E.В. Тарле

ПЕЧАТЬ ВО ФРАНЦИИ ПРИ НАПОЛЕОНЕ I

 

Предисловие

Глава I. Воззрения Наполеона на печать

Глава II. Законодательство Наполеона по делам печати

Глава III. Быт и нравы печати при Наполеоне: журналисты и газеты

Глава IV. Авторы и книги

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Исследование внутренней жизни Франции и Европы в эпоху наполеоновского владычества еще только начинается в исторической науке, хотя истории Наполеона посвящена уже необозримая литература на всех языках. В частности, малоизвестна культурная история времен Первой империи.

Тот вопрос культурной истории этой эпохи, который я пытаюсь исследовать в предлагаемой небольшой работе, принадлежит к весьма и весьма существенным. До сих пор наука не пыталась дать себе вполне ясный отчет в том, как жила пресса, как работали литераторы в годы наполеоновской эпохи.

Мне показалось важным предпринять специальные изыскания в Национальном архиве, где в разных картонах (иногда самых неожиданных серий) удалось найти, в сущности, все нужные элементы для точного ответа на этот вопрос.

Вот этот ответ: нельзя сравнивать положение печати при Наполеоне ни с положением ее в той же Франции при старом режиме, ни с положением ее, например, в России хотя бы в эпоху Николая I (даже в годы бутурлинского комитета), ни с состоянием прессы в Неаполе при Фердинандах или в Австрии при Меттернихе. Ни Бомарше или физиократы, ни Белинский или Гоголь, или Аксаковы, ни даже реакционный австрийский публицист Гентц, ни совсем аполитичные неаполитанские кропатели стихов и прозы в последние годы злостного деспота, «короля бомбы», были бы абсолютно немыслимы при Наполеоне. Ничто так наглядно не доказывает теснейшей связанности Империи с революцией, как точное и углубленное изучение данного вопроса во всех деталях. Не традиционный устоявшийся быт – перед глазами исследователя, но продолжающаяся гигантская катастрофа, при которой необходимы решительно выходящие из всех рамок и пределов меры, чтобы удержать руль в своих руках и не поддаться урагану, временно притихшему, но могущему возобновиться. В этом отношении Наполеон – прямой продолжатель и наследник традиций Комитета общественного спасения. Ни Директории, как склонен думать Вандаль; ибо сравнительно с эпохой Консульства и Империи времена Директории могут показаться в этом смысле идиллическими и широко либеральными, но именно – Комитета общественного спасения. Никакого урагана, никаких внутренних бурь и непогод при Наполеоне (особенно с 1803 г.) уже не было, но та же ревнивая подозрительность, то же недоверие к льстецам, утверждающим, будто диктатура прочна, та же глубокая и беспредельная вера в необходимость и полную возможность искоренить мысль, искореняя ее выражение, – все те явления, которые печать переживала в 1793–1794 гг., она пережила и в 1799–1814 гг. Я упомянул только что о недоверии к прочности собственной диктатуры. Эти слова требуют пояснения: диктатура Наполеона, покоившаяся на решительных симпатиях крестьянства и подавляющей массы буржуазии, на первой в свете армии, на упорядоченных, процветающих финансах, на подчинении чуть не всего европейского материка, была несравненно прочнее, чем диктатура людей 1793–1794 гг. И несмотря на это, подозрительность императора была нисколько не меньше, чем подозрительность якобинцев. Их подозрительность сопрягалась с холодной суровостью; его подозрительность с гневливым презрением. Из всех своих потенциальных врагов прессу он презирал больше всех. При анализе всех этих явлений знаменателен и другой факт: читатель увидит, до чего дошла пресса народа, среди которого за двадцать лет до начала наполеоновской эры умер Вольтер, какую привычку к безгласному повиновению воспитало в себе уже к началу Консульства все это много пережившее писательское поколение.

Всякий историк, которому приходилось работать над наполеоновским периодом, знает, что пресса времен Первой империи решительно ничего ему дать не может, занимается ли он политической, экономической или культурной стороной этой эпохи. Всякий, кто хоть раз просматривал газеты наполеоновского времени, согласится, что трудно себе представить более бесплодную пустыню, нежели область «интересов», касаться которых было возможно в печати в эти памятные годы. Но, конечно, самый вопрос о положении печати никогда не может быть безразличным при анализе культурного состояния общества, и, в частности, отношение наполеоновского правительства к прессе уже рассматривалось в 1882 г. в книге Henri Welschinger'a («La censure sous le Premier Empire»). Эта книга, собственно, единственная серьезная попытка научного исследования вопроса[1]. Но автор, конечно, даже и в малой степени не исчерпывает своей темы. Мне приходилось и приходится, работая над документами, касающимися самых разнообразных сторон истории Первой империи, постоянно наталкиваться на любопытные свидетельства и показания, ускользнувшие от внимания Welschinger'a или просто не вошедшие в намеченный им план исследования. Немало такого же интересного материала попадалось мне и во время долголетнего и непрерывного просматривания и чтения по разным поводам тридцатидвухтомной «Correspondance» Наполеона – настольного издания для всякого, кто занимается западноевропейской историей начала XIX в. Этот постепенно накоплявшийся материал я дополнил более специальным изучением особых картонов Национального архива, где хранятся документы управления по делам печати и другие бумаги того же порядка, касающиеся прессы (особенно F¹⁸ 414–415–416–417–418 и F⁷ 3452 до 3463).

В результате у меня получилась картина бытового, так сказать, характера – изображение повседневного быта печати и отношения власти к печати при Наполеоне, и в предлагаемой небольшой работе я хочу ознакомить читателя с этими документальными свидетельствами. При этом я старался либо вовсе не касаться предметов, уже более или менее известных (вроде преследований против г-жи Сталь) и выясненных в достаточной степени вышеупомянутым французским историком (о личности цензоров, о театральной цензуре и т.п.), либо касаться их как можно более сжато. Моя цель – осветить новыми фактами вопрос о состоянии французской прессы в ту эпоху, когда, по выражению Пушкина, «новорожденная свобода, вдруг онемев, лишилась сил».

в начало

 

ГЛАВА I

ВОЗЗРЕНИЯ НАПОЛЕОНА НА ПЕЧАТЬ

 

Как всегда, когда речь идет о правительственной политике во Франции в эпоху Первой империи, нужно начинать с воззрений самого императора на тот или иной предмет. Он, правда, и в этой области, в деле обуздания печати, нашел ряд очень активных помощников и исправных исполнителей (достаточно назвать министров полиции – сначала Фуше, потом Савари, и директоров управления по делам печати – сначала Порталиса, потом генерала Поммереля); но и здесь, как и во всех других областях государственной политики, Наполеон не только царствовал, но и управлял, и его железная воля господствовала и в главном, и в частностях.

Как же Наполеон относился к печатному слову?

Не буду много распространяться о книгах, о философско-политических направлениях. Наполеон, как известно, ненавидел «идеологию», ненавидел всю общественно-философскую литературу XVIII столетия и все умственное течение, характерное для революционной эпохи, вышедшее из литературы XVIII в. и еще не исчезнувшее из жизни, несмотря на всю реакцию в обществе. В частности, – как я имел случай выяснить в другом месте[2], – он с особым отвращением и презрением относился к социально-экономическим построениям физиократов и их эпигонов. Поэтому нечего много говорить о том, что все книги и статьи, имевшие какое-либо идейное отношение (даже враждебное, но сопряженное со сколько-нибудь обстоятельной критикой) к литературе философской и философско-религиозной XVIII столетия, сплошь и рядом запрещались, уничтожались новые издания, конфисковывались при случае старые. Придирчивость при этом обнаруживалась немалая. Например, в августе 1811 г., когда нашествие на Россию было уже делом месяцев и когда Наполеон, казалось, всецело был поглощен дипломатической и военной подготовкой гигантского предприятия, он все же нашел время рассмотреть каталог старых книг, которые распродавались наследниками одного библиофила, и приказал изъять при этом восемнадцать названий[3]. Вот некоторые из этих опальных книг: издание труда публициста XVI столетия Бодэна, вышедшее в 1755 г. в сокращенном виде; сочинение Мирабо-отца «Lettres de législation», вышедшее в 1775 г.; сочинения Мабли, Мерсье де ла Ривьера, свободно появлявшиеся при Людовике XVI; «Похвала Монтеню», написанная Ла Димери и вышедшая в свет в Париже в 1771 г.; целый ряд книг чисто религиозного и, в частности, деистического содержания второй половины XVIII столетия и т.п. Все это Наполеон приказал немедленно изъять даже из каталога. В таком духе он действовал в течение всего царствования.

Кроме этой общей и постоянной тенденции, у Наполеона, сообразно с потребностями и текущими задачами политики, появлялись те или иные симпатии и антипатии, с которыми обязаны были считаться не только живые авторы, но и произведения минувших веков. Так, нельзя было писать о революции, о последних Бурбонах, с 1809 г. нельзя было писать с хвалой о римской курии, о папе Пии VII, и вообще рекомендовалось поменьше писать о папах; до 1807 г. можно было писать о России, но по возможности бранное, после 1807 г. тоже можно, но непременно похвальное, с 1811 г. опять можно, но больше бранное, нежели похвальное. При этом, сообразно с колебаниями в настроениях Наполеона, иногда оказывался подлежащим конфискации даже царь Соломон со своими притчами, ибо и в этих притчах усматривались подозрительные намеки, – и никто из издателей и авторов не мог предугадать ближайшего поворота, никто не мог уверенно ответить на вопрос, что именно в предстоящем месяце окажется неподходящим.

Наполеон понимал, что с книгами, с трактатами, имеющими несколько отвлеченный характер, бороться труднее, нежели с газетами, именно потому, что нельзя же писать циркуляры, которые бы через известный промежуток времени указывали, как смотреть на церковь, на историю всех европейских стран и т.п. В таких случаях император либо вообще запрещал касаться того или иного предмета, либо приказывал написать и издать два, три примерных, так сказать, труда, по которым должна была бы равняться вся пресса.

Стоя в центре разгромленной Австрии, в 1809 г. Наполеон, уже предрешивший долгое пленение римского папы, спешит заказать два «исторических» труда, которые бы подготовили оправдание всех мероприятий французского императора. Первый труд должен называться: «История конкордата Льва X» (в XVI столетии), а другой так: «История войн, которые папы вели против держав, имевших преобладание в Италии, и особенно против Франции». Немного неуклюже, но император за изяществом стиля не гонится, ему важно, чтобы точно Понята была его мысль. Нужно, чтобы написал эти труды человек, «который постоянно остается в принципах религии», но вместе с тем «строго» различает пределы светской и духовной властей. И чтобы вообще автор вставлял «поменьше своего» (qu'en général il mette peu du sien), но чтоб умел ловко цитировать, – император даже указывает, что именно: документы, исходящие от врагов папской власти. В письме Наполеона министру указывается точно, какие именно выводы должен получить тот автор, который возьмет на себя этот заказ[4].

Я сказал, что иногда, вместо издания таких примерных трудов, император прибегал к простому запрещению касаться данной темы. В особо трудных случаях оба способа комбинировались. В данном случае почва для появления этих заказных трудов была предусмотрительно расчищена.

Когда Наполеон полагал, что тот или иной его поступок настолько громко говорит за себя, что никакими газетными статьями его не оправдаешь, тогда он призывал министра полиции хранить глубокое молчание. Так было и тут: ряд насилий над папой и вообще римские дела – все это как-то плохо выходило в газетных апологиях, и император не любил этой скользкой темы. «Я вижу с неудовольствием, что вы хотели составить статьи о Риме. Это дурной путь. Не следует об этом говорить ни в хорошую, ни в дурную сторону, и об этом не должно быть речи в газетах. Люди осведомленные знают, что не я напал на Рим, а ханжей (les faux dévots) вы не перемените...»[5] На фоне этого полного молчания заказанные Наполеоном труды должны были остаться, вне каких бы то ни было критических отзывов, единственным голосом науки и общественного мнения о римском первосвященнике и об истории папской власти вообще. И не только нельзя было писать о папской курии, – нет, еще раньше император категорически воспретил газетам вообще говорить о церкви. Было это еще в 1807 г.

Едва только вернувшись из Тильзита, Наполеон приказал арестовать журналиста Герара, осмелившегося написать в газете «Le Mercure» статью, в которой были усмотрены нападки на галликанскую церковь (с точки зрения интересов папского преобладания). Вот именно по этому поводу император и подчеркнул, что «церковью можно заниматься только в проповедях», но отнюдь не в газетах[6].

Нельзя писать ни книг, ни статей о политике, нельзя касаться ничего связанного с церковными вопросами и темами, рекомендуется поменьше писать даже об отвлеченных вопросах философии и не трогать политико-экономических сюжетов, дабы не заговорить даже нечаянно о «вредной секте» физиократов. Таково было отношение Наполеона к книгам, к работам тяжеловесным более или менее абстрактного содержания. В дальнейшем я представлю некоторые иллюстрации того, как цензура осуществляла эти основные тенденции императора, а пока обратимся от книг к газетам и установим, к чему сводились наполеоновские воззрения на роль прессы.

Наполеон смотрел на газеты, как на такое зло, без которого вовсе обойтись уже, к сожалению, невозможно. Мне всегда казалось, что когда он выражал скорбь по тому поводу, что его деятельность протекает не на востоке, что он не может, подобно Александру Македонскому, провозгласить себя сыном бога[7] и т.п., то он имел при этом в виду, между прочим, именно прессу, больше всего виновную самым фактом своего существования в таком стесненном положении французского императора сравнительно с македонским царем. У Наполеона антипатия к периодической печати всегда смешивалась с презрением. Он этой печати как будто не боялся и вместе с тем зорко, с болезненной подозрительностью следил за ней, выдумывал небывалые вины. Он начисто изъял из сферы обсуждения всю внутреннюю и всю внешнюю политику и считал великой милостью дозволение редким уцелевшим при нем органам прессы помещения лишь самых коротеньких чисто информационных заметок «политического характера», т.е. попросту заметок о новостях, коротеньких сообщений о фактах. И все-таки эти запуганные льстивые газеты, не смевшие ни о чем иметь свое суждение (даже, как увидим, в театральных и чисто литературных статьях и рецензиях, т.е. в единственной области, остававшейся в их распоряжении), даже эти жалкие листки казались всемогущему властелину все-таки ненужными и неприятными, и вечно он возвращался к мысли, нельзя ли из многих газет сделать немногие, а из немногих одну. И то приказывал из 73 газет сделать 13, а из 13 – четыре, то намечал еще дальнейшие планы уничтожения. В течение всего его царствования над немногими уцелевшими редакциями висел дамоклов меч, тем более грозный, что решительно нельзя было догадаться, за что именно и когда именно он упадет и убьет.

Не было того унижения, на которое бы не шли редакторы и издатели, и все напрасно. Только к нерасположению, которое питал к ним Наполеон, все более прибавлялось презрение.

Ежедневно трепеща за свою участь, редакторы уцелевших газет выбивались из сил, чтобы внушить правительству самое твердое убеждение в их беспредельной преданности императору. Они, например, повадились вставлять, ни с того, ни с сего, в самых даже неподходящих случаях, раболепные панегирики Наполеону, превозносили новую династию в ущерб Бурбонам, обличали друг друга в недостаточном рвении и усердии. Но Наполеону все это тоже не нравилось: в газетной поддержке он вовсе не нуждался, а доносы, по крайней мере печатные, представлялись ему излишними. «Все читают «Journal de l'Empire», и если он станет стремиться причинить зло государству, то мы не нуждаемся в том, чтобы «Courrier Français» нас об этом предупреждал»[8], – писал император министру полиции в апреле 1807 г., в промежуток времени между сражениями при Эйлау и при Фридланде. Он намерен даже закрыть «Courrier Français» за его излишнюю ретивость, за то, что он смеет вообще говорить о новой династии, хотя бы восхваляя ее, и о Бурбонах, хотя бы пороча их. «В первый же раз, как эта газета заговорит о Бурбонах или о моих интересах, закройте ее». Вообще ему не нравится, когда газеты полемизируют, даже если полемика касается совсем посторонних политике сюжетов. «Я не придаю никакого значения спорам этих дурачков», – говорил он, – и однако грозил прогнать редактора «Journal de l 'Empire» и заменить его другим именно вследствие полемических увлечений: «Придет время, когда я приму меры и отдам эту газету, единственную, какую читают во Франции, в руки более разумного и хладнокровного человека»[9].

Как увидим дальше, смертный час для всех почти газет пробил в 1811 г. Издатели были объяты трепетом, едва только пронесся слух о предстоящем закрытии почти всех газет. Некоторые бросились с самыми униженными мольбами в министерство полиции, другие обнародовали торжественные манифесты с изъявлением своих чувств к правительству. Вот образчик: «Journal du soir» существует уже двадцать лет... Никогда он не был ни приостановлен, ни арестован. У него четыре тысячи подписчиков... Его дух – в том, чтобы не высказывать политических мнений, кроме тех, которые правительство считает подходящим распространять (слова son esprit набраны курсивом в цитируемом листке – Е.Т.)... Он обязан своим процветанием своему постоянному беспристрастию и своей осторожности, именно этим, кажется, он приобрел права на благосклонное покровительство правительства, которому никогда не был в тягость, в котором никогда не возбуждал неудовольствия». Но и этого мало: «Journal du soir» хотел бы отныне стать совсем правительственным (le pamphlet du gouvernement) и быть еще полезнее казне[10] и т.д. Все эти изъявления чувств не помогли, и «Journal du soir» был, в числе прочих, уничтожен. Вообще на Наполеона никакие унижения со стороны представителей прессы нисколько не действовали. Общий тон насмешливой грубости и нескрываемого презрения к печати никогда у него не менялся сколько-нибудь заметно.

Излишек усердия ему вообще не нравился ни в прессе, ни в академии. В академии поговорили о Мирабо, поговорили, конечно, в самом благонамеренном тоне и с лестными сравнениями между Империей и предшествующей эпохой. Наполеон недоволен. Делится он своим неудовольствием с лицом, которому надлежит и за академией посматривать: с министром полиции. «Есть в этом заседании академии такие вещи, которые мне не нравятся: оно было слишком политическим, не дело президента ученого общества говорить о Мирабо. Если уж он должен говорить о нем, – он должен был говорить о его слоге, только это могло его касаться... Когда же каждый человек будет иметь достаточно здравого смысла, чтобы замкнуться в круг своих обязанностей? Что общего у французской академии – с политикой? Не больше, чем у грамматических правил с военным искусством»[11]. Но закрыть академию он не хотел, а закрыть газеты, которые бы провинились в том самом, в чем провинилась академия, – в «ненужных», хотя бы и благонамеренных разговорах о Мирабо, император всегда был готов.

1 апреля 1811 г. «Gazette de France», отличавшаяся необычайным низкопоклонством и льстивым тоном, сочла долгом своим напечатать следующую заметку: «Передают, что в день разрешения от бремени ее величества императрицы было подано его величеству императору прошение, адресованное римскому королю (т.е. новорожденному наследнику – Е.Т.). Император, находившийся вблизи колыбели новорожденного принца, прочел прошение вслух и прибавил с добротой: «Кто ничего не говорит, тот согласен. Согласен за римского короля»[12]. Заметка была в том духе и тоне елейного подобострастия, в каком вообще писались в те времена статьи и заметки, касавшиеся императорской семьи. Но Наполеон рассердился: он не любил умиленного и почтительно-игривого тона. Редактора прогнали в тот же день. «Господин герцог Ровиго, кто позволил «Gazette de France» поместить очень глупую статью, которая сегодня напечатана там, обо мне? Не господин... (пропуск слова – Е.Т.)? Поистине, этот молодой человек делает слишком много пошлостей (trop de niaiseries). Отнимите у него редактирование газеты!» Так писал Наполеон министру полиции Савари, как только прочел статью[13].

Газеты с первых же месяцев 1811 г. не переставали печатать самые низкопробные вирши в честь беременности ее величества, самые читаемые органы вроде «Gazette de France» печатали: «С 1 января в Медоне родилось 24 детей, из них 19 мальчиков. Отсюда извлекают вывод, благоприятный для чаяний Франции»[14] и тому подобные нелепости. А уж когда родился наследник, то не помещать стихов в честь события, а выражать свое счастье прозой стало для газет небезопасно. Вот какое nota-bene[15] читаю я на полях ежедневного бюллетеня, представлявшегося министром полиции императору с вырезками из газет: «Все газеты публикуют стихи и песни о рождении римского короля. Единственно лишь «Journal des Curés» не дает их»[16]. Но эти славословия сделались столь чудовищно безвкусными и курьезными по беспредельному сервилизму своему, что министр полиции уже 31 марта 1811 г. запретил без разрешения его превосходительства печатать стихи и прозу о римском короле[17], т.е. обыкновенного надзора показалось мало для необузданной лести, сердившей властелина.

Вообще отсутствие всякой меры в лести и низкопоклонстве очень часто раздражало его. Нет года, когда бы несколько таких случаев не было отмечено в полицейских делах. Очень было хлопотливо полиции с этими слишком ретивыми хвалителями, особенно хлопотливо потому, что император сильно сердился. Не довольствуясь непрерывным, ежедневным воспеванием побед, походов, подвигов Наполеона, отдельных полков и всей армии, разных родов оружия и т.д., поэты писали оды по самым прозаическим, самым неподходящим поводам. Дошло до того, что 14 августа 1813 г. в «Journal de la Marne» появилась ода в честь свекловичного сахара, производство которого, как известно, Наполеон весьма поощрял (надеясь изгнать этим привозной колониальный сахар). Полиция обозлилась: «Ведь стихи кончаются четверостишием, похожим на эпиграмму»[18]. Но нет, это не было эпиграммой, это была благонамереннейшая ода в полуказенной провинциальной газете, которая уже давно выбивалась из сил, чтобы стать образцом верноподданнического органа. Прямо становилось серьезной задачей полиции: умерить слишком необузданные восторги прессы.

Но рвение более ловких авторов восторженных стихов на разные случаи не оставалось без награды, хотя далеко не все ею пользовались. Вот доклад, который находится в бумагах министра полиции за 1811 г. (подписан министром полиции 14 августа 1811 г.): «Государь, в эпоху женитьбы вашего величества большое количество авторов составили разные стихи (diverses-poésies)... Ваше величество благоволили отпустить в мое распоряжение сумму в 88400 франков, каковая сумма была распределена согласно прилагаемой при сем таблице. В момент рождения римского короля я предложил тем авторам, которые обнаружили больше таланта, чтобы каждый из них в своем жанре чествовал это памятное событие. Я имею честь, государь, представить на ваше благовоззрение произведения, которые они опубликовали. Я присоединяю при сем те произведения, которые были написаны в предшествующие царствования Кино, Лафонтеном и Жан-Батистом Руссо, и, если ваше величество возьмете труд сравнить их, ваше величество убедитесь, что преимущество бесспорно принадлежит нынешней эпохе». А потому не соблаговолит ли его величество отпустить министру полиции еще 30 тыс. франков? Из этих денег можно было бы наградить поэтов. «Я разделяю на два класса авторов, работавших более или менее удачно»: лица первого разряда за свою более удачную работу получат по 2400 франков, а второго разряда за менее удачные стихи по 1200 франков каждый. «Это новое благодеяние вашего величества еще усилит их усердие и превзойдет все их надежды!» Кредит был отпущен[19].

Особенно раздражало Наполеона то обстоятельство, что газеты, желая льстить, иногда вредят делу. Например, в последние недели царствования, когда шли битвы за битвами между наступающими союзниками и изнемогавшим уже Наполеоном, парижские газеты, превознося одну победу императора, писали с восторгом, что эта победа тем славнее, что на каждого француза приходилось три неприятеля. «Газеты редактируются без смысла, – гневно пишет Наполеон Савари. – Прилично ли в настоящий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно, действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тыс. человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения. Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы... знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не уменьшать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стремиться делать дело. Мне кажется... если бы вы отнеслись к этому с некоторым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупости, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны»[20].

Вообще и в лести, и в богобоязненности – всюду нужна мера, и император постоянно находил, что газеты этой меры не соблюдают, не желая замечать, что их редакторы просто теряют головы от запуганности и торопливого желания угодить.

Император был недоволен излишним «ханжеством», проявлявшимся в газетах, например в «Journal de l'Empire» и в «Mercure» (в конце 1806 и начале 1807 г.). Эти газеты слишком нападают на «философию и человеческие знания» вместо того, чтобы «здоровой критикой» бороться только против «излишеств» философии. «Все это не может так продолжаться». А потому нужно, «наконец, иметь разумного человека во главе этих газет»[21]. Наполеоновский анализ литературных направлений часто кончался подобным конкретным выводом.

Основной наполеоновский принцип, между прочим, состоял в том, что газеты обязаны не только молчать, о чем прикажут молчать, но и говорить, о чем прикажут, и главное, как прикажут говорить. И любопытно, что Наполеон требует, чтобы все газеты в строгой точности так мыслили, как он в данный момент мыслит: со всеми оттенками, со всеми иногда весьма сложными деталями, чтобы и бранили, кого нужно, и хвалили, кого нужно, с теми самыми оговорками и пояснениями, которые находит нужным делать сам император, браня или хваля данное лицо, данную страну, данную дипломатию.

Курьезно, что однажды случилось ему пожалеть человека, и он сейчас же распорядился приказать, чтобы и газеты безотлагательно этого человека пожалели. Дело было в 1808 г., и жалко Наполеону стало испанского государственного деятеля, известного дона Годоя («князя мира»); император как раз тогда готовился низвергнуть испанских Бурбонов и передать Испанию Иосифу Бонапарту. «Сегодня вечером прибудет князь мира. Этот несчастный человек возбуждает жалость... Прикажите написать статьи, которые не оправдывали бы князя мира... но вызвали бы сострадание к этому несчастному человеку», – так повелевал император своему министру иностранных дел Талейрану[22]. Но как укажешь газетам точную меру дозволенного сострадания. И уже спустя несколько дней Наполеон должен распорядиться, чтобы жалеть – жалели, но не особенно: «Не нужно, однако, доходить до того, чтобы хвалить князя мира и говорить о нем хорошо, его управление в самом деле возмутило всю Испанию» и т.д.[23] Вообще газеты не умеют в меру ни жалеть, кого нужно, ни насмехаться, над кем нужно. «Недурно было бы осмеять жалобный и слезливый тон голландских министров. Это следует сделать с маленьким тактом», – приказывает он Фуше[24]. В самом деле, все-таки в Голландии как-никак царствует пока брат Наполеона Людовик. Правда, его участь предрешена, Голландия доживает последние дни, но нельзя же совсем необузданно высмеивать жалобы родного брата императора. А он знал ретивость и усердие газет! Льстить нужно, но делать это необходимо с умом, и Наполеон дает иногда соответствующие указания.

Среди жестокого завоевания бунтующей Испании Наполеон находит время давать парижской прессе через Фуше заказы общего содержания.

Наступил 1809 год. «Я полагаю, что было бы полезно приказать написать несколько хороших статей, которые бы сравнивали несчастье, угнетавшее Францию в 1709 г., с цветущем состоянием Империи в 1809 г.». И Наполеон намечает схему: «Нужно рассмотреть вопрос с точки зрения территории и населения, внутреннего преуспеяния, внешней славы, финансов» и т.д. «У вас есть люди, способные написать на эту очень важную тему 5–6 хороших статей, которые дадут хорошее направление общественному мнению». И дальше намечается параллель: Людовик XIV строил Версаль да охотничьи домики, а он, Наполеон, улучшает и перестраивает Париж. «Начав с этого, можно говорить об усовершенствовании в наших учреждениях», о счастливой перемене во всем: Людовик XIV преследовал протестантов – Наполеон ввел терпимость и т.д. «Можно писать по статье каждый месяц, под одним и тем же названием: 1709–1809»[25].

Желая деспотически руководить прессой, Наполеон в то же время, в светлые свои моменты, понимал, что чем больше публика будет замечать направляющую руку полиции, тем меньше будет верить фабрикуемым этой рукой известиям. «Так как все газетные статьи, говорящие об армии, написаны бестактно, то я думаю, что лучше, чтобы они вовсе не говорили об этом, тем более, что знают, что эти статьи написаны под полицейским влиянием. Большая ошибка воображать, что во Франции можно таким путем проводить идеи», – писал император министру полиции после своей люценской победы[26]. И, однако, всю свою жизнь он, между прочим, и «таким путем» пользовался, чтобы «проводить идеи».

Итак, пресса, раз уже она должна существовать, должна быть не только совершенно обезврежена, но и сделаться органом правительственных мнений, и только. Да и то польза от нее сомнительна.

В одном только пресса может быть иногда положительно полезна: когда она дает ложные преувеличенные показания о французских военных силах. «Я не знаю, почему «Journal de l'Empire» осведомляет неприятеля о том, что генерал Дюфресс может выставить против неприятеля на острове Э две тысячи солдат? Разве дело газет давать такие точные указания? Это очень глупо. Если б еще газета учетверила число, – еще можно было бы допустить!»[27] Император неоднократно гневается, что газеты, при всем усердии, даже лгать с умом не умеют, а если солгут, то некстати. Напечатали в «Le Publiciste» подложное письмо Костюшки, когда вовсе в этом нет надобности, когда поляки и без того на стороне Наполеона. Зачем это? «К чему служит ложь, когда так хорошо сказать правду!» – насмешливо корит император министра полиции[28]. Он вообще корит в таких случаях Фуше, полагая, очевидно, что все нелепости в газетах происходят от их безмерной запуганности, но вместе с тем, разумеется, и не помышляет хоть немного ослабить беспредельную власть полиции над прессой. И еще злит его, что когда авторы лгут, то не умеют скрыть этого (т.е. собственного недоверия к своим словам). «Это жалко!» – восклицает император; все это так пишется, – «как если бы автор сам думал, что его слова – неправда... Лучше враждебный писатель, чем глупый друг»[29].

Он деятельно руководит прессой, приказывая писать по внешней политике то, что ему сейчас необходимо.

«Прикажите написать в газетах статьи, в которых говорилось бы, что прусский король прогнал от себя Цастрова... и истинных пруссаков; что им теперь руководит всецело Гарденберг и что он вполне во власти России. Дайте почувствовать, что этот монарх в своем унижении еще более умален своим поведением, чем своими несчастиями; что в свите русского императора, – при котором он менее, нежели адъютант, – он часто слышит самые жестокие слова о своей нации и о своей армии... что его армия состоит приблизительно из 12 тысяч человек... что немногое, что у него осталось, разорено, сожжено, разграблено казаками»[30]. Словом, дается тема и содержание, а уж дело полиции приказать всем газетам создать немедленно узоры по высочайше утвержденной канве. Но вот не успели газеты исполнить приказ, как уже война с Россией кончилась, и император (называющий редакторов «дурачками») опасается, как бы они не вздумали – впредь до нового формального приказа – продолжать печатать небылицы о России.

Едва только заключен Тильзитский мир, как император распоряжается приказать газетам прекратить печатание статей и заметок против России, которые только что им столь же категорически приказывалось печатать. При этом Наполеон считает совершенно излишним стесняться со своим министром полиции: «Смотрите, чтобы больше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России»[31]. Вот и все. Записочка в 3,5 строчки, отправленная из Тильзита в Париж, к Фуше, диаметрально и мгновенно изменила «настроение» всей французской прессы относительно России.

Весьма часты приказы Наполеона (чрез министра полиции), чтобы пресса сбивала с толку неприятеля ложными известиями.

В ноябре 1808 г. ему хочется отвлечь внимание англичан ложной диверсией, внушить им мысль, будто король неаполитанский Мюрат, вассал Наполеона, намерен овладеть Сицилией, куда укрылись изгнанные Наполеоном неаполитанские Бурбоны. И вот он приказывает Фуше, чтобы в голландских, германских и французских газетах появились статьи о готовящейся якобы экспедиции, он даже, не надеясь на понятливость Фуше, наперед дает резюме этих заказываемых ложных известий. В общем – заканчивает император – «это должно быть хорошо проведено, должно явиться как бы результатом общего мнения, идти со всех сторон и быть делом дюжины хорошо скомбинированных статей в разных газетах»[32].

Особенно внимательно следил Наполеон за тем, чтобы в общественном мнении нарушителем мира пред каждой войной являлся не он, а его противник. «Приказывайте помещать в газетах статьи обо всем вызывающем и оскорбительном для французской армии, что делается в Вене... Нужно, чтобы ежедневно была такая статья в «Journal de l'Empire» или в «Publiciste», или в «Gazette de France»[33], – распоряжался император перед войной с Австрией, в 1809 г. Париж, Франция могут узнавать о политике из победоносных бюллетеней армии, из официальных сообщений, но в покоряемых странах нужно прибегать к деятельной пропаганде посредством прессы.

Большое значение поэтому император приписывал газетам, предназначенным для покоренных народностей. Он обратил благосклонное внимание, например, на выходившую в Париже газету «Corriere d'Italia»: «Мало наберется литературных предприятий, более важных. Следовало бы обильно распространять эту газету»[34] и т.д. Зато горе было стране зависимой или полузависимой, если какая-либо местная газета осмеливалась напечатать подозрительную статью. Швейцарская «Gazette de Lugano» провинилась в этом смысле. Сейчас же летят приказы из Познани, где в то время был Наполеон (дело было в разгаре войны с Пруссией и Россией 1806–1807 гг.), вице-королю Италии Евгению Богарне, министру иностранных дел Талейрану: запретить немедленно газету, арестовать редактора[35], арестовать автора, арестовать даже директора почт в Швейцарии (за то, что не догадался задержать номер газеты), объявить, «что при малейшем замедлении» (курсив мой – Е.Т.) в осуществлении всех этих арестов, император отторгнет от Швейцарии Лугано и две прилегающие области присоединит к своему Италийскому королевству[36].

Едва только началось завоевание Испании, как Наполеон уже приказывает Мюрату, находящемуся в Мадриде: «Наложите свою руку на печатное слово (в подлиннике сильнее: sur tout ce qui est imprimerie – Е.Т.)... Существенно внушить хорошенько общественному мнению, что – нет короля»[37]. (А короля нет лишь потому, что Наполеон арестовал всю королевскую семью вместе с королем.) «Завладейте газетами и управлением», – твердит Наполеон Мюрату в этот начальный период порабощения Пиренейского полуострова[38]. Он приказывает наводнить Испанию памфлетами против низвергнутой им династии и восхвалением вводимого нового порядка. Маршал Бессьер полагает, что это бесполезно. Но император не желает лишать себя этого орудия – официальной лжи: «Вы говорите, – пишет он Бессьеру, – что памфлеты ни к чему не служат в Испании; это россказни. Испанцы – как все прочие народы – и не составляют особого класса. Распространяйте в Галисии писания, которые я вам послал»[39].

Он непрестанно требует от брата своего Иосифа, чтобы ему послали «тысячу экземпляров газет» (из Мадрида, конечно казенно-французского направления) для раздачи в постепенно завоевываемых местностях[40], хвалится, что его воззвания приносят пользу, приказывает сочинять новые памфлеты на испанском языке «с изображением печального состояния Испании, предоставленной английскому коварству»[41]. Готовясь к войне с Австрией, он приказывает немецким газетам зависимых от него стран «высмеивать все статьи венских и пресбургских газет, направленных против Франции»[42]. А когда война началась, он торопится приказать наводнить Германию памфлетами против Австрии, описаниями австрийских жестокостей, совершаемых якобы в Баварии и Вюртемберге.

В Кассель, в Гамбург, в Ганновер, в Аугсбург, в Мюнхен летят приказы в этом смысле[43]. Но на одну эту полемику он не надеется: у него есть средства более существенные, чтобы заставить замолчать заграничную прессу.

10 февраля 1810 г. он приказывает отправить в Баварию «официальную и спешную» ноту, в которой обращает внимание баварского правительства на «дерзости» баварских газет[44]. На деле «дерзости» были такими робкими и плотно закутанными в самые хитросплетенные словесные покровы, что едва ли кто-либо их и мог разглядеть, кроме придирчивой императорской дипломатии. Почти в то же время он приказывает обратить внимание прусского правительства на зловредную литературную деятельность Коцебу; при этом император повелевает, чтобы вообще его посол в Пруссии читал «все газеты», печатаемые там, и «заботился об уничтожении зла, которое среди них найдет»[45]. Франкфуртская газета тоже слишком много говорит: следить за ее поведением![46]

Иногда приказы отдаются общего характера – для всех газет той или иной покоренной страны. «Позаботьтесь, чтобы все хорошо написанные статьи наполнили все газеты Амстердама», – и в таком же роде[47]; иногда подобные тоже общие и неопределенные, но категорические повеления отдаются государям зависимых или полузависимых стран: «Король (прусский – Е.Т.) и прусские власти должны бдить над тем, чтобы газеты не печатали ничего, что могло бы нарушить добрый порядок и спокойствие внутри государства»[48]. Бывало и так, что Наполеон категорически требовал от зависимых правительств, чтобы они лгали в своих газетах, и со свойственной ему точностью даже определял, во сколько раз, так сказать, нужно солгать в том или ином случае. Вот, например, что он приказывал из Москвы – австрийскому, баварскому, вюртембергскому государям: «Я не только желаю, чтобы посылались подкрепления (в великую армию – Е.Т.), но я желаю также, чтобы преувеличивались эти подкрепления и чтобы государи заставили свои газеты печатать о большом числе отправляемых войск, удваивая это число»[49].

Перепечатки из газет тех держав, которые хотя были и в мире с Наполеоном, но не вполне еще от него зависели, воспрещались часто без всякого видимого повода: ни малейшей враждебности к ваграмскому победителю австрийские газеты конца 1809 г. не обнаруживали, однако император распорядился, чтобы ничего из них во Франции не перепечатывалось[50]. Он, собственно, мог смело не бояться этих перепечаток: во-первых, какая имперская газета осмелилась бы дозволить себе перепечатку, которая бы сколько-нибудь могла не понравиться полиции и цензуре? А во-вторых, с Тильзитского мира и особенно с разгрома Австрии в 1809 г. не было на всем европейском континенте ни одной страны, где местное правительство позволило бы прессе не то что нападать на Наполеона, но даже сдержанно критиковать те или иные последствия наполеоновской супрематии в Европе. Достаточно вспомнить отмеченную мной (в моей работе «Континентальная блокада») убогость немецкой, датской, голландской, австрийской литературы наполеоновской эпохи по вопросу о континентальной системе.

И все-таки Наполеон не желал, чтобы во Франции перепечатывалось что-либо из заграничных газет: все-таки за границей пресса не была так вымуштрована, так запугана, как в Париже.

Он сильно рассердился однажды, что французские газеты смеют перепечатывать из иностранных газет сведения о нем, императоре! Правда, эти сведения весьма почтительно и даже раболепно изложены, но все равно: пусть будет «точный и абсолютный закон» – не сметь ничего перепечатывать об особе императора[51]. Но спустя несколько дней «Gazette de France» с верноподданническим умилением перепечатала подробности о канарейке и собачке императрицы Марии-Луизы, жены Наполеона (и тоже из заграничной прессы). Император опять в гневе: все это может быть хорошо для немцев, но неуместно во Франции. И вообще «редакторы наших газет очень глупы»[52].

И вот в огромной Империи и в зависимой, полупокоренной и «союзной» Европе водворилась гробовая тишина. В газетах писали о чем угодно, кроме того, что всех интересовало. Можно было терпеть и молчать – вне Империи, терпеть и славословить – в Империи, ибо Наполеон далеко не всегда позволял молчать.

Он чувствовал все же желание услышать правду, узнать ее из единственной прессы, которая была от него независима, и он следил за английской печатью. Ему доставлялись вырезки и переводились целые статьи. Иногда он приказывал доставлять ему английские книги, английские парламентские издания[53]. В бумагах его секретариата мне постоянно приходилось встречать вырезки из английских газет, толстые пачки этих вырезок, тетради с французскими переводами из английской прессы. Когда уже Европа поднялась против угнетателя, он заинтересовался прессой враждебных ему, восставших против него стран, потому что мог теперь и из нее вычитать что-либо правдивое и поэтому нужное ему.

В разгаре страшной войны 1813 г. Наполеон требует, чтоб ему немедленно доставили и доставляли впредь петербургские, рижские, стокгольмские, варшавские и берлинские газеты. Он грозит министру иностранных дел, что будет его считать ответственным, если не получит эти газеты. А зачем они ему нужны, явствует из того же письма: ведомство иностранных дел столь «бездарно», что не может дать ему надлежащее представление о настроении северных стран.

Но в самой Империи гнет нисколько не был смягчен даже в эти кровавые 1813–1814 гг., годы крушения наполеоновского владычества сначала в Европе, затем во Франции.

Известны часто цитируемые[54] слова, сказанные Наполеоном графу Беньо, когда тот весной 1813 г. заикнулся о смягчении гнета в Империи: «Я понимаю вас, вы мне советуете уступки... и, особенно, большое почтение к общественному духу... вы – из школы идеологов, вместе с Ренью Редерером, Луи, Фонтаном; нет, я ошибаюсь, Фонтан – тот из другой шайки дураков (il est d'une autre bande des imbéciles). Полагаете ли вы, что я не схватываю существа вашей мысли сквозь покрывала, в которые вы ее облекаете? Вы – из тех, которые в глубине души вздыхают по свободе печати, по свободе трибуны, которые верят во всемогущество общественного духа. Ну, так знайте же мое последнее слово... (и, положив правую руку на эфес сабли, он прибавил): пока она висит у меня сбоку – и пусть провисит она еще долго, – вы не получите ни одной из тех свобод, по которым вы вздыхаете...»

Правда, в 1815 г., в эпоху Ста дней, Наполеон уже не рискнул уничтожить или сковать ту прессу, которая народилась при Бурбонах и успела за год царствования Людовика XVIII привыкнуть к некоторой, совершенно немыслимой прежде степени свободы. Впрочем, дав «Acte additionnel», решившись сделаться на этот раз «конституционным» монархом, Наполеон, по убеждению своему, не считал уже Уместным угнетать прессу по-прежнему.

Разговорившись как-то с Ласказом на острове Святой Елены о свободе прессы, Наполеон высказал мысль, что при представительном образе правления отсутствие свободы прессы – есть «разительный анахронизм, истинное безумие» (un anachronisme choquant, une véritable folie). Он при этом вспомнил, что по возвращении своем с острова Эльбы он даровал печати полную свободу[55]. Самый же принцип свободы печати казался ему уже стоящим вне спора, остается только решать, возможно ли отказать в осуществлении этого принципа общественному мнению или невозможно[56]. Но так как сам он мог считать «представительным» только тот строй, который он дал Франции, вернувшись с острова Эльбы, а отнюдь не тот, который был налицо в течение всего первого его правления с 1799 до 1814 г., то, очевидно, он и не считал себя непоследовательным, задавив окончательно прессу в эти долгие годы не ограниченного ничем военного абсолютизма.

Мы видели, каковы были воззрения Наполеона на печать. Посмотрим теперь, какие органы государственной машины должны были проводить эти воззрения владыки в жизнь, осуществлять его непреклонную волю.

в начало

 

ГЛАВА II

ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО НАПОЛЕОНА ПО ДЕЛАМ ПЕЧАТИ

 

Сделаем обзор наполеоновского законодательства о печати. Нужно сказать прежде всего, что знакомство с документами отнюдь не подтверждает – по крайней мере в этой области государственной политики – того общего взгляда, который так прочно привился во французской историографии со времен покойного Альбера Вандаля. По воззрению Вандаля и его школы, генерал Бонапарт не уничтожил никаких свобод и не попрал никаких прав французских граждан после 18 брюмера на том простом основании, что уже до 18 брюмера никаких свобод и никаких прав фактически не существовало. Этот общий приговор основывается на примерах необузданного произвола Директории, ссылок и арестов без суда, закрытия тех или иных неугодных органов и т.д. Конечно, если история скажет так: режим Директории был гораздо ближе к режиму Наполеона, нежели к режиму английской политической жизни, то такая оценка будет совершенно справедлива. Но отсюда еще не следует, чтобы между режимом хотя бы постоянно и грубо нарушаемой конституции и режимом откровенной военной диктатуры возможно было ставить знак равенства. То, что при Директории считалось нарушением закона со стороны властей, сделалось при Наполеоне законом; при Директории карались доказательства непокорности или оппозиционного духа – при Наполеоне они стали в «легальной» жизни совершенно невозможными, в частности при Директории время от времени закрывались те или иные органы печати за недружелюбное отношение к правительству – при Наполеоне сразу были закрыты 60 органов (из 73), и не потому, что они были опасны или оппозиционны, но потому, что их было слишком много, а, по мнению властителя, чем газет было меньше, тем лучше. 18 брюмера похоронный звон раздался по французской печати, для нее начался период, которого она не то что при Директории, но никогда со смерти Людовика XIV не переживала.

К чему сводилось действовавшее законодательство о печати в тот момент, когда генерал Бонапарт насильственным путем уничтожил Директорию и оба законодательных собрания и захватил верховную власть? К семи законам: по крайней мере таково было мнение сената, учрежденного Наполеоном[57]. Первый закон – 21 июля 1792 г. – гласит, что «все журналисты – поджигатели и памфлетисты – должны быть преследуемы». Но как их преследовать, как именно карать? Как отличать «поджигателя» (incendiaire) от обыкновенного журналиста? Об этом закон молчит[58].

Второй закон (18 августа 1792 г.) собственно вовсе не есть закон о печати, хотя его впоследствии и счел таковым наполеоновский сенат: согласно этому закону, в распоряжение министра внутренних дел отпущена была сумма (100 тысяч франков) на печатание и распространение сведений, способных «просветить умы» и опровергать клевету «врагов отечества»[59]. Третий закон, изданный Конвентом 29 марта 1793 г., повелевает наказывать смертью всякий призыв к насилиям, если этот призыв породит преступление, и шестилетней тюрьмой, если за призывом не последует самое преступление[60]. Четвертый «закон» имеет частное значение – это декрет, отменяющий некоторые постановления департаментских властей (департамента Луарэ, муниципалитета Марселя, департамента Устьев Роны), «нарушающие свободу прессы». Пятый закон – 19 июля 1793 г. – относится к авторским правам. Шестой (1795 г.) повелевает «арестовывать и предавать уголовному суду лиц, которые своими писаниями или мятежными речами будут вызывать унижение народного представительства и возбуждать стремление к возвращению королевской власти»[61].

Наконец, последний закон, относящийся к печати и созданный первой Французской республикой, издан был в 1797 г. – это закон 27 жерминаля IV г. Собственно, этот закон относится вообще «к охранению общественной и личной безопасности от всякого преступления, направленного против нее».

Согласно первой статье, «объявляются виновными в преступлении против внутренней безопасности республики и против личной безопасности граждан и подлежат смертной казни, согласно 612-й статье свода о проступках и преступлениях, все те, которые своими речами или печатными произведениями... будут призывать к уничтожению национального представительства или Исполнительной Директории, или к убийству всех или одного из их членов, или к восстановлению королевской власти, или к восстановлению конституции 1703 г., или конституции 1791 г., или всякого иного правительства, кроме установленного (действующей – Е.Т.) конституцией, или к разграблению, или разделу частной собственности, под именем ли аграрного закона, или иным способом».

Смертная казнь будет заменена ссылкой на каторгу в случае, если суд найдет смягчающие обстоятельства. Но судить преступления эти должен суд присяжных, и судить безотлагательно, прекращая для этого все другие дела, причем промедление в преследовании виновных со стороны власти приравнивается к государственной измене[62].

На другой день, в прибавление к этому закону, был издан еще один закон – 28 жерминаля, согласно которому ни один печатный листок, ни одна брошюра, книга, газета и т.д. не могут выйти в свет, если на них нет имен: 1) автора, 2) типографщика. За нарушение этого постановления виновные подвергаются в первый раз шестимесячному, а во второй раз – двухлетнему тюремному заключению. В случае преступности содержания, если автор неизвестен, привлекаются (и арестуются): продающие, разносящие, расклеивающие инкриминированное печатное произведение, и они обязаны указать типографщика и автора, после чего автор наказуется согласно закону 27 жерминаля (т.е. смертью или каторгой). Если же нельзя будет добраться до автора, то «разносчики, продавцы, расклеивающие» преступное произведение, равно как и типографщики, подвергаются в первый раз двухлетнему заключению, во второй раз – ссылке на каторгу[63].

Таково было положение дела, когда генерал Бонапарт уничтожил Директорию и захватил власть в свои руки.

Первым делом нового самодержавного (фактически, если еще пока не юридически) властителя Франции было закрытие 60 газет из 73 существовавших. Постановлением 27 нивоза VIII г. генерал Бонапарт уничтожил все парижские политические газеты, кроме тринадцати. Но «спустя несколько лет правительство признало в принципе, что исключительное право публиковать периодические издания не может быть предоставлено частным лицам и что государство должно требовать деньги за привилегию», т.е. за то, что оно терпит существование уцелевших (la tolérance qui le protège et qui est un privilège tacite)[64]. Тогда-то Фуше и постановил[65], что правительство имеет право требовать в пользу казны ²/₁₂ части дохода; одновременно в каждую редакцию более распространенных газет было назначено по одному редактору-цензору, который должен был получать жалованье из средств газеты тоже в размере ²/₁₂ доходов газеты. Оба распоряжения Фуше не были обнародованы (хотя и неукоснительно осуществлялись), так что, когда Наполеон в 1810 г. задумал новые меры к угнетению печати, то в докладе, представленном ему, указывалось, что единственным опубликованным актом, касающимся прессы, за все его правление является декрет 27 нивоза, изданный еще, когда он был консулом[66].

Уцелевшие органы прессы были отданы в полную власть министра полиции и префектов, которые – каждый в своем департаменте – могли закрывать издающуюся там газету и только доносить о последовавшем закрытии в Париж. Книги и брошюры также были отданы в бесконтрольное распоряжение этих властей, хотя для книг и брошюр была создана некоторая фикция, якобы ограждавшая их от произвола. 64-й статьей сенатус-консульта 28 флореаля XII г. (1804 г.) было постановлено следующее: «Комиссии из семи членов, избранных сенатом из своей среды, поручается бдить над свободой прессы. Не входят в круг ее ведения произведения, которые печатаются и раздаются по подписке и в периодические сроки. Эта комиссия будет называться сенаторской комиссией свободы прессы».

Через две недели после учреждения этой комиссии в заседании сената 13 прериаля были избраны членами ее сенаторы: Гара, Жокур, Редерер, Деменье, Шассэ, Порше и Даву[67]. Комиссия начала функционировать. Но, ознакомившись с ее бумагами, я удостоверился окончательно в том, что должно было быть ясно a priori[68], т.е. что комиссия эта никакого значения не имела.

Как и следовало ожидать, эта столь пышно названная сенаторская комиссия не имела ни малейшего влияния и, в общем строе наполеоновского государства, ни малейшего смысла. Вот все дела этой комиссии за период Консульства и Империи:

1)      «Дело Деккера». Этот Деккер, явный графоман, прислал в комиссию несколько рукописей о всевозможных предметах – о торговле, о дворянстве, о lettres de cachet[69], стихи, прозу и т.п. Эти рукописи аккуратно сохранены в соответствующем картоне[70], и я мог убедиться, что автор – человек, безусловно, ненормальный. Очевидно, что рукописи были задержаны цензурой, – он их и прислал в сенаторскую комиссию. Резолюции комиссии никакой в деле нет, да она по только что указанным обстоятельствам была бы в данном случае и неинтересна.

2)      Дело Драпарно (1805 г.). Вдова профессора медицинского факультета в Монпелье просит комиссию снять арест, наложенный полицией на брошюру, которую она, вдова Драпарно, издала в память своего мужа. Арест был наложен по проискам врага покойного, который боялся, что в брошюре о нем говорится неодобрительно. Резолюция комиссии неизвестна.

3)      Президент гражданского суда в г. Кламси обращает внимание комиссии на то, что в одном печатном произведении «оскорбляется суд», и просит обуздать это «злоупотребление печатью»[71].

4)      Некто Жоссэ просит комиссию обуздать его врага по частной тяжбе, Адана, который издает направленные против него памфлеты. Тут же приложены памфлеты сутяжнического характера, не имеющие никакого отношения ни к чему, кроме этого тяжебного дела[72].

5)      Дело Легюби, который хотел издать брошюру, касающуюся организации податного дела в Голландии, а заведующий этим делом Сезо задержал брошюру, подействовав на соответствующие власти. Ответ сенаторской комиссии гласил: пусть жалобщик обратится к министру полиции[73].

6)      Кредитор Шошар жалуется, что ему не позволяют напечатать брошюру, направленную им против своих неисправных должников[74].

7)      По другому сутяжному делу на запрос комиссии, почему не разрешают некоему Фонашону выпустить мемуар, относящийся к его судебному делу, министр полиции ответил, что это сделано по причине напечатания в мемуаре двух «конфиденциальных писем», принадлежащих «частному лицу»[75]. Больше ничего комиссия не узнала, но дело на том и кончилось.

8)      Наконец, Дезодоар просит, чтобы сняли арест с последнего тома его «Истории Франции». Запрошенный министр внутренних дел Монталиве указывает, что, во-первых, автор получил зато от министерства как бы компенсацию (indemnité) – 2400 франков, а во-вторых, он, министр, «подробно поговорит об этом деле с кем-либо из членов комиссии... если я буду иметь честь беседовать с ним»[76]. Больше ничего об этом деле нет.

 

После Тильзита строгости относительно печати усиливаются. Окончательно усваивается принцип, что вообще следует поменьше давать известий в газетах о том, что делается в стране. Даже чисто фактические заметки бесполезны: «Зачем осведомлять врагов о том, что я делаю у себя?» – раздраженно осведомляется император у Фуше. Не писать о Моро, эмигрировавшем в Америку, о сношениях англичан с ним[77], не писать о передвижениях войск, не писать об армии вообще ровно ничего; иногда, напротив, приказ министру полиции заставит все газеты напечатать о Ламбере, что он изменник. Даже раболепнейше-невиннейшие заметки возбуждают неудовольствие. Газеты не должны знать ничего касающегося сановников. «Откуда эти детали в сегодняшних газетах о приеме Коленкура?» – с неудовольствием вопрошает император[78].

Я отказываюсь дать точное представление о степени запуганности прессы в 1807–1808 гг., скажу только, что, например, времена императора Николая I (до и после учреждения бутурлинского комитета) могут показаться эпохой необузданного радикализма печати сравнительно с разбираемым моментом. Наполеон гневался не только по поводу того, о чем писали, но и по поводу того, о чем молчали газеты. «Le Publiciste», например, не ежедневно бранил англичан, он же слишком «ухаживал за швейцарцами», и Наполеон усмотрел в этом ущерб для французов. И вот Фуше получает записку: «Сен-Клу, 24 марта 1808. Небрежность, которую вы вносите в дело надзора за газетами, в эту столь важную часть ваших обязанностей, заставляет меня закрыть «Le Publiciste». Это сделает (многих – Е.Т.) несчастными, и вы будете тому причиной. Если вы назначили редактора, то вы и должны его направлять. Вы пошлете копию моего декрета другим газетам и скажете им, что я закрыл этот орган за то, что он обнаруживал английские чувства... Вы дадите новые инструкции «Journal de l'Empire» и «Gazette de France» и вы уведомите их, что если они не хотят быть закрытыми, то они должны избегать всего, что противно славе французской армии и клонится к оклеветанию Франции и ухаживанию за иностранцами (à faire leur cour aux étrangers)»[79]. Дело окончилось, впрочем, более милостиво: был немедленно прогнан редактор, назначен полицией другой, и газета уцелела. Беспощадный и придирчивый сыщик Фуше оказывался в глазах Наполеона излишне либеральным блюстителем нрав печати.

5 февраля 1810 г. Наполеон учредил должность особого «главного директора», который должен был находиться под прямым начальством министра внутренних дел и заведовать «всем, что относится к печатанию и к книжной торговле». Тем же декретом устанавливалось, что число типографий в Париже не должно превосходить 60, число типографий в департаментах тоже должно быть впредь фиксировано (но точная цифра пока не приводилась). Министр должен был решить, какие именно из существующих типографий должны закрыться; предусмотрительно указывалось, что владельцы этих внезапно закрываемых типографий получат вознаграждение из средств тех типографий, которые не будут закрыты. О всякой поступившей для печатания рукописи тотчас же должно быть заявлено властям, которые могут воспретить печатание вовсе или прервать его. Главный директор может требовать не только уничтожения отдельных мест в печатаемой книге, но и изменений в ней. Кроме того, если печатается нечто, касающееся вопросов, интересующих то или иное министерство[80], то это министерство может потребовать рукопись на просмотр (сверх общей цензуры). Не только владельцы типографий, которых выбирает само министерство, но и простые книгопродавцы обязаны (отдельными статьями декрета – ст. 9 и 33) представить доказательства: 1) доброй жизни и нравов и 2) «привязанности к отечеству и государю».

Таковы были главные пункты этого декрета. Как же были вознаграждены разоренные внезапной бедой владельцы уничтоженных типографий. 2 феврали 1810 г. в Тюльерийском дворце император подписал новый декрет, в котором объявлялось:

1)      «Типографщики, сохранившиеся в нашем добром городе Париже, обязаны купить станки типографщиков уничтоженных» (по-французски это звучит еще энергичнее: les imprimeurs conservés dans notre bonne ville de Paris sont tenus d'acheter les presses des imprimeurs supprimés);

2)      кроме того, каждый из «уничтоженных» получит около 4 тысяч франков, каковые суммы будут взысканы правительством с шестидесяти «сохранившихся». Главным директором печати был назначен Порталис, а в подмогу ему – девять «императорских цензоров».

 

Печать была задавлена окончательно. Тем не менее Порталис счел долгом в особом циркуляре, разосланном во все типографии, обратить внимание на «либеральные и благодетельные взгляды его величества»[81]. Циркуляр весьма откровенно поясняет, к чему стремится правительство: ставя типографщиков в полнейшую зависимость от благорасположения министра, Наполеон делает их самыми суровыми цензорами, каких только можно себе представить. В самом деле, даже в прошедшем сквозь все испытания печатном произведении может встретиться нечто, проскользнувшее сквозь все преграды и обличающее зловредный дух. Тогда министр, который может дискреционно определять недостаточность «привязанности к отечеству и государю», закрывает типографию без объяснения причин. Порталис все это и поясняет в корректной форме в параграфе первом своего циркуляра: «Как только типографщик получает из рук автора рукопись, он должен приняться за чтение ее, чтобы убедиться, что она не заключает в себе ничего такого, что могло бы посягать на обязанности подданных относительно государя и на интересы державы. Это предварительное рассмотрение есть своего рода цензура, которую производит типографщик и за которую он должен браться с внутренним сознанием благородства своего положения и важности своих функций. Поэтому он должен, не колеблясь и оставив в стороне всякие корыстные расчеты, отказать в своих услугах по распространению произведения, которое кажется ему опасным». Несмотря на эту смесь суконного канцелярского языка с претензиями на красноречие, основная мысль совершенно ясна. Уже после этой цензуры начинаются мытарства и сношения с цензурой официальной.

Но 1810 году суждено было вообще стать памятным в истории французской печати. Наполеон стоял на вершине могущества и славы, весь континент пред ним преклонялся, и льстецы уверяли его, что одинокий, неукротимый, брошенный всеми союзниками враг – Англия – близок к финансовому краху, следовательно, к гибели. И Наполеон решил покончить с тем чужеродным и ненужным растением, которое он выкорчевывал энергично с самого начала своего правления.

3 августа 1810 г. Наполеон подписал в Трианоне декрет, которым: 1) разрешал издавать в каждом департаменте (кроме департамента Сены) лишь одну газету; 2) ставил эту газету под власть местного префекта, который мог дискреционно разрешать или воспрещать выход номеров; 3) допускал издание листков объявлений («о движении товаров, о продаже недвижимостей», – заботливо пояснялось в тексте декрета); а также префекты получали право «временно разрешать» выход органов, посвященных исключительно искусствам, науке и литературе[82]. Но и это показалось слишком либеральным. 14 декабря того же 1810 г. Наполеон особым декретом утвердил два выработанных министрами полиции и внутренних дел списка: 1) городов, в которых «окончательно разрешен листок объявлений», – таких счастливых мест оказалось 28 на всю колоссальную Империю (из них очень немного – вне пределов старой Франции: Ахен, Антверпен, Брюссель, Кельн, Рим, Турин); 2) другой список заключал в себе перечень «окончательно разрешенных» в провинции научных и литературных органов; таковых оказалось ровно 20 (считая «Annales des mathématiques», четыре журнала, посвященных земледелию, два медицинских, пять чисто юридических справочников и т.п.).

Департаментские газеты с появлением декрета 3 августа 1810 г. состояли не только под бесконтрольной и безграничной властью местного префекта, но префект даже назначал главного редактора, – и в административный обычай вошло, чтобы редактором был секретарь префектуры, и даже префект указывал, в какой типографии должна печататься местная газета[83]. Но это было лишь половиной дела. Все-таки еще издавалось несколько газет в Париже. И император затребовал новые сведения о печати, – эти его статистические ознакомления никогда не предвещали прессе ничего хорошего.

Во второй половине 1810 г., по сведениям, представленным Наполеону директором печатного дела и книжной торговли, в Империи существовало 205 периодических изданий. Из них газет, которым было разрешено печатать «политические новости», было 96, газет, посвященных торговым объявлениям и сообщениям, – 81, «судебных» газет – 9, научных журналов – 19[84]. Конечно, подавляющее большинство из этих 96 «политических» газет были департаментские, т.е. редактировавшиеся, как сказано, секретарем префекта, но оставалось все-таки несколько парижских газет. Эти газеты были запуганы, полиция назначала им в главные редакторы своих чиновников, они не смели даже заикнуться о чем-либо «либеральном», – и все-таки Наполеон был недоволен. Он читал между строк и хотел найти там ковы и интриги, хотя там решительно ничего подобного не было и не могло быть.

Чего же еще было ему нужно? Министр полиции понял мысль Наполеона. Первая цель, чтобы нигде в пределах Империи, ни во французских, ни в итальянских, ни в немецких, ни в голландских ее частях, ни в одной газете не встречалось и не могло бы встретиться никаких тайных «козней», намеков, «тайных надежд». «Конечно, никто не посмел бы делать это открыто», но «мы видели, что издатели и редакторы надевают всякие маски, принимают всякие тоны (sic! – E.T. – prendre toutes les masques, emprunter tous les tons) и успевают при помощи этих ухищрений бросить неблагонамеренную мысль. Нужно не просто обуздывать, но раз «навсегда удостовериться в чувствах» редакторов. Недостаточно повиновения по принуждению. Нужно, чтобы можно было рассчитывать на истинную преданность священной особе вашего величества, династии и правительству вашего величества»[85]. Вторая цель – бороться с заграничными лжеучениями и, в частности, «распространять в Германии и на севере Европы, посредством наших газет, французские принципы, мнения и дух» (т.е. дух бонапартовского абсолютизма).

Как же достигнуть этих целей? По мнению министра полиции, «средства к исполнению – просты и легки». Одно из таких средств – не позволять вовсе парижским газетам перепечатывать что бы то ни было из иностранных газет иначе, как по приказанию министра, который также будет им приказывать опровергать то, что найдет достойным опровержения в иностранных газетах. А главное – осуществить повеление императора: «Ваше величество повелели, чтобы право собственности на «Journal de l'Empire» (он же «Journal des Débats») перешло к верным подданным, на которых во всякое время можно рассчитывать», – оставалось, значит, распространить этот принцип на все другие газеты, отнимать их у одних издателей и передавать другим.

Уже в октябре 1810 г. министр полиции Савари представил императору доклад о «французских газетах», но Наполеон велел дополнить этот доклад всеми деталями, касающимися материального положения газет.

Как только эти детали будут представлены, «я, – заявляет он, – приму одну общую меру, которая упрочит право собственности, поместит ее в надежные руки и, наконец, даст политическому управлению газетой то влияние, которое бы эту собственность обеспечивало»[86]. Эта довольно неясная фраза императора скрывает целую программу действий: 1) правительство так или иначе, в той или иной мере желает стать собственником части акций газет, и, 2) окончательно поработив прессу, правительство не будет уже закрывать те органы, которые уцелеют, и собственники газет тогда будут спокойнее за свою собственность. Пока что император начинает с еженедельной газеты «Le Mercure». Он согласен ей помочь денежно, но приказывает изменить программу. Газета должна давать провинции резюме столичных газет за неделю, она же должна еженедельно опровергать английскую прессу – и все это делать «зрело и хладнокровно». Тогда она в провинции сможет конкурировать с ежедневными газетами[87].

В конце 1810 г. был составлен проект декрета о газетах, издающихся в Париже. Вот некоторые статьи его. «Art. 2: Число газет в Париже, публикующих политические или внутренние (sic!) известия, сводится к трем, начиная с 1 января 1811 г.: «Journal de l'Empire», «Le Publiciste» и «La Gazette de France». Art. 3: в этих газетах впредь не должно быть фельетона... Art. 4: они должны появляться три раза в неделю». Но этого мало. Наполеон повелевает, чтобы издавалась лишь одна газета, посвященная торговле, одна по медицине, один листок объявлений, один дамский (модный) журнал. А что же делать с остальными журналами и газетами?

«Наши министры внутренних дел и полиции представят в пятнадцатидневный срок на наше одобрение все меры, необходимые для соединения уничтоженных газет с сохраненными»[88].

Это любимое наполеоновское выражение, когда речь идет о журналах и газетах: императору, по-видимому, представлялось, что можно «соединять» пять газет в одну, как он устраивал сводную батарею из двух или трех, очень пострадавших в бою.

В 1811 г. дело было завершено: декретами 18 февраля и 17 сентября 1811 г. император просто конфисковал эти уцелевшие четыре газеты, т.е. экспроприировал их у собственников и передал право владения казне и им же самим назначенным «акционерам». Мотивировалась эта экспроприация тем, что ведь не было никогда дано прежним собственникам «концессии» от государя, а между тем такая «концессия» необходима. Почему необходима? На основании какого закона? Неизвестно.

Воля Наполеона заменяла и законы, и прецеденты и совершенно избавляла министров от необходимости мотивировать проводимые мероприятия. Правительство помимо всего оказалось, таким образом, отчасти собственником парижских газет. Из 24 акций, из которых составлялся капитал «Journal de l'Empire» (бывший «Journal des Débats»), наиболее читаемой газеты, 8 принадлежали правительству, из 24 акций «Petites Affiches» – тоже 8, из 12 акций «Gazette de France» – 3, из 24 акций «Journal de Paris» – 9. Так обстояло дело в последний отчетный год Империи – в 1813 г. Монопольное положение этих уцелевших газет приносило и этому главному «акционеру», и другим акционерам большие доходы. Приведу любопытные данные из официального документа, озаглавленного «Résumé général de la comptabilité des journaux de Paris depuis le 1 janvier 1813 jusqu'au 31 décembre 1813», – я его нашел в картоне F 18/412 [табл. 1].

Таким образом, для всех четырех счастливых монополистов 1813 год окончился превосходно, что особенно наглядно представлено во второй половине того же документа [табл. 2].

В общем, таким образом, наполеоновское правительство получило в 1813 г. с парижских газет 309394 франка с сантимами (в последней графе сантимы отброшены). Этот 1813 год был вторым годом монополии; первый год монополии (1812) дал тоже блестящие с финансовой точки зрения результаты, хотя и не такие: чистого дохода газеты дали, в общем, в 1812 г. на 148436 франков меньше, нежели в 1813 г.[89]

Таблица 1

 

Таблица 2

 

По другому документу валовой доход со всех четырех «реорганизованных» газет в 1812 г. был равен 2,5 млн. франков; расход – 1686 тыс. франков; чистого дохода оставалось 814 тыс. франков, из каковой суммы приходилось правительству 281 тыс. франков[90]. Чтобы уж покончить с этими немногими цифровыми показаниями, прибавлю, что самая распространенная из этих четырех уцелевших газет (современники даже называют ее иногда «единственно читаемой»), «Journal de l'Empire», имела в январе 1812 г. 21 тыс. подписчиков, а в сентябре того же года – 23500[91]. При строжайше монопольном положении уцелевших органов их процветание с точки зрения коммерческой было обеспечено. Немудрено, что попасть в редакторы хотелось очень многим.

Правительство назначало в газеты редакторов, которые в то же время были и цензорами и так себя и называли: rédacteurs-censeurs. Они при случае жаловались министру полиции на издателей, просили министра, чтобы он заставил издателей повысить им жалованье и т.д. «Соблаговолите принять во внимание, Monseigneur, что другие редакторы-цензоры, которые получают больше жалованья..., ограничиваются, однако, простым просмотром своих газет, почти ни в чем не участвуя в редактировании, тогда как я в своей газете один доставляю ежедневный материал» и т.д. Так жаловался еще в 1807 г. министру полиции редактор одной из читавшихся, более крупных газет («Courrier de l'Europe») Жиро, прося прибавки. Фуше приказал издателям платить ему 3600 франков в год, но этого редактору показалось мало[92].

Постоянно попадаются прошения вроде, например, того, которое подал в 1811 г. некий Даммартен, чиновник казенной типографии: он покорнейше просит его превосходительство господина министра полиции герцога Ровиго назначить его «либо соредактором какой-либо газеты, либо литератором, причисленным к министерству его превосходительства»[93]. К этим прошениям в министерстве полиции относились в общем весьма благожелательно. Впрочем, правительство, сделавшись собственником всех газет, и без того достигло всех целей, какие только оно себе поставило в этой области.

Даже сановники раболепствовавшего перед Наполеоном Государственного совета признали, что управление по делам печати довело угнетение прессы до крайних, решительно ничем не вызываемых и не оправдываемых стеснений, и указывали, что нельзя же Францию превратить «в монастырь», что «малейшая интрига в полицейских бюро может в настоящее время скомпрометировать свободу и нарушить права собственности граждан», что «правосудие – безоружно пред полицией» и т.д.[94] Они же отметили факт «всеобщих жалоб» на то обстоятельство, что правительство дает цензорские места профессиональным журналистам, которые по личным соображениям одних собратьев по перу преследуют, а к другим благосклонны. Даже в странах стародавней неограниченной власти дивились безоглядочности и беспощадности, какие проявил Наполеон в деле уничтожения периодической печати. Приведу два примера.

Реакционный австрийский журналист, друг Меттерниха, Гентц, в частном письме к Меттерниху негодовал на безудержный произвол по отношению к прессе, узаконенный Наполеоном в 1810 г.[95]

Русский генерал Сакен, одинаково ненавидевший как Наполеона, так и аракчеевщину («солдатоманию», по его выражению), ядовито писал в своих записках в 1810 г.: «В настоящее время ничто так хорошо не организовано в Европе, как редакции газет во Франции и ведение парадов в России. И тут, и там замечается редкое в истории единство действия. Там – тиран убивает, грабит, обманывает всех, кто ему ни попадется, друзей и врагов, брата и сестру, и все газеты от Стокгольма до Неаполя в один голос передают черта за чертой сии преступления в самых светлых красках. Здесь – ребенок одевает и раздевает... 300000 человек, коих называет солдатами, заставляет их танцевать то менуэты, то контрадансы»[96].

В первой главе мы ознакомились с основными воззрениями Наполеона на печать, во второй – с теми законами, которыми он задавил окончательно прессу, с теми учреждениями, которые он призвал к жизни, чтобы осуществить свою политику касательно печати.

Теперь познакомимся с фактами, характеризующими существование периодической печати, положение журналистов, положение авторов книг и брошюр в эпоху наполеоновского режима.

в начало

 

ГЛАВА III

БЫТ И НРАВЫ ПЕЧАТИ ПРИ НАПОЛЕОНЕ:

ЖУРНАЛИСТЫ И ГАЗЕТЫ

 

Мы видели, что наполеоновская эра открылась для печати единовременным уничтожением 60 органов (из 73).

Протестовать никто не посмел. Только один печатный листок нашел я в полицейских делах 1800 г., где можно усмотреть – в тоне добродушной иронии – неодобрение распоряжения генерала Бонапарта (нечего прибавлять, что листок был тотчас же конфискован). Называется этот листок «Feuille de littérature»[97], a интересующая нас статья озаглавлена «Некролог». Вот несколько фраз статьи: «28 нивоза, ровно в 11 часов утра, различные газеты, мучимые воспалением, скончались в цвете лет, вследствие опаснейшей эпидемической болезни. Некоторые из них обращались к знаменитым врачам и обещали хорошее вознаграждение за избавление от опасности. Все оказалось тщетным, открылась гангрена, пришлось умереть. Некоторые из них скончались в состоянии невыразимого бешенства, другие, всегда следовавшие учению Пифагора, умерли тихо, надеясь на метампсихоз... Когда в городе узнали о плачевной участи восьмидесяти[98] несчастных, их близкие... были крайне подавлены... Так как покойники скончались внезапно, то у них не было времени сделать завещание, их наследство, по праву, переходит к тринадцати, оставшимся в живых» и т.д. Вот, собственно, что сказала легальная (уцелевшая) печать о погибших собратьях, значение же нелегальной было совсем ничтожно.

1 февраля 1800 г. вышел нелегальный журнал «L'Avant-coureur ou retour à l'ordre», но уже на 3-м номере (1 марта 1800 г.) этот орган роялистов прекратился[99]. «Узурпатор, управляющий нами, хотел бы сковать общественное мнение, и все его действия направлены к уничтожению не нравящихся ему истин. Несколько журналистов осмелились стать в оппозицию некоторым его поступкам, и тотчас железный жезл поразил их. Эта мера есть преступление, она разорили множество людей, у которых были только те средства к существованию, какие у них отнимают, эта мера вызвала много банкротств... но эти соображения не остановили тирана... он хочет, чтобы иссякли источники народного просвещения, он хочет царствовать над рабами».

В таком же смысле высказались и издания эмигрантов в Лондоне; впрочем, они высказались об этом предмете лишь попутно. Ни одной специальной брошюры эмигрантского происхождения, посвященной вопросу о закрытии парижских газет, я не нашел ни в Национальной библиотеке, ни в Британском музее.

Наполеон и на эмигрантскую прессу, впрочем, обратил внимание.

Когда шли переговоры об Амьенском мире, министр полиции довел до сведения Иосифа Бонапарта, французского уполномоченного, что в Лондоне издается французскими эмигрантами, «людьми испорченными и бессильными», газета «Paris», осмеливающаяся нападать на первого консула. Ее запрещения и должно было домогаться у английского правительства. «Если бы в Париже существовала газета, которая позволила бы себе печатать против английского правительства и его главы малейшую часть бранных выражений, которые печатаются в газете Пеллетье («Paris» – E.T.) против первого консула и республики, то она была бы немедленно закрыта, а авторы подверглись бы преследованию»[100]. Но из этой попытки ничего не вышло.

Наполеон не установил для газет предварительной цензуры в точном смысле. Это было ему ненужно: во-первых, ни одна газета не осмелилась бы напечатать что-либо в самом деле дерзкое, во-вторых, всегда можно было успеть заарестовать номер до рассылки, в-третьих, газеты были еще более запуганы, чувствуя всю полноту своей ответственности. Он не хотел «разрешать к печати», чтобы это не имело как бы вида одобрения напечатанного в газете.

Наполеоновское правительство всегда подчеркивало, что оно вовсе не желает указывать редакторам, за что именно оно их карает, какие именно мысли, ими проводимые, должны считаться вредными. При том паническом страхе, в котором жила пресса за весь период Консульства и Империи, при той железной диктатуре, которая царила в стране, странно даже было бы и предполагать возможность чего бы то ни было, отдаленно похожего на систематическую оппозицию или, скажем, на последовательно проводимое философское вольномыслие и т.д. Но Наполеон не желал даже позволить газете молчать о том, что она не могла или не хотела говорить. В таких случаях звали в полицию собственника газеты или кого придется (но материально заинтересованного в издании) и предупреждали, что газета будет закрыта, если не переменит свой дух. А как и в чем его менять – призванный должен был уже сам догадаться. Что могло быть смиреннее запуганного «Journal des Débats»? Но вот что оказывается с ним случилось в сентябре 1800 г. «Согласно письму вашему от 3 числа сего месяца (пишет префект министру полиции – Е.Т.), я послал за собственником «Journal des Débats», чтобы объявить ему, что его газета будет закрыта, если она по-прежнему будет составляться в дурном духе (être rédigée dans un mauvais esprit). Так как мое письмо не могло быть доставлено собственнику газеты, то в префектуру явился владелец типографии и обещал, что впредь газета будет иметь ту окраску, какая понравится правительству (que dorénavant le journal aurait une couleur qui conviendrait au gouvernement). Привет и братство. Префект полиции Дюнуа»[101]. Я нарочно привожу подлинные фразы, чтобы показать, как умышленно неопределенно изъяснял свои претензии префект и как не смел не понимать его невольный собеседник. Этот «mauvais esprit», дурной дух, фигурирует беспрестанно, когда пугают издателей или даже закрывают их газеты, так что, например, префект департамента Ду (Doubs) еще может считаться администратором словоохотливым, когда, воспрещая своей властью единственную местную газету, выходившую в Безансоне, он так мотивирует свое решение: «Принимая во внимание, что эта газета составляется в духе дурных принципов, что она стремится возбудить партийный дух, ненависть между согражданами и ослабить уважение и доверие, какие должно питать к правительству, префект постановляет» и т.д.[102] Конечно, если есть хоть какая-нибудь возможность указать ясно на провинность газеты, это делается охотно. Но делалось это не часто. Гораздо более принято было просто указывать на общий «дух» газеты.

В министерстве полиции существовало специальное «бюро общественного настроения» (bureau d'esprit public du ministère de la police générale – так называлось в точности это учреждение), и туда газеты еще со времен Директории обязаны были неукоснительно представлять все выходящие номера[103]. Это бюро было страшнее всякой предварительной цензуры, так как оно конфисковало номера за такие слова и фразы, которые только казались подозрительными или неуместными, – и конфискация всегда происходила вовремя: дело было так организовано, что газета не могла быть разосланной одновременно с представлением номера в полицию. «Бюро общественного настроения» отнюдь не ждало каких-либо проявлений нежелательного духа в том или ином органе: достаточно было узнать от тайных соглядатаев о частной жизни, встречах, сокровенных убеждениях редакции – и судьба органа бывала решена. Для этого в широчайших размерах пользовались негласно служившими в полиции литераторами, услуги которых полиция высоко ценила.

Бывало в первые годы наполеоновского владычества даже так, что у владельца газеты отбиралось право на издание – и потом возвращалось, если издатель обязывался давать полиции секретные сведения о сотоварищах. Особенно ценились в таких случаях указания об авторах нелегальных памфлетов, о которых, конечно, люди, прикосновенные к журналистике, могли кое-что выведать. Предо мной лежит такое, например, официальное письмо министра полиции префекту полиции (дело было в сентябре 1800 г.): «Я предупреждаю вас, гражданин префект, что я только что разрешил Леклеру продолжать издавать его вечернюю газету «Courrier de la république française». Это разрешение дано ему под условием, чтобы он продолжал доставлять сведения, какие сможет добыть, о памфлетах, которые впредь будут появляться. Привет и братство (salut et fraternité)»[104].

Пресса в первый же год Консульства была задавлена быстро и бесповоротно. Все бумаги следивших за печатью полицейских чинов, все преследования, возбуждавшиеся властями, вся междуведомственная переписка характеризуют этот факт с необычайной яркостью. Каковы преступления печати в этот первый год восстановления фактического абсолютизма? Приведу образчики. «Courrier Universel» напечатал статью о браке, в каковой статье обнаруживает непочтительное отношение к светскому (внецерковному) бракосочетанию и тем самым становится подозрительным по части «фанатизма» (т.е. клерикализма): арестовать номер на почте, куда он уже сдан[105]. Префект полиции доносит министру, что некий гражданин Дюлак вознамерился издавать листок, в котором будет обличать игорные дома и игроков: министр находит, что подобный листок был бы чрезвычайно опасен: воспретить[106]. Тулузская газета «L'Observateur Républicain» напечатала невиннейшую статейку, о которой месяц спустя воспоследовал чей-то донос министру; министр приказывает префекту Верхней Гаронны призвать редактора, распечь его (le réprimander) и объявить, что его газета при первой же провинности будет закрыта (речь в статейке – очень смиренной и скромной – шла исключительно о местном муниципалитете)[107]. Но так как префект решил уничтожить эту газету за «подрывание уважения» к его «подчиненным» (т.е. к муниципалитету), то газета вскоре все-таки была закрыта[108]. «Journal de Reims» напечатал благонамеренную по существу петицию рабочих к префекту с просьбой разъяснить, что десятые дни (décades), установленные республиканским календарем вместо воскресений, суть праздники. Префект за это закрыл газету[109].

Министр полиции был неограниченным владыкой прессы. Из других министров имел право и возможность непосредственным приказом уничтожить любую газету министр внутренних дел, а провинциальные газеты – соответствующий префект. Так как за политические прегрешения карал специально министр полиции, то громы из министерства внутренних дел падали на печать больше всего за такие, например, преступления, как известия о вздорожании съестных припасов и т.п. Люсьен Бонапарт, в бытность свою министром внутренних дел, был в этом отношении особенно беспощаден[110]. Ему донесли, что существует в г. Ош газета «Républicain démocrate», которая «имеет очевидную тенденцию» вызвать восстание «под предлогом вздорожания хлеба». «Необходимо безотлагательно сломить столь опасное оружие в руках агитаторов. Поэтому я вам приказываю, – пишет министр префекту, – закрыть газету, о которой идет речь, не обращая внимания на возможные жалобы со стороны редакторов или заинтересованных лиц»[111].

«Опасное оружие» быстро вырывалось из рук издателей за самые ничтожные провинности.

В 1802 г., при заключении Амьенского мира, Институт (собрание пяти академий) послал Наполеону приветствие, в котором всячески восхвалял качества и заслуги первого консула. Руанская газета «La Vedette» перепечатала этот адрес и снабдила его следующим примечанием: «По этому поводу я вспоминаю, что читал следующее место в XXI книге Телемака». И дальше идут строки из Фенелона, где автор говорит, что когда Телемака все цари стали хвалить, то молодой человек просил хвалителей перестать и ничего не ответил на все похвалы[112]. Сейчас же префект донес об этом министру полиции, указывая, что он сам не запретил немедленно газеты, лишь не желая обращать внимание общества на выходку редакции. Министерство приказало газету закрыть, что немедленно и воспоследовало[113]. В том же году была закрыта «Gazette de Bruges» за невиннейшее известие о предстоящих изменениях в конституции: ни единого слова осуждения, хотя бы скрытого, не было. Закрыли газету за эту статью, но, не поясняя причин[114].

Когда правительству в эпоху Консульства не нравился почему-либо дух газеты, оно иногда поджидало некоторое время, пока наберется, так сказать, партия, – и министр писал префекту парижской полиции такую, например, бумагу: «Я вам поручаю, гражданин префект, уведомить редакторов газет «Tableau de la France», «Le Bulletin littéraire» и «Journal du soip», что их газеты не должны более появляться, начиная с сегодняшнего дня»[115]. Объяснений не давалось и не допускалось. Это еще было, сравнительно, более мягкой манерой. Ибо нередко бывали случаи иного рода, например такой. Полиция явилась в типографию, где издавалась газета «Le Miroir», произвела обыск у типографщика и наложила печати на машины. Газета была закрыта, а печатей еще долго не снимали, и разоренный типографщик слезно просил министра полиции об этой милости, указывая, что сама полиция удостоверила безрезультатность обыска, – газета же состояла исключительно из выдержек из других газет[116]. Таких случаев очень много, особенно в 1800–1802 г.[117] Бывало и так, что министр полиции просто приказывал на почте задерживать ту или иную газету, а в редакцию не давал знать ничего. И собственники газет молили полицию, чтобы она только сообщила причину немилости, – и они-де немедленно исправят «невольную ошибку»[118], буде таковая за ними нашлась.

Иногда просто начальству начинало казаться, что тот или иной орган слишком интересуется, скажем, флотом или другим ведомством. Тогда газету запрещали и разрешали вновь с условием, что уже ни одного слова о делах, интересующих данное ведомство, там никто писать не будет. Так, например, было поступлено с «Journal du commerce du Havre», смирнейшей, чисто торговой газетой, которая повадилась помещать сведения, – показавшиеся неуместными, – о судах военного флота. Газету запретили, а потом разрешили, причем издатель письменно обязался «хранить глубокое молчание о флоте»[119]. При этом следует заметить, что, конечно, и раньше, до запрещения, все дело было в известиях о стоянке, о приходе судов, а отнюдь не в каких-либо обличениях непорядков во флоте и т.п. Об этом и думать никто из редакторов не смел.

Иногда, даже трудно уразуметь, почему те или иные известия казались полиции неблагонамеренными. В «Journal du département de Seine-et-Oise» появилась заметка об одном акушере (фамилия не была названа), который потребовал у одной крестьянской девушки 80 франков, а она не могла заплатить, он сделал какую-то небрежность, и она умерла. Решение полиции: обратить внимание министерства внутренних дел, чтобы оно приняло меры против акушера, и в то же время написать префекту Сены-и-Уазы, чтобы он обратил внимание на «неприличие» этой заметки[120]. Заметку я читал: это самое сдержанное и корректное письмо в редакцию (а не статья), какое только можно себе представить[121]. Нельзя было писать, что в Риме большая смертность, что возле Неаполя водятся разбойники[122] и т.д.

Департаментские журналы, руководимые префектами, и полуофициальные издания разрешались по одному на департамент, по представлению подлежащего префекта, и не входили в число тех, которые были оставлены в живых декретом 27 нивоза[123]. Впрочем, в этом вопросе долго царила путаница: «на всякий случай» внезапно прекращали департаментские газеты и потом недоуменно справлялись в Париже, относится ли декрет 27 нивоза только к парижским или ко всем вообще газетам[124]. Префекты дрожали за себя, они твердо знали, что в случаях колебаний необходимо прежде всего закрыть газету, что за это из Парижа им будет воздана хвала, даже если закрытие было неосновательное. Над префектами был министр внутренних дел, следивший за тем, как они следят за прессой, за министром внутренних дел следил министр полиции, за министром полиции следил император.

У Наполеона были осведомители помимо Фуше, и, например, воюя в восточной Пруссии, император узнал, что некоторые литераторы осмелились пообедать у опальной госпожи Сталь. Император сурово пишет об этом министру полиции, грозя ему, что он поручит отныне госпожу Сталь заботам жандармерии[125]. Наполеон знал о глухой ведомственной вражде между министерством полиции и жандармерией, подчиненной военному министру. Дело в том, что госпожа Сталь, получившая временно разрешение побывать в Париже, очень хотела там остаться, и Фуше не прочь был ей посодействовать, но неофициальные соглядатаи осведомляли императора непрерывно обо всем. «Эта дура госпожа Сталь пишет мне письмо на шести страницах, представляющее собой бормотанье (un baragouin), в котором я нашел много претензий и мало смысла. Она мне пишет, что купила землю в долине Монморанси, и заключает отсюда, что может остаться в Париже. Я вам повторяю, что оставлять ей эту надежду – значит только напрасно мучить эту женщину. Если б я вам подробно изложил все то, что она делает в деревне в продолжение двух месяцев, которые она там проводит, вы были бы удивлены, ибо, хотя я нахожусь в 500 лье от Франции, но знаю лучше, что там делается, нежели министр полиции»[126]. Император знает даже, кто именно был на обеде у «литераторов», где была также госпожа Сталь[127].

Защиты ни от кого ждать было нельзя, консульская и императорская «конституция» давала еще менее гарантий печатному слову, нежели конституция 1795 г., – гарантий даже чисто теоретических.

Вообще ссылок со стороны того или иного притесняемого автора на конституцию Фуше не допускал. «Дорогой мой, – говорил он, – конституция – это красивая женщина, на которую позволяется, проходя мимо, бросать взор восхищения, но которая не принадлежит публике»[128]. Этот же министр, судя по всему образу его действий, был вообще склонен скорее перечислять предметы, которых разрешено касаться, оставляя все прочее под запретом.

Полиция при Наполеоне не только следила за газетами, она управляла ими, она прекрасно была осведомлена обо всем, что делается и говорится в литературных кругах, и охотно вмешивалась во все интриги. Например, я нашел среди бумаг министерства полиции один курьезный факт, который до сих пор оставался, кажется, неизвестным никому из бесчисленных авторов, писавших о Шатобриане. В 1812г. вышел направленный против Шатобриана памфлет «Parallèle entre M. le Chateaubriand et M. de Chénier». Этот памфлет был казенного происхождения и написан был, как явствует из бумаг полиции, по поручению главного директора по делам печати Поммереля одним из чиновников этого ведомства. Но это еще не так любопытно, как то, что министр полиции не одобряет такого поступка со стороны Поммереля, ибо это обстоятельство позволит Шатобриану «представлять себя преследуемым человеком» и «это сделает его интересным в глазах партии» (подразумевается, в глазах приверженцев папы, соболезнующих пленнику Наполеона Пию VII). Как же поправить дело? Весьма просто: приказать газетам (точнее «Journal de l'Empire» как наиболее читаемой) напечатать «умеренную защиту» Шатобриана: это «было бы очень полезно, так как лишало бы его ореола мученика»[129].

И газеты беспрекословно и немедленно исполняли эти поручения.

Трудно даже себе представить, пока не столкнешься в документах с конкретными фактами, до какой придирчивости, до какого мелочного вмешательства доходила полиция в своем управлении прессой.

Характерен официальный (хотя и негласный) выговор редактору «Journal des Débats» (или, как он тогда назывался, «Journal de l'Empire»), сделанный полицией в конце 1811 г. Дело было затруднительное, и вот в чем оно состояло. Газеты, запуганные правительством, наперерыв расхваливали до небес все, что только появлялось на подмостках казенного театра. И пьесы были бесподобны, и актеры выше всяких похвал. Министр полиции решил, что и эта крайность имеет свои неудобства, и приказал своему чиновнику изъявить неудовольствие его превосходительства по поводу слишком большой снисходительности критики. «Если излишняя строгость обескураживает, то безграничная снисходительность (une indulgence sans borne) не менее вредна. Все сведения, доходящие до его превосходительства, свидетельствуют о том, что театральное искусство начинает падать с каждым днем все более. Это приписывают вообще той легкости, с которой актеров хвалят в газетах» и т.д., и т.д. Словом, критика нужна для блага дела, для лучшей постановки театрального искусства. А потому впредь – быть в газетах беспристрастными[130].

Принцип: пресса должна не только молчать, о чем прикажут молчать, но и говорить, что прикажут сказать, – проводился во всех случаях неукоснительно и притом вовсе не путем разговоров с редакторами, путем «советов» и т.п., а просто официальными приказами. Вот главный директор по делам печати генерал Поммерель в затруднении: появился труд Табаро (Tabaraud) под названием «Essai sur l'institution canonique des évêques». Труд этот трактует об истории возникновения епископата в том духе, как это нужно правительству (угнетавшему в этот момент папу). А между тем журналисты, хотя и реферировали эту книгу, но ничего от себя не прибавляли, не хвалили ее, т.е. поместили articles du rapport, и ни один не поместил compte rendu[131] [132]. «Это произведение было цензуровано и одобрено: я его представил его превосходительству министру исповеданий пред тем, как позволить печатание, я предложил рукопись до напечатания вашему превосходительству (т.е. министру полиции – Е.Т.) и его превосходительству министру внутренних дел, после стольких предосторожностей отказ журналистов мне кажется неизвинимым (inexcusable)». Поэтому «я прошу ваше превосходительство приказать гг. журналистам по этому поводу то, что найдете подходящим». На полях министром полиции начертано: «Согласно вашей просьбе, я отдал приказ редакторам главных парижских газет поместить статьи о сочинении Табаро»[133], и сочинение это получило желаемую оценку.

При всей запуганности и всем подобострастии парижских газет, они считались все-таки слишком либеральными для провинции. Департаментским органам строго внушалось, что перепечатывать известия должно только из «Moniteur'a». В январе 1808 г. единственно за перепечатку известий из парижских газет была закрыта антверпенская «Gazette heft Antwerps»[134]. Та же участь постигла за то же преступление и майнцскую газету[135]. Строгий запрет перепечаток постоянно повторяется в письмах, отношениях, циркулярах[136].

Газеты в провинции постоянно закрывались (в 1807–1809 гг. особенно) то на срок, то навсегда; но вины их были крайне однообразны: перепечатка политических известий не из «Moniteur'a», помещение известий о том, что в Швеции собирается армия, что в России произошло то-то и т.д. Целые картоны набиты такими ничтожнейшими «делами» о преступлениях печати. С 1809 г. участились притом и аресты редакторов провинциальных газет[137]. Специальные циркуляры воспрещали газетам печатать, что бы то ни было «могущее встревожить торговлю», «волновать умы», запрещали писать о вопросах церкви, о церковнослужителях[138].

Циркуляром 18 фримера X года (1801 г.) министр полиции предписал абсолютное молчание всем газетам обо всем, касающемся вопроса о продовольственных средствах[139]. Издатели и авторы терялись в догадках относительно того, что именно считать запретным или опасным предметом печатного обсуждения. В 1802 г. Наполеону был представлен анонимный доклад о том, что газеты позволяют себе писать о самоубийствах, и что следовало бы воспретить им это делать. Одно анонимное рассуждение нашло себе живейший и сочувственный отклик в правительственных сферах. Префекту полиции было приказано следить, чтобы эти «вредные публикации» прекратились, ибо от них только «вред для общественной нравственности». Но наполеоновское правительство редко довольствовалось лишь приказами отрицательного характера. Так вышло и тут. Префект должен был озаботиться еще и тем, чтобы вместо предосудительных известий о самоубийствах впредь печатались известия благонадежные. «Я возлагаю на вас обязанность впредь следить, чтобы журналисты заменяли известия о самоубийствах такими известиями, которые могут возбудить бодрость французов и служить к чести национального характера. Примеры добродетели одни только могут произвести действие, примеры отчаяния и безумия ведут к противоположному результату. Благоволите уведомить меня о ваших мерах к исполнению сего»[140], – так приказано было префекту полиции (за № 133) поддерживать в стране бодрость духа.

В том же 1802 г. шла переписка, и власти жалели о недостаточной бдительности цензуры, которая пропустила книжку врача Маттэ (по гигиене), где была фраза с выражением удивления по поводу отсутствия в Париже бань с теплыми ваннами «для бедных ремесленников»[141].

Когда «Le Citoyen français» осмелился (в 1803 г.) поместить статью, в которой почтительнейше просил правительство об отмене смертной казни, то это вызвало негодование властей и приказ замолчать («что бы было с нашим драгоценным освободителем, что бы было с обществом, если бы безнаказанность благоприятствовала всем убийцам и заговорщикам!»)[142].

В высшей степени опасно было даже в почтительнейшем тоне не согласиться с официальным органом печати. С «Moniteur'oм» и даже просто с особенно преданными и близкими правительству газетами никто не смел полемизировать даже по невиннейшим вопросам. Так, «Le Publiciste», напечатавший 15 декабря 1803 г. заметку невиннейшего содержания, в которой указывал на неправильно переведенную с английского языка фразу в «L'Argus», навлек на себя немилость префекта и вызвал очень для себя опасную переписку между подлежащими властями. (Самая фраза решительно ничего «политического» в себе не заключала.)[143]

Нельзя «нападать» на театры, на школы, даже частные пансионы[144], на сословие присяжных, стряпчих и адвокатов[145]; нельзя увлекаться полемикой друг с другом по поводу тех или иных книг литературного или философского содержания, и вообще настоятельно рекомендуется не полемизировать; нельзя решительно ничего писать о внутренних и внешних делах Империи, кроме перепечатки казенных новостей и чисто осведомительных известий, да еще (и то с опаской) восторженных излияний в стихах и в прозе; нельзя – как это уже тогда вошло было в обычай в некоторых газетах – напоминать в двух-трех строках о событиях, бывших в данный день и месяц сто лет тому назад: «вообще цитаты этого рода в газетах кажутся мне небезопасными, вследствие сближений... и я полагаю, что было бы осторожно запретить их»[146]. Сказано – сделано. «Цитаты» прекратились. Нужно быть против папы, но бранить его с умеренностью: так, писать анекдоты о папессе Иоанне не рекомендуется[147]; нужно хвалить казенный театр, но тоже с умеренностью, дабы не убаюкать лестью актеров и не лишить их ревности и усердия; нужно льстить императору, но соблюдать меру, считаться с чувством смешного; нужно династию Бонапартов ставить выше Меровингов, Каролингов, Капетингов, Валуа, Бурбонов, но помнить при этом грозный окрик Наполеона: «Я солидарен со всеми, начиная от Хлодвига и кончая Комитетом общественного спасения».

Строжайше преследовались, между прочим, «ложные новости», особенно идущие из-за границы. Писались суровые циркуляры, вроде того, который был разослан 27 июля 1801 г.[148], запрещались газеты, виновные в помещении того или иного «ложного слуха» о заграничных делах, об Англии, о германских дворах и т.п., конечно если этот слух почему-либо казался. Наполеону невыгодным или неудобным.

Весьма не жаловалось в течение всего этого кровавого царствования оплакивание в печати ужасов войны. Когда пришли подробные известия о Бородинской битве, одна голландская газета («Staatskundig Dagblad», от 3 октября 1812 г.) после хвалебнейшего для французской армии описания «победы» позволила себе прибавить: «Верные подданные императора, именно обитатели этого департамента, возрадуются новой славе, полученной французским оружием. Они не перестанут уповать, что горестная потеря стольких их соотечественников и всех умерших с честью поможет, в путях божественного провидения, наметить путь ко всеобщему миру, который даст спасение страждущему человечеству, завершит славу Наполеона Великого и обеспечит за ним благодарность самого отдаленного потомства». Сейчас же возникла переписка, и префект департамента Верхнего Эйсселя призвал редактора и поставил ему на вид неприличие, выразившееся в словах о горестной потере[149].

Когда в 1811 г. «Journal du soir» вздумал печатать перевод кое-каких стихов из Ювенала, то министерство полиции положило этому конец[150]. Ни Ювенал, ни Тацит не пользовались расположением наполеоновской цензуры.

В июле 1813 г., наконец, французские газеты осмелились навести справки в министерстве полиции: можно ли писать о предполагаемом мире, о будущем конгрессе, о котором писали немецкие газеты и который, по их словам, должен был привести к свиданию Наполеона с другими европейскими монархами и к общему замирению. На это последовала категорическая резолюция министра полиции: «Предупредить редакторов газет, чтобы они молчали об этом, написать им об этом официально»[151].

Немудрено, что при таких условиях уже с первых месяцев нового режима полиция в общих своих рапортах министру отмечает с удовлетворением, что газеты «с некоторых пор» мало занимаются политикой или во всяком случае эта их политика не вызывает «особых замечаний»[152].

А очень скоро уже незачем было даже отмечать это само собой понятное явление.

Министерство полиции до самого конца Империи сплошь и рядом отказывало в разрешении издавать самые невинные журналы, часто литературные, и лицам, за которыми решительно никаких провинностей не числилось. Постоянно попадаются отказы на том основании, что предполагаемый орган будет «бесполезен». В июне 1813 г. некий Лаблэ просит позволения возобновить некогда им издававшийся журнал (специально стихотворного содержания) под названием: «Le Journal des Muses». Министерство полиции ему отказало. Почему? «Я не думаю, чтобы этот журнал мог иметь малейший успех. Публике немного надоели стихи, и, кажется, что очень трудно дать ей двенадцать сборников хороших стихов, когда «Almanach des Muses», который выходит лишь один раз за год, с большим трудом достает стихотворения, достойные быть предложенными публике, и принужден помещать много очень посредственных»[153]. Такого рода замечания беспрестанно попадаются в рапортах, представляемых директорами отделов министерства полиции своему министру и иногда в самых резолюциях последнего. Иногда прибавляются и другие мотивы: жаль[154] повредить уже существующему органу, увеличивая конкуренцию. О причинах подобной жалости можно в отдельных случаях догадываться: редакторы некоторых органов были совсем своими людьми в министерстве полиции.

Собственно, одной из основных мыслей императорской администрации был следующий принцип: должны существовать только надежные, преданные правительству органы, но еще лучше, если и их будет как можно меньше. Некий Ларивальер просит дозволения издавать газету «La Corvette française», специально направленную против англичан, врагов отечества; он указывает, что его газета будет печатать то, что почему-либо официальный «Moniteur» счел бы неудобным печатать (дабы не очень связывать правительство), но что все-таки желательно опубликовать. Казалось бы, что может быть благонамереннее? Но нет! Ибо уже есть для этих услуг газета «L'Argus»[155], которая тоже специально занимается борьбой с англичанами, – а потому лучше бы не плодить новых органов печати.

Разрешение издавать новый орган, даже не политический – об этом и просить было иногда целыми годами совершенно бесполезно, – обставлялось необычайными трудностями.

Можно ли позволить отставному кавалерийскому капитану Мартэну издавать в Бордо «Journal des dames», посвященный специально «дамам, любви, красоте и грациям»? Можно, но все-таки для этого нужны справки о капитане, переписка, торжественное разрешение со стороны министра полиции[156]. Это только один из нескольких десятков не менее курьезных документов, которые постоянно попадались мне в соответствующих картонах. Конечно, излишне было бы загромождать статью дальнейшими образцами.

Издатель, затевая газету, пускался на очень сложные хитрости: например, испрашивается сначала у министра полиции разрешение на издание чисто театральной газеты «L'Observateur des spectacles»; но при этом в прошении обозначаются имена будущих сотрудников, которые часто не имеют решительно ничего общего ни с драматургией, ни с театральным делом вообще, но зато известны полиции с наилучшей стороны (как обозначает их сам министр полиции). Это – первый этап. Когда разрешение получено, возбуждается новое ходатайство: в униженнейших выражениях редакция нового органа умоляет его превосходительство «во имя славы героя» (т.е. Наполеона) или во имя интересов «мудрого и просвещенного правительства» разрешить помещать «политические новости». Иногда при этом указывается, что-де муза истории Клио – родная сестра Мельпомены, а потому вполне естественно, чтобы театральный орган помещал политические известия и т.п.[157] И изредка разрешения давались, но гораздо чаще все эти шитые белыми нитками хитрости прекрасно разгадывались полицией – и следовал отказ. При этом нужно иметь еще в виду, что речь шла только об известиях, об осведомительных заметках, а вовсе не о чем-либо, напоминающем передовые статьи или собственные рассуждения. Об этом и просить не смели.

Я не помню среди всей массы бумаг, сохранившихся в картонах полиции (и впоследствии – главной дирекции печатного дела), за весь наполеоновский период, ни одного прошения о разрешении нового органа печати без самой откровенной и грубейшей лести. Никогда проситель не ограничивается изложением дела, даже изложением программы, даже изложением своей profession de foi, – хотя это официально не требовалось. Он непременно должен начать лестью по адресу властей. Я уж не говорю об эпохе Империи. Но почти то же самое было налицо с первых лет Консульства. Желает некто Брассер открыть научно-педагогический орган «Journal de l'instruction publique». И вот как он почитает долгом своим начать свое прошение министру полиции Фуше: «Правительство 18 брюмера дало Франции мир, министр полиции немало этому содействовал, поддерживая бдительным наблюдением внутреннее спокойствие». И этого ему кажется еще мало – кончается прошение так: «Вот исповедание веры редактора: полные восторга, любви и признательности к правительству, которое спасло Францию и затем дало ей внутренний и внешний мир, мы постоянно будем стремиться возбуждать и поддерживать те же чувства в сердцах всех граждан»[158]. Это типичное прошение; бывали и такие, что по сравнению с ними вышеприведенное является примером благородного мужества и горделивой независимости. И все-таки цели своей просители добивались крайне редко.

В духе времени было не открытие новых органов, а закрытие существующих.

Мы видели, что в начале правления Наполеона к специальным (научным, например) органам правительство относилось сравнительно милостивее. Но и тут после учреждения главного управления пошли придирки и стеснения.

Бдительность императорской цензуры отнюдь не обманывалась внешней, так сказать, формальной принадлежностью тех или иных органов к числу специальных. Конечно, медицина была в смысле политической благонамеренности выше всяких подозрений, но, например, относительно юриспруденции дело обстояло совсем не так. То есть, конечно, речи не могло быть о том, чтобы, скажем, тот или иной юридический орган пустился в критику существующих законов, деятельности судебных учреждений, обнаруживал бы подозрительный интерес к государственно-правовым вопросам и т.п. Такой орган, да и его издатель, и редакция не уцелели бы и одного дня. Но все-таки юридическая газета может незаметно, украдкой, в самый невинный текст вставить двусмысленное словцо, бросить намек. И вот министерство внутренних дел сообщает министру юстиции, что положение юридической прессы ненормально и что министерство внутренних дел вознамерилось упорядочить эту прессу. Юридических газет в Париже семь: две идут хорошо, три сводят концы с концами, а две едва существуют[159]. Это – неудобно (т.е. неудобно, что их так много), ибо, «таким образом, юриспруденция имеет различных истолкователей и притом не имеющих на то поручения». Они, правда, занимаются главным образом лишь перепечаткой судебных приговоров, но делают это «неточно» и могут этим дурно влиять на читателей. А потому соображения государственной пользы, и соображения важные (d'utilité majeure), повелевают: закрыть все семь юридических органов и заменить их (leur substituer) одним, но уж зато правительственным, где редакторы были бы люди «способные и выбранные правительством», а гонорары им следует назначить такие, чтобы «люди признанного таланта могли стремиться занять эти места»[160].

Я только что сказал, что, например, медицинские органы, были по существу вне всяких подозрений относительно благонадежности. Но это вовсе не значит, что они были в полной безопасности. Мания к обузданию, сокращению, нивелированию не знала удержу. Не только в недрах самого министерства внутренних дел истощались в усилиях изобрести что-либо, окончательно убивающее прессу, но со всех сторон присылались добровольцами из общества новые и новые проекты. Так, небезызвестный Сулави тоже внес свою лепту. Он именно предложил вообще свести число издаваемых в Империи органов к десяти. Почему? Потому что читателю трудно все равно читать все эти газеты, даже специально научных органов расплодилось слишком много. «С другой стороны, лицо, которое по своей профессии обязано углубляться в известную отрасль человеческих знаний, принуждено бывает прибегать к нескольким органам, занимающимся одним и тем же предметом. Натуралист обязан справляться с «Journal de physique», «Journal des mines», «Annales de chimie», «Bulletin des sciences». Медик, который желает следить за наукой, должен читать девять органов» и т.д. Какой же вывод? «Каждая из этих отраслей требует сокращения числа журналов, которые ею занимаются, – сокращения во имя интересов науки и публики»[161].

И все это писалось с полной авторитетностью и категоричностью и находило в министерстве благожелательный прием.

Остается добавить несколько слов о периодической прессе покоренных стран. Конечно, культурный север был более в подозрении, нежели Испания, Италия, Иллирия.

Вообще императорская полиция точно ничего не могла выведать, но чуяла в немецкой прессе неблагонадежный дух. Расстрел книгопродавца Пальма в 1806 г. было началом отношений между Наполеоном и немецкой прессой. «Политические статьи, печатающиеся в Германии, всегда будут требовать внимания со стороны французского правительства... Немец любит политические рассуждения; он читает с жадностью свои многочисленные газеты, ежемесячники, альманахи и календари, не говоря уже о брошюрах, драмах и романах, в которых ловкие авторы умеют представить Рейнский союз как рабство, союз Франции и Австрии как результат взаимного истощения, Англию как непобедимую страну, русских как наследников всемирной монархии»[162]. Голландия, присоединенная окончательно к Империи, имеет газеты, даже слишком много газет, – и эти газеты, правда, очень робки, но все-таки партийный дух, тенденция (l'esprit de parti) проявляется в них вот как: они «как бы нехотя» перепечатывают известия из французских газет, а охотнее из иностранных[163].

Немецкие газеты были на точном учете и под вечным наблюдением. О них представлялись периодически бюллетени и доклады по министерству полиции, и за малейшую провинность, за всякий намек, во-первых, делалось внушение соответствующему королю, а во-вторых, данная газета воспрещалась к ввозу в завоеванные Наполеоном части Германии. Особенно свирепствовал правитель ганзейских городов маршал Даву. В 1811 г. он даже запретил ввозить в Гамбург, Бремен и Любек журнал дамских мод, издававшийся в Лейпциге, за то, что в этом органе «проступает вредный дух» (le mauvais esprit a percé dans divers articles)[164]. Более подробных указаний от администрации не требовалось: le mauvais esprit было мечом, рубившим все гордиевы узлы. Нечего и говорить, что Лейпциг, как и вся Саксония, был в совершенно вассальных, чтоб не сказать больше, отношениях к Наполеону, – и ни в модном, ни в каком другом журнале ничего враждебного Наполеону никто не посмел бы напечатать.

Даву в конце концов решил с чрезвычайной простотой вопрос о немецких журналах и газетах, получавшихся во вверенной ему области: он запретил 24, потом постановил, чтобы были запрещены все без изъятия иностранные органы, ввозившиеся доселе в Гамбург, Бремен, Любек и во всю область так называемой 32-й дивизии, подчиненной маршалу; при этом сначала было установлено, чтобы запрещать к ввозу еженедельно по 12 газет впредь до полного их искоренения. Но «его высочество (т.е. маршал Даву, герцог Экмюльский – Е.Т.) нашел, что эта мера – слишком медленна, и это его побудило запретить их разом все»[165].

К 1812 г. во всей огромной области «32-й дивизии» осталось всего две местные газеты («политические», т.е. имевшие право перепечаток политических известий из парижских газет): одна в Гамбурге («Korrespondent») и другая в Бремене[166]. Обе издавались с двойным, параллельным франко-немецким текстом, поэтому даже для перепечаток сколько-нибудь обстоятельных у них не хватало места. Впрочем, гамбургской газете хотели было разрешить выходить без французского текста, но Наполеон промолчал, когда министр внутренних дел ему об этом доложил[167].

В октябре 1811 г. возник план распространить распоряжение Даву на всю Империю, т.е. вообще запретить ввоз в Империю немецких газет. «Не то, чтобы эти газеты были враждебны Франции, но они предаются часто размышлениям, которые могут ввести общественное мнение в заблуждение». Это, во-первых. А во-вторых, протекционизм и тут играет роль: «из-за этих газет бесполезно уходят из Империи деньги, которые могли бы пригодиться для поддержки книжной торговли, установленной на территории Империи». Не следует только запрещать ввоз чисто научных органов, «так как это возбудило бы, без всякой пользы для государственного дела, глухое недовольство (un sourd mécontentement) в классе людей, которые имеют большое влияние на общественное мнение»[168]. Но дело до поры до времени ограничилось тем, что Наполеон запретил ввоз лишь 13 немецких газет (хотя никакой уловимой вины за ними не было)[169].

С 1811 г. подозрительное внимание Наполеона было обращено на голландскую прессу и брошюры, издававшиеся в Голландии. Особенно неблагонадежными оказались протестантские церковные псалмы. Почему они так печальны? Почему составители полагают, что господь отвратил лицо свое от Голландии и покарал ее? Посыпались конфискации и воспрещения невиннейших произведений печати. Брошюры необычайно уменьшались в количестве. «Государь, – докладывал министр полиции, – большая часть этих брошюр занимается религиозными вопросами, интерес к которым в Голландии больше, нежели в остальной Европе; и почти все они обращаются к фанатизму протестантов, который теперь, по-видимому, не менее активен и так же опасен, как фанатизм католиков»[170]. (Слова о фанатизме католиков станут понятны, если вспомнить, что в это время, в 1811 г., не только Рим был уже окончательно отобран французским императором, но и лично с папой Наполеон начал обращаться, как с политическим арестантом, – и все это порождало глухую злобу и отчаяние в преданных церкви кругах европейского общества.) Император не оставался никогда глухим к голосу, направленному против печати. Тотчас же повелено было, во-первых, усилить бдительность цензуры в Голландии, а во-вторых, изъять особенно подозрительные псалмы из обращения[171].

В частности, газеты Швейцарии, Голландии, некоторых германских частей Империи были под подозрением во вражде к континентальной системе. Постоянно бдительное внимание властей направлялось в эту сторону, выискивались и карались статьи, говорившие о разорении купцов, о торговом застое, о прекращении морской торговли[172]. Всякий раз, когда я говорю «статьи», прошу помнить, что в подавляющем большинстве случаев речь идет о чисто осведомительных заметках, о более или менее красноречивом подборе говорящих за себя фактов. Осуждать открыто континентальную систему было так же немыслимо, как, например, открыто бороться против наполеоновского абсолютизма.

Несмотря на то, что все газеты в пределах Империи были в одинаково беспощадных тисках, особенно в недавно завоеванных странах, всякий раз, когда, скажем, какая-либо голландская или бельгийская газета хотела перепечатать что-либо из гамбургской или страсбургская из женевской, – в министерстве полиции шла переписка, местные префектуры сносились с Парижем[173] и т.д. Это были, так сказать, дополнительные гарантии, которые оставляло в своем распоряжении императорское правительство.

Для психологии наполеоновской администрации характерна, между прочим, полнейшая убежденность, что, истребляя печать, они в самом деле делают нечто в высокой степени полезное для блага Империи. В чисто политических делах, в преследовании тех или иных индивидуумов, роялистов ли или якобинцев, – такого сознания профессиональной гордости, такого удовлетворения честолюбия мы в исполнителях императорской воли не замечаем. Вот, например, директор голландской полиции горько жалуется своему начальнику, министру полиции, что приехал в Амстердам инспектор книжной торговли, который принялся самолично уничтожать газеты, а его, директора полиции, к этому делу не подпускает. «Я слышу со всех сторон, что число газет будет сокращено... Я не знаю, сделают ли мне честь посоветоваться со мной, но ведь нельзя же забывать, что когда еще никто, по-видимому, не занимался этой реформой и даже никто не подозревал ее необходимости, я имел честь часто о ней докладывать вашему превосходительству... Я никогда не воображал, что должен охотиться для другого, и очень хотел бы... чтобы мне, по крайней мере, оставили малую часть славы этой реформы»[174]. Ибо закрывать газеты, по серьезному убеждению наполеоновской администрации, есть слава для чиновника.

Императорское правительство, задавив во Франции и в покоренной Европе всякие признаки сколько-нибудь самостоятельной печати, само почувствовало от этого ущерб. Стоял 1810 год, самый тяжкий период наполеоновского ига. И вот в министерстве полиции с грустью начинают замечать, что император лишен возможности «узнать общественный дух» северных стран. Правда, нужно, прежде всего, иметь под рукой все политические газеты Германии, Венгрии, Польши, Пруссии, Дании и Швеции. Но этого мало: «Даже самое полное собрание политических газет этих стран дает лишь очень несовершенную и часто ложную (illusoire) картину общественного духа обитателей. Прежде всего, эти газеты, состоя под надзором, обыкновенно хранят осторожное молчание, часто они говорят по приказу своих правительств», а «при нынешнем подчинении Европы... нет такого пункта на европейском континенте, где бы власти разрешили печатать известия, прямо враждебные Франции. Все немецкие газеты повторяют буквально французские газеты»[175]. И вообще «они (иностранные органы печати – Е.Т.) все – даже самые лучшие – похожи на наши провинциальные газеты», которые, кроме объявлений и коротеньких перепечаток из парижских газет, ничего не давали. Что же все-таки делать? Следить за отдельными брошюрами, за книгами, улавливать намеки и т.д. Ибо можно выловить таким способом немало: «например, кто бы мог ждать, что в описании Японии, напечатанном в «Альманахе путешествий Циммермана», встретится восхваление Англии и англичан или что в одной академический диссертации, которая защищалась недавно в Копенгагене, развиваются принципы свободы церкви и речь идет о папских притязаниях?» Или вот еще, например, мистицизм. «Мистическая секта, образовавшаяся в Берлине и в Гейдельберге, относится с весьма подозрительным восхищением к Густаву-Адольфу» (подозрительным это могло показаться потому, что по старой протестантской традиции герой Тридцатилетней войны считался как бы освободителем Германии от императорского австрийского ига). Курьезен тут вывод наполеоновской полиции: «Если мистицизм является тайным союзником врагов Франции, то отсюда следует, что деизм и философский дух могут быть с пользой ему противопоставлены». Вот к каким скудным материалам нужно было обращаться всемогущему императору, чтобы уловить настроение угнетенной им Европы. Этот документ[176] в высокой степени любопытен: мы тут воочию видим, какого могущественного орудия сам Наполеон лишил себя, когда он уничтожил всякую возможность предостерегающих отзвуков жизни, и как вместе с тем, стоя на вершине неслыханного в истории могущества, он все-таки нуждался в правдивых голосах, нуждался в не совсем рабской прессе, хотя только такую прессу и терпел!

в начало

 

ГЛАВА IV

АВТОРЫ И КНИГИ

 

Остается сказать немногое о книгах и брошюрах. «Les brochures étaient rares sous le Grand Napoléon», ядовито писал (уже при Реставрации) П.-Л. Курье. Их, действительно, притесняли еще хуже, нежели сколько-нибудь «толстые» книги. Но и «толстым» книгам пришлось круто. Я не буду говорить подробно, что было строго воспрещено касаться политических вопросов (кроме официально рекомендуемых трактатов), религии, церкви, вопросов общественной жизни, истории революции, последних Бурбонов, запрещено было касаться иностранных держав иначе как с угодными правительству целями и т.д. Все это в общих чертах известно из сказанного выше, и поэтому распространяться много нечего. Я ограничусь только несколькими конкретными примерами, потому что, не зная их, читатель все-таки не поймет реального положения дел.

Предварительно скажу, что, так как книги писались поневоле на более отвлеченные и общие темы, нежели газетные статьи, то здесь правительству еще более нужны были частные осведомители, которые вовремя указали бы на скрытые цели автора.

Чуть не в каждом картоне, набитом делами министерства полиции и дирекции печатного дела, я встречал время от времени доносы одних литераторов на других с подписями и без подписей. Они обличают друг друга в свободомыслии, разврате, потрясении основ нравственности, тайном якобинстве, тайном роялизме, отсутствии надлежаще горячих чувств к его императорскому величеству и т.д., и т.д. Иногда авторы патетически заявляют, что они-де сначала пробовали полемизировать (с теми, на кого ныне доносят), но слов не хватает (les paroles nous manquent!), чтобы выразить весь свой ужас пред гнусностью и преступностью противника, а потому они умолкают и лишь считают своим долгом гражданина «заключительным жестом» указать министру полиции на опасность. Эти «заключительные жесты» пользовались широчайшей распространенностью в царствование Наполеона. Задавленный, запуганный литературный мир должен был очень считаться с этим явлением.

Наполеон и министр полиции, поэтому всегда были в курсе дела и знали подноготную о любом авторе и его книге, если она почему-либо их интересовала.

Наполеону давали знать и о впечатлении, которое производит та или иная книга.

Из Пултускского лагеря, через пять дней после сражения, Наполеон пишет министру полиции о новой трагедии Ренуара «Тамплиеры»: собственно, пьеса хороша, но не мешало бы в ней выразить мысль, что «политика часто ведет к катастрофам» даже без вины со стороны виновников этих катастроф. «Если бы автор следовал этому принципу, Филипп Красивый (у него) играл бы хорошую роль, его бы жалели, поняли бы, что он не мог поступить иначе»[177] (т.е. не мог не сжечь и не ограбить тамплиеров). Император только намечает свою мысль, не в Пултуске же ему этими вопросами заниматься. «Вы понимаете, что мне есть о чем другом думать»[178].

В 1808 г. Фуше конфисковал издание Расина с комментариями Жоффруа. Сделал он это по проискам литературных врагов Жоффруа; ни малейшего отношения к политике, конечно, это издание не имело. Наполеон узнал о конфискации и на сей раз, разгневался. «Это совершенно напрасный произвольный поступок... Это те поступки, которые огорчают людей со смыслом больше, нежели серьезные вещи. Говорят, что это вследствие ссор некоторых литераторов. Это очень жалко. Мое намерение, чтобы из этого произведения ничто не было изъято, если только оно не содержит чего-нибудь против правительства. Если частные лица могут на него жаловаться, – на то есть суды. Поступок, подобный тому, который вы сделали, терпим только в том случае, когда дело идет о государственном интересе»[179].

Этого примера полнейшего произвола полиции и влияния тайных доносов на участь книги достаточно.

Между прочим, меня интересовал вопрос, позволялось ли при Наполеоне критиковать в печати такие учреждения, которые недолюбливал сам император, но которые он все же терпел до поры, до времени, например трибунал (до его уничтожения Наполеоном) или суд присяжных, к которому императорское правительство относилось весьма холодно. Собственно, a priori можно было предполагать, что в такой критике, в «подготовке общественного мнения» к уничтожению неугодных институтов правительство, даже наиболее диктаторское, не могло бы видеть ничего для себя нежелательного. Но уже отсутствие статей подобного характера в газетах наполеоновской эпохи говорило о том, что мое априорное предположение неправильно. И действительно, в одной из бумаг дирекции по делам печати, в отчете цензора и в резолюции главного директора, я нашел точный, фактический ответ на этот вопрос. Речь шла о представленной в цензуру в ноябре 1810 г. рукописи члена уголовного суда департамента Сены – Ж.Б. Сельва, под названием «Весьма почтительные возражения против суда присяжных» («Remontrances très respectueuses contre le Jury»).

Автор, находившийся на действительной службе судья, всецело проникнутый видами правительства, хотел напечатать сводку аргументов против жюри, – но то, что могло бы возбудить милостивое внимание, если бы было представлено в виде докладной записки, показалось неуместным в печати. «Автор нападает прямо на установление суда присяжных... Он полагает, что этот суд не представляет никаких преимуществ в той стадии цивилизации, в какой мы находимся... он утверждает, что это учреждение несовместимо с монархическим правительством». А вот мнение цензора: «Цензор, хотя и разделяя по существу (quoique partageant au fond) мнение автора, полагает, что так как установление суда присяжных, хорошо ли оно или дурно, санкционировано законом, то оно не может быть предметом открытых нападений в печати; что если сегодня позволить печатать что-либо против суда присяжных, то ничего не помешает, чтобы завтра не вздумали писать против набора, налогов... Наконец, что нужно особое разрешение его величества, чтобы допустить подобный спор». Главный начальник всецело одобрил цензора: «Главный директор по делам печати принимает мнение цензора; он полагает, что нужно повиноваться законам потому, что они законы, как говорит Паскаль, а не потому, что они согласны с теми или иными мнениями об их пригодности или полезности, и только государю принадлежит право отдавать на суд публики важные предметы, составляющие часть государственного законодательства»[180]. Книга Сельва не была пропущена.

Еще любопытная черта: если в рукописях было что-нибудь вроде, например, самой сдержанной критики состояния Франции или жалобы на слишком частые наборы, или говорилось о войне как о биче божием и т.п., – то, конечно, не только эти рукописи не пропускались, но еще цензор отмечал на докладе: «Это сумасшедший!» (c'est un fou, c'est un esprit mal réglé). Выдержки, которые цензоры при этом приводят (да и изложение содержания), вовсе не свидетельствуют о ненормальности авторов, но цензорам, очевидно, казалось, что только в умопомешательстве человек может думать, что такие дерзкие вещи пройдут чрез цензуру![181]

Профессор мюнстерского университета Кистмахер за сочинение о супрематии престола св. Петра был схвачен и засажен в тюрьму, так как сочинение показалось властям ультрамонтанским и слишком в духе папской курии. Случилось это в средине июля 1811 г.; спустя месяц власти убедились, что они ошиблись, и никакого ультрамонтанства в книге нет (а просто заглавие было подозрительное). Напротив, Наполеону был представлен (полицией же) доклад, в котором говорилось: «Это сочинение написано в очень хорошем духе, оно не только не содержит ультрамонтанских принципов, но и ведет против них сильную борьбу». Наполеон приказал (20 августа 1811 г.) выпустить профессора из тюрьмы[182].

Был воспрещен «Сонник» (толкователь снов – «Explication des songes»), так как подобные суеверия могут повести низший класс «к более опасным суевериям»[183]. Роман «Erreur et mystère» цензура в общем склонна была допустить, ибо «его мораль – чиста», но все-таки вернула для «некоторых изменений» и даже указала погрешность: роман «не представляет счастливой развязки»[184]. Путеводители и описания городов разрешались с тем непременным условием, чтобы было выброшено все напоминающее о революционных событиях[185]. Воспрещались почти сплошь невиннейшие политико-экономические рассуждения, не только те, которые делали страшное преступление и «повторяли физиократов» (этого совсем не переносила цензура), но и вообще всякие сочинения по политической экономии, в которых можно было подметить тайное желание дать совет властям в том или ином вопросе экономической политики. Это цензура иронически приписывала стремлению авторов «управлять царями». Эти слова «régenter les rois», «régenter les gouvernements» я постоянно встречал в цензорских бумагах[186]. Этой дерзости они не прощали никому.

Не уцелели и притчи Соломоновы, ибо над стихом о повиновении властям было заглавие: «Страх божий и законная власть. Здесь идет речь о добром и законном правительстве, которое является слугой господним». А потому: «Имею честь предложить вашему превосходительству прекратить обращение этого произведения»[187]. Полиция не поясняет, почему именно. Она увидела, по-видимому, в словах законное правительство указание на подразумевающуюся незаконность власти Наполеона в завоеванной Голландии.

Запрещая некую «Песнь барда» на рождение римского короля, наследника Наполеона, цензор раздраженно докладывает директору по делам печати: «Все неуместности собраны в этом сочинении. Это – поток похвал... Восхваления так грубы, что они походят на иронию» – и могут возбудить общие насмешки[188]. Или вот, например, тоже пришлось запретить книгу «Некоторые черты из жизни великого человека». Правда, автор «хотел воздать хвалу его величеству, но не должно было примешивать сатиру против Людовика XV, оскорбления по адресу Бурбонов»[189]. Запретили и песнь «Умирающего гренадера», который, правда, долго и горячо восторгается, умирая, его величеством, но одновременно изрыгает неслыханные ругательства против непокорных испанцев. Это показалось все вместе как-то неприлично[190]. Не пропустили и восторженного превознесения Наполеона в представленной в цензуру книге некоего Грубера – и тоже за отсутствие такта (dénué de tact)[191]. И так – без конца. Цензура требовала переделки романов, в которых конец не был благополучен для добродетели, но еще суровее она распоряжалась с теми беллетристическими произведениями, в которых порок не бывал наказан: она их воспрещала безусловно. Вот, например, был представлен в цензуру в декабре 1811 г. роман «La jeunesse de Rosette». Безнравственная Розетта после многих предосудительных похождений выходит замуж и живет припеваючи. «Роман не бесстыден, в точности говоря, но он, по меньшей мере, дает худую мораль. Здесь порок ведет к процветанию»[192]. Роман поэтому был запрещен. Я мог бы привести еще и еще примеры из цензорских рукописей, но довольствуюсь этим, так как здесь вполне точно указана мотивировка: роман может быть написан вполне благопристойно, но нельзя, чтобы порок не получил от автора достодолжного возмездия.

Очень зорко следила цензура, в частности, за учебниками и детскими книгами, появлявшимися в тех завоеванных странах, за которыми было республиканское прошлое, – например в Голландии, в присоединенных частях Швейцарии. Беспощадно запрещались все такие книги, как, например, «Les soirées de famille» женевца Маллэ, за то, что в них «детям внушается энтузиазм к женевской свободе и сожаление о потере швейцарской независимости»[193]. Нечего и говорить, что все это – «общий дух» книги, ибо ни одной выдержки цензор не может представить (а где есть тень такой возможности, цензоры с особой охотой наполняли доклады цитатами).

В декабре 1812 г. цензура остановила печатание нового издания книги Левека «Histoire de Russie» (свободно вышедшей первым изданием еще в 1782 г.). Мотив был тот, что Левек слишком сочувственно отзывается о России, а, кроме того, преувеличивает ее средства, и это «может обескуражить поляков и наших воинов»[194]. В том же 1812 г. не разрешили выпуска в свет биографии Сюлли, написанной Sissot, так как автор «слишком много говорит о Генрихе IV». Не пропущен был и рассказ (Regnault-Varin'a) о воспитании сына Карла Великого, ибо он говорит в одном месте, что король может стать тираном, если его дурно воспитать (дело было щекотливое, ибо могли думать, что имеется в виду воспитание наследника, маленького «римского короля»)[195]. В феврале 1811 г. цензура запретила французский перевод некоторых псалмов Давида, ибо «злонамеренные» (les malveillants) могли бы увидеть в плаче Давида намек на угнетение папы Наполеоном. «Как поэт, Давид мог дать переводчику лучшие вещи». «На латинском языке, который мало людей понимают, все это не очень опасно; но на французском – сочинение может показаться заманчивым для злонамеренных»[196]. И царь Давид был воспрещен.

Через полицию и пьесы попадали на сцену театров. Так, Depuntis написал трагедию «Хлодвиг» и поясняет министру полиции, что в этом произведении есть много параллелей между основателем монархии Хлодвигом и восстановителем ее – Наполеоном: «С каким восторгом будут подхвачены естественные намеки зрителями, когда наш великодушный император вернется в столицу, покрытый новыми лаврами и сопровождаемый прославленными спутниками!» И драматург скромно «предоставляет его превосходительству оценить, до какой степени подобный мотив может привлечь внимание» министра полиции и побудить его «рекомендовать» пьесу театру[197]. (Дело было в августе 1812 г., и автор, поэтому говорит в своем письме о «новых лаврах»).

Преследование английских книг дошло до того, что министр полиции, к величайшему своему возмущению, узнал, что цензура конфискует даже и книги, которые он сам выписывает, для пользы службы, из Англии! Савари написал очень язвительное письмо по этому поводу министру внутренних дел Монталиве; могло быть, что Монталиве мстил таким путем своему коллеге за перлюстрацию своих писем и другие неприятности, которые, как известно, министр полиции при Наполеоне всегда мог делать и делал своим товарищам и другим высокопоставленным лицам.

«Ваше превосходительство, разрешите мне заметить вам, что я всегда получал из Лондона большое количество книг, что его величество знает об этом и что только его величеству я обязан отчетом о тех способах, какими я достаю эти книги», – писал обиженный министр полиции[198].

Буквально недели не проходило начиная с 1811 г., когда бы одно, чаще два-три духовных сочинения не воспрещались цензурой за ультрамонтанство, за преувеличение власти папы, за «мистицизм», за «аскетизм», словом, по подозрению в том, что авторы стоят не на стороне Наполеона, а на стороне Пия VII, в борьбе императора с папой, и не одобряют насилий над Пием VII.

Очень не жаловала наполеоновская полиция книг, посвященных истории французской революции. Я, конечно, считаю излишним много распространяться о том, что в царствование Наполеона о временах революции говорилось только в тоне ужаса и негодования, – об иных точках зрения даже и слыхом не слыхали. Но и такие сочинения были не в милости. Например, в 1810 г. некто Barruel-Beauverd издал книгу «Actes de philosophes et des républicains», где яркими красками живо писал зверства, совершенные за период 1789–1799 гг. Мало того. Он ставил там и сям восторженные похвалы «герою, которому мы обязаны возвращением порядка», – и все-таки книгу конфисковали за «тягостные воспоминания», которые она пробуждает[199].

Полиция не только бдительно высматривала, что делается в типографиях, не только следила за авторами рукописей, которые не были приняты типографиями, но следила и за покупателями, которые чрез букинистов покупали «зловредные» книги, вышедшие иногда еще в XVIII столетии. К числу таких не одобряемых книг относилась, например, и «Biographie moderne», которую, как разузнала полиция, «разыскивал и купил» один саперный офицер[200].

Книжные лавки были под постоянным, пристальным наблюдением властей. Вообще с чисто коммерческой стороны занятие книжной торговлей или типографским делом было при Наполеоне средством быстро обанкротиться.

После роковых для печати распоряжений 1810–1811 гг. положение владельцев типографий сделалось окончательно невыносимым. Мы могли бы это априорно предполагать, но секретные полицейские сообщения, основанные на передаче слухов и разговоров, подтверждают это предположение всецело. «Печатное дело и книжная торговля чрезвычайно походят на больного, состояние которого безнадежно и который борется в последние мгновения с самим собой». «На владельцев типографий смотрят, как на лакеев, их заставляют приходить, зовут снова и т.д., ничем не пренебрегают, чтобы сделать их положение неприятным». Цензоры назначают три дня в неделю для аудиенций, да и то являются на 5–6 минут, и нужно снова и снова приходить, пока добьешься чего-нибудь[201] и т.д.

Все это читаем в полицейских донесениях. Нечего и прибавлять, что в прессе никто не смел заикнуться о создавшемся положении. Вот обанкротилась большая книжная торговля Артюра Бертрана. «Это не удивительно, – констатирует полицейский агент, – все должны будут рано или поздно этим кончить»[202]. Книжная торговля – в отчаянном положении. Полиция является в эти обнищавшие склады для ревизий, устраивает облавы на книгонош, требуя предъявления разрешения и бляхи, а за бляху нужно платить 5 франков, которых у тех нет[203]. «Пока это царствование будет продолжаться, ничего нельзя будет сделать... Книжная торговля погибла», – так откровенничал один неосторожный приказчик книжного магазина Гальяни с переодетым полицейским[204].

Неслыханные притеснения, обрушившиеся на печать в 1810–1812 гг., сильно отразились на состоянии бумажного производства: искусственное сокращение числа типографий, закрытие книжных магазинов сказывалось на бумажных фабриках, владельцы которых «впадали в отчаяние», – как конфиденциально сообщали министру полиции подведомственные ему чины в своих донесениях[205].

Летом 1811 г. непрерывные жалобы на разорение и близкую гибель типографий и печатного дела еще могли отчасти объясняться мертвым сезоном; но вот зима подошла, а положение нисколько не переменилось. «Хотя зима приближается, книгопродавцы не продают больше, – констатирует полиция 28 октября 1811 г., – зимний сезон, который возвращает писателей в столицу... не внес никакого изменения в состояние типографских работ»[206]. Так прошла зима, а весной 1812 г. положение стало еще безнадежнее. «Мертвый сезон приближается, на что же они могут надеяться? Большей частью они (типографщики. – Е.Т.) в отчаянии»[207]. Чем же все-таки торговали книгопродавцы в 1811–1812 гг.? Полиция и на это дает ответ (т.е. давала своему начальству): «На бульварах выставляют «Pucelle» с картинками, старое издание. Предлагают анекдоты, истории о красивых женщинах, списки красивых женщин»... Порнография идет хорошо («les cochonneries se débitent toujours: on vous les offre»). Полиция отмечает при этом отрадный факт: «они (книгопродавцы. – Е.Т.) говорят, что стараются удаляться от политики и не осмеливаются держать политических книг»[208].

Я старался отдать себе более или менее ясный отчет в том, было ли положение книжной торговли в 1810–1813 гг. стационарно или ухудшалось, и у меня сложилось, на основании изучения полицейских донесений и других документов, такое представление, что в 1811 г. положение стало хуже, чем было в 1810 г., но что в 1812 г. оно не изменилось сравнительно с 1811 г. Однако, судя по передаваемому в одном донесении якобы общему мнению книгопродавческого класса, дело обстояло несколько иначе: «В октябре 1810 г. зло ухудшилось и казалось неисцелимым, к октябрю 1811 г. – все шло хуже и хуже; теперь (в ноябре 1812 г. – Е.Т.) рана сочится, примешивается гангрена...»[209], т. е. в 1812 г. дело обстояло еще хуже, чем в 1811 г.

1812 год был, как я старался показать в другом месте[210], временем общего улучшения в экономическом положении Империи. Но, как мы видим, книжной торговли это улучшение не коснулось ни в малейшей степени: «печаль» (tristesse) – этим словом пестрят бюллетени полиции, когда речь идет о книгопродавцах и владельцах типографии. И зимой, и тем более, летом 1812 г. положение все ухудшалось: «Типографское дело превратилось во вдову, оплакивающую своего мужа»[211]. Что касается книгопродавца, то «все они говорят только одно: не нужно нам новых правил, хотели организовать печатное дело – и погубили его». Мне пришлось бы исписать десятки страниц, если б я вздумал приводить однообразное содержание этих бюллетеней, повествующих о «бесконечно печальном»[212] положении вещей в книжной торговле.

К весне 1813 г. оказывается, что и того ограниченного количества типографий, какое Наполеон определил в своем декрете, слишком много; работы не хватает, «погибает класс типографщиков»[213]. Зимний сезон 1812/13 г. оказался ничуть не лучше предыдущего[214]. В бюллетене 6 июня читаем: «Распространяется фраза: книжная торговля уже не существует».

В 1813 г. языки немного развязались: если пресса была задавлена ничуть не меньше, нежели в предшествующие годы, то в частных разговорах (особенно с переодетыми полицейскими агентами, искусно вызывавшими на откровенные объяснения), книгопродавцы и типографщики стали говорить, как люди, которым все равно уже нечего терять: «Всюду говорят, что профессия типографщика – погибшее занятие, которое и в сто лет не поправится, говорят... что авторы не станут больше печатать в Париже, потому что цензоры – ужасны... можно будет немного печатать еще в Германии, но все рукописи будут отправляться в Филадельфию; еще долго не разрешат во Франции истинной истории французской революции; не разрешат и истории царствований Людовика XIII, Людовика XIV и истории смутных времен. Что же можно будет печатать? Незначащие романы, труды по химии, по математике, научные труды, работы об искусстве? Не позволят и работ полемического характера – католиков и протестантов»[215]. И распространяется мысль об эмиграции владельцев типографий.

Падение Империи Наполеона было спасением не только для типографий и книжного дела во Франции и в покоренных Наполеоном странах, но и для печати вообще. «Мир молчал пятнадцать лет», и теперь периодическая пресса и книжное дело пробудились к новой жизни. Реставрационная эпоха, каковы бы ни были ее социально-политические реакционные устремления, в этой области была истинным освобождением из мертвой петли. Стал возможен Бенжамен Констан, стал возможен Поль-Луи Курье, стала мыслима хоть и сдержанно говорившая, но легально существующая оппозиционная печать. Стали возможны процессы по делам прессы, т.е. нечто совершенно невообразимое при Наполеоне, процессы с речами сторон и иногда с оправдательными вердиктами.

Поэтический покров, который так быстро, сейчас почти после Ватерлоо, а в особенности после кончины императора, стал обволакивать грандиозную эпопею его царствования, скрыл от целого ряда поколений очень многое. Впоследствии, уже при Реставрации, протестуя против реакционного закона о печати (в ответ на указания, что при Наполеоне было хуже), Ройе-Коллар сказал в палате депутатов, что деспотизм еще переносится Францией, если он «покоряет и громит вселенную», но переносить от пигмеев то, что прощалось гиганту, слишком тяжело. Эта точка зрения на режим Наполеона возобладала в публицистике 1820-х, 1830-х и 1840-х годов, а рост наполеоновской легенды ее утвердил окончательно. Но историки, если они хотят не принять что-либо на веру, а понять во внутренней жизни Первой империи, обязаны ознакомиться с документами, на которые я указываю. Картина идеального, законченного уничтожения всяких признаков независимого печатного слова встанет пред ними во всей полноте.

в начало

 

к содержанию << >> на следующую страницу