Глава 3. ОБЫЧНАЯ КОМАНДИРОВКА

Конечно же, никакая она не обычная – командировка журналиста. А тем более радиожурналиста – попробуй, не побывав на месте, сделай материал. Вот и мотались, и мотаются они, непоседы, по краям и весям. Иной раз – у зеркала или за рюмкой кто-то спросит себя: а зачем?

 

Судьба одарила нас бесплатным счастьем. (Ада Петрова)

Домашние реликвии. (Людмила Швецова)

Волшебный пропуск. (Людмила Семина)

Я – «Заря 25». (Владимир Безяев)

На подъеме. (Николай Осипов)

Мои герои. (Рената Сафронова)

«Воспоминанья слишком давят плечи...» (Михаил Лещинский)

 

◄◄ в оглавление ►►

 

Петрова Ада Викторовна

Ада Викторовна Петрова более 35 лет работает в области радиотеледокументалистики. За эти годы ею совместно с Михаилом Борисовичем Лещинским созданы сотни репортажей о важнейших событиях в стране и за рубежом, десятки циклов авторских программ, фильмов. Среди наиболее заметных работ последних десятилетий – цикл документальных фильмов Ады Петровой «Мальцев из деревни Мальцево», удостоенный Государственной премии Российской Федерации в области кинематографии, репортажи, очерки и фильмы о войне в Афганистане, отмеченные Премией Союза журналистов, публицистический фильм о событиях в Чечне и истории чеченского и ингушского народов «Вайнахи – между прошлым и будущим», ставший победителем московского международного правозащитного кинофестиваля «Сталкер».

 

Судьба одарила нас бесплатным счастьем

 

«Маяк», «Маяк» – это радость и боль воспоминаний. Как будто это было не с нами. Ушли одни... Пришли другие... Новые и непонятные. Идёшь по Пятницкой и хочешь свернуть в подъезд, зайти в НАШУ бывшую редакцию. Ни с того ни с сего. Знаешь, что не надо. И всё в тебе кричит: остановись! А ты всё-таки идёшь, и нет сил остановиться... Глянешь на окна четвёртого этажа, и как пригвоздит: ни одного знакомого лица, знакомого силуэта. А в голове: тра-та-та-та-та ... колокольчики: «не слышны в саду даже шорохи...» И сердце щемит...

Да, судьба одарила нас бесплатным поначалу счастьем. А потом выставила счёт со многими нулями. Жизнь сделала крутой вираж. Как пел Высоцкий: «Судьбу не обойти на вираже...» Или у Кушнера: «Времена не выбирают, в них живут и умирают...»

Удивительная у нас была редакция: что ни человек, то личность. Мы вместе делали хорошее Радио: вначале «Последние известия», а потом ещё и «Маяк» придумали, вдохнули в него жизнь. Тогда никто не говорил, чьё это радио. Оно было наше – общее... У каждого был там свой круг тем и обязанностей: наука, экономика, медицина, промышленность, сельское хозяйство, армия, милиция и прочее, прочее... А вели каждую тему корреспонденты, редакторы, комментаторы. Не дай Бог, что-нибудь пропустить. Следили строго.

Моё – кино, театр, изобразительное искусство, музыка. Каждый день – дорога на эшафот. Как успеть – премьеры, выставки, концерты, фестивали... Если вернисаж, то не просто «сказ» о художнике, а ощущение от встречи с ним, атмосфера выставки, гости – и на всё три четверти страницы. Максимум. Порядок был железный.

Мой жанр – эссе. Даже не эссе, а «эссейчики на пуантиках».

Вбегает в нашу репортёрскую выпускающий – Летунов, Зубков, Трегубов, Панарин: укрась выпуск. До эфира час-полтора. Вот и стоишь на котурнах. Быть не похожей на других. Свой стиль, свой голос, своё перо. Пусть всё это мгновенно, как взмах крыла. Однако, известно: чем короче, тем труднее. Никаких «указивок». Полная свобода. Как говорил ответственный секретарь «Маяка» Исаак Владимирович Раввин: «чтобы не взошёл на трибуну – сошёл с трибуны, а литература. Читаешь, слушаешь – ухо наполняется елеем».

Свобода в редакционной атмосфере, конечно, исходила от наших руководителей. Бывало, вползёт кто-нибудь из коллег в комнату и мрачно: «Иди, мать кличет». Так все звали в редакции Александру Владимировну Ильину. Её боялись и любили. Доставляло удовольствие стоять за её спиной и смотреть, как она хорошо оточенным карандашом правит твой текст. Это была школа. Не нарушая ни стиля, ни индивидуальности автора заметки, она обогащала её. Общение с этой интеллигентной образованной женщиной всегда было радостью. Она, даже делая серьёзные замечания или полностью бракуя текст, никогда не унижала достоинство журналиста, что в горячке информационных редакций бывает частенько. Она начинала в «Правде» у Марии Ильиничны Ульяновой. Женщина крупная, не из красавиц, но всегда ухоженная, с вечным «беломором» в руке, с низким хриплым голосом – Александра Владимировна Ильина была признанным авторитетом. При внешней «некрасивости» была замужем за одним из самых больших редакционных ловеласов Юрием Константиновичем Арди. Его ценили за потрясающую информированность. Он знал всех в Москве, и его все знали. Почти Гиляровский. Он ходил на все мероприятия и премьеры без пригласительных билетов. Билетёры знали Арди в лицо. А он ещё умудрялся провести с собой пару коллег, бросая на ходу: «это со мной». Жену он побаивался. В дни гонораров и зарплат мужская часть редакции отправлялась «выпить-закусить» – это было святое.

Александра Владимировна всегда ухитрялась получить деньги за себя и за мужа. И, когда Арди, прибежав с задания, мчался в кассу, наша любимая кассирша Надюша кричала из окошка: «Опять опоздал, Юрочка, иди теперь к жене». И он шёл, а, скорее, опять бежал, ведь друзья ждут. Приоткрыв дверь её кабинета:

– Саня, дай три рубля партвзносы заплатить.

– Я уже заплатила – был ответ.

Потом, улыбаясь, всё же открывала сумочку и давала ему «трёшку», ворча под нос: «Алкоголики проклятые».

Однажды она пригласила нас, «любимчиков», как говорили в редакции, к себе домой на какое-то торжество. Жили они с Арди в коммунальной квартире. Нас встретила незнакомая «мать»: приветливая, нарядная, домашняя и улыбчивая. Она суетилась вокруг стола с пирогами и другими «деликатесами» собственного приготовления, отдавала команды мужу, и он бежал на кухню со словами «сию минуту, Санечка». А со стены на нас смотрели портреты двух красавцев: первого мужа и сына. Оба не вернулись с войны.

Бывало бежишь по коридору в машбюро диктовать очередной текст, а навстречу «Вячик» (так все звали Вадима Синявского): «Молодец, девочка, вчера слушал тебя с большим удовольствием». Высшей похвалы не было. Однажды он пригласил меня на футбол, когда в Москве играли бразильцы во главе с великим Пеле. Это было незабываемое зрелище. Не футбол, а балет. Но ещё большим наслаждением было сидеть рядом с Синявским в комментаторской кабине и не только слушать, но и видеть, как он ведёт репортаж. Вот уж высший класс. Много было и есть известных и популярных спортивных комментаторов, но таких больше нет.

А незабвенный Юрий Борисович Левитан! Как же он был доброжелателен ко всем и во всём. Мы часто делали в то время к праздникам и юбилеям редакционные «капустники», а Юрбора просили читать к ним текст. Он никогда не отказывался, пока руководство Комитета не запретило это делать главному «государственному голосу». Левитан был легендой. Недаром Геббельс, знавший толк в пропаганде, так ненавидел его. А Гитлер даже заявил, что, как только войдёт в поверженную Москву, первым повесит Левитана. Знал бы он, что «главный враг рейха» 24-летний диктор, в сущности мальчишка, в перерыве между чтением сводок Совинформбюро скачет в холле через сдвинутые столы, чтобы размяться. Об этом мне рассказывала наш великий радиорежиссёр Роза Марковна Иоффе, наблюдавшая его ежедневно в эфирной студии Центрального телеграфа, откуда в войну шли передачи «Последних известий».

А появился Юрий Борисович в Москве из Поволжья – приехал на конкурс дикторов. В жюри уже тогда была Ольга Сергеевна Высоцкая, ставшая потом постоянным партнёром Левитана у микрофона и его многолетней наставницей. Вместе с ним в конкурсе принимал участие Владимир Трегубов. Будущий главный редактор «Последних известий» знаменитый «В.Д.» в молодости тоже был голосист. По иронии судьбы Трегубов был тогда принят в стажёры, а Левитану отказали по причине ярко выраженного волжского «оканья». Его это не обескуражило. Год упорных занятий, снова конкурс. И победа. Он был принят на Всесоюзное радио.

Известен и любим он стал очень быстро. Но настоящая слава, конечно, пришла к нему во время войны. Он поведал мне множество баек, связанных с этой его сверхпопулярностью. В дни больших праздников, связанных с военными датами, его разрывали на части. Он никому не отказывал и мотался по всей стране, продолжая работать в обычных сменах на радио: и днём, и ночью. Полные залы встречали его стоя, а он вновь и вновь читал старые сводки, рассказывал грустные и смешные истории.

Однажды помощник Сталина принёс прямо в студию, за две минуты до эфира, срочное сообщение, многократно правленое рукой Сталина. Перепечатывать было некогда, пришлось читать черновик с листа. Левитан вышел из студии в мокрой насквозь рубашке, которую сушили потом на батарее, прямо в дикторской. Сталин позвонил лично, поблагодарив и похвалив за чтение.

Ещё одну историю рассказал мне как-то Юрий Борисович. На какую-то годовщину его очень просили приехать в Волгоград. Первый секретарь обкома партии звонил лично и поручил его встретить своему ответственному сотруднику.

– И вот накануне отъезда, – рассказывал Юрбор, – мне звонит этот обкомовский молодец и, извинившись, что не знает меня в лицо, просит сказать какие-то приметы, чтобы встретить прямо у вагона. Я говорю, что буду в сером велюровом пальто и такой же шляпе. Через час опять звонок: извините, Юрий Борисович, а если так же будет одет ещё кто-то. Дайте какую-нибудь дополнительную примету. Говорю: у меня будет коричневый фибровый чемодан. Хорошо.

Через час опять звонок: извините, Юрий Борисович, но вдруг с такими чемоданами будет несколько человек. Тихо раздражаясь – было уже очень поздно – говорю: хорошо, я выйду из вагона и громко скажу: «Смерть фашистским оккупантам!»

Эту фразу в исполнении Левитана знал каждый. Он и скончался в поездке на торжества по случаю 40-летия победы на Курской дуге. Умер прямо в машине от сердечной недостаточности.

Настоящий был человек, с большой буквы. Сотням людей помогал: кому-то лекарства дефицитные доставал, чьего-то ребёнка в больницу устраивал, ветерану хлопотал пенсию, для других квартиры. Сам жил в доме на улице Горького, где внизу был знаменитый «сотый» книжный магазин. Жена-красавица сбежала от него после войны с каким-то бравым военным, а он так и остался потом холостым. Жил до конца с тёщей, которая обожала его, и дочерью Наташей. Их, а потом и внука Юру, любил нежно всю жизнь.

Много ли знают теперь об этих людях, много ли вспоминают о них? И не потому, что рассказать некому, а потому, что никому это не нужно. Больно.

Каждый день жизни на «Маяке» был заполнен встречами с людьми, поистине, великими: писателями, художниками, поэтами, артистами, композиторами, архитекторами, режиссёрами. Рассказы о них, их откровения и были «моим» эфиром. Всегда интересны люди одержимые, отличающиеся «лица не общим выраженьем». С ними трудно. Они неожиданны. К каждому надо подобрать ключ, чтобы человек захотел перед тобой раскрыться, да ещё у микрофона. Для меня это были боги, а богов нельзя осуждать. Перед ними можно только преклоняться и благодарить судьбу за эту встречу.

В старших классах школы я очень увлекалась Маяковским, его лирикой. И, конечно, мне была совершенно непонятна его любовь к Лиле Брик, их жизнь «втроём». («Дай мне последней любовью выстелить твой уходящий шаг...» – так, кажется, заканчивается его стихотворение «Лилечке вместо письма».)

Став журналисткой, я очень хотела встретиться с этой женщиной дома или в студии – всё равно. Долго её «отлавливала» и, наконец, – согласие на интервью в студии у нас, на Пятницкой. Слух о том, что к нам приходит Лиля Брик, моментально разнёсся по редакции. Всем хотелось взглянуть на эту необыкновенную женщину хотя бы одним глазком. Мы говорили с ней у микрофона и без него обо всём. О жизни, о мужьях и любовниках. О встречах с гениальными людьми и её частых поездках в Париж к родной сестре Эльзе Триоле и её мужу Луи Арагону. А ещё – о туалетах. Она всегда изысканно одевалась, зачастую вызывая даже завистливую неприязнь у окружающих советских женщин.

В холлах 3-го этажа перед студиями у нас стояли большие круглые столы, за которыми мы обычно беседовали с гостями, готовясь к записи у микрофона. Когда после интервью мы вышли с Лилей Брик из студии в этот холл, раздались аплодисменты. Это было совершенно неожиданно, но она не удивилась, восприняла как должное. На столе девочки из аппаратных накрыли чай с пирожными. Брик и в свои преклонные годы была великолепна. Некрасивая красавица, как о ней говорили: рыжие, гладко зачёсанные и собранные в пучок волосы, лёгкий макияж, великолепный костюм, уж не знаю от какого знаменитого парижского кутюрье, благоухание дорогих духов. Женщина из другого мира, образец для подражания. Она без уговоров села к столу. Посыпались вопросы. Вот что надо было записывать на плёнку. Её суждения были неординарны. Она вообще не произнесла ни одной банальности. Была вся какая-то «штучная». Меня совершенно ошеломил её ответ на чей-то вопрос: что главное в отношениях с мужчиной, как его околдовать и «прикнопить» к себе?

– Лесть, лесть и ещё раз лесть, – ответила Лиля Брик. – Ты самый умный, самый талантливый, самый, ...самый, ...самый.

И добавила:

– Самые лучшие жёны – еврейки. Тому есть тысячи примеров. Что делает большинство женщин, если муж перебрал спиртного или завёл флирт на стороне? Устраивают скандалы, пишут на работу или, того хуже, идут в партком. И что, это помогает? Умная жена сделает вид, что ничего не замечает, и прежде всего критично посмотрит на себя. Она сама постарается стать другой. Вот и весь секрет. Будьте для него загадочны и всегда неожиданны. Он будет всю жизнь пытаться вас разгадать.

...Однажды у меня был т-а-к-о-й прокол. Урок на всю жизнь. В Москву на гастроли приехал знаменитый греческий драматический театр, актёры которого имели мировую известность. Билеты были распроданы задолго до премьеры. Давали, если не ошибаюсь, «Федру». Спектакль вечером, а на дневную репетицию пригласили журналистов новостных редакций газет, радио, телевидения, чтобы успели «отписаться». Ну, и конечно, была здесь вся театральная Москва: режиссёры, актёры, художники. Зал был полон. После завершения репетиции, а на самом деле полного прогона спектакля только без декораций, все рукоплескали стоя.

Я написала два восторженных репортажа для «Маяка» и «Последних известий». На «Маяк» ещё добавила крохотный кусочек из монолога Федры: «Казни меня за подлую любовь...»

И репортаж заканчивается громом аплодисментов.

У меня в тот день был ещё вернисаж и интервью с кем-то из композиторов. Успеть бы. В редакции было правило – всё перепроверить перед эфиром. Но на спектакль я, конечно, уже не успевала, да и позвонить было неоткуда.

Прихожу утром следующего дня в редакцию. Меня ещё в коридоре встречает Главный редактор Трегубов с перевёрнутым лицом, покрытым красными пятнами: зайди ко мне. В кабинете сел и, отвернувшись к окну, говорит: «Греческого спектакля вчера не было, а мы даём репортаж, да ещё с аплодисментами. Посол в МИД ноту прислал. Скандал. Иди объясняться к Председателю».

Оказалось, театр в Москву приехал с киевских гастролей. Актёры прилетели самолётом, а декорации «ехали» отдельно в огромных контейнерах. В дороге что-то случилось – и декорации вовремя не прибыли. Спектакль в последний момент отменили. Всё это я изложила начальству, предварительно обзвонив всех, кого следует. Стыдно было ужасно.

Такого «фортеля» на моей памяти никогда не было, потому что не могло быть никогда. Скандал как-то уладили по дипломатическим каналам. А меня на две недели отлучили от эфира. Бегала, брала интервью у интересных людей впрок. Писала, что называется, в стол. А потом жизнь опять завертелась, пошло-поехало.

Я редко перед кем пасовала или робела. Труднее всего было с композиторами. Как «вылепить» радиопортрет хронометражем в полторы минуты? Изголяешься и так, и сяк, вытягивая из памяти не самые большие познания в музыке (на уровне образованного обывателя). О чём говорить у микрофона, ведь в эфире прозвучит лишь крошечный фрагмент. Но нужно было, чтобы твой герой, привыкший выражать свои чувства в музыке, сказал такие слова, которые никто другой сказать не может. Невозможно было опуститься до штампов вроде откликов на выступления партийных бонз или решения ЦК КПСС. Только о творчестве, только о сокровенном, только о его сочинениях.

Особенно трудно было с Дим. Димычем Шостаковичем. Недоступен. Хмур. Закрыт. Гений. Иногда я впадала в ступор, сидя перед ним. Он звенел ложечкой в стакане с чаем, что-то говорил. Дикция и эмоциональность речи – никакие. Смотрела на него, слушала и хотелось погладить по голове: нервный, может быть, несчастен, может, никто и никогда не говорил ему ласкового слова. Только музыка. Перед каждой встречей с ним (они были не так уж часто) у меня дрожали колени и сосало под ложечкой.

Однажды он сел за рояль, стал играть, глядя мне в лицо, и у меня вдруг потекли слёзы.

– Ну, что вы, что вы, – сказал он. А я вдруг спросила: а вы когда-нибудь плакали? И он, нервно теребя пальцы, заговорил:

– Плакал однажды в Ленинграде во время блокады. Плакал от горя за страну, за свою семью и соотечественников, от того, что у меня нет приличного костюма и носки рваные, а мне выступать. Хотя, в сущности, последнее обстоятельство меня мало волновало. Я закончил тогда Седьмую симфонию, Ленинградскую, и мне предстоял концерт в нашей филармонии перед голодными, исстрадавшимися людьми. Терзающие душу воспоминания...

Господи, ведь сказал же, сказал. Какое счастье! Но уже в редакции, в монтажной, часа за два до эфира я уже плакала навзрыд. Вся запись была в браке: через каждые несколько слов – щелчок. Вызвала звукооператора, который работал со мной. Что-то с аппаратурой произошло. Он сам встал к магнитофону и ножницами вырезал все щелчки. Уж не помню точно, но их было не меньше полусотни. Плёнку протёрли, переписали – стала, как новенькая. Только ас мог проделать такую работу. Мы чокнулись каплями валокардина и расцеловались. Потом в редакции и выше столько говорили об этом интервью... Так что, бывало и такое.

Меня никогда не радовали встречи с Ильёй Эренбургом. Если нужно было авторитетное мнение «о государственном», то это к нему. Наши радиоруководители его очень жаловали, а вот он журналистов – нет. Был писатель высокомерен и заносчив. Всякий раз возмущался необразованностью молодёжи: ничего-то мы не знаем, ничего не умеем, ничем не интересуемся. Звучало всё это оскорбительно. По доброй воле я к нему бы не пошла. Но задание редакции. Открывает дверь: в светло-серой вязаной кофте, какие-то листки в руках.

– Вначале я задам вам несколько вопросов: где родился Марк Шагал?

– В Витебске.

– В каком музее стоит Ника Самофракийская?

– В Лувре.

– Нравится ли вам Сикстинская мадонна?

– Она не может нравиться или не нравиться. Это шедевр.

Хмыкнул. Это всё на пороге квартиры – пропуск к телу его Величества. Меня это повергло в шок. Я была возмущена и раздражена, хотя не имела права на эмоции. Это же работа.

– Ну, проходите, – сказал милостиво.

Интервью получилось скучное и малоинтересное. Но он приказал ни одного слова не вырезать. В прихожей, подавая пальто, сказал:

– А вы красавица. И, что противоречит моим убеждениям, умная. Я считаю, что красивая женщина не может быть умной.

– Вот с этого нужно было начинать разговор, – не приминула заметить я.

– Ну, уж как вышло, так вышло. Не переписывать же теперь интервью. Что сказал, то сказал.

И вновь – о трудной работе с композиторами. Ведь сделать большую, развёрнутую передачу с музыкальными фрагментами – это одно. А мини-заметки для «Маяка» и «Последних известий» – совсем другое.

Интересно было общаться со Свиридовым и Хачатуряном. Оба – великие музыканты. И оба – загадка. Люди были выдающиеся. С ними можно было говорить часами: о жизни, об искусстве, о любви. Свиридов как-то вспомнил о том, что «Повести Белкина» Пушкина впервые прочёл ещё в детстве.

– Моё детское воображение потрясла «Метель». Читал, а в голове звучала музыка. Я помню её и теперь. Но была она совсем не та, которую позже написал и которая теперь общеизвестна.

Свиридов – лирик с нежной, легкоранимой душой. Хачатурян – кавказский, взрывной темперамент. Однажды, уже не помню почему, мы разговаривали с Арамом Ильичём, сидя на скамейке рядом с памятником Пушкину. Это напротив дома, где жил композитор. Рассказывая о своих творческих исканиях, он вскакивал, что-то напевал, энергично жестикулировал. Садился и снова вскакивал, привлекая внимание прохожих. Речь шла о балете «Спартак». Хачатурян собирался куда-то ехать. Его уже ждала машина. Но вдруг передумал и пригласил домой на чай:

– Хочу познакомить вас со своей женой, композитором Макаровой.

Он искренне переживал, что её творчество менее известно, чем его. За столом, прихлёбывая чай и громко хохоча, он рассказал трагикомическую историю.

Умер молодой, очень талантливый композитор. Его смерть потрясла всех, и в Союзе композиторов решили: хорошо бы похоронить его на Новодевичьем кладбище. Направили для переговоров в Моссовет, где эти вопросы решал специальный человек, племянника Арама Ильича, главного дирижёра оркестра кинематографии Эмина Хачатуряна. Тот представился чиновнику:

– Я Хачатурян из Союза композиторов.

Потом начал объяснять, что за замечательный человек умер и где коллеги-музыканты хотели бы предать его тело земле. Чиновник вынул из ящика стола внушительный гроссбух, полистал, поводил пальцем по строчкам и, не найдя фамилии умершего, отрезал: его здесь нет. Потом перекинул страницы и, открыв букву «X», радостно сообщил: а вы – есть.

Имел он в виду, конечно, Арама Хачатуряна.

– У них в Моссовете, – сказал Арам Ильич, – все мы прописаны-расписаны. И даже погост уже ждёт...

Очень я любила встречаться с Орестом Верейским. Это был тонкий и неожиданный художник-график. Интеллигентный, породистый, остро чувствующий человек. Он всегда дарил чудесные цветы и говорил: «разрешите ручку».

У микрофона «Маяка» мы беседовали о разном. Запомнился разговор об истории графики, о выдающихся мастерах. Он с упоением рассказывал о Дюрере, который стал первым иллюстратором Библии, раскрывал тайны мастерской художника, комментируя чуть ли не каждый сюжет этой «книги книг». Своим учителем Верейский называл великого русского графика Фаворского. Однажды он пригласил меня на открытие выставки работ мастера. Я никогда не забуду влажных от слёз глаз, которыми смотрел Верейский на его графические работы.

В своё время я не пропускала ни одной премьеры знаменитых ленинградских театров. И, конечно, в первую очередь знаменитого Большого драматического, где царил тогда Георгий Товстоногов. Это была эпоха. Какие спектакли! Какие актёры: Полицеймако, Луспекаев, Стржельчик, Копелян, Лебедев, Лавров, Басилашвили, Борисов, Доронина, Макарова, Шарко....

Каков был Тузенбах в чеховских «Трёх сестрах»:

– Какие пустяки, какие жизненные мелочи иногда приобретают в жизни значение... Вдруг. Ни с того, ни с сего. Считаешь их пустяками, а всё же идёшь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться...

– Правильно, правильно, хорошо. В этом весь Тузенбах: нет сил остановиться, – говорит из зала в микрофон Георгий Товстоногов. И, обращаясь ко мне: ведь это про нас, про нас...

А у меня мурашки по спине...

– Ну, хорошо. На сегодня хватит. Приглашаю ко мне. Моя сестра накормит обедом.

Родная сестра Георгия Александровича была замужем за великим актёром того же театра Лебедевым. После развода Товстоногова с женой она воспитывала и своих, и его детей. Была хозяйкой двух семей, благо жили они на одной лестничной клетке.

Из разговора за обедом:

– Ну, признайтесь, в какую актрису театра вы влюблены?

– В каждую.

– Ну, уж...

Я рассказала Товстоногову, что недавно прочла воспоминания многих больших актёров Малого театра: Остужева, Ленского, Южина. Меня поразило, что все они дружно костерили актрису их театра и жену наркома просвещения Луначарского красавицу Наталью Розенель. Нарком – хороший публицист, но бездарный драматург – писал пьесу за пьесой (всего около ста) специально для ненаглядной жены. Спектакли шли при полупустых залах и не выдерживали и месяца. Талантливейшие актёры были вынуждены играть в них, проклиная и автора, и его героиню. Сам же нарком Луначарский всегда сидел в первом ряду. От его имени Розенель выносили корзины цветов. Только ей.

– Так вот, скажите Георгий Александрович, неужели он, умный, интеллигентный человек не понимал, что его жена бездарна, а он такой же бездарный драматург?

– Не понимал, дорогая, не понимал. Мужчина, без ума любящий женщину, не может быть беспристрастным. Могу вам сказать по секрету, что перед вами такой же слепец. В труппе БДТ играла актриса, в которую я был без ума влюблён. Я, буквально, умирал, когда она выходила на сцену. Труппа выходила из себя. Ко мне засылали актёров, которые смели говорить мне правду. Они пытались раскрыть мне глаза, объясняя, как она беспомощна и бездарна, но при этом высокомерна, зная, что за ней Главный. Всё было бесполезно. Только когда кончилось это наваждение, и пелена спала с глаз, я стал рвать на себе волосы. Так что и с Луначарским вполне могло быть подобное.

– А вы знаете, какую эпиграмму сочинил Демьян Бедный, когда Луначарский написал свою очередную пьесу под названием «Бархат и лохмотья»?

 

Нарком сбирает рублики, одну имея цель:

Лохмотья дать для публики, а бархат Розенель.

 

Луначарский тут же ответил:

 

Ты мнишь себя советским Беранже

Но я, Демьян, не покривлю в душе:

Ты – «б», ты – безусловно «ж»,

Но далеко не Беранже.

 

– А вы, Георгий Александрович, случайно ту актрисёнку к званиям и наградам не представляли?

– Нет, слава богу, не успел. Кстати, в связи с наградами вспомнил: великую Нежданову наградили орденом Ленина. Приглашают на очередной приём в Кремль и очень рекомендуют надеть орден. Стоит она на приёме с бокалом шампанского, а к ней подходит Ворошилов. Потрогал орден на её пышной груди, чем немало шокировал, а потом говорит: что-то он у вас какой-то странный? Нежданова ответила: это он у вас какой-то странный и некрасивый. А я его рюшечками обшила. На том же приёме была и Розенель (при Луначарском) вся в бриллиантах. Сталин сказал наркому: передайте вашей жене, чтобы она себя не обвешивала таким количеством сверкающих побрякушек. А Луначарский ответил: моя жена, Иосиф Виссарионович, знаменитая актриса, и она любит бриллианты... Вот так то. Вот, что значит влюблённый мужчина.

Там же в Ленинграде со мной приключилась грустно-смешная история. Я ездила в этот город не только к Товстоногову. Там всегда были события, интересные для «Маяка»: театры, музеи, филармония. Всюду таланты, которые, как известно, всегда новость. По тем временам это была самая настоящая «светская жизнь», а потому возила с собой самые лучшие наряды, что называется, «на выход».

Однажды, так случилось, что я приехала на Московский вокзал часа за два до отхода поезда. Было время ещё на что-нибудь поглазеть, а потому чемодан решила положить в автоматическую камеру хранения. Набираю цифры, а рядом крутится мальчишка лет семи-восьми. «Интересно? – говорю. – Ну, давай, я буду говорить цифры, а ты набирай». Поиграли, словом. Прихожу к поезду, открываю камеру, а она пуста. Чемодан – тю-тю. Я в милицию. Рассказала там про мальчишку.

– Ну, вы молодец, – говорят милиционеры. Мальчишка-то наверняка наводчик.

В общем, уехала налегке. Мальчишку по приметам быстро вычислили, поймали и вора, который стоял за ним. Вернули пустой чемодан. А потом меня стали без конца вызывать в Ленинград на допросы, как потерпевшую. А свет-то неблизкий. Короче, чувствую, что выпадаю из творческой жизни. А звонили-то всё по телефону Главного редактора, который уже и так рвал и метал. И в очередной раз он уже просто зарычал в трубку: нет её, уехала в командировку, в Африку, надолго.

Самое смешное, что вор этот потом из лагеря писал в редакцию письма. Обещал, когда отсидит, одеть меня, как куколку. А ещё писал, что у них передают «Маяк», и когда он слышит мой голос, то радуется, как родной.

Со многими героями передач я дружила всю жизнь. Некоторых бесконечно любила, перед другими трепетала. Один из них – незабвенный Терентий Семёнович Мальцев – академик ВАСХНИЛ, полевод из деревни Мальцево Курганской области. Мальцев всю жизнь работал на земле. Растил хлеб для людей. Был дважды Героем Социалистического труда. Когда появлялся в Москве на съездах партии или сессиях Верховного Совета, за ним ходили толпы журналистов. А он, высокий, поджарый, с навеки обветренным крестьянским лицом, стеснялся всей этой шумихи.

Он прожил в трудах и заботах почти сто лет. И ни разу, даже при самых неблагоприятных погодных условиях, не оставил односельчан, да и весь Шадринский район, без хлеба. На него молились. По полям родного колхоза ходил только босиком – и ранней весной, и глубокой осенью.

– Так с землёй легче разговаривать, – говорил.

А познакомились мы в Москве. Получила редакционное задание сделать с ним интервью по поводу проходившей тогда очередной сессии Верховного Совета. Он останавливался всегда в гостинице «Москва» в одном и том же номере.

Звоню, представляюсь, прошу о встрече.

– Ну, чё, – говорит, – приходите завтра часика в четыре утра. Я в это время уже на ногах.

– Побойтесь Бога, Терентий Семёнович. Я в это время только спать ложусь.

– Ну, ладно. Пошутил. Приходи после шести вечера. Я уже в номере буду чай пить. Попьём вместе.

Приезжаю. Чайник уже кипит. Стоят стаканы в подстаканниках.

– Здравствуйте. У меня уже всё готово. Кладёт три ложки заварки прямо в стакан и сахара кусков шесть.

– Терентий Семёнович, я с сахаром не пью.

– Так какой же это чай без сахара? Я стаканов семь выпиваю. С бубликом. И сыт. Аж вспотеешь весь. У нас в Шадринске трактир был. Так там чай подавали с полотенцем или без полотенца. Цена была разная. Пока чай пьёшь, полотенцем утираешься да разговоры разговариваешь.

А что это ты за штуку на стол положила?

– Микрофон, Терентий Семёнович.

– Убери. Я этого не люблю.

– Так он выключен.

– Ну, тогда ладно.

– Почему вы так рано встаёте?

– Так с землёй лучше раненько разговаривать, когда она только проснулась. Спозаранку-то всё лучше делается. Устанешь, в колочку зайдёшь (так в Зауралье лесополосы называют), присядешь, на деревеньку полюбуешься, птичек послушаешь – душа отдыхает. Я ведь всё пешком бегаю. В молодости задумал велосипед купить. Стал по рублю в месяц откладывать. Накопил. Купил, а ездить на нём не могу. Всё падаю. Всё село дивилось, на меня глядя – велосипеда-то больше ни у кого не было. Приезжает как-то агроном из Шадринска. «Ты, – говорит, – неправильно ездишь-то. Надо ехать и вперёд смотреть, а ты всё время вниз – под колеса». Сел я, поехал, вперёд-то глядя. Так я потом совет этого умного человека ко всему прилагал: смотрел только вперёд. И в выращивании хлеба тоже.

Я к нему в Мальцево потом лет десять ездила. Умный был человек, упрямый, упёртый, как сейчас говорят. Из староверов. Сколько репортажей было сделано для «Маяка», а потом фильмов и передач на телевидении.

Как-то весной приехала к Мальцеву. В деревенской школе жила. Он вдруг прибегает часов в пять утра.

– Пойдём скорее.

– Что случилось?

– Сейчас увидишь.

Привёл к дому, открыл калитку в огород, а там, за огородами – целое алое море маков. «Сам посадил». Красота несказанная.

– Я ведь сам только увидел. Уже всё село обежал. Звал посмотреть на красоту-то. Да и чайку заодно попить.

Вспоминаю его и горжусь, что столько лет общалась с таким человеком: Мальцевым из деревни Мальцево. Всё вижу, как поставит он, бывало, пластинку на старенький патефон, рукой голову подопрёт и слушает, ничего не видя вокруг:

 

Деревня моя, деревянная дальняя,

Смотрю на тебя я, прикрывшись рукой...

 

Прежде у нас в редакции, когда начинался трёп о том, что было в репортёрской жизни, это называлось «забытыми лентами».

Так теперь случилось, что история целой страны, имена и судьбы людей, которыми гордились из поколения в поколение, стали «забытыми лентами». Так всегда бывает после исторических катаклизмов. Но пройдёт и это...

И, может быть, ещё пригодятся «забытые ленты» нашей общей памяти.

 

Ада Петрова

 

в начало

 

Швецова Людмила Павловна

Трудовой путь начала в 1958 году корректором газеты «Знамя Октября» Тульской области. В 1966 году закончила факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Студенткой успешно совмещала учебу с работой внештатного корреспондента программ «Последние известия» и «Маяк». Здесь прошла путь от редактора отдела выпуска до руководителя радиостанции «Земля и люди». Публиковалась в центральных газетах, журналах «Кругозор», «Огонек», «Крестьянка», «Полярный круг». Автор книги «Завод и люди», сценария в сатирическом киножурнале «Фитиль». Единственная в мире женщина-журналист, четыре раза побывавшая на Северном полюсе, что зафиксировано в Книге рекордов Гиннесса. Л. Швецова – действительный член Географического общества, «Почетный полярник», «Почетный разведчик недр». Воспитала трех своих и двух приемных детей.

 

Домашние реликвии

 

У меня есть домашний музей. Перебираешь его экспонаты и вспоминаешь.

Вот клык моржа: два зверя дрались, когда на вельботе я с пограничниками приближалась к берегу. Вот ключ на старт. Маленький, толстенький с пипочкой – даже не верится, что именно он отправляет в космос огромные корабли. Кусочек камня из подземной пещеры от спелеологов. Рисунок от художника без рук, сотни фотографий с дарственными надписями от самых известных людей страны и перышко от розовой чайки. Небольшой агат с побережья Ледовитого океана. В каждой реликвии – частичка моей жизни...

 

Ключ на старт

Мне несколько раз приходилось быть на Байконуре во время запусков. И всегда мучилась в поисках нового, еще не открытого моими коллегами. И вот однажды, присмотревшись к жизни людей, постоянно проживающих на Байконуре, вдруг увидела его совсем по-другому. Красивый зеленый город Ленинск, где расположен центр отечественной космонавтики, вырос в пустыне, и все, кто приезжает сюда, удивляются его зеленым скверам, дворам. Но каким трудом это дается! Каждый житель здесь знает свое дерево и рано утром и вечером обязательно должен поливать его. Здесь есть ответственные за двор, улицу, квартал.

Помнится, по итогам той поездки я сделала передачу, в которой шел рассказ о тех, кого не знают, о ком не пишут, но от кого зависит успех полетов. Конечно, пригласила слушателей и в домик Гагарина и Королева, в первую школу-лицей. Самым неожиданным эпизодом в передаче стал ответ одного из руководителей космодрома. На вопрос о главной проблеме города генерал-майор ответил: роддом. Оказалось, в городе молодых ежегодно появлялись две с половиной тысячи малышей...

А вот еще эпизод на космическую тему. Помню, во время советско-немецкого полета делали мы передачу «Песни над планетой» по заявкам экипажей.

И наши заказали «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму». Заказ мы выполнили, но не учли, что в этой хорошей песне есть слова: «Который год нам нет житья от этих фрицев!» И поняли это, когда все прошло в эфир...

Три месяца однажды работали с Петром Пелеховым, без единого выходного, и не было рабочего дня меньше 12 часов. За тот полет мне тогда медаль «За трудовую доблесть» торжественно вручили. Не часто нашего брата журналиста баловали наградами. Так что это тоже была сенсация. Но только на два дня...

А через два дня я не туда послала Брежнева. Дело было так. Пришла на смену на «Маяк». В 11.00 мой обзор утренних событий. А телетайп был один. Обычно начинали с Первого лица. А Брежнев должен был вернуться из Польши. Спрашиваю: ТАСС по Брежневу был? Он вернулся? Да, отвечает редактор, на 10.30 наклеили и отправили на эфир». Я спокойно машинистке диктую, что Л.И. Брежнев вернулся в Москву и так далее. В 11.05 звонок из Франс Пресс: Действительно ли Генсек в Москву вернулся? Уверенно отвечаю: конечно. В 11.15 по агентствам зарубежным дают сообщение: «Советское радио скрывает состояние своего премьера, оно сообщило, что Брежнев вернулся в Москву, тогда как он поехал на юг в свою резиденцию поправить здоровье». Я – в сводку ТАСС. Там написано: вернулся на родину... Короче говоря, спасло меня только то, что перед этим я получила медаль...

 

Мужской разговор

Осень 1969 года. Арктический поселок Черский. В маленькой гостинице узнаю, что завтра на ледяной остров, где разместится новая полярная станция «Северный полюс-19», отправляется борт (так называют полярники самолет). Лишь поздним вечером разыскиваю начальника станции. Молодой, мужественное лицо, весь как собранная пружина. Представляюсь: «Всесоюзное радио. «Маяк». Хотела бы увидеть, как рождается станция на ледяном острове в Чукотском море». В ответ резкое – нет. Настаиваю. За многие командировки в Арктику привыкла к расхожему мнению: среди льдов и чисто мужской работы нет места женским капризам. Говорим серьезно, по-мужски. Резкий тон начальника станции сменяется на деловой, потом даже на уговаривающий. «Поймите, для меня сейчас каждая бочка с горючим важнее рекламы. Главное – перебросить огромное количество грузов (идет перечисление на память чего и сколько). Пока погода есть. Каждый час может быть последним. Вот обоснуемся, прилетайте, встретим, как положено». Так я познакомилась с Артуром Чилингаровым, начальником СП-19. Трудным оказался тот дрейф в Северном Ледовитом океане. В середине полярной ночи разразилась катастрофа: ледяной остров разломало. Погибла часть имущества станции. Потребовались поистине героические усилия, чтобы восстановить регулярную работу. Большая Земля ежедневно получала сводки погоды, данные научных исследований, сведения о жизни на льдине в маленьком коллективе. А радио рассказывало об этом всей стране. Много лет прошло с тех пор. А.Н. Чилингаров побывал и в Арктике еще не раз, и в Антарктиде. Потом он стал депутатом Государственной Думы, известным политическим деятелем. Но по прежнему для него Север, его люди, проблемы освоения Заполярья – больная тема, важная в его жизни и любимая. Как и для меня: все, что касается Арктики и северян, заставляет сильнее биться сердце. Видно, полярный микроб действует...

 

Прекрасные опасные места

Удивительный народ – полярные летчики. Вести самолет над океаном тяжкая работа. А вертолет тем более. Наш последний маршрут был из Тикси до архипелага Земля Франца Иосифа между 80 и 82-м градусом северной широты. Он насчитывает сотню с лишним островков самых причудливых форм. Был полярный день, и под лучами яркого солнца возникали перед глазами сказочные рериховские картины. Представьте: летишь и видишь, как тянутся к самолету скалы, похожие на неведомые существа, плененные льдами, в сверкающих серебром снежных одеждах. Вершины и склоны ледников прорезаны зигзагами глубоких трещин. Между ледниками белые застывшие долины. А лед океана? Гляциологи различают десятки оттенков льда – от белого до черного. А однажды во время ледовой разведки мы видели километры красного, льда. Фантастическое зрелище. Оказывается, в его поверхность вмерзли мириады маленьких рачков. Но это прозаическое объяснение тогда не уменьшило потрясения от увиденной картины.

У поэта Андрея Вознесенского есть такие строки: «Опасен Север и необходим». Почему нужна эта верхушечка нашей Земли, где точно над головой висит Полярная звезда, где оба конца стрелки магнитного компаса указывают на юг, где сутки равны году, потому что здесь шесть месяцев день и полгода ночь? Сейчас, когда туда возят туристов, и, может, тысячи людей побывали в этой некогда недоступной точке, все новые экспедиции стартуют к Полюсу. И я горжусь тем, что четыре раза стояла на макушке планеты, и мне даже выдали бумагу, что я первая в мире женщина-журналист, столько раз побывавшая на Северном полюсе. Но я прекрасно сознаю, что моей заслуги в этом немного. Главные герои – это люди, фанатично преданные своей мечте, своему делу, Арктике. И еще больше я горда тем, что узнала их и могу считать их своими друзьями.

 

Людмила Швецова

 

в начало

 

Семина Людмила Андреевна

Всю жизнь, с 21 октября 1944 года, после окончания факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова работала на «Маяке». Участвовала в главных проектах радиостанции (праздничные репортажи с Красной площади, строительство БАМа, съезды народных депутатов, сессии Верховных Советов и др.). Много ездила по стране, участвовала в создании «Панорам» на «Маяке». Сделала циклы передач о выдающихся наших современниках («На рубеже веков. Россия. Люди», «Россия: Век 20-й, век 21-й», «Знаки»). Вырастила двух сыновей: Андрей – врач, терапевт, Михаил – спортивный комментатор радио и телевидения. Награждена знаком «Отличник телевидения и радио», знаком ЦК ВЛКСМ «За трудовую доблесть», медалями «За строительство Байкало-Амурской магистрали» и «За трудовую доблесть».

 

Волшебный пропуск

 

«Маяк» – это волшебный пропуск в прекрасный мир людей, знаменитых и умных, которые слушают тебя внимательно и отвечают на вопросы обстоятельно.

Помню одно из первых интервью для традиционных когда-то праздничных репортажей с Красной площади. Передачи 7 ноября и 1 мая шли живьем, но в них включались записи именитых людей. 1970-й год, весна. Я приехала к поэту, живой легенде, Александру Безыменскому. Когда-то, на школьных олимпиадах, с пафосом читала его стихи:

 

Весь мир грабастают рабочие ручищи,

Всю землю щупают – в руках чего-то нет.

Скажи мне, партия, скажи, чего ты ищешь –

И голос скорбный мне ответил: партбилет...

 

А на студенческой практике в Магадане подарили мне первый изданный в России синий томик Марины Цветаевой. И началась для меня совсем другая поэтическая стихия.

В квартире Александра Безыменского пахло древностью и старостью. Массивное лицо его с характерными возрастными бородавками вдруг затряслось, когда я наивно сообщила певцу пролетариата, что люблю Марину Цветаеву. Поэт проворно вытащил с полки синий томик Цветаевой из известной серии «Библиотека поэзии», открыл сразу на поэме «Крысолов» и заколотил по странице: его рукой, четким каллиграфическим почерком, были дописаны антибольшевистские строки Цветаевой.

– Вот, вот что она писала, а они печатают! – кричал Безыменский.

Интервью для Красной площади я все-таки записала, выполнила задание редакции. Но и вывод для себя сделала: не откровенничать с незнакомыми, хотя и знаменитыми людьми.

После журфака МГУ я попала сразу на «Маяк». Как и всех новичков, посадили меня на выпуск за «младший стол». Подшивать копии новостей и «делать погоду», то есть редактировать сообщения синоптиков. Через две недели я уже умирала от скуки, потому погоду сделала не трафаретную, а что-то типа «Уж небо осенью дышало»... перед цифрами. Пришел на выпуск Главный, Юрий Александрович Летунов:

– Кто погоду делал?

– Я, – растерянно.

– А тут чем вы занимаетесь?

– Дырки прокалываю, веревки продергиваю! В МГУ меня этому пять лет учили.

В тот же день Летунов перевел меня в корреспондентский отдел. И я, ни на день не останавливаясь, делала записи, каждый раз влетая в редакцию счастливой. Что касается стихов и вообще литературы, меня от нее без лишних слов долгие годы отодвигали. Не теми, видите ли, увлекаюсь. Однажды вот Юрия Нагибина записала, а запретил его в эфире и на телеэкране сам председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин, и никто не осмелился протестовать. А я записала Нагибина. Был чудный разговор на его даче в Красной Пахре, и прошло интервью на «Маяке» и в «Последних известиях». В субботу. В понедельник звонок от начальства нашему тогдашнему Главному – Эдуарду Сорокину: почему в эфире был Нагибин?

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил Главный. Так с его и моей легкой руки восстановили в эфире писателя.

А еще в самом начале, в 70-м, я очень провинилась: в канун 8 Марта в редакции вдруг решили – женщин должен поздравить поэт. За несколько часов до эфира отправили меня к Роберту Рождественскому на Калининский проспект. И тут я с ним, лириком, опять начала о любимой Цветаевой, Борисе Корнилове, сгинувшем в 37-м. Часа два мы друг другу стихи их читали, что говорится, завелись. Вдруг я спохватилась: на эфир опоздаю. Добрейший Роберт Иванович просьбу мою выполнил быстро. Сказал: 8 Марта женщинам принято дарить подарки. Я «Подарок» и прочту им, стихотворение:

 

«Замотался на работе, мне с подарком не успеть,

Я себя пошлю по почте на Кутузовский проспект»...

 

И далее история о том, как упаковали его, написали «Не кантовать» и отправили. На Кутузовском собралась вся родня и отправила его назад...

В редакции в этот день работали самые авторитетные выпускающие. Но уже отмечали. Стихи им чрезвычайно понравились, и дали они их в эфир. Была суббота. А в понедельник Летунов шел за мной по коридору, громко вздыхал: уволить не могу, молодой специалист. В тот же понедельник я записала чудное интервью Елены Николаевны Гоголевой, ровесницы века, актрисы Малого театра, она с самим Маяковским в теннис, если я точно запомнила, играла. И я была прощена. А что касается «не тех» писателей, то когда Александр Солженицын вернулся в Россию, подарили они с женой Натальей Дмитриевной библиотечку школе. По «Маяку» достаточно подробно передавали имена авторов книг, оказалось – те, мои любимые, обожаемые...

Буквально через год-два-три моей работы на «Маяке» подошел ко мне известный журналист Константин Ретинский, заведующий отделом радиофильмов, почти заговорщически сообщил: намечается грандиозное дело, не пропусти. В 74-м году начинался БАМ, Всесоюзная комсомольская стройка. И прошла я БАМ от начала до конца. Почти до конца – в середине восьмидесятых, хотя поезда шли уже по всей трассе, стройку притормозили. На волне перестройки, как и многое другое хорошее, БАМ осмеяли, осудили. В кои-то веки в России дорогу построили. Но «дуракам» – по Гоголю, и это было не в жилу.

Декабрь 74-го, маленький городок Усть-Кут на берегу Лены, севернее Иркутска. Мороз под 50. Мы – я, звукооператор Сева Подкопаев и корреспондент «Юности» Леша Богомолов – на попутках добираемся до штаба ЦК ВЛКСМ на западном участке БАМа. В штабе нас и поселили. Сдавали первый участок дороги до поселка Звездный, 64 километра. Журналистов приехало – тьма, так что другого пристанища нам не нашлось. Зато вокруг штаба «ночевали» мощные фээргэшные «Магирусы». Я утром выскакивала на улицу, когда машины отогревались, договаривалась с водителями доехать до Звездного. Там – на укладке, на насыпи работали герои моих репортажей.

Но первую запись на БАМе я сделала в первую же ночь: кто-то из начальников отвез меня на переправу, там провалился под воду тяжеленный «Магирус», и это был лирический репортаж про ночь, звезды, тайгу, о том, как скрипит снег под ногами, и на бело-черном пространстве ярким факелом высвечиваются оранжевые «Магирусы». БАМ – это молодость, это риск, это острота чувств. БАМ – это любовь, как пелось под гитару, это страсть и ответственность.

Именно на БАМе я стала профессионалом. Представьте, что вам каждый день надо передавать в редакцию репортажи. С новостями и живыми голосами участников событий. Представьте, что за репортажем вам нужно проехать десятки километров по бездорожью (от 2-х до 4-х часов), записать, вернуться по тому же бездорожью, мало-мальски смонтировать на записывающей технике (тогда это были магнитофоны «Награ» и оператор в придачу) проехать еще на узел связи километров 20 по городу, вытянутому вдоль реки Лены, и передать репортаж в Москву. На языке классика радио Константина Ретинского это называлось – «готовить к событию». Мое ноу-хау: так как своего транспорта у нас не было и достать его в той ситуации было невозможно, я звонила в милицию и просила отвезти нас на узел связи, у нас дорогая аппаратура (действительно), и за ее сохранность мы не можем отвечать. (А вы представляете, север Иркутской области, еще не закрыты лагеря, в городе «бичи», расшифровка «бывший интеллигентный человек», ныне бомжи.) Милиция шла нам навстречу – замечательные люди, да и с московской прессой им было интересно познакомиться. В каких только спецмашинах с решетками мы не покатались и в Усть-Куте, и в Тынде, и в Нерюнгри, и в Ургале – столицах БАМа.

Подробно – о первом переданном в редакцию репортаже. Наутро после ночной записи на переправе отправила я в Звездный друзей Севу и Лешу. В «Магирусе», кроме водителя, могут ехать еще двое, на следующем поехала сама. Наша машина застряла, долго ее вызволяли, так что в Звездный я попала часа на два позже. Звездный – это пять тысяч жителей. Коллег своих найти мне не удалось. Наивно решила, что они могут быть на укладке, в километре от поселка, там собирали последние звенья рельсов. Пошла туда – мороз, тьма непроглядная, справа тайга, слева насыпь. Иду и реву. Страшно – вдруг волк из леса или бич. Слава богу, на первый пуск отправили сотни милиционеров. Они-то и обнаружили меня, и машину остановили, и велели до Усть-Кута довезти с остановкой на укладке. Без аппаратуры мне там нечего было делать. С Севой и Лешей мы встретились вечером в родном штабе комсомола. Кстати, он загорелся, и ребята помогали вытаскивать ценные документы. А в тот вечер для перегона пригодился ночной репортаж.

За 10–12 лет на БАМе были репортажи о пуске мостов и из строящихся тоннелей (по записке тогдашнего начальника Главтоннельметростроя Юрия Анатольевича Кошелева меня пускали во все, даже в опаснейший Северо-Муйский), интервью в воздухе с вертолетчиками, в поездах с машинистами, всюду. Талантливый Николай Нейч, с которым мы месяц провели на стации Куанда в Читинской области, где произошла стыковка рельсов всей магистрали (там нам даже оборудовали студию), нашел интересный ход: высовывался из окна студии и вещал: а сейчас Л.С. взбирается на насыпь, Л.С. говорит с мостовиками, Л.С. пролетает надо мной (шум вертолета). В общем, начала и концы, а это самое важное, как начать и чем закончить. Репортаж из Кодарского тоннеля мы вели с ним с двух сторон, Коля придумал, кричал мне навстречу: Люда, где ты!? Эхо в тоннеле. И это всем понравилось. Помню, ехали мы с Кодарского тоннеля «к себе» в Куанду на стареньком разбитом автобусе, был страшный холод, и чтобы как-то согреться, я два часа читала стихи. В тот день, как рассказывал потом друзьям гордец Нейч, он меня наконец «зауважал».

А первый поезд по всему БАМу через полгода мы встречали в Тынде с Александром Жетвиным, он был начальником отдела выпуска на «Маяке», и никаких проблем с перегонами репортажей и временем эфира у нас тогда не было. Вообще, это было счастливейшее время: в Тынде не надо было после праздничных репортажей ехать назад часами, возвращаться на узел связи, без банкетов с их теплом и спасительным после напряжения опьянением, чтобы передать репортаж в редакцию.

Когда всех причастных и причастившихся награждали за БАМ, нас в списке не было. Редакция забыла подать представление. Но интеллигентный Главный редактор Эдуард Сорокин извинился. Вскоре мне служебную командировку в Чехословакию оформил, это была моя первая поездка за рубеж. Лучше весенней Праги я ничего затем не встречала, да и сыну Мише-фигуристу полную экипировку для фигурного катания там приобрела. А вскоре и «награда нашла героя» – вручили мне медаль «За трудовую доблесть». Любопытно, что раньше меня ЦК ВЛКСМ наградил памятным знаком с той же формулировкой. Короче, есть женщины в русских селеньях!..

На «Маяке» есть и были люди, всю жизнь занимавшиеся одной только любимой темой. Например, Марина Новицкая – театром и архитектурой. И они достойны всяческого уважения. Но это от характера зависит. Я – другая, «во всем мне хочется дойти до самой сути». Вера Щелкунова, перейдя с корреспондентской работы в начальники, отдала мне музыку, которой занималась (почему-то литературу так мне и не поручив). Несколько лет, до съезда Народных депутатов, когда в бригаду по освещению его и всех демократических перемен включили В. Щелкунову, О. Василенко, А. Рувинского, М. Новицкую, А. Никифорова и меня, я записывала в Большом театре и музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, БЗК и в зале имени Чайковского гениев. По-моему, единственное интервью на радио Альфреда Шнитке после первого его инсульта, беседы с Евгением Светлановым, Валерием Гергиевым, Майей Плисецкой, Родионом Щедриным, Юрием Башметом, Владимиром Спиваковым, Владимиром Васильевым, Екатериной Максимовой, молодой Ниной Ананиашвили и так далее...

Потом была перестройка, поездки с М. Горбачевым и затем с Б. Ельцыным по России, съезды, сессии Верховных Советов СССР и России, отстранение от эфира В. Щелкуновой, А. Рувинского и меня за ярко выраженное свободолюбие, потом возвращение в Кремль после провала путча... А однажды я сама не выдержала. «Как вы надоели с вашими интригами!» – сказала я в перерыве заседаний Верховного Совета России в Белом доме, и ушла снова в «панорамы», в передачи «На рубеже веков. Россия. Люди», «Век 20-й, век 21-й», «Знаки». В конце концов, выпросила я и любимую с детства литературу. И вновь дорогие мои – Борис Васильев, Даниил Гранин, Валентин Распутин, Андрей Битов, Владимир Маканин, Вячеслав Пьецух, Евгений Евтушенко, Олег Чухонцев, Владимир Костров – великая русская литература. Журналы «Новый мир», «Знамя», «Октябрь». Жаль только, что общение с ними свелось до трех минут в эфире. Но таков формат «Маяка» – новости и музыка. Эфир не жалеют нынче только для богатеньких Буратино из шоу-бизнеса, таково время. А великие наши современники – они прорвутся, за ними не только сегодня, но и завтра. Ими сильна Россия. И счастье мое в том, что я не только любила их всегда, но и имела честь говорить с ними.

 

Людмила Семина

 

в начало

 

Безяев Владимир Игоревич

Родился 9 сентября 1949 года. По образованию – филолог, в журналистике с 1971 года. На радиостанции «Маяк» работает с 3 марта 1974 года. Не раз бывал в горячих точках. Вел прямые репортажи из Абхазии, Югославии. На его счету – последний прямой репортаж из Афганистана о выходе командарма 40-й Б. Громова. С 1975 года готовил и вел в прямом эфире все военные парады на Красной площади. Его ежедневная цикловая программа «К 60-летию Великой Победы» удостоена специальной премии на втором Всероссийском конкурсе «Патриот России». Коллеги шутят: «Если Безяева нет в студии, то он – на Байконуре. Если его нет на Байконуре, то он в Звездном городке или в Центре управления полетами, если его нет и там, то, значит, что он все-таки в студии...» Кавалер Ордена Почёта, награждён медалью «За трудовую доблесть».

 

Я – «Заря 25»

 

«Кедр»! Я – «Заря один», буду вам транслировать команды...» Увы, мало кто из нынешнего поколения, знает, какую роль для истории нашей страны и всей планеты значили эти слова и позывные, произнесенные 12 апреля 1961 года. «Кедр» – это позывной первого космонавта Земли – Юрия Алексеевича Гагарина. «Заря один» – главного конструктора Сергея Павловича Королева. Ну а «Заря 25» – наш журналистский позывной, с которым радиостанция «Маяк» не расставалась почти 40 лет. Почти – это, увы, утопленный орбитальный комплекс «Мир», редкие полеты наших транспортных кораблей «Союз», и теперь в сеансах связи чаще слышишь позывные Центра управления полетами в Хьюстоне, чем наши...

У радиостанции «Маяк» к космическим делам особое и трепетное отношение. Дело в том, что один из создателей «Маяка» и первый главный редактор программы «Время» – Юрий Александрович Летунов еще в начале шестидесятых годов прошел подготовку на летчика-космонавта и был в очень хороших отношениях с СП – так в узких кругах называли Сергея Павловича Королева. Потом были многие, но самые лучшие редакционные журналисты: Ю. Фокин, В. Панарин, П. Пелехов, С. Железняк, Л. Лазаревич. И последний из могикан – ваш покорный слуга В. Безяев. Были в нашей команде еще две прелестные дамы: Л. Швецова и Л. Сеченова, но в основном у них были редакторские обязанности. Работали у нас и замечательные технари, без которых никакой эфир был бы просто невозможен, – из ЦУПа ли, с космодромов, из Звездного городка. Особый талант был у П. Норовлева, которого, несмотря на возраст, все называли просто Петя. Впрочем, и самый талантливый из нашей плеяды и мой долголетний учитель и наставник – П. Пелехов, тоже был для всех просто Петя. П. Норовлев был замечательным звукооператором, он мог обеспечить связь куда угодно и на чем угодно. Он умудрялся в голой степи отремонтировать и наладить что угодно и без всего, что угодно.

Никогда не забуду его огромный, побитый и потертый походный чемодан, где было столько заветных деталей, соединительных кабелей и запасных микрофонов. Кто, как ни запасливый Петя, спас нас в Аркалыкской степи, когда было минус 45 и ядреный казахстанский ветерок, от обморожения во время посадки А. Викторенко, А. Сереброва и первого японского космонавта Т. Такиямы.

Во время посадки мы встречали спускаемый аппарат еще в воздухе, на предельной для вертолетов высоте. Обычно мы работали с коллегами и друзьями из программы «Время», среди которых были и наши бывшие «маячники». Через иллюминатор много не снимешь, и мы наблюдали за ходом посадки через открытый люк: при соответствующей температуре за бортом...

Очень скоро мы заметили, что наши лица странно побелели, и если бы не запасливый и заботливый П. Норовлев, у которого нашелся необходимый крем, какие были бы последствия, не трудно представить...

Вообще, мне хочется выделить этот полет по многим причинам. Он был первым для нас коммерческим. Одна из японских телевизионных компаний, чтобы отметить, свой юбилей и соответственно сделать рекламу, подарила нам 40 миллионов долларов. Еще за год до старта, на очередном запуске они провели грандиозную репетицию будущего шоу. Я впервые лично увидел двух самых знаменитых японок – тезок Иоку Оно и Иоку Леннон.

Когда наши гости впервые попали на знаменитый Гагаринский старт, там устанавливали ракету. Они – вопрос за вопросом. Мол, можно посмотреть на ваши лазерные дальномеры? Есть такое понятие, как точка прицеливания. Ракетоноситель не должен никуда отклоняться, чтобы улететь туда, куда надо. А у нас их нет.

Космодром строили практически сразу после войны. До сих пор к старту ведут рельсы с клеймом 1937 года. С первого зэковского БАМа. Наши специалисты решили тогда проблему точной установки ракеты и ее прицеливания с чисто русской гениальной простотой. На фермах обслуживания, которые обхватывают и держат космический аппарат, создана система противовесов, которые выравнивают все сами.

Выходит солдатик в строительной каске с теодолитом, проверит и докладывает: «Отклонение ноль!» Ох, как поразились наши гости.

Японцы, кстати, поставили условие: одна из телекамер обязательно должна снимать момент зажигания и отрыв корабля от стартового стола. Причем с нижней точки, так называемого газоотводника глубиной в 50 метров.

Им объяснили, что в считанные секунды камера сгорит. Японцы согласились на любое время. Я много лет вел эти репортажи, а наше рабочее место в степи было далеко впереди перед укрытиями и трибунами, всего в паре сотен метров от старта, и видел это феерическое огненное зрелище.

Летом очень жалко было голубей. Между запусками они тысячами там вили гнезда и их ошметки вылетали в этом огненном валу... Но вернусь к телекамере. Она отработала положенные секунды. Но оказывается, не сгорела – разве наши Кулибины могли допустить, чтобы «Бетакам» стоимостью в четверть миллиона ушел в никуда, при нашей-то нищете?

Японцы первыми рассказали и даже показали в прямом эфире то, о чем у нас было не принято говорить. Космонавты – люди суеверные. Есть у них гласные и негласные традиции. К примеру, за день до старта – обязательный просмотр фильма «Белое солнце пустыни» и сходить по-маленькому на колесо автобуса, везущего их к старту, и на колючую проволоку вокруг закрытой территории. Причем независимо от пола и гражданства.

Сколько же интересных историй могли бы поведать космические журналисты «Маяка»! В какие только ситуации они не попадали! К примеру, какая-то неудача. Генеральный конструктор и члены Госкомиссии выходят из своей особой комнаты в Центре управления полетами. Лица озабоченные: чего и как наверх докладывать?! А определенные люди им на ушко: «А «Маяк» все уже сообщил...» И на вынужденную посадку в самолете шли, мёрзли в Плесецке или сутками замерзали в замороженной из-за аварии на ТЭЦ гостинице «Центральной» на Байконуре. Летом же там такая душегубка! Бетонная коробка раскалялась так, что мокрая простыня высыхала за несколько минут. А какая там вода... Забудешься, выпьешь из водопроводного крана, и до Москвы можешь не долететь: дизентерия.

Да и песни на космодромах не всегда веселые поют:

 

Дымилась, падая, ракета,

И убегал во тьме расчет.

Кто хоть однажды видел это,

Тот больше к ней не подойдет...

 

Повторюсь, что обычно в прямом эфире мы вели репортажи, в голой степи в нескольких сотнях метрах от ракеты. Ближе к ней был только телевизионный оператор. Если было тепло, то хлебом и сахаром начинали выманивать из нор многочисленных тушканчиков. Заметив их трапезу, начинали появляться змеюки: не самые маленькие и не самые приятные... На одну я чуть не умудрился наступить. И тут же в небе начинали парить огромные орлы. Удивительная природа, а тут команда из Москвы: «Ребята, давайте техпробочку проведем!» И пошла привычная работа.

Казалось бы, ракеты все одинаковые, но каждая взлетает по-разному, у каждой свой характер. Одна стремительно уносится ввысь, как пробка из бутылки шампанского. Другая – может зависнуть на небольшой высоте. Покрутится вокруг своей оси, а у нас внутри в эти мгновения все холодело – а вдруг?! А затем, не спеша, уходила в космос.

Самые впечатляющие старты у тяжелых «Протонов» и «Бурана» – увы, единственный. С этим событием у нас особые воспоминания. Система «Энергия» – «Буран» – уникальная. Представьте себе махину весом более двух с половиной тысяч тонн. Грузовой железнодорожный вагон, к примеру, перевозит 60 тонн грузов. Взлетал «Буран» с переоборудованного стартового комплекса легендарной, но так и не полетевшей, нашей лунной ракеты «Н-1». Не меньшей махины. Высота ферм обслуживания почти 150 метров.

Тот репортаж мы вели с Леонидом Лазаревичем. Работа многочасовая: старт, затем освещение полета на орбите и, наконец, посадка самого «Бурана». Кстати, в автоматическом режиме, чего не могут делать американские шаттлы. И система спасения экипажей на наших кораблях, в отличие от них, тоже имеется. «Буран» и сейчас более чем актуален и современен и мог бы заменить или хотя бы подменить американские «челноки» для достройки международной космической станции, а не стоять в парках в качестве аттракционов. К полету «Бурана» мы долго готовились, как вдруг «указивка» сверху: вести репортаж с задержкой в 10 минут. Конкретно она поступила от тогдашнего секретаря ЦК КПСС О. Бакланова. Даже не зная наших технологий, вы можете задать резонный вопрос: можно ли рассказывать о футбольном матче с задержкой в 10 минут. Это пересказ, а не рассказ о событии. За это время пропадут эмоции, без которых невозможен настоящий репортаж, будут пропущены какие-то детали события. Мы были в шоковом состоянии, и тут наше руководство принимает смелое и верное решение: «Ребята, потихоньку начинайте работать, как договорились...» И мы, по-гагарински, «поехали». Тогда страной руководил М.С. Горбачев. В этот день он был в Орле. Включает в назначенное время телевизор, а там – ничего. Мало того, что на Байконуре была отвратительная погода с плохой видимостью, у наших коллег-телевизионщиков начались проблемы с подачей сигнала, а проще говоря – что-то случилось с радиорелейной линией. Мы работали по другим каналам связи.

Михаил Сергеевич в недоумении, естественно, позвонил Председателю Совета министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову. Мол, где репортаж, что происходит с «Бураном»? Тот, в свою очередь, стал пытать товарища О. Бакланова, и тут, произошло то, чего мы не ожидали. Товарищ Бакланов радостно доложил, что «Маяк» в прямом эфире все рассказывает... Правда, не добавил про свой запрет...

Никогда не забуду ночь, когда мне в прямом эфире, из Центра Управления полетами, пришлось «топить» орбитальный комплекс «Мир». Если бы вы видели глаза пожилых и молодых людей со звездами Героев на груди. Они рисковали на орбите, а здесь плакали.

Были и приятные истории. Как-то во время одного из стартов – помните голос информатора: «10 секунд полет нормальный. 20 секунд полет нормальный...» – с борта прозвучало: «Передаем привет Володе Безяеву и всем дорогим радиослушателям «Маяка».

Не любимым генералам, а нашей радиостанции!

Все бывает в нашей истории. Но я надеюсь, что позывной «Я – «Заря 25» вновь зазвучит в эфире во всю мощь.

 

Владимир Безяев

 

в начало

 

Осипов Николай Николаевич

На «Маяке» – с 1 апреля 2000 года. Практически сразу начал заниматься информацией, связанной с деятельностью МВД: трудовые будни столичных милиционеров, рейды, спецоперации и тому подобное. Кроме криминальных тем приходилось разрабатывать и другие. Самые запоминающиеся – операции по подъему подлодки «Курск», захват заложников на Дубровке и другие теракты в Москве, командировки в Чечню и Косово.

 

 

 

На подъеме

 

У каждого события есть свой цвет, запах и, пожалуй, даже вкус. Судебные процессы пахнут пылью коридоров и протоколов заседаний, митинги и забастовки – галдящей толпой, с цветастыми знаменами и стуком башмаков по тротуару, «Норд-Ост» – мокрым черным асфальтом, ледяным дождем и еще чем-то серым, душным и обволакивающим.

Мое первое серьезное задание пахло морским холодным ветром, снегом и льдом. Это была поездка в Мурманск на операцию по подъему подлодки «Курск». Меня командировали на несколько дней, а вышло так, что я застрял там почти на месяц. В октябре температура на Кольском полуострове опускается до минус десяти – и, надо сказать, что мурманские минус десять – все равно что московские минус двадцать, главным образом из-за сильного ветра и большой влажности. Вдобавок гостиница, где я жил, еле отапливалась, а горячей водой там называлось нечто теплое, тонкой струйкой сочившееся из крана. Так что в первый же день я здорово простудился. Впрочем, времени болеть и скучать там не было. Вся страна тогда с замиранием сердца следила за операцией по подъему «Курска», и информацию в Москву надо было передавать чуть ли не каждый час. Только на один день удалось отвязаться от эфира, когда журналистов повезли в Снежногорск. Там расположен завод «Нерпа», куда должны были доставить «Курск». Дорога шла вдоль Кольского залива, где много военных баз, и сопровождающие нас сотрудники службы безопасности все время следили, чтобы журналисты, не дай бог, не сфотографировали какой-нибудь секретный объект.

Когда добрались до территории завода, нас попросили сдать мобильные телефоны. Наконец мы попали в «святая святых» – заводской док. «Курск» еще лежал на дне, а его место пока занимала другая субмарина, вернее, ее остов. Огромная черная труба, при взгляде на которую трудно было понять, как она вообще могла держаться на воде. Иностранные журналисты тем временем достали припасенные заранее пробирки и бросились набивать их землей и мелкими металлическими обрезками от подлодок. Мы сначала не поняли зачем, а потом вспомнили, что иностранцев больше всего интересовал радиационный фон в районе гибели «Курска», и пробы они собирали для своих лабораторий. Среди российских корреспондентов я обладателей пробирок не заметил.

Впрочем, это частные мелкие подробности. Из тех дней я помню в основном только бесконечное ожидание – когда же поднимут лодку. Сроки операции переносились вновь и вновь, и казалось, что это уже никогда не кончится.

Вечерами все собирались в гостиничных кафе. Надо заметить, что журналисты, работая в Мурманске, разбились на небольшие компании, внутри которых все охотно делились информацией друг с другом, не думая о том, что выдаешь сведения своему конкуренту. Но одна компания никогда не стала бы делиться информацией с другой. Причем я даже сейчас не могу вспомнить, по каким признакам формировались эти «клубы» репортеров.

Тем временем день подъема «Курска» приближался. Накануне вечером нам стало известно, что будут поднимать, скорее всего, утром. Я пошел в гостиницу, лег спать, а где-то часа в три ночи меня разбудил телефонный звонок: «Коля, начали, через пять минут ты в эфире». Я едва опомнился, сидя на кровати в гостинице, начал рассказывать о подъеме подлодки, хотя на тот момент мало кто вообще что-либо знал. Не было известно, что в это время происходит там, в Баренцевом море, а многие даже сомневались, что операция действительно началась. Отработав эфир, я помчался в штаб операции, и, начиная с трех ночи до глубокого вечера каждый час, а иногда и каждые полчаса передавал в прямой эфир всю информацию, которую знал, так что к последнему информационному выпуску «Новостей» успел охрипнуть. Сейчас тот день вспоминается как какой-то один большой выпуск «Новостей», который никогда не кончится. А когда операция завершилась, я ощутил что-то вроде опустошения. Так всегда бывает после больших событий, связанных с сильными эмоциональными переживаниями. Так было и после «Норд-Оста», и после 11-го сентября. Ты словно бежишь, несешься куда-то сломя голову, а потом раз – и пусто. Твоя финишная линия позади, и ты ее даже не заметил. Все кончилось, работа выполнена, и так до следующего события, в которое вновь окунаешься с головой, забывая обо всем, что не имеет к нему отношения.

 

Николай Осипов

 

в начало

 

Сафронова Рената Леонидовна

Коренная москвичка. Закончила редакционно-издательский факультет Московского полиграфического института. Будучи студенткой, сотрудничала в газете «Вечерняя Москва». На «Маяке» проработала 34 года с первого дня основания радиостанции. Вела передачи для российских граждан за рубежом, для полярников Арктики и Антарктики, «Специальный медицинский выпуск», рубрику «Прогулки по Москве» и др. Член союза журналистов России, «Отличник телевидения и радио».

 

 

Мои герои

 

Солдат-генерал

Страна готовилась к годовщине Дня Победы. Готовилась и редакция «Маяка». Я должна была найти исключительную личность и взять интервью.

Кинохроника документального фильма об историческом Параде Победы 24 июня 1945 года сохранила редкие кадры. Торжественно-молчаливо застыли сводные полки, представлявшие все фронты и флоты Вооруженных сил нашей страны. Бьют часы на Спасской башне. Звучит многоголосое ликующее «Ура!». По брусчатке, четко чеканя шаг, идут воины-победители. Впереди – молодой, сильный, очень высокого роста, гордо шагает командир роты знаменосцев 4-го Украинского фронта Герой Советского Союза Петр Андреевич Горчаков. Он прошел Великую Отечественную войну с первых ее дней. Дослужился от солдата до генерал-полковника. Окончил Военно-политическую академию имени В.И. Ленина. Был членом Военного Совета. Возглавлял Политуправление Ракетных войск стратегического назначения.

И вот я сижу в его уютной московской квартире. На столе – фотографии, документы, письма.

– Боевое «крещение» я получил на станции Брасово, что южнее Минска. Там меня тяжело ранило. Хирург говорил: «Отвоевался». Но, пролежав несколько месяцев в госпитале, вернулся в строй. Вместе с другими частями и дивизиями мы освободили 180 населенных пунктов, форсировали реки Сейм, Десну, Днепр. При освобождении Киева меня снова ранило: 32 осколка, из которых 27 удалили, а вот пять остались. В госпитале я узнал, что мне присвоено звание Героя Советского Союза.

После выздоровления комиссар полка Петр Андреевич Горчаков прошел с боями Украину, освобождал Польшу, Чехословакию... Он кавалер двух орденов Ленина, двух орденов Боевого Красного Знамени, пяти орденов Красной Звезды, трех орденов Отечественной войны первой степени, других высоких наград России и европейских стран.

 

Королева небес

По «Маяку» прошел мой очерк о легендарной женщине Марине Попович. Я спросила её: «Что такое полёт?» И она ответила: «Полёт – это зов души, поиск новых возможностей. Это когда руки твои – словно продолжение крыльев, и ты полностью сливаешься с самолетом, в одном ритме с мотором бьется твое сердце».

Летчика-испытателя первого класса, кандидата технических наук, полковника М.Л. Попович нередко называют «королевой небес». Она – единственная в мире летчик, установившая 101 мировой рекорд на самолетах различных типов.

Дорога в авиации нелегкая. И у Марины были случаи критические, отчаянные: когда при разгерметизации кабины теряла сознание, когда без единого, казалось бы, шанса на спасение уходила на второй круг на самолете, буквально набитом танками... «В рубашке я родилась», – улыбаясь, говорила. Порой удивляешься, откуда у нее такая сила воли, мужество. И не только это. Она – любящая мама, бабушка; пишет книги, прекрасно поет; зажигательная женщина в компании.

 

Врач-силач

Героем «Маяка» стал и Валентин Дикуль, в прошлом известный российский силач, а затем руководитель Медицинского реабилитационного центра.

– У нас особо тяжелые больные, – говорил он, – спинно-мозговая травма, детский церебральный паралич. Мы возвращаем людей к жизни. Здесь очень важно, чтобы человек, попавший в беду, поверил в себя.

А все началось с цирка. На одном из представлений вдруг оборвался трос, на котором крепилась трапеция. И юный гимнаст упал на манеж с 13-метровой высоты. Врачи вынесли приговор: перелом позвоночника. Никогда не сможет ходить. Семь лет в инвалидной коляске. Но верил, что природа наделила человека огромными возможностями. И решил бороться. Изучил каждую мышцу, каждый нерв; короче говоря, прошел медицинскую школу. Придумал свою систему реабилитации. И поставил себя на ноги. Стал известным силачом. Два 45-килограммовых шара одновременно перекатывал по телу через руки и грудь; сдерживал на разрыв два легковых автомобиля, которые пытались разъехаться.

А потом В. Дикуль решил помогать встать на ноги, в прямом смысле этого слова, и другим людям – спортсменам, автогонщикам, детям с заболеванием церебральным параличом. Валентин Иванович Дикуль свято верит, что нет предела человеческим возможностям.

 

Не только хирург

Когда вела на «Маяке» «Специальный медицинский выпуск», встречалась с врачами, профессорами, народными целителями.

Борис Васильевич Петровский. Академик. Создал Научный центр хирургии Российской Академии медицинских наук и более 30 лет руководил кафедрой. Здесь он сделал первую в нашей стране операцию по пересадке почки. Здесь были проведены первые операции по поводу кардиоспазма, аневризма сердца, первая операция с применением искусственного кровообращения.

Узнав, что я из редакции «Маяка», не раздумывая, согласился дать интервью.

– Жизнь хирурга очень сложная. Я всегда боролся за высокую мораль. И воспитана она была моим отцом, служившим земским врачом в больнице Ставропольской губернии. С детства у меня была мечта стать хирургом. Обучаясь в университете, много внимания уделял именно хирургии и, будучи студентом, делал первые несложные операции. Работал я и санитаром на «Скорой помощи». А со временем стал главным хирургом Кремля. Оперировал много и многих. Работал вместе с выдающимися отечественными кардиохирургами Бакулевым и Бураковским. Испытывали мы немало трудностей, но уверен, что пользу государству принесли большую. Об этом я рассказал в своей философско-мемуарной книге «Человек. Медицина. Жизнь».

 

Русская мама

В Научно-исследовательском институте педиатрии, многие годы возглавляемом академиком Митрофаном Яковлевичем Студеникиным, меня всегда встречали радушно. Врачи разных специальностей принимали участие в «Специальном медицинском выпуске». Особенно радиослушатели были благодарны за полезные медицинские советы педиатру, заслуженному врачу России Антонине Семеновне Корольковой. Нередко в разговоре со мной она вспоминала свои молодые годы и начало Великой Отечественной войны, когда ей пришлось возглавить эшелон с беженцами.

– В нашем вагоне, – рассказывала доктор, – было 40 женщин и 45 детей. Дни и ночи мы ехали под бомбежкой, над нами гудели, трещали стрелявшие, горевшие самолеты. И все были в таком шоковом оцепенении, что за трое суток ни взрослые, ни дети ни разу не произнесли ни одного слова, никто не попросил пить или есть. Во время большого налета поезд останавливался. Раздавалась команда: «Быстро в лес!» И все женщины, крепко прижимая к себе детей, выбегали, старались укрыться от бомбежки. Но раздавалась команда садиться, и все снова, ни на секунду не отпуская от себя детей, бежали к поезду. Так было трое суток! И все – молча... И вдруг, однажды, на четвертые сутки мой сыночек (ему было два года), узнав девочку, с которой бывал в яслях, громко крикнул: «Мама, – Лилика!» Это был первый возглас, первые человеческие слова, которые словно прорвали гнетущую завесу молчания. Люди словно очнулись, зашевелились, заговорили. Но никто ни на что не жаловался. Это была война...

А потом, уже в мирное время, у врача А.С. Корольковой была командировка в Китай. «Здравствуй, советская тетя!» – обращались к ней на улице Пекина совсем незнакомые черноглазые ребятишки. Молодого доктора из России полюбили. В общении ей всегда помогала добрая улыбка. «Это лучший международный язык», – говорила А.С. Королькова. В честь «знаменитого русского доктора Антонины Семеновны» (так значилось в приглашении) в посольстве был устроен прием. А провожали ее в Россию цветами – весь вагон, включая и ресторан, был ими украшен.

 

Воля поэта

Герои «Маяка» – это люди с прекрасной душой и необычной судьбой. Их много, о всех не расскажешь. Я брала интервью у героя Великой Отечественной, известного поэта Эдуарда Асадова. Читала его стихи по «Маяку». Во время боевого сражения на Северо-Кавказском фронте Эдуард Асадов был тяжело ранен и потерял зрение. Ему было тогда всего 20 лет. Как жить дальше, если ты любил солнце, небо, лес, если ты писал стихи? И бой его продолжался всю жизнь. Поэт боролся с недугом, с неудачами, закалял волю, чтобы «взлететь вверх». Он говорил мне:

– Главное заключается в том, что я любил, верил и страстно желал набрать высоту. И не меньшую, чем у самых-самых «крылатых» птиц. А перебитые крылья – это еще не конец. Конец – когда «перебита» воля.

 

Потомки великих россиян

Приходил к нам в редакцию «Маяка» военный летчик, писатель Иван Спиридонович Рахилло. Он был знаком с Чкаловым, Горьким, Маяковским, Светловым, Вересаевым, Есениным. Один из его друзей – потомок великого русского поэта М.Ю. Лермонтова, его правнучатый племянник подполковник Петр Николаевич Лермонтов!

– Мы встречались с ним, – говорил в своем интервью И.С. Рахилло, – на заснеженных вершинах Кавказа среди тачанок, дымных костров, под цокот конских копыт. Стояли с обнаженными головами перед домиком под Машуком, откуда в последний раз Михаил Юрьевич Лермонтов отправился на дуэль и куда его, уже убитого, привезли друзья. В гражданскую войну Петр Николаевич Лермонтов был заместителем командира кавалерийского полка, а в Великую Отечественную – начальником штаба авиационного истребительного и штурмового полка. Принимал участие в боях за Москву, Ленинград, Сталинград. И всегда в его походной сумке был старый потертый томик со стихами М.Ю. Лермонтова.

А однажды к нам на «Маяк» приехал Президент Шаляпинского центра Юрий Иванович Тимофеев. Он знал детей великого артиста, с некоторыми встречался в Москве, в Италии, поведал много интересного, показал редкие фотографии, афиши. Ю.И. Тимофеев рассказал по «Маяку» о «шаляпинском движении», которое началось в 60-х годах XX столетия, а зачинателем его была дочь великого певца Ирина Федоровна Шаляпина.

– Наш межрегиональный Шаляпинский центр, – говорил он, – насчитывает 10 отделений по России, а также в Латвии, на Украине, в Грузии.

«Шаляпинцы» встречаются с потомками певца, работают в архивах, открывают выставки, организуют музыкальные вечера, фестивали, конкурсы. С 1994 года одна из детских музыкальных школ в Москве носит имя Ф.И. Шаляпина, где юные музыканты и вокалисты приобщаются к культуре через творчество великого артиста.

Рассказывая о детях Ф.И. Шаляпина, Ю.И. Тимофеев сказал: «Каждый выбрал свою жизненную дорогу. Так, сын Борис Федорович стал известным художником. Он жил в Америке, и после его кончины семья передала много картин в дар московскому музею им. Ф.И. Шаляпина. Другой сын, Федор Федорович, был киноактером в Голливуде. Дочь Ирина Федоровна – драматическая актриса, снималась в кино. В архиве Межрегионального Шаляпинского центра имеются неизвестные зрителям кадры с ее участием, которые не вошли в фильм «Цветы запоздалые». В год 130-летия со дня рождения Шаляпина (2003) в Крыму, в Судаке проходил Международный фестиваль оперного искусства, посвященный памяти певца. Туда прилетала из Италии его дочь Марина Федоровна.

В течение всей речной навигации «шаляпинцы» организуют на пароходах тематические концерты. И звучат над речными просторами молодые голоса, исполняющие арии из опер, романсы, песни, которые любил и пел Ф.И. Шаляпин».

 

Родные березы

Моя встреча с Людмилой Зыкиной проходила за кулисами театра эстрады. Она говорила: «Очень хорошо пела моя бабушка Василиса. У неё я многому научилась. Как-то я спросила её: а что такое родина? Бабушка потуже завязала платок на голове, расправила складки на кофте и, обняв меня, сказала: «Родина, внученька, эта березка, что растет под окном. Это земля у порога...»

Николая Сличенко я тоже записывала для «Маяка». Мальчик из табора, поднявшийся до театральных высот, создавший и возглавивший театр «Ромэн». Тяжелый след оставил в душе тот страшный день, когда на глазах его фашисты расстреляли отца. И как же надрывно-рыдающе звучит голос певца, когда он поет родные, народные песни цыган. Словно пропускает их через душу, сердце, разум. Сколько обаяния, эмоциональности, вдохновения! И неудивительно, что на гастролях во Франции восхищенные его выступлением парижанки на руках несли артиста со сцены. Николай Сличенко объездил с концертами весь мир. «И каждый раз, – говорил он, – возвращаясь в Россию, на родину, кланяюсь ей с сыновней благодарностью».

Так и я, став журналистом, войдя в прекрасный творческий, дружный коллектив «Маяка» (а он действительно был таким!), благодарна судьбе, ибо другую жизнь себе не мыслила и не желала бы.

 

Рената Сафронова

 

в начало

 

Лещинский Михаил Борисович

Михаил Лещинский широко известен как автор документальных фильмов и многосерийных циклов, посвященных истории и судьбам участников Второй мировой войны, а также репортажей и фильмов о войне в Афганистане, где в течение четырех лет он работал военным корреспондентом телевидения.

Особое место в творчестве журналиста занимает его совместная работа с Адой Викторовной Петровой над фильмами-расследованиями. Так, они провели журналистское расследование обстоятельств самоубийства Гитлера, сумев в его ходе опровергнуть множество легенд и загадок (фильм «Адольф. Казнь после смерти»). По этим материалам в Англии и США была издана книга, ставшая бестселлером во многих странах. Журналистские расследования были проведены и по обстоятельствам убийства лидера Афганистана Амина (фильм «Дворцовые тайны Кабула»), и по восстановлению обстоятельств похищения и казни Адольфа Эйхмана («Операция Атилла»).

 

«Воспоминанья слишком давят плечи...»

 

Все последние месяцы 1968 года меня мучил ежедневный ночной кошмар, который помню в деталях и сейчас: прихожу утром на Пятницкую, показываю милиционеру удостоверение, а он забирает его и говорит, что я теперь здесь не работаю. Пробуждение было ужасным и только с одной мыслью: как же теперь жить...

Тогда я только пришёл на «Маяк». Причём пришёл уже с хорошим жизненным багажом: работа на заводе, служба в армии, учёба в институте, а, главное, имелся практический опыт профессиональной журналистской работы корреспондентом «Последних известий» Приморского радио, а позже спецкором радиостанции «Тихий океан» в районах плавания дальневосточных рыбаков и моряков.

По нынешним временам такой биографии с лихвой хватило бы на несколько начинающих сотрудников «Маяка», а тогда меня взяли лишь младшим редактором отдела выпуска. Обязанность была простая: срывать с телетайпа ленту с прогнозом погоды, диктовать эту информацию машинистке, убрав предварительно все служебные пометки и явные стилистические и грамматические несуразности, а затем отдавать выпускающему редактору. Я описываю всё это столь подробно совсем не для того, чтобы сказать «несколько слов о себе». Просто таким был обычный подход ко всем, кого брали в штат редакции. Так с низов начиналась школа «Маяка» и «Последних известий», давшая нашему радио, телевидению, журналистике вообще множество блестящих имён.

На выпуске работали люди, отдавшие редакции многие десятилетия. Их имён не называли в эфире, не звучали в репортажах их голоса, но именно они определяли информационное лицо Всесоюзного радио. Александр Горелик, Михаил Алесковский, Галина Ускова, Нина Скалова, Вера Козлова – их авторитет для всей редакции был непререкаем. Я назвал имена лишь так называемых первых пилотов. Они возглавляли смены и готовили самые важные выпуски «Последних известий» на 8.00, 15.00 и 22.00. Были ещё и «2-е пилоты» и третьи. Бригада и размещалась в комнате выпуска, как экипаж в самолёте: в центре – командир, а по бокам – подчинённые. Выпуск жёстко стоял на охране законов информации, которая стекалась из советских и зарубежных информационных агентств, внутренней и внешней корреспондентской сети, от московских корреспондентов. Главное требование к любой информации: первое слово «сегодня» и безоговорочная, многократно проверенная достоверность. И, конечно, обо всём «Маяк» должен был сообщать первым. Переданная в эфир информация ТАССа считалась проколом редакции, исключая, конечно, официальные сообщения. Огромное значение имела и вёрстка, причём не только в рамках информационного выпуска, но и в контексте соседствующих в эфире программ. Одной из «страшилок» «Маяка» была история о том, что на конец «Последних известий» заверстали срочную информацию об очередной зарубежной поездке Хрущёва, а следом диктор объявил сказку «Лягушка-путешественница». За такое тогда можно было не только работы лишиться.

В «пилотской кабине» «Маяка» обязательно присутствовал и корректор. Как правило, это была самая суровая личность, прямой обязанностью которой было придирчиво следить не только за грамматической правильностью каждого выпуска, но и сверять с оригиналом заметки все факты, цифры, имена и географические названия. А ведь на «Маяке» информация была каждые полчаса, а на первой программе «Последние известия» в 8.00, 10.00, 12.00, 15.00, 19.00 и 22.00. Последней инстанцией перед эфиром была цензура. Две симпатичные женщины, с которыми у всех были замечательные отношения, сидели в отдельной комнате на нашем же этаже. Они разделяли все «тяготы и невзгоды» редакционной жизни: если аврал, то и для них аврал, если продление смены чуть ли не до утра, то и они здесь же. Особых проблем с цензорами не возникало, хотя частенько они делали замечания, понять причину которых было невозможно, а они всегда молчали, лишь красноречиво показывая на огромные талмуды, всегда лежавшие под рукой.

Однако и при такой системе случались примитивные ошибки, а часто просто опечатки. Вот один такой эпизод. Шла арабо-израильская война. Мировой скандал вызвало тогда разрушение израильтянами школы в посёлке Абу-Забале, погибли дети. В выпуске «Последних известий» было сообщение об этом, но в названии посёлка никто не заметил опечатки: во второй его части перед буквой «б» вкралась буква «е». Читавшая информацию наша знаменитая дикторша Ольга Высоцкая чисто автоматически произнесла текст, ничего не заметив. Когда она вернулась в дикторскую комнату, то её постоянный партнёр у микрофона Юрий Борисович Левитан спрашивает:

– Оля, что ты прочла?

– А что? Тут написано: Абу – За...бали.

Раздался общий хохот, а Левитан своим невозмутимым и трагическим голосом без тени улыбки изрёк:

– Бедная Аба!

Бывали случаи и пострашней. Это произошло уже в брежневские времена. Он поехал с официальным визитом в Париж, где кроме прочего должен был выступить по телевидению. Наши пропагандисты решили представить это как прямой эфир, хотя, конечно, всё сняли на плёнку ещё в Москве. ТАСС предварительно передал и текст со строжайшим запретом до особого разрешения не давать. Пришедший на утреннюю смену опытнейший заместитель Главного редактора Леонид Вернерович Гюне запрет как-то не увидел и выдал текст на утренний выпуск «Последних известий» в 8.00, хотя Брежнев должен был выступить во французском «прямом» эфире лишь днём. Скандал был невообразимый. На Гюне, фронтовика, прошедшего всю войну, страшно было смотреть. Всерьёз опасались за его рассудок и жизнь. Сумели как-то отстоять. Он отделался лишь полугодовым понижением в должности до младшего редактора. Такие вот уроки, которые остаются на всю жизнь.

И всё же по-настоящему яркая, шумная, сумасшедшая журналистская жизнь существовала вне стен строгого и в чём-то даже чопорного отдела выпуска. В длиннющем коридоре на 4-м этаже, многочисленных редакционных комнатах царило постоянное «броуновское» движение: беготня, крики, смех, слёзы, встречи и проводы, стрекот машинок, мешанина звуков с магнитофонов – всё это было круглосуточным. Двери не запирались никогда, даже в кабинете Главного, где сидели ночные дежурные. Бывали случаи, когда там уборщицы находили отдельные предметы женского туалета. И ничего в этом не было удивительного, поскольку здесь проходила вся жизнь с любовными драмами, рождением и смертью, радостью и горем. И всё это под постоянные «колокольчики» «Маяка», звучавшие каждые полчаса из всех динамиков.

Средоточием, сердцевиной этого существования была комната, на двери которой красовалась необычайно притягательная для молодых табличка «Радиофильм». Здесь обитала «элита»: лучшие репортёры «Маяка». Шефом был известнейший по тем временам радиожурналист Константин Ретинский. Его имя, как и имена Юрия Левитана, Ольги Высоцкой, Юрия Летунова, Лазаря Маграчёва, Германа Седова знали тогда все, кто слушал радио. А, собственно, другого и не было. Телевидение было ещё в зачаточном состоянии. Телевизоров в домах было очень мало даже в Москве. Новостных программ не было. Это уже в начале 70-х, когда на ТВ пришли с «Маяка» Юрий Летунов и целая команда репортёров, получившие задание наладить на телевидении информационное вещание, появилась программа «Время» – родная дочка «Последних известий».

Так вот, команда Ретинского была поистине лабораторией радиорепортажа. Здесь работали только со звуком: от человеческого голоса до самых разнообразных шумов. Звучащие сейчас на всех радиочастотах и в телеэфире сольные выступления корреспондентов в те времена презрительно назывались «озвученной информацией». Каждый материал должен был быть драматическим документальным произведением со своей завязкой, кульминацией, развязкой. Причём считалось, что роль журналиста в эфире должна была быть более чем скромной. Его цель – дать звучание события, эмоциональный фон жизни. Помню, идеалом считался тогда полуминутный радиорепортаж югославского репортёра из разрушенного землетрясением города Скопле: на плёнке не было ничего, кроме стука молотков, забивающих гвозди в крышки гробов.

Ретинский и взял меня «на выучку», стал первым учителем в журналистике. Вообще, тогда было принято иметь учителей. Каждый журналист, даже увенчанный лаврами, всегда с удовольствием называл имена своих наставников. В нашей редакции, где вместе работали сразу несколько поколений, это вообще было культом. Несмотря на свойственное журналистам панибратство, старших называли только по имени-отчеству и на «Вы», хотя при этом в выражениях, бывало, не стеснялись. У Ретинского учителем был старейший московский репортёр, начинавший ещё в конце 20-х, Юрий Константинович Арди. Именно он взял на выучку только что вернувшегося с войны молодого парня, не имевшего ни образования, ни практического опыта. Всё пришло с годами. Я застал Арди в уже довольно преклонном возрасте. Но он храбрился, каждый день ездил на задания, а потом долго и красочно рассказывал в репортёрской о том, что видел, немало привирая при этом.

– Юрий Константинович! – говорил Ретинский. – Что вы нас байками кормите. Пойдите и сделайте репортаж. Тогда и поговорим.

– Костенька, сейчас, сейчас...

Однако сил творческих у него уже не было, и всё кончалось портвейном, поставленным благодарными слушателями, и последующим разносом за очередное сорванное задание.

– Какой же вы м...ак, Юрий Константинович, хотя и мой учитель, – завершал инцидент Ретинский.

Умение работать у микрофона, «читать», как мы говорили, было основой основ профессии. Я до сих пор благодарен за эту науку Левитану, Ретинскому, Седову, нашим звукорежиссёрам Саше Овчинникову и Косте Доронину. Без этого умения никто не подпустил бы и близко к эфиру. На радио существовал специальный список корреспондентов, которым разрешено было работать у микрофона. Был и ещё один перечень, совсем короткий, тех, кто имел право работать прямо в эфир. Это уже был знак не только мастерства, но и благонадёжности, ведь даже за несколько секунд в эфире ты мог успеть сказать что угодно. А на «Маяке» в то время мы уже осторожно экспериментировали с прямым эфиром. Начинали с прямых репортажей о разных событиях в Москве. Как правило, в выходные дни репортёры включались в эфир из концертных залов, с улиц города, парков, спортивных сооружений. Каждое включение не более двух минут, но сколько времени и нервов это стоило. Во-первых, технически это было довольно сложно. Специальная трансляционная бригада с соответствующей техникой обеспечивала трансляцию через городскую телефонную сеть. Пред вечерним включением они занимались подготовкой и проверкой всех линий целый день. Хватало забот на целый день и репортёрам. В основе репортажа, естественно, должно было быть событие, его кульминацию так или иначе должны были почувствовать радиослушатели. А потому всё выверялось до секунд. Заранее должен был быть готов и текст, утверждённый и завизированный в редакции. «Сначала завизируй, а потом импровизируй», – такое было правило. Короче, каждый такой репортаж становился событием, которое потом долго обсуждали в редакции и, конечно, у начальства. Постепенно практику эту стали распространять и на важные события в стране. Не обходилось, конечно, и без курьёзов.

Осенью 1969-го года нам с Григорием Шевелёвым поручили провести прямой репортаж из Ростова-на-Дону с празднования 50-летия Первой конной армии Будённого. Кульминацией торжеств должен был стать парад конников на Театральной площади города, в начале которого звучал рапорт ветеранам. Мы были на всех репетициях, определили вместе с военными точное место рапорта выезжавшего верхом генерала. Именно этот момент и должен был стать «гвоздём» репортажа, а потому и микрофон наш был установлен в этом месте. Всё шло, как по маслу. Наступил нужный момент. Мы – во Всесоюзном эфире. Генерал подъезжает к нашей точке. Я резким движением поднимаю к нему микрофон и... Лошадь, испугавшись моего жеста, падает на колени. Генерал еле удерживается в седле. В эфире непонятный «шум бани». Слава богу, в Москве никто ничего не понял.

Был смешной эпизод и с визированными текстами. Наш ставропольский корреспондент Аполлон Петров готовился к прямому включению на «Маяк» из высокогорной обсерватории. Репортаж должен был пройти в самый пик солнечного затмения. В Москве текст заранее поправили, завизировали. Для местного корреспондента это уже был закон. Ничего менять он не имел права. Репортаж идёт в эфир. Всё замечательно. Слышны даже какие-то трески, похожие на разряды молний. Подробности мы узнали потом. Учли всё, кроме того, что во время полного солнечного затмения становится совершенно темно, и текст читать невозможно. Спас звукооператор: во время всего репортажа он зажигал спички и освещал ими текст. Вот откуда потрясающий эффект разрядов молний.

Постепенно прямые эфиры стали нашим главным делом. Команду Ретинского даже стали называть «эферистами». Впрямую стали транслироваться и репортажи о важнейших событиях в стране.

Особое место занимали в них акции, связанные с космосом. Разрешили напрямую давать репортажи с Байконура о космических запусках. Их пионером стал Юрий Летунов, а потом и Владимир Панарин. Настоящими всенародными праздниками были встречи космонавтов в Москве. В такие дни наши трансляционные точки оборудовались по всей трассе их следования от аэропорта Внуково до Красной площади. У нас формировались специальные бригады, в которые включались даже вызванные специально лучшие собственные корреспонденты в республиках и областях страны. Каждая репортёрская бригада как бы передавала друг другу эстафету следования торжественного кортежа. В один из таких дней, когда столица встречала после полёта Георгия Берегового, мне и корреспонденту в Азербайджане Валерию Пархоменко досталась точка при въезде на Каменный мост, последняя перед Кремлём. Трансляционный пульт и микрофоны установили с согласия хозяев, конечно, в обычной квартире на третьем этаже углового дома, известного прежде тем, что на его крыше были знаменитые пингвины – реклама мороженого. В квартире был балкон, с которого открывался отличный вид на всю округу: от выезда с Якиманки до Боровицких ворот Кремля. Были протянуты линии связи, включая и спецсвязь с Красной площадью, где находился Главный. Была своя связь и у сотрудников 9-го управления КГБ, которые, естественно, присутствовали на такой важной точке, ведь правительственный кортеж должен был пройти прямо под нами.

Всё шло нормально. Мы уже слышали репортаж наших коллег из Внуково, а затем с начала Ленинского проспекта. Ждали в полной готовности. Вдруг Валера Пархоменко, большой хохмач, надо сказать, выкатывает на балкон чёрный пулемёт «Максим». Охрана тут же придавила его к полу, выхватили оружие, нас поставили лицом к стене. Оказалось, что эту пластмассовую игрушку он нашёл в соседней комнате и решил развлечься. Слава богу, кагэбэшники быстро всё поняли и не открыли стрельбу. Пообещав ему разобраться потом, всё же разрешили провести нашу часть репортажа. Но тут случилось ещё одно, уже по-настоящему важное, происшествие. Проводив кортеж до Боровицких ворот, мы стали слушать репортаж из Кремля, но трансляция вдруг оборвалась. Что случилось? Никто ничего не может понять. Звоним на Красную площадь и слышим: у въезда в Кремль кортеж обстрелян из стрелкового оружия. Это было знаменитое покушение то ли на Брежнева, то ли на космонавта. А Пархоменко повезло: в общей суматохе его выходка, оказавшаяся чуть ли не пророческой, осталась без последствий.

Главной же работой репортёрского отдела были трансляции с Красной площади. Тогда их проводили дважды в год: 1 мая и 7 ноября. Причём ещё в начале 70-х оба раза были и военный парад, и демонстрация. На двери отдела почти целый год с небольшим перерывом висел бумажный лист с надписью: «Красная площадь». И, действительно, к майской передаче начинали готовиться в марте, а к ноябрьской – в сентябре.

Объём работы был нешуточный: 50-минутный репортаж о параде и, как минимум, полуторачасовой о демонстрации. Полтора часа ответственнейшего эфира! Конечно, на Красную площадь работала вся редакция и вся внутренняя и зарубежная корреспондентская сеть. Но сходилось всё в руках Ретинского и его постоянной помощницы и официального заместителя Викторины Державиной.

Технология была отработана годами: сначала от всех – творческие предложения, потом первые варианты текстов, потом бесконечные правки, записи, монтажи. Причём этот конвейер был одинаков для всех: от рядового корреспондента до писателей с мировыми именами. Самым трудным всегда был поиск каких-то новых решений, поворотов дежурных тем, подготовка праздничных репортажей о необычных людях и событиях. Поначалу, конечно, в редакцию приходило много нелепых, а подчас и просто глупых текстов. Корреспондент из Сочи, например, предлагал начать праздничный репортаж так:

– Сотни рогатых красавцев встретят нынешний Первомай на Черноморском побережье...

Оказывается, речь шла о том, что в горы были завезены для размножения олени из других районов страны. Или:

– Сегодня утром по дороге на праздничную демонстрацию известная вологодская колхозница Малинина пройдёт мимо своего бюста...

Здесь героиней репортажа должна была стать Дважды Герой Социалистического труда, бронзовый бюст которой был установлен в родном селе. Запомнился и текст из Пензы:

– В октябрьский праздник тысячи горожан соберутся у столетнего раскидистого дуба. Под этим дубом Иван Андреевич Крылов написал свою знаменитую басню «Свинья под дубом».

Постепенно всё утрясалось, и наступал момент, когда выглаженный и свёрстанный поминутно текст передачи в красной папке уходил к зампреду по радио Алексею Архиповичу Рапохину. Оттуда он возвращался с повторяющимися из года в год замечаниями: мало партии, мало рабочего класса, мало колхозного крестьянства. На этот случай уже были заранее готовы тексты призывов ЦК КПСС, выступления штатных писателей на партийную, рабочую и колхозную темы. Дальше было сложнее: текст уходил к Председателю Сергею Георгиевичу Лапину. При всех разноречивых оценках, человек он был очень образованный, знающий и настоящий редактор. Он правил каждый текст сам, делая пометки синим карандашом. Этот цвет разрешался только ему, а красный – цензуре. Помню неважный в общем-то эпизод, когда в момент появления на трибуне Мавзолея пионеров с букетами у нас был текст: дети дарят цветы руководителям партии и правительства. Лапину не понравилось. Тут же на тексте он перебрал и вычеркнул несколько вариантов глагола, а остановился на слове: передают. Так отныне и писали всегда. Пустяк, но тогда в нашем деле пустяков не было.

И вот, наконец, наступало утро праздника. Собираемся в редакции в 8.00. Все тексты готовы, плёнки проверены и увязаны в стопки. По традиции Главный редактор садится на папку с первым экземпляром. Пауза, а потом пошли. Путь недальний: от Пятницкой через два моста к Красной площади. Метро «Новокузнецкая» закрыто, на улицах пусто и тихо. Издалека, правда, из-за Садового кольца уже слышны шумы праздника, но на подступах к Кремлю лишь шеренги офицеров с голубыми просветами на погонах. Оцепление КГБ. Многократные проверки специальных служебных пропусков, и вся наша довольно многочисленная группа у здания ГУМа. Именно здесь, в помещении на третьем этаже, окна которого выходят прямо на Мавзолей, наша студия и аппаратные. На Красной площади уже выстроены парадные расчёты пешего строя, а в ГУМе – тоже войска. Солдаты дивизии внутренних войск в повседневной форме и с оружием лежат вповалку на полу и на лестницах здания. Лежачих их не видно в окна. А присутствовать надо: на всякий случай. Здесь же внизу развёрнуты полевые лазареты, а рядом буфеты с праздничными яствами. Это уже для гостей с трибун Красной площади.

В самой студии, у окон и дверей, тоже офицеры КГБ, правда, уже в штатском. В предбаннике студии и на прилегающем балконе ГУМа – журналисты, техники и множество известнейших в стране людей: писатели, поэты, спортсмены, артисты, художники, Герои войны и труда. Все они сегодня будут у микрофона на Красной площади.

Стрелка курантов на Спасской башне идёт к 10-ти. У микрофона в студии Юрий Левитан и Ольга Высоцкая. Рядом с ними Ретинский и я. Нам вести парад. Юрий Борисович громко говорит: «Тишина!» и плавно опускает тумблер на микрофоне:

– Внимание, Внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Микрофоны Всесоюзного радио включены на Красной площади столицы.

Много всякого было в моей жизни за четыре десятка лет работы на радио и телевидении, но ничего похожего на этот миг я не переживал никогда. Необычайно острое ощущение всей огромной страны, которая сейчас слышит эти слова, почти физическое прикосновение к ходу истории.

А ведь это и была история. Работать у микрофона рядом с Левитаном – это ли не прикосновение к ней.

Как-то в командировке, за гостиничным ужином Юрий Борисович рассказал мне о том, как он читал самый первый «салютный» Приказ Верховного Главнокомандующего.

– Поздним вечером 5 августа 1943 года в радиостудию на московском телеграфе, откуда в годы войны шли радиопередачи, примчался нарочный из Кремля с большим пакетом в руках. На пакете надпись: читать немедленно. Бегу в аппаратную, на ходу срывая сургучные печати. Сажусь к микрофону, включаюсь и, ничего ещё не понимая, читаю первые слова: Приказ Верховного Главнокомандующего. В голове сумятица: такого раньше не было. Были лишь сводки Совинформбюро, сообщения с фронтов, а тут – приказ. Читаю, постепенно вникая в смысл: освобождены города Орёл и Белгород... Волнение нарастает, чувствую, что-то предстоит особое, но надо сдержаться, не форсировать голос. Но на последних фразах: «Сегодня Москва от имени Родины салютует доблестным войскам...» уже не могу сдержаться и почти кричу. Прочитал. Выхожу из аппаратной, а за окнами слышны над Москвой залпы салюта, первого салюта войны. Мокрый от волнения, возбуждённый вбегаю в комнату, где сидит всё начальство. Молчат. Смотрят на красный телефон. Как я прочитал? Молчат. И тут звонит телефон. Председатель срывает трубку: «Да, товарищ Сталин. Передам товарищ Сталин. Спасибо...» И тут же всё взорвалось: поздравления, эмоции, радость всеобщая. И лишь один скромный человек в углу молчит. Это редактор из службы контроля. Когда всё улеглось, он говорит тихим голосом: «А у вас, Юрий Борисович, грубая ошибка в ударении была. «Салютует» от французского «салю», так что и читать надо «салютует» с ударением на второй слог, а не на третий, как прочли вы. Я записываю замечание. Все в недоумении, а Председатель говорит: «Товарищу Сталину понравилось, так и будем впредь читать». Так до сих пор и читаю...

Вообще тема войны была для нас одной из самых главных. Это неудивительно. Ведь после Победы прошло немногим более двух десятков лет, были ещё живы и относительно молоды те, кому довелось вернуться. И в редакции работало много фронтовиков. Каждый год в День Победы, который тогда ещё был рабочим днём, в коридоре на четвёртом этаже выстраивались наши ветераны: Гюне, Ретинский, Ананченко, Горелик, Вера Козлова, Синявский, Майзлин, Киперман, Горинов, Али Гусейнов, Седов, Смирнов... В этот день они раз в году надевали свои награды и сразу становились совсем другими. Им подносили «фронтовые сто грамм», а на закуску варёную картошку с селёдочкой и солёными огурцами. Даже Лапин, люто ненавидевший всяческие неформальные сборища в редакциях, в этот день замечаний не делал, хотя, конечно, знал: его кабинет был на том же этаже.

Именно у нас в редакции родилась ежедневная программа «В этот день 25 лет назад». Первый раз она вышла в эфир «Маяка» 1 января 1970 года. Изо дня в день вплоть до 9 мая мы рассказывали о событиях завершающих месяцев войны, наши корреспонденты вели репортажи с мест былых сражений, а гостями студии были и маршалы, и рядовые. Интересно, что даже в нашем Комитете мы нашли полного кавалера ордена Слава инженера Василия Дятлова.

Был среди наших товарищей и ещё один интереснейший человек: Михаил Борисович Киперман. В годы войны он был редактором дивизионной газеты. А его прямым начальником состоял политработник Леонид Ильич Брежнев. Это было под Новороссийском, на знаменитой некогда Малой земле. И вот однажды скромнейшего и тишайшего Михаила Борисовича срочно требует к себе Лапин:

– Только что звонил Леонид Ильич, – говорит, – очень обижается, что вы его забыли. Не позвоните, не зайдёте... Надо бы это поправить, а то неудобно…

Долго мучился Киперман после этого разговора. Всё никак не мог придумать, как же ему позвонить Брежневу, чтобы не обижался...

А принцип построения программ об истории войны жив и сейчас: и на радио, и на телевидении, да и на «Маяке» тоже. Идея, значит, хорошей была. Мне же самому тоже не раз удалось провести подобные циклы: и 30 лет назад, и 35, и 40, и 50, и 55. Теперь вот надо готовиться к 60-летию.

А с Брежневым и Малой землёй и у меня кое-что связано. В 1973-м году мне было поручено провести трансляцию о вручении Брежневым Новороссийску Золотой Звезды города-героя. Торжества проходили на городском стадионе. Наша трансляционная точка прямо перед трибуной, на которой восседал Брежнев и его окружение. Под трибуной развёрнут целый штаб 9-го управления КГБ во главе с полковником Курносовым, отвечавшим за прессу и нам хорошо знакомым. Конечно, как всегда, нервотрепка, неурядицы с линиями связи, какие-то неувязки по времени выхода в эфир. Короче, обычная работа. Заиграли гимн. Все встали. Началось. Трансляция пошла, и я, расслабившись, закурил. Смотрю – от главной трибуны ползёт ко мне по гаревой дорожке стадиона один из подручных Курносова. Что случилось? – думаю. А он подползает, дёргает за штанину и шипит: «Ползи за мной». Ползём обратно под трибуну уже вместе. Курносов вне себя и тоже шипит: «Ты что делаешь? Гимн, все стоят, а ты перед глазами Генсека раскуриваешь. Сиди здесь, жди и молись, чтобы на трибуне не заметили, а то не сносить тебе головы». Обошлось. Никто не заметил. Но Курносов отпустил меня, только когда все уже уехали. Пришлось мне догонять кортеж, который поехал к знаменитому памятнику-вагону на Малой земле. Подлетел и сразу с микрофоном к Брежневу. Охранник шепчет на ухо: «Что ж ты микрофон прямо в харю ему тычешь?» Ничего себе, думаю, уважает его охрана. Смотрю, а он уже готов: плетёт что-то в микрофон: вот, мол, под этим вагоном ваш Генеральный секретарь спасался от немецких пуль... А потом как брякнется перед вагоном на колени. Охрана еле подняла...

Запомнился и последний день этой необычной для меня работы. Брежнев улетал в Москву с аэродрома в Анапе. Жара была страшная. Выстроили всех на лётном поле: ветеранов, журналистов. Ни тени, ни воды. Час стоим, два – его всё нет. Потом только выяснилось, что Брежнева завезли на открытие первого у нас завода по производству пепси-колы. Ну и угостили, дав попробовать уже освоенный местными коктейль: спирт, разбавленный американским чудо-напитком... Тогда многим ветеранам стало плохо на аэродроме. Сердечный приступ свалил и моего коллегу, нашего корреспондента в Сочи Валентина Герасимова. Он только переехал туда из Магадана. Контраст оказался таким резким, что Валя попросился обратно в Магадан. Да и я после этого визита уже никогда больше не соглашался работать «на паркете». Холуйское это дело, да и творчества никакого. Меня не перестаёт удивлять, как рвутся к обслуживанию сильных мира сего нынешние молодые журналисты. Конечно, это самый короткий путь, чтобы быть на виду, быстро заработать популярность, но мастерства и уважения так не заработаешь. Не зря потом они, как истинные холуи, в книгах и устно хают своих прежних хозяев, выливая на них ушаты грязи.

На «Маяке» же идеалы прежде были другие. Главное, к чему стремились все, – это командировки. Не какие-нибудь зарубежные – такого тогда просто не знали, – а поездки по нашей стране. И чем дальше, глуше угол, тем интереснее.

Важным делом на «Маяке» постепенно стали прямые эфирные репортажи о событиях в разных концах страны. Главным образом это относилось, конечно, к громким «трудовым победам».

О чём мы только не рассказывали в эфире: строительство новых железных дорог на севере, посевные и уборочные кампании на юге и востоке, пуски крупнейших металлургических предприятий, гидроэлектростанций. Такое было время, что этим жили все. На стройки стремилась молодёжь, а, значит, новости оттуда были интересны и школьникам, и родителям тех, кто уже там трудился.

Принцип был один: благодаря журналистским акциям поднять значимость тех или иных событий на уровень всесоюзный. Летом 1969 года происходило перекрытие Ангары в районе строительства новой Усть-Илимской ГЭС. Это сложное дело. Чтобы построить турбинный зал станции, надо прежде осушить под него часть речного дна, а значит, изменить русло реки. Делается это не сразу. Примерно неделю надо засыпать реку, чтобы направить её по новому пути. И вот наша бригада приехала в Усть-Илимск. Барачный посёлок, где было одно более или менее капитальное здание: школа. Там мы с Ретинским и поселились, в первом классе «Б». В бригаду входил режиссёр Саша Овчинников и трансляционный инженер Петя Норовлев. Мне очень дороги их имена, поскольку с этими людьми столько пройдено, столько пережито. Тот же Усть-Илим. Представьте: в течение 5 дней перекрытия Ангары мы должны были ежедневно 5 раз выходить в прямой эфир с репортажами о происходящем. Редакция исходила из того, что таким образом мы значительно раздвинем рамки события, сделаем его общественно значимым, отпразднуем очередную трудовую победу. И всё это действительно удалось. Наша трансляционная точка, откуда мы сутками не уходили, была оборудована между основным руслом реки и котлованом, куда должны были перекинуть её воды. Это называлось продольной перемычкой. Связисты протянули прямо над Ангарой провода, идущие от нашего микрофона до районного узла связи. Петя Норовлев провёл там несколько суток, выстраивая всю технологическую цепочку прохождения сигнала через тысячи километров до центральной аппаратной на Пятницкой. Тогда это казалось чудом, пределом возможностей. И вот началась эта эпопея. По берегу Ангары двинулись сотни тяжёлых самосвалов с гранитными глыбами. Вода в Ангаре закипела, встала на дыбы, окутав всё вокруг мельчайшей водяной пылью. Повторяю, что всё это длилось 5 дней. С каждым часом русло реки сжималось всё больше. Натиск реки, зажатой в проране, то есть в части ещё не перекрытого русла, возрастал. Ежечасно менялись значения скорости течения и объёма проносящейся там воды. Огромные бетонные кубы и гранитные глыбы несло как детские фанерные кубики. Картина битвы была полная: сплошная завеса из пыли и воды днём, пробивающиеся через неё фары машин и огни прожекторов ночью. Конечно, голосов у нас не было уже на второй день, с глазами тоже было неважно. Однако дело шло. Москва была довольна и требовала ещё большего. А, собственно, чего большего? Мы уже иссякли, исписались, ведь ничего нового не происходило: из часа в час одно и то же. Разве что, только цифры разные. На этом мы и строили свой «детектив», нагнетая всенародный ажиотаж.

Кончилось всё тем, что, когда взбесившаяся Ангара размыла всё-таки поперечную перемычку и устремилась в новое русло, мы оказались на острове, которым стала перемычка продольная. В суматохе общей победы в штабе перекрытия о нас просто забыли. Выручили связисты Пети Норовлева, которые сообщили начальству о нашем в прямом смысле бедствии. Нас вместе со всем хозяйством удалось вывезти через бушующую Ангару на мощном буксире.

В редакцию мы вернулись триумфаторами, и лишь старый и мудрый ответственный секретарь Исаак Раввин сказал: «Целыми днями звучали в эфире Ретинский и Лещинский, как Бобчинский и Добчинский. Надо бы одному из вас сменить фамилию, взять псевдоним». На что прямолинейный Ретинский ответил: «Исаак! Ты сначала сам смени фамилию, а заодно и имя...»

Впоследствии таких акций было проведено множество. Планируя их, в редакции исходили из того, что «Маяк» должен быть не только транслятором событий, но и творцом их. И ещё один яркий пример этого – Пушкинские праздники поэзии в Михайловском.

Началось всё с инициативы Ираклия Луарсабовича Андроникова устроить поэтический праздник в день рождения поэта. Союз писателей организовал поездку на псковскую землю известнейших поэтов, артистов, литературоведов. Естественно, заранее об этих планах было известно нашему обозревателю по темам культуры Аде Петровой. Она и предложила сделать эту акцию всесоюзной. Бригада «Маяка» выехала в Пушкинский заповедник заранее. Мы объехали все окружающие деревни, городки. Естественно, побывали в Михайловском, Петровском, Тригорском, на могиле поэта в Святогорском монастыре. В результате на «Маяке» прошла литературно-документальная передача о сегодняшнем дне пушкинских мест, в которой был и анонс событий предстоящих. И вот 6 июня 1970 года на огромную поляну у ворот усадьбы Михайловское с самого раннего утра пошли люди. Это было удивительное зрелище: шли по несколько километров из всех окрестных деревень, шли нарядные, как на большой праздник. В ранние утренние часы мы впервые и вышли в эфир с этого места, чем, конечно, ещё подстегнули интерес к событию. А уж когда приехали поэтические делегации из Москвы и всех союзных республик, то поляна была заполнена до отказа....

Целый день тогда звучали в Михайловском стихи поэта, в храме Святогорского монастыря пел духовные песни Иван Семёнович Козловский, звучали пушкинские строки и на могиле поэта. Всё это целый день транслировал «Маяк». С тех пор Пушкинский праздник стал ежегодным и проходил вплоть до 90-х годов.

Более четверти века назад я распрощался с «Маяком», уйдя вслед за многими нашими товарищами на телевидение. Во многом благодаря им оно встало на ноги. Почти все громкие телевизионные имена прошлого связаны своим рождением с «Маяком»: Юрий Летунов, Нина Севрук, Леонид Хатаевич, Дамир Белов, Евгений Синицын, Герман Седов, Ада Петрова, Светлана Розен, Николай Озеров, Нина Ерёмина, Георгий Зубков, Виктор Любовцев, Фарид Сейфуль-Мулюков, Александр Каверзнев, Григорий Шевелёв, Александр Тихомиров, Александр Крутов и многие, многие другие. У многих из нас на телевидении тоже была большая творческая жизнь, но уже другая...

«Иных уж нет, а те далече...» К сожалению, сбылись для меня ночные кошмары первых месяцев работы на «Маяке», с воспоминания о которых я начал эти заметки. В 1995 году сотни журналистов «Останкино» остались без работы. Их просто выбросили на улицу, предав и продав. Преднамеренно была оборвана преемственность творчества, нарушена связь поколений. Кто из нынешних может рассказать о своих учителях, гордится работой рядом со старшими? Впрочем, кому это теперь надо?.. Но куда ж деться? Вспомните Цветаеву:

 

«Воспоминанья слишком давят плечи,

Как будто это было не со мной...»

 

Михаил Лещинский

в начало

 

◄◄ в оглавление ►►