякой поддержки или томящихся в тюрьмах, дойдут до них иначе, нежели при посредстве людей, достаточно смелых и благородных, чтобы предать их гласности? Необходима, следовательно, свобода печати. Это – третий основной закон королевства.

Тут я слышу, как приспешники деспотизма, шарлатанства и порока возвышают свой голос против подобного, страшного для них закона. Чтобы заглушить их вопли, я отвечу им здесь одним лишь простым сопоставлением.

Ведь во Франции, где без согласия книжной палаты и утверждения цензора нельзя даже напечатать, что в полдень светло, печатью злоупотребляют больше, чем в любой другой стране. Какое огромное число непристойных книг тайком выпускается у нас ежедневно! Подобное явление – редкость в Англии, где свободно печатается, что угодно, такая редкость, что на сотню этих грязных произведений, изданных в Париже, вряд ли появляется одно в Лондоне.

Во Франции печать не только служит распространению пороков, но и становится орудием клеветы в руках злонамеренных людей. Взгляните на огромное число возмутительных пасквилей, без конца ходящих по рукам и не щадящих ни трона, ни заслуг, ни добродетели. Все это злоупотребления, беспримерные в Англии, где анонимные писания не производят никакого впечатления, где разоблаченная клевета неизменно наказуется и где каждый может открыто выступить против своих врагов, коль скоро на его стороне истина, подтверждаемая доказательствами.

Во Франции печать, кроме того, еще служит орудием притеснений в руках влиятельных лиц, корпораций и самих цензоров с их приятелями. Что если захотят раздавить какого-нибудь бесхитростного человека, не имеющего связей и лишенного поддержки? Его сперва обливают грязью в пасквиле, затем не дают возможности оправдаться в печати, пользуясь для этого давлением властей на журналистов и владельцев типографий, что случается довольно части. Или же еще чаще случается, что оклеветанный долгое время томится, ожидая разрешения поместить опровержение, в котором ему вначале отказывают, и которое ему в конце концов дают, когда уже прошло время напоминать об этом публике. Подобное явление невозможно в Англии, где невинный всегда имеет возможность заставить себя выслушать, где законы всегда направлены против притеснения и где само общество всегда стоит на стороне притесняемых.

Во Франции, наконец, печать является еще и средством обольщения в руках влиятельных, занимающих высокие должности, людей и богатых интриганов. Хотят ли провести какой-нибудь разорительный (для страны) проект? Чтобы навязать этот проект обществу, его восторженно расхваливают в печати, затыкая при этом рот критике. Вещь неслыханная в Англии, где любой гражданин имеет право оспаривать взгляды самих министров, подробно разбирать их проекты и всенародно их разоблачать.

Ко всем этим вопиющим безобразиям следует добавить еще одно, имеющее широко распространенные и печальные последствия. Дело в том, что печать во Франции потворствует деспотизму академий, постоянно занятых преследованиями тех выдающихся и талантливых людей, которые затмевают их собственных членов. Академии стремятся увековечить заблуждения, помешать распространению новых истин, удержать общество в состоянии невежества и лишить его плодов полезных открытий, ибо сами они никаких открытий не делают. Нередко бывает, что то или иное научное общество особенно ревниво относится к какому-нибудь замечательному изобретению. В этом случае оно входит в соглашение с цензорами и журналистами, и несчастный изобретатель, жертвовавший своим сном, здоровьем и состоянием ради прогресса науки, безуспешно бьется над тем, чтобы ознакомить публику со своим трудом. Вещь немыслимая в Англии, где каждый волен отстаивать свои права и разоблачать ученых шарлатанов.

Стоит ли говорить об этом? Во Франции проституирование печати дошло до того, что сами цензоры пользуются печатными произведениями, чтобы расправляться с врагами или помогать друзьям.

Что же еще добавить ко всему сказанному, чтобы пресечь вопли тех, кто силится увековечить эту мерзость?

Если печать будет свободна, нечего будет опасаться злоупотреблений: чтобы избежать распущенности, достаточно обязать автора подписывать своим именем то, что он опубликовывает, и сделать его ответственным за все сообщаемые им неверные или необоснованные сведения. Всех владельцев типографий под страхом потери разрешения на право издания следует обязать не печатать никаких анонимных сочинений и, наконец, сурово наказывать тех книготорговцев и разносчиков, которые будут уличены в продаже подпольной литературы.

Если от свободы печати нельзя ожидать никаких злоупотреблений, то каких только выгод ни сулит она нам? Как только она будет установлена, всякий честный гражданин станет следить за соблюдением законов и удержит в границах долга людей, которым поручено их исполнение. В том же случае, если законы будут нарушены, всякий смелый человек забьет тревогу и потребует общественной кары для виновных.

Сколько отвратительных беззаконий будет таким образом предотвращено, сколько отменено несправедливых приговоров, сколько губительных проектов оставлено!

Но преимущества свободы печати не ограничиваются только этим: она сразу же покончит со всем злом, вытекающим из деятельности королевских цензоров – этих машин, изобретенных с целью душить крик свободы против тирании, невинности – против угнетения, разума – против фанатизма, науки – против шарлатанства; этих машин, выдуманных для того, чтобы помешать взлету мысли, проявлению таланта и гения.

После того как суверенитет нации и общественная свобода утверждены, необходимо упрочить свободу каждого гражданина путем отмены приказов о произвольном аресте и запрещения произвола. И если, в случае грозящей государству опасности, государь все же должен будет, во избежание проволочек, связанных с судопроизводством, употребить собственную власть, он все же обязан будет через определенный срок передать дела об арестованных по его приказу лицах на рассмотрение судебной палаты. Это – четвертый основной закон королевства.

Но еще далеко не достаточно оградить личную свободу граждан от произвола; для увенчания великого дела законности необходимо еще оградить невинность граждан от невежества и лихоимства судей.

Уголовный кодекс является оплотом невинности, ибо невозможно покарать человека, когда нельзя вменить ему в преступление дозволенные действия; но для этого нужны неподкупные и беспристрастные судьи. А это в свою очередь заставляет с особенной силой почувствовать настоятельную необходимость коренной переделки наших уголовных законов и преобразования наших судов.

Три основных довода должны привести к упразднению наших судебных палат.

Первый из них состоит в том, что судьи, ведущие следствие при закрытых дверях, имеют возможность по своему произволу оправдать виновного и осудить невинного.

Второй – в том, что у пожизненных судей со временем от постоянного лицезрения преступлений черствеют души, и они, если у них вначале и был мягкий и человечный характер, от ежедневного присутствия при пытках в конце концов привыкают к жестокости. А что если они по природе легкомысленны или черствы! Что если они купили себе право располагать жизнью себе подобных. Недаром же французские парламенты справедливо слывут кровавыми судилищами.

Третий довод состоит в том, что судьям по назначению не достает знаний, необходимых для исполнения тонких судебных обязанностей, и они неизбежно проникаются корпоративным духом, столь враждебным правосудию, что зачастую сам государь не может добиться от них удовлетворения. Наши парламенты дали тому тысячи примеров. Чтобы привести здесь один из них, самый свежий, я напомню о решении парижского парламента по поводу пасквилей, направленных против королевы. Кто может еще сомневаться в том, что, не будь один из президентов парламента замешан в этом деле, сообщники его были бы признаны виновными?

Стоит ли говорить здесь о том отвратительном сговоре парламентов, который получил известность в целом ряде случаев и, в частности, в деле несчастного Лалли. Найдется ли более возмутительное зрелище, чем заговор высших судебных чинов королевства, направленный против справедливости, заговор магистратов, готовых скорее обречь на топор палача столько невинных жертв, нежели закрыть собственные сердца для голоса своекорыстия и самолюбия!

Пришло время раз и навсегда покончить со всеми этими гнусными беззакониями.

Наилучшим средством подсечь их под самый корень было бы заимствовать уголовное законодательство у Англии.

Но если у нас и не будет введен суд присяжных, пусть все же судебное следствие ведется открыто, пусть обвиняемый имеет защитника, а перед его родственниками и друзьями раскроются двери тюрьмы; пусть не обходятся с ним как с преступником до того, как ему самому не будет доказано его преступление, и пусть сам приговор выносится открыто перед лицом земли и неба. Таков пятый основной закон королевства.

Наконец, после принятия решений по всем этим большим вопросам, пусть займутся налогами, о чем мне остается сказать лишь немногое: а именно, что их распределение должно сообразоваться с имущественным положением. Это шестой основной закон королевства.

Таковы, дорогие мои сограждане, те основные законы, которые должны образовать фундамент конституции и обеспечить вам счастье. Это – священные законы, запечатленные самой природой в сердцах мудрецов, утешительный голос которых говорит сердцам всех добродетельных людей.

И кто же попытается подняться против них, если не эти министры-честолюбцы, боящиеся света разума, порочные прелаты, насмехающиеся над святостью, неправедные судьи, бегущие правосудия, или же мошенники, дрожащие при одной только мысли, что им придется отказаться от хищничества и стать порядочными людьми?

Пусть же эти враги родины вопят сколько им угодно, о новшествах, о низвержении монархии. Мы ответим, что вовсе не вводим никаких новшеств и не помышляем о ниспровержении трона; мы стремимся лишь вернуть правительственную власть в ее первоначальное состояние, исправив ее коренные пороки, способные навсегда погубить и самого государя, и его подданных.

Если уж приходится в наш просвещенный век брать за образец творение веков варварских и дело рук разбойников, то кто же не знает, что при основании монархии верховная власть принадлежала народному собранию, а король являлся лишь вождем войска и вершителем правосудия? И если, благодаря длительному злоупотреблению властью, врученной ему с целью принуждать подданных уважать законы, дерзкие министры поставили самого короля выше последних, то это случилось лишь в результате ряда покушений и преступлений, ибо как же может самодержавная власть притязать на благословение свыше? Не будет, следовательно, умалением августейших прерогатив короны отрицать за королем право разорять народи угнетать подданных. Но какой же государь может домогаться таких привилегий? Какой же государь осмелится их потребовать?

И можно ли сомневаться в том, что Людовик XVI, столь много сделавший, чтобы помочь повстанцам разбить оковы, сам станет приветствовать благородные усилия народа покончить с рабством, его твердую решимость восстановить свою свободу; разве только король станет притязать на то, что ему одному принадлежит право угнетения народа? Это безумное притязание, которое король с его добрым сердцем с ужасом отвергнет.

Итак, собственные интересы короля, безопасность его короны и привязанность к нему его подданных – вот сильнейшие доводы, вынуждающие Людовика XVI утвердить основные законы, королевства. Добавим к этому его любовь к управляемым им народам, ревность к общественному благу и сладость покоя, которую он вкусит, возложив контроль за деятельностью министерства на совет нации, помышляющий единственно о благоденствии государства и славе монарха.

Если, против всякой справедливости и всякого вероятия, правительство, подчинившись влиянию коварных советчиков, отказалось бы торжественно утвердить указанные основные законы, без которых Франция никогда не возродится, у народа еще останется решающее средство, чтобы его образумить. Это – отказать ему во всякой поддержке, воспретить во всех провинциях взимание налогов, сурово преследуя нарушителей этого приказа. Осмелится ли правительство взволновать все умы несправедливым отказом, который может разжечь гражданскую войну и привести к ниспровержению трона? Решится ли оно толкнуть иностранные державы к тому, чтобы поступить с Францией, как сама она поступила с повстанцами? Ужасающий пример, который оно постоянно должно держать перед глазами, тем более ужасающий, что Англия в то время располагала еще армиями, чтобы двинуть их против своих колоний, в то время как французскому правительству некого заставить идти против народа. Внезапное отступничество отняло бы у него всех воинов-граждан, всех воинов, достойных уважения, которые отказались бы убивать своих братьев. Да и откуда взяло бы оно средства оплатить оставшихся ему верными гнусных наемников?

Благодарение небу, нам нечего опасаться этого несчастья: нынешнее министерство состоит из людей мудрых и добродетельных. Озабоченные сами бедствиями народа, они искренне желают, чтобы дело справедливости, наконец, совершилось.

В ожидании того желанного дня, когда народ, предавшись радости, сможет воскликнуть: «Я свободен», какое восхитительное волнение течет в моих жилах и охватывает мое сердце!

О родина моя, я вижу тебя уже преображенной! Где эти несчастные, изнуренные голодом, лишенные приюта и крова, отданные во власть отчаяния, которых ты, казалось, отталкиваешь от своей груди? Где эти обездоленные, полуголые, истомленные, бледные и тощие, бывало населявшие твои города и селения? Где эти бесчисленные стаи сборщиков-лихоимцев, которые опустошали твои поля, подстерегали у твоих застав и грабили твои провинции?

Народ не стонет больше под тяжким бременем королевских налогов. Крестьянин располагает уже хлебом и кровом и дышит свободно; рабочий разделяет его судьбу, ремесленник не терпит больше нужды, и ревностный служитель церкви не прозябает в бедности.

Из храма свободы бьют тысячи плодоносных источников. Во всех сословиях царит достаток, стремление к благосостоянию охватывает все сердца. Каждый уверен в том, что пожнет плоды своего труда, и изо всех сил стремится отличиться. Искусства совершенствуются, торговля процветает, земля обогащает своих владельцев, познавших изобилие; и множество супругов, ранее из страха нищеты жертвовавших своим потомством, не страшатся более дарить отчизне младенцев.

Сколько новых благодеяний ниспослано в ответ на твои мольбы! Отвратительные законы уступили место законам справедливым, но непреклонным. Преступление не может уже более рассчитывать на безнаказанность, а невинность, уверенная в своей безопасности, начинает внушать мир, испуганные злодеи помышляют о том, чтобы сделаться честными людьми, и мрачные подземелья не оглашаются более глухими стонами множества преступников, приведенных туда отчаянием.

Голос мудрости заставил скрыться всех этих бездарных администраторов, этих опустошителей, взяточников, грабителей, раздиравших тебя на части; этих продажных судей, торговавших правосудием или заставлявших его служить своим преступным страстям; этих подлых клеветников, удручавших добродетель; этих наглых спекулянтов, обкрадывавших доверчивых простаков; этих праздных интриганов, вырывавших заслуженное воздаяние из рук трудолюбия и таланта. Достойные люди уже выдвигаются вперед, таланты пробивают себе дорогу, посвящают себя общественному благу и оспаривают друг у друга честь способствовать процветанию родины.

Нет более неуместных предпочтений, и монарх со всех сторон приближает к себе людей высоких личных достоинств.

От алтарей он удаляет порочных попов; он не желает больше, чтобы хлеб бедняка становился добычей тех, кто изготовляет предметы роскоши, добычей галантных женщин и проституток; он требует от проповедников Евангелия нравственности и рвения. Какое благолепие царит в храмах! Их служители не предаются больше наслаждениям и сладострастию; добродетель и просвещение отличают их.

Многочисленное дворянство, ранее в рассеянии и праздности ожидавшее милостей из рук государя, словно какого-то наследства, пробуждается теперь от своего летаргического сна. Оно отказывается от своей беспечности, и пристыженное заслугами других, менее высоких классов, также стремится к их приобретению, предается занятиям, поощряет искусства и науки и не желает покоя, пока в свой черед не добьется славы.

Сколько выдающихся подданных занимает различные должности! Армия и флот возглавляются доблестью и талантом; в судах блистают неподкупность и знания; в академиях – любовь к знанию, дух исследования, наука, гений. Национальное собрание, замечательное патриотизмом, благородным рвением, становится колыбелью множества государственных мужей; и монарх, с трудом находивший ранее хотя бы одного подданного, достойного доверия, теперь затруднен лишь выбором из числа тех, кого называет ему голос общественного мнения для каждой отрасли управления: все они вполне способны защищать ответственные посты, все стремятся послужить родине и королю.

Милое мое отечество! Наконец-то я увижу твоих детей в одной дружной семье, увижу их вкушающими благостный мир под священной сенью законов, живущими в достатке и согласии, одушевленными любовью к общественному благу и счастливыми твоим благополучием! Я увижу их сплотившимися в один просвещенный народ, справедливый, процветающий, грозный и непобедимый, а ее обожаемого вождя – на вершине славы!

Кто из вас, о мои сограждане, не затрепещет от радости при виде столь трогательного зрелища?

Кто из вас не разделит моих восторгов? Но что за печальная мысль внезапно врывается в мое сознание? Не обольщайтесь: счастье, одна мысль о котором несет вам очарование, явится наградой лишь за мудрость и мужество ваши. Если же вам их не достанет, то очарование это рассеется как сон, а вслед за тем ужасное пробуждение снова застанет вас в нищете и оковах. Да поможет же тот священный огонь свободы, что всегда горел у меня в груди, зажечь и вас. Да поможет он вам удвоить усилия и слить всех добрых французов и единую душу и сердце!

в начало

 

к содержанию