КУКЛИАДА

 

Леониду Генриховину Зорину,

взявшему с меня слово

об этом написать

 

А начиналось все так.

Однажды, на исходе лета 1994-го, мне позвонил Григорий Горин и сказал: «Витя! Вам, конечно, нужны деньги».

На сердце у меня растаяла медовая лепешечка. Я понял, что Григорий Израилевич заработал где-то денег и хочет их мне предложить.

– Нужны, – ответил я, хотя никто меня не спрашивал.

– Тут мне позвонили, есть одна идея... – сказал автор того самого Мюнхаузена.

Через час я был у него, а еще через минуту услышал слово «куклы».

 

Их уже было сделано пять штук: парочка политиков, один банкир, кремлевский пресс-секретарь и останкинский телеведущий. Почему слепили именно этих, Горин не знал; не знал он, и что с ними делать. Не знал этого, впрочем, никто – и меньше всего те, кто заказал во Франции опытную партию резиновых монстров, действуя, очевидно, по наполеоновскому принципу – «ввязаться в бой, а там посмотрим».

Мы с Гориным выпили по три чашки чая и съели по порции мороженого, но прояснению ситуации это не помогло. С имевшимся раскладом кукол делать было совершенно нечего.

«Нужна концепция, – напутствовал меня у дверей классик. – У вас молодые мозги, думайте!»

Мы встретились через несколько дней.

«Ну? – строго спросил меня Григорий Израилевич. – Придумали концепцию?»

Я виновато развел руками.

«А я придумал», – нравоучительно сказал Горин. Он неторопливо закурил трубку и с минуту задумчиво посасывал ее, бесстыже увеличивая драматургический эффект. Наконец значительно поднял палец и изрек: «Надо взять у них аванс – и скрыться».

Эту концепцию я знал и без него.

Жена Горина Люба позвала нас к столу. Мы плотно, очень вкусно пообедали и выпили по чашечке кофе с пирожными. Идей не появилось, но я поймал себя на том, что процесс поиска начинает мне нравиться. Я спросил, не прийти ли мне завтра.

«Придумывайте концепцию», – строго ответил Горин.

Через пару дней углеводы, потребленные мной в квартире классика, добрались, видимо, до головы, потому что там, в голове, сложилось нечто, похожее на замысел.

Придумал я некий провинциальный город – Глупов не Глупов, а, ну скажем, Верхнефедератск, где почти все, как в натуре, только резиновое: резиновый мэр, резиновые депутаты, обыватели... И писать себе сериал, эдакую бесконечную российскую «Санта-Барбару». Идея, естественно, требовала большого количества кукол – по числу игроков в высшей политической лиге...

Горин с видимым облегчением благословил меня («Вы придумали – вы и пишите!»), дал телефон режиссера Пичула и самоустранился.

Василий Пичул оказался малоразговорчивым, неулыбчивым брюнетом. Он с полчаса глядел, как я размахиваю руками, изображая в лицах собственную концепцию, после чего сообщил, что ничего этого, скорее всего, не будет. Каждая кукла стоит чертову уйму долларов США, продюсер, хотя и откликается на имя Василий Григорьев, – практически француз, декораций никаких, и вообще...

Мы расстались, на чем все и закончилось; по крайней мере, я думал, что закончилось. Никто не звонил, и я воспринял это как должное: количество телепрограмм, издохших в зародыше, вообще значительно превышает количество выживших.

Но «Куклы» появились под счастливой звездой.

 

Дело завертелось.

Были привезены и тут же украдены с «Мосфильма» куклы; по телестудии «Дикси», взявшейся снимать программу, целыми днями бродили неприкаянные сатирики, артисты-пародисты, журналисты, художники и кукловоды...

В целях промывки наших мозгов был выписан заокеанский консультант-политэконом; в минуту умственного затмения по его образу и подобию была сделана кукла с усами-пиками и бородой-лопатой.

Когда консультант перестал сотрудничать с программой, кукле была проведена операция по изменению пола, и она стала женщиной. Эта чудовищная трансвеститка играла в первых выпусках программы, наводя ужас на аудиторию.

От моей концепции к тому времени не осталось ровным счетом ничего; к образу будущих «Кукол» мы шли ощупью. Дата эфира маячила все ближе, а стиля у будущей программы не существовало. Одна злоба дня, на которой долго не протянешь. Но, как говорится, не было бы счастья...

Справедливо сказано у Шварца: человека легче всего съесть, когда он болен или в отъезде. Я уехал из Москвы на несколько дней, а вернувшись, обнаружил, что «Куклы» в моих услугах не нуждаются. Мой напарник, оставшийся на хозяйстве, взялся писать все один. Что и делал, пока не разругался решительно со всеми.

Причиной конфликта стали разночтения в оценке написанного, а именно: напарнику написанное им нравилось, а остальным – нет. И он ушел, оставив в истории жанра великую фразу. Я повторяю ее всякий раз, когда написанное теперь уже мною не нравится режиссерам.

– Это очень смешно, – говорю я нравоучительно. – Очень! Вы просто не понимаете. Я тридцать лет в юморе!

Оставшись вообще без сценаристов, Пичул достал с полки томик Лермонтова и попросту экранизировал «Героя нашего времени». Он смонтировал лермонтовский текст, распределил роли среди наших резиновых «артистов» – и это вдруг оказалось точным, злободневным и очень смешным!

Кавказская война оказалась очень кстати. Программа, до того, по европейскому образцу, состоявшая из набора более или менее смешных сценок и реприз, вдруг обрела цельность и глубину.

Когда, не слишком убедительно извинившись, меня вторично пригласили поиграть в «Куклы», я уже знал, что со всем этим делать.

...В январе 1995-го я написал «Гамлета». Вы скажете, что «Гамлета» в 1603 году написал Шекспир – но его авторство, как выясняется, еще надо доказать! А вот насчет моего никаких сомнений быть не может.

Впоследствии я написал также «Дон Кихота», «Фауста», «Отелло», «Муму» и «Собаку Баскервилей»... В столе лежат наброски «Дон Жуана». Мне давно нравилось играть в стилизацию – лет за двадцать до «Кукол» я занимался этим с большим удовольствием, но, так сказать, для внутреннего пользования, на театральных капустниках... А тут – пригодилось.

Спасибо Пичулу. Ему хватило классического текста, а уж при переделке открывались просторы совершенно немереные.

Так вот, о «Гамлете». Не знаю, как принимали в театре Шекспира, принесшего рукопись одноименной трагедии (не застал) – но, возможно, его принимали хуже. Я был с почетом отведен в «курилку» и посажен пред ясные очи художественного руководителя программы...

Художественным руководителем программы (и вообще начальником всей этой авантюры) был тот самый «француз» Василий Григорьев, о котором мне рассказывал Пичул. Многолетнее проживание в Париже придало григорьевскому языку мягкий, едва заметный акцент, а мыслям – некоторую, как принято говорить нынче, отвязанность. Не исключено, впрочем, что последовательность была иной – и именно отвязанность привела Васю в Париж...

(Вы уже поняли, что в процессе создания программы меня окружали Васи. Для пресечения недоразумений продюсер отныне будет зваться, на французский манер, Базиль, а уж Пичул пускай остается, как есть...)

Продюсер, художественный руководитель и, как впоследствии выяснилось из титров, автор концепции, Базиль задал мне вопрос, которого не забуду по гроб жизни.

– Ты каждый раз можешь так смешно писать, – спросил Базиль, – или это получилось случайно?

– Случайно, – ответил я – и был зафрахтован до конца года на четыре программы в месяц.

До того времени я отродясь не работал «в режиме»: писалось – писал, не писалось – делал что-нибудь другое. Тем не менее, назвавшись груздем, я с энтузиазмом полез в кузов.

Кузов, как выяснилось впоследствии, мог запросто оказаться кузовком.

 

В общих чертах мой «творческий процесс» выглядел так.

В воскресенье, ближе к полуночи, приезжал за сценарием Пичул. Он погружался в кресло, я вкладывал ему в руки несколько листочков с текстом и с холодеющим сердцем садился напротив. В тягостной тишине Вася минут пять задумчиво смотрел в листки, и каждый раз черт подмывал меня заглянуть ему через плечо и удостовериться, что читает он именно то, что я написал, а не подборку некрологов.

По прошествии пяти минут Вася поднимал голову и произносил приговор. «По-моему, ерунда», – говорил он. Или: «Фантастически смешно». И то, и другое произносилось ровным печальным голосом.

После этого Вася выдавал несколько фундаментальных соображений и уезжал в ночь. А я заваривал чайник – и садился за переделку.

Утром приезжал Вася, печально просматривал переделанный сценарий, пожимал мою обессиленную руку – и укатывал в студию, где уже стояли на низком старте артисты. С этой минуты программа катилась по привычному пути – озвучание, съемки, монтаж... – а моя часть пути была пройдена, и я мог с чистой совестью ложиться спать.

Спал я вместе с моей чистой совестью минут пять, потому что через пять минут звонил телефон.

– Это Левин, – говорила трубка жизнерадостным голосом. – Какие идеи?

Левин – впоследствии побывавший даже гендиректором телеканала, в те поры был главой маленькой студии «Дикси» и сменщиком Пичула. Если бы и он был Васей, я бы застрелился – но он, слава Богу, Саша.

В первые два года существования программы режим у нас был простой: Левин и Пичул по очереди делали программы, потом по очереди отдыхали, а отдохнув, первым делом звонили мне и интересовались, что я думаю насчет следующего сценария.

Думал я в это время об убийстве каждого, кто произнесет при мне слово «куклы», о чем я и сообщал.

– Ну хорошо, – говорил Левин, – я ж не зверь, отдыхай, позвоню через час...

И жизнерадостно смеялся.

Откуда подпитывается энергией этот плотный человек, я не знаю, но выделяет он ее круглосуточно. Если, придя в студию «Дикси», вы не заставали Левина колотящим по клавиатуре компьютера, это значило, что он где-то снимает, или монтирует снятое, или только что уехал, или вот-вот будет. Ближе к ночи легче всего было накрыть Левина в хорошей компании (со мной) в каком-нибудь проверенном ресторане: Саша – гурман, и чем попало организм тревожить не будет.

Кстати, Лев Толстой угадал с фамилией для своего положительного героя: наш Левин – вегетарианец. Впрочем, на меня его вегетарианство не распространялось: в процессе совместной работы я был убит и съеден неоднократно.

Перед ритуальным убийством Шендеровича Левин, как правило, кричал. Текст крика был несложен – и за два года я успел выучить его наизусть.

– Это полная херня! Полная херня! Аб-со-лютная! Я не буду этого ставить! У меня одна жизнь, и я не хочу тратить ее на пол-ную хер-ню!

– Вполне кондиционный сценарий, – хладнокровно отвечал я, ища, чем бы ударить Левина по голове.

– Полная херня!

Минут за десять мне удавалось залить это пламя, и от крика Левин переходил к анализу, из которого следовало: сюжет не простроен, характеры не развиты, парадокс отсутствует, шутки старые, все банально, сценария нет, а за слово «кондиционный» я буду мучиться в сере и дыму.

Поскольку все тяжелые предметы из левинского кабинета были предусмотрительно убраны, мне оставалось только забрать сценарий и увезти его на переделку.

Переделав текст до полной неузнаваемости, я снова привозил его в «Дикси».

– Это гораздо лучше, – говорил Левин, – но все равно херня. – И смеялся.

Ободренный похвалой, я переставлял местами две-три реплики и менял шрифт. Левин брал листки и начинал трястись от хохота. Он утирал слезы, созывал в кабинет сотрудников, читал им вслух мои среднего качества репризы и предлагал всем прикоснуться ко мне, пока я живой, потому что перед ними – классик и гений, а Гоголь – это так, детский лепет...

Путь от полной херни до гениальности я проходил в среднем дня за полтора. Гоголь не Гоголь, но так быстро в русской литературе не прогрессировал еще никто...

Потом Левин вез меня ужинать.

Не знаю, что чувствовал Гоголь. Я чувствовал себя цирковой обезьяной, честно заработавшей свой банан.

 

За время существования программы она обросла некоторым количеством легенд, причем самые поразительные из них – чистая правда.

Например, история о том, как после программы «Восток – дело тонкое» мне позвонил парламентский корреспондент НТВ и, радостно хихикая, сообщил, что только что в Совете Федерации из-за меня произошел небольшой скандал, а именно: президент одной северокавказской республики публично объявил об оскорблении, нанесенном нашей программой его народу.

Как выяснилось, оскорбление состояло в том, что республика была изображена в виде женщины-мусульманки.

Я был ошарашен. Я, разумеется, ожидал негативную реакцию на программу, но совершенно с других директорий. Мне в голову не приходило, что мусульманка – это оскорбление, да и сейчас так не кажется. Кроме того, речь шла о стилизации на темы «Белого солнца пустыни»...

Я спросил, нельзя ли объяснить господину президенту республики содержание слова «метафора». Мой собеседник помолчал несколько секунд и ответил:

– Не советую.

Цензуры у нас не было – или почти не было. Писал я что в голову взбредет, сюжет обсуждал только с режиссером будущей программы и, время от времени, с Базилем Григорьевым. (Иногда на Базиля накатывали волны болезненного интереса к своему детищу – он мог позвонить из Парижа и битый час выяснять мельчайшие подробности очередного сюжета, после чего снова уехать на остров Мартиник и пропасть на месяц. Тогда мы писали и снимали «Куклы» без художественного руководства вообще.)

Перед самым озвучанием готовый сценарий отправлялся по факсу руководству НТВ, оттуда приходило «добро», и артисты шли в студию.

Первое пожелание насчет переделки текста мы услышали перед записью программы «Царь Султан». Была там сценка, посвященная визиту премьера Черномырдина в Арабские Эмираты, и начиналась сценка так:

 

Вот однажды из Дубай

Приезжает краснобай.

 

«Краснобая» нас и попросили заменить. Принципиального протеста у меня это не вызвало: русский язык, как известно, велик, свободен и могуч, синонимов в нем – ешь не хочу, но специфика случая состояла в том, что программа была написана стишками...

Рифму к слову «Дубай» мы искали минут двадцать и все взмокли. Не верите – попробуйте сами:

 

Вот однажды из Дубай

Приезжает...

 

Вот то-то. Поскольку этот тупиковый путь я прошел еще при написании программы, то, пока все мучились, попробовал исхитриться и убрать «Дубай» из рифмы:

 

Из Дубая как-то раз

Приезжает...

 

М-да...

Кончилось дело тем, что своими лексическими проблемами мы честно поделились с начальством, поклявшись принять любую рифму, предложенную сверху. Минут десять там, наверху, по всей видимости, рифмовали, а потом позвонили и сухо разрешили: «Оставляйте «краснобая».

Что и было исполнено.

В общем, серьезных проблем у нас с НТВ не возникало – почти за шесть лет совместной работы (две с лишним сотни сценариев!) лишь один полежал пару месяцев на полке – да два других не были реализованы совсем.

Все три случая, впрочем, стоят того, чтобы о них рассказать.

 

На полку лег «Дон Кихот». В этой программе в феврале 95-го должна была дебютировать кукла, похожая лицом на Александра Коржакова. Телохранитель, да еще по имени Санчо, да еще, если помните, бравшийся управлять островом – мимо такого количества совпадений пройти было невозможно.

Не знаю, на что отвлеклось руководство, когда читало сценарий, но спохватилось оно, когда программа уже была готова к эфиру.

Любопытно, что регулярное появление резинового Президента России к тому времени уже не вызывало у руководства тревоги – нас только иногда просили соразмерять удар... – но при мысли о появлении на экране президентского телохранителя всех охватила крупная дрожь. Потребовалось два месяца для того, чтобы эту дрожь унять и выпустить программу в эфир, причем сей подвиг руководство НТВ приурочило к визиту в Москву президента США Клинтона – решив, по всей видимости, погибнуть на глазах мировой общественности.

Будущим историкам демократической России это соотношение страхов должно быть небезынтересно.

...Обращение к пушкинскому «Пиру во время чумы» произошло в ночь на третье марта 1995 года. За день до этого был убит Влад Листьев, и пускать в эфир уже снятый веселый выпуск было совершенно невозможно: так сошлось, что именно в ту неделю, вдобавок к убийству Листьева, России было впервые показано наглое от безнаказности лицо фашиста Веденкина. И все это на фоне Чечни.

Надо было успеть сделать что-то соответствующее температуре общественного гнева тех дней – или совсем убирать «Куклы» из эфира.

Стилизация «Пира...» была написана за ночь, утром в студии озвучания собрались актеры – но производство программы было категорически остановлено руководством телекомпании. Никакие резоны приняты не были.

Я никогда не руководил никем, кроме самого себя – и, наверное, не представляю тяжести этого ремесла. Понимаю, что охотников придушить НТВ было и в ту пору хоть отбавляй, и охотники эти были, как бы это мягче сказать, не последними людьми в стране, и ждали повода... И все-таки смерть той программы переживал тяжело.

«Куклы» в эфир не вышли.

Недавно я перечитал тот, пятилетней давности сценарий – и, кажется, понял, что в нем так напугало директорат НТВ. Разумеется, не конкретная сатира – были у меня (и благополучно проходили в эфир) куда более злые шутки. Напугало, я думаю, полное соответствие пушкинского текста (которому я следовал почти построчно) российским реалиям.

Меня это напугало тоже – но именно поэтому я так хотел, чтобы программу увидели миллионы россиян.

История второго запрета – история, напротив, довольно смешная. Утомленное нервной реакцией прототипов, руководство НТВ напомнило мне, что «Куклы», в общем, передача-то юмористическая – и преддожило написать что-нибудь легкое. И чуть ли не само, на свою голову, предложило «Винни-Пуха».

Через неделю я «Винни-Пуха» принес. Руководство обрадовалось мне, как родному, угостило чаем с печеньем – и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоевского и Ницше, время от времени переходя на английский. Я разомлел от интеллигентного общества.

Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Но читало недолго. Уже после первой строчки оно (руководство) вдруг тоскливо и протяжно закричало. Причем по-русски и матом. Я забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке – классической строчке из одноименного мультфильма: «В голове моей опилки – не беда!»

И конечно, в «Куклах» ее должен был спеть Самый-Самый Главный Персонаж – но скажите: разве можно было, фантазируя на темы «Винни-Пуха», обойтись без опилок в голове?

Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех...

Оба непошедших сценария впоследствии были опубликованы, но, как говаривал один персонаж у О. Генри, «песок – неважная замена овсу»...

 

К лету 95-го программа набирала ход, и все складывалось для нее неплохо – хорошая пресса, рейтинги... Для настоящей славы не хватало самой малости: преследования со стороны властей.

Этот путь к славе – самый короткий и, пожалуй, самый российский. Не будем тревожить тени Полежаева и Герцена, есть примеры и ближе. Злые языки утверждают, что в начале шестидесятых молодой, но уже хорошо известный Андрей Вознесенский поил в цэдээловском буфете одного молодогвардейского критика, подталкивая последнего к написанию рецензии на себя.

А «молодогвардеец» певца Гойи и треугольных груш не переносил и в трезвом состоянии. Долго уговаривать критика не пришлось: все, что про Вознесенского думал, он написал и отнес в «Правду». И «Правда» это, разумеется, опубликовала. И Вознесенский проснулся знаменитым уже на всю страну, потому что ежели у нас кого метелят в центральном органе – тот, считай, на пути к Нобелевской премии...

Я готов присягнуть, что не поил бывшего и.о. Генпрокурора России Алексея Ильюшенко – хотя бы на том основании, что к телу последнего меня бы близко не подпустили. Уголовное дело против программы возбудилось само.

А впрочем, конечно, не само. Знавшие бывшего и.о. Генпрокурора утверждают, что тот моргнуть не смел без высочайшего одобрения... Конечно же, был ему звонок, да чего там! – мы знаем, из чьего кабинета звонок, и знаем достоверно.

От кого знаем, не скажем. Как писал Сталин Рузвельту, «наши информаторы – скромные люди».

 

...Непосредственным раздражителем для того уголовного преследования стала программа «На дне». Горьковская пьеса пришлась как нельзя более кстати после повышения минимального размера пенсий в России – до тринадцати долларов в месяц.

Ну, мы и предложили нашим резиновым руководителям пожить на эту сумму хотя бы десять минут экранного времени. Резиновые пожили в охотку, а натуральные...

Через пять дней после выхода программы было возбуждено уголовное дело, а на следующий день я узнал, что такое проснуться знаменитым. Встречи со мной вдруг захотели все – от воркутинской многотиражки до Новозеландского телевидения. Вскоре я научился произносить фразу «У меня есть для вас двадцать минут» – но разговаривал все равно до тех пор, пока не кончалась слюна. Я давал по пять-шесть интервью в день. Месяца полтора в буквальном смысле не отходил от телефона.

Признаться, происходящее мне нравилось. Человек я скромный и долгое время считал успехом, когда меня узнавала собственная теща, а тут... После интервью для Би-би-си я начал с уважением разглядывать отражение в зеркале. После череды презентаций купил жилетку. Когда моим мнением относительно перестановок в правительстве начали интересоваться политологи, завел специальный батистовый платочек под цвет галстука и начал подумывать о политической карьере...

Когда позвонили из газеты «Балтимор сан» и спросили, что я думаю о деле Симпсона, зарезавшего свою жену, я почувствовал, что выхожу на мировую арену.

Вылечила меня корреспондентка родной молодежки – вылечила распространенным в России способом шоковой терапии. Позвонив, она с ходу начала умолять об интервью, хотя я и не думал отказываться. Мы договорились о встрече, и я уже собирался повесить трубку, когда она сказала:

– Ой, простите, только еще один вопрос.

– Да-да, – разрешил я, давно готовый беседовать по любому вопросу мироздания.

– А вы вообще кто? – спросила корреспондентка.

– То есть? – не понял я.

– Ну, кто вы? Артист?

– А вы кому звоните? – поинтересовался я.

– Да мне редактор сказал: вот телефон Шендеровича, срочно сделай интервью в номер, – а кто вы, не сказал... А я тут, в Москве, недавно...

Сейчас я думаю: этот звонок был организован моим ангелом-хранителем – в профилактических целях...

 

Тем временем оказалось, что уголовное дело против «Кукол» – сугубая реальность и эту реальность нам дадут в ощущении. В один прекрасный день мне позвонили и попросили зайти в Следственное управление Генеральной прокуратуры.

Когда меня просят, отказать я не могу.

В кабинете сидел моложавый человек интеллигентного вида. Я подумал, что иголок под ногти не будет, и не ошибся. Молодой человек не был жесток – он был любознателен. Но, пожалуй, чересчур. Он хотел знать буквально все: кто придумал сделать куклу Первого должностного лица, и зачем он это придумал, и не имелось ли в виду оскорбить этим Первое должностное лицо, и сколько стоит изготовление одной куклы, и сколько получаем мы, и от кого, и...

Будучи внуком врага народа, я сразу встал на путь помощи следствию. Показания мои носили глубоко признательный характер, но никак не могли помочь любознательному молодому человеку затащить меня на территорию статьи 131, часть вторая, УК РФ – «Умышленное оскорбление, нанесенное в неприличной форме».

Во-первых, не было заявления со стороны как бы потерпевшего – и, по совести говоря, первым делом молодому человеку из Генпрокуратуры следовало допросить г-на Ельцина на предмет уточнения: а был ли г-н Ельцин оскорблен нашей программой?

За следователя это сделал некий тележурналист, и я своими ушами слышал, как Президент ответил: «Я этой программы не видал». После чего, впрочем, посмотрел на журналиста в точности по Ильфу – как русский царь на еврея, что, впрочем, имело под собой некоторые основания с обеих сторон.

Во-вторых, доказать умышленность оскорбления можно только путем чтения мыслей, а это перестало считаться доказательством со времен разгона святой инквизиции.

Что же касается «неприличности формы», то тут вообще сплошной туман. В джемпере на королевском приеме – прилично? А во фраке в бане? Но это теория. А следователь прямо спросил меня, отдаю ли я себе отчет в том, что Президент России, одетый в обноски и с треухом на голове – это оскорбительно и неприлично. Я, разумеется, согласился – Президент России в обносках, какой ужас!..

Таким образом, по первому вопросу был достигнут стремительный консенсус, но он же оказался и последним, ибо следователь почему-то полагал, что в нашей программе таким кошмарным образом был одет именно Президент России, а мне всегда казалось, что мы имеем дело с пятью килограммами крашеной резины и кубометром поролона.

Недоразумение заходило так далеко, что следователь, упоминая в протоколе допроса персонажей программы, регулярно забывал ставить кавычки вокруг имен собственных и просто писал: Ельцин, Черномырдин... Кавычки, перед тем, как протокол подписать, аккуратно ставил я.

Весь этот театр миниатюр происходил в Следственном управлении Генпрокуратуры в Благовещенском переулке, аккурат напротив дома, где многие годы жил Аркадий Райкин – что меня, безусловно, вдохновляло. «Думать надо... Сыбражать!»

Убедить друг друга в личной беседе нам со следователем не удалось, и однажды, в просветительских целях, я принес специально для него написанное эссе «Образ и прообраз» – и оно было приобщено к делу!

 

«...Прообраз – только толчок для фантазии, повод для литературной игры: реальный Нечаев – и Ставрогин («Бесы»), реальный Федор Толстой Американец – и герой репетиловского монолога, сосланный в Аляску и вернувшийся алеутом («Горе от ума»). Это правило работает даже в случае, когда образ носит имя прообраза: так, реальный Кутузов не тождествен Кутузову из «Войны и мира», а Сирано де Бержерак Ростана – реальному Сирано.

...Образ отталкивается от прообраза и, в зависимости от силы толчка, может улететь от него весьма далеко – и даже стать вовсе неузнаваемым: скажем, «Вид Толедо во время грозы» Эль Греко многие исследователи считают скрытым автопортретом испанского художника.

Образ может нравиться или не нравиться прообразу (некоторые крупные государственные деятели эпохи Возрождения узнавали себя в чертях на фресках «Страшного суда» Микеланджело), – но в цивилизованной стране судить это нельзя – можно лишь судить об этом...»

 

Насчет цивилизованной страны – это я, конечно, хватил лишнего, но все-таки не Иран, и уголовное дело, заведенное по поводу «оскорбления величества», издыхало на глазах. Недоразумение, однако, оставалось: многие продолжали путать персонажа с прототипом. И я был вынужден (уже не для следствия, а для почтенной публики) написать

 

ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ

 

«Чепуха совершенная делается на свете. Ведь они, хотя и похожи, совершенно разные люди! То есть, не люди, а... То есть, один из них, разумеется, человек, и большой. Впрочем, другой тоже большой. Хотя не человек.

Довольно двусмыслицы, пора объясниться. Первого героя этих заметок зовут Ельцин Борис Николаевич, и он Президент Российской Федерации. А второго зовут – Елкин. Просто Елкин, без имени-отчества. Какое может быть отчество у набитого дурака?

Президенту вышеупомянутой Федерации Ельцину Б.Н. шестьдесят шесть лет, большую часть которых он провел на руководящей работе. А Елкину два с небольшим. Он никогда никем не руководил – напротив, им ежедневно руководят кто ни попадя, открывают ему рот, крутят туда-сюда головой. Строго говоря, он и моргнуть-то без посторонней помощи не может.

Ельцин Б.Н. состоит из сложных психологических комплексов и противоречивых (хотя неколебимых) убеждений. А Елкин состоит из большой резиновой головы с маленьким механизмом внутри, резиновых рук и пиджака, набитого поролоном. А убеждений у него отродясь никаких не было: что напишут, то и говорит.

Президент Ельцин успешно играет самый разнообразный политический репертуар: от человека из троллейбуса до царя-батюшки, но все-таки соблюдает в этом занятии некоторую плавность. А Елкин совершенно бесстыже меняет образы раз в неделю... Оба, впрочем, артисты от Бога.

Наконец, у Президента России Ельцина Б.Н. были проблемы с сердцем, но он их преодолел. А у Елкина от длительного употребления почернела голова, и ее уже несколько раз меняли.

А в остальном – ну да, похожи...

Елкин родился под несчастливой звездой. Ему, маленькому и ни в чем не виноватому, сразу стало доставаться за двойника. Русский без примесей, если не считать резины, привозимой из Парижа, он оказался в тяжелом японском положении – его начали колотить для снятия стресса (до двойника-то никому, кроме партнеров по корту, не добраться, а тут начали оттягиваться всей страной).

Всем хотелось разбежаться и с разбегу ударить ни в чем не повинного Елкина. А почему? А потому что, будучи большим государственным деятелем, за что Елкин в России ни берется, ничего у него не выходит: только вокруг власти материальное положение и улучшается. Но Елкин по русской своей природе человек терпеливый – он год потерпит пройдоху, другой потерпит, а потом уж не обессудь! Кадровая-то политика у Елкина сильное место. Интуиции собственной сам, понимаешь, удивляется. Знает людей. Не всех, конечно – но человек десять-пятнадцать знает, как облупленных!

Ошибки свои Елкин признавать умеет. Сам войну, бывало, начнет, сам и закончит. Тыщ сто россиян разнообразных национальностей на поле брани положит, потом поглядит зорким взглядом государственным: нет ли в том Отечеству пользы? – и уж если увидит, что пользы нет, то сразу крикнет: шабаш!

И начнет сам с собою за мир бороться. Тут пощады не жди.

Суровый, но справедливый. Мудрый, но простой. Добрый, но скрывает. Вот такой он человек, наш Елкин.

А Президент Ельцин тут практически ни при чем...»

Когда стало ясно, что за дуракаваляние нас не посадить, какой-то прокуратурский спиноза придумал покопать насчет финансовых нарушений.

Как говорится: так бы сразу и сказали! За финансовые нарушения в России можно посадить вообще всех. Обрадованный принципиальностью прокуратуры, я предложил следователю не мелочиться с четвертым каналом, а сразу закрыть первый, на котором со мною расплачивались «наличманом» году еще эдак в девяностом.

Я выказал недюжинное гражданское мужество в готовности, во имя торжества закона, заложить всех, начиная с себя самого, но на мой гражданский порыв следователь отреагировал подозрительно уныло. Его интересовала только деятельность телекомпании «Дикси», производившей программу «Куклы», – зато интересовала настолько сильно, что допросы в течение года дошли аж до шоферов и уборщиц.

Следствию не удалось допросить только художественного руководителя программы Базиля Григорьева. С первыми лучами взошедшего над нами уголовного дела он улетел «в Париж по делу срочно» – и художественно руководил нами оттуда.

Тут следует заметить, что следователь, несмотря на молодость, был следователем по особо важным делам и на борьбу с резиновыми изделиями был переброшен с дела об убийстве Листьева. Квалификации он был нешуточной, и не приходилось сомневаться в том, что повод для закрытия телекомпании подчиненными и.о. Генпрокурора России рано или поздно будет найден.

Но тут взяли на цугундер самого и.о.

Такое мольеровское развитие сюжета показалось мне несколько нарочитым.

Прокуратуру произошедшее тоже застало врасплох. Сначала сменился следователь. Потом о нас попросту «забыли», но дело, однако ж, закрывать не стали – глядишь, пригодится... Сменилось еще два Генпрокурора, прежде чем обнаружилось, что мы чисты перед законом: не то что состава – события преступления, оказывается, не было отродясь.

Окажись на нашем месте какие-нибудь иностранные граждане, они бы тут плотоядно воскликнули, подали бы в суд на возмещение всяческих ущербов и хорошенько подразорили родимую прокуратуру. Но мы, внуки врагов народа, только прослезились от прижизненной реабилитации.

Нам, безусловно, повезло. Ни о каком торжестве закона, разумеется, речи быть не могло – просто конъюнктура ненадолго повернулась к нам передом, а к г-ну Ильюшенко – задом. Такое иногда случается в переходные периоды...

Впрочем, не могу сказать, чтобы я опасался за свою судьбу слишком сильно, и вот почему. Кроме прекраснодушной веры в справедливость, было у меня еще одно тайное подкрепление...

В самый разгар уголовного преследования «Кукол» я получил письмо из-под Пензы от одной женщины. Судя по почерку, моя корреспондентка была уже немолода, и писать ей в жизни приходилось нечасто.

Содержание письма поначалу поставило меня в тупик: женщина писала, как хорошо жить под Пензой. Она поведала, какой у нее просторный дом, какой рядом грибной лес и чистая речка. Потом подробно остановилась на хозяйстве: огород, куры, буренка... Дойдя до буренки, я отложил листок и перечитал адрес на конверте; я подумал – может, мне по ошибке передали письмо, адресованное в «Сельский час»... Но на конверте было написано: «в программу «Куклы».

Простой и чудесный смысл послания разъяснился в последнем предложении. Обстоятельно описав все преимущества сельской жизни под Пензой, закончила женщина так: «Милый Виктор! Если что, приезжайте ко мне, здесь вас никто не найдет!»

Свою помощь после возбуждения уголовного дела предлагали нам лучшие адвокаты страны; я слышал слова симпатии и поддержки от частных лиц и организаций... Дипломаты нескольких стран подтверждали готовность предоставить мне, если потребуется, статус политического беженца...

Но, ей-богу, письмо из-под Пензы, от незнакомой женщины, с предложением крова, пищи и тайного убежища от властей – это то, из-за чего стоит жить в России.

 

Снова наступили трудовые будни. Собственно, они и не кончались – параллельно с визитами в Следственное управление мы продолжали выпускать по программе в неделю – но уголовное преследование добавляло в кровь адреналина, и в каком-то смысле работать было даже легче.

Теперь, публично оправданные властью, мы остались наедине с творческими проблемами, и это оказалось серьезным испытанием; зрительский шок, обеспечивший нашу популярность в первые месяцы, прошел – теперь надо было удерживать симпатии собственно качеством.

К тому же братья-журналисты, дружно встававшие на защиту «Кукол» от Генпрокуратуры, теперь принялись нас покусывать, причем иногда довольно ощутимо. По вполне благородным причинам нас перехвалили, и теперь (наверное, подсознательно) возвращали разницу.

Одно обвинение в наш адрес хочу все-таки прокомментировать: во многих рецензиях, и практически одновременно, прозвучало слово «пошлость». Речь шла о программе «Кровь, пот и выборы» – прекрасной стилизации Василия Пичула под Квентина Тарантино.

До нее герои нашего кукольного театра целый год «косили» под персонажей Шекспира, Гете и Бабеля... говорили то в рифму, то белым стихом, то с одесским акцентом... – и критики были довольны. А тут услышали с экрана словосочетание «вешать дерьмо на уши» – и немедленно завопили о пошлости.

А как должны были изъясняться герои Тарантино? Забавно, что некоторым докторам искусствоведения приходится объяснять примерно то же, что следователю Генпрокуратуры, пытавшемуся вменить мне в вину треух на голове резинового «Ельцина».

Но если уж уточнять термины...

Пошлость – это когда член Политбюро позирует в храме со свечкой. Когда малообразованный дядька говорит от имени народа. Когда за дармовым балыком болтают о духовности. Когда у стен Кремля лепят мишек и рыбок а-ля рюс. Вот что – пошлость! А Лука Мудищев, разудалая вологодская частушка и «гарики» Губермана – национальное достояние, ибо талантливо, а талантливое не может быть пошлым – по определению (см. Словарь Даля, где в синонимах пошлости числятся «тривиальность, избитость, надокучливость»).

Вообще, путаница в понятиях – причина многих, иногда довольно крупных недоразумений в России. Свободу здесь до сих пор понимают как пугачевщину, жулики величают себя либералами, националисты – коммунистами, а администрация претендует на роль носителя идеалов. Впрочем, это уже другая тема...

В середине девяностых НТВ победило. Глуповатый «наезд» прокуратуры вылился в огромную и бесплатную рекламную кампанию опальной программы. «Куклы» быстро стали частью общественной жизни – и фактором жизни политической. Журналисты растолковали власть имущим, что шарж для политика – не оскорбление, а признак популярности.

Уголовное дело еще не было закрыто, а попадание в программу уже стало престижным.

Нам стали звонить и предлагать деньги на изготовление кукол – деньги гораздо большие, чем требовалось собственно для изготовления. Жесткость шуток уже никого не смущала; помнится, единственным требованием одного думского оплота нравственности было – чтобы его лысый резиновый двойник появлялся в «Куклах» не реже двух раз в месяц.

Согласитесь: человек, готовый заплатить за предстоящую пощечину – это даже не из Салтыкова-Щедрина; это – Достоевский, если вообще не Захер-Мазох!

Упоминались суммы в десятки тысяч долларов, и неоднократно, и мы даже привыкли... Это – присказка. А вот сказка, хотя – какая сказка? Чистой воды быль.

Зима 96-го. Стою я на кухне, мою посуду, рядом – ведро мусорное с горкой, тараканы по мне гуляют... В общем, идет нормальная жизнь, и вдруг – звонок, и приятный баритон сообщает мне, что представляет интересы... – и называет фамилию, буквально ничего мне не говорящую. Ну, скажем, Сидор Матрасыча Пупкина. Который хочет быть Президентом России.

Тараканы на мне насторожились. Я спросил: чем, собственно, могу быть полезен Сидору Матрасычу в его фантазиях? Баритон ответил просто: он хочет увидеть свою куклу в вашей программе. Принес Господь сумасшедшего, подумал я – и терпеливо повторил баритону то, что неоднократно говорил другим гражданам раньше: что для попадания в «Куклы» надо быть известным всей стране, иметь узнаваемый голос, манеры, лексику – в противном случае... и т.д.

Баритон выслушал мою продолжительную лекцию и сказал: я очень уважаю ваши доводы – могу ли сообщить вам свои? Да, ответил я, проклиная бездарно пропадающее время (ведь я мог уже домыть посуду!)

– Миллион долларов США, – сказал баритон. И помолчав, уточнил: – Вам.

Тараканы на мне остолбенели. Я стоял, как ударенный пыльным мешком, причем мешком с валютой.

Миллион долларов! США! Мне! В голове, как у Кисы Воробьянинова, поочередно пронеслись лакейская преданность, оранжевые, упоительно дорогие кальсоны и возможная поездка в Канны...

Но пустить Сидора Матрасыча на экран? Никому не известную физиономию, без повадок и голоса, с табличкой «Хочу быть Президентом России»?

Я стряхнул тараканов и вежливо перевел стрелку, дав баритону телефон продюсера. Предупредив заранее, что, по моему мнению и к огромному моему сожалению (размеры сожаления могу назвать в долларах), появление Сидора Матрасыча в «Куклах» очень маловероятно...

Я повесил трубку и вернулся к раковине с посудой.

А мог бы швыряться сейчас той посудой в венецианские зеркала, потому что фамилия некогда безвестного Сидора Матрасыча была – Брынцалов! И лицо у него было, и голос, и повадки, и какие повадки! Пахан-фармацевт был рожден для нашей программы, но это выяснилось только через месяц после звонка. Поезд ушел.

Человек я жадноватый, и воспоминание об ушедшем миллионе еще долго дразнило меня. Утешался мыслями о грядущих выборах двухтысячного года...

Но и в двухтысячном обошлись без меня.

 

Многие из тех, кого в программе не было, мечтали в нее попасть, однако некоторые из попавших, говоря словами Зощенко, «затаили в душе некоторое хамство».

Незадолго до того, как я чуть не стал миллионером с фармацевтическим уклоном, на одной тусовке мне пришлось познакомиться с генералом Коржаковым. (Знак времени: в советскую эпоху тусовки не пересекались. Была партийная тусовка, была тусовка художественная; отдельно тусовался андеграунд... Перестройка перелопатила этот слоеный пирог. На званом вечере в начале девяностых гуляли вместе: правозащитник, генерал КГБ, поэт-концептуалист, кутюрье с мальчиками и панк с серьгой.)

Так вот, зимой 95-го я уткнулся в генерала Коржакова: он прогуливался с охраной по ресторанной зале.

Спрятаться мне было негде, и избежать знакомства не получилось: хозяин вечера попросту подвел меня к генералу, представил нас – и тут же испарился. Как потом выяснилось, и то, и другое он сделал по просьбе самого Александра Васильевича.

У генерала было ко мне дельце.

Взявши под руку, Коржаков начал выгуливать меня по периметру банкетного зала и разговаривать со мной свои незамысловатые разговоры о необходимости скорейшей любви к Президенту России Ельцину Б.Н.

Генерал пытался играть простоватого, но преданного слугу, и в этом амплуа был бы очень хорош, если бы не хитрющие глаза, с которыми он ничего поделать не мог. На альтруиста генерал не тянул совершенно – и все-таки предположить, что через год этот лепорелло подаст на хозяина в суд, выволочет на свет грязное белье и перейдет в оппозицию, я не мог. С фантазией у меня плоховато.

Но дело было, повторяю, в декабре 1995-го, после парламентских выборов, когда рейтинг у Бориса Николаевича искала с микроскопом вся демократическая общественность, а перед Коржаковым и К° уже маячил июнь 96-го, Зюганов-президент, казенный дом и дальняя дорога.

В редкие мгновения, когда монолог удавалось перевести в диалог, я, как мог, пытался восстановить в генеральском мозгу причинно-следственные связи и, стараясь не переходить на личности, объяснял падение президентской популярности Чечней, воровством и бездарностью, – но умудренный в высокой политике г-н Коржаков мягко разъяснил мне: Чечня и все остальное тут ни при чем, вся беда в канале НТВ, «Куклах» и лично журналистке Масюк.

Если бы не они, все у Президента было бы хорошо.

Так мы гуляли под ручку битый час. Все это время мою жену, одиноко сидевшую в уголке, странным образом пытались успокаивать окружающие: мол, не беспокойтесь, все будет хорошо... Как будто увел меня на разговор урка какой-нибудь, а не генерал безопасности.

Наконец мой визави налил два стакана водки и произнес тост за здоровье Президента России Ельцина. Я понял, что разговор выходит на коду. Генерал дал мне свою визитную карточку. Я выразил сожаление, что не могу ответить тем же (своей визитки к тому времени еще не завел), но Коржаков успокоил: надо будет – найдем. После чего – без паузы – предложил мне всякий раз, когда я соберусь пошутить что-либо о Президенте России Ельцине, звонить и консультироваться по прямому телефону, указанному в визитке.

Я представил себе проплывающий по телеэкрану титр: «Главный консультант программы – генерал-лейтенант Коржаков» – и выпитая водка пошла у меня ноздрями.

Когда галлюцинации кончились, я по мере сил тактично объяснил генералу, что писать сценарии «Кукол», одновременно звоня в Кремль за консультациями, невозможно. Объясняя это, я бережно держал на весу генеральскую карточку, которую, по счастью, не успел убрать.

Что сделали бы вы на месте моего визави? Генерал молча забрал свою визитку из моих пальцев и вернул ее в карман пиджака. Ибо в 1995 году квадратик бумаги с золотого тиснения двуглавым орлом и фамилией «Коржаков», – это была не визитка. Это была «окончательная бумага», как сказал бы булгаковский профессор Преображенский; если не индульгенция, то уж точно – средство решения многих проблем, включая проблемы с Уголовным Кодексом.

Генерал знал цену этой картонке с орлом.

...При расставании Коржаков сказал нечто настолько туманное, что прояснять смысл сказанного я боюсь до сих пор.

– Нам ведь жить в одной стране, – напомнил он.

– Я надеюсь, – столь же туманно ответил я, на что стоявший неподалеку Пал Палыч Бородин среагировал со всей искренностью главного завхоза страны.

– А нам отсюда уезжать некуда, – сказал он, – некуда!

Помолчал и добавил:

– А здесь у нас все есть!

 

...В начале 96-го призрак Зюганова, въезжающего в Кремль, начал приобретать реальные очертания, и мы решили напомнить электорату, что это такое – жить под коммунистами. А то больно расслабились.

Наша антиутопия называлась – «Воспоминание о будущем». Действие ее происходило в России через четыре года после победы Зюганова, в двухтысячном году (тогда это было далекое будущее). Будущее, впрочем, совершенно очевидное: в Прибалтике – Псковская дивизия, в продуктовом магазине – соль, спички и томаты, изо всех репродукторов – Кобзон с песней «И Ленин такой молодой»... А резиновый Егор с резиновым Григорием трудятся, разумеется, на лесоповале. И, пиля бревно, вспоминают коллег-демократов – кто теперь где. И была в их диалоге такая опасная шутка, что, мол, Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье...

После эфира программы прошло не больше недели, когда у меня в квартире раздался звонок.

– Господин Шендерович? – осведомился неподражаемый голос. – Это Новодворская.

Я похолодел, потому что сразу понял, о чем пойдет речь.

– Виктор, – торжественно произнесла Валерия Ильинична. – Вы нанесли мне страшное оскорбление...

Самое ужасное заключалось в том, что Новодворская была права. Реприза родилась в последний момент, а внутренний контролер, обязанный проверять всякую шутку на этичность, видимо, отлучился из моих мозгов в ту злосчастную минуту...

Я начал извиняться; наизвинявшись, сказал, что готов немедленно сделать это публично, письменно, там, где захочет Валерия Ильинична... Новодворская терпеливо выслушала весь этот щенячий лепет и докончила свою мысль.

– Виктор, – сказала она, – неужели вы не знаете, что в уставе нашей партии записан категорический отказ от эмиграции?

Полгода для предвыборной кампании – срок большой даже в европах. А в России за это время может произойти вообще все что угодно.

В один прекрасный день выяснилось, что предвыборный штаб Ельцина возглавляют те, кого еще вчера охрана на глаза к нему не пускала. Борис Николаевич вообще был мастер переворачивать часы, хотя поверхностным наблюдателям иногда казалось, что песок сыплется из него самого.

С появлением у руля предвыборной кампании президента телекомпании НТВ Игоря Малашенко положение «Кукол» стало довольно двусмысленным. Вышло, что мы находимся в прямом подчинении у собственного персонажа.

Впрочем, мы все понимали сами.

Понимали, что, начиная с весны 96-го, каждое очко, отнятое у Ельцина, переходит к Зюганову, а своими руками приводить к власти Геннадия Андреевича со товарищи в наши планы не входило. Цену их социал-демократическому маскараду мы знали хорошо – не в Давосе живем.

К людям, исповедующим коммунистические идеалы, я отношусь с уважением и симпатией, замешанной на ностальгии. Коммунистом был мой дед, добровольцем пошедший на фронт и погибший под Ленинградом в ноябре сорок первого; коммунисткой была бабушка, нищенствовавшая с тремя детьми после ареста мужа.

Они верили, что мир можно в короткий срок изменить к лучшему, они были чувствительны к несправедливости. Они в жизни не взяли чужой копейки, да и своих за жизнь им перепало не особенно...

А сытые обкомовские дяди, в процессе раздела имущества условно разделившиеся на «коммунистов» и «демократов», – ничего, кроме брезгливости, у нормального человека вызвать не могут.

Но если ельцинская власть, пытаясь прикрыть программу «Куклы», стыдливо отмежевывалась от уголовного преследования, то так называемая оппозиционная пресса задолго до г-на Ильюшенко открыто сулила нам сроки за оскорбление своих святынь (Ленина и Зюганова) – и в лучших талибских традициях прямо угрожала в случае своего прихода к власти разобраться с неверными.

А что я в этой прессе читал про самого себя!..

Самым мягким было обвинение в продажности: всякий раз, шутя про Зюганова, делал я это, разумеется, по заданию властей. При этом в соседнем абзаце «патриоты» радостно цитировали мои шутки в адрес Ельцина – и кому я продался на сей раз, не уточнялось.

Продажность оказалась наименьшим из моих недостатков, а главное задание было у меня от международных сионистских организаций. Глаза на это открыл мне журнал «Молодая гвардия», из которого я узнал, что «шендеровичи правят Россией». Правят, разумеется, тайно.

Я обрадовался: теперь я знал, где и с кого смогу слупить за Россию настоящие деньги. Ибо править ею тайно – это еще куда ни шло, но – на общественных началах?..

На радостях я занялся разжиганием межнациональной розни.

За этим занятием меня застукала газета «Завтра», опубликовав фотографию из «Кукол». Это был наш персонаж, Свинья, с огромным крестом на груди – с подписью для тупых: «Куклы» Шендеровича разжигают межнациональную рознь».

...Животные наши делались вообще для другой программы – некоего «Скотного двора» вроде оруэлловского... Но программа не вышла, а куклы остались. Две из них, Козел и Свинья, пригодились в качестве собирательных образов.

Некоторых телезрителей их появление обидело. Нас спрашивали: уж не русский ли народ мы имеем в виду? Мы честно отвечали: не весь. Но многие узнавали себя и обижались. Это их право. А наше дело – точный социальный портрет, и тут все предельно ясно: Козел у нас был, по преимуществу, люмпен, а Свинья – «новый русский» (в бандитском варианте этого понятия), и золотой крест на этом животном имел такое же отношение к православию, как перстень и шестисотый «Мерседес», – то есть, не имел никакого отношения. Предмет антуража.

Но самое трогательное в этой истории – обвинение в разжигании межнациональной розни с предъявлением креста в качестве вещдока. Раньше мне казалось, что в христианстве несть ни эллина, ни иудея, да и сам Христос, насколько я помню, был не из славян.

Жаль, что Проханов не в курсе.

 

Конечно, граждане, перегретые патриотическим квасом живут в мире собственного абсурда, но сами они, увы, – сугубая реальность. И хотя читать про «Куклы» Шендеровича даже в таком контексте мне было приятно (честолюбие, знаете ли!), а подельников своих я на всякий случай патриотам заложу. Мало ли как сложится – что же, одному за всех отвечать?

Первых кукол сделал для нас французский кукольник Ален Дюверн (тлетворное влияние Запада). Но всякий раз ввозить отечественные физиономии из Парижа было слишком накладно, и туда поехал на обучение наш «левша» – Андрей Дроздов. Все куклы, работающие в программе сегодня, – его рук дело...

От безбожной эксплуатации в совершенно нефранцузских условиях у кукол отваливаются щеки и носы, портятся внутренние механизмы, и Андрей, как папа Карло, все время строгает новых «буратин».

При этом терминология у Дроздова абсолютно килерская.

– Мне, – говорит, – вчера Лукашенко заказали.

– Ну и что? – спрашиваю.

– Заказали – сделаю.

– Когда?

– С первого раза, – говорит, – может не получиться, но ты не беспокойся – через неделю будет готов...

На озвучании в дело вступали четыре лицедея, давно продавшиеся международному сионизму: Шувалов, Груздев, Стоноженко, Безруков.

Этот последний (давно пора выдать его со всеми потрохами) в первые годы «Кукол» озвучивал две трети наших персонажей.

Притворялся русским и блондином, для отвода глаз играл Есенина, но при этом – натуральная сатана! Когда, стоя рядом со мной, он без предупреждения заговорил однажды голосом Владимира Вольфовича, я отшатнулся: у Безрукова изменились глаза. Голубые и веселые в жизни, они вдруг стали тяжелыми, оловянными, и в них замаячила та самая «неизреченная бесстыжесть», о которой за век до явления Жириновского России писал Салтыков-Щедрин. Клянусь, стоять рядом в этот момент было страшновато.

На озвучании артисты все время импровизируют, а я за них отвечай перед патриотическими силами! Давно бы убил за такие подставы, если бы восторженные почитатели программы постоянно не благодарили меня за шутки, которых я не писал.

А «упал – отжался», рожденное во время такого актерского баловства перед микрофоном, из программы сразу ушло в народный фольклор – и впоследствии стало одним из слоганов президентской кампании генерала Лебедя.

Актеры драматические – люди легкомысленные, но все познается в сравнении. Вот уж кто сущие отморозки, так это кукольники! Уважения к орудиям своего труда эти ребята не испытывают никакого. «Ты моего урода не видел?» – «Да вон он, твой дебил, в коробке»...

За это их трудовой коллектив по десять часов в день валяется в пыльном павильоне, пытаясь спрятаться за куклами. Рядом с их позами блекнет любая камасутра. Причем хорошо еще, если валяются артисты – в павильоне... А то, бывало, включишь компьютер и эдак влегкую пишешь: «Зима. Поле. Вьюга...» А потом десять несчастных кукольников лежат трое суток в реальном зимнем пейзаже, на полу разбитого, продуваемого насквозь автобуса.

Все, включая девушку с потрясающим именем Лилия Чекстер.

После съемок программы «Заложники», где все именно так и было, бригадир кукольников Игорь Зотов начал регулярно звонить мне в конце недели и вежливо интересоваться: где происходит действие моего нового сценария? Не принесла ли мне моя Муза снова чего-нибудь эдакого, происходящего на льдине или в Каракумах? Узнав, что съемки будут происходить в сухом и теплом месте, Зотов долго благодарил меня от имени трудящихся.

И они шли работать – по трое на куклу, по восемь дублей, пока артикуляция не совпадет с фонограммой, жест – с поворотом головы, взгляд – с жестом...

И при этом желательно, повторяю, чтобы из-за куклы не мелькнуло чье-нибудь плечо или голова. Пичул рассказывает, что за три года настолько настропалился, глядя в монитор, «ловить» эти моменты, что уже не в силах перестроиться – и когда видит на экране живых политиков, все пытается рассмотреть: кто же там стоит за их спинами?

 

...В ночь на четвертое июля 96-го года власть отрекламировала просторные коробки фирмы «Xerox» – и пошла на второй срок.

Вместо самого опасного произошло самое противное, и демократия победила. Та самая демократия, про которую Бернард Шоу сказал: это лучшая гарантия того, что вами не будут управлять лучше, чем вы заслуживаете.

Теперь мы снова могли шутить, не опасаясь ничего, кроме неприятностей для самих себя.

 

...Как-то раз, зимой 97-го, премьер Черномырдин захотел поохотиться на медведей. Охота была немедленно организована в заповеднике на Ярославщине; премьер-реформатор прилетел к берлоге непосредственно на вертолете. Обо всем этом стало известно журналистам; в «Огоньке», а потом в других изданиях появились сообщения о премьерской охоте; программа «Времечко» даже устроила сороковины невинно убиенных медвежат...

В общем, Черномырдина, что называется, достали.

Накласть в карман любезному премьеру сподобилась и программа «Куклы». В программе «Витя и Медведь» резиновые собеседники резинового ЧВСа не давали ему покоя медвежьими ассоциациями: то бюджетники сосут лапу, то у левых сил зимняя спячка, то Большая и Малая Медведицы плохо расположены...

Программа Виктору Степановичу не понравилась настолько, что они позволили себе передать свои чувства руководству телекомпании. Мы, разумеется, были довольны, ибо к тому времени уже два года считали высочайший гнев лучшей похвалой программе. Но все это оказалось только завязкой. Жизнь продлила придуманный нами сюжет.

Рассказывают вот что: через несколько дней на заседании правительства, проходившем, как положено, под председательством многострадального ЧВСа, выступал главный таможенник страны г-н Круглов. И вот, рассказывая о трудностях таможенной службы, чиновник позволил себе на голову метафору: мол, есть еще у нас медвежьи углы...

Тут Виктор Степанович рявкнул на таможенника так, что тот чуть язык не проглотил.

– Сядь! Все! Хватит!

Тот попытался объясниться: мол, про медвежьи углы – это он в порядке самокритики...

– Сядь на место! – крикнул реформатор.

И еще, говорят, минуту в страшной тишине перекладывал с места на место бумаги, не мог продолжать заседание.

Бедный главный таможенник, кажется, так и не понял, чем провинился перед руководством.

Закончу, однако, также на самокритике: ведь готовясь писать ту программу, я выписал в столбец все, что смог вспомнить на косолапую тему. Мне казалось, я ничего не забыл...

 

Но судьба приберегла «медвежьи углы» – для отдельной репризы в зале заседаний правительства.

Почти никому из прототипов не нравился свой портрет – все, от Гайдара до Зюганова, совершенно искренне считали себя симпатичнее, мужественнее, умнее, обаятельнее одноименного персонажа...

Пожалуй, только генералу Лебедю наше зеркало пришлось по вкусу – причем настолько, что он начал корректировать свой образ в сторону черного абсурда, дабы окончательно соответствовать страшноватому обаянию нашего Терминатора Ивановича.

Хотя, надо признать, что при личной встрече с собственной куклой (а такое случалось) прототипы оттаивали – волшебная сила искусства!.. Особенно впечатляюще повел себя все тот же Виктор Степанович, когда в его резиденцию привезли резинового двойника.

Отхохотавшись, ЧВС несколько раз принимался говорить что-то судьбоносное, но не выдерживал и начинал хохотать снова. Как ребенок, он теребил своего двойника за рукав, спрашивал у него: «Ты чего мордатый такой?»...

Потом, впрочем, признался: похож.

– А что это, – спрашивают меня, – там в титрах не ваша фамилия?

Спрашивают до сих пор, хотя со времени ухода с НТВ я (не вполне по своей воле) сменил несколько телекомпаний.

Программа «Куклы» продолжает выходить в эфир, но, мне кажется, уже можно подвести некоторые итоги.

Когда летом 94-го мы придумывали первые, довольно примитивные сюжеты для нескольких случайно изготовленных кукол, нами двигало любопытство и, не в последнюю очередь, желание подмолотить деньжат.

Когда зимой 95-го началась война в Чечне, проведя кровавую черту между народом и властью, – в наших экзерсисах появился нравственный смысл.

В месяцы уголовного преследования работа была одновременно долгом и счастьем. Волей случая мы оказались на острие общественной жизни; может быть, я покажусь высокопарным, но мы знали, что говорим нечто, чего не имеют возможности высказать миллионы людей.

Это было лучшее время программы «Куклы», и одно из самых счастливых в моей жизни. Я знал, зачем живу.

Потом, как-то незаметно, мы стали признанной и демонстративно ласкаемой программой; привычным субботним блюдом; частью пейзажа. К этому оказалось трудно привыкнуть. Мы снимали программу за программой и могли бы благополучно состариться за этим занятием. Это уже был бы вопрос заработка, а не судьбы.

Но в моем случае – именно судьба и распорядилась по-иному...

Мне и моим товарищам повезло: мы приложили руку к новому и веселому делу. Было лестно попадать в рейтинги и получать престижные премии, но дороже всего этого – слова, приватно сказанные мне одним известным шестидесятником. Он сказал: «Кажется, вы несколько расширили российские представления о свободе».

Дай-то Бог.

Что же до известности, которую принесли нам «Куклы», – известность вещь приятная... до известной степени. Недавно при выходе из кафе меня настиг и крепко схватил за рукав неизвестный мне молодой человек. Он радостно ткнул меня в плечо узловатым пальцем и прокричал:

– Вы – Шендерович!

Я кивнул, обреченно улыбнулся и приготовился слушать комплименты. Все это, как выяснилось, я сделал совершенно напрасно: немедленно по опознании молодой человек потерял ко мне всякий интерес и, повернувшись, крикнул приятелю, сидевшему тут же, за столом:

–            Это он, я выиграл! Гони червонец!

 

к содержанию << >> на следующую страницу