Глава 4. ВЕСТИ ИЗДАЛЕКА

Собственно, эта глава от предыдущей мало чем отличается. Разве что информация – плод воспоминаний – не наша, а заграничная. Но люди все наши – «Маяковские».

 

Не все маяки светят постоянно... Часть 2. (Юрий Ульянов)

А говорили – мамалыга не взрывается. (Сергей Железняк)

Две точки на карте. (Владимир Фадеев)

Восток – дело тонкое. (Андрей Попов)

 

◄◄ в оглавление ►►

 

Ульянов Юрий Александрович

Родился в Москве в 1931 году. Окончил филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. С 1954 по 1959 год работал в Свердловском РК ВЛКСМ. В 1959 году пришел на Всесоюзное радио. С того времени творческая деятельность прочно связана с телевидением и радио. 1962 год – зам. главного «Последних известий». Затем участие в создании и работа на «Маяке». С 1968 года – зав. корпунктом Всесоюзного радио в Чехословакии, Иновещание (зам. главного редактора на Западную Европу, зав. корпунктом в Польше (с 1981 по 1985 год и с 1988 по 1993 год), комментатор программы «Время». С 1993 по 1997 год зам. главного редактора Главной редакции межрегионального вещания ВГТРК.

 

Не все маяки светят постоянно... Часть 2.

(Начало в Главе 2)

 

Помню, как 20 августа 1968 года я закончил вечернее дежурство и часа в два ночи приехал домой. В 5 часов утра меня разбудил телефонный звонок. Дежурный по Комитету, ничего не объясняя, сказал: «По вашему адресу уже выслана машина. Вас ждёт Мамедов».

– Неужели опять что-то наложил? – теснилось в голове. Но по дороге шофёр сказал: «Это, наверное, из-за войны».

– Какой войны? – удивился я.

– Наши войска сегодня ночью начали вторжение в Чехословакию», – ответил он.

В приёмной у Мамедова я встретил Дмитрия Морозова (будущего нашего единственного лауреата Ленинской премии, блестящего журналиста и отличного товарища), Главного редактора радиовещания на соцстраны Артёма Панфилова, комментатора редакции радиовещания на Англию и Америку Гелия Шахова и нескольких других наших сильнейших журналистов-международников.

Мамедов коротко сказал: «Через час всем быть внизу у проходной. Едем на аэродром в Чкаловское, вылетаем в Прагу».

Трудными были эти пара недель нашего пребывания в столице тогда еще ЧССР. Жили в советском посольстве, спали на полу, на каких-то тюфяках, прямо в костюмах. И писали комментарии от имени неизвестных нам «здоровых сил», оправдывая акцию стран Варшавского договора, войска которых вошли в Чехословакию. Редактировали нас жившие в посольстве член Политбюро ЦК КПСС К.Т. Мазуров, А.Н. Яковлев и Э.Н. Мамедов. Написанное переводилось находившимися в посольстве чехами и передавалось в чешский эфир от имени выдуманной радиостанции «Заря». Писали мы и на «Маяк», хотя информацией дипломаты и работники КГБ снабжали нас скудно, и, честно говоря, в обстановке мы разбирались довольно слабо. Всё могло бы быть иначе, но такова уж была наша советская традиция – секретить всё, что ни попадя.

Совместную акцию соцстран Европы (за исключением Румынии) осудил практически весь Запад. Но сегодня, сравнивая действия США и стран НАТО в Югославии, в Афганистане, в Ираке, я, проработавший потом в Чехословакии несколько лет, события тех дней воспринимаю неоднозначно. Я знал десятки простых чехов и словаков, самых разных социальных слоев, своими глазами видел многотысячные митинги простых людей в стране, которые приветствовали акцию ОВД. Да и документальный фильм, сделанный журналистами российского телевидения и показанный ноябре-декабре 2003 года, лишний раз подтверждает, что всё тогда было не так просто, как иногда осуждающе объясняют наши маститые политологи.

По возвращении в Москву я вскоре был вызван в кадры. В. Кириллин, доверительно показал мне список журналистов из 6–7 фамилий, которых рекомендовали в качестве будущих собкоров в Праге. Последней в списке была моя фамилия. «Председатель, – сказал Кириллин, – ознакомился со списком и сказал: «Вот Ульянов имеет своё мнение и защищает его. Пусть теперь поедет в Прагу». Видимо, припомнилась Месяцеву наша стычка по поводу Большого театра. Понимай, как хочешь: или это была мелкая месть, или высокая оценка моей персоны. Но, думаю, – второе, ведь работа собкором за рубежом всегда была мечтой всех журналистов-международников.

В Чехословакии я назывался заведующим корпунктом советского радио и телевидения. Вместе со мной работал телеоператор, который советовался со мной, но в основном работал самостоятельно для только обретавшего тогда силу и популярность телевидения, а я писал и готовил репортажи для «Маяка». Позднее стал пробовать свои силы и в телевизионных репортажах.

Через несколько лет, когда командировка была закончена, я вернулся в Москву и пошёл работать в редакцию вещания на страны Западной Европы.

Наступил 1981 год. Крайне обострилась тогда обстановка в Польской Народной Республике. Однажды осенью меня пригласили в кадры. Главный кадровик заявил: «Собирай все необходимые документы, оформляйся и готовься в Польшу. Председатель решил: коль скоро ты боролся с «ползучей контрреволюцией» в Чехословакии, то тебе и карты в руки. Едешь заведующим отделением радио и телевидения, но будешь работать, прежде всего, для телевидения. Корреспондент радио там есть».

Для молодых, может быть, стоит напомнить, что ещё с середины 70-х годов 20-го столетия польские предприятия были охвачены периодически повторяющимися забастовками. Первопричины известны. Ни в одной из бывших социалистических стран Центральной и Восточной Европы в 70-х годах крах промышленной и сельскохозяйственной политики, ухудшение условий жизни рабочих и других групп населения не были столь очевидными, как в Польше. Во главе протестов стоял так называемый независимый профсоюз «Солидарность». Это было мощное политическое движение, насчитывавшее от 6 до 10 миллионов человек. Люди разного возраста, образования, социального положения при поддержке церкви с антикоммунистических позиций вышли на борьбу с тоталитарной системой. Впервые в социалистической стране была сделана попытка не «улучшить» социализм (как было в 1968 в Чехословакии), а отказаться от него, противопоставив ему общество, опирающееся на общечеловеческие ценности и мораль.

29 октября я приехал в Варшаву. Атмосфера была в обществе предгрозовая. Продукты в стране распределялись по карточкам, в том числе и спиртное. Воспользовавшись запасами, привезенными из Москвы, с помощью бутылок водки я быстро стал устанавливать контакты в Политуправлении Войска Польского. Чутье не изменило мне. 12 декабря в Польше было объявлено военное положение. Я отыскал своих новых друзей – офицеров, в руках которых была вся власть. Нам с телеоператором выделили микроавтобус с солдатом-шофёром и поручиком. Мы были единственной иностранной телегруппой, которой разрешалось делать киносъемки где угодно. В наших репортажах были и танки, и бронетранспортеры, и патрули солдат на улицах польских городов. Мы собирали любую интересную информацию, которую в виде репортажей и комментариев пересылали в Москву для телевидения и «Маяка». Всем иностранным корреспондентам, включая и корреспондента «Маяка», это было запрещено военными.

Бывший тогда главным редактором программы «Время» Виктор Любовцев каким-то чудом переслал мне записку: «Старик! Ты молодец. Всю твою информацию у нас из рук вырывают крупнейшие зарубежные агентства».

Но вскоре меня накрыла очередная тень от мигающего по ночам маяка. Однажды меня вызвал в посольство резидент КГБ, работавший под крышей дипломата и называвшийся Соловьёвым.

– Нам нужно, – сказал он, – чтобы вы раз, а то и два раза в неделю готовили для нас обзоры передач польского телевидения.

– Но у меня же на это нет времени, – ответил я. – Мы с оператором работаем ежедневно с утра до ночи.

– Найдите время, – жестко возразил он. – Вы ведь заведующий отделением. И тут меня взорвало: «У вас своя работа, а у меня своя!»

Мы с телеоператором продолжали трудиться, когда в один, как говорят, прекрасный день, позвонили из отдела корреспондентской сети и предложили срочно вылететь в Москву. (Военное положение к тому времени начинало ослабевать. Заработали телефоны, вновь установилось воздушное сообщение Польши с другими странами.) Как было принято, первый деловой визит – к Председателю. Честно говоря, я ожидал похвал за нашу бурную деятельность. Но Лапин был мрачен. Даже не поздоровался за руку, как обычно делал. Рисуя каких-то чёртиков на бумаге, тоном, не предвещавшим ничего хорошего, спросил: «Что у вас там за отношения сложились с секретарём парткома Польского телевидения?» Я, запинаясь, ответил, что, к сожалению, до сих пор с ней не познакомился. Она человек новый, говорят, что порядочная стерва. Любит на людях высказывать гадости в адрес нашей страны... И вообще, зачем нам она? Лапин замер, видимо, что-то обдумывая. «А с посольством нашим, какие у вас отношения?» – продолжил он начатый разговор. Я опять замялся, ибо тут же вспомнил свою встречу с резидентом КГБ Соловьёвым и то, как неприязненно после этого относился ко мне посол Б.И. Аристов. До приезда в Польшу он был секретарём горкома КПСС в Ленинграде, хам в отношениях с подчинёнными, и человек, лишённый какого либо дипломатического опыта и такта. Кстати, могу заметить, что со всеми другими послами и в ЧССР, и в ПНР у меня складывались прекрасные отношения. А последний при мне посол в Польше Ю. Кашлев – высокообразованный карьерный дипломат – на первой же встрече в Варшаве с дипсоставом посольства поднял меня и сказал: «От небольших сюжетов по телевидению и комментариев по радио Ю. Ульянова у меня в Москве часто складывалось более полное представление об обстановке в Польше, чем от тех документов, которые поступали из посольства в наш МИД».

Ну а что касается разговора с Лапиным, то он закончился мирно. Уже потом, от друзей, я узнал, что из посольства в Варшаве в ЦК КПСС на меня пришла «телега» с «фактами», выдуманными от начала до конца. И, видимо, Лапин это понял при нашей беседе. А когда выходил от Председателя, невольно припомнил: «Грехи людей мы отливаем в бронзе, их подвиги мы пишем на воде». К сожалению, нередко так бывает.

...В Варшаве я продолжал работать в основном на программу «Время». Но мои связи с «Маяком» не прерывались. Как только «Маяк» нуждался в свежей международной информации, так давали задание мне. А потом и вовсе должность радиокорреспондента ликвидировали, и мои выступления по «Маяку» стали регулярными.

Однажды в начале 90-х годов, в период политического затишья, я зашёл к своему давнему польскому другу, главному редактору небольшого досугового журнала «Сам по себе». Журнал этот публиковал различные кроссворды, шарады, загадки. И в том числе небольшие заметки биографического характера о каких-нибудь крупных учёных с мировым именем, без упоминания такового. Надо было отгадать, кто это? И вот я предложил Т. Ярковой (кажется, она была в то время выпускающим на «Маяке») рассказать нашим слушателям о журнале и попросить их ответить на поставленный вопрос. (Если мне память не изменяет, это была биография знаменитого французского физика и математика XVII века Блеза Паскаля.) В качестве приза за правильный ответ редакция обещала выслать красочный альбом с видами Польши. Через какое-то время мне позвонили из редакции. Когда я там появился, то увидел большущий мешок с письмами, которые пришли из Белоруссии, Поволжья, Казахстана, с Дальнего Востока, вплоть до Камчатки. Абсолютное большинство корреспондентов дали правильные ответы. Альбомы были высланы по обратным адресам, что, кстати, чуть не довело журнал до банкротства. А я подумал: «Говорят, что настала эра телевидения, и радио теперь никто не слушает. А вот, оказывается, светит «Маяк». И светит ярко, так что его лучи видны по всей России и даже за её рубежами». Приятно было сознавать, что почти сорок лет тому назад и ты «зажигал» его «прожектора».

 

Юрий Ульянов

 

в начало

 

Железняк Сергей Николаевич

После окончания Московского геолого-разведочного института имени С. Орджоникидзе работал в Магаданской области инженером-геофизиком. Публиковался в областных газетах и литературном альманахе «На севере дальнем». В 1965 году приглашен работать на областное радио руководителем молодежного вещания. В 1967 году переведен на работу в Москву, в Главную редакцию информации (программа «Маяк»), где прошел путь от корреспондента до зам. главного редактора. В 1988 году назначен руководителем регионального отделения Гостелерадио СССР в Румынии, с 1996 года – руководитель регионального отделения ОРТ в Румынии, Молдавии и Приднестровье. С 1998 по 2000 год освещал военные события в Югославии на территории Южных Балкан. С 2000 года – руководитель департамента специальных программ издательского дома «Созвездие-4».

 

А говорили – мамалыга не взрывается

 

22 декабря 1989 года, в 12 часов 06 минут маленький вертолет поднялся с крыши здания Центрального Комитета Коммунистической партии Румынии. В вертолете находились Николае Чаушеску и его жена Елена, которые правили страной 25 лет. Диктатор бежал от кипящей яростью толпы, заполнившей огромную площадь перед зданием ЦК. Вместе с телеоператором Андреем Леоновым мы находились почти в самом ее центре. В толпе из уст в уста передавали, что от промышленных окраин Бухареста к центру движутся новые многотысячные колонны рабочих.

Через минуту-другую вертолет скрылся за крышами домов. В толпе послышались призывы идти к телевидению, чтобы рассказать всей стране о бегстве диктатора. Слегка помедлив, людской поток двинулся к телецентру.

Когда до здания телевидения оставалось совсем немного, появились танки. Они шли медленно прямо в «лоб» колонне манифестантов. Расчехленные пушки, приготовленные к стрельбе крупнокалиберные пулеметы, на броне – солдаты с автоматами. Совсем молоденькие ребята.

Ликующая толпа смолкла. Считанные метры разделяли бронированные машины и безоружную массу людей. Кто-то скомандовал: садись! Толпа подчинилась. Люди опустились на корточки. Танки остановились всего в нескольких шагах от сидящих на асфальте манифестантов. Над улицей повисла тишина.

«Армия с нами! Долой Чаушеску!» – послышались сначала неуверенные одинокие выкрики, а через минуту-другую эти слова скандировали тысячи людей.

Чаушеску не любил армию и не доверял ей. Армия ответила ему тем же. Она первой из силовых структур перешла на сторону восставших. На наших глазах началось братание.

За годы своего правления диктатор привел страну к полной разрухе. Люди голодали. Горожане жили за счет сельских родственников, которые присылали продукты. Температура в домах зимой не поднималась выше десяти градусов. Ради экономии власти регулярно отключали электроэнергию. Служба безопасности следила за каждым шагом и жестоко пресекала любое проявление недовольства. Под особым присмотром были зарубежные журналисты. Для подготовки любого материала нас обязывали за неделю-две подавать заявку в специальный отдел государственного информационного агентства. Если в отделе тему утверждали, то нам выделяли специальных сопровождающих, которые следили за нами от начала и до конца работы. Без них мы не имели права записать интервью даже прохожего на улице. Только за попытку подготовить материал тайком в 24 часа высылали из страны. В результате к декабрю 1989 года в Бухаресте остались только самые «дисциплинированные» журналисты – советские.

К этому времени рухнули коммунистические режимы во всех странах Восточной Европы. Остался последний, самый жестокий и абсурдный режим, – режим Чаушеску. Румыны с горькой усмешкой шутили над собой: «Что поделаешь, мамалыга не взрывается». (Мамалыга – каша из кукурузной крупы. Национальное блюдо, из-за которого румын иногда называют мамалыжниками.)

Революция началась со стихийных выступлений на западе Румынии в городе Тимишоаре. Жестоко подваленные силами безопасности, они всколыхнули всю страну.

21 декабря по приказу Чаушеску в Бухаресте на площади перед зданием ЦК Компартии, откуда мы начали свое движение к телевидению, был организован митинг. На нем диктатор заявил, что волнения в Тимишоаре организовали платные агенты империализма. Его слова, усиленные громкоговорителями, утонули в криках возмущенной толпы. Люди рвали коммунистические лозунги и транспаранты, выданные им на предприятиях. Митинг едва не закончился штурмом здания. А утром на улицы вышел весь город.

Но вернемся к телевидению, где армия впервые отказалась стрелять в восставших. Многие манифестанты остались с солдатами, которые разрешали залезать на танки и посидеть на броне.

Внутри здания телецентра людской поток буквально втолкнул нас в аппаратную 4-й вещательной студии. Через стекло было хорошо видно, как заполнившие студию люди настойчиво подталкивали к микрофону невысокого человека с приятной улыбкой. Его речь была краткой. Он поблагодарил всех, кто участвовал в свержении диктатуры, и попросил тех, кто может помочь в создании структур новой власти, прийти к 5 часам в здание бывшего Центрального комитета. Так мы впервые увидели Иона Илиеску – человека, с чьим именем связана вся послереволюционная история Румынии.

Тут же у нас родилась идея сделать репортаж для «Маяка» из дома, где жил Чаушеску. Дом находился в 10–15 минутах ходьбы от телевидения. Желающих посетить аппартаменты диктатора оказалось очень много. Они стекались из всех районов города. Один людской поток двигался к вилле, другой – обратно.

Люди молча входили через многостворчатые настежь распахнутые двери. На пороге снимали шапки, приглушали голоса. Словно где-то в глубине дома стоял гроб с покойным хозяином.

Терпеливо ждали своей очереди, чтобы войти в кабинет или спальню, если там было тесно от посетителей. Один из визитеров попытался спрятать под пальто шахматы, но тут же был схвачен несколькими мужчинами:

– Положи на место и не трогай. Эта не твое, а народное, – пояснили они воришке, добавив еще несколько слов из неформальной румынской лексики.

Мы обошли все здание. Заглянули даже в ванную и туалет. Надо было убедится, что, вопреки народной молве, унитазы диктаторской четы сделаны вовсе не из золота. Потрогали висящие в шкафу костюмы хозяина, платья и многочисленные шубы хозяйки. В доме все свидетельствовало о скоропостижном бегстве его обитателей. На кухне расточали запахи недоваренные суп и жаркое. На столе лежали свежие помидоры, лук, огурцы. Посередине одной из комнат – швабра и ведро с водой.

В целом же дом не оставлял впечатления о роскошной жизни диктатора. Убранство аппартаментов, особенно комнат Елены Чаушеску, говорило о безвкусице хозяев. Сегодня подобные виллы имеют далеко не самые богатые русские.

В тот день я едва успел к назначенному времени подготовить и передать в Москву репортажи. Труднее всего было с видеоматериалом. Москва считала нецелесообразным обеспечивать корпункт в Бухаресте дорогостоящей видеокамерой, которая позволяла работать оперативно. В Москве понимали, что под надзором спецслужб мы не сможем подготовить правдивый репортаж о режиме Чаушеску, поэтому редакции открещивались от наших предложений. У нас была старенькая кинокамера с импортной кинопленкой. Обычно, отсняв материал, мы отправляли его в Москву самолетом, так как в Бухаресте не было даже химикатов для импортной кинопленки.

Но свершилась революция, и мы сразу оказались нужны всем без исключения редакциям. Снимите и пришлите! Нет камеры? Так придумайте что-нибудь!

Выпросил кадры у румынских телевизионщиков. В стране было всего две видеокамеры, которые раньше обслуживали семью Чаушеску. Закончив перегон, я предложил румынским коллегам поехать на корпункт Советского радио и телевидения, чтобы отметить свержение диктатуры. Предложение было принято на «ура».

Мы ехали через ликующий город. Улицы запружены народом. Автомобильные клаксоны «пели» на разные голоса, приветствуя гуляющих. Люди обнимались, целовались, поздравляли с победой. Во многих местах десятки людей, положив руки на плечи друг другу, образовывали круг и танцевали румынскую хору.

Несколько раз останавливали машину, чтобы записать короткие интервью. Никто из наших собеседников не знал, что делать дальше, и не мог даже предположить, как будут развиваться события. Почти все высказывания сводились к наивному утверждению: мы свергли диктатора, и теперь будем строить настоящий социализм.

На корпункте гости пробыли недолго. Но мы успели договориться о совместной работе на завтра. К сожалению, никто из нас не придал значения слухам, что ночью в Бухарест должны войти верные Чаушеску подразделения. Якобы они специально обучались террористической деятельности, и пощады от них не будет.

Разошлись около 22 часов. Едва я успел сесть за рабочий стол, чтобы собраться с мыслями, как началась стрельба.

Схватил магнитофон и снова за руль. Звуки боя доносились со стороны телецентра. Ехал, выключив фары, примерно тем же путем, что и несколько часов назад. Город был темен и абсолютно пуст. Около телецентра полыхали две небольшие, очень красивые виллы. А вокруг шла стрельба такой силы, что следы трассирующих пуль в какие-то моменты создавали «светящийся мост» между телецентром и близлежащими домами.

Записав звуки боя для будущих радиорепортажей, я не стал испытывать судьбу и отправился домой.

С рассветом выехал на места ночных сражений. Стрельбы не было. Еще дымились сгоревшие за ночь дома. Асфальт повсюду был усыпан осколками кирпича и штукатурки, сорванными с крыш листами железа, обломками дверей и окон. На площадях и улицах, заняв ключевые позиции, стояли танки. Редкие машины старались на большой скорости проскочить по узким переулкам, избегая открытых мест. В одном из переулков путь моему «Жигулю» преградила группа людей. Сначала они хотели конфисковать машину «для дела революции», но, узнав, что я корреспондент из Москвы, резко изменили тон и вежливо попросили отвезти в больницу раненную в ногу женщину. По ее лицу текли слезы. От боли она стиснула зубы, стараясь сдерживать стоны. А я, как назло, никак не мог отыскать вход в клинику. Все подъезды со стороны улицы были перекрыты, а двери забаррикадированы. С трудом нашел вход со двора, где женщину забрали санитары.

– Просто не знаю, куда класть, – сказал дежурный врач.

Все палаты и коридоры были заставлены койками с ранеными.

– Есть среди них террористы? – спросил я.

– Нет, что вы, только борцы за революцию.

В больнице был страшный холод. Чтобы согреться, поверх одеял люди набрасывали все, что возможно: одежду, старые матрасы, неизвестно откуда появившиеся циновки. Те, кто чувствовал себя получше, охотно рассказывали мне о ночных событиях. Большинство раненых ночью добровольно контролировали улицы и попали под обстрел. Но больше всего запомнились мне не рассказы, а глаза людей. В них был страх и огромная надежда, что власть Чаушеску уже не вернется.

Из клиники я поехал прямо в советское посольство, где действовал штаб по сбору и анализу информации. Журналисты приносили в посольство информацию, которую вряд ли могли собрать дипломаты, независимо от того, работали они на МИД или под крышей посольства на КГБ или ГРУ. Мы получали информацию не от осведомителей, а собирали ее сами, в самых горячих точках, в любое время суток. Однако, представляя к государственным наградам за работу во время революционных событий в Румынии, посол не вспомнил ни об одном из журналистов. А ведь не из шифрованных телеграмм посольства, а из наших репортажей в течение 4–5 дней узнавал не только Советский Союз, но и весь мир, что происходит в этой стране Восточной Европы. Напомню, в первые дни после свержения Чаушеску, кроме советских журналистов других зарубежных корреспондентов в Бухаресте не было. Прежние были высланы или уехали сами, а новые не могли пробиться через закрытые границы.

В посольстве я тоже получил много полезной информации, собранной дипломатами. Тогда впервые узнал о секретном приказе по Министерству внутренних дел Румынии (№2600 от 1988 года). Приказ предусматривал создание специальных боевых групп в случае «необходимости защиты и восстановления порядка в стране». Для них должны были оборудовать явочные квартиры с запасами оружия, боеприпасов, средств связи, одежды и продуктов. Может, бойцы этих секретных подразделений действовали на улицах города и бесследно растворялись после боя? Но этого до сих пор никто не смог подтвердить. Было сопротивление организованным или действовали разрозненные группы фанатически преданных диктатору людей? На этот вопрос тоже нет ответа.

В середине дня заскочил домой пообедать. (Моя квартира находилась вместе со служебными помещениями корпункта.) Дома застал трех румынских журналисток, которые по дороге на работу решили у меня переждать перестрелку, вновь возникшую около телевидения. Женщины бросились ко мне, не скрывая слез благодарности.

– Спасибо вам за помощь!

– Ваши войска уже перешли границу и скоро будут в Бухаресте! Об этом только что сообщило румынское телевидение!

Я оторопел. Такого не могло быть. Об этом мне бы обязательно сказали в посольстве. К тому же прошли те времена, когда Москва отправляла свои войска в чужие страны. На дворе была горбачевская перестройка. Позднее в телецентре я выяснил: сообщение журналисты передали «специально, чтобы сломить дух частей, верных Чаушеску».

Запушенная румынами «утка», в миг облетела весь мир. Верховный Совет СССР сделал специальный запрос, на который отвечал Михаил Горбачев. Какие только фантастические сообщения не приходили на корпункт по разным каналам! Проверить их в страшной неразберихе первых дней революции было невозможно. Часто приходилось полагаться на интуицию. Однажды за такую же утку я получил выволочку от редакции, потому что не сообщил об отряде арабских наемников, из числа ранее обучавшихся в Румынии, которые якобы пришли на выручку Чаушеску.

На «Маяк» передавал материалы из дома по телефонным каналам. Сложнее с телевидением. Телецентр был единственным в Бухаресте местом, откуда технически можно было передать в Москву видеоматериал. Бои за телецентр шли регулярно. Однажды, по пути домой я попал под перекрестный огонь. Полтора часа лежал в снегу за кучей разбитого кирпича.

Румынские журналисты в те дни не покидали рабочих мест. Вещание шло круглосуточно. Ночевали журналисты в студиях, аппаратных, монтажных. Мне же приходилось пробираться на телецентр каждый вечер, чтобы перегнать отснятый за день материал. Заодно я выполнял заказы журналистов, которые в течение дня принимала по телефону моя жена. Заказы на хлеб, чай, сахар, кофе, теплые вещи. Зародившаяся тогда дружба с румынскими журналистами продолжалась все последующие 10 лет моей работы в Румынии. Они много раз выручали меня.

Спустя несколько дней после бегства Чаушеску, через закрытые границы в Бухарест пробились зарубежные телевизионщики. Одними из первых были репортеры из Ирландии. Мне удалось договориться: за услуги переводчика, гида, шофера с машиной они дважды разрешили мне скопировать отснятый материал. К сожалению, съемочная группа из Москвы прибыла в Бухарест последней.

Вскоре по румынскому телевидению передали «Обращение к народу» только что созданного в стране Фронта национального спасения (ФНС).

Его прочитал Ион Илиеску, тот самый, который 22 декабря приветствовал восставший народ из 4-й телевизионной студии. В обращении говорилось: чтобы избежать хаоса и гражданской войны, необходимо ликвидировать безвластие, поэтому временно, до проведения всеобщих выборов, всю власть в стране берет на себя Фронт национального спасения. Совет Фронта, его высший орган возглавил Ион Илиеску. В состав Совета вошли люди различных политических взглядов, участники свержения диктатуры.

Вскоре после обращения ФНС по телевидению передали, что Николае и Елена схвачены в соседнем уезде и заключены под стражу в небольшой воинской части. Под большим секретом туда срочно выехали судьи Верховного трибунала, представители Генеральной прокуратуры и члены Совета Фронта национального спасения. Они на месте организовали поспешный суд над четой диктаторов и столь же поспешно привели в исполнение приговор. Николае и Елену Чаушеску расстреляли во дворе воинской части.

В день показа по телевидению видеозаписи суда и трупов бывших руководителей Румынии по стране прокатилось последняя волна, возможно, самых крупных боевых столкновений, после чего вооруженные выступления практически прекратились. Правда, еще можно было попасть под пулю снайпера.

26 декабря наши «Жигули» обстреляли недалеко от Дома правительства, когда мы ехали на встречу с Ионом Илиеску и премьер-министром временного правительства Петре Романом. Слава богу, успели укрыться за бронетранспортерами, которые прикрывали вход в здание.

Мы были первыми журналистами из доброй сотни зарубежных корреспондентов, которые к тому времени сумели пробиться в Бухарест, удостоенными интервью с лидерами новой власти. Они пришли на встречу с нами в свитерах. У Илиеску поверх свитера был надет простенький пиджачок. Глава ФНС свободно говорил по-русски. Илиеску и Роман обстоятельно ответили на все наши вопросы, кроме одного: кто же такие террористы? Было много предположений, но никаких убедительных фактов. Спустя несколько лет известный румынский кинорежиссер, сенатор Серджиу Николаеску возглавил специально созданную комиссию по расследованию событий декабря 1989 года. Но комиссия ничего не смогла доказать. Позднее за дело взялась другая парламентская комиссия. На этот раз ее возглавил лидер оппозиции Валентин Габриелиеску. И опять безрезультатно.

Перед окончательным отъездом в Москву довелось снова встретиться с ныне законно избранным президентом Румынии Ионом Илиеску. Я снова спросил его о так называемых террористах-защитниках режима Чаушеску. Как объяснить, что никто из них не найден и не наказан?

– С нашей стороны дело вели самопровозглашенные следователи, не имевшие ни опыта, ни механизма для сбора нужной информации. Это были некомпетентные люди. В то время как служба безопасности у Чаушеску была хорошо организована и высоко квалифицирована. К тому же у них было достаточно времени, чтобы стереть все следы.

Под конец встречи Илиеску подарил мне свою книгу «Революция и реформа». Сделав на ней дарственную надпись, он не без гордости сказал: «Ну вот, а говорили, что мамалыга не взрывается».

 

Сергей Железняк

 

в начало

 

Фадеев Владимир Иванович

Родился в 1935 году. Три года с матерью прожил в эвакуации под городом Тотьма (Вологодская область), где окончил первые три класса школы. Три года проработал на Полярной станции «Караул» в устье Енисея после окончания Арктического Морского училища. Затем три года – Директор Дома культуры в Ленинградской области и пять лет на освобожденной комсомольской работе в этой же области и в Ленинграде. Потом была Москва – ЦК ВЛКСМ и Гостелерадио СССР (пять лет в должности главного редактора радиостанции «Юность»). С 1973 по 1978 годы – корреспондент телевидения и радио в Венгрии, спустя два года – корреспондент в Афганистане. Имеет троих сыновей.

 

Две точки на карте

 

Совет наставника

«Самое главное – уметь грамотно сориентироваться и вовремя принять правильное решение», – напоминал мне время от времени мой (и не только мой) наставник в международном отделе «Маяка» Борис Васильевич Андрианов.

Сам он сию мудрость познал в войну. Капитан, командир артиллерийской батареи шел ночью впереди своего подразделения и, наткнувшись на солдата-регулировщика, в точности выполнил его команду – «принять вправо!» Только вот то, что для солдатика того было «вправо», для идущих к нему навстречу должно было означать «влево». Результат – молодой капитан Андрианов наступил на мину и потерял правую руку. Война для него закончилась. В этой ситуации возникает еще и вопрос философский – а может быть, тот бестолковый регулировщик спас в конечном итоге жизнь моему будущему наставнику, впоследствии хорошему журналисту-китаисту. Такова жизнь, и многие из нас по сей день любят ссылаться на принцип – худа без добра не бывает. Это, наверное, чтобы утешиться.

 

Классовое размежевание

Вот так же говорил я себе, когда меня утвердили заведующим Корпунктом Гостелерадио СССР в Венгрию. Было это в начале 1973 года. Страну за меня выбрали в кадрах. В Венгрии я бывал и раньше. В служебных командировках. «Курица – не птица, Венгрия – не заграница», говорили у нас про нее. Впрочем, и про Болгарию то же самое. Пугало незнание языка и абсолютная неудача в попытках найти в нем хоть какие-нибудь родственные, или знакомые для русскоговорящего слова. Однако и оставаться в Москве, кажется, было уже невозможно. На одном из заседаний коллегий Гостелерадио тогдашний Председатель Сергей Лапин прямо сказал, что НАМ (имеется в виду руководству) и мне – тогда Главному редактору радиостанции «Юность» – пора размежеваться в классовых позициях. «Мы, – добавил он, – не можем более терпеть, чтобы вами и вещанием для молодежи руководили эмиссары из Тель-Авива и Вашингтона. Поезжайте-ка работать за границу, без вас будет чище эфир».

Я и по сей день помню атмосферу того заседания – «черного четверга», как я определил для себя. Некоторые коллеги – главные редакторы – меня успокаивали, мол, не бери в голову, Дед (С. Лапин) погорячился, он просто терпеть не может джазовой музыки и вокально-инструментальных ансамблей. Ты это учти, и все образуется. Я же «храбро» отшучивался, что сейчас не 37-й год, ночью за мной не приедут, да и ссылают не как Пушкина в Кишинев, а за границу. Редакцию покидать не хотелось. Все вместе мы к тому времени уже сумели создать весомый авторитет радиостанции в эфире. Говорят, что в то время это была самая свободная радиостанция в Советском Союзе. Но кадровая машина уже закрутилась. Я начал проходить стажировку в десятке разных редакций. В основном на телевидении. Вскоре ко мне прикрепили преподавателя венгерского языка, и в библиотеке я стал брать книги венгерских авторов, слушать венгерские пластинки, проходить медицинскую комиссию, и ломать голову над тем, что делать с квартирой. По случаю появления в семье двойняшек, я только недавно получил ордер на вселение. Когда все как-то решилось, пошел за последним благословением к Председателю. Он выразил уверенность в том, что вот теперь-то молодежный эфир будет идеологически чище, и с плохо скрываемым злорадством заметил, что «работать в Венгрии после товарища Каверзнева мне будет трудно». А я ведь и впрямь ехал его менять.

Почему я так подробно на этом остановился? Да чтобы у читателя не складывалось впечатление, будто бы в Гостелерадио направляли работать за границу людей прямо со специальных факультетов, страноведов, полиглотов или кого-то вроде этого. Лично мне всему этому предстояло учиться в стране пребывания. Когда через несколько лет прочитал в книге о радиостанции «Юность» (я в это время работал корреспондентом в Афганистане), что один из ее бывших Главных редакторов (боже упаси, это не про меня! Про другого), работая в Венгрии, «отстаивает передовые рубежи советской дипломатии», подумал, что про тяжесть шапки Мономаха придумал не царь и не летописец, а болтливые журналисты. Чего греха таить, частенько мы очень легко обращаемся со словами. А с мыслями, как с тостами. Сказал, выпил, забыл. Лишь бы красиво.

 

На «чужой стороне»

Начало ноября 1973 года. Восточный вокзал Будапешта. Поздний вечер. Точнее, ночь. Меня и оператора Н. Вахромеева встречают А. Каверзнев и корреспондент «Известий» А. Тер-Григорян. Очень талантливый журналист. Он мне здорово помогал войти в страну, и познакомил с массой интересных людей.

Поехали в гостиницу Венгерского телевидения и радио.

Все первые семь дней готовились проводить в Москву Сашу Каверзнева. Он сразу сказал, что лучше всего познавать город и страну без гидов. Так что ключ от автомашины я получил из его рук на том же Восточном вокзале в вечер его отъезда. От вокзала до корпункта мы с оператором добирались вместо двадцати минут более двух часов. Города не знаем. Язык у меня тарабарский. Венгры хоть и объясняют что-то, но это же не диалог на уроке с преподавателем.

А через два дня уже звонок из корсети и вопрос – что будете сегодня передавать? А мне еще нечего передавать. Я и улицы-то вокруг корпункта изучить толком не смог. Еду к «известинцу». Он посадил меня рядом со своей переводчицей-референтом, и та стала просматривать газеты. А мне же для «Маяка» нужны голоса. Связались с венгерским радио. Помогли. Потом с телевидением. Постепенно, стал обрастать связями.

Отношение тогда к нам, русским, было как к хозяевам ИХ страны и жизни. Нам ни в чем не отказывали. На многое закрывали глаза. И это психологически развращало не только нас, но и самих венгров. Они часто ездили в СССР и не могли не видеть, что у нас далеко не все так благополучно, как должно быть в стране победившего социализма. Но купленный в огромных количествах на улице Кирова в Москве дешевый, по сравнению с их ценами, кофе, строительные инструменты, пылесосы, холодильники и цветные телевизоры нивелировали наши общие жизненные проблемы. Про «светлое будущее» и «тлетворное влияние Запада» интеллигенция говорила одинаково саркастически, с умилением поглядывая на привезенный из Москвы цветной телевизор или радиоприемник. А та ее часть, что училась когда-то в Советском Союзе и хорошо говорила по-русски, покупала, как и я, в книжном магазине имени М. Горького книги русских поэтов и писателей, которые в Москве можно было купить разве что в Совмине или в ЦК КПСС. Мне, признаться, нравились первые ростки венгерской частной собственности. Я ее замечал повсюду. Маленькие частные парикмахерские, мастерские по ремонту обуви, электроаппаратуры, ателье по пошиву одежды, кондитерские кафе и пекарни, и даже частные зубные кабинеты.

 

Между Востоком и Западом

У власти в Венгрии стояла правящая партия ВСРП (Венгерская Социалистическая Рабочая партия), читай партия коммунистов во главе с Яношем Кадаром. Мне с ним приходилось встречаться неоднократно. Только интервью брал четыре раза. Человек был мудрейший. Скромности необыкновенной. Однажды даже довелось с ним быть на охоте и даже ужинать в маленьком ресторанчике. Охрана, естественно, была, но где-то, как мне показалось, в районе гардероба. Говорили, что все поблажки на проведение эксперимента с внедрением (точнее возвращением) частной собственности в стране он получил как извинение от КПСС за ввод войск в Венгрию в 1956 году.

Так вот, мне все это нравилось, и я начал с усердием рассказывать и показывать в телевизионных и радийных репортажах, как пытаются жить венгры при новом для себя строе. А материалы в Москве не дают. Приезжаю в командировку. Главный редактор информации Ю.А. Летунов спрашивает: мы что, тебя витрины магазинов снимать послали в Венгрию? Ты что там челюсть от восторга откидываешь? Ты нам покажи и расскажи, как простой венгр живет, как он нашу международную политику поддерживает... Цены у венгров растут? – спросил он меня вдруг. «Растут. Но и зарплата растет, причем с опережением роста цен. А если я расскажу, сколько венгерское государство платит матерям на содержание детей, у нас женщины забастовку устроят. Про продовольственные магазины я уж и не говорю: наши фронтовики, что освобождали Венгрию, попав туда снова в качестве туристов, плачут скупыми мужскими слезами». Вот так мы пикировались с шефом.

Юрий Александрович, надо заметить, был сам блестящим мастером репортажа. И на мою, наверное, неубедительную реплику о том, что венгры при своем кадаровском социализме пятьдесят процентов мяса, овощей и зелени производят на своих приусадебных участках, что им разрешено гнать самогон, дозволено легко выезжать за границу, что они любят скрипку и лошадей, потому как в душе все гусары, сказал: – Так вот об этом и рассказывай.

 

Рабочий квартал

Так переквалифицировался в журналиста-откликоведа. Не успеет Л.И. Брежнев сойти с трибуны, а мне в Будапешт уже звонок из Москвы – надо отклик на его выступление. Едешь обычно на крупнейший комбинат Чепель. Там десятки разных заводов. Целая страна на острове. Приходишь в партком, или отделение Общества Венгеро-Советской дружбы. Объясняешь, что так и так, наш Генсек говорил сегодня об этом. Надо отреагировать. И на фоне доменной печи, или в сборочном цехе, «лудишь» сюжет. Он же для телевидения, он же поподробнее для радио.

Между прочим, чепельские рабочие жили на острове в основном в частных одноэтажных домах. Не деревянных и не кирпичных. Что-то типа украинских деревенских мазанок. У каждого свой огород, куры, пара свиней и другая живность. И хрустальная мечта всей жизни – накопить на гэдээровский пластмассовый «Трабанд». До центра Будапешта, до так называемой пешеходной части столицы, престижной, торговой, аристократической улочке Ваци на общественном транспорте можно было доехать за сорок минут, но я встречал на Чепеле людей, которые за всю свою жизнь никогда там не бывали. Почему, спрашивал я их. Это не для нас, мы люди маленькие, был, как правило, ответ. У нас на Чепеле и так все можно купить, и значительно дешевле. Это штрих к вопросу о жизни простых людей. При этом замечу, что и в более обстоятельных беседах я никогда не замечал оттенка зависти или классовой злобы к тем, кто каждый день прогуливается по городскому Центру. Вот уж поистине – где родился, там и пригодился.

Чепель, между прочим, всегда был наиболее массово представлен в дни торжеств на главной площади города. Стройно шагали с оружием отряды рабочей милиции. Шли спортсмены и просто колонны демонстрантов. Как-то я попросил своего друга Ференца Дитриха (он был председателем одного из отделений Общества Венгеро-Советской дружбы на Чепеле) разрешить мне сделать репортаж рано утром Первого мая о том, как многотысячный коллектив собирается на праздник. «Ты с ума сошел, – вскипел он, – любой праздник – это самый большой день краж заводского добра. Люди, готовя грузовики и наглядную агитацию к выходу на площадь, вывозят заодно все, что украли. Краску, ткани, инструменты, разобранные велосипеды, электротовары, словом, все, что можно незаметно вывезти, и служба охраны все это проверяет, составляет протоколы. А ты хочешь это снимать? Что подумают о нас советские товарищи?» Дитрих, царство ему небесное, был наивным человеком. Может быть, самым наивным в Венгрии. Он умер, оставив в память о себе два-три десятка бюстов Ленина, Дзержинского, сотни советских вымпелов и несколько тысяч наших значков.

 

Память истории

А вообще, как к нам относились в то время венгры? Ответить на этот вопрос однозначно трудно. Я бы в свою очередь спросил, – а как мы к ним относились? Здесь всегда важен фактор исторической памяти, и то, как эта память взывает к поколениям живущих сегодня людей.

Каждую весну, 15 марта венгры отмечают годовщину буржуазной революции 1848–1849 годов. Для них это большой, всенародный праздник, с которым связана еще и память об их национальной гордости – поэте Шандоре Петефи. Это их Пушкин. Как-то мне удалось в своем репортаже определить сущность этого праздника. Может быть, сами венгры этого и не оценили, но я заметил, что в этот день венгры как никогда чувствуют себя венграми. Мы с оператором всегда бродили 15 марта по улицам Будапешта, снимали группы молодежи с их транспарантами, на которых были начертаны слова Петефи о том, что никогда венгры не будут рабами. Видели, как полиция увозит в машинах наиболее разгоряченных из них в участки, и никогда не позволяли себе громко разговаривать по-русски. Мы знали, как и они, что это именно русский царь и наши русские казаки помогли австрийскому императору подавить революционное восстание и что мы помогли пленить лидеров революции, которых впоследствии казнили. Я уж не говорю о том, что невозможно было найти тогда ни одного советского журналиста (кроме дуболомов), которые бы свято верили – не введи мы в Венгрию в 1956 году свои танки, вся социалистическая система рухнула бы в одночасье. Ну а поскольку страна тогда фактически раскололось на два лагеря, всегда в годовщину вторжения наших танков не трудно было найти людей, которые перед телекамерой или микрофоном, это горячо одобряли. Такова жизнь, – говорят не только во Франции.

Так вот, ноябрьские эти годовщины на моих глазах вспоминались венграми все явственнее, что ли. Напомню кое-что из истории.

На рассвете четвертого ноября 1956 года советские танки начали фронтальное наступление на Будапешт, и вскоре повстанцы были разбиты, хотя над их сообщниками и сочувствующими жестокие со стороны властей разборки продолжались еще и в 1957 году.

И вот я заметил: как наступал ноябрь, так накалялась общественная атмосфера. Все вроде бы в порядке. Все спокойно, но венгры в магазинах и на рынках, да и в общественных учреждениях по отношению к русским становились подчеркнуто вежливыми. Мол, вы здесь хозяева, и мы это помним.

В очередную такую годовщину всех нас собрал Посол и попросил без особой необходимости в те дни не покидать Будапешт и вообще не маячить на глазах у венгров. Я решил, что уж на охоту-то в общество, где я был приписан, съездить стоит, хотя и слышал, что в том районе, а там был расположен полк наших истребителей, на днях была совершена попытка нападения на часовых. Когда мы возвращались с охоты, а со мной были еще два приглашенных мною журналиста, нас на лесной дороге остановили вооруженные ружьями люди и потребовали, чтобы мы вышли из машины. Я дал команду «газ», и мы, едва не смяв севшего на капот человека, рванули вперед. По машине выстрелили. К счастью, из ружья. Дробь оставила только вмятины. Но стрелявшие увидели в свете фонариков и номер моей машины. Красный, советский. Утром, когда я собрался доложить о случившемся в консульство, там уже «лежала» устная докладная от венгров. Мол, они ловили сбежавших из тюрьмы трех преступников, угнавших «Волгу», и приняли нас за них. Итог – суровая разборка и сиюминутное решение Посла выслать меня на Родину.

Как ни странно, спасли меня от этого сами венгры в лице руководителя их МВД, но вообще-то с послами мне всегда не очень везло, а может быть им со мной, но об этом позже. Тогда надо было смывать грех.

На мою удачу дорогой Леонид Ильич Брежнев в очередной раз выступил с какой-то инициативой подкрепить мир во всем мире, и в одной венгерской газете появилось сообщение о том, что 85-летняя жительница одного села откликнулась на это дивным рукоделием. На полотенце она вышила в народном стиле «Калочай» здравицу в честь нашего вождя. Мы с оператором сразу ухватились за этот факт и помчались делать репортаж. Сначала заехали в контору сельхозкооператива. Старушка нас не ждала. Сидела у прогнившего забора своей «тони» – хутора и что-то вышивала на продажу. Белый, потрескавшийся домик. Под навесом крыши связки красного перца – паприки. Пять или шесть тенистых деревьев – акаций. Два деревянных корыта. В одном вода, в другом кукуруза. Четыре свиньи. Несколько овец и пыльных кур. Блохастая, кудлатая собачонка. Неподалеку колодезный журавль. Синее небо с белыми беспечными облаками. А вокруг, насколько хватает глаз, – пуста – выжженная степь. Красота, которая осталась в моей памяти навсегда. Глаза закрою и вижу...

 

Из афганского блокнота

Бронетранспортер даже и не замедлил хода, а «уазик», с которого мы вели съемку окружающей нас местности, заглох прямо посреди неширокой и мелкой речушки. Капитан предложил пойти вперед на полянку и подождать, пока солдаты устранят неисправность. «К бою», – на всякий случай скомандовал он и передернул затвор «Калашникова». Мы с телеоператором, тоже на всякий случай, достали из-под курток пистолеты. Не успел я сделать несколько шагов к берегу, как сзади автоматная очередь и прямо в двух метрах от меня, в фонтанчиках взорванной земли берега забился толстый канат. «Кобра, – определил капитан. – Смотреть надо вперед и под ноги, товарищи журналисты. Эти твари хуже пули». Творческое настроение сразу улетучилось – огромные змеи стали мерещиться повсюду. «Давайте-ка, на броню», – предложил капитан. «Почему не внутрь?» – спрашиваю. «Попадут духи – внутри сразу в жареные консервы превратитесь, а снаружи – может, и выживете. Ну контузия. Ну ранение. А внутри – только братская могила». «Сам-то, капитан, не боишься?» «Уже нет. Я здесь больше года. Свой интернациональный долг перед семьей выполнил. Если что, по крайней мере уверен, жена моя и дочь будут на импортных креслах хороший японский телевизор и видео смотреть. Значит, жертвы были ненапрасны».

Это запись из моего блокнота. Джалалабад. Июль. 1984 год. Понятно, что я уже в Афганистане. Уже ровно три года. Я еще не знал, что впереди у меня еще здесь целый год и потом еще три командировки сюда же.

А уезжал в июле 81-го, и опять «под фанфары». Время было наивное, брежневское. Народ вокруг все больше душевный. Выступил я на партбюро редакции вещания для Москвы. Осудил (с массой фактов, естественно) начальника за то, что он использует служебное положение и эфир в своих корыстных целях, вот его и не избрали в партбюро. Как сейчас помню, это была пятница, вечер, а в понедельник утром я уже сидел в кабинете все того же Председателя С.Г. Лапина. И он мне говорил, что хоть биография у меня и завидная, но вот только руководителя редакции «мы в обиду не дадим. Так что собирайтесь и поезжайте работать в Афганистан. Вы ведь, слышал я, еще и охотник, вот вам самое там место будет». А уж какая во время войны (хоть и необъявленной) охота! Там на нашего брата – шурави – афганцы охотились. И не безуспешно.

 

На войне, как на войне

Хотя лично мне везло чудовищно. Однажды собрались лететь вместе с корреспондентом «Правды» Владленом Войковым и корреспондентом «Комсомолки» Хулькаром Юсуповым в город Мазари-Шариф. Нашим бортом. А в аэропорту не дают «добро» на взлет. Сильный боковой ветер – «афганец». Командир говорит – поезжайте мужики домой. Оставьте телефон, как только по метео все будет в порядке, я вам позвоню. Мы у меня дома пообедали. Сморились. И, звонка, видно, никто не услышал. Дом был большой, просторный. Чтобы не было вопросов, скажу, что нам было запрещено жить в Посольстве, вот мы, журналисты, и снимали особняки. Другой жилплощади в Кабуле для иностранцев не было. В общем, не улетели, а самолет тот сбили ракетой при заходе на посадку. Я потом частенько смотрел на громадное черное пятно от сгоревшей машины и ее обломки. В другой раз прилетели с оператором поздно вечером из командировки. Уже под комендантский час. Меня даже наш патруль арестовал. Едва откупился от капитана кассетами с записями Высоцкого. А уж за полночь звонок – завтра в пять утра быть на вертолетной стоянке. Предстоит лететь под Джалалабад на сдачу банды. Повод для репортажа уникальный. Но будильника я не услышал. А вот две «вертушки», как оказалось, заманили в засаду и обстреляли, едва те зависли в метре от земли. Советника нашего, получившего тяжелое ранение, пилоты успели втащить на борт. Вторую «вертушку» продырявили как решето. Представляю себе, как бы мы с оператором, выскочив на минуту раньше, стали собирать свою аппаратуру для съемки. И где бы сейчас были. Ну и еще из области случая-везения. Сгорел у меня в доме итальянский бойлер для нагревания воды. Трехсотлитровый. Я звоню хозяину, а он при королевском режиме был начальником государственной охранки. Выпускник Оксфорда. Генерал. Потрясающе красивый мужчина. Но, как про него говорили, в крови человеческой по самые плечи. При новом режиме арестован не был и жил на то, что сдавал в аренду несколько собственных домов. Так вот, забирает он перегоревший бойлер и увозит его в ремонт. На другой день приезжает с мастером и ставит на место в ванной комнате на втором этаже. Жена собралась принять ванну, а потом устроить постирушку. Включили на нагрев. Бойлеры эти, как и все, набрав заданную температуру, автоматически отключаются в ждущий режим. Позвонил наш друг и пригласил нас на ужин. Мы с Натальей быстренько собрались и уехали. Через минут двадцать-тридцать на корпункте прогремел взрыв столь чудовищной силы, что в летнем кинотеатре нашего Посольства прервали сеанс. Корпункт был метрах в ста пятидесяти от этого места. Когда мы приехал вечером домой, то не обнаружили ни стальных ворот на заборе, ни дверей в доме. Со страху куда-то убежала собака по кличке Шарон. Вместо ванной комнаты – груда кирпичей и щебня. Все двенадцать моих сорочек и какие-то предметы женского туалета влипли в потолок, который, кстати, сместился с балок, да так и не встал на свое место. У меня только и хватило эмоций на дурацкое заключение, что если бы я не настоял на поездке в гости, то вместе с рубашками на потолке сушилось бы еще и женское тело. Все стекла в окнах второго этажа выбиты. А два кондиционера улетели на несколько метров от стены дома. Как определили наши специалисты, взрыв был эквивалентен противотанковой гранате. Весь садовый участок был в белой пыли. Этот снег образовался от моего годового запаса стирального порошка. Странным образом исчез и мой швейцарский хронограф. Очень дорогой. Но его кто-то из тех, что без меня осматривали дом, носит и по сей день. Вещь вечная. Как показало расследование, в мастерской по ремонту бойлеров, как увидели того генерала, решили, что другого повода расквитаться с ним не будет, и намертво закрутили клапан регулировки температуры. Дальше понятно. Получился мощный паровой котел без возможности регулировки нагрева, а значит, и давления. Так что взрыв был задуман не против меня. Хотя тех умельцев после допросов, я думаю, расстреляли. И сегодня помню утреннюю разборку. Посол, которого мы все очень уважали, да и он, надо заметить, к нашему брату-журналисту относился так же, спросил меня сурово – почему я не был дома, когда прогремел взрыв? Я ответил, что если бы я был в доме, то мы бы сейчас не разговаривали, я бы наверняка погиб, а возможно, трупов было бы два. Повторяю, Фекрят Ахмеджанович Табеев очень уважал наш труд, ценил информацию, которую мы привозили из провинции, и помогал нам в работе, чем только было можно. Но в тот раз отдал распоряжение – перед каждой поездкой по городу непременно сообщать дежурному по Посольству адрес, цель поездки и планируемое время возвращения домой. Но что значат эти формальности на войне? Их никто не соблюдает. Да и многое вообще не соблюдается с точки зрения здравого смысла. Например (это касается моей личной журналисткой биографии), Посол дважды объявлял на планерках о представлении меня к высоким наградам – орденам. Меня все поздравляли. Но я их так и не получил из-за скандального развода, в котором участвовали не столько я и моя бывшая жена, сколько партком и управление кадров. Время было такое. Неравнодушное. Но, тем не менее, несмотря на такие вот отдельные неприятности, а случалось их не мало, работать в Афгане для меня было одно удовольствие. Практически в телевизионный и радийный эфир шло все, что я присылал. Председатель меня хвалил за работу на партийных активах, как мне рассказывали. Вот что значит человек на своем месте, вот что значит принять правильное решение, приговаривал он при этом. Ну совсем как мой наставник Борис Андрианов.

 

Парадоксы бытия

Я часто думал, что когда мы собирали военную экспедицию в Афганистан, то совершенно не позаботились почитать что-нибудь про историю этой красивой страны с ее плохо предсказуемым народом. Точнее, племенами и их постоянной враждой между собой. Это как в случае с Чечней. Партийные советники слали в Москву победные отчеты о растущих рядах партии НДПА. А на непримиримые противоречия в рядах партии и ее двух группировок «парчам» и «хальк» особого внимания не обращали. Они дрались за власть, а мы держали нейтралитет, остерегались вмешиваться в их споры, так сказать, из интересов общего дела. В страну, которая жила в четырнадцатом веке по своему календарю со всеми вытекающими из этого последствиями, мы решили экспортировать на танках свой социализм. Получалось нелепо. Чехарда какая-то. Открывались пропагандистские кружки, лектории, работали семинары, партийные библиотеки при райкомах, организовывались регулярные митинги. Афганцы на них, надо сказать, ходить любили: не надо работать. Идет по городу стотысячная толпа и орет: «Смерть Америке!» А потом люди идут на рынок и покупают муку из соседнего Пакистана, а на мешках написано «американская помощь».

Любимая обувь афганцев – резиновые калоши. Мы их отправляли туда в качестве «гуманитарки» миллионами пар. Но на подошве унылый знак – «фабрика Красный треугольник», а нет по-английски «сделано в СССР». Фонарик на рынке купишь – на нем надпись «сделано в Китае». Правда, и на реактивном снаряде, что пробил крышу пристройки к моему дому и, к счастью, не взорвался, тоже была надпись «сделано в Китае». А, вообще, вся пропагандистская работа с населением велась в мечетях, и мулла, образно выражаясь, перепевал любого партийного пропагандиста. Но были и так называемые красные муллы. Их нередко жестоко убивали в отличие от губернаторов. Искать и показывать ростки новой жизни в таких условиях нам, журналистам, было непросто.

Представьте себе ситуацию. Сидим в Министерстве обороны Афганистана, и боевой генерал начинает выступление такими словами (цитирую по записи в блокноте): «Контрреволюция уже не в состоянии воспрепятствовать революционному процессу. Сегодня 27 уездов и волостей подконтрольны народной власти, 168 – подконтрольны лишь наполовину, 98 уездов и волостей находятся полностью под контролем душманов». Далее он перечисляет длинный список военных трофеев, количество убитых и взятых в плен духов. Оказывается, что сотни банд уже перешли на сторону народной власти, с сотнями других ведутся переговоры. И так далее, и тому подобное. Но, замечает генерал, скоро зима, перевалы занесет снегом, и мы вновь ослабим наше влияние на народ. Не правда ли, что-то знакомое можно слышать и сегодня из Чечни? А фамилию того боевого афганского генерала я не называю, так как он живет у нас в России. Скрывается теперь уже от талибов, а к новой власти еще не прибился. Летишь в такой обстановке на «вертушках» в уездный город, останавливаешься, естественно, у наших военных. Днем можно работать, снимать. Часов так до трех. Далее в городке власть до рассвета принадлежит уже душманам. Так что надо вовремя рвать под крыло к нашим воинам. Официально, вплоть до июля-августа 1985 года нам было запрещено рассказывать об участии советских войск в боевых операциях. Хотя они проводились каждый день. Ведь и Кабул по ночам патрулировали наши десантники.

Да и афганцы воевали лучше и смелее, когда знали, что их подпирают наши солдаты. А вообще-то на необъявленной войне и границы не объявлены. То есть на картах они есть, но кто же их соблюдает. Идут кочевники с тысячными стадами скота, с домашним скарбом. Женами и детьми. Что провозят и проносят, одному Аллаху известно. Мне говорят: «Вот эти ребята-спецназовцы, позавчера раздолбали огромный караван, с оружием шедший в Афганистан. Расколошматили в пух и прах еще на Пакистанской территории». – «А как же граница?!» – «Да ни как». Вот так. «А можно их снять и поговорить с ними?» – «Нет, нельзя. Но если хочешь увековечить сей народ, то мы их сейчас в парадное переоденем, возьмут они в руки лопаты и сделают вид, что копают для мирного населения арык. Да ты не смейся, их хоть родственники дома увидят». Считаю, что это самая постыдная часть моей журналистской работы в Афгане. Сидишь у ребят в полку, разговариваешь о том, да о сем. Смотришь, как они на самодельных календарях отмечают каждый прожитый день. Провожаешь их на боевые операции, стакан выпиваешь за удачу, а через три дня опять стакан, но уже не чокаясь. И пошел «груз 200» на Родину, если, конечно, еще осталось что запаять в гроб. Заходишь к вертолетчикам – ребята, можно у вас переночевать? Нет свободных коек, говорят. Да вон их сколько! Нельзя, вчера духи «вертушку» сбили. Остались, ребята лежать в ущелье. Забрать не можем – духи из пулеметов поливают. Так что надо дать постелям остыть. Иди в соседнюю палатку ночевать.

 

Поэзия фронтовых дорог

Как-то я пригласил в один из наших полков (он охранял Королевский дворец, в котором заседало афганское правительство) прилетевшего в Кабул поэта Роберта Рождественского. Знакомы мы с ним были давно, еще со времен моей работы в молодежной редакции. Собрались на встречу офицеры и солдаты. Командир, не буду называть фамилию, он живет в Москве, любил сочинять стихи. Своеобразные, правда. Мог, а может и сейчас еще может, по двадцать-тридцать минут самозабвенно, как акын, что-то говорить, пытаясь при этом рифмовать последние слова. В общем, что-то вроде белых стихов. Перед встречей с московским гостем я опасался, что командир непременно захочет тряхнуть поэтическим даром, и попросил его от этого воздержаться. Роберт читал свои стихи разных лет. Встреча явно удалась, как вдруг полковник встал и сказал, что он тоже хочет кое-что добавить. И начал читать всем известные строки «Жди меня, и я вернусь». Прочел все стихотворение, пожал руку Рождественскому, и признался, что вот эти военные его стихи он любит более всего. И не только он, а все, кто сегодня воюет, потому, как у всех дома остались, и, надо полагать, ждут, жены и невесты. Да и просто подруги. Роберт, не моргнув глазом, чуть заикаясь, ответил, что ему бы очень хотелось написать когда-нибудь такие сильные и пронзительные строки, но это еще до него сделал его друг Константин Симонов. А у него вот так не получилось. Ничего, у вас еще получится, заверил комполка. Я вот тут тоже хочу вам кое-что предложить для разгона. Я замер, но речь, как оказалось, шла о десантном обеде и бане. Почему из памяти вылезают такие воспоминания, а не боевые операции со стрельбой и танковой канонадой? Да потому, что на своем опыте убедился – жизнь она везде жизнь со своими смешными и подчас нелепыми историями. Они-то и скрашивают обыденную жизнь. Признаться, в Афганистане мы думали, что сегодня, возможно, живем последний день. Отсюда и адреналин, и желание совершить что-либо без тормозов. И спиртное. По-мужски. Нередко с первым знакомым. Но труднее всего, я думаю, там было женщинам. Как привыкнуть к постоянным взрывам? А к тому, что природа требует любви? Наконец, удовлетворения сексуальных потребностей? Да ведь это и мужчин касалось. Сколько женщин приехали в Афганистан заработать «чеки», а заодно, может быть, уж как получится – решить и проблему с личной жизнью. Молодые лейтенанты предлагали руку и сердце женщинам, которые им в матери годились. Прогулки весной по главной пыльной аллее штаба сороковой армии, когда, не со зла будет сказано, очень обострялись фекальные запахи, никак не охлаждали пыл влюбленных. Разве что ветка сирени в руках у дамы выглядела эдаким ароматическим диссонансом общей атмосфере... Суббота, и у здания нашего Консульства кто-то щелкает фотографии брачующихся на память. Сюжет незамысловатый – молодожены снимаются по очереди – на ишаке или возле него. Это значит, что очередной военно-полевой роман закончился женской победой. Неперспективная семья зарегистрирована. И неважно – вернется ли молодой офицер к своей престарелой женушке из боевой операции через несколько дней, или ей вручат похоронку. Это еще божеский вариант. Домой уедут, скорее всего, разведутся. А уж какое раздолье было проституткам. Их называли «чекистками». Грязнее всего о них отзывались афганцы-дуканщики. Торговля телом совершалась прямо за занавеской, а помощник дуканщика, чаще всего несовершеннолетний отрок, продолжал торговать. Но жрицам любви было плевать – домой они возвращались, как «афганцы», выполнившие свой интернациональный долг. И с хорошими деньгами. Вот и своя удача! На войне тоже, оказывается, у каждого своя. Я всегда думал – почему в нашей армии нет официального института маркитанок? Но, повторяю, жизнь есть жизнь. Она и нашему брату-журналисту дарила порой такую профессиональную удачу, что представительницам древнейшей профессии и не снилось. Еду утром к нашему авиарейсу. Думаю, передам с ребятами письмишко в Москву, да и пива куплю в буфете аэропорта. Все-таки надежнее, в смысле чистоты продукта. Не доезжаю метров триста и вижу, как от передней стены здания, самой застекленной, отделяется часть, вверх взметается черный дым, и только после этого слышу взрыв и ощущаю ударную волну по корпусу автомашины. Через секунды я уже был в аду. Трупы. Крики. Стоны. Не знаешь, кому надо помогать. Ботинки вязнут и скользят в кровище. Быстро появилась охрана, солдаты, полицейские. Завыли сирены подъезжающих машин скорой помощи. А я помчался звонить своему оператору. С трудом дозвонился. Он спал. Быстро, говорю, дуй в аэропорт с камерой. Здесь страшный теракт, масса убитых. А он мне сообщает, что у него не заряжены аккумуляторы. Я в отчаянии послал его подальше и бросил трубку. Он хоть и с опозданием, но подъехал. То, что мы успели снять – уже шла уборка, убитых увезли, люди сидели с окровавленными повязками, – произвело такое впечатление в Москве в редакции, что сюжет в тот же день не рискнули дать в эфир. Шло какое-то согласование. Потом, позже, когда я был в командировке, Председатель спросил – как это мне удается сразу после взрывов, как он заметил, всегда находиться в эпицентре действий? Вы, что же, узнаете о них заранее, пошутил он. Не мог же я сказать ему, что ехал в аэропорт поправить здоровье, потому как накануне был у десантников в бане. Да и пиво в дуканах еще со времен Второй мировой войны. И дороже намного. Кстати, весь Кабул – это восточный базар. А на базаре надо уметь торговаться. Сбивать цену. Раза в два-три. Без этого ты продавцу просто неинтересен. Но на это уходит немало времени и эмоций. Оператор, с которым я работал, как-то заявил мне, что я не умею торговаться, и предложил поехать с ним в магазин купить ему акустические колонки, а заодно и поучиться у него ремеслу купца. Приехали. «Так, – сказал без всякого видимого интереса мой коллега, обращаясь к хозяину лавки, – сколько ты хочешь за модель Sony? Ага, десять тысяч афгани. А за пятнадцать обе отдашь?» «Как это обе, – изумился продавец. – Они же продаются в паре. Цена десять тысяч». Меня скрючило от хохота, торговец сокрушенно качал головой, понимая, что базара не будет. А я так никогда и не научился, по сей день, торговаться.

 

Уходим

Жизнь в Афганистане начала преобразовываться не с победой Апрельской революции, и не в связи с мало заметными победами народной армии и Царандоя (войска МВД) над душманами. На этом фронте все было без особых перемен. Рутина на фоне бесконечных происков реакционных мусульманских группировок. Но вот переговоры в Женеве весной 1988 года и подписание Женевских соглашений сразу внесли в устоявшийся уклад элемент беспокойства. Я поехал на первый вывод наших войск. Наши ребята драили пуговицы, бляхи и медали. Оркестранты чистили медь своих инструментов – все готовились к отбытию на Родину, а афганцы, между тем (понятно, не все), с тревогой спрашивали нас, а что будет с ними после того, как советские войска полностью уйдут из их страны. Мы-то об этом не думали – ни когда вводили войска, ни когда собирались их вывести. Активизировались разговоры о национальном примирении, об отказе на монополию власти одной партией, о необходимости прекращения братоубийственной войны, но по всему чувствовалось, что все-то и начнется в этом улье, как только мы отсюда уйдем. Пятнадцатого мая, помню, пошли первые колонны нашего ограниченного контингента. Западных журналистов, наблюдавших и снимавших этот процесс, было более 1200 человек. Но вот поверьте, радости лично у меня не было. На высоких вершинах лежали яркие языки белого снега, во всю шпарило безжалостное солнце, мчались с гор зловонные ручейки, орали уличные торговцы, гудела клаксонами бестолковая и никем не управляема вереница автомобилей, а в привычную эту картину уже что-то вкрадывалось. Да, по-прежнему ухали орудия, гудели самолеты и вертолеты. Вот только бал правила какая-то торговая вакханалия. Наши военные в окружении женщин скупали в лавках-дуканах все подряд. Даже чеки, которые еще недавно сами же и продавали афганцам. «Красная армия всех сильней» – почему-то вспоминались мне строки из песни. Как-то все это действо походило на бегство. Полковник при капитане крыл за что-то подполковника матом и уверял, что он видел командующего Варенникова в гробу вместе с его звездой Героя, потому что тот вчера бросил в Джелалабаде десятерых советников на верную погибель, а у него самого (полковника) только что спиз...ли на зеленом базаре портфель с чеками. Чурки-суки осмелели. Знают, что уходим. И все потому, что все через жопу. Я думал с горечью, что раньше бы, в царской-то армии, после такой публичной дискуссии случилась непременно дуэль. Заметил вдруг, что дуканщики, владеющие английским языком, заговорили на нем с покупателями. Враз забыли русский. В городе появились случаи избиения советских переводчиков. Правда, таджиков, но какая разница. Наиболее патриотично настроенные афганцы вспомнили про тяжелейшее поражение англичан в их стране в 1880 году и про провозглашение в 1919 независимости Афганистана. Не получилось у англичан, не получилось и у русских, с гордостью заявляли они. Впрочем, о горечи нашей миссии в Афгане я написал и рассказал немало. Я постоянно говорил, что у нас всегда больше патронов, чем рублей. Лучше бы было наоборот, да еще конвертируемых. Не надо было туда входить, а уж выходить и подавно... Но дело, как говорится, сделано. Неуклюже. Мы все, тем не менее, во всем этом участвовали и при всем этом присутствовали. По-разному, разумеется. А итог? Десятки тысяч убитых и раненых, развращенное и криминализированное общество. И все ради какого-то интернационального долга.

 

Перестройка по-венгерски

Венгрия во вторую мою командировку (там был разгар перестройки), встретила меня плакатами – «Русские – домой!» Страна готовилась к первым демократическим выборам. В госучереждениях составлялись списки на того, кто учился в Советском Союзе. Вскоре их убрали со службы. Мои бывшие друзья и знакомые не проявляли ко мне былого интереса и симпатий. Я был разочарован. В первой командировке было действительно интересно и хорошо. А во второй после Афганистана мне не хватало адреналина. Правда, надо признать и то, что у нас в Москве в 1989 году были пустые полки в магазинах. Какие-то талоны. Очереди. Мне предложили командировку, я согласился. Все-таки четыреста долларов оклад. Да и жить в Москве было негде. Поехал, но вскоре и пожалел, что согласился. Часто вспоминал строки стихотворения – «никогда не возвращайся в прежние места». Но время побежало. Уже и выборы в Венгрии состоялись. И бурное было ликование. Не пойму и сегодня – по случаю чего. Сколько у людей вскоре было горького разочарования в красивой, плакатной предвыборной кампании: ведь люди стали жить хуже, потеряв сразу практически все социальные гарантии. Народ, устав от «гуляшного социализма», согласился рискнуть на демократический эксперимент. Кстати, венгры, по статистике, держат твердое первое место по числу самоубийств в Европе, так что для них прыгнуть в неизвестность – это как бы самое оно. Вот они и пошли на участие в опыте. Не случайно же один из их поэтов сказал, что «страна моя как плот – никак не пристанет ни к одному берегу». Ну а для тех, кто все-таки пристал к берегу, их не так много по сравнению с общим числом народонаселения. Открылись шлюзы для возрождения частной собственности. Бывшим владельцам фабрик и заводов, а также доходных домов и земель стали возвращать их национализированное некогда имущество. Правда, не деньгами, а специальными бонами. Но и это было не плохо. Расцвела спекуляция бонами. Одни вмиг стали богачами, другие пытались понять (и сейчас еще продолжают это делать), – как это у них не хватило ума с толком распорядиться тем, что им само пришло в руки. Ну, в общем, понятно – пошел процесс формирования среднего класса. По сей день формируется. В деревне то же самое. С фермерством дело буксует. В деревне, как известно, живут по принципу – «курочка в гнезде, да яичко еще, сами догадайтесь, где». Виновата во всем, говорят, банковская система. Она пока недоверчиво несовершенна. Впрочем, бог с ней, с этой венгерской приватизацией. Мне было интересно наблюдать процесс законотворчества. Принятие новых законов, внедрение их в практику, наконец, опыт, опыт и еще раз опыт венгров в приобщении к европейским ценностям и цивилизованным правилам жизни. Вот что мне было интересно как журналисту. Я понимал, что и нас сия чаше не минует. И задачу свою видел в том, чтобы уберечь нас от наступания на грабли. Пусть и чужие. А из Москвы мне твердили – что это я все про экономику да реформы. Надо что-нибудь «интересненькое». Забегая вперед, скажу, что когда арестовали красноярского предпринимателя Анатолия Быкова, вот тогда интерес к венгерской столице у нас в редакции пробудился немереный. Меня к узнику не пустили, точнее, он сам не захотел встретиться. И о его самочувствии я каждый день справлялся в нашем Консульстве, да из редких заметок в венгерской прессе. Но это так, из области журналистской невезухи с темами. На темы ведь можно иногда в буквальном смысле и нарваться. Проезжаю мимо отеля Геллерт и вижу, как один из самых красивых в городе памятников нашим погибшим советским солдатам и офицерам из красного гранита сносит бульдозер. Я звоню оператору, и спустя несколько минут мы снимаем это действо, а в кадре наступающие на нас с кувалдами и ломами работяги. Вскоре это прошло основным сюжетом в программе «Время», в материале об отношении венгров к памятникам советским военным, погибшим за освобождение Венгрии от фашистов. Вот тут-то и началось. Посол заявил на планерке, что я разрушил первые ростки восстанавливаемой российско-венгерской дружбы, и объявил меня персоной «нон-грата» на территории Посольства. Отец русской демократии Егор Яковлев – тогдашний Председатель нашей телерадиокомпании – приказал срочно меня поменять. К чести моих коллег, посмотревших материал, все они, кому было предложено поехать мне на замену, отказались это сделать, проявив таким образом солидарность с опальным. Через несколько дней должен был состояться визит Б.Н. Ельцина в Венгрию, а мне в Посольстве по указанию Посла И. Абоимова не выдают аккредитацию на визит. Олег Добродеев, тогдашний руководитель редакции, позвонил в Посольство и пригрозил разборками в администрации президента. Не со мной, естественно. Аккредитацию я получил, но путь к сердцу Посла уже никогда, хотя в первую мою командировку в Венгрию мы с ним стали друзьями. Истина, оказывается, для некоторых людей, не всегда дороже. Вскоре после этого случая мы и венгры подписали Соглашение о взаимном уходе за памятниками погибших воинов. Я мало написал о своей второй командировке в Венгрию. Жизнь в стране складывалась как-то вопреки здравым принципам. Венгры выбирали то одно правительство, то, разочаровавшись в нем, другое. Затем, странным образом проголосовав на референдуме (в нем приняли участие менее половины избирателей), присоединились к НАТО, понадеявшись на американскую манну небесную. И так вот, по сей день, дрейфуют, как тот плот между двумя берегами одной реки – ЖИЗНИ. Не могу не сказать о том, что работать в те годы было сложно. Об этом же говорили и мои коллеги-журналисты. В последний период моей командировки в Венгрию, было ясно, что она стала явно терять интерес к России. Мы платили ей тем же. Думаю, что восстанавливать былые, точнее строить новые отношения, партнерам придется в атмосфере вежливого недоверия друг к другу. Но об этом будут рассказывать уже наши потомки.

 

Владимир Фадеев

 

в начало

 

Попов Андрей Евгеньевич

Родился в 1948 году в городе Будапеште. После окончания в 1971 году отделения журналистики МГИМО направлен в Гостелерадио СССР. Работал редактором, корреспондентом в отделе радиовещания на арабские страны. С 1982 года – зав. региональным отделением Гостелерадио в странах Ближнего и Среднего Востока, а также Африки. После двух лет работы в Каире был переведен корреспондентом в Ливан и пять лет работал там во время гражданской войны. Возвратившись в Москву, защитил диссертацию по арабским странам (1990 год). Работал комментатором в программе «Время» ЦТ. В 1992 году вновь выехал в Египет – зав. отделением «Останкино». После закрытия корпункта телевидения работает заведующим корпунктом «Маяка».

 

Восток – дело тонкое

 

Сейчас профессия «собственный корреспондент» в нашей стране стала достаточно редкой. Даже ведущие программ часто путают, называя собственного корреспондента специальным или просто корреспондентом. Я – собственный корреспондент радиостанции «Маяк» на Ближнем Востоке, пожалуй, самой горячей точке планеты. Считаю, что мне повезло. Ежедневно событий столько, что приходится лишь фильтровать и давать самое важное, а не страдать от отсутствия информации. Конфликт на Ближнем Востоке продолжается уже более полувека, и пока неясно, когда и чем завершится.

Находясь постоянно в Каире, я отвечаю за целый регион. И для того, чтобы хорошо представлять себе ситуацию в той или иной стране, приходится много ездить. В свою первую загранкомандировку я попал еще в начале 80-х, когда возглавил региональное отделение советского телевидения и радио в странах Ближнего, Среднего Востока и Африки. Можно представить себе, сколько возможностей открывалось для журналистской деятельности. Несмотря на некоторый опыт работы в арабских странах, где мне приходилось бывать и ранее, многому пришлось учиться на месте. Прежде всего понимать местные обычаи и традиции, культуру народа, вживаться в страну, что позволит в дальнейшем правильно ориентироваться в обстановке и давать объективные материалы с места событий.

Поначалу, естественно, было немало ошибок. Так, впервые попав в Ливию, я захотел записать репортаж для «Маяка» прямо на улице города, с тем чтобы в микрофоне был слышен интершум, колорит местной жизни. Но не прошло и трех минут, как вокруг моих запястий защелкнулись наручники. Местный полицейский весьма сурового вида вырвал у меня из рук служебный «Репортер», который мы в шутку называли «крупорушкой». Тогда это был тяжелый и неудобный пленочный аппарат венгерского производства. Правда, звук он писал неплохо. Так вот ливийский полицейский, нажимая на все имеющиеся в магнитофоне кнопки, страшно ругался. Не скажу, что я испугался, но все же какое-то неприятное чувство, особенно в наручниках, я испытал.

Сначала я ничего не мог понять – полицейский говорил быстро и на местном диалекте, который значительно отличается от литературного арабского языка, который мы изучали в институте. Но затем сообразил, что записывать, как, впрочем, фотографировать или снимать на видеокамеру на улицах города без особого разрешения категорически запрещено. Пришлось объяснять, что на пленке только лишь мой голос, что ничего крамольного я не говорю, и, больше того, я из дружественного Ливии Советского Союза. Не знаю, что он понял, но после некоторого колебания наручники все же снял. Возможно, лень было вести меня в участок, а потом еще оформлять на меня документы. Но, все же, прощаясь, пообещал, что если еще хоть раз увидит меня на своей улице с этим аппаратом, то точно запрячет в тюрьму.

Так я получил первый опыт общения с властями, которые категорически не хотят разрешать журналистам выполнять свою профессиональную работу.

Позднее, находясь в разных арабских странах, я понял, что в них все по-разному относятся к журналистам, но общее отношение весьма настороженное. И связано это зачастую с непониманием того, что ты делаешь. Они боятся, что ты хочешь найти что-то отрицательное в их образе жизни, высмеять страну и ее обычаи. А часто, даже в связи с тем, что мусульманская религия не разрешает воспроизводить облик человека, тот, кто работает с фотоаппаратом или видеокамерой, становится если и не врагом, то весьма подозрительной личностью.

В Ливане, в годы, когда страна была раздираема гражданской войной, мне приходилось получать разрешения на съемки от десятков враждующих между собой организаций, партий и движений. И главной задачей при их предъявлении было не перепутать тех, кто контролирует ситуацию именно на этой улице или в этом переулке, поскольку, достав разрешение от враждебной группировки или партии, можно было подписать себе смертный приговор. Впрочем, даже целый набор разрешений никак не гарантировал вам то, что вы можете свободно работать.

Однажды в Бейруте нас с оператором остановила автомашина, в которой под иранским флагом сидела компания молодых людей, явно обкуренных гашишем. Они грозно потребовали объяснить, зачем мы здесь находимся и что делаем. Когда я перечислил несколько близких иранцам организаций и заявил, что у меня от всех есть специальные разрешения, они поставили вопрос ребром: «Есть ли у тебя разрешение от бога?» Такого разрешения у меня не было, и огромное дуло зенитного пулемета опустилось на уровень моей головы. Только случайное появление вооруженного отряда прогрессивно-социалистической партии Ливана, бойцы которого знали нас лично, помогло нам просто сбежать с места событий.

Находиться в гуще событий – это не только готовить репортажи о боевых операциях. Зачастую приходится встречаться со многими политическими деятелями, задавать им вопросы, иногда даже спорить, отстаивая свою точку зрения, или пытаться разговорить собеседника. Но разговаривать с вами он будет только в том случае, если поймет, что вы разбираетесь в обсуждаемом вопросе, что вы можете сказать что-то интересное. А для этого нужно многое знать.

За годы работы на Ближнем Востоке я беседовал с королем Иордании Хусейном Бен Талалом, премьер-министром Израиля Нетаньяху, лауреатом Нобелевской премии мира Рабином, главой палестинской автономии Арафатом, Генеральным секретарем Лиги Арабских государств Амр Мусой и с десятком других видных политических деятелей региона. Должен сказать, что личное общение с этими людьми дает столько, сколько не почерпнешь ни в одном Интернете или в журнальной публикации.

Как специалисту, страноведу, такие встречи дают возможность не только анализировать происходящие события, но и часто прогнозировать их. Без этого работа собственного корреспондента теряет всякий смысл. Радио – достаточно оперативное средство информации. Зачастую, еще до какой-нибудь важной встречи нужно подготовить материал об ее итогах. И здесь выручает знание обстановки, самого предмета, и, естественно, журналистское чутье.

Работая в различных странах Ближнего Востока, я обратил внимание на некое журналистское братство. Все готовы протянуть тебе руку помощи. В Египте все иностранные журналисты объединены в Ассоциацию иностранных журналистов, вице-президентом которой я был долгое время. Когда-то в Каире, как в центре арабского мира, было много советских журналистов. Здесь работали корреспонденты ТАСС, АПН, «Нового времени», «Известий», «Правды», Гостелерадио. Постепенно их число сократилось. Позволить себе роскошь содержать собственного корреспондента в регионе может только очень богатое издание. Так, скажем Рейтер держит в Каире бюро, в котором работает около 20 человек, 6–8 сотрудников в журнале «Дер Шпигель», Си-эн-эн и другие телевизионные каналы имеют по несколько съемочных бригад. Российских специалистов здесь осталось всего несколько человек – ТАСС, АНП и «Маяк». Должен без лишней скромности сказать, что это хорошие специалисты, со знанием языка, местных традиций и обычаев, обстановки.

К сожалению, сейчас, в силу определенных условий, наше телевидение и радио вынуждено отправлять в регионы специальных корреспондентов. Сегодня они освещают посевную, завтра – встречу в Кремле, послезавтра – в Каире. Естественно, что многие их материалы наивны и даже смешны. Они переписывают старые данные и часто просто путают событие и место – чего никогда не позволят себе собкоры.

В российской журналистике понятие «собкор» скорее уходящее, но во всем остальном мире именно на них и стоит настоящая журналистика. Именно мнение собкоров пересказывают потом десятки агентств, которые не могут позволить себе роскоши содержать в регионе своего корреспондента. Без собственного восприятия, без каких-то штрихов, увиденных и подмеченных только тобою, репортажи будут мертвыми и неинтересными.

Вспоминаю, как впервые приехал я в курортный египетский город, где проходила встреча глав государств и правительств, на которой обсуждали вопросы, связанные с борьбой против терроризма. Тогда Россию на этих переговорах представлял президент Борис Ельцин. Охраны, естественно, было огромное количество. Полицейские стояли через каждые сто метров, и скрытно подойти к дороге было совершенно невозможно. Кортеж американского президента состоял из 6 или 7 автомобилей. Направляясь в аэропорт, президент сел совсем не в тот, что был украшен американским флагом, а в один из автомобилей охраны, неприметный «Джип». Мобильного телефона у меня тогда еще не было, и передавать информацию приходилось с телефона моего коллеги из ТАССа. Работали так интенсивно, что батареи не успевали перезаряжаться.

Отработав весь день и проводив высоких гостей, вечером пошли с коллегами в бассейн. Благо было тепло, а бассейн ночью подсвечивался. Мы чувствовали блаженство после напряженного рабочего дня. Но прошло несколько минут, и меня буквально вытащили из воды. Редакция требовала прямой репортаж для телевидения по итогам встречи. После того, как все видел своими глазами, слышал, что говорили, был участником пресс-конференции, выступать было легко, и выдумывать ничего не пришлось.

 

Андрей Попов

Бейрут

 

в начало

 

◄◄ в оглавление ►►