Глава 1

КЛАССИКИ ЖАНРА

 

1.3. ЖУРНАЛИСТСКИЕ РАССЛЕДОВАНИЯ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

 

Для русской журналистики XIX века очень важно было достучаться до умов современников, донести волнующие общество проблемы. Высот, выразившихся в блестящих журналистских расследованиях, она достигала в репортажах, корреспонденциях, судебных очерках, которые в России принято было обобщенно называть «публицистика». И если американские исследователи с гордостью пишут о том, что школу «разгребателей грязи», «сочетающую в себе сильную социальную критику с углубленным пониманием проблемы», прошли Теодор Драйзер, Джек Лондон, Эптон Билл Синклер и Ирвинг Стоун[1], то какую школу должен был пройти Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, чтобы подняться до уровня социальной критики в «Истории одного города»?

 

«История одного города» – роман-антиутопия? Журналистское расследование!

 

Михаил Салтыков-Щедрин

 

Исследование и глубокий анализ общественной жизни, ее извращений и пороков всегда были главной задачей Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина (1826–1889), а жизнь первого пореформенного десятилетия давала ему в руки материал для поразительных сопоставлений. Уже в очерках из цикла «Признаки времени», которые печатались в «Современнике» и «Отечественных записках», встречается понятие «торжествующее бесстыжие». В 1908–1909 годах Горький готовил лекции по истории русской литературы для Каприйской школы.

«В наши дни, – писал он, – Щедрин ожил весь. И нет почти ни одной его злой мысли, которая не могла бы найти оправдание в переживаемый момент»[2].

Сатира Салтыкова-Щедрина оказалось созвучной не только мрачному периоду реакции, но и настоящему моменту. Так, в очерке «Хищники» из «Признаков времени» есть все, чем пестрят газеты сегодня: «пирамиды», концессии, жульничество. И разве не прекрасной иллюстрацией деятельности иных современных губернаторов является «История одного города», написанная им в 1869–1870 годах?

Новое сочинение Щедрина произвело сложное впечатление на русское общество. Часть критиков была согласна с тем, что «это превосходная мастерски написанная сатира на градоначальников» и советовала «нашим влиятельным людям познакомиться с ним, прежде чем они решатся подать свой голос за проект о рассмотрении губернаторской власти». Иные обвиняли писателя в стремлении «поглумиться» и «позлословить» над народом. Но абсолютное большинство дореволюционных критиков сочло, что зеркало сатиры в глуповской эпопее обращено «не к настоящему, а к прошедшему». Очевидно, их ввело в заблуждение то, что рассказы смиренных глуповских летописцев содержали в себе намеки на некоторые подлинные события русской истории. Но не историческую, а совершенно обыкновенную сатиру имел в виду, по собственному его признанию, Салтыков-Щедрин. Острие этой сатиры было направлено против тех черт русской действительности, которые, по мнению писателя, «делали ее не совсем удобной». К таким чертам он относил, в частности, «благодушие, доведенное до рыхлости», и «легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом».

«История одного города» остается самой совершенной сатирой Салтыкова-Щедрина. Причудливо переплетая настоящее и минувшее, писатель создает блестящий образец литературного произведения, жанр которого определить затруднительно. Что это – роман? антиутопия? исследование? В одной из наиболее обстоятельных работ, посвященных истории журналистских расследований, – коллективной монографии, подготовленной группой ученых Северо-Западного университета (North-West University) под руководством профессора Дэвида Протесса, сказано: «Выбор сюжета, подбор и организация фактов в процессе написания расследовательских материалов служат нравственной задаче – вызвать сочувствие к жертве, которая, может, не вполне безгрешна, но достаточно невиновна для того, чтобы вызвать возмущение действиями властей»[3]. С этой точки зрения «Историю одного города» вполне можно назвать журналистским расследованием.

 

Расследования Николая Лескова: последствия печальны

 

Николай Лесков

 

Сама специфика русской жизни была такова, что журналистам и писателям вольно или невольно приходилось подчас выступать в роли расследователей. Причем попытка разобраться в ситуации иногда приводила к последствиям едва ли не трагическим. Так случилось с русским писателем Николаем Семеновичем Лесковым (1831–1895), литературная деятельность которого, как писал Горький, «началась тяжелой для него драмой, которая могла бы и не разыграться, если б русские интеллигентные люди умели относиться друг к другу более внимательно и бережно...»[4].

30-го мая 1862-го года Лесков опубликовал в «Северной пчеле» пространную статью «О пожарах в Петербурге», которая подорвала его литературное положение на два десятилетия. История этой публикации такова. 28-го мая 1862-го года в шестом часу вечера по городу разнеслась весть: горят Апраксин и Щучий дворы! Сотни деревянных лавок, ларей, балаганчиков и складов, загоревшиеся по неизвестным причинам, через несколько часов представляли собой огненное море. Если учесть, что несколькими днями раньше в различных местах Петербурга уже пылали пожары, то нетрудно представить возникшую в связи с этим панику. В толпе высказывались мысли, что пожары совсем не случайны. Их связывали с деятельностью революционных кружков и прокламациями «Молодой России».

 

Пожары в Петербурге, виновников которых так хотел найти Н. Лесков

 

Лескову довелось стать свидетелем того, как избивали студентов. «Подозрительных» молодых людей пытались бросить в бушующее пламя. При этом толпа громко проклинала поджигателей. Под впечатлением увиденной сцены Лесков отправился в редакцию «Северной пчелы». Здесь также говорили о связи пожаров с революционными прокламациями, но бесчинство толпы и равнодушие полицейских возмущали всех присутствующих.

Тогда Лесков вместе со своим другом Бенни решили через газету обратиться к полиции с требованием расследовать слухи и найти истинных виновников пожаров. «Среди всеобщего ужаса, который распространяют в столице почти ежедневные большие пожары, – писал Лесков, – в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек. В народе указывают на сорт людей, к которому будто бы принадлежат поджигатели, и общественная ненависть к людям этого сорта растет с неимоверной быстротой... Для спокойствия общества и устранения беспорядков, могущих появиться на пожарах, считаем необходимым, чтобы полиция тотчас же огласила все основательные соображения, которые она имеет насчет происхождения ужасающих столицу пожаров...». Этим обращением Лесков предполагал защитить студентов от клеветы. Но случилось обратное.

В редакцию газеты вскоре пришли два человека, которые назвали себя «депутацией от молодого поколения», и заявили протест Лескову, обвиняя его в натравливании органов власти на студентов. Журнал «Искра» поместил карикатуру, изобразив добровольную дружину «Северной пчелы», спешащую на тушение пожаров. Писатель получил два анонимных послания с угрозами. Статья Лескова, его апелляция к властям была воспринята как пособничество реакции. В июне в «Северной пчеле» вышли его оправдательные статьи. Но это ничего не изменило. Скандал и сплетни вокруг имени Лескова не прекращались. Петербургская интеллигенция отвернулась от него, и 6 сентября Лесков покинул столицу с заграничным паспортом. «Если родишься в России и сунешься на писательское поприще с честными желаниями, – проси мать слепить тебя из гранита и чугуна», – так определил драматизм судьбы писателя известный публицист и журналист Г. Благосветлов[5]. Лесков был соткан всего лишь из нервов.

 

Исторические расследования. «История Пугачевского бунта» А.С. Пушкина

 

В своих исторических расследованиях современные журналисты чаще всего отталкиваются от того, что принято называть историческими загадками. Иной раз на основе мемуарных и документальных источников они строят версии жизни и смерти поэтов, политиков, космонавтов и других известных людей. Эпоха гласности чрезвычайно расширила круг тем для такого рода расследований. Сегодня они пользуются необычайной популярностью.

Методы журналиста и историка в данном случае схожи, но не следует забывать о том, что любое изложение фактов не тождественно самим фактам. В любом случае это – создание новой реальности. Каждому из нас дано видеть только изнанку того узорного ковра, с которым американский писатель Т. Уайлдер сравнил человеческую жизнь. Лицевую же сторону видит только Бог. И только ему понятен смысл переплетения и значение каждой отдельной нити. Историки и журналисты по-своему исследуют узелки и обрывки ниток на изнанке ковра, и каждый пытается воссоздать узор на свой лад. Степень достоверности воспроизведенного определяется степенью нравственности и добросовестности.

Можно, подобно Джеку Бердену, откопать «что-то» и на судью Ирвина. Потому что Вилли Старк был, разумеется, прав: «всегда что-то есть». Наверное, и Берден, который когда-то изучал историю, имел основание утверждать, что «историку все равно, что он выкопает на свалке, из кучи золы, из заоблачной горы дерьма, каковой является человеческое прошлое»[6]. Но нельзя забывать о том, что блестящее журналистское расследование Джека Вердена обернулось трагедией. «Да, этот второй экскурс в прошлое увенчался полным успехом. А в первый раз мне не повезло. Я не добился успеха, потому что в ходе исследования пытался обнаружить не факты, а истину. Когда же выяснилось, что истину обнаружить нельзя, – а если и можно, то я ее все равно не пойму, – мне стало невмоготу выносить холодную укоризну фактов», – вспоминает Берден[7].

Вопрос о том, факты или истину дано обнаружить журналисту при проведении расследования, остается открытым. Перспективу и угол зрения он всегда выбирает сам. В конце концов, журналистским расследованием можно назвать и заполонившие ныне прилавки книжных магазинов брошюры с названиями типа «Любовники Екатерины II», но историческое расследование требует от журналиста более серьезного отношения к материалу и в первую очередь – огромного скрупулезного труда. Он должен знать об описываемом событии или человеке все и даже более. Примером такого добросовестного расследования является «История Пугачевского бунта» Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837).

Мы до сих пор не знаем подлинных причин, побудивших Пушкина обратиться к истории крестьянской революции 1773–1774 годов. В 1862 году академик Я.К. Грот, публикуя в журнале «Русский вестник» переписку Пушкина с военным министром Чернышевым, впервые высказал мысль, что первоначально поэт собирался писать историю Суворова. Концепцию Грота подхватили другие исследователи, она вошла в широкий обиход и, наконец, была канонизирована в академическом издании «Истории Пугачевского бунта», увидевшем свет в 1914 году. Сторонники этой точки зрения мотивируют ее тем, что именно Суворову молва приписывала взятие самозванца и прекращение мятежа. Поэтому, решив писать о нем, Пушкин и затребовал из архива следственное дело Пугачева. Их дальнейшие рассуждения сводятся к тому, что документы настолько захватили поэта, что, увлекшись ими, он позабыл о главной теме.

Но, скорее всего, правы те литературоведы, которые утверждают, что именно Пугачев интересовал Пушкина, а Суворова он упоминал лишь потому, что так легче было получить доступ к архивам. В пользу этой концепции говорит и то, что в течение всего 1833 года Пушкин изучал материалы по истории бунта, да и волна холерных бунтов, которая прокатилась по России начала 30-х годов XIX столетия, делала эту тему чрезвычайно актуальной. «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – эти слова в «Капитанской дочке» произносит Гринев, но они с предельной точностью выражали позицию самого Пушкина.

Он читал исторические труды П.И. Рычкова, «Обозрение уральских казаков» А.И. Левшинова, записки А.И. Бибикова, французские источники. Мимо его внимания не прошел ни один хоть сколько-нибудь значимый документ, рассказ или просто анекдот. Даже глупый и ничтожный антипугачевский роман «Le faut Pierre III», написанный в 1775 году и переведенный на русский язык в 1809-м под названием «Ложный Петр III – жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева», пригодился поэту[8].

25 марта 1833 года он приступил к написанию первой главы «Истории Пугачева» (название «История Пугачевского бунта» книга получила по настоянию Николая I). В конце мая работа вчерне была закончена, но Пушкину было необходимо побывать в тех местах, где проходило восстание. В июле он обращается к Бенкендорфу с просьбой позволить ему уехать из столицы на два-три месяца. Он побывал в Оренбурге, Казани, Нижнем Новгороде, Симбирске, рылся в провинциальных архивах, опрашивал старожилов. Эти поездки не обошлись без казусов. В поселке Бердах Пушкину удалось собрать много интересного. Молодые казачки пели ему свои песни, старики рассказывали, что могли вспомнить о Пугачеве. За каждую песню или интересный эпизод поэт платил червонец. Иных угощал вином и усаживал за свой стол. Подобная щедрость заставила бердских обывателей засомневаться в личности странного гостя. Они сочли за благо собрать сход и написали донесение на имя начальника края, военного губернатора В.А. Перовского: «Был у нас неизвестного звания человек. Лицом смугл, волосом черен и курчав, на пальцах вместо ногтей когти. Подбивал под пугачевщину и дарил золотом. Должно быть, антихрист»[9]. Но Василий Алексеевич Перовский оставил это донесение без внимания. Он оказывал Пушкину самое широкое содействие и помощь в сборе материала и даже отдал ему из канцелярии все дела о Пугачеве[10].

«История Пугачевского бунта» вышла в свет в декабре 1834 года. Печаталась она с дозволения правительства, минуя цензуру. Очевидно, царь хотел припугнуть не в меру строптивых помещиков ужасами бунта. «Разрешая печатание этого труда, его величество обеспечил мое благосостояние», – писал Пушкин в феврале 1834-го. Но его надежды не оправдались. Через год в дневнике поэта появится запись: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что еще хуже – не покупают». От продажи книги Пушкин выручил не более 20 тысяч рублей. После его смерти в квартире осталось 1775 нераспроданных экземпляров (из трехтысячного тиража).

Современники встретили «Историю Пугачевского бунта» более чем прохладно. Большинство выражало мнение, что Пушкин взялся не за свое дело. «Признаюсь, – не скрывал сожаления поэт, – я полагал вправе ожидать благосклонного приема, конечно, не за самую “Историю...”, но за исторические сокровища, к ней приложенные». Действительно, вторая часть книги Пушкина, состоящая из документов, мемуаров и прочих памятников эпохи, была поистине «драгоценным материалом», что вынужден был отметить даже В. Броневский, подвергший сочинение Пушкина резкой критике в январском номере «Сына Отечества» за 1835 год. Позднее дореволюционная критика отказывалась признавать даже эти достоинства книги. «Недостаток знакомства с самыми важными источниками не мог не отразиться на этом сочинении. Надобно еще удивляться относительно обилия верных сведений, собранных поэтом», – писал Я.К. Грот в 1862 году. Между тем, по собственному признанию, Пушкин в период подготовки к работе над «Историей Пугачевского бунта» «прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и пр.». Он также пишет: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но престарелых свидетелей»[11].

 

Владимир Михневич

 

Автором любопытных исторических расследований является и Владимир Осипович Михневич, имя которого, к сожалению, мало известно современному читателю. Он родился в Киеве в 1841 году. Учился на историко-филологическом факультете Университета Святого Владимира, но курса не окончил, так как большую часть времени вынужден был заниматься гувернерством ради поиска средств к существованию. В Киеве же он стал пробовать себя в журналистике: печатался в «Киевском телеграфе», посылал карикатуры и юмористические статьи в «Занозу» и «Искру».

В 1865 году, окончательно избрав своим поприщем журналистику, Михневич переезжает в Петербург. Пять лет он мечется в поисках заработка – занимается составлением прошений и перепиской бумаг, изредка печатается в петербургских газетах. В 1870 году его приглашают участвовать в сатирическом журнале «Будильник», с 1872 года Михневич – воскресный фельетонист «Сына Отечества», оттуда переходит в «Голос», а в 1877 году становится сотрудником «Новостей и Биржевой газеты», где проработает более двадцати лет.

Владимир Осипович был историком по призванию. Исторические расследования всегда оставались для него любимой работой. Он судил события дня судом высшим и беспристрастным «в той широкой перспективе, которая дается лишь людям именно по их специальности историка»[12]. С самого первого дня основания журнала «Исторический вестник» (1880) Михневич был его постоянным сотрудником. Здесь он опубликовал множество работ, в частности «Историю карточной игры на Руси». Любовь к истории сделала из него знатока петербургской жизни. Михневич – автор книги «Петербург весь на ладони» (1874). Первая часть этого труда, «Петербург в старину», если и уступает в объеме известной книге М. Пыляева «Старый Петербург», то «превосходит ее достоверностью материала и осторожностью его разработки»[13].

Однако самым известным сочинением Михневича являются «Язвы Петербурга», которые в 1882 году печатались на страницах журнала «Наблюдатель», а в 1886-м вышли отдельным изданием. Основным источником для написания «Язв Петербурга» автору послужила однодневная перепись, которую провели в городе в 1869 году. Данные переписи Михневич дополнил отчетами петербургской полиции, официальной статистикой, литературными источниками и собственными наблюдениями. В результате получилась книга, достаточно мрачная, но содержащая множество малоизвестных подробностей, которая и сегодня представляет интерес для исследователя.

 

Репортеры-обличители

 

Дореволюционная русская журналистика представляет собой огромный пласт, изученный столь плохо, что об этом остается только сожалеть. Кто сегодня читает старые газеты? Если иметь в виду, что журналистское расследование предполагает глубокое изучение ситуации с разных сторон, в том числе и с той, которую стараются замолчать или не афишировать, то русская журналистика оказывается знакомой с этим жанром достаточно давно. В 1913-м году А.Е. Кауфман писал в «Историческом вестнике»: «Американские репортеры славились своей находчивостью. Подслушать, подсмотреть, проникнуть в частное собрание в виде лакея, с чисто шерлоковской ловкостью наводить на беседу человека, не склонного к интервью, – все это должен уметь американский репортер. Русская журналистика лишь теперь вырабатывает этот тип, но я встречал много лет назад репортеров, для которых не существовало закрытых дверей»[14].

В конце XIX века Кауфман работал в Одессе и занимал должность редактора газеты «Одесский листок», основанной В. Навроцким. В то время в Одессе было два очень популярных человека: градоначальник П.А. Зеленой и В.В. Навроцкий. В течение 18 лет Зеленой держал местное население в страхе. В прошлом моряк, он обладал необузданным нравом и крайне вспыльчивым характером. Мичман Зеленой плавал когда-то на знаменитом фрегате «Паллада», и писатель И. Гончаров даже посвятил ему несколько строк своего романа, чем Зеленой чрезвычайно гордился. Говорили, что ему покровительствует Петербург, где он «лично известен», и что про него спрашивают: мол, мой Зеленой также ругается?[15] Очевидно, именно это обстоятельство позволяло градоначальнику, о возмутительных выходках которого ходило множество слухов, чувствовать свою полную безнаказанность. В. Навроцкий трепетал перед ним не менее других, но этого человека также знала вся Одесса.

Василий Васильевич Навроцкий никогда ничему не учился и не знал даже грамоты, но это не мешало ему почти 40 лет издавать свою газету. «Если бы вы, Василий Васильевич, родились в Америке, то при ваших талантах непременно достигли бы наивысшего поста – президентского», – сказал Навроцкому на одном из чествований адвокат Куперник[16]. «Одесский листок» особо славился тем, что его издатель разрешал своим сотрудникам «разделывать под орех» местных городских деятелей. Тип репортера-обличителя был популярен в Одессе именно благодаря Навроцкому. « “Разделывать” – это их ремесло, – писал в “Дневнике” Короленко, – и они прежде спрашивают, кого нужно оплевать, а уже после подыскивают резоны»[17].

Дореволюционная журналистика, путь которой был усеян разбитыми жизнями и загубленными дарованиями, знала и немало имен ловких репортеров. При определенном желании в их творчестве можно углядеть ростки жанра журналистского расследования, но делать это вряд ли нужно ввиду явной ничтожности и пустячности материалов, создававшихся на потребу публике и в расчете на «хорошую розницу». Это прекрасно понимали те, кто относился к своей профессии достаточно серьезно: «И я поражаюсь теперь: неужели эти ненужные и глупейшие темы были нужны тогдашнему обществу. И делаю вывод: нужны. Мыслящая буржуазия очень нуждалась в наших “пустяках”. Навроцкие это понимали лучше нас... Мы замазывали щели, в которые могла проникнуть неожиданно свежая струя [...] Я не разоблачаю, не собираюсь также и каяться. Каяться мне не в чем. Я был не хуже других»[18].

Для того, чтобы вести расследование, достаточно даже намека на то, что кто-то совершил злоупотребление. Но основу профессии журналиста-расследователя составляет не умение «подсмотреть» и «проникнуть», а гражданская нравственная позиция. Именно поэтому Юлия Шрейера – про которого говорили, что чин статского советника и почтенный возраст не мешали ему сгибаться в три погибели, когда нужно было добывать ценные сведения[19], – только называли «королем репортажа», а стать им сумел Владимир Гиляровский (1853–1935).

 

Владимир Алексеевич Гиляровский. Король репортажа

 

Владимир Гиляровский, «король репортажа»

 

Сама личность этого человека была исключительной. В 1871 году, не окончив гимназии, он бежал из дома. Его странствия продолжались десять лет – был бурлаком на Волге, крючником, пожарным, табунщиком, циркачом, провинциальным актером и много еще кем. Этот живой, общительный человек обладал незаурядной физической силой, он, шутя, ломал серебряные рубли и разгибал подковы. «Я не знал усталости, – писал он о себе в день 75-летия, – а слова “страх” и “опасность” отсутствовали в моем лексиконе»[20].

В 1882 году он начал печататься в «Московском листке», через год пришел в «Русские ведомости». Обгоняя извозчиков, носился по Москве – с убийства на разбой, с пожара на крушение. Его хорошо знали обитатели Хитрого рынка и ночлежек. «Король репортажа» был московской достопримечательностью. Личность этого незаурядного человека неизменно вызывала симпатии.

Его корреспонденции из Орехово-Зуева о пожарах на фабрике Морозовых в 1882 году ставили целью докопаться до истинных причин трагедии. Гиляровский проник на фабрику под видом рабочего, толкался в очередях по найму, ко всему прислушивался и приглядывался. Публикации в газете наделали много шума. Генерал-губернатор приказал арестовать и выслать автора.

Благодаря Гиляровскому стала известна и Кукуевская катастрофа все в том же 1882 году – крушение поезда под Орлом на Московско-Курской железной дороге. Причины и последствия этой трагедии пытались замолчать. Незамеченным проник репортер в специальный поезд, в котором ехало на расследование железнодорожное начальство. Две недели провел он в страшной могиле, в которую рухнул поезд вместе с людьми в результате того, что насыпь оказалась размыта сильным ливнем.

Он был на Ходынском поле в день коронации и оказался в самом пекле ходынской катастрофы. Вырваться из спрессованной многотысячной обезумевшей толпы оказалось нелегко даже такому сильному человеку, как Гиляровский. Но уже утром следующего дня он вновь был на этом страшном месте. Единственным откликом на случившееся 26-го мая 1896-го года была его статья в «Русских ведомостях».

Репортажи Гиляровского неизменно вызывали общественный резонанс. И все же до полноценного расследования они не дотягивают в силу самой специфики жанра репортажа и того, что Чехов, говоря о Гиляровском, называл «трескучими описаниями».

 

Владимир Галактионович Короленко. Разоблачение дворянских хищений. Мултанское дело

 

Расследования в русской журналистике всегда определялись личностью автора. Наиболее интересные из них принадлежат перу великого русского писателя Владимира Галактионовича Короленко (1853–1921), которого современники называли «зеркалом русской совести» и «нравственным гением».

 

Владимир Короленко

 

Его первым публицистическим произведением стала напечатанная в «Новостях» статья об инциденте в Апраксином переулке 5 июня 1878 года, когда трехтысячное население одного из работных домов разгромило дворницкую. Петербургские газеты откликнулись на эту вспышку народного гнева похожими друга на друга сообщениями, написанными на основе информации из полицейского участка. По официальной версии конфликт разгорелся на национальной почве, так как замешанные в нем дворники были татарами. Единственной газетой, которая имела иную точку зрения, стали «Новости»: для Короленко, увлеченного в ту пору идеями революционного народничества, было очевидно, что данный конфликт возник не столько на национальной, сколько на социальной почве.

В апреле 1885 года казанская газета «Волжский вестник» предложила ему сотрудничество. Именно здесь Короленко публиковал свои статьи и корреспонденции из Нижегородской губернии, которые по праву могут считаться образцом журналистского расследования. Период с 1886 по 1896 год стал для Нижнего Новгорода эпохой Короленко. «Начиная еще с декабря 1899 года, – писал Короленко, – я сильно увлекся местными интересами. А местные интересы, по крайней мере, настоящего времени – это почти целиком хищения, хищения, хищения»[21].

В 1890–1891 годы он ведет напряженную борьбу с дворянскими хищениями. Прежде всего он обратил внимание на фигуру председателя нижегородской уездной земской управы М.П. Андреева. Это был хищник, открытый и никого не боявшийся. Умный, энергичный, изворотливый, он держал в ежовых рукавицах весь уезд. В небольшой статье «История темных денег» (Волжский вестник. 1890. №2) Короленко разоблачает махинации Андреева с 5 тысячами рублей. Эту сумму, которая образовалась в начале 80-х годов из остатков от смет на городские училища и пожертвований частных лиц, должны были передать городской управе еще в 1884 году. Последняя в течение пяти лет вела переписку с председателем земской управы и, утомленная тщетными попытками вернуть деньги, с 1888 года перестала вносить в смету проценты с полагающегося ей капитала. Все это время 5 тысяч рублей (и проценты с них!) находились на руках Андреева, а в 1889 году он заявил о них очередному земскому собранию, сказав, что ему удалось «отстоять» деньги от посягательств городского общественного управления, и предложил признать их принадлежащими земству. Собрание, тронутое великодушием своего председателя, не задумываясь, покрыло его грехи и решило потратить сумму на постройку сельскохозяйственной школы, а изобретатель периода «затемнения денег» Андреев был отпущен с миром. Историю этого беззаконного прошения и вскрыл Короленко на страницах «Волжского вестника».

Такой же характер носило его вмешательство в дела пароходного общества «Дружина», которым руководил действительный статский советник М.И. Шипов. Краху этого общества Короленко посвятил семь обстоятельных статей, доказав, что истинное положение дел в «Дружине» выглядит совсем не так радужно, как это было представлено в «Нижегородском листке» и «Биржевых ведомостях». Крах «Дружины» Короленко назвал «счастливым банкротством», имея в виду, что оно не повлекло за собой те последствия, к которым обычно приводит несостоятельность крупных фирм. «В данном случае все произошло как-то совсем наоборот: отовсюду несутся похвалы умелости, добросовестности Шилова. Как будто только краха и недоставало, чтобы «умелость» М.И. Шипова засияла в полном блеске»[22].

Свое расследование Короленко начал с внимательного анализа годовых отчетов и балансов общества. Настораживало уже то, что отчеты с 1875 по 1885 год получить оказалось сравнительно легко, но все последующие тщательно скрывались, и достать их оказалось невозможно, несмотря на энергичные поиски. Публицист сумел доказать, что препятствия расследованию чинились для того, чтобы скрыть сеть злоупотреблений вроде скупки правлением общественных акций[23].

Очень большой резонанс имела в Нижнем Новгороде и кампания Короленко против Александровского дворянского банка, систематически разграбляемого его руководителями. Начиная с №11 за 1891 год перед читателями «Волжского вестника» разворачивалась история Александровского банка. Короленко подробно анализирует причины, вызвавшие острый банковский кризис. Каждая из восьми статей представляет собой самостоятельное расследование: «Тревожные признаки», «Банк и гласность», «Устав и практика», «Недоимки и продажа залогов», «Ревизия 1884 года». Помещает Короленко и историческую справку об Александровском банке, отмечая, что в течение 47 лет своего существования эта «сокровищница нижегородского дворянства» не вдохновила никого из своих многочисленных хозяев на составление «коротенького исторического описания».

Выводы Короленко убедительны и четки. Рисуя картины нарушений, он объясняет, почему нижегородское дворянство оказалось плохим банкиром и не выполнило взятых на себя обязательств. Вопреки уставу, в Александровском банке была уничтожена гласность: его отношения с местной прессой характеризовались как систематические гонения, здесь допускались незаконные льготы для заемщиков, результатом которых стали громадные недоимки, а для того, чтобы покрыть растраты М.П. Андреева, банк прибегнул даже к особого рода кредитам. Недопустимо было и то, что известие о привлечении одного из директоров к делу о подлоге застрахованного имущества было оставлено руководством банка без должного внимания.

Кроме статей в «Волжском вестнике», Короленко посвятил делу Александровского банка отдельную брошюру. Он добился ревизии банка, в результате которой несколько директоров были отданы под суд. Жена одного из них отравилась сразу же после ареста мужа, а сам он умер в тюрьме. Общественность Нижнего Новгорода была сильно взбудоражена. И хотя «чувствительные люди стали говорить, что Короленко убивает людей корреспонденциями»[24], он продолжал служить делу справедливости.

Много душевных и физических сил отдал Короленко расследованию дела мултанских вотяков. Этот процесс в конце XIX века всколыхнул Россию. Сегодня о нем мало кто помнит, но любопытно, что именно он подсказал тему столь популярному ныне писателю Б. Акунину для его провинциального детектива «Пелагея и белый бульдог».

5-го мая 1892-го года на окраине села Мултан Вятской губернии нашли труп нищего вотяка – без головы, сердца и легких, со следами уколов на теле. Местные полицейские и судебные власти решили, что имело место ритуальное человеческое жертвоприношение. И хотя врач, осматривающий труп, следов прижизненного мучительства не обнаружил, 11 крестьян-удмуртов были арестованы по подозрению в убийстве. Следствие длилось два с половиной года и велось непростительно небрежно. С самого начала оно ставило своей целью не установление истины, а отыскание доказательств виновности мултанцев. Обвиняемых пытали и били для того, чтобы они сознались в совершенном жертвоприношении. В декабре 1894-го года 10 человек были преданы суду в городе Мамлыже Сарапульского уезда. Семеро подсудимых были признаны виновными и приговорены к каторжным работам.

 

Мултанские удмурты, обвиненные в человеческом жертвоприношении, на процессе.

Фото 1896 года

 

24-го января 1895-го газета «Казанский телеграф» нарисовала картину произвола и нарушений элементарных правил судопроизводства. Приглашенный на процесс «ученый этнограф» нес несусветную чушь. На основании сказок и прочих жанров фольклора (да и сказки-то он привел не вотяков, а черемисов!) он утверждал, что у православных христиан – мирных и трудолюбивых вотяков издавна существует обычай человеческих жертвоприношений.

«Делом мултанцев» возмущались многие, но никто не откликнулся на него с такой страстью, как Короленко, который, по его собственному признанию, «поклялся на свой счет чем-то вроде аннибаловой клятвы» и теперь не мог ничем другим заниматься и ни о чем другом думать. Он объехал, обошел всю глухую часть Вятской губернии, опросил местных жителей. «Я посетил село Мултан, – писал он. – Я был на мрачной тропе, где нашли обезглавленный труп нищего Матюшина... Я еще весь охвачен впечатлениями ужасной таинственной неразъяснимой драмы, и мне хочется крикнуть: нет, этого не было! Судьи осудили невиновных!» Вмешательство Короленко не ограничилось выступлением в «Русских ведомостях». Писатель принимает решение побывать на вторичном разбирательстве дела.

 

Владимир Короленко на процессе мултанских вотяков

 

29-го сентября 1895-го года в Елабуге подсудимые вновь предстали перед судом. И вновь присяжным были предложены те же слухи и тот же односторонне обвинительный материал. Стенографистов на этот процесс не пускали, но Короленко и журналисты А.Н. Баранов и В.И. Сухоедов записали все, что говорилось на нем, почти дословно. «Мы трое писали три дня, не переставая. У меня отекли пальцы, и сделался пузырь от карандаша, – зато всякий вопрос и всякий ответ занесены»[25]. Изданную ими брошюру «Дело мултанских вотяков» читала вся Россия. В упорной борьбе дважды невинно осужденные были оправданы.

 

Обложка книги Вл. Короленко, посвященной расследованию Дела мултанских вотяков

 

Репутация Короленко была столь безупречна, что в кругах русской радикальной интеллигенции между Февралем и Октябрем 1917-го его называли вероятным президентом будущей свободной России[26]. До конца своих дней этот человек не оставлял надежду воздействовать на ход событий. В 1920-м году он обращается с письмами к Луначарскому, упрекая новую власть в своекорыстии и самоуправстве. Поводом для этого обращения была деятельность ЧК, которая вызывала принципиальное осуждение Короленко. «Большевик, – пишет он наркому просвещения, – это наглый “начальник”, повелевающий, обыскивающий, реквизирующий, часто грабящий и расстреливающий без суда и формальностей»[27].

Слова «нравственного гения» на этот раз услышаны не были. Шесть писем Короленко к наркому просвещения, опубликованные в парижском журнале «Современные записки», уже ничего не могли изменить. В декабре 1921-го года Короленко умер. Он был последним из великих русских писателей, которые так и не стали советскими. Последним же великим журналистом стал его современник Влас Дорошевич.

 

Влас Михайлович Дорошевич.

Дело братьев Скитских

 

Влас Дорошевич

 

В судьбе Власа Михайловича Дорошевича (1864–1922) было немало драматических поворотов. Они начались с самого рождения. Мать будущего журналиста, известная в свое время сочинительница исторических романов Александра Ивановна Соколова, была дамой эксцентричной. Имея на руках грудного младенца, она умудрилась попасть в какую-то политическую историю, бежала за границу, оставив сына, к одеяльцу которого приколола записку с просьбой назвать ребенка в честь Паскаля. Имя Блез было непривычно русскому слуху, поэтому младенца окрестили Власом. Через десять лет А.И. Соколова вернулась в Москву и через долгий судебный процесс вытребовала ребенка от опекунов к себе. Отношения матери и сына оставались, мягко говоря, неоднозначными, неслучайно один из псевдонимов, который изберет себе Дорошевич, будет «Сын своей матери».

Дорошевич, вне всякого сомнения, был человеком иного склада, нежели Короленко. Но в лучших своих работах он полагал совесть единственным судьей, которого «поставил Бог над нашими мыслями». Просто, в отличие от Короленко, который без всякой позы мог сказать о любом своем поступке: «Поступил так, как этого требовала моя совесть, то есть моя природа», – такая «проверка совестью» наступала для Дорошевича в минуты экстремальные. Именно тогда провозглашаемая им задача «честной и нравственной печати: будить общественную совесть, протестовать против общественного зла»[28] из красивых слов превращалась в руководство к действию.

«Проверкой совестью» стала для него, в частности, поездка на Сахалин. Поднимаясь 20-го февраля 1897-го года на борт парохода «Ярославль», Дорошевич при всей живости своего воображения не мог представить себе тех сложностей, с которыми ему придется столкнуться. На Сахалин он отправлялся на свой страх и риск – главное тюремное управление, наученное горьким опытом посещения в 1890 году острова Чеховым, не желало пускать туда журналиста. Поэтому Дорошевич разработал такой план. В случае задержки во Владивостоке он готов был уехать в любой город Уссурийского края, одеться посквернее, назвать себя в полиции бродягой, получить за это полтора года каторжных работ и хотя бы таким образом попасть на заветный остров. По мере накопления материала он собирался признаться в своем самозванстве и выйти на волю, «великолепнейшим образом зная Сахалин». Эта легенда не понадобилась: хотя и не так романтично, но все устроилось.

В первые дни своего пребывания на «Ярославле» Дорошевич был в отчаянии: «Несколько раз препятствия, которые мне ставили на каждом шагу, доводили меня – стыдно сказать – до нервных припадков. Боясь заплакать при других, я уходил к себе в каюту и плакал там, и злость просыпалась в моей душе. Я со злобой плакал, со злобой думал и повторял: “Я узнаю все! Узнаю все! Все узнаю!”»[29]. Он найдет выход, изобретательный «язва-корреспондент», проникающий всюду «как дурной запах, как бацилла, как проклятый микроб». Он будет подслушивать у вентиляционных труб разговоры запертых в трюмах каторжников, караулить заключенных, когда их выводят в уборную, читать вместе со старшим помощником письма каторжников, ловить обрывки фраз конвойных и таким образом по крошечным кусочкам воссоздавать цельную картину мира каторжан. Потом, на Сахалине, способы получения информации расширятся: с кем-то ему придется выпивать («даже моя способность безнаказанно пить много сослужила мне службу»[30]), перед кем-то разыгрывать Хлестакова.

Собственной «многогранности» он не умиляется: «Имею ли я право отбросить какой-либо способ проверки, когда целью моей было сказать обществу о Сахалине одну только правду?»[31] Но даже в этой погоне за правдой он не позволяет себе увлечься, захлестнуть себя эмоциям и призывает к этому других: «Не верьте. Проверяйте. Убедитесь сами. Не убедившись, не рискуйте писать. Часто окажется противоположное... Ничему не верьте. Не верьте горю, не верьте страданию, словам, слезам, стонам. Верьте своим глазам. Оставайтесь следователем, спокойным, бесстрастным, все проверяющим, во всем сомневающимся, все взвешивающим»[32].

Наверное, именно Сахалин способствовал тому, что ведущим мотивом знаменитых судебных очерков Дорошевича будет не поиск виноватых и даже не поиск истины – обитатели Сахалина убедили его в том, что это достаточно бесперспективное занятие, – а сознание того, что «выше правосудия только одно – милосердие». Следует отметить, что жанр судебного отчета был чрезвычайно популярен в дореволюционной прессе. Правда, обычно он привлекал к себе бесталанных и часто невежественных репортеров, которые обычно заканчивали свои произведения о трагедиях, разворачивающихся в суде, словами «дамы плакали». Честь вывести жанр за пределы этого порочного круга принадлежит В. Дорошевичу и Л. Андрееву.

Правда, судебные очерки Дорошевича менее художественны, чем у Андреева, но зато они более отвечают жанру журналистского расследования. Весной 1899 года он становится корреспондентом газеты «Россия», первый номер которой вышел 28 апреля 1899 года и был посвящен 10-летию смерти Салтыкова-Щедрина. В редакционном заявлении говорилось, что «“Россия” приложит все свои силы, все усердие, чтобы явиться, хотя маленьким, но ясным, чистым, без пристрастия и кривизны, зеркалом текущей жизни нашего отечества». Пятнадцать лет назад с подобного заявления Дорошевич начинал в «Волне» свой «Дневник профана». Теперь к желанию прибавились опыт и профессионализм. Именно в «России» печатались судебные очерки Дорошевича, самым известным и, возможно, лучшим из которых является «Дело Скитских». Процесс братьев Скитских всколыхнул Россию едва ли не больше, чем «мултанское жертвоприношение».

15 июля 1897 года в окрестностях Полтавы был найден убитым секретарь Полтавской консистории Комаров. Уже на следующий день был арестован предполагаемый убийца – Степан Скитский, а еще через день – его якобы соучастник, брат Петр. Оба – консисторские служащие. Прямых улик в распоряжении следствия не было. Имелись показания двух свидетелей, которые видели Скитских вечером того дня, когда был убит Комаров, неподалеку от места преступления. Вещественными доказательствами служила пустая бутылка из-под «сороковки» да старый картуз, обнаруженные на месте убийства.

Судебное разбирательство тянулось с 1897 по 1900 год. В марте 1899 года при первом разбирательстве дела Скитские были оправданы. Но через десять месяцев нашлись свидетельницы, которые утверждали, что в день совершения преступления они видели людей, похожих на Скитских, направляющихся в ту сторону, где был убит Комаров. Дело было возбуждено снова, и харьковская судебная палата вынесла Скитским обвинительный приговор – двенадцать лет каторжных работ.

Таково было состояние дела, когда в Полтаву прибыл специальный корреспондент «России» Дорошевич. Он проводит здесь свое, журналистское, расследование и не оставляет без пристального внимания ни одного свидетеля, ни одну деталь – переспрашивает, проверяет, сопоставляет. Дорошевич ищет свидетелей, от которых отмахнулось следствие, и находит их. В частности, господина Петерсена и его сына, шедших дрессировать свою собаку, – их-то по роковому стечению обстоятельств свидетельница Бородаева и приняла за братьев Скитских, а также учителя немецкого, латыни и греческого Гнатовича, человека точного и пунктуального, который подтвердил слова Скитских об их местонахождении в тот злополучный вечер. По словам писателя и журналиста Александра Валентиновича Амфитеатрова (1862–1938), Дорошевич «лично допросил чуть ли не сотню свидетелей и причастных лиц, впитал в себя все слухи, мнения, толки... что называется на животе, выползал места действия полтавской драмы»[33]. Шаг за шагом прошел журналист весь путь передвижения братьев Скитских. Для него нет мелочей, поскольку речь идет не об абстрактных идеях добра и справедливости, а о судьбе конкретных людей, пусть даже не очень симпатичных. Он ни в коей степени не склонен романтизировать неправедно осужденных братьев. Типичный консисторский чиновник Степан Скитский, по словам Дорошевича, «способен утопить человека в чернильнице», а его младший брат – обыкновенный пьянчужка. «Но речь идет только о том: убийцы они или нет», – пишет Дорошевич[34]. «И совсем не мое дело решать вопрос: кто убил Комарова», – подытоживает журналист[35].

К слову сказать, этот вопрос так и остался без ответа. Но свою задачу Дорошевич мог считать выполненной: 30 мая 1900 года братья Скитские были оправданы, а посвященный им очерк и сегодня читается с большим интересом. И безусловно, прав был Амфитеатров, когда в 1904 году писал: «В русской печати за последние 25 лет я не знаю более добросовестного и щегольского образца уголовного репортажа... Этически статьи о Скитских явились настоящим гражданским подвигом, а технически – совершенством газетной работы»[36]. Судебные очерки Дорошевича гремели по всей России: дело Золотовой, Коноваловой, Грязнова, Тальмы. Разоблачение обмана в области судопроизводства приобретает для него первостепенную важность. Неслучайно министр юстиции Н.В. Муравьев назовет Дорошевича в 1908 году «незваным защитником, вторым прокурором, четвертым судьей, тринадцатым присяжным поверенным»[37].

 

Владимир Львович Бурцев. Разоблачение Азефа

 

Владимир Бурцев, предтеча жанра журналистского расследования в России

 

Личность Владимира Львовича Бурцева (1862–1942) достаточно уникальна для того, чтобы рассказать о нем подробнее. В разное время его называли по-разному: журналистом, историком, следователем, революционером. Эмигрантская литература со свойственным ей пафосом величала Бурцева «странствующим рыцарем печального образа» и «Геркулесом, взявшимся очистить Авгиевы конюшни».

 

Владимир Бурцев в Турухтанском крае, село Монастырское

 

Сам Владимир Львович с горделивой скромностью именовал себя литератором. Наверное, именно это позволило Альбусу в парижском журнале «Возрождение» в 1952 году написать о нем: «Бурцев воспринял как аннибалову клятву слова Салтыкова-Щедрина, сказанные им своему сыну: паче всего люби русскую литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому»[38]. Правда, Альбус тут же добавляет, что кипучая натура Бурцева заставила его несколько видоизменить этот завет: «Паче всего люби политическую борьбу, и звание независимого политического борца предпочитай всякому другому»[39]. Сам того не ведая, Альбус оказал Бурцеву плохую услугу. Потому что эта вторая формула стоит немногого по сравнению с первой.

За всю свою кипучую деятельность Бурцев никогда не являлся членом какой-либо партии, чем очень гордился. В этом смысле он действительно независимый политический борец. Любопытную характеристику дал Бурцеву Лопухин – тот самый, который помог ему разоблачить Азефа, одного из лидеров партии эсеров и, «по совместительству», провокатора царской охранки. Он считал его «неуравновешенным энтузиастом, называющим себя народовольцем по убеждению». Так кем же был неистовый Бурцев, человек, которого при жизни за границей почитали куда больше, чем в России?

Владимир Львович Бурцев родился 17(29) ноября 1862 года в форте Александровский Закаспийской области в семье штабс-капитана. Детство провел в семье дяди, зажиточного купца, в городе Бирске Уфимской губернии. Подростком был склонен к религиозной экзальтации, мечтал о монашестве, но быстро разуверился в Боге. Окончив гимназию в Казани, в 1882 году поступил в Санкт-Петербургский университет. В 1890 году Бурцев уехал в Англию, избрав местом жительства Лондон. В 1897 году он начал издавать журнал «Народоволец», в котором пропагандировал народовольческие методы политической борьбы, делая акцент на революционном терроре. Бурцев обвинял эсеров в том, что они сосредотачивают силы на казнях сановников вместо того, чтобы готовить убийство царя. (Сам Бурцев испытывал особую ненависть к Николаю II: он считал его источником всех зол и везде, где мог, проповедовал цареубийство.) Однако после выхода в свет третьего номера «Народовольца» за статью «Долой царя!» под давлением русского правительства Бурцев был арестован и обвинен английским судом присяжных в подстрекательстве к убийству. Полтора года он пробыл в лондонской каторжной тюрьме.

После Февральской революции Бурцев одним из первых начал кампанию против большевиков и всех, кого он подозревал в пораженчестве. Шпионами Бурцеву казались тогда почти все. В июле 1917 года в газете «Русская воля» он опубликовал список тех, кого считал «агентами Вильгельма II». Список из 12 имен (Ленин, Троцкий, Коллонтай и др.) венчала фамилия Горького. Иванов-Разумник назвал этот поступок Бурцева выходкой, вызывающей омерзение, а Горький в сердцах воскликнул: «Жалкий вы человек!»

Издаваемая Бурцевым «Наша Общая газета» была единственной из небольшевистских вечерних изданий, которая вышла в Петрограде 25 октября 1917 года. События первой половины этого дня освещались в ней под лозунгом «Граждане! Спасайте Россию!». Немудрено, что вечером того же дня Бурцев был арестован по распоряжению Троцкого, став, таким образом, первым политическим заключенным при новой власти. В Петропавловской крепости его продержали до марта 1918 года. Освободиться из тюрьмы помог Бурцеву «немецкий шпион» Горький, который написал в «Новой жизни», что «держать в тюрьме старика-революционера только за то, что он увлекается своей ролью ассенизатора политических партий, – это позор для демократии».

Летом 1918 года Бурцев эмигрировал в Париж, теперь уже навсегда. В духе крайнего антисоветизма продолжал издание «Общего дела», где призывал к свержению советской власти. В 1920–1930 годы пытался вести борьбу с советской агентурой среди эмиграции, указывал на провокационный характер организации «Трест». Боролся и против антисемитизма, разжигаемого нацистами. В середине 1930-х годов выступал свидетелем на Бернском процессе, доказывая подложность «Протоколов Сионских мудрецов».

Последние годы жизни Бурцева прошли в крайней бедности. Личное бескорыстие и неприкаянность его были притчей во языцех. Так, еще в 1912 году А.В. Амфитеатров, который высоко ценил Владимира Львовича, писал: «Из Бурцева вышел бы отвратительный директор банка, невозможный кассир, а в качестве министра финансов он в полгода разорил бы любую Голконду. Если мне скажут, что вчера у Бурцева был миллион, но протек сквозь пальцы, обогатив лишь кучку разных эксплуататоров и приживальщиков, – я нисколько не удивлюсь: это в характере Владимира Львовича»[40]. Биографы Бурцева любят вспоминать историю о том, как он лежал на кровати, укрывшись газетами по причине отсутствия одеяла. Умер он от заражения крови 21 августа 1942 года. Смерть человека, которого русская эмиграция называла великим, прошла в России незамеченной. Похоронен он на кладбище в Сен-Женевьев де Буа.

 

] ] ]

 

Современники относились к Бурцеву по-разному. Одни считали, что за разоблачение Евно Азефа он заслуживает памятника при жизни. Другие полагали, что эта слава досталась ему совсем не по заслугам, потому что «открыт и уничтожен Азеф был не Бурцевым, а бывшим директором Департамента полиции Лопухиным»[41]. Попробуем и мы ответить на вопросы, кто разоблачил Азефа и почему именно Бурцева называют предтечей жанра журналистского расследования?

 

Алексей Лопухин, бывший директор Департамента полиции

 

 

Н. Альбус в статье «Последний из Дон-Кихотов» пишет, что в своей погоне за провокаторами Бурцев «был одинок и не имел даже Санчо Пансо»[42]. Это неправда. Санчо Пансо у Владимира Львовича был, в его роли выступал М. Бакай. Их знакомство произошло в мае 1906 года. «Ко мне в петербургскую редакцию «Былого», – вспоминает Бурцев, – пришел молодой человек лет 27–28 и заявил, что желает поговорить со мной наедине. [...] По своим убеждениям я – эсер, сказал он, служу в Департаменте полиции чиновником особых поручений при охранном отделении. Не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?»[43] Это знакомство, по собственному признанию Бурцева, сильно обогатило его представления о Департаменте полиции. В январе 1907 года Бакай выходит в отставку и, по совету Бурцева, занимается писанием воспоминаний и составлением записки об известных ему фактах провокаций. В апреле того же года его арестовывают по обвинению в выдаче государственных тайн. До суда дело не доходит, так как полиция вовсе не желала публичного разоблачения своих методов. Бакая отправляют на три года в ссылку, по дороге он совершает побег и в январе 1908 года, встретившись с Бурцевым в Финляндии, вместе с ним уезжает в Париж.

О том, что среди эсеров имеется провокатор по кличке Раскин, Бурцев впервые услышал от Бакая еще в Петербурге. Правда, Бакай не предполагал, что Азеф и Раскин – это один и тот же человек. А Бурцев предположил. Ему, например, показалось странным, что глава Боевой организации партии эсеров, организатор убийства Плеве и великого князя Сергея спокойно разъезжает по Английской набережной, в то время как за ним, Бурцевым, постоянно охотятся филеры.

Евно Азеф – игрок по натуре и провокатор по призванию – любил совершать поступки на грани фола. Этот «блистательный бомбист» разрабатывал для революционеров террористические акты, о которых заблаговременно извещал полицию, где получал жалование за свои услуги. Истинная роль его долгое время оставалась тайной и для партии эсеров, и для Департамента полиции.

 

Евно Азеф (слева) на пляже в Остенде с мадам N

 

Писатель, историк и мемуарист Марк Александрович Алданов (1886–1957), эмигрировавший в 1919 году, в своем очерке об этом человеке находит удивительно точный образ. «В одном из французских монастырей есть картина «Наказание дьявола». Дьявол обречен держать в руках светильник, похищенный им у св. Доменика. Светильник догорает, жжет пальцы, но освободиться от него дьявол не имеет силы: он может только, корчась, перебрасывать светильник из одной руки в другую»[44]. Примерно в таком же положении находился Азеф, которому все труднее становилось соблюдать необходимую для собственной безопасности пропорцию жертв своей террористической деятельности, когда летом 1906 года у Бурцева зародились первые подозрения на его счет. Владимир Львович был далеко не первым, кто подозревал Азефа, но только ему удалось подтвердить эту смутную и неясную до поры догадку. «То, что произошло дальше, – пишет М. Алданов, – Фрейд называет “превращением латентного в сознательное”»[45]. Подозрения Бурцева крепли, обрастая зловещими доказательствами. После ареста группы Трауберга, командира летучего отряда эсеров, места сомнениям почти не осталось.

В Париж Бурцев приехал с твердым убеждением, что Раскин – не кто иной, как Азеф. Эмиграция отнеслась к этой версии крайне недоверчиво, как и к списку провокаторов, который был подготовлен Бакаем и включал в себя 60 имен. Бурцева обвиняли в шпиономании, говорили, что Бакай специально подослан к нему для того, чтобы дезорганизовать партию максималистов. В провокаторство Азефа верить отказывались категорически, его непогрешимость была для революционеров вне сомнения. Умирающий Григорий Гершуни, глава Боевой организации, был взволнован до такой степени, что собрался ехать в Россию, чтобы доказать нелепость этих слухов.

Тогда уверенный в своей правоте Бурцев решается добыть показания единственного свидетеля, словам которого революционеры должны были поверить безоговорочно. Этим человеком был бывший директор Департамента полиции А.А. Лопухин. Узнав, что в сентябре 1908 года, возвращаясь с курорта, он едет в Петербург через Кёльн, Бурцев специально приезжает туда утром, осматривает все приходящие с курорта поезда и, дождавшись Лопухина, садится в тот же вагон.

Разговор в поезде между Берлином и Кёльном продолжался шесть часов. В течение этого времени Бурцев рассказывал Лопухину все, что ему известно о провокаторе Раскине. «Я, – говорил он, – приведу все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и назову его настоящую фамилию. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей»[46].

Лопухин не прерывал Бурцева и не просил его удалиться. Он внимательно слушал, отвечая молчанием на любой вопрос своего невольного собеседника. Трудно сказать, что творилось в душе бывшего директора Департамента полиции, аристократа по происхождению, либерала по убеждениям, человека, выдворенного из Министерства внутренних дел за записку, которую Лопухин писал Столыпину, защищая правовые принципы, отрицающие провокацию. Очевидно, он с трудом усваивал все, что говорил ему Бурцев. Чтобы его бывший подчиненный был главой Боевой организации, фактическим организатором убийства Плеве?.. Возможно, в какой-то момент Лопухин понял, что Азеф, один вид которого всегда был ему неприятен, не столько помогал полиции бороться с революционерами, сколько использовал её в своих целях. А быть может, решающими для него оказались слова Бурцева о цареубийстве, которое готовил Раскин, потому что в конце разговора, когда поезд уже приближался к Берлину, он произнес: «Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа видел несколько раз». Бурцев пожал ему руку и дал честное слово держать услышанное в тайне.

В Париже под другое «честное слово» он рассказал о разговоре с Лопухиным одному из руководителей Боевой организации, Борису Савинкову, который заявил, что Азеф выше всех обвинений. Революционеры отказывались верить Бурцеву. Тогда он ознакомил ЦК эсеров с текстом своего письма, которое заканчивалось словами: «...о деятельности Азефа и его руководителей мы много будем говорить на страницах “Былого”», и потребовал суда чести над собой. Третейский суд в составе Г. Лопатина, П. Кропоткина и В. Фигнер заседал в октябре – ноябре 1908 года. Эсеры надеялись уличить Бурцева в попытке оклеветать Азефа. Тогда Владимир Львович под очередное «честное слово» рассказал им о своей встрече с Лопухиным. Но даже после этого судьи не пришли к единому мнению. В виновности Азефа не сомневался только Г. Лопатин. В. Фигнер после 17-го (предпоследнего!) заседания сказала Бурцеву: «Вы ужасный человек, вы оклеветали героя. Вам остается только застрелиться»[47].

Трибунал потребовал явки в суд Лопухина или его письменного показания. В первых числах ноября 1908 года встревоженный Азеф, до которого дошли слухи о партийном суде, посещает начальника петербургского охранного отделения А.В. Герасимова, а затем наведывается к Лопухину, поведение которого показалось ему уклончивым. 21 ноября 1908 года Лопухин пишет три одинаковых письма – министру внутренних дел Столыпину, директору Департамента полиции Трусевичу и товарищу министра внутренних дел сенатору Макарову. В них он назвал Азефа агентом Департамента полиции и подробно описал, как его посещали Герасимов и Азеф, усмотрев в этих посещениях прямую угрозу для себя, и просил впредь оградить его от назойливости подобных посетителей. Текст письма появился в «Таймc» и вызвал сенсацию. 26 декабря 1908 года (8 января 1909 года по новому стилю) Азеф был, наконец, объявлен провокатором, человеком вредным и опасным для партии.

Без свидетельства Лопухина Бурцев никогда бы не смог добиться разоблачения Азефа, но это свидетельство стоило Лопухину пяти лет каторги, которые были заменены ссылкой в Сибирь. Потомственный дворянин, отставной действительный статский советник Алексей Александрович Лопухин обвинялся в государственном преступлении, а именно в том, что, «располагая по занимаемой им в 1902–1905 гг. должности директора Департамента полиции совершенно секретными и точными сведениями о том, что Евно Фишелев Азеф за денежное вознаграждение сообщал русской полиции о преступных планах революционеров... вопреки просьбам Азефа и предупреждениям Герасимова разоблачил тайну Азефа...»[48].

Ссылка Лопухина вызвала в обществе самые противоречивые толки и мнения. Виновником его ареста многие называли Бурцева. В ответ на это в первом номере своего журнала «Общее дело» за 1909 год тот опубликовал статью, в которой утверждал, что «Лопухин был сослан в Сибирь, потому [что] в разговоре между Кёльном и Берлином не выдал никаких правительственных тайн и [не] сделал никаких разоблачений на счет Азефа. [...] Лично для Лопухина арест и ссылка за разоблачение Азефа было в жизни величайшим счастьем, величайшей удачей, не вполне, быть может, даже заслуженной»[49]. Это свое парадоксальное утверждение Бурцев объяснял «многолетним молчанием Лопухина, для которого у меня нет ни одного слова оправдания, ни одного слова для смягчения. Для меня не понятен человек, считающий себя хоть сколько-нибудь причастным освободительному движению, который, зная что-нибудь полезное для раскрытия провокации, не спешил бы поделиться с кем следует своими знаниями»[50]. Бурцев имел в виду, что поделиться своими знаниями Лопухин был обязан именно с ним, причем еще во время их петербургских встреч. Лопухин действительно приходил к Бурцеву в редакцию «Былого», но, в отличие от Бакая, не предложил ему своего сотрудничества.

Ответить на первый из поставленных нами ранее вопросов можно однозначно: честь разоблачения Азефа, несомненно, принадлежит Бурцеву. Правда, сделал он это не без помощи Бакая и Лопухина, но если бы не интуиция и настойчивость Владимира Львовича, партия эсеров еще долго пребывала бы в уверенности относительно непогрешимости своего кумира. Ответ на второй вопрос представляется более сложным, несмотря даже на то, что до Бурцева подобными расследованиями в России не занимался никто, и что именно Бурцева так охотно называли «следователем». И если к журналистскому расследованию подходить достаточно формально, то предтечей жанра следует назвать именно его. Но следует иметь в виду, что Бурцев оказался родоначальником расследования, которое может осуществляться исключительно при помощи источников.

 

Низвержение Бурцева

 

После разоблачения Азефа Бурцев стал героем дня. Его имя не сходило со страниц эмигрантских газет, которые именовали Владимира Львовича «Шерлоком Холмсом русской революции». В Париже он считался главным специалистом по провокаторам. Сведения о них, помимо Бакая, которого Бурцев держал при себе неотлучно, поставлял ему и Леонид Менщиков. Но это благополучие длилось недолго: Бурцев не учел амбиций своих источников.

Менщиков с начала 1890-х годов заведовал Особым отделом Департамента полиции в Петербурге, где происходила регистрация и заагентуривание сексотов, а поэтому знал о провокаторах значительно больше, чем Бакай. Анонимные услуги революционерам он начал оказывать с 1905 года. Именно Менщиков подослал в ЦК эсеров таинственную даму под вуалью с первым предупреждением об Азефе. От заведования Особым отделом его вскоре после этого освободили, но он сохранил возможность тайно переписывать или похищать в подлинниках важные документы, разоблачающие деятельность охранного отделения. Появившись в 1909 году в Париже, Менщиков решил действовать самостоятельно. Роль Санчо Пансо при благородном идальго Владимире Львовиче ему совсем не улыбалась, да и Бакай, который к этому времени узнал своего покровителя достаточно хорошо, советовал Менщикову не иметь с ним дела.

По свидетельству журналиста и писателя Владимира Александровича Поссе (1862–1938), «в революционных кругах Бурцева не любили и не любят. Но почему-то прощают ему все увлечения и ошибки»[51]. Это общее нерасположение к Бурцеву объяснялось не только тем, что своей деятельностью он сеял внутрипартийную подозрительность, но и исключительной самонадеянностью и тщеславием, которые были свойственны этому человеку. Кроме того, Бурцев, непрестанно заботясь о своей репутации («малейшая неудача, и я мог бы поплатиться за нее не только свободой, но чем-то большим – своим именем»[52]), был весьма небрежен в этом смысле по отношению к друзьям и соратникам, подтверждением чему служит история с профессором Рейснером.

М.А. Рейснер, узнав, что относительно его имени ходят некие подозрительные слухи, обратился к Владимиру Львовичу в декабре 1909 года за объяснениями. Бурцев ответил ему из Парижа: «Я ровно ничего сам не нашел, что бы подкрепляло эти слухи, но я слишком хорошо отношусь к вам, чтобы ответить экивоками. Скажу все, что мне передали. 1-й источник – очень-очень компетентный человек, говорит, что в Департаменте полиции в 1904 или в 1905 году получено заявление от вас с предложением услуг. 2-й источник – вне сомнения относительно достоверности утверждает, что то же самое слышали от видного охранника. Оба источника совершенно независимы друг от друга. Понять этих известий я не могу, но умолчать о них тоже не могу. Разберитесь в них вы»[53].

Для семьи Рейснеров начались тяжелые дни. «Я оказался на положении подсудимого в каком-то дореформенном тайном трибунале, где от обвиняемого прячут свидетелей и не предъявляют никаких доказательств – не оправдывают и не обвиняют, но налагают на него позорное клеймо. И это клеймо на основании ваших источников вы наложили на меня, профессора, руководителя юношества, человека, который по самому своему характеру питает отвращение ко всякой лжи и притворству, связанным с политической конспирацией», – укорял Бурцева М. Рейснер[54]. «Мне странно слышать этот упрек... – отвечал тот. – Вы говорите, что мои источники не заслуживают внимания, что они – клеветники, но за 4 года борьбы у меня не было ни одной ошибки, а я за это время решил ряд невероятных задач. [...] Пора перестать легкомысленно относиться к такого рода сведениям»[55]. «Мне стыдно, Львович, за вас как за друга, – писала в свою очередь Екатерина Рейснер, – и потому Бурцев-друг умер для меня навсегда. Остался единственно Бурцев-следователь, но будет время, и я публично скажу, что он такой же плохой следователь, как и друг»[56].

Все это не помешало Бурцеву с гордостью заявить: «По поводу слухов о Михаиле Андреевиче я действую как революционер»[57]. Патетика всегда была в стиле Владимира Львовича. Он настолько не сомневался в своих источниках, что с легкостью распространял клевету о Рейснере редакторам всей радикальной прессы в Нью-Йорке, хвастая тем, что в портфеле у него лежат документы, доказывающие связь профессора с Департаментом полиции.

Когда доведенный до отчаяния Рейснер добился, наконец, от Бурцева признания того, что одним из его компетентных источников был Менщиков, и обратился с письмом к последнему, то в декабре 1912 года получил ответ следующего содержания: «Я предупредил Бурцева, т.к. сведения [о Рейснере] слишком неопределенны и основываются на разговорах, которые свидетели-охранники едва ли захотят подтвердить. То, сообщенное мною, ни в коем случае не подлежит оглашению. Помимо моей воли и без моего участия эти сведения сделались известны другим лицам и даже попали в искаженном виде в печать. Несомненно, что если бы три года назад я знал Бурцева так, как знаю его теперь, то никаких сведений я бы не дал ему вообще»[58].

Поспешность, с которой Бурцев стремился оправдать свою славу великого разоблачителя, его слепое доверие к источникам нередко приводили к тому, что списки провокаторов публиковались без предварительной проверки, а в разряд шпионов люди порой попадали в результате того, что по рассеянности Владимир Львович одну фамилию спутал с другой. Он так увлекся своей новой ролью, что подставлял своих же источников. А с другой стороны, его крайняя непрактичность в сочетании с чувством саморекламы делали его игрушкой в руках последних. Последствия всего этого обернулись для Бурцева самым несчастливым образом. Из героя дня он сделался мишенью для справедливых и несправедливых нападок. «Бурцев по самонадеянности своей, непрактичности и малости литературного таланта наделал много ошибок таких, что его высечь в самую пору», – писал Амфитеатров Горькому в мае 1912 года[59].

В 1912 году в Нью-Йорке в издательстве Менщикова и с его предисловиями почти одновременно вышли две брошюры: «Не могу молчать!» Я. Акимова и «О разоблачителях и разоблачительстве» М. Бакая. Автор первой, некогда обвиненный Бурцевым в провокаторстве, требовал над ним суда. Брошюра Бакая представляла собой открытое письмо Бурцеву. «...За вами установилась громкая слава гениального разоблачителя; эта слава – несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей. [...] В номере первом «Общего дела» вы скромненько заявили... что за последние полтора года нами было разоблачено более ста провокаторов... Сделано это во всяком случае не вами: сведения доставил и систематизировал я, – писал Бакай, – а огласила их редакция «Революционной мысли» [...] В деле Азефа вы несомненно отличились. Но ваш подвиг заключался не в том, что, как принято думать вы открыли шпиона... а в том, что вы заставили слепых соратников Азефа признать то, что было очевидным уже для всех остальных»[60].

Брошюры Акимова и Бакая спровоцировали серию газетных статей, авторы которых в выражениях уже не стеснялись. Как подметил Амфитеатров, Бурцев «сделался чем-то вроде ярмарочный «головы турка», по которой без устали колотят»[61]. Вообще же, беда Бурцева была в том, что по своим личностным качествам он явно не подходил не только для работы журналиста-расследователя, но и просто журналиста. Даже самый горячий его защитник Амфитеатров так пишет Горькому о газете «Будущее»: «Это благодарнейшее дело в благодарнейшее время на благодарнейшей почве. Но у Бурцева ничего не выйдет. Не годится он для газеты, сам не годится. Первый номер был плох, второй – еще хуже. Одним провокаторством не проживешь, а идейной программы у него нет. Болтает что-то смутное...»[62].

Заслуга Бурцева перед расследовательской журналистикой состоит вовсе не в разоблачении Азефа, которое само по себе к журналистскому расследованию никакого отношения не имеет. Это – личный успех Владимира Львовича Бурцева. Но зато именно Бурцев обратил внимание журналистов на необходимость источников информации при проведении расследования. Однако его печальный опыт общения со своими источниками должен послужить предупреждением всем, кто решил посвятить себя расследовательской журналистике.

 

◄◄ к содержанию ►►