Лысенко А.В. Голос изгнания. ПУБЛИКАЦИИ 1921 ГОДА

Последствия страшной пятилетней войны, потрясшей весь моральный и хозяйственный уклад, не могут быть ликвидированы в мгновение ока и еще долго будут давать себя чувствовать. С этим приходится примириться и к этому нужно притерпеться. Вопрос весь в том, какова общая тенденция совершающегося процесса, заметно ли постепенное улучшение положения или же мы оказались в тупике, в котором беспомощно топчемся, не видя никакого выхода?

В событиях минувшего года трудно найти достаточно определенных данных для утешительного, ободряющего ответа на этот вопрос. Правда, жизнь предъявляет нам ежедневно изумительные образцы безграничной приспособимости и сопротивляемости: достаточно указать на те поистине невероятные условия, в коих оказалось население Советской России, или, с другой стороны, на восстановление экономических отношений, вопреки всем перегородкам и разнообразнейшим препонам, которые отделяют одну страну от другой. Но угроза государственного банкротства не только не смягчается, а принимает для отдельных государств все более острые формы, печатные станки не успевают заготовлять потребного количества бумажных знаков, и дело доходит до того, что, напр<имер>, чистка улиц в Вене обходится в два миллиона крон ежедневно, причем на долю чистильщика приходится семь сантимов в час. Несмотря на то, что в течение пяти лет производство было приостановлено и весь мир нуждается в товарах, всюду царит безработица. Отовсюду раздаются голоса, что только упорный труд может вывести из тяжелого положения, а забастовки стали обиходным явлением. В международных отношениях никакого замирения не ощущается, напротив, – все остается в мучительном напряжении, и каждый день приносит какой-нибудь новый, большей частью кровавый сюрприз.

Все вместе приводит, как оно ни странно с первого взгляда, к тому, что в центре внимания и вожделения становится несчастная разоренная Россия. Поскольку ощущается недостаток в продуктах, с каждым днем дорожающих, постольку глазам рисуется богатейший рынок сырья, какой всегда представляла Россия. Поскольку гнетет безработица, вспоминается, сколько фабрикатов поглощала громадная отставшая Россия. А главное – поскольку всюду и везде плохо, везде ощущается недовольство, «не по себе», поскольку не намечается выхода, постельку дерзновенный большевистский эксперимент прельщает своей новизной, чем-то неизведанным. От хорошей жизни не полетишь – говорит горбуновский портной. Но если жизнь не дает удовлетворения, если она требует постоянного напряжения и забот, то и в пропасть бросишься, и никакие убеждения и доказательства, что этот эксперимент еще безмерно хуже и безнадежнее, не помогут. Тысячу раз не прав был Талейран, обвиняя Бурбонов в том, что они ничему не научились и все позабыли. Это не было их привилегией, она принадлежит нам всем вместе и каждому в отдельности в полной мере.

Таким состоянием всеобщего раздражения и недовольства обильно пользуется советская власть, которая решительно все и без всяких оговорок подчиняет одной задаче – вызвать всемирную революцию, не стесняясь никакими средствами, не щадя ни сил, ни золота, щедро разбрасываемого по всем странам. Правда, настойчивость и навязчивость большевиков привели к тому, что социалистические партии во всех странах раскололись и вследствие этого в значительной мере поблекли, ощипывая друг другу перья в страстной взаимной борьбе. Однако в отношении Советской России, поддержки существующего там «строя», они единодушны и все связали свою судьбу с будущим большевизма и России.

Отсюда, таким образом, поставленный выше вопрос сводится к тому, стоим ли мы перед всемирной революцией или же мы переживаем судороги после побежденной уже тяжелой болезни? Когда в октябре 1917 г. вопреки желанию многих большевиков им удалось захватить валявшуюся беспризорную власть, не было ни одного человека, который не был бы уверен, что они могут продержаться не более двух-трех недель. И затем сколько раз казалось и предсказывалось, что не сегодня-завтра им придет верный конец, все пророчества оказывались неверными. И сейчас, после последнего крушения Врангеля, о падении большевиков, так сказать, говорить не принято, неловко, нужно считаться с ними, как со всяким существующим правительством. Но, несмотря на это, вести о предстоящей катастрофе все множатся и, как ни стараются большевики для внешнего употребления представить положение в розовом свете, внутри они не скрывают, что им не удалось ничего сделать и что они обанкротились.

Так или иначе, начинающемуся сегодня новому году, принимающему небывало тяжелое наследство, предстоит начало ликвидации в ту или другую сторону: либо в России большевизм будет сокрушен, либо Европе придется с ним считаться у себя дома. Мы глубоко верим в первое, и тревогу вызывает лишь вопрос о тяжести его ликвидации, она не по плечу одному году, и нужно открыто смотреть в глаза предстоящим долголетним потрясениям и испытаниям.

Постараемся же проникнуться верою Герцена, что на краю гибели европеец ближе всего к выходу и вспомним сегодня великие слова: вера твоя да спасет тебя!

«Руль» от 1 января. Передовая статья.

в начало

Передовая статья «Голоса России» от 14 января

Берлин, 13 января.

Берлинская газета «Руль» недовольна той примирительной, патриотической и основанной на вере в творчество жизни позицией, какую занимает наша газета по отношению к русским делам.

Одно преступление, в котором обвиняет нас почтенный кадетский орган, есть «наша вера в миролюбие большевиков». Обвинение в такой общей форме напрасное. Одно – утверждать, что большевики пацифисты и миролюбивые люди, и другое – полагать, что в ближайшее, по крайней мере, время они, по-видимому, и решили, и принуждены в силу сложившихся обстоятельств обратиться к заботам внутренней политики. Это последнее доказывает весь характер, дебаты и решения только что закрывшегося восьмого съезда Советов.

«Руль» в пылу увлечения борьбой с большевиками готов обвинять их не только в действительных, но и во всяких мыслимых преступлениях. Этим однако достигается совершенно обратный результат. Где все сообщения и все оценки окрашиваются в ярко тенденциозный цвет, там уже нет правды. Кроме того, «Руль», вероятно, с негодованием встретит всякое подозрение, что он, конечно, вопреки своим намерениям, в состоянии предать русские национальные интересы. Между тем, все эти «газетные утки» о предстоящем нападении русских войск на благородную Румынию, что есть иное, как не тайное желание, чтобы началась новая война с Румынией и связанная с ней, конечно, новая иностранная интервенция.

Мы пережили все это в эпоху войны с Польшей, когда русские «патриоты» типа Савинкова, Врангеля и т.п. всеми силами готовы были содействовать и действительно содействовали поражению русской армии и польской победе. В результате – несколько чисто русских областей отторгнуто от России и спокойное будущее России скомпрометировано на несколько десятилетий. Теперь ту же игру готовы повторить с Румынией.

Второе преступление, в котором нас обвиняет кадетский орган, это то, что наша газета «подготовляет (кого?) к признанию советского строя». Повод к этому обвинению дало, как это ни странно, наше возмущение тем извращением и насилием над советской системой, которые совершают большевики.

В оценке советского строя мы исходим не из какой-нибудь отвлеченной политической теории, а из реальных фактов жизни.

Ведь, в самом деле, не все же, что есть в большевистской России, следует отрицать без остатка. Ненависть – слепой поводырь и может завести того, кто за ней следует, в невылазную чащу. Бороться против коммунизма – значит ли отрицать и новый стиль, введенный большевиками, и новое правописание, изобретенное кадетами и принятое большевиками? С этой же единственно, думается нам, правильной точки зрения, трудно усмотреть преступление в нашем указании, что и в системе Советов есть элементы, которыми может воспользоваться и небольшевистская, подлинно демократическая Россия.

Не есть ли нынешняя позиция редакторов «Руля» лишь особая форма того же утопического большевизма и одно из выражений рокового «все – или ничего». Коммунисты хотят всего и ради этого готовы замучить Россию, кадеты не хотят ничего.

Мы полагаем, что творческая жизнь пойдет ни по тому и ни по другому пути, а по какому-то иному, лежащему в стороне от этих обоих крайних и нежизненных путей.

«Голос России» от 14 января. Передовая статья.

в начало

От редакции

За пределами Советской России выходит множество русских газет. Кое в чем они между собой рознятся. Иногда они между собою жестоко полемизируют. Но в одном они сходятся: в ненависти к Советской России. Ненависть господствует в редакциях этих газет безраздельно; она ослепляет тех, которые в них пишут; она заставляет их систематически искажать то, что теперь в России происходит, она превращает их в клеветников России.

Среди огромной массы русских, живущих за пределами Советской России, есть группы, которых происходящий в России социальный переворот лишил личных благ, создавшихся потом и кровью трудящихся масс; это – люди, безнадежно больные слепою, тупою ненавистью к трудовой Советской России. Наша газета не к ним обращается.

Среди русских заграничных колоний есть группы, недоброжелательно настроенные по отношению к Сов<етской> России.; это – осколки русской демократии, русской интеллигенции; по нашему глубокому убеждению, недоброжелательство это является главным образом результатом либо незнанья, либо непонимания того, как живет теперь пролетарско-крестьянская Россия и как относятся к этой России трудовые массы всего мира. Наша газета ставит себе задачей пробиться к этим группам сквозь ту ограду недоброжелательства, которой они отделили себя от России, – пробиться для того, чтобы показать им, как нужны они теперь их пролетарско-крестьянской родине. Имеются, наконец, среди русских за границей группы, представляющие собою непосредственно трудовую рабочую, крестьянскую Россию. Несмотря на все усилия желтой клеветнической прессы всего мира, располагающей огромными капиталами, эти группы русских за границей здоровым классовым чутьем поняли, что теперешняя Россия – это их Россия. Это чувство родства с теперешней Россией поднимает с насиженных мест десятки тысяч русских квалифицированных рабочих в Америке и Европе и толкает их к возвращению на родину, где их ждут – и они это знают – суровые, тяжелые условия жизни, но где сломлена власть царизма, власть капитала. Это чувство родства с теперешней Россией одушевляет массы русских военнопленных и красноармейцев, томящихся в лагерях и рвущихся в Россию вдвойне – п<отому> ч<то> там их родина и потому что эта родина ждет их уже не как подневольных рабов, а как хозяев жизни. Наша газета приложит все усилия, чтобы показать этим группам русских за границей, что они не ошибаются в своих ожиданиях, что там, за рубежами чужих стран, их ждет страдающая, но горячо любящая мать.

Жизнь в теперешней России чрезвычайно богата противоположностями; рядом с явлениями ослепительно светлыми мы видим там много темного, тяжелого – наследия еще не умершего, старого, калечащего ростки новой жизни. В теперешней России строится совершенно новая жизнь, создаются учреждения, которых совершенно не знала до сих пор история. Нужно уметь среди этого нагромождения найти подлинно здоровое, подлинно творческое, и кому это дано, тому дана и твердая вера в великое будущее новой народной России. Мы не будем скрывать от наших читателей ничего из того, что происходит теперь в России; мы будем давать беспристрастную, объективную оценку работы российской рабоче-крестьянской власти и ее органов. Особенное внимание мы будем уделять тем героическим усилиям, которые проявляет теперь Россия в деле воссоздания своего глубоко потрясенного хозяйства, в деле просвещения народных масс и непосредственного приобщения их к строительству новой жизни.

На столбцах нашей газеты писатели найдут также и правдивый рассказ о том, как относятся различные группы населения старого мира к миру новому, творимому теперь в России, чего ждут эти группы от процветания этой России и от ее упадка.

«Новый мир» от 30 января. Редакционное обращение к читателям в первом номере новой газеты.

в начало

Музыкальные «тракторы»

(От собственного корреспондента)

Ревель, 10.11.

Вернувшийся с юга России агроном рассказывает вашему корреспонденту много любопытных явлений из сельскохозяйственного быта Советской России.

Русский крестьянин отбился совсем от работы на поле, предпочитая любое другое занятие, главным образом, спекуляцию продовольствием.

Но чтобы получить этот предмет «спекуляции», все же надо поработать. И работать каждый хозяин должен сам, ибо рабочей силы совершенно не достать, так как на работу ничем никого не заманить. «Коммуна», чтобы обработать свои земли, наконец, нашла способ привлечения рабочих и работниц. На краю поля или луга, подлежащего обработке, ставится «оркестр», и по направлению манящих звуков двигаются работающие. Когда они дошли до края, на котором помещается оркестр, его перемещают в то направление, в котором желательно передвинуть рабочих и т.д. Такого рода «тракторы» являются единственным способом кое-как обработать землю, но он доступен лишь «коммунам», располагающим соответствующими средствам. Развиваются и совершенно новые промыслы. Так, оставшиеся без дела официанты и кабатчики разъезжают теперь целыми товариществами или «коммунами» по деревням и справляют разбогатевшим крестьянам свадьбы, крестины и храмовые праздники. Само собою разумеется, что официантские коммуны обладают секретом примитивной выгонки спирта, пресловутой «самогонки».

Спирт вообще в Советской России играет крупную роль. Полбутылки эстонского чистого спирта расценивается в 65–80000 сов. руб. Известные предметы расцениваются только на бутылки спирта. Самая действительная форма взятки или подкупа – спирт. Против спирта или водочки с закуской никому не устоять. Водкой заставляют машиниста подбавить пару в котлах паровоза и совершить перегон в более короткий срок, за известное количество спирта можно откупиться от чека и расстрела, не говоря о других нужных документах, которые и за деньги не получишь.

Вернувшийся недавно из Петербурга эстонский «оптант» показал мне богатейшую квартирную обстановку в 5 комнат, купленную прямо за гроши в иностранной валюте. Доставку на вокзал на советских грузовиках – других нет в России – удалось наладить только ценою спирта. Зато и доставка, и погрузка в вагоны были сделаны так хорошо, что ни одна из упакованных вещей не пострадала.

«Руль» от 17 февраля. Рубрика: «С Советской России». Подписано: М.

в начало

В.Д. Набоков.

Другу – противнику

Никакие разногласия последнего времени не ослабляют искренности и горячности того привета, который мы сегодня обращаем к новому редактору парижских «Последних новостей». По сравнению с тем многолетним прошлым, которое нас связывает с П.Н. Милюковым общей нашей работой, с ее, увы, редкими радостями и гораздо более частыми разочарованиями и печалями, эти наши последние расхождения, как бы серьезны они ни были, все-таки получают эфемерное значение. В программной статье только что здесь полученного первого номера обновленной газеты мы находим выражение той же надежды на временный лишь характер этого расхождения, которую в свое время мы высказывали на страницах «Руля». Как бы то ни было, то общее, что нас объединяет и связывает, бесконечно сильнее разделяющих нас, хотя бы и принципиальных, частностей. А с другой стороны, помимо всяких личных чувств, мы и, с общественной точки зрения, радуемся тому, что публицист такой исключительной силы, такого яркого таланта, как Милюков, получил возможность высказываться перед широкой аудиторией, руководя русской ежедневной газетой. Мы не сомневаемся в значении такого руководительства и в глазах зап<адно>-европейского общественного мнения.

Программная статья новой редакции, признавая факт расхождения взглядов парижской группы с «партийными взглядами» и говоря о борьбе, которую группа ведет в пределах собственной партии, упоминает о других демократических группах, с которыми она объединяется в защите определенных практических выводов, вытекающих из взглядов группы. «Определенности» эти выводы, однако, еще не получили: очевидно, это дело будущего, и основное содержание статьи есть критика прошлых путей, а не предуказание будущих. Не названы и те «демократические» группы, которые входят в объединение. В связи с этим мы с интересом ожидаем, какие будут сделаны – тоже практические – выводы из постановлений центрального комитета партии с.-р., о которых пока газета совершенно не упоминает. Основной тон программной статьи – оборонительный. Нам кажется, однако, что эта оборона направлена не совсем в ту сторону, откуда шло нападение. Но вопрос об ошибках неудавшейся вооруженной борьбы и об их причинах провел глубокую борозду между парижской группой и прежними ее единомышленниками, не здесь центр тяжести разногласия. Он лежит в происшедшем в Париже переломе взглядов и оценок, относящихся к событиям более отдаленным, – к той революции, четвертая годовщина которой на днях наступает; взглядов и оценок, касавшихся политической и идейной роли, сыгранной в эту эпоху и демократией в кавычках (как ее называл П.Н. Милюков), и отдельными представителями этой демократии, якобы знающими теперь секрет спасения той самой России, которую они – по словам опять-таки П.Н. Милюкова – дважды помогли погубить. Мы не можем поверить, чтобы эти взгляды и оценки были результатом одной только «психологии», которая теперь переменилась. А между тем, именно с этими взглядами и оценками – как мы не раз указывали – несовместима «новая» тактика, – на самом деле не новая, а уже раз проверенная горьким опытом.

Эти замечания наши отнюдь не преследуют только полемических целей. Одно из оснований приветствовать новую редакцию мы видим в том, что отныне в критике наших собственных взглядов мы будем встречать не одну лишь пошлую и грубую брань, как было до сих пор, а серьезное желание выяснить суть и пределы разногласия и для этого, прежде всего, правильно понять позицию противника и точно установить свою собственную. Мы не сомневаемся, что на страницах «Посл<едних> новостей» мы найдем то и другое.

«Руль» от 4 марта. Статья не подписана. Автор В.Д. Набоков, о чем сообщает И.В. Гессен в книге «Годы изгнания». Здесь постулируются этические принципы, которым старалась следовать редакция «Руля» в полемике с П.Н. Милюковым.

в начало

Что происходит в России?

Опять мир взбудоражен сенсационными и, правду сказать, с нетерпением всеми ожидаемыми сведениями о волнениях в России.

Опять оживились надежды, что проклятый, никому не нужный, бездарный режим, наконец, рухнет и уступит свое место здоровым, честным и продуктивным силам страны.

Ничего, конечно, определенного последние события в России не говорят. Весьма возможно, что эти восстания не будут иметь решительного характера, что они снова будут задушены, опять народ на известное время будет парализован в проявлениях своего справедливого протеста, но это обстоятельство не должно успокаивать большевиков и не должно обескураживать их противников.

Ясно одно: Россия закипает, она пробуждается, делает усилия вырваться из оков, и если она разорвала цепи, триста лет связывавшие ее, то крепко завязанные, но тонкие большевистские веревки она разорвет скоро. В этом нельзя сомневаться.

Трудно не верить известиям, приходящим ежедневно из России, слишком они обоснованы, ярки, правдивы и тверды в своей уверенности.

В России уже началось... Большевистский этап революции проходит, и ему на смену спешит следующий.

Революция спадает... Она достигла вершины революционного азарта и теперь идет на понижение. Из России уже бегут не только богатые, но и бедные, бежит без оглядки народ, а главное, массами бегут служащие советской власти.

Россия не может погибнуть, а ее хотят заставить умереть, и вот мир увидит, кто живучее и сильнее, великий народ русский или советское правительство.

«Время» от 7 марта.

в начало

Восстание в России

Сведения противоречивы, но ясно, что большевистское правительство перед лицом серьезного восстания; не контрреволюция, а борьба за Учредительное собрание.

Вся заграничная печать переполнена в последние дни сообщениями о беспорядках в центрах Советской России. Источники, из которых заграничная печать черпает свои сведения, недостоверны и самые сведения настолько неясны, что составить себе определенное представление о ходе событий пока невозможно.

До сих пор несомненно лишь, что в Кронштадте вспыхнуло серьезное организованное восстание, в котором принимает участие огромное большинство тамошних матросов и рабочих.

До сих пор не известно, подавлено ли это восстание. Сопоставляя имеющиеся данные, мы получаем впечатление, что о перевороте в буквальном смысле этого слова пока еще говорить не приходится. Но несомненно, что в России началось крупное оппозиционное движение, исходящее из недр народа и объясняющееся далеко не одними экономическими затруднениями. Это движение имеет огромное значение и, во всяком случае, путем ли катастрофических потрясений или постепенной эволюции окажет решающее влияние на пути России к истинно демократическому строю.

Гельсингфорский корреспондент «Ост-Экспресса», отправившийся на русскую границу, сообщает:

Здесь, вблизи от Петербурга, можно констатировать, что 2 марта прошло в Петербурге спокойно. 3 марта сообщение Петербурга с Кронштадтом было прервано. Кронштадтские матросы арестовали видного члена советского правительства (Зиновьева?), который явился для увещания матросов. Матросы выдвинули политические требования. Сообщение о том, что между Кронштадтом и Красной Горкой начаты переговоры о совместных действиях, проверить до сих пор не удалось. В Петербурге, на Вас<ильевском> остр<ове> и Выборгской ст<анции> произошли кровавые столкновения. Делегации рабочих проникли в советские учреждения и потребовали от служащих приостановки работ. Один из служащих петербургского совнархоза, привезший сюда это сообщение, рассказывает, что советское правительство требует от всех служащих подписки в том, что они не прекратят работы.

Рабочие делегации обвиняли советское правительство в неспособности управлять страной и заявляли, что они требуют созыва Учредительного собрания, до тех же пор образуют временный комитет, который возьмет в свои руки власть.

Активную роль в подавлении беспорядков играли военные части, приходившие из окрестностей Петербурга. Отряды были вооружены пулеметами. Рабочие в большинстве случаев безоружны. Во время беспорядков на Николаевском мосту толпы народа разграбили продовольственный транспорт и несколько советских лавок. Петербургу угрожает прекращение доставки продовольствия.

«Голос России» от 8 марта. Одна из информации большого блока новостей о начале восстания в Кронштадте.

в начало

Передовая статья «Нового мира» от 13 марта

Берлин, 13 марта 1921 г.

Шумно стало в царстве политических теней, в стане русской эмиграции. Кронштадтские события, как камфора на лице умирающего, вызвали минутную краску жизни на облике российской контрреволюции, отмеченном гиппократовой чертой. Редкое и уродливое зрелище: задвигались политические трупы, заголосили «упокойники», и на Лысой эмигрантской горе закружились, словно в бесовском шабаше, призраки бывших людей.

Они все здесь – от Валяй-Маркова до Чернова, и все вцепились друг в друга, и все наперебой заявляют, что кронштадтское дело – их дело, на их мельницу вода. Агентство «Руссунион» спешит оповестить на весь мир, будто толпы матросов и рабочих в Кронштадте и Петрограде демонстрируют под крики: да здравствует царь! А в Берлине в русской посольской церкви отслужено молебствие о победе над большевизмом и о восстановлении в России монархии. Редактируемые Милюковым «Последние новости» пока не склонны делиться с монархистами «добычей»: «Зачем посягать на то, что не ваше?» – пишет газета по адресу монархистов. – «Что у вас общего с Кронштадтским восстанием? Погодите, господа, посторонитесь, неужели вы не понимаете, что ваше время еще не пришло?»

Презренный Фигаро из бурцевского «Общего дела», Д. Пасманик, волнуясь и претендуя на свою долю, доказывает эсерам, что и они, в сущности, за иностранную интервенцию: «Когда «Воля России» в одной и той же статье пишет, что ближайшей задачей демократии является, с одной стороны, – обеспечение нейтралитета Западной Европы, а с другой, – содействие Кронштадту продовольствием, то ведь это просто недомыслие. Ведь само собой понятно, что, доставляя продовольствие, что, доставляя продовольствие Кронштадту, иностранцы фактически вмешиваются в борьбу с большевиками. Хлеб не менее важен, чем пушки и танки».

Пражские эсеры, герои без толпы, полководцы без армии, почувствовав удар не в бровь, а в глаз, принимают романтическую позу и, указывая на Кронштадт, возглашают грозно: «Мое!» «Всем явным и тайным друзьям реакции, – вещает эсеровская «Воля России», – в час революционного возрождения мы говорим решительно и твердо: «руки прочь». Чтобы доказать свое право первородства в кронштадтских событиях, «Воля России» пускается на передержку. «Кронштадтские матросы, – пишет газета, – протестуют против диктатуры партии и заявляют, что власть должна принадлежать Советам». А несколькими строками ниже в той же статье газета заявляет о неминуемой гибели Советов, так как восставшие требуют-де созыва Учредительного собрания.

Наконец, «Руль» тоже принимает деятельное участие в этой пляске теней. Мысль о том, что эсеры требуют себе львиной доли в дележе шкуры неубитого медведя, совершенно выводит из равновесия г. Иосифа Гессена. Кадетский публицист считает, что партия эсеров – партия мертвецов, и лишь ему одному да и его соратникам – рулевым на роду написана долгая политическая жизнь. «Le mort saisit le vif» – «мертвец схватил живого» – заявляет г. Гессен по адресу эсеров и тревожно вопрошает: «Ведь Керенский обманул все ожидания. Он вызвал к себе более острую ненависть, чем Ленин и Троцкий. Неужели же революция не может дать живые силы?»

Тщетный вопрос. Ибо Кронштадтское восстание не есть революция. Ибо все, что есть живого и сильного в России, отвергает всякую явную и скрытую реставрацию и вместе с Советской властью – единственной властью, способной вывести народ на новые заветные пути, – мучительно ищет этих путей, в голоде и холоде закладывая подножье зданию Великой Российской Республики трудящихся. А все отжившее и мертвое, неспособное творить и бороться, выброшено Новой Россией из ее недр и во всех столицах Европы живет клеветой и предательством родины, распространяет вокруг себя трупный яд разложения. Если кадеты из «Руля» считают мертвецами эсеров, то уж, конечно, эсеры из «Воли России» тем же ответят кадетам.

Не ясно ли из их взаимной перебранки, что в лагере белой эмиграции нет живых. В уродливой схватке сцепились мертвецы: le mort saisit le mort.

«Новый мир» от 13 марта. Передовая статья.

в начало

Ал. Яблоновский

Сонечка Мармеладова

Литературное имя, как и всякое имя, можно носить, но можно и таскать... И счастлив тот, кто на всю жизнь запомнил слова «ветхого днями» Гомера:

– «В минуту рождения каждый имя свое в сладостный дар получает».

Имя – это действительно «сладостный дар». Это лицо человека. И в дни народных бурь, когда бывает так много усталых и искалеченных, – эти старые слова Гомера приобретают совсем особенное значение.

– Кто из нас сохранил лицо в это страшное, безумием насыщенное время? Кто носил и кто таскал свое имя?

Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что русская литература и русская журналистика выдержали испытание с честью и что писательская братия дала наименьший процент перебежчиков, предателей и хамелеонов.

Перекрасились в советские цвета, в сущности, пять-шесть третьестепенных журналистов да пять-шесть незначительных второразрядных писателей.

Я не говорю, конечно, о тех, кто и раньше, еще до большевистского Мамая, в Циммервальде был и мед-пиво пил – таких горсточка. Но и крашеных, т.е. продавших веру, – тоже можно перечесть по пальцам.

Это все больше Сонечки Мармеладовы, – усталые, обнищавшие, покорно склонившие голову.

Не вынесла Сонечка испытания бедностью, не стерпела пытки голодом и, накинув на голову шаль, ушла под вечерок к комиссару.

Но вот странная вещь. На службе у комиссара Сонечка сразу полиняла и поблекла до неузнаваемости.

И это оттого, что нет у нее в душе ни наглости настоящей, ни забубенности прирожденной.

Сонечка – девица скромная, интеллигентная. Прежде, когда на Руси газеты издавались, она, конечно, была в оппозиции и, как бумажный фонарик, вся светилась тем внутренним огоньком, который никогда не разгорался в большой костер, но который все-таки маячил светлым пятном среди окружающей мглы. Но Сонечка-большевичка, Сонечка-коммунистка – это сущая карикатура.

Среди «идейных» червонных валетов она похожа на институтку. И оттого в советской печати Сонечка не идет дальше дешевенькой, подленькой лести. Ее держат, как волшебное зеркальце, в которое заглядывает иной раз самодовольная советская морда и спрашивает:

– Кто на свете всех милее, Всех румяней и белее?

И бедная Сонечка, пережевывая советскую воблу, спешит с ответом:

Ты, царица, слова нет... Ты на свете всех милее, Всех румяней и белее.

Но Сонечка еще помнит былое.

Ах, как тяжко и горько плачет Сонечка по ночам, когда ей снится покойная русская литература и мерещится былая русская редакция!..

Не было там ни советских ошейников, ни советских шпионов, ни советских серебреников.

Особняком от серой толпы Сонечек стоят коммунистические лихачи, краса и гордость пролетарской поэзии, составившие себе крупное «советское имя». Тут в первом ряду сияют:

– Пролетарский Пушкин – Демьян Бедный.

– И пролетарский Лермонтов – Василий Князев.

Эти ушли в коммуну, конечно, из честолюбия.

Когда была жива покойница-литература, Демьян и Василий не поднимались выше вечерней «Биржевки». – Их так и называли – пара гнедых!

Это были маленькие, двухвершковые газетные стихослагатели, которые всегда жалели, что не сделались телеграфистами, и что черт догадал их уйти в поэты.

Но когда литературу убили, а всех литераторов и журналистов выгнали вон из России, – и Демьян, и Василий поняли, что наступило, наконец, их время.

Поняли и сказали:

– Литература – это мы! Ты, брат, да я, брат! Демьян Пушкин и Василий Лермонтов!

– И все случилось, как по писаному. Среди людей с урезанными языками.

– Совнарком сразу, в пять минут, признал Демьяна наследником Пушкина и сказал:

– «Скорей, певец, скорей, вот арфа золотая», а вот и усиленный, «шпионский» паек!

И надо сказать, что Демьян распорядился с арфой очень неглупо.

Когда новые татары посекли головы журналам и газетам и на трупах их сделали помост и пировали, как в старину, Демьян Бедный слагал гимны в честь победителей. Он славил своих новых господ и потешался над теми, кто лежал там, под досками и всем окровавленным телом своим чувствовал «тяжкий зад татар».

Зато теперь Демьян и Василий живут, как цари пролетарской поэзии, и держат в трепете всю советскую критику.

Боже сохрани, если какая-нибудь советская Сонечка вспомнит «биржевое» прошлое Демьяна и скажет, что Пушкин писал лучше.

– О, за такую дерзость против коммуниста совнарком может отнять воблу и даже лишить пайка.

– Еще недавно одна бедная Сонечка оправдывалась в «Известиях»:

– Мы, мол, не знали, что товарищ Демьян принадлежит к партии. Мы не думали, совсем не думали сравнивать пролетарского Демьяна с буржуазным Пушкиным... Но спешность газетной работы... по недосмотру корректуры... досадный промах... Демьян, по-видимому, простил Сонечку, и воблы у нее не отняли...

Так «живут и работают» князья советской поэзии после смерти русской литературы.

А по сю сторону Рубикона, в стане изгнанников и беглецов, люди и не живут, и не работают... Едва теплится тоненькая свечка русской литературы, унесенная из России в чужие края.

Едва-едва...

Русские писатели грузят в Константинополе уголь; играют в Каире на пианино, услаждая зрителей кинематографа; шьют сапоги в Сербии и колют дрова в Штирии и Швейцарии. Но не сдаются и на «голос невидимой, советской «пэри» не идут.

И не пойдут. Никогда не пойдут.

И в этом гордость старой гвардии литературной.

Очень трудно приходится русскому литератору, но души своей он не продает.

Я помню, в дни бегства из Новороссийска мне привелось видеть, как боролись с судьбой русские журналисты.

Без копейки денег, без работы и без всяких надежд они готовились броситься вниз головой в страшную бездну изгнания.

– Уехать! Куда-нибудь уехать, но не отдаваться в плен и не идти ни в Сонечки, ни в Демьяны!

С семьями, с детьми мы ночевали все в редакционной ночлежке и слушали, как за окном бешено гудит и воет ледяной норд-ост. Ах, какие это были незабвенные ночи!

На столах, на конторках, на стульях спали вповалку женщины, дети, мужчины. Бредил тифозный, плакал озябший ребенок, дымила железная печка. А в углу, у окна, били вшей солдаты – такие же бездомные люди, как мы, напросившиеся в нашу ночлежку «погреться».

Жутко было. Страшно было. Горько было.

Но ни одного слова сожаления, ни одной жалобы на судьбу.

Ворочались на твердых столах тела, кряхтели старики, тихонько плакали девушки об убитых женихах. Но ни звука, ни полслова о возможности остаться здесь, с «ними».

Я помню, среди ночи я часто оглядывал эти закопченные дымом, немытые лица, эти убогие, беженские узлы и жалкую мокрую обувь.

И чем больше оглядывал, тем радостнее мне было сознавать, что в нашей литературной семье так мало уродов.

Даже гордость какая-то на меня напала в эти жуткие новороссийские ночи.

Думалось:

– Это уже нищие. Не у всех и рубашки есть. А если вытрясти все их кошельки на стол, то не наберется и фунта стерлингов. С этими копейками они завтра на пароход сядут. Но, черт возьми, они не сдаются в плен живыми! И может быть, там, на далекой чужбине, эти братья мои по перу зажгут тоненькую свечку русской литературы.

Ведь зажигали же свои свечи христиане в катакомбах и подземельях, когда там, наверху, люди поклонялись идолам.

И как сейчас помню, там, в новороссийской ночлежке, слушая рев ледяной бури, бушевавшей за окном, я все время с гордостью повторял слова заповеди:

– Да не поклонишься им и не послужиши им!..

«Руль» от 20 марта. Подпись: Александр Яблоновский. Писатель, публицист, видный деятель дореволюционной и эмигрантской литературы и журналистики.

в начало

Вл. Крымов.

Японская мозаика

«Нет ничего вечного в этом временном мире... Жизнь – это сон, от которого наступит скорое пробуждение... Не нужно ничего вечного создавать в мире, который сам преходящ»...

Этот лейтмотив буддизма нашел свое отражение в японской жизни. Японцы не любят долговечного. Все рассчитано на сегодня.

Японский дом строится в пять дней, но зато и стоит он как избушка на курьих ножках. Чуть-чуть посильней тайфун, и дом летит. Толкнут грузовиком – ничего не останется. Есть храмы, которые разбираются каждые пять лет, и кусочки дерева от них раздаются верующим.

Все дешевенькое, непрочное, на один раз. Когда японец отправляется в путешествие (пешком), он берет с собой пару сандалий. Каждой хватает на несколько дней. Она выбрасывается и покупается за 5 сенов (сен – копейка) новая пара.

Почти нет квартирной обстановки. Бумажные стены, несколько соломенных матрасов, циновок, подушек, хибачо с угольками, бумажный фонарик... Если нужно переехать на другую квартиру, всю обстановку можно забрать на спину. «Все мое ношу со мною». Когда придется переезжать на тот свет, не жалко оставлять.

Кроватей нет. Матрас кладется на пол. Сегодня в одном углу комнаты, завтра в другом. В одной из японских поэм японочка старается все положить матрас на то самое место, на котором ей приснился ее милый: она забыла, как лежал тогда матрас, и никак не может снова увидеть во сне своего возлюбленного...

Посуды почти не нужно. Вместо ножей, вилок и ложек – две палочки, можно новые для каждой еды, они стоят пустяки. А вместо тарелок деревянные коробочки на один раз.

Может быть, это влияние буддизма, а еще вернее, потому буддизм и принят был народом, что он соответствовал его сути.

] ] ]

...Японка стоит на коленях перед крошечной свечечкой и молится, сложивши руки. Иногда ударяет палочкой по крошечному, такому же, как свечечка, гонгу и хлопает в ладоши. Гонг стоит на игрушечных подушечках. Подушку подкладывают в храмах под большие гонги, чтобы дать более нежный звук. Постепенно забыли цель, и подушечка стала сама частью ритуала...

Только что у меня в руках была книга о доисторических обитателях Японии – айну, айносы по-русски. Когда-то они были единственными владельцами всей Японии. Много названий осталось от них и до сего времени. Их остатки оттеснены теперь на север, на северные острова Японии, на Сахалин, на Курильские острова. Айносов осталось немного. Они истребили сами себя, один клан воюя с другим, одно селение ходя войною на другое. Теперь воюют нации, одна нация истребляет другую. Но должно наступить время, когда это деление на нации и народы с необходимостью истреблять один другого, покажется тоже пережитком, ушедшим в вечность. Люди поймут, что все они люди, а не дикие звери.

...На новый год в Японии все дома – до самых бедных – украшены символами счастья – рак, бамбук, апельсины, иногда черепаха... Рак подделка черепахи...

] ] ]

...Японцы и китайцы не любят европейцев. Особенно японцы. Каждый из них питает скрытую вражду к европейцу, к светлому безволосому человеку.

Но еще больше ненавидят японцы и китайцы друг друга. Нет более презренных людей, чем китайцы, с японской точки зрения; хотя японцы взяли от них и науку, и искусство, и азбуку иероглифов.

Китайцы считают японцев лентяями и мошенниками и ненавидят их прежде всего за вмешательство в их жизнь.

] ] ]

В Японии роскошные белые лилии растут в диком виде. Ведь каждое культурное растение, что теперь у нас в саду где-нибудь растет дико.

[…]

...Японцы пишут сверху вниз. Их строки вертикальны. Японцу хочется сделать вывеску тоже вертикальную, а не такую, какая естественно выходит у европейца – горизонтальную. Вполне естественно, что большинство азиатских картин вертикальны. Часто совсем узкая полоска, как развернутый серпантин. Уменье компоновать картину на такой вертикальной полоске у них неподражаемо. Столетиями приучены к этому мозги и глаз.

Фантазия человеческая довольно ограничена земными понятиями и пространством трех измерений, а каждому народу хочется быть оригинальным. Хотя хуже, но свое.

Этот предрассудок особенно укреплялся религиями. Если евреи праздновали субботу, христианам нужно было непременно взять другой день – воскресенье. А Магомет, понятно, принужден был остановиться на пятнице: на среду или вторник не хватило у него смелости, взял день рядом с другими.

Европейцы пишут слева направо, арабы – справа налево. Китайцы сверху вниз, а в стране лилипутов у Джонатана Свифта – по диагонали. Тот же Свифт уверяет, что есть какой-то народ, пишущий снизу вверх, и поэтому он не мог заставить своих лилипутов писать так. На страну великанов у Свифта не хватило уже нового направления, и они пишут, как мы...

Надо действительно сознаться, что нам тесно в трех измерениях.

Очень много желающих быть оригинальными, но очень мало действительно оригинального. Оригинальность – это, собственно говоря, открытие, изобретение, новое слово. Это дано не многим. Оригинальность – это присущее только таланту, гению. Сделать наоборот – это совсем не оригинально. В оригинальном должна быть новая идея, хотя бы крохотная.

] ] ]

...«Люди, которые могут жить без рису», – говорят японцы о нас и очень удивляются.

] ] ]

В Японии мало птиц и очень много насекомых. Вероятно потому именно много насекомых, что мало птиц. Жуки, бабочки, цикады, стрекозы, кузнечики – всюду их видишь и слышишь. День и ночь своеобразный концерт.

В басне Крылова «Стрекоза и муравей» некоторое недоразумение. Стрекоза никогда не поет и вообще не издает никаких звуков. То был кузнечик, а не стрекоза. Сто миллионов русских детей учили эту басню, и все кузнечика называют стрекозой...

Это не важно. А что вообще важно?..

] ] ]

...Над двухэтажным домишкой устроена вышка. Что это? Пожарный дозор, семафорный телеграф или веранда для ветерка в жару... Это прачечная, сушилка для белья. Оно сушится тут же, на главной улице, и прачечная в этом домике.

Прежде чем мыть японское платье, его распарывают; оно сшито на живую нитку из цельных, нерезаных полотнищ. После стирки опять сшивается. Утюги – круглые в виде кастрюли, в которую накладываются угли – употребляются редко, только для особо тонких и особо сложных вещей, а целое полотнище гладится иначе: оно намачивается и накладывается на широкую доску, на которой выставляется на солнце. Ткань присыхает к доске и не съеживается, а высыхает в таком растянутом виде...

] ] ]

...Ох-хо... Щетки, метелки, швабры... Удивительный крик, такого европеец не произведет, как бы ни старался. Глубокий, гортанный, резкий и в то же время мелодичный.

Тут же рядом свистит из своего паровичка чистильщик трубок. Только японец может таскать на себе такую паровую машинищу только для того, чтобы продувать ею 15-сеновые трубки... Промой чем-нибудь, протолкни, просверли, но зачем паровая машина для этого. Все равно что мух стрелять из Винчестера. Хотя и для ловли мух японцы выдумали недавно машину мало меньше этого паровика. Машина вроде маленького органа, на валик которого должны садиться мухи, чтобы быть пойманными; и вообразите, что мухи почему-то действительно любят садиться на этот вертящийся валик! Очевидно, психика мухи более понятна японцу, чем нам.

] ] ]

Национальная японская борьба «сумо» падает. Интерес к ней уменьшается. Когда-то это было вроде нашего кулачного боя или французской борьбы. Рыцарский дух нации тоже ушел. Осталось торгашество и обостренный шовинизм.

В первом часу ночи я был разбужен необычайным шумом – барабанили, свистели, трещали, трубили, кричали. Это китайские похороны. Завтра утром будут хоронить умершего и сегодня ночью накануне прогоняют злых духов, чтобы они не захватили по дороге душу.

На отпугивающих надеты страшные маски. Дьявол непременно испугается и убежит с этих улиц...

] ] ]

...Всякий поэт был здесь в то же время и каллиграфом. Большинство писало только «ута», а уметь писать ута должен был каждый. В ута непременно 31 слово, ни больше, ни меньше. Кто мог писать ута – тот был поэтом; кто не мог, тот не был поэтом. Шекспир и Пушкин не подошли бы под эту мерку: они не поэты.

В музее Никко под №99 хранится знаменитая «Уроха-ута», поэма из 48 слогов японского языка, и ни один из этих слогов не повторен, и все они рифмуются... Так должен писать настоящий поэт. Люди с белыми мозгами не имеют понятия об истинной поэзии!

«Голос России» от 3 апреля. Подпись: Вл. Крымов. Писатель, журналист. В 1921 г. в течение нескольких месяцев был главным редактором «Голоса России». Текст – часть перепечатки из книги Вл. Крымова «Богомолы в коробочке», посвященной кругосветному путешествию, которое автор начал в 1917 г. из России, но на родину уже так и не вернулся. В печатаемом отрывке о Японии прослеживается характерное желание разглядеть параллели дискомфорта эмигрантской жизни с жизнью в других странах.

в начало

Cajus.

Политиканствующий бандитизм

Германия переживает очередной «путч». Небольшие Центры промышленности центральной Германии захватываются бандами вооруженных людей; производятся «выемки» в местных банках, берут заложников с требованием выкупа, взрываются по «стратегическим» соображениям железнодорожные мосты и небольшие здания с более секретным назначением. Делают это люди, выступающие под знаменем коммунизма. И все это вместе должно означать новую революцию, должно иметь своей целью окончательное переустройство Германии, ее политического, социального и экономического уклада.

Движение это обречено на явный неуспех. Это видно уже из того, что круги, сочувствующие ему и еще две недели тому назад пропагандировавшие его, – как в один голос галдят: «Провокация!» А ведь известно, что немедленно всплывает «провокационная теория», как только оказывается, что попытка затеяна негодными средствами или же направлена по адресу негодного объекта. Причем вопрос о негодности субъекта может быть оставлен в стороне.

Утверждают, – и это делают уже не провокаторы, а серьезные социалисты – что последним событиям не совсем чужда Москва. Следствие о набегах «коммунистов» в Германии не только еще не закончено, но даже и не начато. Поэтому нельзя оперировать с этим обвинением как с достоверным фактом. Можно и даже должно, однако, разобраться в том, насколько такое обвинение правдоподобно, насколько восстания этого рода укладываются в схему международной тактики Кремля. Насколько, наконец, восстания такого рода составляют один из программных пунктов русского боевого большевизма. И говоря о германских террористических актах «коммунистов», возглавляемых деятелями вроде Гельца, позволительно поставить себе вопрос "cui bono?".

В Москве в настоящие дни происходит международное коммунистическое совещание, на котором делегат германских коммунистов, Гейер, определенно заявил, что «пролетариат Германии накануне решительного выступления в пользу всемирной революции». Интересно не столько содержание этого заявления, сколько звучащий в нем тон извинения, что германский коммунизм, вопреки ожиданиям и приказаниям Москвы, еще не удосужился окончательно организовать этого выступления. Это тем более печально для русских большевиков, что, несмотря на ряд внешне блестящих политических побед, одержанных ими на внутренних военных и на дипломатических фронтах, им грозит жесточайшее поражение на фронте экономическом. Поражение это не может быть избегнуто, а заключением формальных торговых договоров с Англией и Германией лишь отсрочено. Практическое осуществление этих договоров, и, прежде всего выполнение в течение ближайших трех лет тех заказов, которые даны советским правительством в Германии, должно служить в первую очередь целям восстановления транспорта. Но и в случае всемерного и своевременного выполнения этих заказов, паровозный инвентарь России через три года в лучшем случае сравняется с инвентарем 1919 года. Подлежит большому сомнению, удержатся ли советские власти три года на экономическом фронте, все более и более приспосабливаемом ими для обороны.

Для характеристики и оценки этого фронта весьма ценны показания самих большевиков. Среди последних официальный отказ советских властей от коммунистических опытов в деревне и от нормирования цен на сельскохозяйственные продукты занимает первенствующее место. Это означает, прежде всего, восстановление частной торговли, капитуляцию перед «буржуазными инстинктами» огромнейшего большинства русского народа, точно так же, как раздача «концессий» означает собою признание силы международного капитализма. Но рядом с этим интересным признанием имеется еще другое. В официальных сферах советских экономических органов мы находим подтверждение факта, на который всегда указывали независимые русские и иностранные экономисты. Советское правительство в области народного хозяйства вообще, а международного товарообмена в частности, оперирует почти исключительно запасами добольшевистских дней. Захватывая все новые и новые области, Кремль получает все новые и новые запасы, немедленно поступающие в распоряжение центра. Не заключается ли в этом стимул для новых войн, не положено ли в основу пропаганды всемирной революции сознание, что кое-где в странах, не осчастливленных большевизмом, имеются еще такие запасы? Не находится ли, наконец, движение в Германии, одним боком соприкасающееся с революцией, другим – с бандитизмом в, скажем, хотя бы отдаленной связи с этим сознанием? Все это вопросы, на которые Москва в состоянии ответить немедленно и которые будут разъяснены уже начавшимся следствием германских судов.

«Время» от 4 апреля. Подпись: Cajus.

в начало

«Товарищ»

Одним из распоряжений власти восставшего против большевиков Кронштадта отменено было обращение со словом «товарищ», введенное после революции. Эта маленькая черточка, может быть, мелочная и незначительная, весьма характерна для изменения настроений, происшедшего в течение последних лет.

Товарищ! Как много в этом звуке юного, напоминающего о тех «мечтаниях благородных, порывов молодых, безумных, но прекрасных, безумных – но святых», которым такой сильный удар был нанесен событиями последнего времени. Этот символ братства и равенства был дорог не только юным представителям русского радикализма. Ими дорожили и западноевропейские социалисты.

Много здесь было юмористического, но довольно невинно все это было: помню свои посещения брюссельского «Maison du People», в café которого гарсоны называли посетителей «citoyen», а не «monsieur», и помню, какую радость испытывали русские студентки, когда слышали это слово обращенным к ним. Помню даже либерального бельгийского министра, много работавшего по борьбе с алкоголизмом и на этой почве сблизившегося с социалистами. На одном большом собрании, на котором он выступал вместе с Вандервильде, он начал свою речь не обычным «Messieurs et mesdames», а «compagnes et compagnons». Какой взрыв восторга вызвали эти слова, и как оратор сумел этим приемом подкупить многочисленную рабочую аудиторию. И много таких маленьких характерных эпизодов приходит на память за время вплоть до того момента, когда «товарищи» перестали быть символом, а стали реальной силой. Все превратились в «товарищей», «господин» и «госпожа» не только были изъяты из лексикона повседневной речи, но стали почти запретными словами. Получился какой-то принудительный радикализм, для каждой независимой натуры столь же невыносимый, как невыносимо было унизительное подобострастие прежнего времени. И бывшие радикальные курсистки, искавшие повода сказать «citoyen», гордились тем, что стоя в бесконечных очередях у разных «правительственных» советских учреждений за пропусками, демонстративно избегали всяких обращений к комиссарам, только чтобы не сказать «товарищ», хотя этим обращением иногда и можно было несколько смягчить суровость пролетарских властителей. Так опошлено было это слово, в такой мере он утеряло свой прежний характер, что неприятно было его произносить. Оно не только утратило свое первоначальное значение равенства, но стало символом какого-то хамства, все усиливавшегося по мере того, как социализм превращался в торжество хама и вырождался в «капитализм рабочих», как называл его один современный философ. В конце концов, получились даже такие обращения как «господин товарищ» и анекдотическое «товарищ мадам». Энергия, с которой на собраниях выкрикивалось слово «товарищ», не могла уже заменить той поэзии, которая вкладывалась в него раньше. Товарищ без кавычек исчез, а в кавычках – приобрел тот неприятный привкус, от которого веет ложно-пролетарским жаргоном, столь далеким от естественного языка народных масс. Желание от него освободиться должно рассматривать как символ ликвидации этого ложно-пролетарского направления и как таковой заслуживает внимания и постановление кронштадтского Совета.

В России применение «товарищеского» обращения ко всем гражданам и обывателям всеми сколько-нибудь чуткими людьми должно было ощущаться как неестественное и неискреннее. Оно должно исчезнуть, как только к людям вернется свободное слово, порабощенное теми, кто лицемерно именует словом «товарищ» поработителей, сохраняя для порабощенных презрительную кличку «буржуев».

«Руль» от 5 апреля. Подпись: О.Б.

в начало

Передовая статья «Нового мира» от 19 апреля

Берлин, 19 апреля 1921 г.

Есть что-то трагическое и поистине безнадежное в литературной судьбе тех русских писателей и публицистов, которые, не восприняв великой русской революции, бурным шквалом ее оказались выброшенными за границу, по ту сторону России и русского народа.

Словно роковая печать проклятия, идейной обреченности и творческого извращения легла на людей, чьими именами справедливо гордилась русская литература. Если бы современный летописец вздумал посвятить главу своего труда литературе эмиграции, то он, не ведающий ни жалости, ни гнева, с великою скорбью принужден был бы сказать, что на месте храма стоит ныне лишь гроб поваленный.

Против писателей, отрекшихся от народа, обратилась карающая рука высшей истины, той самой «правды-истины» и «правды-справедливости», которую мятущийся и страждущий народ ищет с первых дней великой революции, которую народные массы стремятся обрести не только в актах величайшего самопожертвования, но даже и через кровь революционного насилия, которую оставшийся с народом Александр Блок почуял и выразил в поэме «Двенадцать». Тяжко опустилась на них эта рука. Из сумерек идейного затмения они на наших глазах совершают падение в кромешную тьму полной духовной прострации.

Мережковского это состояние умственного затмения довело до жалкого, безгранично-постыдного, льстивого раболепия перед начальником польского государства Пилсудским, до измышления отвратительных небылиц о мешках, наполненных вшами, в которые советская власть в Москве и Петрограде будто бы сажает своих противников. Зинаида Гиппиус – точь-в-точь истерическая баба-кликуша, вопит о том, что в большевиков вселился дьявол и что все они, без исключения, сыны дьявола. Куприн в ответ на упрек одного из эмигрантских публицистов, которого покоробила невероятная грубость языка, усвоенная ныне автором «Поединка», – в свое оправдание пишет, что эпитет – хам применен им к большевикам потому, что в московском пролеткульте решен вопрос о постановке памятников Каину, Хаму и Иуде. Эту пошлую и лживую выходку писатель дополняет ссылкой на то, что его ругательный лексикон имеет все права гражданства, так как восходит к глубокой древности, ко временам Ярослава. Тут характерно вовсе не то, что Куприн ругается: чего не скажешь в состоянии кипения политических страстей? Характерно фиглярничанье Куприна, находящееся вполне на уровне того амплуа циркового шута, на которое он сменил свое прежнее призвание.

А Александр Яблоновский? В старое время его «Родные картинки», полные остро отточенных стрел политической сатиры, занимали неизменно место на страницах русских толстых журналов, воспитывавших русскую интеллигенцию на идеалах служения народу и рабочему классу. Ныне политический горизонт г-на Яблоновского так безнадежно низок, что он не гнушается во всей русской революции – которую ее друзья считают огромным социальным достижением, а враги – огромным социальным безумием, но огромность которой могут отрицать лишь юродивые, шуты и клеветники, – в этой великой революции, значение которой в судьбах России и Европы неизмеримо, г. Яблоновский с грацией, доходящей до бесстыдства, усматривает лишь идеологию «украденных серебряных ложек». А Бунин, тонкий лирический певец уходящей помещичьей усадьбы, нынче превзошедший в своих откровенно-погромных выступлениях даже прославившегося своей «Пыткой страхом» евреев В. Шульгина? А Ив. Наживин, совершенно распоясавшийся в махровой черносотенной кампании, группирующейся в Софии вокруг г. Иловайского и вызвавший даже на столбцах «Последних новостей» гневную и горькую отповедь, кончающуюся словами: «Доколе, доколе, о Господи!?»

Не удивительно, а скорее трагично, что творчество русских писателей за границей поражено микробами отвратительного рака. Ведь уйдя от народа и предав народ, они попали в ту среду, в тот политический «бульон», который представляет наиболее благоприятную почву для разводки, роста и быстрого размножения всяких злокачественных бактерий, отравляющих ум и поражающих совесть. Как мы указывали на днях, в этой политической среде невозбранно воцарился дух Васьки Косого и восторжествовала фразеология «Земщины» и идеология чайных «Союза русского народа». Берлинский «Руль» с лицемерным негодованием заявил тогда, что он не состоит в родстве с Васькой Косым и со всеми его свойственниками. Но как назвать новую бесстыдную, блестяще выдержанную в тоне и стиле доноса из союзной чайной в ближайший участок передовую статью «Руля» от 16 апреля?

«Руль», который все знает и все видит и обо всем лжет, на сей раз доносит, что «Новый мир», сообщая своим читателям о действиях германских властей в связи с делом Сильта, не упомянул ни словом об аресте Макса Гельца. В своем увлечении грязным доносительским ремеслом, передовик «Руля» и не заметил, что в том же номере «Нового мира» напечатана и заметка об аресте Гельца. А быть может, заметил, но солгал нарочито, с бесстыдством и апломбом, характеризующим ту ступень элементарной порядочности, на которой в былое время стояли персонажи из союзных чайных, а ныне благополучно укрепилась редакция «Руля».

Право, напрасно обиделся «Руль» за то, что мы установили его духовную связь с Васькой Косым. Нехорошая это черта – отрекаться от собственного родства.

«Новый мир» от 19 апреля. Передовая статья.

в начало

Пути освобождения

Берлин, 25 апреля.

Несколько дней тому назад на очередном завтраке парижского американского клуба П.Н. Милюков заявил, что возможность освобождения России от большевизма «старым способом вторжения извне» исключена, так как его, очевидно, не хотят массы. Остается «освобождение извнутри» – путь, признаваемый в речи оратора более медленным и сложным, но более верным. «Кронштадт был только симптомом перехода к этой форме освобождения, – он пришел слишком рано, но освобождение пойдет по этому пути».

Эти мысли сами по себе уже не новы. Они лежат в основе так называемой «новой тактики». Несколько неожиданной, правда, является терминология оратора. Прежде считали, что вооруженная борьба русской армии есть форма организованного сопротивления подлинных национальных сил, направленных против вторгнувшегося коммунистического засилья. Теперь, оказывается, эта борьба сама определяется как «вторжение извне», неприемлемое для народных масс. Суть вопроса, однако, лежит не в терминологии. Суть заключается в перенесении надежд с «внешнего фронта» на «фронт внутренний». Как же обстоит дело с этим внутренним фронтом? Некоторый ответ на этот вопрос мы находим в том же номере газеты, где помещен отчет о застольных речах в американском клубе. Обширный фельетон г. Л. Неманова, озаглавленный «советская деревня», излагает результаты анкеты, произведенной этим предприимчивым журналистом среди 2000 пленных красноармейцев, эвакуированных в начале прошлого марта из Тифлиса в Кутаис. Опрошено им было в течение трех дней более четырехсот солдат. Конечно, при таких условиях опрос не мог быть ни особенно серьезным, ни даже подробным. Но все же некоторая общая картина открывается глазам читателя.

Из числа всех опрошенных только трое (и то с оговорками) отнеслись положительно к советской власти. Все остальные говорили о коммунистическом режиме с ненавистью и злобой, причем ругали не столько Советы, сколько коммунистов и комиссаров. Далее, однако, оказывается, что в деревнях коммунистов нет (кроме приезжих), зато «большевиков» – сколько угодно. Что же такое «большевики»? Это те, кто считает, что «земля должна быть мужичьей», что «панов больше быть не должно», что «рекрутчину надо уничтожить», «начальства не надо», «податей и реквизиций не должно быть». Что «порядок нужен» - сознают и эти бессознательные анархисты. Но коммунистический порядок, удерживаемый помощью террора и чрезвычаек, для них нестерпим. Однако они ему подчиняются, – правда, под угрозой насилия. Как освободиться от коммунистов – на это ни один красноармеец ответа дать не мог. Крестьяне – говорят они - никакой организации не имеют. Поднимется одна волость, а соседняя спокойно смотрит, как усмиряется бунтующее село. Анкета с грустью отмечает отсутствие у красноармейцев (которых приходится считать типичными крестьянами) чувства патриотизма, и притом не под влиянием большевистской пропаганды, а под влиянием скорее векового невежества. «Вам не жаль, что погибла Россия?» – спрашивают их и в ответ – молчание или ничего не значащие слова.

Повторяем: мы готовы отнестись с величайшей осторожностью ко всей этой анкете и к ее выводам. И, тем не менее, нам представляется, что в общем и целом она правильно освещает преобладающую психику русского крестьянства. В этом отношении она совпадает со множеством других сведений и свидетельств, попадающих к нам из Советской России. Так, на страницах «Воли России» – тоже возлагающей все свои упования на «освобождение извнутри» – были на днях напечатаны очень красноречивые Данные о крестьянских восстаниях в Тамбовской губернии, поднимаемых известным Антоновым. «Удалой гуляет», гуляет по губернии «крестьянская вольница», «нелепая и бесшабашная партизанщина». Правда, кое-где распространяется «программа союза трудового крестьянства», в которой корреспондент газеты готов усмотреть зачатки общих лозунгов, указывающих пути для положительного политического и социального творчества. Но и эта полуграмотная, пестрящая явными нелепостями программа совершенно непонятна крестьянской массе, чужда ей. И в результате восстаний образуется «государственная пустота», население живет без всякой власти. Анархия становится нормой. «Мякину обороняют», – но государственности не восстанавливают.

Если все это так, то невольно возникает вопрос: на чем же зиждутся надежды, так усердно раздуваемые в прессе с.-р. и их теперешних «партнеров»?

Два грозных вывода вытекают из наблюдений над процессом, происходящим в крестьянской среде. Свержение коммунизма еще не означает преодоления большевистской психики. И народному сознанию государственное значение такого преодоления еще чуждо. Поэтому «освобождение извнутри» в самом деле медленный и сложный путь. По-настоящему еще и первого шага на этом пути не сделано.

«Руль» от 27 апреля.

в начало

Уход ген. Врангеля

Берлин, 27 апреля.

Нельзя без тяжелого и горького чувства читать последнюю переписку между верховным комиссаром Франции в Константинополе и ген. Врангелем. Не прошло и полугода с того дня, когда другой представитель Франции, граф де Мартель, на официальном приеме у тогдашнего главы южнорусского правительства заверял его, что традиционный союз и дружба между Францией и Россией остаются неизменными и что французское правительство готово всемерно содействовать и морально, и материально делу борьбы с «предателями», ответственными за брест-литовский договор». Граф де Мартель еще раз торжественно заявил, что Франция никогда не забудет той помощи, которую Россия ей оказала в начале войны, во время германского нашествия. Что осталось теперь от этих цветов красноречия? Они облетели, как все цветы. Теперь официальная Франция другим языком говорит с тем, кто еще так недавно в ее глазах воплощал честную Россию, не изменившую своему слову, – кто в минуту распада и отчаяния в последний раз собрал русскую силу для борьбы за восстановление своей родины. Никогда еще, кажется, с такой циничной откровенностью не оправдывалось старое изречение: горе побежденным, горе слабым. Русское патриотическое чувство, национальное наше самолюбие вынесли за эти годы столько ударов, что мы в самом деле могли стать бесчувственными. Этот последний удар словно символизирует окончательную оброшенность России.

Теперь, конечно, бесполезно рассуждать о том, мог ли этот удар быть предотвращен. Если точны сообщенные из Парижа сведения, ген. Врангель, принимая к исполнению распоряжения французского правительства, заявил, что он и сам ставил крайним пределом сохранения армии 1 мая и что он с самого начала эвакуации отчетливо сознавал необходимость роспуска армии, если до этого срока ей не представится возможность вернуться в Россию. Эта необходимость теперь наступила, так как ген. Врангель «потерял надежду на возможность вооруженной борьбы своей армии с советским правительством». Мы не можем, конечно, брать на себя ответственности за правильность изложения ответа русского главнокомандующего. Но мы ни минуты не сомневаемся, что этот ответ продиктован не малодушным разочарованием, не упадком духа, а трезвой оценкой положения, создавшегося в зависимости от общего хода международной политики и в частности – взаимоотношений Франции и Англии. До последнего времени русская политика Франции была – и могла быть – вполне самостоятельной. Английское правительство с осени прошлого года определенно поведшее линию, благоприятную советской власти, резко разошлось в вопросе об отношении к Врангелю с правительством французским. В настоящее время, как указывают идущие из разных источников сведения, в вопросах восточной политики Франция вынуждена занять подчиненное положение. И на конференции в Лимпе был, вероятно, выслушан с удовольствием доклад Французского премьера о «ликвидации» последнего из поддержанных Францией русских «авантюристов». Как известно, в этой квалификации вождей русских национальных сил трогательно сошлись английские либералы и... русские социалисты.

Задача сохранения остатков русской армии сталкивалась при таких условиях не только с материальными интересами Франции, но и с еще более повелительными требованиями международной конъюнктуры, снимающими в настоящее время с очереди вопрос о какой бы то ни было поддержке, оказываемой нашим национальным силам.

Снимается ли тем самым с очереди вопрос о моральной и политической ответственности представителей той части русского общественного мнения, которая чуть ли не с первых дней трагической крымской эвакуации настойчиво добивалась ныне осуществившейся развязки? Имеют ли они право усматривать в этой развязке оправдание той позиции, которую они заняли? Могут ли они ссылкой на «предвидение» ген. Врангеля доказывать правильность своего собственного предвидения? Сами они ставят эти вопросы – и отвечают на них утвердительно. Но этот ответ – не последнее слово суда истории. Мы готовы пожелать, чтобы он им был благоприятен. Но мы менее, чем когда-либо, в этом уверены.

Ген. Врангелю до дна пришлось испить чашу горечи. Вероятно, он воспринял запрет последнего прощального общения с солдатами и офицерами своей армии как последнюю каплю в этой чаше. Мы оцениваем этот запрет иначе – и видим в нем невольное признание исключительной личности русского вождя, до самого конца не утратившего ни своего обаяния в глазах армии, ни духовной своей связи с нею...

«Руль» от 28 апреля. Передовая статья.

в начало

Тараканьи бега

В Константинополе, как сообщают «Посл<едние > Нов<ости>», один русский беженец Д., бывший владелец кинематографической фирмы в Петрограде, открыл... тараканьи бега. По длинному столу, на котором устроены желобки, бегут запряженные в легонькие колясочки – тараканы. Масса публики. Довольно крупная игра в тотализатор на этих усатых рысаков. Некоторые из игроков приносят с собою в коробочках свои «конюшни». Тараканов осматривает особое жюри, взвешивает и т.д. Есть беговые и судьи, отменяющие иногда неправильные бега.

Успех тараканьих бегов среди русской эмиграции огромный.

Способная нация гг. эмигранты. Они быстро усвоили наставление своей белой прессы – Мы должны вернуться в новую, будущую Россию, обновленными.

«Новый мир» от 1 мая. Рубрика: Среди эмигрантов.

в начало

А. Ященко.

Национализм униженных и оскорбленных

До сих пор мы, русские, к счастью, никогда не страдали национализмом и шовинизмом. Мы не объявляли себя избранной расой и не считали себя выше других. Были у нас, правда, славянофилы, воображавшие, что свет придет миру с Востока, и толковавшие что-то невразумительное и мало убедительное о достоинствах русской общины и каких-то особенно ценных свойствах отношений между царем и народом, но им мало кто верил и мало кто обращал на них внимание. Наша интеллигенция не была ни славянофильски, ни националистически настроенной.

К сожалению, у нас не было и патриотизма, не было живого чувства родины. Наша война и в особенности позорное окончание ее показали, как слабо в нашем народе было развито даже самое элементарное сознание общего отечества.

И вот разразилась над нами беда. Оказалось, что Российская империя - колосс на глиняных ногах. Столь хваленая славянофилами по сравнению с «демократическим» Западом патриархальность нашего политического строя привела к распутино-шутовскому разложению всей государственной машины и открыла свободный путь всем ужасам нашей революции. Со времен Герцена идеализируемая община и наш «народный социализм» оказались самой удобной почвой для произведения всеобщего грабежа.

Несмотря на неисчислимые стихийные силы народа, на его ни с чем не сравнимую выносливость, народ наш оказался бессильным, ибо он был слаб духом. Началась смута, неурядица, неслыханное падение России. В этой смуте обнаружились наши тяжкие пороки: неспособность к согласованной деятельности, организаторская бездарность, пассивность и непротивленство и логически из них вытекающая (это не парадокс!) жестокость, отсутствие элементарного чувства реальности и максимализм, утопичность целей.

Можно было бы бесконечно удлинить этот перечень наших исторических грехов и наших пороков. В том, что с нами произошло, никто не виноват, кроме нас самих и наших собственных пороков. И мы увидели, как все от нас отвернулись. Никто не пришел нам на помощь. Может быть, потому что и прийти нам на помощь нельзя было: мы жили в таком безумном мире утопий, мы были проникнуты такой злобной жаждой всеобщего разрушения, что все постарались поскорее отгородиться от нас, как от зачумленных.

Потом, увидевши, что мы окончательно ослабели и разложились, все, кому было не лень, «наши» друзья и союзники прежде всего начали стараться извлечь из нашей беды выгоду для себя. И здесь удивляться нечему. Эгоизм всегда был свойственен международной политике. С тех <пор>, как существует человеческая история, так всегда было. Вероятно, так всегда и будет. Как это ни грустно, а с этим надо считаться. И если Англия стремится ослабить Россию в заботе о безопасности своих азиатских колоний и если Франция стремится создать великую Польшу и средостение между Россией и Германией, опасаясь возможного в будущем русско-германского союза, то это вполне естественные, нормальные и нисколько не преступные цели политики. Нужно реалистически смотреть на вещи и проникнуться убеждением, что право на существование нужно всегда отстаивать.

Мы, лишенные средств бедные изгнанники, пережили неслыханные унижения и оскорбления, потеряли все права, перешли на положение приживальщиков, которых еле-еле терпят и от которых стремятся при первом удобном случае отделаться.

На почве этого иностранного эгоизма и забвения прежней дружбы, на почве союзнической неблагодарности и всех наших обид и унижений стал у нас все сильнее развиваться особенный, я бы сказал, болезненный национализм.

Софийский прив.-доцент Н. Трубецкой выпустил даже книгу «Европа и человечество», где отрекается от германо-римской цивилизации, говорит о какой-то нашей особой национальной культуре и призывает к защите ее от иноземного европейского влияния.

Один нововременский публицист гордо заявляет в только что вышедшем первом номере «Нового времени» (и в данном случае выражает чувства очень многих русских людей): «Мы русские, и мы горды». Гордиться мы, оказывается, должны тем, что «в то время, как Запад занят подсчетом коров, паровозов и угля», Россия бурно пошла за новыми призраками общечеловеческого счастья, слепо рванулась к новой иллюзии. «Подсчет коров», по мнению этого националистически настроенного русского, есть то, «что носит страшное название: пошлость», а погоня за призраками, слепое (и, следовательно, бестолковое) увлечение иллюзиями – предмет, достойный гордости.

Да, болезненно-националистически сейчас настроены русские люди, в особенности там, где они особенно унижены и оскорблены. Предо мной лежит письмо, только что мною полученное от одного писателя из Константинополя. И он тоже пишет: «Сейчас, когда целый кусок русского сердца, оторвавшись от родины, исходит кровью, гибнет, гниет, распинается, втаптывается в грязь и в то же время восторженно ширится до крика, что мы живы, что мы выше и лучше всех; что, быть может, мы начинаем только жить для спасения всего мира - лучшей из всех утопических целей русского человека. Да, в этом городе контрастов, на этом фоне англо-американско-греческой пошлости я окончательно понял, что не мы, а они все готтентоты. Схема романа готова, я по-прежнему нищий, я без штанов, но я счастлив»...

Это, конечно, крики обиженного сердца, но оно характерно для новых русских настроений. Но, как ни понятно психологически такое настроение, нужно сказать, это – неправильный путь. Мы обижены, «Россия пошла поруганной и нищей и рабой последнего раба», но из этого никак не вытекает, что мы «лучше» других: не надо было «отдаваться разбойнику и вору».

Мы, быть может, не хуже многих других; но мы должны сознать свои грехи и свои пороки. Другие тоже не святы и имеют свои недостатки, но мы не имеем оснований гордиться перед ними и считать себя лучше их.

Это – ложный путь. Нам нужен патриотизм, а не национальное самовосхваление. Нам нужно спокойное и Дружественное отношение к другому, но не следует создавать себе «иллюзий» и гоняться за «призраками» и не ожидать от других того, чего они дать не могут: все народы энергичны и каждый сам должен выковать свое счастье.

Конечно, нам нужно любить свою родину и желать сделать ее прекрасной и благоустроенной. Но сделать это мы сможем лишь осознавши свои пороки, от многого отучившись и многому научившись. Мы – не лучше других, но мы должны сделаться лучше других, – это великая цель. И мы можем быть лучше других, если выработаем в себе силу, бодрость, энергию и практический смысл.

Патриотизм есть положительная и творческая сила, ибо он есть любовь к своей стране и деятельное желание ее блага. Национализм же в большинстве случаев лишь отрицательное и разрушительное чувство, так как он почти всегда переходит или в замкнутость или в презрение и даже в ненависть к другим народам.

«Голос России» от 3 мая. Подпись: проф. А. Ященко. Правовед, библиограф, литкритик, издатель. В эмиграции с 1918 г. Наиболее известен как главный редактор журналов «Русская книга» и затем «Новая русская книга», издававшихся в Берлине в начале двадцатых годов.

в начало

И. Левин. Р. Штейн.

Наполеон

(Скончался 5 мая 1821 г.)

Республиканская Франция торжественно чествует сегодня, 5 мая, столетнюю годовщину смерти Наполеона I на острове Св. Елены. Наполеон I захватил власть государственным переворотом и управлял Францией в течение 15 лет на началах, в которых отсутствовала всякая тень народного суверенитета. Тем не менее, республика, государственный строй, который зиждется именно на этом принципе и в нем черпает весь свой смысл, чествует Наполеона как национального героя. Очевидно, культ Наполеона один из наиболее любопытных феноменов прошлого века сохранил свою силу и поныне.

В истории было немного хирургических операций, столь нужных и столь умело осуществленных, как переворот 18 брюмера IX года (9 ноября 1799 года), которым Наполеон положил конец режиму Директории. 10 лет революции произвели во Франции небывалое до тех пор разрушение. Власть находилась в руках группы людей, у которых не было другого права на господство, кроме участия в революции и тесной связи личных интересов с успехом революционного движения. Запуганная террором дикой борьбы партий и гражданской войны, Франция потеряла всякую веру в идеи, провозглашенные и воспринятые страной с таким восторгом в 1789 году, она стала безразличной к форме государственного строя и желала только одного: порядка, мира и покоя. Ничего этого Директория дать не могла. У революционных правителей, сменявших друг друга в период от 9 термидора, т.е. от казни Робеспьера, до 18 брюмера, не было и того смысла существования, который был у их предшественников. Фанатики революционеры внушали своими террористическими приемами управления не только страх, им нельзя было отказать в том, что они с почти беспримерной до тех пор энергией, не щадя ни себя, ни других осуществляли революцию и разрушали старый строй. Люди, пришедшие на смену им после 9 термидора и управлявшие Францией до Наполеона, не обладали и этими - само по себе тоже не очень высокими данными. Это были ловкие дельцы, умевшие ловить рыбу в мутной воде, поднятой революционной анархией, и всякими средствами, беззаконными актами и переворотами, направленными то против правых (18 фруктидора V года), то против левых (22 флореала VI года), державшихся у власти. Страна их презирала, но терроризированная эксцессами революции, не находила сил, чтобы свергнуть с себя иго людей, совершенно не способных справиться с самыми элементарными задачами управления. Созданная якобинцами и сохраненная Директорией администрация была составлена из подонков общества, из людей, столь же неспособных, сколько и презираемых. «Исключительная черта этих людей, – говорит один из лучших историков этой эпохи, – это их нравственная низость. У них нет никакого возвышенного представления о своих правах и обязанностях, никакого благородства сердца и духа, никакой жалости к несчастной Франции, которая так страдала, они управляют грубо, бессердечно, низко».

Взоры нации давно уже были прикованы к молодому генералу Бонапарту, с именем которого были связаны блестящие победы в Италии и который в последний период Директории сражался и одерживал новые победы далеко на Востоке, в Египте. В широких кругах народа было распространено мнение, что боящаяся за свою власть ничтожная Директория нарочно отправила этого блестящего генерала куда-то на Восток, чтобы держать его в дали от Франции. В его отсутствие счастье изменило французским войскам. Суворов нанес французам ряд поражений. Им грозила не только потеря Италии, но и возможность вторжения неприятеля во Францию. На Бонапарта стали смотреть как на единственного спасителя. И когда ему удалось, обманув бдительность английской эскадры, сторожившей его на Средиземном море, пробраться из Египта во Францию, вся страна вздохнула с облегчением. Беранже говорит в своей биографии: «Бонапарт, высадившийся в Фрежюсе, был уже в сущности императором Наполеоном». И Бонапарт понимал, что ждет от него французский народ. Манифест 15 декабря 1799 года, изданный по поводу опубликования составленной после переворота 18 брюмера конституции консульства, заканчивался словами: «Граждане, революция вернулась к принципам, которые были ее отправной точкой. Революция кончена».

В действительности она отнюдь не была кончена, и Талейран был гораздо более прав, когда он 15 лет спустя, на Венском конгрессе, формулировал задачи конгресса таким образом, что он призван положить конец революции. Наполеон не удержался в рамках национальной задачи, которую ему следовало совершить, т.е. ликвидировать революцию и вернуть новую Францию к порядку и миру. Напротив, громадную силу, которую ему дали над Францией, его победы и проявленное во время консульства удивительное умение справляться с самыми сложными задачами управления Наполеон употребил в целях личной власти и собственного могущества. Если, совершая переворот 18 брюмера, Наполеон действительно исполнил волю нации, он затем увлекся, как почти всякий диктатор, полнотой власти, оказавшейся в его руках. Всем известен анализ характера Наполеона у Тэна. Автор «Происхождения современной Франции» рисует нам этого необыкновенного работника, неутомимого в кабинете так же, как и на поле сражения, с удивительной легкостью ориентирующегося в самых сложных вопросах гражданского и военного управления, с математической точностью и ясностью все заранее взвешивающего и с непреклонностью осуществляющего принятое решение, но в то же время находящегося во власти элементарных, почти звериных инстинктов. Это сочетание, в таком виде, может быть, почти беспримерное в истории, – и дает ключ к пониманию биографии Наполеона. В Бонапарте ошиблись все. Ошиблись роялисты-легитимисты, которые почему-то были уверены после 18 брюмера, что Бонапарт совершает переворот, чтобы восстановить власть Бурбонов, и думавшие, что он будет Монком французской революции, ошиблись и республиканцы, которые думали, что Наполеон восстановит «чистую республику и мир». Еще больше ошиблись те, которые ожидали от него мира. В действительности у Наполеона понимание нужд Франции было подчинено огромному элементарному властолюбию, и это, в конце концов, заставило Францию жестоко поплатиться за доверие, ему оказанное.

Административный строй современной Франции, ее гражданские законы теперь почти те же, что были выработаны Наполеоном или, во всяком случае, под его руководством. Но ведь не на этом основывается обаяние имени Наполеона. Сущность легенды заключается в почти беспрерывном ряде блестящих побед и походов, приведших французские войска в самые отдаленные углы Европы. Но от всех этих побед ничего не осталось. Когда Наполеон был отправлен на английском военном судне Беллерофон на остров Св. Елены, Франция была меньше и слабее, чем тогда, когда он стал первым консулом. В борьбе с Англией, которая была основной идеей всех его походов и всей внешней политики Наполеона, полную победу одержала Англия. Продолжительная борьба между Англией и Францией из-за господства в Америке и Индии именно при Наполеоне была решена в пользу Англии, и Франции в течение всего 19 века пришлось делать огромные усилия, чтобы снова занять место среди колониальных держав. Австрия и Пруссия, казалось, были совершенно уничтоженными Наполеоном. В действительности же Пруссия очень скоро оправилась и стала одной из великих европейских держав, которая при Седане взяла полный реванш за Йену. В течение десятилетий после Наполеона вершителем судеб Европы был Меттерних – министр страны, которую Наполеон неоднократно разбивал. Результатом бесчисленных побед Наполеона, в которых, по выражению так сочувствующего ему Тьера, Наполеон «погубил больше людей, чем вошедшие в историю азиатские завоеватели», был разгром Франции, занятие Парижа в первый раз в истории нового времени иностранными войсками и низведение Франции на очень продолжительное время на уровень второстепенной державы. Огромная убыль в людях в наполеоновских войсках была одной из причин прекращения прироста населения во Франции – этого самого грозного явления жизни современной Франции.

Никогда Франция даже при дореволюционном режиме не знала такого гнета правительства, как при Наполеоне. Правда, что с отличавшим его необыкновенным знанием людей и умением разгадывать их дарования Наполеону удалось заручиться содействием многих сотрудников, выдвинутых революционной эпохой, не свободных, может быть, от разных моральных изъянов, но в то же время обладавших данными, наиболее ценными именно в эпоху революции: энергией и дееспособностью. Благодаря этим сотрудникам, которых он брал, не интересуясь их партийным прошлым, из радов контрреволюционной эмиграции так же, как и из бывших революционных групп, при условии подчинения его власти, Наполеону удалось восстановить правильные финансы, создать полицию и вообще «порядок», которого так жаждала потрясенная до глубины Франция. Но все это было куплено ценою полного устранения всякой общественной самодеятельности, всего того, что напоминало Наполеону «идеологов», которых он так презирал. Никогда, – за исключением только периода нынешнего господства коммунистической партии в России, – печать и мысль не были так придушены, как при Наполеоне. Свобода печати не существовала, ибо «если бы я дал свободу печати, – выразился как-то Наполеон, – моя власть не продолжалась бы и три дня». Он выразил основную мысль своей системы словами: «Я могу все сделать с помощью моих префектов, моих жандармов и моего духовенства». Умственная жизнь во Франции была при Наполеоне крайне бедна, и было бы совершенно нелепо сравнивать ее с такими периодами в истории французской мысли, как, например, период Людовика XIV или предшествовавшую революции эпоху энциклопедистов. Наполеоновский период в этом отношении неизмеримо ниже даже периода революции, который тоже поражает крайней бедностью новых идей. И подобно тому, как внешние победы Наполеона не могли предотвратить крушения созданной империи, вся его работа по созданию внутреннего порядка во Франции не могла предотвратить возвращения на французский престол Бурбонов, которых он с такой колоритностью назвал «наследственными ослами».

Из бесчисленных характеристик Наполеона, может быть, ближе всех подходит к истине характеристика Эмерсона, который Наполеона считает наиболее типичным представителем демократии. Не в политическом смысле, который мы обыкновенно с этим словом связываем, а в том, что Наполеон мог служить образцом для людей, стремившихся, прежде всего к материальному успеху, добивающихся занять место, цепко защищаемое господствующими консервативными группами. Наполеон, неразборчивый в средствах, умевший сосредоточивать все силы для достижения успеха и ничем не брезгавший для того, чтобы его добиться, вызывал удивление всех тех, которые думают, что именно так надо вести борьбу, если желать непосредственного успеха.

Наполеоном восхищались ведь не только французы, но и крупнейшие люди остальных народов Европы: Байрон, Гейне, Пушкин и Лермонтов, и несомненно, что он был прообразом сверхчеловека Ницше. До известной степени этому способствовала политическая реакция, установившаяся в Европе после падения Наполеона. Удушливая атмосфера, созданная в Европе «священным союзом»; царствование во Франции таких незначительных людей, как Людовик XVIII, замечательный только непоколебимой верой в божественное происхождение его права на французский престол, или пустого ничтожного Карла X; меттерниховский режим в Австрии и Италии; реакция в Пруссии и в России, – все это заставляло наиболее живые умы Европы вспомнить с восхищением об этом удивительном человеке, поднявшемся из народной массы на недосягаемую для простого смертного высоту, с которой он мог, по выражению Гейне, третировать законных монархов, как швейцаров.

Исторические легенды очень живучи. Мы сейчас пережили грандиозную катастрофу, и нынешние европейцы, казалось, должны были бы хорошо знать истинную ценность военных успехов, знать жертвы, в которые они обходятся, и эфемерность их результатов. Тем не менее, раз овладевшая умами легенда не теряет своей власти над ними даже тогда, когда действительность, казалось бы, дает достаточно материала для ее критической оценки.

О чем жалеть? Куда бы ныне

Я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы...

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

А.С. Пушкин.

Наполеон, сын мелкого корсиканского адвоката, 15 лет (1785 г.) начавший военную службу в чине артиллерийского поручика в Гренболе. 20 июня 1792 года Наполеон случайно был в Париже и видел, как народ ворвался в Тюильри. «Если бы, – сказал он тогда бывшему с ним товарищу, – у меня была пушка, я уложил бы на месте сотни четыре этой «сволочи», а остальные бежали бы».

В августе 1793 года возмутившийся против конвента Тулон был взят Наполеоном, и он был награжден чином бригадного генерала.

Когда произошло восстание буржуазии и роялистов в Париже 13-го вандемьера в 1795 году, Наполеон одержал победу, и под его командование были сначала отданы все парижские военные силы, а потом он получает назначение главнокомандующим многочисленной, но плохо снаряженной итальянской армией. И здесь он во всей полноте проявляет свой военный гений. Он разбивает своих противников поодиночке, не давая им соединиться. Итальянские победы создали Наполеону громадную популярность во Франции. 18-го брюмера (10 ноября 1799 г.) он разгоняет совет старейшин и делается консулом, сначала одним из трех Французской республики, а в 1801 году, согласно народному голосованию, делается пожизненным консулом.

В 1804 г. сенат провозгласил его императором, и папа Пий VII помазал «сына революции» на царство, и в соборе Парижской Богоматери, когда папа хотел возложить на голову Наполеона корону, Наполеон выхватил ее из рук папы и сам надел ее на себя.

Походы Наполеона 1804–1809 гг. перекраивают карту Европы. Наполеоном создаются новые королевства, изменяются границы старых государств. Назначаются и смещаются короли, и «Монитер» объявляет: Браганский дом перестал существовать; Рим был объявлен вторым городом Французской империи.

В 1810 году Наполеон вступает в брак с дочерью австрийского императора Марией-Луизой, и во время бракосочетания пять королев поддерживают шлейф новой французской императрицы.

Наполеон окружает себя пышным двором, и вокруг его имени еще при жизни создаются легенды.

«Черты лица, такие же благородно пропорциональные, как и у античных фигур, и на лице этом было написано: «Ты никакому богу не должен поклониться, кроме меня». Улыбка мелькала на губах его, а между тем, все знали, стоило этим губам свиснуть et la Prusse n'existait plus, стоило этим губам свиснуть, и вся священная Римская империя заплясала бы»... (Гейне. Перевод П. Вейнберга.)

Владычество Наполеона революционизировало Европу и уничтожило старые феодальные порядки, и в этом смысле он был продолжателем Французской революции. Поход 1812 года – это было «начала конца» могущества Наполеона, мечтавшего уже о всемирном владычестве. Взятие союзниками Парижа заставило Наполеона отречься от престола, и ему был уступлен остров Эльба, а на французский трон была посажена «законная» династия в лице Людовика XVIII. Реставрационные попытки нового «законного» короля вызвали народное неудовольствие, которым и воспользовался Наполеон, он высаживается на юге Франции и среди восторженных приветствий всего населения вступает в Париж. Поражение при Ватерлоо в 1815 г. было последней битвой великого императора. Наполеон заточается на забытом Богом и людьми камне – острове Св. Елены, «на неведомый гранит, там где буря на просторе над пучиной шумит».

] ] ]

Трагический образ Наполеона запечатлен как во всемирной, так и в русской литературе.

Пушкин, которого «гроза военной непогоды» 1812 г. застала еще в Царскосельском лицее 13-летним мальчиком, в своих первых лицейских стихотворениях 1814–1815 гг. («Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе» и ода «На возвращение государя Императора из Парижа»), отражая общее настроение, рисует Наполеона как «губителя» и, обращаясь к нему, мальчик-поэт восклицает:

«Вострепещи, тиран! уж близок час паденья».

Но гений Пушкина не мог не понять Наполеона, и в стихотворении 1821 г. на смерть Наполеона он пишет:

О ты, чьей памятью кровавой

Мир долго, долго будет полн,

Приосенен твоею славой,

Почий среди пустынных волн!

Великолепная могила...

Над урной, где твой прах лежит,

Народов ненависть почила

И луч бессмертия горит.

В стихотворении «К морю» (1824 г.) Пушкин сравнивает Наполеона с Байроном, любимым своим поэтом, оказавшим такое громадное влияние на его поэзию, и говорит о них, как о властителях «наших дум».

И на письменном столе Евгения Онегина, как и у Пушкина, по свидетельству современников

И лорда Байрона портрет,

И столбик с куклою чугунной

Под шляпой с пасмурным челом,

С руками, сжатыми крестом.

Лермонтов, который не был современником Отечественной войны, преклоняется перед гением Наполеона:

Родился он игрой судьбы случайной

И пролетел, как буря, мимо нас.

Он миру чужд был: все в нем было тайной

День возвышенья и паденья час.

Тютчев, этот поэт-мыслитель, воспевает «гений самовластный».

Два демона ему служили,

Две силы чудно в нем слились:

В его главе орлы парили,

В его груди змеи вились...

Ширококрылых вдохновений

Орлиный дерзостный полет,

И в самом буйстве дерзновений

Змеиный мудрости расчет.

Героический период русской литературы кончился, и героем русской литературы сделался не «герой», а «толпа». Лев Толстой в «Войне и мире», в этой национальной эпопее, героем которой является русский народ, развенчивает Наполеона. Толстой рисует его тщеславным артистом. «Наполеон во время своей деятельности был подобен ребенку, который держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит». Толстой ставит Кутузова выше Наполеона, ибо «Кутузов не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком» и подчинял свою личную волю воле провидения.

Раскольников Достоевского в своей исповеди Соне Мармеладовой говорит: «Я задал себе один раз такой вопрос, что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы... просто-напросто одна какая-нибудь старушонка... И если бы уже не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал без всякой задумчивости. Ну и я... вышел из задумчивости... задушил... по примеру авторитета».

Прошло сто лет после Наполеона... И вспыхнула европейская война, которая напоминает наиболее наполеоновские годы. Но какая разница. Наполеон своим военным гением решал судьбы сражения. Мировая война выиграна не военным гением, а «силой нервов», количеством снарядов и промышленной техникой. И вместо действий больших военных масс и их маневров, которые решали судьбу наполеоновских битв, – была сидячая война, подземная, на истощение. Полководцы находились в десятках верст от полей сражения и управляли битвами посредством проволоки. Война не выдвинула военных гениев и на современных маршалах Франции, число которых так сильно увеличивается законами, принятыми большинством голосов палаты депутатов, нет отблеска боевой славы наполеоновских маршалов.

Опять перекроена карта Европы. Опять созданы новые государства и изменены границы старых.

Надолго ли?

Во Франции даже раздаются голоса (речь маршала Фоша) об ошибке Клемансо, этого главного деятеля Версальского мирного договора, который не обеспечил Франции ее естественных границ, т.е. левого берега Рейна (наполеоновской границы).

Франция умеет чтить своих великих людей и в Пантеоне, этом сердце латинского квартала la partie reconaissante, хоронить то, что было смертного у великих людей. Но для Наполеона, этого величайшего героя французской расы, конечно, не было места в Пантеоне, среди других, и, Hôtel des Invalides, этом гениальном по простоте и красоте старинном памятнике французского зодчества, в глубокой нише, в саркофаге из красного гранита хранятся останки великого императора.

И всякий, кому приходилось бывать в Париже, помнит то незабываемое впечатление, которое оставляет этот памятник. Молитвенная тишина царит в этом храме героя, и изредка только нарушает эту благоговейную тишину ворчливый окрик старика привратника: Chapeau.

Но как-то невольно, даже не зная этого правила, обнажаешь голову перед прахом гения.

И сейчас в Париже, где так сильно и во всем еще до сих пор чувствуется культ Наполеона, грохочут выстрелы из орудий, еще недавно исторгавших смерть и разрушение. Произносятся речи, принимаются иностранные делегации. Но среди них нет голоса великой России, которой по праву в этом праздновании должно было принадлежать первое место, ибо она была главной противницей Наполеона, и русские войска спасли Париж в начале мировой войны от занятия неприятельскими войсками.

«Руль» от 5 мая. Подпись под первой частью:

И.О. Левин, под второй: Р.И. Штейн.

в начало

Сообщение об армии Врангеля

28 апреля отправился первый пароход с войсками ген. Врангеля в Сербию. Вся перевозка, как предполагается, закончится к 10 мая. Пароходы с войсками идут в Салоники, откуда войска будут перевезены по железной дороге в Ниш.

«Голос России» от 8 мая. Внимание к судьбе армии Врангеля объясняется тем, что в эмигрантском сознании она была тесно связана с идеей интервенции в Россию.

в начало

Ал. Дроздов.

Без завтрашнего дня

Упал дух, сердце пусто, глаза России обратились к пройденным дорогам. Вчера лучше, нежели сегодня, а завтра нет, потому что завтра темнее, нежели вчера. Потемки впереди, потемки сзади, в настоящем гнусные будни, которые удушают, в которых нет Бога, ни надежды, ни любви, ни аппетита к жизни. С угасшей вспышкой кронштадтской революции остановилась русская жизнь.

И снова – здравствуй... здравствуй черный русский день, русский день без розового завтра, русский день без грима и румян! Пылкодушие, оптимизм – под гробовой крышкой; нужны выносливая воля, мозоли в душе, крепкие руки и упрямый лоб. Русская жизнь описала круг: начав с настоящего, перелетела в будущее, которого не будет, разметалась, разорвалась, разбилась в щепы и вернулась вспять.

Вот он перед нами, черный призрак России, вот он перед нами, нищий, как проворовавшийся цыган, кровавенький, как самосуд, гаденький, как передонов, голый, как бесстыдная женщина. В черном дне стройте жизнь, если есть еще крепкие силы, не оборваны еще, не измотаны вконец нервы.

Но я не слышу твердых голосов, не вижу глаз суровых и отважных.

Все, кто не впал в летаргию, вынули из карманов лупы и пристально разглядывают российские язвы – кто брезгливо, кто смакуя, кто равнодушно, как медик или судебный консультант. Иные говорят: «ужас!», другие: «пустяки, чепуха, всего только вздорный прыщик».

Мне, казалось бы, надо забыть, что больно, надо принять нашу печальную судьбу такой, какова она есть, потому что прожитое нельзя пережить вновь. Поздно попрекать Россию тем, чего не исправишь. Эх, кабы забыть! Не забывается... Не забывается – и вот хлещет нас ветер с востока и запада, с юга и севера. Сиротливо без веры, поэтому страшно и жить.

Не будем обобщать, достаточно вглядеться в мелочи, ведь из них складывается наш сегодняшний быт. Чего хочется утрами, когда, просыпаясь, видишь в окно пыльное весеннее небо, голодных галок на крышах, слышишь аккомпанемент чужой уличной жизни?

– Забыться. Передохнуть. Назад, к родным избам.

Но обеспокоены, политы кровью, источены голодом все крымы и кавказы, в каждом провинциальном городишке воздух так же тяжел, как в Петербурге, люди так же больны душой, как на Невском. Два голода мучат Россию. Один голод желудка, другой голод души. И двух иллюзий она сильно жаждет: иллюзии сытости и иллюзии душевного покоя.

Их трудно создать. Помню, еще в медовые месяцы большевизма, мой хороший друг, беллетрист, по вечерам запирал двери своего кабинета, где со стен смотрели на него портреты литературных великанов, нынешних и почивших, а с полок – корешки любовно собранных книг, зажигал лампу под раскидистым абажуром, раскрывал тетрадь и писал рассказы о влюбленных девушках, об издерганных суетою жизни, тоскующих актрисах, о поэтах, живущих в лунных мансардах, о том, как играет в воде мед апрельского месяца. Удивительно ли, что в России сейчас любимейшее зрелище – балет; сказка чарует, в сказке легче забыть о горьких голодных буднях.

Мне кажется иногда – если тепло, по-человечески, интимно подойти к товарищу Луначарскому, взять его за пуговицу жилета и душевно, хорошо поговорить, то он сознается, что его крикливый политический оптимизм – это те же рассказы о любви и влюбленности, тот же далекий от жизни балет, кокаин для души.

Я знаю, есть в Петербурге тесный интимный кружок, который собирается раз в неделю с тем, чтобы ни слова не говорить о политике, ни о голоде, ни об исстеганной России, чтобы смеяться и петь песенки Вертинского, чтобы играть в фанты и смешно, по-гимназически целоваться в затененных углах гостиной. Это похоже на сказку, но это правда. Бегущие жизни... Таковы мы, такова Россия. Я умышленно остановился на пустячках, на славных мелочишках, которых не захочет в себя впитать губка истории. История отметит большее. Она скажет - холодный наш, академичный судья, что в эпоху великой русской революции наш народ остался без истинных вождей, потому что вожди, испугавшись жизни, ее обличений, ее разочарований, ушли поплакать либо покричать в заграничные уголки. Нас назовут талантливыми, смелыми, пылкими, нашу национальную душу воспоет какой-нибудь мировой поэт, но что скажут дети того народа, который в бестолковых, бессистемных, бессвязных восстаниях исходит последней силой своей?

Ведь жизнь не прощает того, кто не знает ее прозаических законов.

«Время» от 9 мая. Подпись: Александр Дроздов. Заметный публицист и писатель эмиграции, в конце 1923 г. уехал в СССР, где много издавался, умер в 1963 г.

в начало

Из газет

В № 148 газ<еты> «Руль» в отделе «Библиография» г. Апр., между прочим, пишет:

«Есть и знающие пушкинскую истину:

«Чем больше женщину мы любим,

Тем меньше нравимся мы ей».

Смеем уверить г. Апр., что у Пушкина как раз наоборот:

«Чем меньше женщину мы любим,

Тем больше нравимся мы ей» и пр.

«Голос России» от 18 мая. Рубрика: Из газет.

У Пушкина:

«Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей»

Такая двойная путаница объясняется, видимо, отсутствием, особенно в первые годы изгнания, у журналистов-эмигрантов книг, которые не так легко (в прямом смысле слова) было забрать с собой из России (А.Л.)

в начало

«Бов»

В атмосфере полной придавленности и запуганности в советской печати почти не находили себе места ни юмор, ни сатира, если не считать некоторых стихотворений Демьяна Бедного.

Смех исчез.

В последние дни советские «работники пера» снова попробовали засмеяться и выпустили первый сатирический журнал под названием «Бов» (сокращенное: «Боевой отряд весельчаков»).

Нового в журнале мало. Сатира не всегда удачна, робка и действует главн<ым> обр<азом> в сторону наименьшего сопротивления, как в доброе время неистовств цензуры.

Достается, правда, советской бюрократии, спекулянтам и, конечно, «белогвардейцам» и «контрреволюционерам», но «чека» и сильные мира коммунистического вне досягаемости советских сатириков.

Мы даем ниже несколько выдержек из первого номера «Бова»

[...]

Твердые убеждения

– Все равно дольше трех недель большевики не продержатся! – воскликнул последний буржуй, бросившись с южного берега Крыма в Черное море и спешно отплывая в Константинополь, – помяните господа, мое слово!..

– Извиняюсь, – сказал, догоняя его предпоследний буржуй, – извиняюсь, но ведь вы еще в октябре 1917 года изволили утверждать, что большевики не продержатся дольше трех недель... С тех пор прошли, однако, три с лишком года, и... Последний буржуй сердито пожал в воде плечами:

– Ну так что ж, что три года? Я, батенька, своих убеждений не меняю! И тогда говорил, и в прошлом году повторял, и теперь говорю! И звучно ударил по воде кулаком:

Тридцать три года пройдут, – и через тридцать три года скажу то же самое!

[...]

«Голос России» от 21 мая.

в начало

Вести из Константинополя

В военных лагерях после приказа Врангеля, разрешившего вновь свободный переход солдат в беженцы, оказалась значительная группа лиц, соблазненных теми красочными перспективами сытого привольного житья, которые рисовали беженцам «Воля России» и «Посл<едние> новости». Ведь из статей этих газет выходило, что стоит лишь превратить армию Врангеля в беженцев, как все они будут устроены, найдут себе заработок и будут жить припеваючи. И наиболее усталые, наиболее издерганные, изголодавшиеся – не выдержали и ушли в беженцы.

Беженцам – хорошо: поезжай, куда хочешь. Часть – около двух тысяч поехало за «привольным житьем» в Советскую Россию. Остальные устремились в Константинополь. И вот теперь каждый пароход привозит из Лемноса и Галлиполи многие сотни этих несчастных, польстившихся на привольное беженское житье. Пригоняют их из Галлиполи под охраной чернокожих и пешим порядком, стремясь избавиться от лишних ртов.

И вот в Константинополе их скопилось более трех тысяч. Истощенные, оборванные, без гроша денег, не знающие ни города, ни обычаев, они являют собою самое ужасное зрелище, какого еще не приходилось видеть.

Кормить их штат никто не может. С большим трудом удается раздобывать по пол-обеда на человека из американских столовых: это меньше, чем в Галлиполи. Жить также негде. И днем, как мухи, их шатающиеся от истощения фигуры наполняют многоголосые улицы Константинополя, а к вечеру, в поисках ночлега, скапливаются на площади Таксим, которой добрую половину заполняют своими серыми телами. Ютятся на вонючем песке, по которому за день прошли десятки тысяч ног и людей и лошадей. Заполняют собой скверы, сады, площадки у мечетей, спят на камнях мостовой, на голой земле у Grande-Bazar'a. Есть в Стамбуле мечеть Валидэ – излюбленное место ночлега этих несчастных, куда с наступлением сумерек их собирается более тысячи. Еще улицы полны снующими толпами прохожих, когда беженцы из Галлиполи, кубанцы, донцы и «кушеновцы» начинают устраиваться на ночлег, расстилая свои дырявые шинелишки на камнях мостовой и прилаживая под головы свои тощие мешки, перетряхивая свое прелое белье, освобождая одежду от вшей. И рядом такие же несчастные беженцы – турки из Бруссы, Яловы и др. районов, занятых греками. Их также прибывает каждый день с турецкими пароходами по несколько тысяч. И они раскидывают свои таборы у той же мечети, рядом с русскими. Но у турок есть свой «Красный полумесяц», который завтра же всех прибывших беженцев накормит, оденет и разошлет по окрестностям Константинополя. А у наших беженцев – советники из Праги, рисовавшие им заманчивые картины беженской жизни, – далеко. И они живут под мечетью Валидэ без всякой надежды куда-нибудь выбраться или устроиться. И многие начинают проситься обратно в лагери, из которых только что ушли, но французы обратно никого не берут.

Положение этих новых беженцев самое ужасное. И никаких абсолютно надежд, и никакой положительно возможности им помочь.

Так «распыляется» армия Врангеля.

«Руль» от 2 июля.

в начало

П. Струве.

По существу

Из всех тех попыток – внутренне, идеологически преодолеть социальный и государственный кризис, переживаемый Россией, которые в то же время отметают все белое движение, наиболее интересной является т.н. «национал-большевизм» Устрялова и наименее интересной идеология П.Н. Милюкова и вообще «Последних новостей» Последняя идеология наиболее пропитана той «старорежимной» психологией, о которой я писал уже на страницах «Руля». В недавней статье «На старые позиции» «Последние новости» с удовольствием констатировали, что как будто все вновь заняли свои старые позиции, которые они занимали до 1917 года. С «Национальным съездом» и с «Национальным комитетом» «Последние новости» борются так же, как правоверные русские радикалы всех оттенков боролись с «Вехами», точно угаданная «Вехами» русская революция не осуществилась и не опустошила, в буквальном смысле слова, русской земли!

Словом, идеология «Последних новостей» есть идеология чистейшей интеллигентской реставрации – полный идейный pendant к той soi-disant «монархической» идеологии, которая пишущего эти строки трактует как подозрительного социалиста. И это интеллигентское, и это «монархическое» реставраторство по своему идейному существу совершенно неинтересное.

Даже если брать только лагерь большевистского радикализма, то и в этом лагере неонародничество Бунакова-Фундаминского куда интереснее затхлой атнивеховщины Милюкова и его присных.

Не то национал-большевизм Устрялова. Это направление поднимает глубочайшие исторические проблемы, оно не есть реставрация дореволюционной интеллигентщины, оно родилось из русской неэмигрантской почвы, отражает какие-то внутренние борения, зачатые и рожденные в революции. В момент крушения крымского фронта пишущий эти строки получил письмо от Н.В. Устрялова с изложением национал-большевистской точки зрения, а несколько позднее и сборник статей «В борьбе за Россию». (Харбин, 1920 г.) В своем письме, помеченном 15 октября 1920 г., Устрялов писал мне: «Руководствуясь обстановкой, после бегства из красного Иркутска я занял здесь весьма одиозную для правых групп позицию «национал-большевизма» (использование большевизма в национальных целях – кажется, в современной Германии такая точка зрения тоже высказывается некоторыми). Мне представляется, что путь нашей революции мог бы привести к преодолению большевизма эволюционно и изнутри. Сейчас сборник этих моих статей печатается, и напечатанную его часть я просил NN Вам передать.

Насколько можно судить отсюда, курс, избранный Вами, встречает много возражений с национальной точки зрения. Я очень боюсь, что он превращается в идеологию эмиграции (курсив Н.В. Устрялова) и что Вы идете по пути наибольшего сопротивления. Получаемые здесь номера «Общего дела» не рассеивают этих опасений – до того элементарно там ставятся и решаются все политические проблемы, столь бесконечно сложные в настоящее время. Широкий «федерализм», Вами тактически воспринятый, может принести такие плоды, которые потом Вам не удастся преодолеть. Дружба с агрессивною Польшей, с Румынией поражает национальное чувство. Мне думается, что гражданская война (после Деникина и Колчака) – наименее удачный путь уничтожения большевизма. Нужно сказать, что до успехов Врангеля эта точка зрения здесь была распространена довольно широко. Теперь Ваши дипломатические и военные успехи создают здесь невероятный идейный разброд и сумбур, несомненно, усиливая позицию непримиримых сторонников вооруженной борьбы до конца. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы нашли возможность как-нибудь отозваться на эти сомнения в целесообразности Вашего пути. Выступая в защиту прекращения вооруженной борьбы с большевизмом, я и мои единомышленники все время сознавали внешнюю «деятельность» этой точки зрения, но обстановка полного разложения контрреволюции и величайшей одиозности «интервенции» настойчиво диктовала именно такой выход из положения».

Когда я получил в декабре 1920 г. это письмо, события, казалось, давали полное внешнее подтверждение точке зрения Устрялова. и именно первые месяцы крушения крымского фронта, совпавшие с некоторой экономической «передышкой» в Советской России, ознаменовались наибольшими духовными завоевания «национал-большевизма». Именно эта мотивировка «соглашательства» и «примиренчества» имела до самого последнего времени наибольший успех среди сторонников белого движения.

«Национал-большевизм» опирается на две основные посылки:

1. Несмотря на интернационалистическую и коммунистическую идеологию вождей большевизма, большевистская власть осуществляет какое-то национальное призвание. «Сама история нудит интернационалистов осуществлять национальные задачи страны. (Устрялов, стр. 13). Осуществление национальной задачи Устрялов видел в борьбе большевистской власти с Польшей и вообще во внешней политике большевиков, которая представлялась ему собиранием и восстановлением разрушенной революцией единой России.

2. Вооруженная борьба с советской властью при том или ином участии иностранцев даже в случае ее победы будет куплена ценою жертв, губительных для страны. Прежде чем разобрать эти две основные посылки национал-большевизма, я хочу коснуться одного возражения, которое выдвигалось и выдвигается против этого воззрения. В «Новой русской жизни» от 16 апреля 1921 г. была напечатана превосходная статья С.С. Ольденбурга (подписанная «Русский») о «Существе советской власти и ее задачах». В этой статье автор, исходя из интернационалистической идеологии советской власти, отрицает за ней качество «своеобразной русской национальной власти». В национал-большевизм это совершенно правильное указание на идеологию советской власти однако не попадает. Национал-большевики в лице Устрялова полагают, что большевизм осуществляет национальное призвание наперекор своей собственной антинациональной идеологии. Ссылками на идеологию большевиков вообще нельзя опровергнуть национал-большевизм. Его необходимо поставить на очную ставку с реальным содержанием и с реальными результатами большевистской политики.

Третья из серии статей, опубликованных в «Руле». Номер газеты от 6 июля. Подпись: Петр Струве. Под подписью: Париж, 30 июня 1921 г. Автор – известный российский общественно-политический деятель, экономист, историк, публицист.

в начало

Голод на Волге

Териоки, 13 июля.

По сведениям осведомленных источников из Петрограда, голод на Волге и Каме принял ужасающие размеры. В виду тропической жары земля потрескалась, деревья завяли, скот приходится убивать, так как нечем его кормить.

Целые деревни выгорели. Колодцы и речки повысыхали. Население бежит по всем направлениям.

С большим трудом удалось часть беженцев направить в Туркестан и Сибирь; по дороге они питаются остатками травы и древесной корой. Жители соседних губерний охраняют дороги, чтобы защитить свои поля от беженцев. Во многих местах произошли кровавые столкновения.

Петроградская «Красная газета» требует самых энергичных мер, ибо положение чрезвычайно серьезное. Московские «Известия» призывают к спасению голодающего населения от смерти и сельского хозяйства от окончательного разорения. Необходимо немедленно направить миллион беженцев в Туркестан, Хиву и Бухару, где они могут получить работу по искусственному орошению.

В окрестностях Петрограда и Москвы появились первые партии беженцев из Приволжья.

] ] ]

Казалось, что несчастная Россия дошла уже до дна страдания. Казалось, что ужас, в котором люди жили в течение последних двух лет, не может уже усиливаться.

Те вести, которые идут сейчас из России, говорят, видимо, что придется испытать еще более ужасное. Такого неурожая, какой предстоит в этом году, до сих пор не было. В России бывали голодные годы, но тогда все-таки посевная площадь была несравнимо больше, чем теперь. Люди не были так истощены за предыдущие года. Подвезти из других губерний нельзя, потому что никаких запасов нет. Запасы скота, и без того ничтожные, еще быстро уменьшаются вследствие полной бескормицы. Страшно подумать, что сулит предстоящая зима.

На юге России появилась холера, и эпидемия быстро развивается. Среди голодного населения она найдет для себя богатую жатву.

Страшно подумать о том, что предстоит еще нашей родине, какое страшное испытание.

Дальше идти уже некуда, вероятно, это испытание последнее...

«Голос России» от 14 июля. Рубрика: По России.

в начало

И. Соколов-Микитов.

Трое

Вчера прочел страшную весть о расстреле сына писателя Шмелева. Весной прошлого года я часто виделся с Иваном Сергеевичем. На моих глазах к нему вернулся его единственный сын, – юноша с лицом девушки и нежнейшими девичьими губами, офицер.

Мы говорили о многом, а больше о том, – о чем тогда в Крыму говорили все: бежать или оставаться? Иван Сергеевич решил остаться. Не один: в горах затворничал Сергеев-Ценский, оставался К. Тренев и многие другие крымские страстотерпцы.

Теперь я узнал, что то, о чем боялись мы подумать, - свершилось.

Газета сообщает о расстреле одного. Я же знаю, что читать нужно: убиты трое – сын, мать и отец. И один из трех – замечательный писатель.

«Руль» от 22 июля. Подпись: И. Соколов-Микитов. В дальнейшем расстрел сына послужил поводом для создания И. Шмелевым эпопеи «Солнце мертвых» (1923 г.) И. Шмелев оказался в эмиграции с 1922 г. И. Соколов-Микитов, напротив, в том же году навсегда вернулся в Россию.

в начало

Театрал

Русский актер в Берлине

Как это ни грустно, но тяга русских артистов в Берлин продолжается. И поэтому мы считаем необходимым осветить действительное положение вещей по этому вопросу. Русские артисты, в погоне за заработком, из разных государств тянутся в Берлин, поверив мифическим сведениям, что «Берлинский союз» устроил на службу в кинофабрики 200 артистов. Громадное большинство ждет жестокое разочарование, так как получить службу в Берлине нелегко. Сведения о 200 артистах, устроенных на службу «Берлинским союзом» в кино, вздорны: «Союз» не устроил ни одного актера и не может устроить. Устроиться в немецкие кинофабрики очень трудно. При переживаемом в настоящее время кризисе кинематографического дела в Германии (летом, в самое горячее время, работало только около 50% фирм) артистов без имени берут с большим трудом, оплачивая их крайне скудно. В Германии не практикуется система сезонных или годовых контрактов – каждая фирма берет актера лишь на данную роль.

Длительность работы для средней роли колеблется между 3–15 днями, оплачивается труд актеров поденно.

Для того чтобы работать в кино, надо: иметь исключительные для кино данные, громадное знакомство в немецком фильмовом мире, хорошее знание немецкого языка. Нельзя надеяться на работу в качестве статистов, так как немецкая биржа труда допускает лишь артистов, имеющих на руках доказательства (старые контракты) своей профессиональности.

Главные роли в фильмах чаще всего замещаются артистами, имеющими определенное фильмовое имя.

В области драматического театра дело обстоит не лучше. Несмотря на то, что в Берлине находится около 100000 русских, очень проблематичной представляется возможность существования русского театра. Главнейшая причина – невозможность получить театр из первых рук, что невероятно отягощает бюджет.

Опыт бывших уже спектаклей, даже таких успешных, как гастроли Е.А. Полевицкой, показал, что при максимуме сборов дело едва оплачивает себя при одном спектакле в неделю, а более частых спектаклей не представляется возможным ставить.

За последние 6 месяцев состоялось: 6 спектаклей Е.А. Полевицкой, 3 – О.В. Гзовской.

Для каждой из этих трупп, очевидно, даже 6 спектаклей в течение 6 месяцев - слишком мало для того, чтобы оплатить хотя бы квартиру.

Вопрос о возможности более регулярных спектаклей очень сложен, и все попытки организации регулярных спектаклей до сих пор разбивались о препятствия.

Впрочем, еще одна попытка производится теперь – говорят о театре О.В. Гзовской.

Поэтому-то мы и предостерегаем русских артистов: – Не стремитесь в Берлин!

Если у вас есть «что-нибудь», держитесь этого «что-нибудь» и меньше всего интересуйтесь Берлином. Берлин, несмотря на кажущиеся широкие перспективы, – гиблый город для русского актерства. Только для артистов «интернационального кабаре» найдется здесь работа.

«Время» от 8 августа. Рубрика: театр и искусство.

Подпись: Театрал.

в начало

С. Литовцев (Поляков)

Эмиграция и народ

Старую эмиграцию в России любили. К старым эмигрантам питали признательность за то, что они в условиях свободы давали полное выражение чувствам России, подавленным полицейским режимом. Они определенно и громко высказывали в Европе то, что в России говорилось шепотом и намеками. Мы как будто делаем то же самое. Десятками тысяч голосов мы разносим по миру тот крик ненависти русского населения к большевикам, который в России задушен репрессиями и террором. Дореволюционную эмиграцию в России любили, а теперешнюю – нашу – не любят. Откуда это различие?

Причины различного отношения к двум эмиграциям очевидны, но их так много, и так они разнообразны, что всех их перечислить, а тем более, – привести в систему, – почти невозможно. Лежат они и по ту, и по эту сторону грани, нас разделяющей.

Дореволюционный российский обыватель жил вольготно, сытно и дешево. Самодержавие и административные притеснения не любил, охотно мечтал о конституционных реформах, но не очень, в сущности, торопился. Знал, что революция придет, и был много утешен этим знанием. Деятелей революции за границей очень чтил и уважал. За какой-нибудь номер «Освобождения» или «Искры», который раскрывал перед ним дверь мечтаемого будущего, он был благодарен. Кроме того, он отлично помнил, что тысячи эмигрантов, борющихся за симпатичное ему дело, вкушают за рубежом, в чужих краях, «горький хлеб изгнанья». У него, устроенного и обеспеченного трудом на родине, была уважительная жалость к «посоху и суме» политического эмигранта. Вот почему в радостные дни освобожденья он, обыватель, спешил на Финляндский вокзал, протягивал приветственные руки возвращающимся на родину и пел в их честь революционные песни под звуки оркестров.

Это – упрощенная и несколько даже идиллическая схема прошлого, но она точна и правдива, если изобразить рядом жуткую антитезу нашего времени.

Теперь – жертва не эмигрант, не беглец, а обыватель России, железом прикованы к своей черной, голодной, смертельной родине. Самый жалкий эмигрант, живущий впроголодь за границей, в глазах обывателя России – король, который веселится. Ему и хлеб, и свобода, и воздух, и свет, и здоровье. Можно ли любить того, кому мучительно завидуешь?

Я сказал, что прежде российский обыватель ждал падения режима, но ждал его спокойно и терпеливо. Не очень над ним капало. То ли теперь? Мы знаем, с какой нечеловеческой тоскою жители русских городов прислушивались к каждому шороху за страшной их завесой. Не идет ли кто? Не избавитель ли? И в этой тоске, которая грызла сердце, как мышь, уходили годы. Иногда на недолгий час «избавители» приходили и, внося в жизнь свою долю зла, уходили, уступив место прежним. Капля за каплей из души высачивалась способность к иному чувству, кроме чувства гнева и вражды. Гнева и за блокаду, и за интервенцию, и за отсутствие интервенции; вражды за медленный приход и за трагическую бесплодность усилий. Быть в Орле и - оказаться в Галлиполи! Быть в Гатчине – и очутиться в Париже! Ничто не прощено: ни ошибки, ни неудачи. И разве можно требовать снисхождения от людей, брошенных в ад?

Русский обыватель перестал ждать спасения извне – от Европы и от генералов. Попытки этого «спасения» обошлись ему и России очень дорого, и уроки прошлого он учел.

Как ни оторван он от Европы, кое-что о нашей жизни до него доходит, пусть в несколько искаженном виде. И вот, он узнает, что этот сытый, умытый и неудачливый эмигрант, ничем не сумевший ему помочь, – почивая на лаврах поражений и катастроф – на солнечном заграничном досуге, сочиняет для него, сидящего голодным в морозной комнате, – правила обязательного поведения! Готовит для него «конституции», составляет регламенты, собирает кадры и в полном начальственном облачении ждет минуты «победного» возвращения к управлению и власти!

Измучен и обезличен русский человек в России, но опыт свой политический он ценит и муку свою безмерную уважает. И когда он узнает, что он рассматривается эмигрантскими архитекторами как интересный материал, годный только на то, чтобы провести по нему меловой шнур и обтесать его попечительным топором по эмигрантскому чертежу, он ответить на это симпатией не может.

Чтобы найти путь к сердцу России, эмиграция должна отказаться от учительства и прислушаться внимательно к голосу народа.

«Голос России» от 9 августа. Подпись: С. Литовцев (Поляков). Журналист, прозаик, поэт. С августа 19.21 г. по начало 1922 г. – соредактор газеты «Голос России» (при П.Н. Милюкове).

в начало

М. Алданов.

О будущем

В тот день, когда под звуки барабанов Сантерра в корзину Парижского палача упала голова Людовика XVI, кто мог предположить, что через 20 лет на том же самом месте будут служить траурную очистительную мессу верные слуги нового короля Франции и Наварры? И тем более кто мог подумать, что в числе этих верных слуг, благоговейно проливающих слезы над местом успокоения «венценосного мученика», окажется немало людей, яростно требовавших с трибуны Конвента головы «тирана Людовика Капета». В состав Революционного Комитета III года входили 13 будущих графов и один будущий князь.

«Что сделало революцию? – Честолюбие. Что положило ей конец? – Тоже честолюбие. Но каким прекрасным предлогом была для нас свобода!» – так говорил в соответствующий момент истории большой знаток дела, умерший на острове Св. Елены. Наполеон, разумеется, сильно преувеличивал; но слова его небезынтересно вспомнить теперь, когда у нас дело подходит к развязке.

Не причиной, конечно, но одной из сотни причин большевистского переворота было безграничное честолюбие авантюристов, которые в октябре 1917 года так искусно пустили в ход могучий социальный рычаг ненависти: ненависти крестьянина к помещику, ненависти рабочего к капиталисту, ненависти солдата к офицеру, ненависти людей, не носящих пиджака, к людям, носящим пиджак.

Ленин скоро станет жертвой демонической силы, которая четыре года тому назад так сказочно-чудесно дала ему власть. Нет больше в России ни гордых помещиков, ни эксплуататоров-капиталистов, ни золотопогонных офицеров. Ненависть огромной страны все грознее сосредоточивается на комиссарах.

Да, по-видимому, дело близится к развязке. Пятой годовщины своего правления большевики, вероятно не увидят. Должен же быть конец и социально-политическому чуду.

«Судьба, – говорит Людвиг Берне, – никогда не дает мат королю, не сказавши ему прежде шах!»

В последние месяцы жизнь чуть не ежедневно говорит шах красным кремлевским королям. Говорит пушками Кронштадта, непрекращающимися восстаниями крестьян, тифом, холерой, смертью Лаппо-Данилевского от холода и лишений, смертью Александра Блока от цинги. Голод, когда он дойдет до Красной Армии, скажет, вероятно, мат.

В году великой коммунистической революции есть два нехороших месяца: один называется брюмер, другой называется термидор.

У нас есть подходящие элементы для той и для другой развязки – и даже для комбинации обеих. Правда, в активе наших Наполеонов пока значатся только Ватерлоо. Но и требования в России будут пониженные. Не трудно «абстрагировать» 18 брюмера от бутафории пирамид и Маренго, от Аркольского моста и Яффского лазарета. Шпага славного победителя или штык отставного дезертира, ботфорты со шпорами или немазаные сапоги – это не так существенно. С русских Наполеонов и Наполеончиков не спросят знамен и трофеев. Тем более, что и царствовать им все-таки без года неделю.

С психологической стороны интересно, кто будут честолюбцы, которые свернут шею большевикам: князь Буденный, граф Каменев, коннетабль Махно? Не лишено интереса и то, кто из отставных большевиков будет служить панихиду в день убийства Николая II.

Люди, испытывающие странное удовольствие при виде чужой подлости, могут с надеждой взирать на будущее. Много мы видели, но еще больше увидим.

Для истории все это большого значения не имеет. Мы рано или поздно с известными отклонениями подчинимся законам социально-политического развития народов. Наполеонов у нас нет и взять их неоткуда. Наполеончики придут и уйдут, а Махно все-таки Россией править не будет… Уж потому не будет, что американские и европейские банкиры ни гроша в долг Махно не дадут. Русская послереволюционная история не станет буквальным повторением французской.

Умирая перед великим крушением, граф Мирабо пророчески говорил, что Францию не спасут от гибели честные политические деятели с их честными политическими действиями: несчастную страну от фанатиков должны освободить негодяи.

За негодяями дело не станет. Но этот факт, в конце концов, не так уж страшен. Период владычества негодяев будет у нас непродолжителен. Собирать, восстановлять, строить новую свободную Россию будут порядочные люди.

– Те, что остались там, - угрюмо скажет кающийся эмигрант.

У нас теперь зарождается этот странный образ. На русских изгнанников как будто нашел некоторый порыв самоуничижения. «Нам скажут в России, – пишет мне один умный и чуткий корреспондент, – что мы можем быть довольны, если нам позволят заниматься тем, на что мы сможем быть годны: лечить, учить, строить, быть ремесленниками. И это еще будет большое счастье, если нам простят наше бегство. Властвовать никому из эмигрантов не позволят и к власти их не допустят».

Опасения кающегося эмигранта сильно преувеличены. Очень может быть, что известное недоброжелательство между Россией ушедшей и Россией оставшейся будет слегка сказываться в первое время после падения большевиков. Некоторые из оставшихся будут при случае корить ушедших тем, что они «бежали». Некоторые из ушедших будут – тоже при случае и столь же несправедливо – корить оставшихся тем, что они поступили на советскую службу. Но конечно, эта «распря» не примет сколько-нибудь острых форм и вообще очень скоро перестанет кого бы то ни было интересовать. Найдутся тогда дела поважнее. Во всяком случае, русские люди, находящиеся теперь за границей, не будут нуждаться ни в чьем позволении для того, чтобы делать дело русской культуры. И в будущей власти они, конечно, примут участие в такой же мере, как все другие; скорее даже в большей мере. Я убежден, что в любом из многочисленных правительств, которые придут на смену большевистской власти, нынешние эмигранты будут играть огромную и даже преобладающую роль. По какому случаю им, собственно, нужно бы выразить соболезнование, ибо радости от этой будущей власти в нищей, поруганной стране предвидится очень немного.

Геологическая наука знает особый период, так называемую мезозойскую эру, когда на земле владычествовали хищники и рептилии. В августе 1914 года в Европе точно начался рецидив этого периода, заливший мир кровью и грязью. На Западе он кончился или совсем подходит к концу. У нас мезозойская эра пока продолжается – и худшее предстоит, вероятно, в ее конце. Но, к счастью, конец не за горами.

«Голос России» от 21 августа. Подпись: М.А. Алданов. Писатель, сотрудничавший с «Последними новостями» П.Н. Милюкова в Париже, начал печататься в «Голосе России» с приходом туда П.Н. Милюкова. В этом 1921 г. М. Алданов опубликовал на ту же историческую тему, что и приводимая статья, свои первые художественные произведения «Святая Елена, маленький остров» и «Девятое Термидора», принесшие ему известность прозаика.

в начало

Там, где умирают

В «Коммунистическом труде» находим путевые заметки, рисующие ужас голода.

«Ст. Бузулук. Стон тяжелый, невыносимый, душу раздирающий.

Наш вагон осаждают со всех сторон. Лезут в окна, в двери. Дети, как кошки, цепляются и, обрываясь, падают. Во все щели просовываются костлявые руки со страшным нечеловеческим криком!

– Хлеба, ради Бога, хлеба, спасите, помогите!

– Пробуешь подать, не успеешь протянуть, как сотни рук набрасываются, рвут тебя во все стороны со страшным криком, хочешь дать детям, а больше отталкивают, бьют, кусают друг друга. Глаза, особенно у детей, неестественно блестят. Это не дети, а грудные старцы. Сухая кожа плотно обтягивает сильно выдающиеся кости. Лица морщинистые, с лихорадкой в глазах. Некоторые потеряли голос и только шевелят губами.

Все пассажиры шепчут: «ужас, ужас» и поскорее прячутся в вагоны, закрывая глаза, чтобы не видеть и не слышать. Голодных сотни, тысячи. Пробовал устанавливать их в очередь, чтобы хотя бы дать по кусочку всем, но люди озверели от голода, каждый боится, что ему не достанется.

Голодные, если видят что-нибудь, вырывают из рук силой Вот один худой до ужаса мальчик лет восьми едва держится на ногах. Один из пассажиров хочет дать ему яйцо, но откуда-то вдруг взялись сотни таких же и со страшными криками и слезами налетели на пассажира и прежде, чем он успел отдать яйцо, они превратили это яйцо в мельчайшие крошки.

И какие ужасные, жалкие, голые. Что же будет дальше, что будет зимой?»

«Руль» от 21 августа.

в начало

Падение советской валюты

(От соб. корреспондента)

Константинополь, 10.8.

События в России вызвали быстрое колебание русской валюты. Врангелевские 10-тысячные, упавшие до 2 лир за миллион (когда-то были 80 лир), поднялись до 4-х лир. Керенские тысячные поднялись с 50 до 65 пиастров. Романовские пятисотки с 1 лиры 75 пиастров до 2 лир. Советские деньги, стоившие зимой 230 лир миллион и упавшие в последнее время до 40 лир, ныне стоят всего 20 лир. Идет скупка русских денежных знаков Врангеля.

«Руль» от 21 августа.

в начало

В. Сирин.

Кембридж

Есть милая поговорка: на чужбине и звезды из олова. Не правда ли? Хороша природа за морем, да она не наша и кажется нам бездушной, искусственной. Нужно упорно вглядываться, чтобы ее прочувствовать и полюбить; а, спервоначала, оранжерейным чем-то веет от чуждых деревьев, и птицы все на пружинках, и заря вечерняя не лучше сухенькой акварели. С такими чувствами въезжал я в провинциальный английский городок, в котором, как великая душа в малом теле, живет гордой жизнью древний университет. Готическая красота его многочисленных зданий (именуемых колледжами) стройно тянется ввысь: горят червонные циферблаты на стремительных башнях: в проемах вековых ворот, украшенных лепными гербами, солнечно зеленеют прямоугольники газона; а против этих самых ворот пестреют выставки современных магазинов, кощунственные, как цветным карандашом набросанные рожицы на полях вдохновенной книги.

Взад и вперед по узким улицам шмыгают, перезваниваясь, обрызганные грязью велосипеды, кудахтают мотоциклы и. куда ни взглянешь, везде кишат цари града Кембриджа – студенты: мелькают галстухи наподобие полосатых шлагбаумов, мелькают необычайно мятые, излучистые штаны всех оттенков серого, начиная с белесого, облачного и кончая темно-сизым, диким, – штаны, подходящие на диво под цвет окружающих стен.

По утрам молодцы эти, схватив в охапку тетрадь и форменный плащ, спешат на лекции, гуськом пробираются в залы, сонно слушают, как с кафедры мямлит мудрая мумия и, очнувшись, выражают одобренье свое переливчатым топаньем, когда в тусклом потоке научной речи рыбкой плеснется красное словцо. После завтрака, напялив лиловые, зеленые, синие куртки, улетают они, что вороны в павлиньих перьях, на бархатные лужайки, где до вечера будут щелкать мячи, или на реку, протекающую с венецианской томностью мимо серых, бурых стен и чугунных решеток. – и тогда Кембридж на время пустеет: дюжий городовой зевает, прислонясь к фонарю, две старушонки в смешных черных шляпах гагакают на перекрестке, мохнатый пес дремлет в ромбе солнечного света... К пяти часам все оживает снова, народ валом валит в кондитерские, где на каждом столике, как куча мухоморов, лоснятся ядовито-яркие пирожные.

Сижу я, бывало, в уголке, смотрю по сторонам на все эти гладкие лица, очень милые, что и говорить, – но всегда как-то напоминающие объявления о мыле для бритья, и вдруг становится так скучно, так нудно, что хоть гикни и окна перебей...

Между ними и нами, русскими, - некая стена стеклянная; у них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря, биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности, которые заводят нас, Бог знает, в какие небеса и бездны; у нас бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено, – гуляй, душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй, заманчиво. Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и благодушно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой стороны, никогда, самый разьимчивый хмель не заставит его расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь... Во всякое время - откровенности коробят его. Говоришь, бывало, с товарищем о том, о сем, о стачках и скачках да и сболтнешь по простоте душевной, что вот, кажется, всю кровь отдал бы, чтобы снова увидеть какое-нибудь болотце под Петербургом, – но высказывать мысли такие непристойно; он на тебя так взглянет, словно ты в церкви рассвистался.

Оказалось, что в Кембридже есть целый ряд самых простых вещей, которых по традиции студент делать не должен. Нельзя, например, кататься по реке в гребной лодке, – нанимай пирогу или плот; не принято надевать на улице шапку – город не наш, нечего тут стесняться; не полагается здороваться за руку, – и, не дай Бог, при встрече поклониться профессору: он растерянно улыбнется, пробормочет что-то, споткнется. Немало законов таких, и свежий человек, нет-нет, да и попадет впросак. Если же буйный иноземец будет поступать все-таки по-своему, то сначала на него подивятся – экий чудак, варвар, – а потом станут избегать, не узнавать на улице. Иногда, правда, подвернется добрая душа, падкая на зверей заморских, но подойдет она к тебе только в уединенном месте, боязливо озираясь, и навсегда исчезнет, удовлетворив свое любопытство. Вот отчего, подчас, тоской набухает сердце, чувствуя, что истинного друга оно здесь не сыщет. И тогда все кажется скучным, – и очки юркой старушки, у которой снимаешь комнату, и сама комната с ее грязно-красным диваном, угрюмым камином, нелепыми вазочками на нелепых полочках, и звуки, доносящиеся с улицы, – крик мальчишек-газетчиков: пайпа![1] пайпа!..

Но ко всему привыкаешь, подлаживаешься, учишься в чуждом тебе подмечать прекрасное.

Блуждая в дымчатый весенний вечер по угомонившемуся городку, чуешь, что кроме пестряди и суеты жизни нашей, есть в самом Кембридже еще иная жизнь, жизнь пленительной старины. Знаешь, что ее большие, серые глаза задумчиво и безучастно глядят на выдумки нового поколения, как глядели сто лет тому назад на хромого, женственного студента Байрона и на его ручного медведя, запомнившего навсегда родимый бор, да хитрого мужичка в баснословной Московии.

Промахнуло восемь столетий: саранчой налетали татары: грохотал Иоанн; как вещий сон. по Руси веяла смута; за ней новые цари вставали золотыми туманами; работал Петр, рубил с плеча и выбрался из лесу на белый свет; – а здесь эти стены, эти башни все стояли, неизменные, и все так же, из году в год, гладкие юноши собирались при перезвоне часов в общих столовых, где, как ныне, лучи, струясь сквозь расписные стекла высоких окон, обрызгивали плиты бледными аметистами, – и все так же перешучивались они, юноши эти, – только, пожалуй, речи были бойче, пиво пьянее...

Я об этом думаю, блуждая в дымчатый весенний вечер по затихшим улицам. Выхожу на реку. Долго стою на выгнутом, жемчужно-сером мостике, и поодаль мостик такой же образует полный круг со своим отчетливым, очаровательным отражением. Плакучие ивы, старые вязы, празднично пышные каштаны холмятся там и сям, словно вышитые зелеными шелками по канве поблекшего, нежного неба. Тускло пахнет сиренью, тиневеющей водой... И вот по всему городу начинают бить часы... Круглые, серебряные звуки, отдаленные, близкие, проплывают, перекрещиваясь в вышине, и на несколько мгновений повиснув волшебной сеткой над черными, вырезными башнями, расходятся, длительно тают, близкие, отдаленные, в узких, туманных переулках, в прекрасном вечернем небе, в сердце моем... И глядя на тихую воду, где цветут тонкие отражения, – будто рисунок по фарфору, – я задумываюсь все глубже, – о многом, о причудах судьбы, о моей родине и о том, что лучшие воспоминания стареют с каждым днем, а заменить их пока еще нечем...

«Руль» от 28 октября. Подпись: Вл. Сирин. Наиболее известный псевдоним В.В. Набокова берлинского периода. Писатель ставил псевдоним под своими работами, чтобы не попасть в тень славы своего отца, В.Д. Набокова, соредактора «Руля». В этой газете он печатался много лет. В дальнейшем, в «Других берегах», он напишет: «О «Руле» вспоминаю с большой благодарностью».

в начало

Д. Мережковский.

Федор Михайлович Достоевский

Родился 11 ноября 1821 года.

1821–1921

У христиан есть ангел-хранитель, а у язычников был демон благой, «демон Сократа», предостерегавший их о том, чего не надо делать.

Мой ангел-хранитель, или мой демон, шепчет мне на ухо: «Молчи о Достоевском, ничего ни с кем не говори о нем сейчас, ни с европейцами, ни с русскими, – с русскими особенно».

Я исполню этот завет: ничего не скажу о самом Достоевском, буду говорить только около него. Чтобы сейчас говорить о нем самом, как следует, надо бы поднять и передвинуть его всего, всю громаду, гору его. «Если бы вы имели веру с горчишное зерно и сказали бы горе сей: сдвинься»... Но ведь если бы мы вообще имели веру, то не случилось бы с нами и с Россией того, что случилось.

С русскими говорить сейчас о Достоевском, о славе России, когда самой России нет, – тяжко, стыдно, страшно. Не предсказывал ли нам Достоевский: вы Россию погубите. И вот погубили. Ни перед кем мы не чувствуем себя такими виноватыми, преступными, как перед ним. Прежде, чем о нем говорить, не следует ли нам подумать, что ему сказать; прежде, чем его венчать, не следует ли нам себя оправдать перед ним?

О, конечно, сейчас лицо его озарено таким ослепляющим светом славы, как еще никогда! Но ведь это озарение – зарево того пожара, который испепелил Россию.

Совершились пророчества, – вот в чем слава пророка. Слава Достоевского – гибель России. Не мог ли бы он сказать нам, прославляющим его:

Такою тяжкою ценою

Я вашей славы не куплю.

Странны судьбы людей в наши дни, всех вообще, а великих особенно. Странны, но для нас не ужасны, а скорее, смешны. Мы так привыкли к ужасам, что почти уже не ощущаем их или ощущаем как во сне. Не медленно растущее нагнетение этих сонных ужасов, а только внезапный, по лицу ударяющий бич смеха, – вот последнее, единственное, что иногда еще пробуждает нас от нашего сна.

Да, святые и ужасные некогда, ныне для нас только странны и смешны судьбы великих людей.

Не смешно ли, не странно ли, что там, в бывшей России, празднуется сейчас сотая годовщина Достоевского, заклинателя русских «бесов» теми самыми бесами, которых он заклинал, изгонял из России? И как торжествуют они, как смеются над ним: «Ты хотел нас изгнать, но вот, не ты – нас, а мы тебя изгнали!»

Разрешит ли чествование русской национальной славы интернациональный Троцкий-Бронштейн? Разрешит. Почтит ли благоразумный Ленин «безумного» пророка? Почтит. Милосердный Луначарский простит ли «жестокий талант» Достоевского? Простит.

Но, если это – «слава», то воистину мог бы он сказать нам:

Такою тяжкою ценою

Я вашей славы не куплю.

Да, если бы все мы, русская интеллигенция, русское сознание и совесть, в последнем счете, все-таки решавшие судьбы России, не отделались с такою легкостью от Достоевского, как от «безумного» пророка и «жестокого таланта», – то Россия не погибла бы.

Трудно, почти невозможно сейчас говорить о Достоевском с русскими людьми, со своими, а с чужими, с европейцами – еще труднее, еще невозможнее. Ведь русская литература для нас, потерявших родину, – родина последнее, все, чем Россия была и чем она будет. Но между «была» и «будет» – «есть». Как преодолеть это «есть»? Как его принять или отвергнуть? Кто это может, кто смеет?

Русская литература для нас то же, что для древнего Израиля – «Закон и Пророки». Исполнится ли наш «Закон»? Исполнятся ли наши «Пророчества»?

Не только говорить об этом с чужими, но и думать наедине с самим собою – все равно, что перевертывать нож в ране.

Русская литература – «Закон и Пророки» для нас. А для европейцев что?

Старославянский и русский язык всех вообще европейцев, чужеземцев, называет «немцами, немыми». Русские, славяне – единственные «люди слова», а все остальные народы, не только германцы, «немцы», в частности, но и вообще все, кроме нас, – «немые»

Вот безумная гордыня или дикое варварство. Не за них ли мы и наказаны? Но, оставляя в стороне вопрос о вине и о казни, надо признать, что само ощущение правильно. Мы ли глухи, европейцы ли немы, но мы друг друга не слышим. Русская литература для них – не «Закон и Пророки» а «игра и забава». – «Ты для них – как забавный певец с приятным голосом и хорошо играющий, – говорит Господь пророку Своему. – Они слушают слова твои, но не исполняют их... ибо они делают из этого забаву... Когда же сбудется, – вот уже сбывается, - тогда узнают, что среди них был пророк». (Иезек. 33, 32–33.)

Русский пророк, Достоевский чувствовал сильнее, чем кто-либо, ужас этой немоты, бездонно разделяющий. Но, если Достоевский причастен безумной гордыне, то, уж во всяком случае, не дикому варварству. Кое-что смыслит он в европейской культуре, – может быть, даже больше самих европейцев. За что-то любить Европу, «страну святых чудес», хотя иногда и кажется ему, что эта страна – уже «кладбище».

«У нас, русских, две родины: наша Русь и Европа», – это он сказал. Но он же сказал и другое: «Верьте мне, все они (европейцы) ненавидят нас, русских, животною ненавистью и когда-нибудь бросятся на нас и съедят».

Достоевский еще ужасался и возмущался; мы теперь спокойны. Кое-чему научила нас агония четырехлетняя, – между прочим, спокойствию.

Волк ест ягненка. Разве это ужасно и возмутительно? Волк невинен. Или, может быть, не следует унижать волчьей невинности сравнением с невинностью бывших культурных, бывших христианских народов? Ведь все-таки волк о ягненке кое-что знает. А когда при столкновении двух космических тел, двух громад вещества бездушного, одна разрушает и поглощает другую, то они ничего друг о друге не знают. Так сейчас о России ничего не знает Европа.

Надо же, наконец, правду сказать: то небывалое во всемирной истории, что сейчас происходит, – не смерть, а убийство. Нет, не мы умираем, а нас убивают.

Европа хочет съесть Россию. Съест ли, это еще вопрос. Но, если даже съест, то пойдет ли ей съеденное впрок? Не будет ли пища отравою?

«Великие русские писатели суть великие отравители европейского духа», – это говорит о Л. Толстом и Достоевском один из самых проницательных немецких критиков (Felix Salten). Я не знаю, так ли это; но знаю, что это может быть так: лекарство может быть ядом и яд – лекарством.

Кто кого отравит, кто кого убьет, я тоже не знаю, но знаю, что борьба России с Европою – вековечная борьба Востока с Западом – не нами началась и не нами кончится.

Это знал и Достоевский. Но Достоевский никогда не забывал, что исполнение европейской, всемирной культуры – не в борьбе, а в мире Востока с Западом. Ибо что такое христианство, глубочайшая и доныне единственная основа всемирности, как не «свет с Востока», свет, соединяющий, та «молния, которая блистает с востока и видна бывает даже до запада». Что не было, нет и не будет иной молнии соединяющей, иного начала всемирности, Достоевский знал как никто. Он также знал, что если первая молния, сплавившая народы во всемирный сплав, была началом христианской истории, то молния вторая будет началом христианского Апокалипсиса. Воля европейского Запада – воля к бесконечному прогрессу в смысле «дурной бесконечности», к царству человеческому, к истории; воля русского Востока – воля к благому концу, к царству Божьему, к Апокалипсису.

Если гибель России есть только наш Апокалипсис русский, наша гибель национальная, то нам надеяться не на что: мы погибли окончательно. Но это не так: наш русский Апокалипсис в России начался – в Европе кончится; наша гибель есть гибель Европы, наше спасение - спасение Европы. Этого опять-таки никто не понимал лучше Достоевского. С первых веков христианства не было сказано никем с такою потрясающей силою реализма внутреннего, психологического и внешнего, исторического: «Конец мира идет». (Предсмертные слова Достоевского из «Записной книжки».)

Если одна половина пророчеств его – то, что о России, – уже исполнилась с точностью, – то не исполнится ли с такою же точностью и другая половина, – то, что о Европе? И конец Европы не будет ли еще ужаснее, апокалиптичнее, чем конец России? Простим ли мы тогда или скажем: «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам. Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

Я себя не обманываю, я знаю, как трудно, почти невозможно сейчас в Европе говорить о христианстве и о христианском Апокалипсисе так, чтобы это не было «игрой и забавой». Но, не говоря об этом, что сказать о Достоевском, когда весь смысл его в этом и только в этом? Одно из двух: или он. в самом деле, – не больше, чем «певец с приятным голосом», – но тогда стоит ли говорить о нем в эти страшно серьезные дни? – или он – напоминание вечное о том, что христианство и христианский Апокалипсис не только были, не только был Христос.

И если когда-нибудь скажет Восток: Запад был, была Европа, Europa tuit, то это будет возмездием за то, что Европа сказала: Христос был, Christus tuit.

Для Европы Он был, а для России, России подлинной, России Достоевского, – Христос был, есть и будет. Когда выйдут «бесы» из бесноватого, то снова сядет он у ног Иисусовых. Достоевский и это предрек. Христос не только был, но есть и будет – вот где для вас, европейцы, наш «яд», или наше «лекарство»; вот где черта немоты, бездонно разделяющей.

Да, может быть, вы и съели бы нас, будь мы только Востоком; но мы – не Восток и не Запад, мы – Восток и Запад вместе, последняя война или последний мир Востока с Западом.

Чего же Вы хотите, войны или мира? Решайте. Но, прежде чем решать, подумайте: отчего вы так легко отравились нами? Едва прикоснулись к русской чаше – и вот уже отравлены. А все тянетесь к ней, то ли как больные к лекарству, то ли как самоубийцы к яду. Да, отчего? Не оттого ли, что мы не вы, но роднее, страшнее вам, чем вы думали: вместе погибнем или вместе спасемся.

Но что бы вы ни выбрали, войну или мир, – наш выбор сделан. «Война – отец всего», это – ваше слово; а наше: «мир есть мир», мир, вселенная есть мир, примирение. Таков завет нашего пророка Достоевского. Этого мы никогда не забудем. Сколько бы ни враждовали вы с нами, мы никогда не забудем, что «у нас, русских, две родины: наша Русь и Европа».

И, если вы сумеете вернуться к началу своему, соединить Восток с Западом, если вы исполните завет Достоевского. Христе вспомните, то и мы вспомним о Нем: простим.

«Руль» от 11 ноября. Подпись: Д. Мережковский.

в начало

к содержанию << >> на следующую страницу

[1] Газета, (прим. В.В. Набокова)