Э. Пименова

ОЧЕРК ИСТОРИИ РАЗВИТИЯ АНГЛИЙСКОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ

 

Путь английской журналистики далеко не был усыпан розами; ей пришлось перенести тяжкую и трудную борьбу, которая потребовала не мало жертв всякого рода. Первые борцы за свободу слова в Англии подвергались страшным преследованиям, и не мало их погибло на виселице и каторге во времена «Звездной палаты»[1], издавшей знаменитые ордонансы 1585 г., ограничивавшие или, вернее, совершенно уничтожавшие всякую свободу печати в Англии. Но даже позднее, когда ордонансы эти были отменены, положение печати стало немногим лучше, отсутствие настоящих законов о печати, деспотизм парламента и полный произвол, господствовавший в мероприятиях, касавшихся журналистики, делали положение ее крайне трудным. То и дело возникали политические процессы, журналисты подвергались преследованиям, их присуждали к штрафам, к тюремному заключению, на журналы налагались взыскания, учреждались налоги, стеснявшие материальное существование журналов, и т.п. Но писатели делали свое дело, хотя над их головою постоянно висел Дамоклов меч. На смену одним являлись другие, и неуклонно, неустанно проводили в общественное сознание идею свободы слова, пока, наконец, не освободили журналистику от всех пут, стеснявших ее развитие.

В изданных «Звездной палатой» ордонансах указывалось на «бесчинства и злоупотребления распутных людей, обладающих искусством книгопечатания и продающих книги» (enormities and abuses of disorderly persons possessing the art of printing and selling books). Число типографий в Англии было ограничено до 20, включая те, которые разрешалось иметь Оксфордскому и Кембриджскому университетам, и все, что выходило из-под типографского станка, подвергалось самому строгому пересмотру. Ничего нельзя было напечатать без разрешения Кентерберийского или Лондонского архиепископа, и только то избегало их контроля, что печаталось в королевской типографии по приказанию королевской власти. В 1637 г. изданы были еще более строгие законы, и как писатели, так и книгопродавцы и издатели газет подвергались жестоким преследованиям. Так продолжалось до падения «Звездной палаты» в 1641 г. Печать вздохнула несколько свободнее в период Долгого парламента[2] и республики, но с реставрацией снова вернулись тяжелые времена.

В последние годы царствования Елизаветы и в царствование Иакова I в Англии распространены были летучие листки или афиши, носившие название «Новостей» – «News». В этих листках сообщались разные известия, преимущественно заимствованные из голландских газет. Задолго до появления первых печатных листков «Новостей» в английском обществе были распространены рукописные собрания новостей. Существовала целая профессия людей, занимавшихся собиранием новостей в разных местах и затем составлением бюллетеней, в которых заключались сообщения о событиях дня, слухах и т.п. Бюллетени эти рассылались за известную плату. Многие сановники, министры и богатые купцы держали у себя на жаловании таких собирателей новостей, которые и составляли для них рукописную газету.

К числу таких собирателей новостей принадлежал Натаниель Беттер, сообщавший письменно за известную плату разные новости. Впоследствии он начал печатать и издавать собрание новостей из разных иностранных государств. Эти новости переводились с голландского языка. Но тут мало кто интересовался тем, что делается за пределами Англии: внешняя политика считалась делом королей и министров, и никто ее не касался. Религиозные войны положили конец этому индифферентизму. Возникли общие международные интересы. Борьба за религию была борьбою всех протестантов и католиков всех стран. Каждое сражение повергало в горе одну часть Европы, возбуждая радость другой. Известия самых отдаленных стран стали возбуждать жгучее любопытство, и в Англии явилась настоятельная потребность получать эти известия как можно скорее.

Беттер, начав издавать свой листок новостей, «Weekly News», выходивший еженедельно, не пользовался таким могущественным покровительством, как, например, Ренодо во Франции, а поэтому его газета едва прозябала. Он давал новости, сообщая одни только голые факты и не позволяя себе никаких комментариев, дабы не навлечь на себя гнев сильных мира. Прошло много времени, прежде чем печатной газете удалось вытеснить рукописную. В Англии, так же как и на континенте, все важные особы имели везде своих корреспондентов, которые и сообщали им все, что делается на свете, и притом зачастую решались высказывать свои суждения, чего в печатной газете нельзя было делать. Понятно, что такого рода «News letters», как их называли, были много интереснее печатной газеты. Вообще газета составляла необычное явление в то время. Бен Джонсон изобразил ее в 1625 г. в комедии, называемой «Снабжение новостями», и осмеял Беттера под именем господина Цимбала, в бюро которого является крестьянка и просит дать ей новостей на два лиарда. Ее просят обождать, так как если бы ее удовлетворили тотчас же, то публика могла бы подумать, что новости фабрикуются в бюро, а не собираются отовсюду. «Эти люди, – говорит Ширли про продавцов новостей, – если вы дадите им час времени, опишут вам битву в каком бы то ни было уголке Европы, а между тем они не выходили из таверны. Они будут описывать города, крепости, силы неприятеля, его союзников и его действия шаг за шагом. Солдат не может потерять ни одного волоса со своей головы, не может получить ни одной, хотя бы самой ничтожной, раны, без того чтобы об этом не написали в газете».

Вообще газете Беттера не удалось заинтересовать публику, да ему и трудно было сделать ее интересной при существовавших тогда неблагоприятных условиях. О парламентских прениях он не мог сообщать ничего и даже весьма редко упоминал о них. О публичных собраниях он также не мог говорить, хотя на этих собраниях обсуждались часто весьма важные вопросы. Пустоту газеты приходилось заполнять разного рода известиями, часто вымышленного характера, рассказами о сиренах и разных морских чудовищах. Когда совсем не хватало материала, газету наполняли текстами из Библии, из которой иногда перепечатывались целые главы. Беттер часто жаловался на цензуру, вырезавшую у него в иностранных известиях многое и лишавшую их всякого интереса. Несмотря на все старания Беттера, публика продолжала холодно относиться к его предприятию и не поддерживала его. Одним из многих благих последствий падения «Звездной палаты», в феврале 1641 г., было некоторое освобождение печати. Цензура хотя и не была фактически уничтожена, но действие ее было приостановлено, и в течение двух-трех лет типографщики и авторы почти не подвергались никакому контролю. Это не замедлило отразиться на развитии печати. Появилась масса книг всякого рода, но особенно много памфлетов, касавшихся всевозможных вопросов дня. Сам Долгий парламент подал, так сказать, пример оживлению печати и введению гласности, начав печатать правильные отчеты о своих заседаниях «Duirnal occurences in Parliament». Печатание этих отчетов не прекращалось вплоть до реставрации Стюартов. В Лондоне и провинциях стали возникать газеты (в 1643 г. – 20 газет), и впервые в них заговорили о политике, печатая отчеты о парламентских заседаниях. Наконец смелость дошла до того, что стали уже помещаться известия о внутренних делах с комментариями. Во время гражданской войны расплодилось особенно много памфлетов, в которых политические противники яростно нападали друг на друга. Разумеется, нападки, которым подвергался Долгий парламент со стороны своих противников, не понравились ему, и он решил опять ограничить свободу печати, подвергнув ее предварительной цензуре. В 1643 г. парламент усилил цензуру и увеличил взыскания за нарушения закона о печати. По постановлениям этого закона «ни одна книга, брошюра или листок не могли быть преданы тиснению, пока не будут предварительно просмотрены и одобрены назначенными для этого людьми или, по крайней мере, одним из таковых».

Против этого закона восстал Мильтон в своем знаменитом памфлете «Areopagitica»[3], в котором он выступает перед английским парламентом в защиту свободы печати. Мильтон напечатал свою речь в 1644 г. без всякого предварительного разрешения и всесторонне разобрал вопрос о мерах против свободы печати, горячо восставая против всяких стеснений литературы и доказывая, что общественное мнение должно выражаться совершенно свободно, не стесняемое искусственными преградами. «Убить хорошую книгу, – говорил Мильтон, – то же, что убить хорошего человека. Тот, кто убивает человека, убивает разумное создание, подобие Божие; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, действительное, истинное подобие Господа».

Представив в своей речи исторический обзор стеснений печати, Мильтон доказывает, что стеснение это было порождено «самым противохристианским учреждением – инквизицией, наиболее тираническим из всех судилищ, которые когда-либо существовали. До тех пор книги могли так же свободно появляться, как и все рожденное на свете; произведение мозга так же не стеснялось, как и произведение чрева...». Говоря о качествах, которые требуются от цензоров, Мильтон прибавляет: «Никто не станет отрицать, что тот, кто является судьей над жизнью и смертью книг, непременно должен стоять выше обыкновенного уровня людей; он должен быть и трудолюбив, и учен, и справедлив, иначе в его суждениях о том, что годно или негодно, будут непременно ошибки, а это должно иметь в высшей степени пагубные последствия. Если же он соединяет в себе все необходимые условия, может ли быть более скучная, неприятная ежедневная работа, большая потеря времени, как вечное перечитывание негодных книг и памфлетов? Всякую книгу можно читать только в известное время; но быть принужденным читать постоянно, притом и в плохих рукописях, такая тягость, которую едва ли способен вынести человек, ценящий свое время и свои занятия, и обладающий чувством и пониманием изящного. За такого рода мнение я прошу цензоров, присутствующих здесь, простить меня; без сомнения, все они приняли на себя эти обязанности из угождения парламенту и считали их весьма нетрудными, но что самое непродолжительное испытание было уже для них утомительно, это доказывают их извинения перед теми, кто иногда принужден подолгу ходить к ним, чтобы добиться пересмотра своей рукописи. Если же мы видим, что занимающие теперь эти должности обнаруживают желание покинуть их и что ни один достойный человек, не желающий губить свое время, не соглашается быть их преемником, если только его не привлекает вознаграждение, назначаемое цензору, то мы можем легко себе представить, будут ли у нас другого рода цензоры, кроме невежественных и корыстолюбивых людей. Это-то я и хотел показать, когда говорил, что это учреждение не достигает своей цели. Доказав, что оно не приносит никакой пользы, я теперь перейду к тому злу, которое оно причиняет и которое, прежде всего, состоит в том, что цензура представляет собою злейшее насилие и оскорбление, какое только может быть нанесено науке и ученым людям». Далее Мильтон восклицает: «И какое же преимущество имеет взрослый человек перед мальчиком, еще сидящим в школе, если он, избавившись от школьной ферулы, подпадает под указку цензора? Если серьезные, совершенные с великим трудом ученые работы, подобно грамматическим упражнениям школьника, не могут быть обнародованы без заботливого глаза, урезывающего их и приноравливающего их к своему пониманию цензора?.. Если свой труд, сопряженный с ночными бдениями, человек должен подвергать поверхностному суду заваленного делами цензора, быть может, более юного годами, быть может, стоящего далеко ниже его по развитию, быть может, никогда не испытавшего, что значит писать ученые сочинения, – если труд этот, не будучи отвергнут или уничтожен, может появиться в печати не иначе, как в виде мальчика, сопровождаемого своим дядькой, с пометкой цензора на обороте заглавного листа, служащей гарантией и ручательством, что автор не идиот и не распространитель разврата, – разве же все это не бесчестие и не унижение для автора, для его сочинения, для самого права и достоинства науки? Где же тогда будет сила авторитета, которая необходима для того, чтобы учить других? Всякий, понимающий дело читатель, при первом взгляде на пометку цензуры, должен отбросить книгу со словами: «мне не надо недозрелых учителей, я не терплю наставников, которые являются ко мне под ферулою наблюдающего за ними кулака; я не знаю этого цензора, его подпись здесь ручается за его строгость, кто же поручится мне за верность его суждения? Правительство может ошибиться в выборе цензора так же, как цензор может ошибиться относительно автора!.. Истина и разум не такого рода товары, на которые может существовать монополия и которыми можно торговать при посредстве ярлыков, торговых уставов и указанных мер. Мы не должны считать всю нашу научную деятельность за складочное место, где нужно клеймить и браковать научные работы, как сукна и тюки с шерстью».

Мильтон настоятельно указывает, что такое недоверие и подозрение служат бесчестием для всего английского общества и для тех, кто не заявлял себя с дурной стороны. «Должники и преступники могут всюду ходить без надсмотрщика, а безобидные книги не могут поступить в обращение, если не видно тюремщика на их заглавном листе. Если мы не решаемся дать гражданам какой-нибудь памфлет на английском языке, то, это значит, мы считаем всех их за легкомысленных, порочных и безрассудных людей... Подобная мера преграждает только один источник распространения безнравственности, да и то делает плохо; испорченность, которую не хотят пустить к себе этим путем, гораздо сильнее и успешнее входит в другие ворота, которые вы не в силах запереть... Лорды и общины! неужели вы хотите подавить цветущую жатву науки и просвещения, только что взошедшую и продолжающую всходить у нас? Неужели вы хотите поставить над всем олигархию двадцати монополистов, чтобы лишить пищи наши умы и не давать нам ничего сверх того, что будет отмерено их мерой? Верьте, те, кто советует вам такое угнетение ближних, ведут вас к тому, что вы явитесь угнетателями самих себя!»

Однако страстная и убежденная речь Мильтона не произвела должного действия. Свобода печати по-прежнему казалась страшилищем, и правительство видело в ней зло, с которым надо бороться всеми средствами. Распоряжение парламента, стесняющее свободу печати, оставалось в силе около полстолетия, подвергаясь то изменениям, то добавлениям, и служило не малой помехой развитию журналистики в Англии. Но, как предсказывал Мильтон в своей «Areopagitica», все эти меры оказывались совершенно бессильными помешать распространению разного рода не разрешенных парламентскою властью изданий, нападки которых на эту власть сделались еще яростнее и резче прежнего. Журналистика дозволенная сгибалась под тяготевшею над нею мощною дланью, а недозволенная развивалась пышнее, черпая новые силы в борьбе. Впрочем, требования времени были в данном случае лучшею защитою журналистов. Парламент и королевская власть находились в открытой вражде друг с другом и поэтому невольно с обеих сторон стали искать поддержки в общественном мнении, обе партии стали вести войну при помощи перьев. За этот промежуток времени, вплоть до реставрации Стюартов[4], народилось в Англии около 200 периодических изданий, впрочем, так же быстро исчезавших, как и нарождавшихся. Некоторым из журналистов удалось все-таки за это время достигнуть славы и богатства, и одним из таковых был Меримонт Нэдгем – тип литературного хамелеона.

Нэдгем был врач по профессии, но бросил медицину и вступил на поприще журналистики, быть может, находя это более выгодным. Ему было 23 года, когда он основал «Mercurius Britannicus», сделавшийся органом парламентской партии. Тогда он был ожесточенным противником двора. Но в 1647 г. он попал под суд и вымолил себе прощение у короля, изменил своим прежним убеждениям и стал «поклоняться тому, что сжигал». В новом своем журнале «Mercurius Pragmaticus» Нэдгем открыто перешел на сторону королевской власти и объявил войну пресвитерианцам. «Mercurius Pragmaticus» просуществовал 18 лет, но в конце концов Нэдгем попал в Ньюгэт[5]. Его спасли Лентгалль, президент палаты общин, и Брэдто, президент суда, которые не доверяли парламентской партии и желали иметь хорошее перо к своим услугам. Тогда Нэдгем в третий раз переменил свои политические убеждения и основал новый журнал «Mercurius Politicus», который просуществовал около десяти лет и пользовался благосклонностью Кромвеля. Этот журнал имел огромное распространение и влияние в Англии. К удивлению, даже Мильтон, поступивший на службу в первый же год существования республики, не только покровительствовал Нэдгему, но даже помогал ему в его литературных работах. Мильтону пришлось по своей должности исполнять и роль цензора печати, что, разумеется, очень странно, если вспомнить Ареопагитику. Надо полагать, однако, что отправление обязанностей цензора было для него не особенно приятно, и конечно, он не мог идти вразрез со своими убеждениями и притеснять печать. Поэтому за время его службы журналистика не была так стеснена, как после его ухода. Мильтон только пользовался своею властью для наложения узды на Нэдгема, и действительно тон статей в «Mercurius Politicus» носит на себе явные следы влияния Мильтона. В «Mercurius Politicus» за это время встречаются серьезные, глубоко обдуманные статьи. С реставрацией Стюартов для Нэдгема опять наступили трудные дни, и он должен был не только бросить свое ремесло журналиста, но и скрыться на некоторое время в Голландию, где его преследовали его роялистские современники, но уже не силою, а насмешками. Однако Нэдгем успел и тут вывернуться, но на этот раз уже, вернувшись в Англию, навсегда отказался от журналистики и стал заниматься медицинской практикой, причем также не без успеха.

В период своей борьбы с парламентской партией и издания «Mercurius Pragmaticus» Нэдгем явился косвенною причиною усиления строгости мероприятий против печати. По предложению лорда Ферфакса, в 1647 г. строгости законов о печати 1643 г. были еще усилены, и некто Джильберт Маббот, снискавший доверие парламента, как строгий исполнитель законов, был назначен цензором. Однако эти строгости не мешали Нэдгему аккуратно каждую неделю выпускать свой журнал, меняя только постоянно свое местожительство и своих типографщиков. Точно так же эти строгие мероприятия не мешали появлению массы разных других журналов и памфлетов, с которыми приходилось возиться цензору. Через полтора года Маббот, убедившись в бесплодности своих усилий помешать развитию неприятной правительству печати, подал в отставку. В высшей степени характерны мотивы, которые выставил Маббот в своем прошении об отставке. Он, прежде всего, указывает на то, что его должность была совершенно бесполезной и вредной, так как тысячи скандальных и злостных памфлетов появлялись в печати за его подписью, как цензора, хотя он никогда не видал их в глаза и не давал на их публикацию никакого разрешения. Как он полагает, это делалось с целью повредить ему в глазах честных людей. Во всяком случае, такого рода факты служат доказательством, что власть цензора не может помешать появлению и распространению вредных произведений печати. Затем Маббот высказывает взгляды, аналогичные тем, которые высказал Мильтон в своей «Areopagitica», и прямо говорит, что цензура больше приносит зла, покрывая злоупотребления и держа в неведении народ, нежели добра, мешая распространению вредных идей и взглядов.

При Кромвеле[6], выразившемся так: «Мое правительство ничего бы не стоило, если б не могло выдержать бумажного выстрела», – печать пользовалась некоторою относительною свободою, однако после того, как Мильтон ослеп и перестал исполнять должность секретаря государственного совета и вместе цензора, цензура сделалась строже. В 1655 г. был издан приказ, по которому никто не имел права ничего печатать или издавать без разрешения секретаря государственного совета, и журналистика попала в строгие руки. Во времена протекторства благосклонностью правительства пользовались только два журнала – «Mercurius Politicus» Нэдгема и «Public Intelligencer», считавшиеся официальными органами. В последнем сообщались главные события, происходившие внутри государства, в Англии, Шотландии и Ирландии, а также и важнейшие политические события в различных частях Европы. Эту газету также издавал Нэдгем, только выходила она по четвергам, тогда как «Mercurius Politicus» выходил по понедельникам. Впоследствии издание «Public Intelligencer» было отнято от Нэдгема, в виде наказания, впрочем, всего лишь на несколько месяцев.

Одновременно с «Mercurius Politicus» имел успех в Англии «Mercurius Rusticus» – газета сатирическая и шуточная, издававшаяся наполовину в стихах. Но самым серьезным соперником Нэдгема на почве журналистики был Джон Биркенгэд, оксфордский профессор, приверженец роялистов, блестящий придворный, осыпавший насмешками парламентскую партию. Биркенгэд издавал «Mercurius Aulicus», в чем ему помогал известный талантливый проповедник Петр Гейлин.

Несмотря на стеснения, журналы все-таки приобретали все большее значение и силу в обществе, но они все еще походили на памфлеты. Период борьбы королевской власти с парламентом был для журналистики очень полезен. Обе партии вели между собою ожесточенную полемику при помощи печати. Журнал был не предметом торговли, а политическим орудием, и в нем участвовали настоящие писатели и образованные люди. Прогресс обнаружился даже в самом способе издания журналов. При Кромвеле учреждение почтовой службы вынудило журналы выходить с большею аккуратностью, ради правильной отправки в провинцию. Наконец, на страницах газет стали появляться объявления. Первое объявление появилось в 1649 г. в газете «Impartial Intelligencer»: какой-то джентльмен из Кэндиша предлагал вознаграждение за украденных у него лошадей. Однако прошло все-таки не мало времени, прежде чем объявления заняли то место, которое они занимают теперь в английской печати. Сначала объявления касались только книг и лекарств, но в 1657 г. предприимчивый книгопродавец Ньюкомб догадался, что объявления могут служить предметом выгодной спекуляции, и стал издавать газету «Public Advertiser», почти исключительно состоящую из одних объявлений. В других газетах объявления все еще были очень немногочисленны. В 1658 г. впервые упоминается о чае, как о предмете торговли; чай рекомендуется, как превосходный напиток, вывезенный из Китая и очень одобряемый врачами. Чаще всего в объявлениях говорится о пропажах, побегах и т.п. При Карле II[7], большом любителе собак, в «Mercurius Politicus», считавшемся придворным органом, попадались объявления сатирического характера, автором которых считали самого короля. В одном из таких объявлений сообщалось о пропаже любимой собаки короля, причем нашедшему предлагалось пройти во дворец справиться о ее приметах. «Собака была более известна при дворе, чем те, кто украл ее, говорилось в объявлении. Неужели никогда не перестанут обворовывать короля? Разве он не может держать собак? Место этой собаки единственное, которого никто не добивается и о котором никто не просит короля, хотя оно гораздо лучше, чем это предполагают многие».

Некоторые из объявлений очень скоро приняли характер настоящих реклам, мало чем отличающихся от реклам нашего времени; затем стали появляться объявления матримониального характера, приглашающие к вступлению в брак, и вызовы на кулачный бой. Кулачные сражения происходили в те времена не только между мужчинами, но и между женщинами. Вот образчик подобного объявления: «Вызов. Так как я, Елизавета Вилькинсон из Клеркенуэлля, поссорилась с Анною Райфильд и желаю получить удовлетворение, то и приглашаю ее боксировать со мною публично на три гинеи; каждая из нас должна держать в руке полкроны и та проиграет, которая первая выронит деньги».

«Ответ. – Я, Анна Райфильд из Ньюмаркета, получив вызов Елизаветы Вилькинсон, разумеется, не премину, волею Господа, надавать ей больше ударов, нежели слов, и сама не желаю от нее пощады, она может поэтому рассчитывать на хорошую потасовку».

Подобного рода объявления бросают некоторый свет на состояние культуры тогдашнего общества. Между прочим, из этих объявлений можно видеть, как распространена была тогда вера в чудодейственную целебную силу королевского прикосновения, излечивающего золотушные страдания. В официальной газете печатались объявления о том, в какое время больные могут являться во дворец для того, чтобы королевское прикосновение излечило их от золотухи. Любопытно, что даже многие из выдающихся врачей того времени верили в чудодейственную силу этого прикосновения.

Реставрация Стюартов нанесла журналистике тяжелый удар. Число журналов уменьшилось, и возобновлены были строгие постановления «Звездной палаты», касающиеся печати. Просмотр книг исторического и политического содержания был возложен на государственного секретаря, все же остальные произведения подлежали ведению лорда-канцлера; сочинения же по философии, религии и физическим наукам поступали на просмотр епископов Кентерберийского и Лондонского. У Нэдгема скоро была отнята его газета «Mercurius Politicus» и передана его старинному сопернику в ранние периоды гражданской войны, Джону Биркенгэду, который был назначен цензором.

Как ни скудны были газеты, которым было дозволено существовать в первые годы царствования Карла II, но властям они все-таки казались слишком содержательными и вольнодумными, поэтому Биркенгэд был вскоре заменен в должности цензора другим, гораздо более строгим.

Рожер Лестранж, заступивший место Биркенгэда, был известен, как ярый роялист, приверженец Карла I[8]. Приговоренный к смерти, он был помилован Кромвелем и отделался четырехлетним заключением в Ньюгэтской тюрьме и затем вел жизнь, полную приключений, пока реставрация не выдвинула его снова на сцену. Лестранж был яростный противник свободы печати. С целью выдвинуться и обратить на себя внимание он напечатал памфлет, в котором доказывал, что постановления, касающиеся печати, выполняются не с достаточною строгостью, и предлагал ряд мероприятий к полному принижению печати.

Уловка Лестранжа имела успех, и вскоре по выходе памфлета он был назначен надзирателем над типографиями, причем был облечен широкою властью. Лестранж был именно такой цензор, какой был нужен тогда английскому правительству, и не останавливался ни перед чем в своей борьбе с печатным словом.

Сделавшись редактором бывшей газеты Нэдгема «Mercurius Politicus», Лестранж стал издавать ее под двумя названиями; она выходила два раза в неделю, и в понедельник называлась «Public Intelligencer», а в четверг – «News». Обе эти газеты, как значилось в заголовке, издавались «для удовольствия и поучения народа» (for the satisfaction and information of the people), которому сообщалось, разумеется, только то, что Лестранж находил нужным доводить до его сведения. Лестранж не стесняясь заявил в первом же номере, что он вообще не сочувствует идее издания газеты, «так как это делает толпу слишком фамильярной и нахальной и дает ей возможность судить и рядить о действиях начальства, но ввиду необходимости избавить толпу от прежних заблуждений и предупредить распространение ложных известий, газета может оказаться очень полезной, конечно, если она будет издаваться с должною осторожностью».

Можно себе представить, принимая во внимание такие взгляды Лестранжа, каковы должны были быть газеты, издававшиеся им «для удовольствия и поучения читателей». Разумеется, такое положение вещей не только не мешало, но, пожалуй, даже способствовало распространению незаконной печати, хотя Лестранж и преследовал ее всеми способами, тем более что, как монополист, он видел в ней ущерб личным выгодам. Это было одно из самых тяжелых времен для английской журналистики.

Образчиком жестокости, с которою преследовались нарушители закона о печати, может служить страшная казнь, которой подвергся типографщик Твин, осмелившийся тайно напечатать политический памфлет, не дозволенный цензором. На Твина был сделан донос Лестранжу, который распорядился произвести у него ночью обыск и, поймав его с поличным, предал суду. Несчастный типографщик сознался в своем ужасном преступлении, но привел в свое оправдание, что он не знал содержания памфлета и считал его совершенно безвредным, а так как он очень беден и ему надо заботиться о куске хлеба для своей семьи, то он и рискнул напечатать памфлет, чтобы заработать деньги. Суд нашел его виновным. Он был приговорен к смертной казни: его должны были предварительно повесить за руки, затем вскрыть ему живот, выпустить внутренности, и на его глазах, пока он жив, изжарить их, после того его четвертовать, отрезать голову и части тела выставить в разных местах – «to be disposed of at the pleasure of the King's Majesty» – так сказано в приговоре, который и был буквально приведен в исполнение.

В течение всего периода властвования Лестранжа над печатью журналисты и типографщики подвергались самым жестоким преследованиям, хотя, впрочем, ни один не подвергался такой страшной казни, какая была произведена над Твином «для примера». Но кнут, виселица, позорный столб, каторжные работы и т.п. были обычными способами наказания для нарушителей закона о печати. Время управления Лестранжа может быть названо «временем террора» для английской журналистики.

Монополия Лестранжа в деле издания газеты продолжалась, впрочем, не долго. Осенью 1665 г. Карл II вместе со своим двором перебрался в Оксфорд, спасаясь от чумы, и так как лондонские газеты, из опасения заразы, не доставлялись ко двору, то Карл II приказал Леонарду Литчвильду, университетскому типографщику, издавать новую газету «Oxford Gazette», которая также начала выходить два раза в неделю и скоро сделалась опасною соперницею газет Лестранжа, так как типографщик Ньюкомб получил привилегию воспроизводить ее в Лондоне, в меньшем формате, «для купцов джентльменов». Когда двор переехал в Лондон, по миновании эпидемии, оксфордская газета переименовалась в Лондонскую газету, которая осталась официальным органом правительства[9].

Как ни сердился Лестранж на такое нарушение его прерогатив, но на этот раз должен был уступить. Его газета перестала существовать, но место цензора осталось за ним, и поэтому он мог давить и преследовать печать сколько ему вздумается. Однако время все-таки брало свое. Ни Лестранж с его строгостью, никакие преследования свободы слова и мысли не могли задержать развитие общественного мнения в Англии. Срок закона о цензуре, вотированного вскоре после реставрации Стюартов, истек в 1679 г., и как раз тогда, когда Карл II вздумал подражать своему отцу и управлять страною без парламента, печать получила на некоторое время свободу. Каждый получил право печатать на свой риск, что ему угодно, без предварительного разрешения властей, только право это не распространялось на газеты, так как по закону политические известия нельзя было печатать без согласия короны. Однако пока партия вигов была в силе, правительство закрывало глаза на нарушение этого правила. Журналы были тогда средством борьбы, и поэтому обе партии пользовались ими. Лестранж снова должен был взяться за перо для защиты двора от нападок независимой печати. Но лишь только партия вигов вновь была побеждена, тотчас же прерогативы печати были уничтожены, и право печатать политические известия без предварительного разрешения власти было оставлено только одной официальной газете. Снова начались тяжелые дни для английской журналистики, хотя закон о цензуре и не был возобновлен, но Карл II и его любимцы в течение шести лет обходились и без него, издав в 1680 г. прокламацию, запрещающую печатание и издание неразрешенных властями книг, газет и памфлетов. Нарушившие это распоряжение подвергались суду; некоторые отделывались штрафом, другие тюремным заключением или выставкою у позорного столба; однако все же общественное мнение настолько уже приобрело значение в то время, что нарушителей королевского распоряжения суд не решался подвергать смертной казни или телесным наказаниям, подобно тому, как то делалось прежде. Но, разумеется, при таких условиях журналистика не могла процветать и развиваться правильным образом. Маколей говорит, что в 1685 г. в Англии нельзя было найти ни капитала, ни нужных талантов для ежедневной печати. Официальная газета была суха и формальна. О парламентских прениях и государственных делах ничего не сообщалось в газетах. В столицах кофейни заменяли до некоторой степени газеты и делались ареною для политических рассуждений и центром распространения политических новостей. В кофейни стекались все, кто интересовался политикой и общественными делами, там обсуждались текущие события, сообщались новости дня, одним словом, кофейни делались чем-то вроде политических клубов. Были кофейни вигов и кофейни ториев, и вошло в обычай, после церковной службы, заходить в кофейню и выслушивать и сообщать там различные новости. Это заменяло газеты. Впрочем, несмотря на все старания раболепных судей, постоянно приговаривавших к разного рода взысканиям журналистов и писателей, недозволенная литература все-таки продолжала существовать, и искоренить ее не удавалось никакими средствами. Один из судей жаловался, что народ так приохотился к чтению, что скорее готов отказаться от хлеба, нежели от газеты, и последний пенни готов истратить на покупку памфлета.

Когда на престол вступил Яков II, то немедленно был возобновлен закон о цензуре на семь лет и таким образом преследования печати получили законную санкцию. Журналистика стала влачить печальное существование, но такое положение не могло уже долго продолжаться. С воцарением Вильгельма Оранского для журналистики наступили лучшие времена. Революция 1688 г. поставила, по выражению Маколея, правительство под контроль печати. Газеты распространялись, значение их поднялось, и правительство уже не имело достаточно сил, чтобы стеснить их свободу. Две могущественные партии стали сражаться при помощи гласности. С 1688 по 1692 г., т.е. в четыре года, возникли 26 новых журналов, тогда как в течение 26 лет реставрации, с 1661 по 1688 г., было основано всего 70 журналов, да и те просуществовали не долго. Все политические партии стали основывать свои органы, но хотя закон, требовавший для журналов предварительного разрешения власти, и продолжал существовать, Вильгельм III не решался им пользоваться. Однако, когда в 1693 г. истек срок закона о цензуре, закон этот был возобновлен, хотя и не без оппозиции, которая как ни была слаба, но все-таки служила доказательством, что в общественное мнение стало проникать, хотя и не совсем еще ясное, представление о том, что гражданская свобода и свобода совести находятся в тесной связи со свободою слова. Закон о цензуре был возобновлен еще только на два года, но за это время цензура успела возбудить против себя большинство. Многие из вигов пришли к убеждению, что цензура составляет зло, от которого следовало отделаться, и действительно, через два года цензура навсегда исчезла с политической сцены Англии. В феврале 1695 г. палата общин решила почти единогласно не возобновлять закона о цензуре. Палата лордов была другого мнения, и поэтому возник спор между двумя палатами. Однако, в конце концов палата лордов уступила, и, таким образом, путь к дальнейшему прогрессу журналистики был освобожден от загромождавших его препятствий.

Газеты, однако, очень медленно прогрессировали после революции 1688 г. Правда, число их увеличилось и они достигли некоторой независимости даже в период царствования цензуры, но, тем не менее, газеты того времени представляли не что иное, как маленькие листки, грубого вида, выходящие два или три раза в неделю, крайне бессодержательные и довольствовавшиеся лишь сухим изложением фактов, да и то не всегда верных. Злобы дня почти не затрагивались газетами или же затрагивались вскользь, и преимущественно сообщались заграничные новости. Но даже и в таком несовершенном виде газеты пользовались большой популярностью.

Тотчас же после отмены цензуры возникло несколько новых газет. Однако, с уничтожением цензуры, печать все-таки не от всех стеснений избавилась. Парламент не дозволял газетам печатать прения палат или даже политические корреспонденции. Журналисты подвергались строгим взысканиям, если осмеливались печатать отчеты о заседании палаты и особенно если они называли по имени ораторов. Поэтому-то, несмотря на возникновение довольно большого числа газет, все-таки им было трудно конкурировать с политическими корреспонденциями. Некоторые из газет придумали вследствие этого выходить двумя листками, один – печатный, другой – чистый. Этот последний предназначался для письма, и таким образом газета отправлялась вместе с письмом. Газеты с таким удобным приспособлением стоили два пенса (около 8 коп.). Самой распространенной газетой этого рода в те времена была «Dawk's Hews letter». Издатель ее, Дайер, однако, не избег преследований. Он сидел в тюрьме два раза, незадолго до упразднения цензуры и затем после ее упразднения, его призывали в палату общин, где ему было сделано внушение по поводу того, что он «позволил себе рассуждать о парламентских заседаниях». Это был первый случай выведения на сцену «парламентских привилегий», которые, как увидим ниже, привели к многочисленным распрям и разным мелочным преследованиям, сделавшим своею жертвою журналистику. Палата общин не ограничилась только внушением; она вотировала резолюцию, по которой ни один писатель не имел права касаться в своих статьях прений в парламенте или иных парламентских действий.

На Дайера это внушение, впрочем, не очень сильно подействовало. Так же мало оказали действия и другие внушения, которым он подвергся со стороны некоторых из парламентских деятелей, чьи имена были им упомянуты в газете. Лорд Мохун и некоторые другие, оскорбленные в своем парламентском достоинстве Дайером, пустили в ход самый убедительный аргумент – палку, чтобы заставить замолчать неугомонного журналиста.

Парламент, хотя и не желал (или не мог) восстановить прежнюю тиранию, тем не менее, стремился наложить узду на печать и особенно настаивал на своей неприкосновенности для печати, не дозволял не только критиковать свои поступки, но даже просто сообщать о них в печати. Редакторы подвергались аресту и штрафам. В парламенте даже поднималась речь о возобновлении цензуры, и даже внесен был соответствующий билль, но времена были уже не те, и билль провалился. Но, тем не менее, парламент поступал совершенно в духе этого билля, и по смерти Вильгельма III, в марте 1702 г., тории, пользовавшиеся покровительством королевы Анны, тиранизовали печать насколько могли, но, по счастью, они не могли сделать многого.

Несмотря, однако, на враждебное отношение парламента к журналистике, она все же продолжала развиваться, и царствование королевы Анны можно считать началом настоящих политических газет. Много способствовали этому известные общественные условия. Война за испанское наследство занимала умы, общественное любопытство было возбуждено, две могущественные партии, виги и тории, оспаривали власть, и так как борьба велась не только при дворе, но и в парламенте, то общественное мнение должно было принять участие в этой борьбе, и это естественным образом отразилось на журналистике. В 1702 г. появилась первая ежедневная газета «Daily courant». Правда, газета эта была очень скромного вида, печаталась лишь на одной стороне в двух столбцах и содержала лишь переводные статьи да внешние известия без всяких комментариев. Издатель ее Маллет объявил в первом номере своим читателям, что он уменьшил объем своей газеты наполовину затем, чтобы предохранить публику, по крайней мере, хоть от половины того бесстыдства, которым отличались обыкновенные газеты. Что же касается того, что он сообщает внешние известия без всяких комментариев, то делает он это потому, что считает такие комментарии совершенно лишними, полагая, что каждый обладает достаточным умом, чтобы сделать их самому.

Маллет преследовал, главным образом, цели удешевления издания, но все же не мог продержаться долго и через полтора месяца уступил свою газету типографщику Самюэлю Боклею, который расширил ее, стал печатать на двух страницах и помещал не одни только внешние известия, а и внутренние, и иногда критические статьи. Газета в таком виде существовала более 30 лет и затем слилась с другой газетой «Daily Gazettes».

В провинциях особенно нуждались в газетах, и поэтому они мало-помалу стали появляться во всех больших провинциальных городах. В Лондоне выходило 18 политических газет, и как прежде в названиях газет преобладало слово «Mercurius», так теперь большинство газет называлось «Post»: «Postboy», «Flying Post», «English Post», «Postman» и т.д. Но газеты все же продолжали заниматься гораздо более заграницей, нежели Англией, и лишь робко позволяли себе говорить об общественных делах, опасаясь навлечь на себя гнев парламента. Вообще журналисты того времени находились в постоянной опасности и не раз даже платились жизнью за то, что осмеливались упомянуть в своей статье о ком-нибудь из сильных мира сего, которые без церемонии, в таких случаях, посылали наемных убийц к провинившемуся писателю. Но всеобщее движение умов, вызванное политической борьбой, помогло журналистике сбросить свою сдержанность и робость и открыто заговорить о государственных и общественных делах. Первый пример правильной полемики по поводу государственных дел был подан Даниелем Дефоэ, но, к сожалению, Дефоэ, выступивший на арену политической журналистики вполне честным борцом за правду, в конце концов сделался продажным журналистом и стал служить партии, которая находилась в силе. Но все же заслуги Дефоэ в начале его писательской деятельности были настолько велики, что их не могло смыть его позднейшее предательство. Дефоэ начал издавать свой журнал «Revue», находясь в Ньюгетской тюрьме, где он искупил свой памфлет: «Способ всего скорее покончить с диссидентами», за который ему пришлось также простоять у позорного столба. «Revue» выходил раз в неделю отдельными номерами, составленными по весьма широкому плану: реформа нравов, обсуждение государственных мероприятий, статьи против пьянства, игры, дуэли, распущенность общества и театра, политические вопросы – все это входило в программу журнала Дефоэ. Журнал просуществовал девять лет, пока Дефоэ снова не попал в Ньюгет. С появлением этого журнала собственно и начинается политическая роль печати в Англии. Увеличение значения журналистики в ту эпоху подтверждается тем, что многие знаменитые писатели и высокопоставленные лица выступали на ее поприще и принимали участие в политической борьбе посредством журнальной полемики. Многие из выдающихся писателей того времени были даже редакторами газет. Лорд Болингброк печатал статьи против правительства в «Examiner», и ему отвечал сам лорд-канцлер в другой газете. Выйдя из министерства, Болингброк печатал полемические статьи в газете «Craftsman» за подписью «An occasional writer» (Случайный писатель). Вместе с Болингброком выступали и другие знаменитости на журнальном поприще: Свифт, Стиль, Аддисон и др. Литература, философия, этика и искусство занимали в журналах столько же места, сколько и полемика. Большим влиянием и распространением пользовался журнал «Tatter» (болтун), основанный Стилем, прибегнувшим к хитрости для того, чтобы обеспечить успех своего журнала, – он заимствовал псевдоним у Свифта (Isaac Bickerstaff), под которым последний издал свои три юмористические брошюры, имевшие огромный успех. Свифт тоже сначала принимал участие в газете Стиля, но затем, соблазненный выгодными обещаниями, примкнул к ториям и стал, вместе с Болингброком, издавать политическую газету «Examiner». Стиль также, поощренный успехом своего журнала «Tatter», основал ежедневную газету «Spectator», в скором времени получившую всемирную известность. Успех этой газеты с самого начала превзошел даже смелые ожидания Стиля.

Возрастающее влияние печати очень не нравилось парламенту, в руках которого сосредотачивалась тогда власть. Палата общин, ставившая Стюартам в упрек их преследования печати, сама, в свою очередь, восстала против гласности. Малейший намек на парламентские прения, появлявшийся в печати, всякое обсуждение речей и неодобрение парламентских мероприятий вменялось в преступление, наказуемое штрафами, тюремным заключением и позорным столбом. В таких случаях не спасала даже парламентская неприкосновенность. Парламент исключил из своей среды одного из своих членов за то, что тот издал книгу, которая была признана оскорбительной для христианской религии. Почти ни одна сессия не обходилась без того, чтобы кто-нибудь из журналистов не был препровожден в Ньюгет. Конечно, и Стиль не мог не поплатиться за свои сарказмы. В декабре 1712 г. он смело выступил на политическую арену и был выбран в следующем году в парламент. Тогда-то он стал издавать новый журнал, выходивший три раза в неделю, «Englishman», который отличался особенною смелостью речей. В одном из номеров этого журнала, он, например, писал: «Я не могу приписать политические бедствия, от которых страдает страна, ничему другому, как только привычке министров льстить честолюбию принцев и внушать им мнение, что они выше законов, которые собственно предназначены лишь для того, чтобы связывать слабые руки глупых подданных могущественного монарха, а никак не его самого...»

Такая манера министров, по словам Стиля, неминуемо должна повести к тому, что как народ, так и принц начнут испытывать беспокойство, возникнет недоверие друг к другу, а когда нарушится окончательно взаимное доверие, то место его заступит враждебность – принц решит, что народ не стоит его покровительства, а народ придет к убеждению, что ему надо самому защищать свою свободу...

Разумеется, это были очень смелые речи для того времени, когда, ввиду приближающейся смерти королевы Анны, составлялись, с ведения Болингброка, самые отчаянные планы для ниспровержения существующего акта о престолонаследии и возведения на престол Англии наследника Якова II, Георга Ганноверского, вместо принцессы Софии или ее сына. Неудивительно, что Стиль был привлечен парламентом к ответственности за эти речи, и его не спасла от исключения из состава парламента даже поддержка Уальполя и всей партии вигов. Мы несколько остановимся на деле Стиля, так как оно очень характерно для той эпохи.

В феврале 1714 г. королева, открывая парламент тронною речью, пожаловалась на инсинуации, появлявшиеся в печати, и в марте того же года палате общин было предложено принять во внимание эту часть тронной речи и подумать о мерах «к пресечению бесчинств печати». Аудитор Фолей прибавил к этому, что если не будет найдено средство к обузданию печати и к ограждению лиц, имеющих честь находиться в администрации, от злобной и скандальной клеветы, то эти лица, обладающие всеми нужными качествами и способностями для того, чтобы служить королеве и стране, откажутся от общественных должностей и службы. Другой член парламента, сэр Уильям Уиндгэм, прямо указал на произведения Стиля, как на такие, которые заключают в себе много оскорбительных выражений по отношению к королеве и проникнуты духом возмущения. Затем в палату общин была представлена уже форменная жалоба от имени правительства на Стиля за его писания, и Стиль получил приказание явиться для объяснений. Следующий день была суббота, и парламент был переполнен публикой, явившейся послушать, как будут читать и обсуждать выдержки из инкриминированных статей Стиля. После того, как несколько ораторов произнесли речи, строго осуждающие поведение Стиля, он был приглашен представить свои объяснения. Вызванный Стиль сказал, что, так как на него нападают с разных сторон, то он просит парламент дать ему неделю отсрочки для того, чтобы приготовить свою защиту. Но против отсрочки восстали аудиторы Фолей и Гарлей, требовавшие немедленного обсуждения. Так как они оба в молодости были пресвитерианцами, то до сих пор сохранили привычку говорить нараспев, эта привычка как-то особенно рельефно выразилась в их громоносных речах против Стиля, которые они произнесли каким-то певучим, жалобным тоном. Искушение сделать их посмешищем было слишком велико для Стиля, и он не мог сдержаться, чтобы не выставить их в смешном виде перед палатою. Искусно подражая их тону, Стиль начал говорить, что он видит себя вынужденным «с покорностью и сокрушением сердца признать себя великим грешником». Но он надеется, что «члены парламента, говорившие перед этим, пользующиеся вполне заслуженною репутацией примерного благочестия, не захотят участвовать в увеличении числа тяготеющих над ними грехов, заставляя его нарушить субботний день, принадлежащий Господу Богу, чтением профанирующих статей, которые могут служить ему для его оправдания».

Остроумная выходка Стиля так развеселила палату, что его просьба была принята во внимание, и разбирательство его дела было отложено до вторника. В этот день в парламент не допустили никого из посторонних, за исключением Аддисона и еще нескольких лиц, которым было дозволено принимать участие в допросе. Стиля спросили, признает ли он себя автором инкриминированных статей. Стиль без всякого колебания заявил, что да, и так же весело и смело прочел в палате все те места статей, которые навлекли на себя гнев властей. После того в палате возникли горячие прения. Сначала решено было удалить Стиля и не позволить ему присутствовать при прениях, но затем это решение было отменено, и Стилю разрешили выслушать доводы своих противников и затем сказать речь в свою защиту. Стиль сказал блестящую речь, длившуюся три часа, и опровергнул все доводы своих противников, но, разумеется, убедить заранее предубежденных не мог.

Уальполь произнес красноречивую речь в защиту Стиля. «Разве должен автор отвечать перед парламентом за те вещи, которые он пишет, как частное лицо? – воскликнул Уальполь. – Если он подлежит за это наказанию законом, то и предоставьте это закону. Ведь таким путем парламент, который должен служить лишь бичом дурных министров, скоро сделается в руках министров бичом для подданных. Но ведь министры и так обладают достаточною властью. Они могут награждать и наказывать, могут располагать средствами секретного фонда, могут миловать и могут присуждать к позорному столбу за мятежные писания... Свобода печати не подлежит ограничению никаким законом. Как же законодательное собрание может брать на себя наказывать, как преступление, то, что не признается таковым ни одним из законов, установленных парламентом? С какой стати палата становится орудием для такой отвратительной цели?»

Но красноречие Уальполя не помогло – Стиль был изгнан из парламента. Впрочем, никакому другому наказанию он не подвергся. Все это ясно указывает, какая перемена произошла в журналистике за те двадцать лет, которые протекли со времени упразднения цензуры. Корона уже не высказывала притязаний подвергнуть печать своему контролю, но зато палата общин яростно возмущалась против новой силы, явившейся в лице журналистики, против контроля печати, у которой парламент оспаривал право руководить политическим мнением. Наскучив преследовать журналистов и видя, что это мало помогает, парламент решил непосредственно действовать на журналы. Ежегодно в парламенте обсуждались проекты разных мер против «Grubstreet» – ироническое прозвище журналов, – имеющих в виду положить предел их «злословию о делах государства». Опять возбужден был вопрос о цензуре, но возобновить ее не решились. Предложено было требовать подписи автора под каждою статьею, но и эта мера была отвергнута. В 1712 г. придумали, наконец, «наидействительнейший» способ стеснить журналистику – это обложить тяжелою пошлиною все журналы и брошюры. Палата вотировала штемпельный сбор со всех журналов в пол-листа и в один лист и с объявлений.

Действительно, эта мера сразу отразилась неблагоприятно на журналистике. Мелкие газеты тотчас же прекратили свое существование, и Аддисон охарактеризовал этот период «падением газет». Но затем придумали способ обходить закон. Некоторые газеты стали выходить в формате, представляющем нечто среднее между целым листом и пол-листом, и на этом основании отказывались платить штемпельный сбор, опираясь на то, что ведь в законе ничего не упоминается о журнале именно такого формата. Число таких газет, избавлявшихся хитростью от уплаты штемпельного сбора, так возросло, что парламент счел нужным сделать добавление к прежней редакции закона и присоединить еще налог на объявления и на бумагу. Это уже действительно нанесло тяжелый удар журналистике. Многие журналы тотчас же прекратили свое существование, другие должны были повысить цену и тем лишились части своих клиентов; некоторые слились вместе. Существование журналов сделалось непрочным вследствие фискальных тягостей. Мало-помалу газеты заменились листками, в которых печатались разные известия; политические же и литературные журналы уменьшились в объеме, стали выходить еженедельно и даже ежемесячно. Некоторые из них стали помещать карикатуры и превратились в сборники, называвшиеся «Magazine».

Но как ни тяжело отразился закон о штемпельном сборе, остававшийся в силе в течение 32 лет, на положении журналистики, все-таки он не мог совершенно задержать ее развитие. В эпоху Уальполя политическое значение журналистики особенно возросло, чему много способствовал Уальполь, который предпочитал подкуп преследованию и не только имел свой собственный орган – «Daily Gazetter», но выдавал субсидии многим газетам, полагая, что наградами он скорее привлечет на свою сторону печать, нежели притеснениями и наказаниями. Когда после падения Уальполя секретный комитет, назначенный парламентом, занялся расследованием его действий, то оказалось, что он раздал газетам в течение десяти лет более 50000 ф. ст. Однако, несмотря на то, что Уальполь способствовал увеличению политического значения журналистики, практиковавшийся им подкуп в широких размерах действовал на нее в то же время растлевающим образом, и много понадобилось времени, прежде чем продажность перестала занимать выдающееся место в журналистике.

Самым ярым и опасным противником Уальполя в журналистике был лорд Болингброк, основавший газету «Craftsman», в которой, под псевдонимом «Гемфри Ольдкэстль», он писал статьи против Уальполя и против системы подкупа, которую тот ввел в журналистике. «Craftsman» был аккредитованным органом ториев и помог им одержать победу на выборах и явиться в парламент в довольно опасном большинстве.

Парламент очень долго и упорно вел борьбу с печатью, не допуская ни малейшей гласности своих прений. Всякий отчет о парламентских прениях, напечатанный в газетах, считался прямым нарушением прерогатив парламента. В 1729 г. парламент издал постановление, воспрещающее даже отдаленнейший намек на действия парламента. Однако это постановление нарушалось постоянно, и в газетах, то там, то сям, появлялись кой-какие скудные сведения о заседаниях парламента. Но и в таком виде они не нравились ему, и поэтому в парламенте постоянно поднимался вопрос о том, как заставить молчать печать. В защиту печати выступил Уальполь, в бытность свою первым министром, и высказался в пользу того, чтобы печати было предоставлено право помещать парламентские прения, ибо запрещать ей это – значит посягать на ее свободу. Мало-помалу и парламент должен был уступить давлению общественного мнения.

Первым журналом, начавшим печатать правильные отчеты о заседаниях, был «Gentleman's Magazine», выходивший раз в месяц. Вначале эти отчеты были очень скудны. Обыкновенно приводилось резюме речей двух-трех главных ораторов, о других не упоминалось вовсе. Отчеты печатались в безличной форме, во избежание называть по имени ораторов, что считалось оскорблением парламентских привилегий. Вместо имен ставились лишь заглавные буквы и т.д., и хотя все это было очень прозрачно, но, тем не менее, форма была все-таки соблюдена. Разумеется, такие отчеты оставляли желать многого и тем более лишались значения, что появлялись слишком поздно. Издатель «Gentleman's Magazine», чтобы помочь делу, пустил в ход разные средства, и ему удалось придумать остроумный способ обойти парламентские строгости. Прежде всего, он добился, – вероятно, посредством подкупа, – того, что двое его друзей получили доступ в парламент, где, притаившись в укромном уголке, они записывали все, что видели и слышали в парламенте. Затем в ближайшей гостинице они читали свои записи, и затем уже эти записи поступали к Гуттри, который составлял из них правильные отчеты. Но для того, чтобы оградить себя от возможных неприятностей, издатель «Gentleman's Magazine» предпосылал своим отчетам примечание, в котором говорилось, что все, что печатается в журнале о парламентских прениях, относится к царству лилипутов. Вряд ли кого-нибудь могла обмануть эта уловка издателя, но, так или иначе, она действительно служила ему защитою от парламентского гнева, – до того англичане придерживаются формы! Под прикрытием царства лилипутов издатель мог уже более или менее безнаказанно помещать свои отчеты. К этому же времени относится следующий курьезный анекдот.

Должность Гуттри, состоявшая в составлении правильных отчетов из отрывочных сведений, доставляемых ему, была с течением времени передана известному лексикографу доктору Джонстону, который, как оказалось потом, давал широкую волю своей фантазии, составляя отчеты. Так, однажды на обед, который был дан актером Фут разным литературным знаменитостям, зашла речь об изумительном красноречии, которое выказал старший Питт, судя по отчету в «Gentleman's Magazine». Все восхищались этою речью, напечатанною в журнале, и цитировали из нее отрывки. Доктор Джонстон, присутствовавший на обеде, сначала слушал и молчал, но затем, когда толки и восхищение сделались особенно восторженными, он сказал: «Эту речь я написал, находясь на чердаке одного дома в «Exeterstreet». Общество было поражено этим заявлением, и в течение нескольких минут все глядели друг на друга в молчаливом изумлении. Затем кто-то спросил Джонстона, как он мог написать такую речь. «Сэр, – отвечал Джонстон, – я только однажды был в галерее палаты общин. Издатель Кав подкупил привратника и поэтому мог попадать туда вместе со своими друзьями. Они-то и сообщили мне предмет прений, имена ораторов, их точку зрения, порядок произнесения речей, вместе с примечаниями относительно различных аргументов, выдвинутых на сцену во время прений. Из всего этого я и составил речи в том виде, в каком они были напечатаны в журнале».

Присутствовавшие рассыпались в похвалах доктору Джонстону. Кто-то воскликул: «Да вы превзошли самого Демосфена!» Другие хвалили его за беспристрастие, за то, что он поровну распределил между обеими противными сторонами ум и красноречие. На это Джонстон скромно заметил, что он сделал все, что мог, но все-таки он позаботился о том, чтобы преимущество не было на стороне вигов.

Впоследствии доктор Джонстон несколько раскаивался в этих поступках и перед смертью заявил, что если он о чем и сожалеет в своей жизни, то лишь о парламентских отчетах, которые прежде составлял.

Несмотря на то, что «царство лилипутов» служило хорошим прикрытием Каву, он все-таки, вместе с издателем другого журнала «London Magazine», навлек на себя гнев палаты лордов за напечатание отчета о процессе одного лорда, обвинявшегося в государственной измене. Обоих призвали в палату лордов, где они должны были повиниться, просить прощения и обещать исправиться. Проделав все, что от него требовали, Кав все-таки не угомонился и продолжал, как ни в чем не бывало, печатать свои отчеты. В течение нескольких лет парламент смотрел на это сквозь пальцы, затем в 1760 г. снова возобновил резолюцию 1729 г., согласно которой нарушители парламентских привилегий должны были подвергаться строжайшим взысканиям. На этом основании издатели четырех главных газет должны были явиться в палату, выслушать выговор и на коленях принести покаяние. Однако все же парламент чувствовал, что ему трудно долее противиться давлению общественного мнения, требовавшего гласности парламентских прений, так как, несмотря ни на какие взыскания, парламентские отчеты продолжали печататься в газетах. Последняя попытка парламента удержать свои привилегии окончилась довольно-таки несчастливо для него и отбила у него охоту к дальнейшим действиям в этом направлении. Парламент отдал приказание арестовать издателя газеты «Evening Post», который не явился принести покаяние в палате. Но тут парламент столкнулся с лорд-мэром, который не разрешил арест издателя, как гражданина Сити, иначе, как если приказ об аресте будет подписан кем-нибудь из членов магистрата Сити. Сопротивление лорд-мэра дало повод к крайне бурным дебатам в палате, и в первый момент парламент грозил всевозможными наказаниями и взысканиями тому, кто осмеливается идти наперекор его авторитету, но в конце концов результатом этой борьбы была все-таки победа корпорации Сити, и с этого времени вопрос о праве газет печатать отчеты о парламентских заседаниях совершенно сошел со сцены; право это было безмолвно признано, хотя формального заявления об этом и не было сделано.

Отчеты о судебных заседаниях впервые начали появляться в «Coventgarden Journal» в 1746 г. Журнал этот был основан Генри Фильдингом, известным писателем и романистом. После возмущения 1745 г. Фильдинг основал один за другим четыре журнала, преследовавшие все одну и ту же цель – поддержание царствующей династии.

С воцарением Георга III политическое значение печати не только упрочилось, но в годы долгой и упорной борьбы за политическую свободу журналистика явилась не только выразительницею общественного мнения, но и защитницею народных прав, ввиду усилий короны и ее советников удержать власть и учреждения, сделавшиеся совершенно невыносимыми для всей нации. К выдающимся журналам этого периода следует причислить: «Middlesex Journal», смело проповедовавший самые либеральные идеи, всеобщую подачу голосов и т.д., и «Monitor», бывший настоящею грозою министров. Но самая выдающаяся роль в яростных политических распрях того времени принадлежит газетам: «Briton», «North Briton» и «Public Advertiser».

«Briton» был правительственным органом, и ни для кого не было тайной, что эта газета, будто бы издававшаяся Смоллетом, в сущности, служила лишь целям фаворита, шотландского лорда Бьюта, дававшего деньги на ее издание. Газета эта, впрочем, просуществовала недолго, всего лишь полгода, но значение она приобрела потому, что вызвала появление в свет своего антагониста – газеты «North Briton», во главе которой стоял Джон Уилькз, выдвинутый условиями той эпохи на первое место и стяжавший репутацию защитника народа от произвола королевской власти и министров. Как известно, Георг III был очень высокого мнения о королевской власти и ставил для себя образцом немецких государей, желая так же, как и они, управлять государством. Его вмешательство в государственные дела вызвало, как известно, удаление старшего Питта из министерства и вообще дало повод к ожесточенной внутренней борьбе и к проведению таких мер, которые породили недоверие в народе и к королю, и к министерству, и к самому парламенту, так как некоторые министры, из угождения королю, проводили в парламенте желаемые им мероприятия, пользуясь поддержкою своих друзей.

Джон Уилькз, на долю которого выпала такая заметная роль, происходил из зажиточной семьи диссидентов. Отец его был так предан революционным принципам, что не пожелал отдать своего сына ни в один из английских университетов, где он мог бы приобрести политическую окраску, а воспитывал его дома, и затем, когда ему минуло двадцать два года, его женили на весьма благочестивой и богатой леди, бывшей на десять лет старше его. Мать этой леди хозяйничала у них в доме. Ничего нет удивительного, что пылкий и живой юноша нашел семейную жизнь при таких условиях очень тягостной для себя и стал искать развлечений на стороне. Скоро он примкнул к обществу молодых беспутных членов английской аристократии, предоставлявших старшим «делать политику» и проводивших время в оргиях и самых разнузданных увеселениях. Уилькз пустился во все тяжкие и был членом основанного сэром Френсис Детвуд «клуба повес». Написанная им в то время поэма «опыт о женщинах», конечно, принадлежит к числу таких произведений, которых должен стыдиться каждый порядочный человек. Но Уилькз явился в ней лишь верным изобразителем распущенных взглядов и развратных наклонностей, господствовавших в английской аристократии в ту эпоху. Поворот жизни Уилькза произошел тогда, когда он промотал все свое состояние и его знатные товарищи, как это всегда бывает, отвернулись от него. Ему, впрочем, помогли сделаться членом парламента, даже шерифом Бекингемского графства, но все это не могло удовлетворить честолюбивых стремлений Уилькза. Он просил о месте посланника в Константинополе или губернатора в Квебеке, но не добился ничего и, приписав свою неудачу, справедливо или нет, лорду Бьюту, удерживавшему все лучшие места для ториев и шотландцев, решил отметить ему и в отместку основал газету «North Briton». С этого момента Уилькз становится великим демагогом и начинает играть выдающуюся политическую роль.

Газета «North Briton» весьма скоро приобрела значение, благодаря смелости своего языка и своих нападок на правительство. Уилькз не один писал в своей газете; ему помогали его друзья и в числе их находились лорд Тэмпль и поэт Черчилль. Газета быстро получила большое распространение во всей стране. Для того чтобы противодействовать ее влиянию, правительство основало еще, кроме «Briton», новый журнал «Auditor», но ни тот, ни другой успеха не имели и скоро прекратили свое существование. Между тем популярность «North Briton» росла не по дням, а по часам, а вместе с тем возрастала и его смелость. Популярность эта достигла своего апогея, когда Уилькз восстал в ноябре 1762 г. против отсрочки открытия парламента, прежде чем будут объявлены условия, на которых покончена семилетняя война. Уилькз осуждал правительство за его антипатриотическое и антиконституционное поведение в этом случае. «Как! – Восклицал Уилькз. – Неужели на рубеже мира, и такого мира, который должен или упрочить страну, или же погубить ее навсегда, возможно откладывать великий совет нации?.. Правда, что этот совет не имеет права заключать мир, но он имеет несомненное право исследовать условия мира и если найдет их невыгодными или же бесчестящими, то имеет право посоветовать тем, кто предлагает такой мир, глубже вникнуть в это дело».

Несмотря, однако, на энергичный протест Уилькза, парламент все-таки был отложен. Однако он снова собрался в конце ноября для обсуждения Парижского мира, на который сильно нападала оппозиция. Благодаря королевскому и придворному давлению на членов парламента, политика министерства была одобрена большинством почти всех голосов на один голос оппозиции, так что не помогло и красноречие Питта. «В самом деле, мой сын – король!» – воскликнула мать Георга III, узнав о результате, и действительно Георг III был довольно близок в этот момент к осуществлению своей мечты абсолютизма. Однако если члены парламента и оказались не на высоте положения, то, во всяком случае, иначе отнеслась к этому нация и особенно граждане Лондона. После Парижского мира негодование против лорда Бьюта в обществе так возросло, что он должен был уступить и отказаться от управления министерством. Конечно, Уилькз не мало способствовал его удалению своими резкими статьями. Когда на место лорда Бьюта вступил Гренвилль, то Уилькз выразил надежду, что в политике министерства произойдет перемена. Гренвилль был младшим братом лорда Тэмпля, участвовавшего в газете Уилькза, и поэтому понятны надежды Уилькза на перемену направления. Но надежды оказались несбыточными: Гренвилль пошел по стопам прежнего министерства. Убедившись в этом из тронной речи, Уилькз напечатал в 45-м номере своей газеты достопамятную статью, в которой смело, резко и убедительно, разбирая по пунктам тронную речь, обвинял короля и министров в недобросовестности и публичной лжи перед парламентом.

Статья вызвала бурю. Разумеется, министры и король желали примерно наказать дерзкого журналиста, но, ослепленные гневом, нарушили в своем преследовании Уилькза некоторые формальности и тем самым вручили ему оружие против себя. Лорд Галифакс, государственный секретарь, так же как и министры, по внушению которых он действовал, забыл, что в Англии уже нельзя было поступать с журналистами так, как поступали с ними в то время везде в других странах. Уилькз же был, кроме того, членом парламента, и, следовательно, поступать так с ним было еще труднее. Все это было забыто в гневе, и государственный секретарь отдал приказание арестовать издателя, типографщика и редактора газеты, произвести у них обыск и конфисковать документы и бумаги, как у виновных в государственном преступлении и возбуждении к мятежу. Первое упущение заключалось в том, что в приказе об аресте не было обозначено ни имени Уилькза, ни преступления, в котором он обвиняется, и которое служило бы оправданием его ареста. Притом лорд Галифакс поторопился и вместо того, чтобы передать дело Уилькза, т.е. его статьи, рассмотрению судебных лиц, которые затем уже должны были постановить решение о предании его суду, он просто-напросто приказал разыскать авторов инкриминированных статей и типографщика и арестовать их. Уилькза арестовали, но его сотоварищ по изданию, Черчилль, избежал ареста, благодаря уловке Уилькза. Пока Уилькз спорил с посланными короля о том, что они не имеют права сажать его под арест, так как он член парламента, вошел к нему Черчилль, тоже разыскиваемый властью. Посланные его не знали в лицо, а поэтому Уилькз, как только увидал его, воскликнул: «Здравствуйте, мистер Томсон! Как поживает ваша жена? Где она обедает сегодня?» Черчилль понял намек и начал отвечать в тон Уилькзу. Таким образом, он мог уйти совершенно беспрепятственно и, придя домой, забрал свои бумаги и скрылся.

Уилькз был отправлен в Тоуэр, а у него произведен обыск и захвачены все бумаги. Друзья Уилькза, конечно, не замедлили воспользоваться теми несоблюдениями формальностей, в которых провинились власти, спеша отмстить Уилькзу. Они потребовали, чтобы дело Уилькза было рассмотрено обыкновенным судом (Court of Common Pleas), т.е. чтобы судья решил вопрос о законности его ареста. Потому ли, что судья, как и всякий англичанин, отличался пристрастием к формализму, или же потому, что он был на стороне Уилькза, – он решил дело в его пользу, объявив арест его, как члена парламента, незаконным, вследствие несоблюдения тех-то и тех-то формальностей, и Уилькз был выпущен на свободу.

Король и министры должны были покориться, и в этом деле блистательно подтвердилось владычество закона в Англии. На основании этого закона верховный судья постановил, что член парламента не может быть арестован за памфлет, который он пишет, как частное лицо, а лишь за уголовное преступление и открытый бунт. Выпущенный из Тоуэра, Уилькз, с помощью лорда Тэмпля и других приятелей, возбудил против правительства судебное преследование за свое незаконное заключение в тюрьму и захват своих бумаг. После долгих отлагательств дело это, наконец, было решено в пользу Уилькза, и так как, кроме него, еще издатель и типографщик возбудили процесс против правительства, то общая сумма, к уплате которой было приговорено правительство, достигла 100000 ф. ст. Таким образом, правительству пришлось довольно дорого заплатить за свое необдуманное увлечение гневом.

Одержанная над правительством победа, конечно, еще только раззадорила Уилькза, популярность которого, благодаря преследованиям, сильно возросла в Лондоне. Для лондонских граждан Уилькз сделался настоящим героем, и его прежнее непохвальное поведение было забыто. Парламент, однако, не захотел признать себя побежденным и, уже соблюдая все формы, возбудил снова процесс против Уилькза по обвинению его в клевете. Уилькз опять-таки попробовал выдвинуть на сцену свою неприкосновенность, как члена парламента, но это не помогло. Министры потребовали от преданного им парламента, чтобы был издан особый закон, по которому 45-й номер «North Briton», заключавший в себе нападки на короля и министров, был бы признан пасквилем и присужден к сожжению рукою палача. От парламента требовалось укрощение «своевольного духа, противного началам прекрасной английской конституции» («our happy constitution») и возбуждавшего народ к мятежу. Несмотря на все красноречие Питта и др., парламент большинством голосов принял предложение, обвинявшее Уилькза, после очень долгих и бурных прений.

Дело Уилькза сильно волновало умы, тем более что король сделал из него личное дело и тем самым увеличил политическое значение Уилькза. Например, король объявил, что лица, принимавшие участие в пиршествах и торжествах в честь Уилькза, не будут принимаемы на службу, так же как и те, кто выражал удовольствие по поводу того, что суд не страшится ни министерства, ни его агентов. Разумеется, все это способствовало тому, что весь английский народ волновался и возводил Уилькза на пьедестал. Когда палач собрался привести в исполнение приговор парламента и сжечь 45-й номер «North Briton», то толпа выхватила у него из рук этот номер и с триумфом понесла его, а вместо газеты бросила в огонь ботфорты и женскую юбку, как эмблему лорда Бьюта и матери короля Георга, с которой лорд Бьют находился в связи.

Из важных резолюций, принятых против Уилькза парламентом, одна касалась его исключения из парламента. Во время прений по поводу этой резолюции некто Самюэль Мартон, орудие министерства, так отзывался об Уилькзе, что последствием этого явилась дуэль, в которой Уилькз был тяжело ранен, и жизнь его находилась некоторое время в большой опасности. Несколько оправившись, Уилькз уехал в Париж, и уже во время его отсутствия состоялось его исключение из парламента, и приговором суда королевской скамьи, преследовавшего его, как автора пасквильной и грязной поэмы «опыт о женщинах», Уилькз был объявлен вне закона.

Нет никакого сомнения, что все эти постановления были вызваны непосредственным влиянием самого короля Георга, а также лорда Бьюта и других лиц в министерстве, обиженных Уилькзом. Уилькз пробыл в изгнании четыре года и затем снова вернулся в Лондон, что дало повод к новым волнениям. Уилькз требовал отмены указа, объявляющего его вне закона. Посаженный в мае в тюрьму, он был освобожден толпой, и после того не раз происходили по его поводу столкновения между толпою и военною властью. Однако Уилькз добровольно сдался, и по старому обвинению (за 45-й номер «North Briton» и поэму) был приговорен к 22-месячному тюремному заключению и уплате тысячи фунтов. Пока он отбывал свой срок в тюрьме, «North Briton» издавался его приятелем, книгопродавцем Бинглеем, который, впрочем, скоро также попал в тюрьму, вместе со многими другими приверженцами Уилькза. Находясь в тюрьме, Уилькз написал в «St. James Chronicle» очень резкое письмо, обвинявшее Уеймузса за его приказание войскам произвести нападение на толпу, устраивавшую демонстрации в честь Уилькза. За эту смелую заметку Уилькз был снова привлечен к ответственности, когда вышел из тюрьмы. После того Уилькз несколько раз попадал в парламент, так как Миддльсекс выбирал его своим представителем, но вслед за тем немедленно же изгонялся оттуда. Таким образом, эта «трагикомедия, по выражению Берка, была разыграна несколько раз».

Посаженный в тюрьму вторично, Уилькз предоставил своим друзьям вести агитацию в его пользу. В лондонском Сити, где Уилькз был избран альдерменом, устроилась для него подписка, и митинги, поддерживающие его претензии, становились с каждым днем все более и более бурными. Вообще волнение было сильно, и даже палата лордов обратила внимание на Уилькза. Некоторые из пэров высказали даже порицание тем произвольным мерам, которые применялись палатой общин к Уилькзу. Лорд Чэтем высказал мнение, что Уилькз, как и всякий английский подданный, пользуется известными правами, данными ему законом, и поэтому только закон и может отнять у него эти права, а никак не произвол парламента.

Вообще раздражение лондонских граждан против парламента было очень велико. В 1769 г. они отправили петицию к королю, указывающую на противозаконные действия парламента. Ответа не последовало. Тогда они снова составили петицию, пользуясь правом личной аудиенции у монарха, отправили лорд-мэра Бекфорда, шерифов и двести альдерменов к королю, с тем чтобы эта грандиозная депутация словесно заявила ему, что палата общин лишает народ его самых дорогих прав и т.д. и что поэтому граждане требуют, чтобы король восстановил конституционное правительство и успокоил народ, распустив парламент, и навсегда удалил бы от себя своих дурных министров.

Король Георг ответил на это, что считает такое требование неуважительным для себя, оскорбительным для парламента и несогласным с конституцией, и затем повернулся к пришедшим спиной и громко расхохотался Это было в марте, а в мае лорд-мэр снова отправился к королю с петицией, составленной в еще более резких и смелых выражениях, и когда король опять поднял его на смех, то лорд-мэр ответил ему теми самыми смелыми словами, которые вырезаны золотыми буквами на памятнике, сооруженном ему благодарными лондонскими гражданами. Бедный лорд-мэр через неделю после того умер, и весьма вероятно, что смерть его была ускорена теми волнениями, которые выпали на его долю в этой борьбе. Надо заметить, что Бекфорд находился уже в это время в довольно преклонном возрасте.

Но Уилькз был жив, хотя и находился в тюрьме, и поэтому было кому продолжать борьбу. Как только он вышел из тюрьмы, то немедленно возобновил борьбу с королем и парламентом. Сначала он был выбран шерифом Лондона и Миддльсекса и затем, в свою очередь – что было явным выражением протеста против тирании двора и парламента, – был сделан лорд-мэром в 1774 г. В том же году была распущена палата общин, из состава которой он был исключен четыре раза. Состоялись новые выборы, и он опять, как представитель Миддльсекса, был возвращен в палату. На этот раз враги его уже не решились более изгонять его. Конечно, он прежде всего потребовал, чтобы резолюция парламента была вычеркнута из журналов палаты, как «противоречащая правам всего корпуса избирателей». Предложение Уилькза не прошло в палате, он тогда последовательно вносил его во все следующие года, 1776, 1777, 1779 и 1781, и, наконец, в 1782 г. его упорство победило, и предложение было принято. Уилькз мог считать себя удовлетворенным, так как добился признания тех прав, которые до этой поры произвольно игнорировались парламентом.

Уилькз прожил до 1797 г., но дальнейшая деятельность его не делает ему много чести (как известно, он покинул прежнюю партию) и, во всяком случае, не имеет значения для истории журналистики. Впрочем, его собственная роль в журналистике кончилась с последним номером «North Briton'a» и улажением споров и столкновений, вызванных его знаменитой статьей. Но заслуги его в истории журналистики велики уже потому, что он первый поднял политическое значение печати на небывалую высоту и принудил парламент уступить напору общественного мнения и окончательно признать право печати судить о парламентских делах. В период самой ожесточенной борьбы Уилькза с парламентом одна из газет, «London Evening Post», попробовала, сначала робко, затем все смелее и смелее, печатать разные подробности о бурных заседаниях парламента. Сначала парламент, в пылу борьбы, не обратил на это внимания, но затем вдруг спохватился, когда и другие газеты последовали примеру «London Evening Post», и немедленно издал указ об аресте типографщиков и издателей провинившихся газет. Уилькз тогда был альдерменом лондонского Сити и побудил лорд-мэра выпустить на свободу арестованных, ибо парламент поступил с ними незаконно, нарушая привилегии лондонского Сити. Конечно, это вызвало бурные прения в парламенте, но, в конце концов, парламент уступил, и так как новая палата не возобновляла борьбы, то право печатать парламентские дебаты осталось навсегда за журналистикой. Отношение самих парламентских деятелей к журналистике постепенно изменилось, и вскоре молчание печати о ком-нибудь из парламентских ораторов стало считаться обидным, тогда как прежде, наоборот, оскорбительным признавалось даже одно только упоминание в газетах имени ораторов.

 

II

 

В самый разгар распри Уилькза с парламентом на сцене политической журналистики в Англии появился писатель-публицист, сила таланта которого, красноречие и прекрасный слог сразу выдвинули его на первое место и приобрели ему громкую известность не только в Англии, но и в Европе. В январе 1769 г. в журнале «The public Advertiser» появился ряд писем, направленных против короля и его министров и написанных человеком, как видно, не только хорошо знакомым со всеми условиями жизни при дворе короля Георга III и отношениями окружающих его лиц, но прекрасно знающим английские государственные законы и частное право. Настоящее имя автора этих писем, подписывавшегося псевдонимом «Юниус», так и осталось неизвестным, хотя для решения вопроса: кто был Юниус? и была исписана масса книг и сделано множество изысканий. Но Юниус унес свою тайну в могилу. Что сам он не желал раскрыть своего псевдонима и ревниво оберегал свою тайну, доказывается следующими словами в его обращении к английскому народу: «Если я тщеславный человек, то во всяком случае тщеславие мое удовлетворяется в очень узком кругу – я один только обладаю своей тайной и она умрет вместе со мной».

Письма Юниуса произвели впечатление удара грома на английское общество и, конечно, еще подлили масла в огонь. Они были так превосходно написаны, так были проникнуты революционным духом и с неслыханною смелостью выводили истину на чистую воду и разоблачали деяния даже самых высокопоставленных лиц, что, разумеется, появление их должно было составить эпоху в истории английской журналистики, поднявшейся, вследствие этого, на небывалую высоту. Журнал, печатавший эти письма, сделался самым распространенным в Англии и получил громкую известность, но даже самому издателю журнала не было известно имя замечательного публициста, осчастливившего журнал своим сотрудничеством.

Юниус вступил на поприще журналистики в самую благоприятную минуту, когда политическая борьба достигла своего апогея и все население Лондона находилось почти в открытом восстании против министерства и парламента. Положение, существовавшее тогда в Англии, вполне характеризуется следующими словами Бокля: «Учения, направленные к ниспровержению принципов свободы, лично одобрялись королем, открыто признавались парламентом, и законы, согласовавшиеся с этими учениями, насильственно проводились судами». Несмотря на то, что состав министерства был смертельно ненавистен народу, это министерство продолжало держаться и управлять страной. Король Георг, ограниченный и упрямый, был просто орудием в руках своих министров, хотя и был преисполнен стремлениями к абсолютизму и считал свое дело чуть ли не делом Господа Бога, смотря на себя, как на Помазанника Божия. Естественно, что при таких условиях вызов, брошенный Юниусом министрам и даже самому королю, произвел громадное впечатление. В своем первом письме Юниус говорит: «Гибель народа или его процветание настолько зависят от правительства, что для того, чтобы правильно судить о каком-нибудь министерстве, надо исследовать положение народа. Если мы видим, что народ послушен законам, что промышленность процветает, что внутри он спокоен и пользуется уважением извне, то мы можем допустить с полной справедливостью, что его делами управляют люди опытные, талантливые и честные. Если же, наоборот, мы замечаем дух всеобщего недоверия и недовольства в народе, быстрое падение торговли, разделение на партии во всех частях государства и полную потерю уважения в глазах иностранных держав, то можем, без всякого колебания, высказать мнение, что правительство этой страны слабо, безрассудно и испорчено. Во всех странах народные массы до известного пункта терпеливы. Дурное обращение может усилить неудовольствие и довести до эксцессов, но все же первоначальная причина, породившая неудовольствие, заключается в правительстве». Затем Юниус указывает на плачевное состояние Англии, на падение ее торговли, обременение долгами, испорченность, проникшую во все слои администрации, и т.д. «Если вследствие непосредственного вмешательства Провидения, – прибавляет Юниус, – нам удастся избежать кризиса, преисполненного ужасов и отчаяния, то потомство не поверит истории нашей эпохи: оно выведет заключение, что – или наши страдания были воображаемые, или же мы имели счастье находиться под управлением людей признанной честности и мудрости. Никогда оно не в состоянии будет допустить, что в самом деле мы могли пережить такое отчаянное положение или же выйти из него в то время, когда герцог Грэфтон был первым министром, лорд Порзс – канцлером казначейства, Уеймузс и Гильсборо – государственными секретарями, Гренби – главнокомандующим и Мэнсфильд – главным уголовным судьей королевства».

Сэр Уилльям Дрэнер попробовал было выступить в защиту Грэфтона и его коллег по министерству, но борьба оказалась ему не под силу. Бичующее красноречие Юниуса, адресовавшего ему лично несколько писем «Public Advertiser», заставило его не только отступить, но даже скрыться в Америку, где он искал убежища от метких ударов своего противника. Но Юниус не ограничился им одним; он производил нападения и на других и отвечал разным другим лицам, попробовавшим было последовать примеру Дрэнера и возражать ему. Смелость и горечь нападок Юниуса все возрастала. Он выступил в защиту не столько самого Уилькза, дело которого доставило ему богатый материал для публицистических нападок, сколько в защиту принципов, попиравшихся министерством в данном случае. Грэфтон, которому особенно сильно доставалось от Юниуса, в конце концов, не выдержал и отказался от своего поста. Резкие нападки Юниуса так действовали на него, что всякий раз, по прочтении нового письма Юниуса в журнале, он приходил в сильнейшее волнение и решительно делался неспособным заниматься государственными делами.

Но самым смелым, хотя и не самым резким, из всех писем Юниуса, бесспорно, следует считать то, которое появилось в декабре 1769 г. За неделю до появления этого письма Юниус в одном из предшествовавших писем говорил: «Я теперь обдумываю капитальную и, надеюсь, последнюю главу».

Действительно, это была капитальная глава – письмо к самому королю. Юниус начинает его следующими словами: «Несчастье всей вашей жизни и первоначальная причина всех упреков, делаемых вашему правительству, и бедствий, которые его постигли, заключается в том, что раньше вы никогда не слышали голоса правды, прежде чем не услышали его в жалобах вашего народа. Однако еще не поздно исправить ошибки вашего воспитания». Затем Юниус смело излагает свои взгляды, указывает королю его провинности и несколько саркастически советует ему, чтобы он отдалил «любезного и от природы хорошо одаренного принца от безрассудных и вероломных министров и выделил бы частные добродетели принца, как человека, от пороков его правительства». В этом письме специально упоминается об Уилькзе. «Уилькз принес с собой в политику те же самые легкомысленные воззрения, какими он руководствовался в своей частной жизни, – говорит Юниус, – и, по-видимому, он полагает, что как во всех других отношениях существует очень мало таких беспутств, которые не может позволить себе английский дворянин, то и в выборах своих политических принципов и в способе их применения в жизни ему предоставлена такая же свобода. Я хочу лишь объяснить его поведение, но далеко не намерен защищать его во всех отношениях. В своей горячности он позволил себе кое-какие непростительные намеки. Он сказал больше, чем допускается умеренными людьми, но все же недостаточно для того, чтобы это могло оправдать ту честь, которую вы доставили ему своим личным неудовольствием. Лучи королевского неудовольствия, собравшиеся вокруг его головы, только образовали сияние, но погубить его не могли. Воспламененный благосклонностью народа, с одной стороны, и разгоряченный преследованиями – с другой, Уилькз изменил свои намерения и воззрения, согласно перемене своего положения. Едва ли искренний в самом начале, он теперь сделался энтузиастом. Самые холодные тела разогреваются сопротивлением, и самые твердые тела извергают искры от столкновения. В политике, как и в религии, убеждая других, мы убеждаем и себя. Страсти выступают на сцену и вызывают в нас чувство материнской нежности, заставляющее нас любить то дело, за которое нам приходится страдать. Неужели эта распря достойна короля?..»

«Единственную задачу вашего правительства в течение уже многих лет составляет истребление этого одного человека, – говорит дальше Юниус, – и – что может быть постыднее! – для этой цели были пущены в ход крайние влияния исполнительной власти и всевозможные министерские уловки – и все-таки безуспешно!»

Письмо Юниуса к королю может быть названо настоящим предостережением. Юниус говорит королю, что он рискует расположением своих подданных и даже подвергает опасности свое положение и положение своей семьи, и все это ради ничтожных преимуществ власти; он указывает королю на все возрастающее неудовольствие его подданных, на Ирландию, постоянно подвергающуюся разграблению и притеснениям всякого рода и ежедневно заявляющую свое нерасположение правительству; на американские колонии, враждебно настроенные против Англии, и т.д. Юниус говорит королю, что он не может ждать поддержки ни от Ирландии, ни от Америки, ни от своего войска, и тем менее от народа, оспаривающего свои права у правительства. «Вам придется, может быть, узнать на опыте, – восклицает Юниус, – в каком тесном родстве находятся раб и тиран между собой!»

«Одно лишь различие имен не может долго вводить нас в заблуждение, – говорит Юниус, заканчивая свое письмо к королю. – Имя Стюартов возбуждает в нас только презрение, но вооруженные монаршей властью принципы их становятся для нас страшны. Государь, подражающий поступкам Стюартов, должен быть предупрежден их примером и, гордясь основательностью своих прав на корону, не должен забывать, что как одна революция доставила ему эту корону, так другая – может ее отнять».

Ответ короля на петицию граждан лондонского Сити и презрительное обращение его с лорд-мэром и депутацией, конечно, должны были вызвать горячий протест со стороны Юниуса, точно так же, как произвольный поступок парламента, в четвертый раз исключавшего Уилькза, выбранного почти единогласно в Миддльсексе, и даже вычеркнувшего его имя из избирательного акта. Юниус не мог обойти молчанием этот факт и, называя его возмутительным произволом, заявил Грэфтону, что он сам повредил себе, прибегнув к такому способу избавления от Уилькза. «Вы перевернули вопрос, – говорит Юниус, – или – лучше – создали новый, который касается каждого англичанина столько же, сколько и самого Уилькза. Вы соединили против себя всю страну, так как от решения этого великого конституционного вопроса безусловно зависит все существование наше, как свободного народа».

«Тягости народа увеличиваются вследствие поношений, которые ему приходится терпеть, – пишет Юниус в другом месте, – его жалобы не только оставляются без внимания, но и устраняются властью, и все то, против чего восстает народ, пользуется решительной поддержкой короля. В такую минуту ни один честный человек не должен молчать или оставаться пассивным. Как бы ни разделяли нас положение и богатство, все же мы все равны, когда дело касается прав свободы. И потому, что мы англичане, то самый последний из нас столько же заинтересован в законах и конституции страны, сколько наиблагороднейший лорд, и так же готов защищать их всеми имеющимися у него в распоряжении средствами, душой сочувствуя этому делу, разумом – руководя защитой или же руками – содействуя ей. Это общее дело, в котором мы все заинтересованы, и все должны принимать участие. Человек, бросающий это дело в минуту тревожного кризиса, – враг своего отечества и – что я считаю бесконечно менее важным – изменник своему королю. Подданный, действительно преданный главе государства, никогда не посоветует королю произвольных мероприятий и никогда не подчинится этим мероприятиям. Сити Лондона подало пример, которому, без сомнения, последует все королевство».

«Положение нации естественным образом приводит нас к обсуждению положения короля, – говорит далее Юниус. – Особенный класс людей пользуется разрешением называть себя «друзьями короля», как будто бы весь остальной народ – враги короля, или же, как будто бы король вынужден искать помощи и утешения в привязанности немногих своих любимцев, вследствие того, что остальные подданные относятся к нему с неуважением и недоброжелательством. Эдуард и Ричард II делали такое же различие между народом и презренной партией, окружавшей трон. Результаты их поведения могли бы послужить предостережением их потомкам. Но их заблуждениям можно найти извинение. У них было не меньше фальшивых друзей, чем у нашего теперешнего милостивого короля... К поведению короля нельзя применять обычных правил. Его положение исключительное. Существуют ошибки, которые ему делают честь, и добродетели, которые для него постыдны. Бесцветная индифферентность характера не может быть названа ни добродетелью, ни пороком сама по себе, но она обеспечивает подчинение короля лицам, которых он уважает по привычке, и делает из него опасное орудие честолюбивых замыслов этих лиц. Отделенный от всего остального мира с самого детства, наставляемый известного рода людьми в известного рода понятиях, король не может открыть своего сердца для новых связей и своего ума для лучшего учения. Такого рода характер представляет самую удобную почву для проведения в политику и религию упрямого ханжества, которое начинается восхваляемым принесением в жертву разума и кончается возведением королевского мученика на эшафот».

Однако Юниус, несмотря на революционный тон своих писем, не был сторонником республиканских идей. Он говорил, что гораздо более восхищается свободной мыслью и искренней честностью, нежели здравомыслием тех людей, которые предпочитают республиканскую форму правления ограниченной монархии, обставленной так, как она обставлена в Англии. Но, желая сохранения монархической формы английской конституции, Юниус в то же время желал, чтобы нравы и обычаи народа имели строго республиканский характер, т.е. чтобы заботы об общем благе вытесняли всякие личные и частные интересы, чтобы безусловное повиновение проявлялось только по отношению к законам и чтобы везде царил принцип честности и справедливости и не на одной только бумаге богатые и бедные подданные государства пользовались одинаковыми правами перед законом и государственные тягости распределялись более правильно, а не обрушивались только на одних бедных тружеников.

Приведенные отрывки из писем Юниуса в достаточной степени указывают, что свобода печати в Англии была уже настолько прочно установившимся учреждением, что ни король, ни парламент не могли решиться посягнуть на нее. Юниус, не стесняясь, высказывал резкую, беспощадную правду в глаза министрам и даже самому королю, и первый в таких широких размерах воспользовался свободой печати, возведя этим английскую журналистику на небывалую высоту и сделав из нее могущественное орудие в политике. Он прекратил свое сотрудничество по неизвестным причинам в 1772 г., но влияние его не исчезло вместе с ним. Его публицистическая деятельность не только оставила яркий след в истории английской журналистики, но отчасти должна была отразиться и в других странах, где свобода печати могла существовать разве только в мечтах немногих смельчаков. Французские и особенно немецкие газеты охотно помещали отчеты о распрях с парламентом и королевской властью в Англии, печатали извлечения из писем Юниуса, и, конечно, как французские, так и немецкие читатели должны были поражаться смелостью речей Юниуса и проводить параллели между собственной печатью, которая не смеет «свое суждение иметь», и английской, смело выступающей в защиту того, что она считает своим правом.

Как бы то ни было, но в царствование Георга III, хотя он и не любил газет, журналистика сделала огромные успехи, частью именно вследствие усилий его самого и его советников стеснить ее свободное развитие. Борьба за политическую свободу продолжалась и после смерти Георга III, и хотя она не выдвинула более ни одного столь же сильного писателя-публициста, как Юниус, в последующие эпохи, но, тем не менее, способствовала дальнейшему прогрессу журналистики. Газеты приобрели влияние на общественное мнение, и этого влияния уже нельзя было их лишить.

В числе людей, способствовавших успеху журналистики в эпоху Георга III, нельзя не упомянуть о братьях Вудфолль; старший был издателем журнала «Public Advertiser», которому сотрудничество Юниуса доставило всемирную известность, младший же, Уилльям Вудфолль, отличался на поприще парламентского репортерства. Он обладал удивительной памятью и вместе с тем изумительной физической выносливостью. Когда он выступил на поприще журналистики, то парламент еще очень ревниво оберегал свои прерогативы и не допускал никакой гласности прений. Однако эти прерогативы постоянно нарушались газетами, несмотря на всякие взыскания и преследования. Печать, в данном случае, уступала давлению общественного мнения, требовавшего гласности парламентских прений.

Разными косвенными путями издателям газет удавалось-таки доставать отчеты о парламентских заседаниях, но, разумеется, эти отчеты зачастую грешили неточностью. Появление их в газетах обыкновенно вызывало целую бурю. В парламенте возникали по этому поводу бурные прения и обсуждались меры, как прекратить злоупотребление гласностью. Но прекратить было нельзя. Парламентские отчеты от времени до времени продолжали появляться в газетах, и парламент продолжал свою бесплодную борьбу с гласностью. В самый разгар борьбы с Уилькзом Фокс заявил однажды в парламенте, что он считает «единственным способом предупредить всякие искажения парламентских прений в печати, это сделать парламентские прения и резолюции как можно более гласными». Фокс ратовал за то, чтобы публике дан был широкий доступ в парламент. Парламент должен был уступить. Вместе с публикой проникли в парламент и репортеры, но им строго-настрого воспрещалось делать, какие бы то ни было заметки во время прений. Любопытно, что это правило очень долго держалось в силе, и еще в 1807 г. один из членов палаты лордов привел в волнение все собрание, обратив внимание на то, что какой-то «посторонний слушатель сделал какие-то заметки во время прений».

Разумеется, при таких условиях изумительная память Вудфолля должна была сослужить ему огромную службу. Не делая ни одной заметки, Вудфолль просиживал в течение нескольких часов в парламенте и затем, по окончании заседания, тотчас же принимался за работу, не давая себе ни минуты отдыха, и писал зачастую шестнадцать столбцов парламентских речей, передавая их почти слово в слово: до того изумительна была его способность запоминания.

Он очень гордился этой способностью, которая, к слову сказать, приносила ему более славы, нежели материальной выгоды. Но благодаря этой способности, он имел огромное преимущество над своими товарищами на поприще парламентского репортерства, и первый ввел в журналистике правильное и раннее печатание парламентских отчетов, которые появлялись в его газете «Morning Chronicle» всегда на другой же день после заседания парламента. Современник Вудфолля, Джон Тэйлор, рассказывает, что во время прений Вудфолль всегда сидел с закрытыми глазами и облокотившись обеими руками на свою палку. Ему так хорошо знакомы были тон и манера различных ораторов палаты, что он нарушал свою позу лишь тогда, когда выступал какой-нибудь новый парламентский деятель; Вудфолль узнавал его имя и затем уже более ничего о нем не спрашивал. Стоило ему только раз послушать его речь, и он уже делался для него таким же старым знакомцем, как и все прочие, Вудфолль не имел соперников на этом поприще и очень гордился своею деятельностью. Между прочим, Тэйлор рассказывает, что он был такого высокого мнения о себе, что искренно удивлялся, как это парламент не принимает в соображение его удобств. Одному приятелю, который высказал ему соболезнование по поводу его огромного труда, Вудфолль заметил: «Да, сэр, а вот Чарльз Фокс назначил прения еще на субботу; что же он думает, что репортеры сделаны из железа».

Другая область, в которой Уилльям Вудфолль был главным пионером, – это была область театральной критики. Если он не был в галереях парламента, то непременно сидел в театре или в кофейнях, посещаемых Гарриком, Футом и др. театральными знаменитостями его времени. В течение сорока лет он не пропустил ни одного первого представления какой-нибудь пьесы, и публика так доверяла ему, что высказанного им суждения было достаточно для того, чтобы обеспечить будущность какой-нибудь пьесы или же погубить ее.

Никакие мероприятия и притеснения со стороны двора и парламента не мешали, как мы видели, развиваться английской журналистике. Не помешали этому и фискальные тягости, хотя цель их была задержать развитие журналистики. В 1757 г. штемпельный сбор и налог на объявления был удвоен; в 1776 и 1789 гг. он еще поднялся, но число газет непрерывно возрастало и возрастало вместе с этим и число распространяемых экземпляров. Штемпельный сбор прогрессивно увеличивался вплоть до 1815 г., когда он доведен был до высшей нормы – четырех пенсов. В 1853 г. он был отменен окончательно.

К концу XVIII в. газеты уже далеко ушли вперед и представляли большое разнообразие содержания, резко отличаясь от своих предшественниц начала XVIII столетия. В пятидесятилетний промежуток времени число газет почти утроилось, и в них стали появляться передовые руководящие статьи, внутренние и иностранные известия, парламентские отчеты, театральные рецензии, статьи по разным вопросам и т.д. и вскоре введены были специальные корреспонденции из разных мест. Одним словом, богатством содержания и живостью английские газеты того времени почти уже не уступали современной нам печати.

Несмотря на все значение, которое уже успела приобрести политическая печать во второй половине XVIII в., положение ее все-таки было не очень завидное. По почину лорда Мэнсфильда, государственного уголовного судьи, которого Юниус назвал в одном из своих последних писем «худшим и опаснейшим человеком во всем королевстве», стали возникать судебные процессы против печати; газеты обвинялись в диффамации, и не было ни одного издателя, отличавшегося смелостью и либеральными взглядами, которому не пришлось бы поплатиться за это денежными штрафами, а иногда даже заключением в тюрьме. Лорд Мэнсфильд создал опасный прецедент, от которого печать вынесла не мало неприятностей, присвоив правительству и короне право решать, дает ли повод та или другая, указанная в жалобе, газетная статья к возбуждению судебного преследования против издателя по обвинению в диффамации. Присяжным же лорд Мэнсфильд предоставлял лишь право решать, действительно ли виновен обвиняемый в опубликовании статьи. Таким путем лорд Мэнсфильд давал в руки придворным и министрам опасное орудие против печати. Судебные процессы по жалобе частных лиц возникали лишь в таком случае, если эти лица пользовались милостью двора или правительства, но зато, с другой стороны, правительство и двор пользовались широким правом притягивать к суду всех тех, кто осмеливался высказывать о них неблагоприятные отзывы в печати.

В парламенте прения по поводу доктрины Мэнсфильда, касающейся права короны и правительства возбуждать обвинения в диффамации, имели очень бурный характер, но все же Мэнсфильд одержал победу, хотя всего лишь большинством шести голосов. Правило получило силу закона, и правительство и корона, конечно, не замедлили воспользоваться полученным оружием против печати. То и дело возникали процессы и налагались денежные взыскания на злополучных издателей. Любопытнее всего, что даже те самые лица, которые всегда горячо ратовали за свободу слова, тотчас же призывали ко всей строгости законов, лишь только дело касалось их и в газетах появлялась какая-нибудь более или менее резкая критика их образа действий. Так, лорд Чэтем возбудил процесс против Вудфолля, издателя «Public Advertiser», и так же поступил Берк, тот самый Берк, который в парламенте горячо восставал против закона Мэнсфильда и требовал признания права нации критиковать действия парламента. Число судебных процессов уменьшилось лишь тогда, когда, по предложению Джемса Фокса, парламент вотировал закон, по которому право решать – заключает ли данная статья диффамацию, предоставлялось суду присяжных. Закон этот был утвержден парламентом и вступил в силу в 1792 г., но до этого времени злосчастным издателям и книгопродавцам пришлось вытерпеть не мало преследований со стороны правительства, которое пользовалось своим правом возбуждать диффамационные процессы в весьма широких размерах. Джон Ольмон, сотрудничавший в «London Evening Post» и весьма часто подвергавшийся судебному преследованию во время Мэнсфильда, высказал однажды такое мнение: «Лучше своего сына сделать ремесленником, нежели типографщиком, журналистом или книгопродавцем. Ремесленные законы понятны каждому, но закон о диффамации имеет совершенно неопределенный характер. Сегодня он одно, завтра – другое. Никто не в состоянии определить, что это такое. Иногда это то, что вздумается королю или королеве, иногда же то, что вздумается министрам, а иногда – генеральному атторнею. Каждый может находить в этом законе то, что ему хочется!»

Привлеченные к суду за диффамацию никогда не имели возможности оправдаться. Ольмон однажды вместе с издателем газеты был присужден к уплате 2000 ф. ст. за статью, напечатанную им против графа Сэндуича, первого лорда адмиралтейства. И хотя Ольмон подтвердил свои слова о графе Сэндуиче неопровержимыми доказательствами, да и репутация графа была такова, что никто не сомневался в том, что он способен на самые бесчестные поступки, тем не менее лорд Мэнсфильд настоял на том, чтобы к подсудимым была применена высшая мера наказания, так как, по его словам, старания Ольмона доказать, что он говорил правду, обвиняя графа Сэндуича в бесчестном поступке, только усиливают его вину. Вообще размеры взысканий определялись, главным образом, не степенью вины, а тем, насколько было угодно правительству и двору лицо, возбудившее процесс. Поэтому, например, по жалобе Фокса взыскание было назначено лишь в 100 ф., а по жалобе Боллингброка и того меньше – 20 ф.

Как раз в то время, когда по предложению Фокса парламентом был принят известный уже билль о диффамации (Libel Bill), расширяющий права суда присяжных, правительство издало прокламацию, направленную против «зловредных и возмутительных» произведений печати, возбудившую презрительные насмешки Фокса, Чарльза Грея и др., но зато вызвавшую восторженный энтузиазм в парламентском большинстве. Прокламация эта была частью, если не вполне, направлена против Томаса Пэна и его брошюры «Rights of Man» (права человека) и дала повод к новым преследованиям, но на этот раз преследования касались более отдельных брошюр революционного характера, которых расплодилось множество, нежели периодической печати. Несмотря на то, что число газет возросло, и журналистика уже приобрела влияние и заняла видное место в общественной жизни, она все-таки несколько отступила на второй план в этот период времени, вследствие того, что часть ее работы взяли на себя разного рода общественные агитаторы и политические ассоциации. Буря, разразившаяся во Франции и снесшая ее феодальные учреждения с королем во главе, отразилась на всей Европе. Искры революционного пожара залетали и в Англию, где революционное движение выразилось в образовании ассоциаций с различными наименованиями (Revolution Society, Society of Costitutional information, Protestant Society, Rights Societies и т.п.), устройстве митингов, издании прокламаций и памфлетов и в народных волнениях. Внутреннее положение Англии в этот период времени было полно опасностей, недовольство возрастало, интриги при дворе увеличивались вследствие образования еще новой придворной партии – принца Уэльского, и, казалось, Англии грозила революция. Однако гроза миновала, и быть может, именно вследствие того, что, несмотря на всяческие преследования, свобода печати и свобода слова существовали в Англии и играли в данном случае роль предохранительного клапана, давая выход накопившемуся пару негодования и предупреждая взрыв государственного котла.

Многие выдающиеся политические деятели начинали свое поприще в журналистике. Эдмонд Берк, например, сотрудничал в еженедельном журнале «Englishman», прежде чем выступить оратором в парламенте, и завоевал себе репутацию, как автор многих политических брошюр. Шеридан также издавал в товариществе с некоторыми другими лицами еженедельный журнал «The Iesuit», цель которого была борьба с ультраторийскою администрацией лорда Шельборна. Шеридан был фанатическим защитником свободы слова и печати и одним из выдающихся членов «общества друзей народа» (Society of friends of the people). В одной из своих самых замечательных, сильных речей, произнесенных им в парламенте в 1810 г., он сказал: «Пусть министерство берет себе продажную палату лордов, раболепную и развращенную палату общин, пусть оно владеет правом раздавать должности, пусть сохранит все могущество министерского влияния, всю власть, которую может предоставить ему его положение, для того, чтобы добиться покорности и сломить сопротивление, – но, вооруженный свободою печати, я без страха выйду к нему навстречу и атакую могущественную фабрику, воздвигнутую им, еще более могущественным орудием, которое у меня будет в руках. Я сброшу с высоты, на которую она взобралась, продажность и оставлю ее валяться возле развалин тех злоупотреблений, которым она служила прикрытием»...

В конце XVIII столетия, как мы уже говорили выше, английские газеты по форме и разнообразному содержанию начали приближаться к современным образцам. Однако все же тон их часто отличался чрезвычайною грубостью. Шутки, остроты и разные пикантные замечания, появлявшиеся в печати в то время, отличались особенною бесцеремонностью выражений, и вряд ли кто-нибудь теперь решился бы прочесть в обществе вслух то, что появлялось в те времена на страницах распространенных журналов и никого, по-видимому, не приводило в смущение. Особенно некоторые журналы отличались в этом отношении свободою выражений и между ними довольно распространенный журнал «Oracle», издававшийся Стюартом. Характерным для тогдашней журналистики было также печатание разных сплетен и слухов, касающихся великосветского общества, в сопровождении насмешливых и сатирических примечаний. Этот отдел существовал тогда во всех газетах, и легкомысленное поведение и эксцентричности английского общества доставляли для него богатый материал: только одни газеты ограничивались лишь краткими сатирическими примечаниями, другие же печатали целые сатирические статьи, в которых осмеивалась какая-нибудь черта английского высшего общества. Надо правду сказать, что некоторые из таких статей и по сие время не совсем еще потеряли характер современности, например, статья «о национальной нравственности и женской одежде», напечатанная в «Morning Chronicle» в 1801 г.

Политическая сторона печати, как мы уже видели, очень скоро достигла высокого развития, и в этом отношении английская журналистика уже со времен Юниуса не уступит современной журналистике, но зато репортерское дело очень отстало и долго находилось в зачаточном состоянии. Не оставляющие желать ничего лучшего в политическом отношении, газеты доставляли лишь очень скудные сведения о событиях общего характера, судебных и полицейских процессах и делах, общественных собраниях всякого рода и т.п. Но это еще было впереди.

Спустя почти сто лет после революции в 1788 г. была основана газета «Times», до сих пор еще занимающая выдающееся место в английской журналистике. «Times» вначале назывался «Daily Universal Register». Издатель этой газеты Джон Вальтер, прадед теперешнего издателя, основал в 1785 г. «Daily Universal Register», но через три года нашел это название неудобным и переименовал свою газету в «Times». Это переименование принесло счастье газете, и она сразу приобрела большой круг читателей. В программе, напечатанной еще в «Daily Universal Register», издатель изложил свои планы и, указывая на то, что все газеты, выходящие в Лондоне, имеют в виду лишь свой специальный круг читателей и приспособляются к его вкусам, объявил, что он стремится сделать свою газету такою, чтобы она была похожа на «уставленный яствами стол, на котором каждый мог бы найти, чем удовлетворить требования своего вкуса».

Честность и любовь к своему делу, которыми отличался Вальтер, много помогли ему поставить газету на должную высоту. В первое время «Times» действительно держался в стороне от всяких партий и старался оставаться независимым, оставляя за собою право критики действий как правительства, так и всех партий. Однако все же «Times» уже тогда мог быть назван торийскою газетою, хотя торийские принципы «Times» и отличались от тех, которые были приняты при дворе. Представителем придворного ториизма был «Morning Post», а органом вигов – «Morning Chronicle».

Вальтер, подобно всем издателям своего времени, не избежал также преследования. За статью, напечатанную в «Times» осенью 1789 г., в которой высказывалось порицание герцогу Йоркскому, Вальтер был приговорен к уплате 50 ф. штрафа и к позорному столбу на один час, а затем к тюремному заключению на один год. Но от позорного столба его избавили и только посадили в тюрьму. Сидя в Ньюгэте, он продолжал, насколько мог, руководить изданием газеты, но в это время в «Times» появились две новые статьи, навлекшие на Вальтера гнев властей. Статьи были направлены против герцогов Йоркского и Кларанского и принца Уэльского. За это Вальтер был присужден еще на год в тюрьму и к уплате 200 ф. Заступничество друзей при дворе и вмешательство знаменитого адвоката, сэра Томаса Эрскина, помогли Вальтеру и, отсидев шестнадцать месяцев в Ньюгэте, он был выпущен на свободу.

Сын Джона Вальтера, наследовавши своему отцу, должен был выдержать не малую борьбу, прежде чем ему удалось поставить газету на ту высоту, на которой она находится в настоящее время. Молодому Вальтеру было всего лишь девятнадцать лет, когда отец его умер, и он очутился самостоятельным руководителем газеты. Несмотря на свои молодые годы, он оказался вполне на высоте завещанного ему дела и с таким же рвением и настойчивостью продолжал вести газету, как и его покойный отец. Любопытно в этом отношении одно столкновение, которое ему пришлось иметь с правительством, и в котором он остался победителем, благодаря своей энергии и находчивости. С самого начала он стал заботиться о том, чтобы доставлять английской публике наиболее ранние и наиболее верные известия из-за границы. С этою целью он завязал сношения с редакциями французских газет, откуда вырезывались подробные известия о действиях французских войск и т.п. и затем отправлялись Вальтеру с первым отходящим судном. Правительство, однако, находило неудобным для себя появление таких подробных сведений в газете, и поэтому пакеты, адресованные в «Times», без всякой церемонии конфисковались властями. Как только в котором-нибудь из портов являлось иностранное судно, правительственный чиновник отбирал у капитана пакеты для «Times». Вальтер протестовал против такого произвола властей, но все, чего он мог добиться, так это ответа, что «он может получить в виде любезности свои иностранные бумаги, но лишь в обмен на другую любезность со своей стороны», т.е. что он должен был обещать придерживаться известного образа мыслей в своих публикациях иностранных известий и, следовательно, придавать им известную окраску. Вальтер снова протестовал и снова получил ответ, что «прежде он должен объявить, какую партию в политике он будет поддерживать, и тогда только он получит обратно свои бумаги». Возмущенный Вальтер наотрез отказался связывать себя какими-нибудь обещаниями в политическом отношении и стал изыскивать другие способы добывать известия с места войны. И это удалось ему настолько, что очень скоро в его газете все известия стали появляться сутками раньше, чем в министерских органах печати, что было очень неприятно правительству, но на этот раз оно не могло повредить Вальтеру, ибо источник, откуда он добывал свои известия, был не известен никому. Вальтер, таким образом, способствовал уничтожению обычая, практиковавшегося в лондонском почтовом управлении, систематически задерживать всякие иностранные известия для газет, с тем, чтобы они раньше появлялись в министерской печати.

Стремления Вальтера сделать свою газету как можно более привлекательной для публики выразились еще в одном случае. Он отправил в 1807 г. в Альтону Робинсона в качестве специального корреспондента. Впоследствии Робинсон был сделан Вальтером чем-то вроде политического редактора, который должен был писать статьи по вопросам иностранной политики и переводить из иностранных газет. В 1808 г. он снова был отправлен в качестве специального корреспондента в Испанию.

В то время как «Times» и другие молодые газеты пробивали себе дорогу к известности, старейшие представители английской журналистики постепенно сходили со сцены. В числе этих последних знаменитостей, отживавших свой век, находился и «Public Advertiser», прославившийся сотрудничеством Юниуса. «Public Advertiser» прекратил свое существование в 1704 г. Место его до некоторой степени занял «Morning Advertiser», выдвинувший на сцену новый род журналистики – промышленный, который в настоящее время имеет также большое значение в Англии. Это был орган торговцев съестными припасами и поэтому, главным образом, занимался вопросами торговли и только такими политическими и социальными вопросами, которые интересовали его клиентов. «Morning Advertiser» был основан на кооперативных началах обществом торговцев и имел довольно большой успех. По примеру его были основаны и другие торговые органы, но они имели не такое большое распространение, как «Morning Advertiser».

Война с Францией, имевшая для Англии такие вредные последствия как в финансовом, так и в политическом и социальном отношениях, принесла пользу только журналистике, которая сделала большие успехи, несмотря на то, что ей не мало пришлось вынести за это время. Еще раньше, чем во Франции вспыхнула революция, причины, вызвавшие ее, оказали свое действие на английское общественное мнение. Руссо, Вольтер и другие пионеры французской революции имели последователей и в Англии, и хотя возникшие в английском обществе «ереси» – как называли социалистские и республиканские воззрения противники этих воззрений – выражались, главным образом, в памфлетах, поэмах и речах на митингах и различных демократических собраниях, но они находили все-таки отголосок и в периодической печати. Открывая парламент в декабре 1792 г., Георг III в тронной речи заявил, что «проповедники возмущения и подстрекатели, находящиеся в союзе с французскими революционерами, замышляют разрушение прекрасной английской конституции (our happy constitution)» – и хотя Фокс горячо восстал против такой возмутительной клеветы на английскую нацию, тем не менее обе палаты, Верхняя и Нижняя, присоединились к воззрениям короля и одобрили прокламацию, которая, в виду обилия проповедников смут и возмущения, предлагает милиции учинять с ними короткую расправу. Такие действия правительства увеличили и, пожалуй, даже создали опасность, призрак которой так пугал их, так как многочисленные преследования, порожденные прокламацией правительства, только усилили волнение умов; тюремные заключения, а в некоторых случаях даже смертная казнь, далеко не действовали устрашающим образом, и многие из тех, кто при других условиях смиренно покорился бы правителям, поставленным над ними, прониклись духом протеста и заговорили о необходимости перемены.

Конечно, на журналистику, прежде всего, посыпались обвинения в пропаганде вредных идей. Однако существовавшие законы о печати не давали министерству возможности прямо придавить печать и заставить ее замолчать, поэтому оно прибегло к косвенным путям. В 1798 г. Питт провел в парламенте новый закон, касающийся газет, который имел в виду «предупредить вред, наносимый газетами, печатаемыми и издаваемыми неизвестными лицами, и вообще регулировать издание газет во всех других отношениях». Вот в этих-то «других отношениях» и заключалась вся суть, так как новые правила были так искусно составлены, что давали возможность министрам тиранически действовать против печати и налагать на нее самые тяжелые взыскания по малейшему поводу.

До сих пор мы говорили только о лондонской печати, так как только эта печать в действительности руководила общественным мнением и принимала деятельное участие в борьбе за свободу. Провинциальная печать очень долго была лишь отражением лондонской печати и руководствовалась ее взглядами. Собственно провинциальная печать начала существовать лишь после 1695 г. и упразднения закона о цензуре. Тотчас же по введении свободы печати возникла первая провинциальная газета в Англии «Lincoln Rutland and Stamford Mercury», но лишь в конце XVIII столетия провинциальная печать начала сильно размножаться; в 1782 г. было 50 провинциальных газет, а в 1795-м – 72.

В Шотландии, которая управлялась своими собственными законами, предшествовавшими акту унии, первая газета «Mercurius Caledonius» начала издаваться в 1660 г., но она просуществовала недолго. Вообще газетное дело развивалось в Шотландии довольно медленно. В 1820 г. число шотландских газет достигало 31. В Ирландии же, в том же году, издавалось уже 56 газет. До акта унии вся ирландская печать проповедовала антианглийское направление. Ни один защитник английского правительства не осмеливался открыто выступить в печати. В 1780 г. целый штаб журналистов и типографов со станками был отправлен из Лондона в Дублин для того, чтобы основать там газету «The Voluntier Evening Post», и сначала эта газета пользовалась симпатиями ирландских читателей, но как только она сняла маску и политика ее сделалась ясна читателям, сразу произошла перемена, и народ так возмутился этим лицемерием, что толпа напала на редакцию и типографию и разгромила все. Издатель спасся бегством, и этим кончилось существование газеты. С введением унии тон ирландских газет изменился, но эта перемена зависела больше от щедрого подкупа, практиковавшегося правительством, нежели от действительного изменения чувств ирландского народа. Издание ирландских газет сделалось прибыльным ремеслом, но, разумеется, не для тех, кто служил выразителем чувств ирландского народа. Такие газеты, не изменявшие своим убеждениям, должны были не только запастись мужеством, чтобы вынести всяческие преследования, но и достаточными денежными средствами для того, чтобы многочисленные денежные взыскания не поколебали самого их существования.

История английской печати американских колоний до их отпадения заключает в себе немало интересного и поучительного. Первая американская газета «The Boston News Letter» была основана в 1704 г. Джоном Кэмпбеллем, который помещал в ней европейские и местные новости и объявления. После двух лет существования этой газеты Джон Кэмпбелль объявил публике, что он потерял деньги в этом предприятии. Затем, в 1715 г., он снова обратился к публике с заявлением, что если ему будет сделано соответствующее поощрение, в виде ли денежной суммы или же обеспечения известного числа подписчиков, то он будет прибавлять к объявлениям еженедельный листок новостей и постарается о том, чтобы европейские новости не запаздывали более, чем на пять месяцев – в январе 1719 г. они запаздали на тринадцать месяцев! – Бостонцев, однако, такая перспектива не очень-то прельщала, и поэтому отсталая газета Кэмпбелля не только не получила желаемой поддержки, но в 1719 г. была основана новая, конкурирующая с ней газета «The Boston Gasette», которую начал печатать Джемс Франклин, старший брат Веньямина Франклина. Впоследствии Джемс Франклин издавал другую газету «The New England Courant», и Веньямин Франклин, которому было тогда 15 лет, был у него учеником в типографии.

Газета Франклина отличалась смелостью речи, юмором и сарказмом и поэтому не могла не навлечь преследований на своего издателя. Действительно, ему пришлось предстать в суде по обвинению в кощунстве за то, что в одной из статей, напечатанных в его газете, находились такие фразы: «Слишком много религии хуже, чем ее полное отсутствие. Мир изобилует плутами всякого рода, но из всех плутов самый худший тот, который действует под прикрытием сутаны. Вся страна страдает от таких волков в овечьей шкуре и т.д.». Американский суд только лишил Джемса Франклина права издавать газету, но, разумеется, он бы не отделался так дешево, если бы его судили в Англии. Брат его, Веньямин Франклин, был уже достаточно велик для того, чтобы руководить газетой, и поэтому приговор суда, в сущности, не имел никакого влияния на издание.

Постепенно газеты начали возникать и в других городах Америки, наперекор желанию, выраженному некогда губернатором Виргинии, Беркли, который однажды воскликнул: «Слава Богу, у нас тут нет ни свободных школ, ни типографий, и я надеюсь, что, по крайней мере, еще сто лет их здесь не будет, так как образование только народило в мире сомнения, ереси и сектантство, а книгопечатание прибавило к этому злу еще нападки на существующий "порядок вещей"».

Американская печать развивалась необыкновенно быстро. В первой половине XVIII в. американские газеты далеко уступали английским, но двух-трех десятилетий оказалось достаточно, чтобы поднять их на должную высоту, и в борьбе за независимость американская печать играла не только достойную, но и важную роль. И долго еще после того, как Соединенные Штаты заняли независимое и подобающее им место среди цивилизованных наций и могли справедливо гордиться успехами своей журналистики, журналистам в Англии приходилось вести отчаянную борьбу за свободу слова и отстаивать свои права всеми возможными средствами.

Политическая борьба, однако, не мешала прогрессу журналистики, и финансовые тягости, лежавшие на газетах, не мешали их издателям стремиться не только к усовершенствованию внутреннего содержания, но и внешнего их вида. В ноябре 1814 г. произошло событие, которое должно было произвести настоящий переворот в технике газетного дела: это применение пара к книгопечатанию. Первый, воспользовавшийся силой пара в целях усовершенствования техники печатания, был Вальтер, издатель «Times». 29 ноября 1814 г. вьшел первый номер «Times», отпечатанный посредством паровой машины. В этом номере находилось обращение к читателям, в котором издатель сообщал о важном нововведении в технике печатного дела и описывал действие новой типографской машины, двигающейся паром и значительно упрощающей дело книгопечатания. Нововведение, однако, вызвало серьезный протест со стороны наборщиков, но Вальтер был не такой человек, чтобы испугаться угроз. Он давно уже сознал непригодность ручных типографских станков, и так как газета его все разрасталась и число читателей у нее увеличивалось, то он увидел необходимость усовершенствовать способ печатания, так как в противном случае он скоро не в состоянии был бы удовлетворить всех поступавших требований. Поэтому-то, когда один из его наборщиков сделал модель самодействующего типографского станка, то он дал ему денег и всячески поддерживал его производить дальнейшие опыты. Наконец, в 1814 г. он приобрел патентованный печатный станок от изобретателя, саксонца Кенига, и тайно, в течение нескольких Месяцев, производил в отдельном здании опыты с этим станком, под Руководством изобретателя и его помощников. Тот день, когда решено было впервые отпечатать газету на этом станке, был, конечно, знаменательным днем для Вальтера. Наборщики его, хотя и не знали, что им готовится такой сюрприз, но подозревали, конечно, и поэтому волновались довольно сильно и объявляли, что убьют каждого, кто своим изобретением повредит их труду. Но вот в шестом часу утра, 29 ноября, когда они по обыкновению собрались в типографии, вошел Вальтер и объявил, к их величайшему изумлению, что «Times» уже отпечатан при помощи паровой машины, и затем прибавил, что если они перейдут к насилиям, то повредят только себе, ибо и с ними поступят так же, если же они будут спокойны, то жалованье им будет выплачиваться по-прежнему, до тех пор, пока им не будет найдено соответствующего занятия. Наборщики подумали и покорились неизбежному, и, таким образом, важное нововведение в технике книгопечатного дела прошло гораздо спокойнее, чем можно было ожидать на основании некоторых первоначальных тревожных признаков.

Царствование Георга IV не вызвало никакой перемены к лучшему в положении журналистики. Связь Георга IV с ториями стала еще теснее, когда он вступил на престол, и поэтому все десять с половиной лет его царствования были периодом непрерывной борьбы за политическую свободу – борьбы, в которой журналистика, конечно, играла не последнюю роль. Разительным доказательством значения журналистики и невозможности совладать с ней и подчинить ее окончательно, несмотря на все средства, которые находились в руках двора и министров, служит ее вмешательство в распрю короля и королевы, поглощавшую общественное внимание в первые годы царствования Георга IV. Печать, за исключением, конечно, официальных и торийских органов, почти вся приняла сторону королевы против короля, как и наиболее слабой и как менее виновной стороны. Даже «Times», обыкновенно поддерживавший министерство, в этом вопросе очутился на стороне оппозиции, хотя, конечно, он тут действовал скорее под влиянием известных материальных соображений, не дозволявших ему идти наперекор могущественному натиску общественного мнения, нежели из внутреннего убеждения.

Король и его царедворцы прибегли также к помощи журналистики в своей борьбе с общественным мнением, высказывавшимся в пользу королевы, и с этою целью была основана газета «John Bull», занявшая совершенно особое и позорное место в английской журналистике. Газета была основана исключительно для того, чтобы порочить королеву и всех ее сторонников, и поэтому надо было найти человека, достаточно бесстыдного и бесчестного, но обладающего в то же время бойким и едким пером, который бы согласился играть постыдную роль клеветника и писать пасквили в газете, прикрываясь чужим именем и чужой спиной. Человек такой был найден в лице Теодора Гука, который согласился служить своим ядовитым пером королю и его партии, но, разумеется, с тем, чтобы не подвергаться никакому риску, а лишь получать барыши. Найден был номинальный издатель и затем еще один субъект, по имени Шекелль, который согласился взять на себя ответственность за клеветы, печатаемые в газете, с тем чтобы автор их, Гук, делил с ним барыши.

Таким образом, все было устроено так, чтобы Гук мог без всяких опасений изливать свой яд на столбцах газеты. И он действительно не стеснялся делать это. Газета в начале второго месяца своего существования уже начала печататься в количестве десяти тысяч экземпляров. Успех предприятия был, следовательно, обеспечен. «John Bull» явился самым страшным и могущественным антагонистом королевы. Король был в восторге и говорил впоследствии, что «ни он сам, ни его министры, ни его парламент и суды не принесли столько пользы, сколько принес "John Bull"».

Все взыскания и преследования, которым подверглась газета, выпадали лишь на долю ее номинального издателя и подставного лица, согласившегося считаться автором статей, вызывавших нападки. Гук всегда оставался в стороне, и хотя всем были прекрасно известны его отношения к газете, но тем не менее легальным путем его участие доказать было нельзя и поэтому нельзя было подвергнуть его преследованию.

Но, разумеется, взыскания, к которым присуждался «John Bull», все же не были так строги, как те, которые применялись к радикальной печати, оппозиционной правительству. Тем не менее, оппозиция не складывала оружия, и борьба велась с обеих сторон с ожесточением. Крайние тории находили, что правительство недостаточно энергично преследует оппозицию, и поэтому образовали общество, названное «Конституционной Ассоциацией», в состав которого вошли сорок пэров и много духовных лиц, для борьбы с оппозицией и «обеспечения строгого применения законов ко всем тем, кто осмеливается подвергать сомнению мудрость Георга IV и его министров». Король поддерживал и одобрял эту ассоциацию, известную под именем «Bridge Street Gang», но тем не менее она просуществовала не долго, так как политики из партии вигов подняли в парламенте и в печати целую бурю против злоупотреблений этой ассоциации.

Противники правительства пользовались каждым поводом, чтобы досаждать ему, и для этого часто употребляли его же собственное оружие. Так, Джон Ньюпорт возбудил в парламенте вопрос о нарушении привилегий официальным органом «London Gasette», напечатавшей, что между петициями, представленными королю, находилась одна, присланная духовенством из Демфи, в которой заключались жалобы на «резкие и антиконституционные речи оппозиции в обеих палатах парламента и на гнусные непристойности и искажения разнузданной печати». На возражение, что это был лишь простой отчет, последовал ответ, что из упомянутой петиции были цитированы разные места, тогда как о других петициях не сообщалось никаких подробностей. Лорду Кастлрафу пришлось извиняться перед парламентом за проступок официальной газеты. Но он отомстил за это в следующем же месяце, представив жалобу на «Morning Chronicle» за то, что там был напечатан список имен тех членов парламента, которые поддерживали предложение о принятии петиции от одного заключенного, жаловавшегося на судей. Список был напечатан в газете без всяких комментариев, но под следующим заголовком: «Список меньшинства, вотировавшего против замечания лорда Кастлрафа, сделанного им английскому народу за то, что он мешает и отнимает время у палаты общин своими петициями». Лорд Кастлраф, конечно, не мог не понять сарказма, который заключался в этих нескольких словах, и объявил в парламенте, что «худшей и более злобной клеветы еще никогда не появлялось на столбцах газет». Однако, несмотря на бурные прения, которые произошли вследствие этого в парламенте, правительство все же не вышло победителем из этого столкновения.

Большие и распространенные газеты, вроде «Morning Chronicle», только выигрывали от злобных усилий короля и министров повредить им. «Morning Chronicle» в те времена была самой смелой и достойной газетой и много выносила преследований за свою честность. Ее издатель, Джон Блэк, первый мужественно восстал против господствовавшего в Англии убеждения, что английские законы, английское судопроизводство и английские судьи представляют образец совершенства. Блэк постоянно указывал на недостатки законов, судов и т.п., пока, наконец, ему не удалось пробить кору предубеждений и заставить общественное мнение проникнуться сознанием, что английский строй далеко не так хорош, как думают.

В последние годы царствования Георга IV радикалы, хотя еще весьма немногочисленные, впервые выступили в парламенте в виде совершенно отдельной партии и сделали слабые попытки влиять на решение различных вопросов, подвергнутых обсуждению парламента. В журналистике же они уже заняли выдающееся положение, благодаря смелости своих речей и неподкупной честности. Кроме «Morning Chronicle», руководителем общественного мнения, в царствование Георга IV и после него, может считаться «Examiner», главным политическим сотрудником которого был Фонбланк, впоследствии сделавшийся издателем этой газеты. Фонбланк, так же как и его предшественник в «Examiner» Лей Гунт, был бесстрашным проповедником истинных радикальных воззрений и ни разу не уклонялся со своего пути. В одной из своих статей в «Examiner» он написал следующее: «Однажды один путешественник заметил, что какой-то бедный англичанин изо дня в день, не переставая, шагает по улицам Женевы, обнаруживая притом сильнейшее уныние. Путешественник подошел к англичанину и спросил его о причине его горя. Англичанин отвечал, что он хочет уехать на родину, но у него нет средств для этого. «Мой друг, – заметил ему путешественник, – если бы вы ежедневно проходили такое же расстояние по направлению к предмету ваших желаний, какое вы совершаете по улицам Женевы, то вы были бы уже близки к своей цели». Будем разумнее этого бедняги и вместо того, чтобы приходить в отчаяние от громадности расстояния, отделяющего нас от нашей цели, будем неуклонно и упорно стараться пройти хоть то маленькое пространство, которое лежит непосредственно перед нами, и не будем приходить в уныние от действительных затруднений или же обманывать себя ложными надеждами, а будем доверять только своей собственной энергии и постоянству, которые помогут нам с малыми средствами достигнуть огромных результатов». В таком духе работал Фонбланк в течение более чем четверти столетия. Впрочем, вся история английской журналистики есть неуклонное шествие к известной цели. Возникают препятствия – упорство англичанина в преследовании своей цели преодолевает их. Проникнувшись сознанием того, что он считает своим правом, англичанин уже не уступит из этого права ни йоты. В вековой борьбе, которую вели англичане за свою политическую свободу и свободу печати, эта характерная черта английской нации выступает особенно ярко. В противоположность Франции, откуда раздалась восторженная проповедь, пробудившая и увлекшая всю Европу, но где за взрывом горячего энтузиазма всегда следовала реакция и даже обращение вспять, Англия не стремилась никого увлечь своим примером. В сущности, до других наций Англии не было дела. Пусть всякий сам устраивается, как находит лучше! Поэтому-то в Англии не раздавалось слов, которые могли бы потрясти весь старый мир до основания, как это сделали слова, раздавшиеся во Франции. Не будет несправедливостью, если мы скажем, что английский прогресс, гораздо более ранний и прочный, нежели французский, не имел идейного характера. Мы видели, что проповедь Мильтона в пользу свободы печати не имела сначала успеха, но когда англичане прониклись, наконец, убеждением, что существующие законы о печати посягают на их достоинство граждан свободной страны, что они стесняют их и мешают их правильному развитию, то без вспышек, но действуя твердо и неуклонно, они скоро добились отмены этих законов, раз навсегда. Свобода печати сделалась правом, и посягать на это право англичанин уже не давал никому.

 

в оглавление << >> на следующую страницу

 

к содержанию