И. Гессен. Памяти Л.Н. Толстого
В.Д. Набоков. Мы и Они. (История
русской эмиграции)
Simplex.
Простые мысли. О «знатных иностранцах»
В.Д. Набоков. Фет. (К столетию со
дня рождения)
Петроград,
11 сентября.
Приглашенный
в Новгород арт. Шаляпин потребовал за два концерта 600 тыс. руб., 1 пуд сахарного
песку, 1 пуд сахару-рафинаду, 1 пуд сливочного масла, 1 пуд подсолнечного, 3
пуда варенья, 3 пуда соли и 10 арш. шерстяной материи. Возмущенный требованиями
артиста местный Исполком отказался от концерта Шаляпина. (К.)
«Голос
России» от 28 сентября. К фигуре Ф. Шаляпина пресса проявляла особое внимание:
будучи одним из крупнейших артистов дореволюционной России, он потом активно
сотрудничал с советской властью. В 1922 году Ф. Шаляпин не вернулся из-за
границы, куда поехал на гастроли.
Памяти Л.Н. Толстого
Сегодняшняя десятая годовщина со дня смерти
«великого писателя» для нас день вдвойне печальный. Он не только будит тяжелые
воспоминания о тех условиях, при которых совершился прогремевший по всему свету
«уход» Толстого, непосредственно предшествовавший смерти его на какой-то
заброшенной железнодорожной станции, но и Щемит острой болью сердце при мысли о
том, что этот День мы встречаем на чужбине и что так страшно потрясена вера в
будущность России, которую властно внушало рождение ею мирового гения. Ибо этот
сказочный богатырь мысли и слова есть подлинное произведение национального
духа. Толстой – совесть русского народа, и не Даром перед
его величием склонилась почтительно вся страна от хладных финских скал до
пламенной Колхиды, на нем единственном сосредоточилось всеобщее признание, и
нет русского гражданина, который не гордился бы тем, что Ясная Поляна находится
в сердце России.
Среди русских писателей Толстой представляет
счастливое явление в отношении своего долголетия. Большинство умирало
преждевременной смертью: Пушкин и Лермонтов были во цвете лет убиты на дуэли, а
много лет спустя Гаршин, только что привлекший к себе всеобщее внимание
яркостью таланта, сам лишил себя жизни. Герцен вынужден был совсем молодым
навсегда отрясти прах родины от ног своих, а Гоголь кончил душевным
расстройством. Толстой дожил до преклонных лет, но и его судьба не только не
представляет исключения, а, напротив, относит его к упомянутому большинству:
тот Толстой, который дал нам Войну и мир, Анну Каренину, Семейное счастье,
Севастопольские рассказы, тот Толстой, который впервые приподнял перед нами
завесу повседневной жизни, с гениальной простотой показал нам, что именно здесь
лежит центр нашего существования, а не в тех героических минутах, когда
мимолетно звучат, как сказал Тургенев, золотые струны, –
этот Толстой умер за много лет до того, как на станции Астапово в ноябре 1907
года скончался Лев Николаевич. Ибо, как ни оценивать его произведения
последнего периода жизни и всю его проповедническую работу, она, можно сказать,
ничего общего не имеет с теми творениями, которые явились всему миру настоящим
откровением. Мало того: ведь уже в ранних сочинениях Толстого можно найти
вполне отчетливое выражение всех тех мыслей, которые затем составили основу его
социального учения; некоторые герои его романов наделены несомненно
существенными автобиографическими чертами, и тем не менее, между теми и другими
произведениями лежит непроходимая пропасть. Значение и величие Толстого заключается
в том, что гений вознес его на крыльях его духа высоко над водоворотом жизни и,
озирая с высоты небесной копошащийся под ним муравейник, он нам поведал, что
жизнь также сильна и непобедима, как и смерть, что с ней бесполезно вступать в
единоборство, что ее можно брать лишь обходом, хитростью, тихой сапой, что она
глубоко вросла в прошлое и что поэтому в ней нет овец и козлищ, нет правых и
виноватых. И недаром над его лучшим романом стоит величественный эпиграф: Мне
отмщение и Аз воздам. Те герои его, которых он наделяет инстинктивным ощущением
условности социальной жизни, господства формы над содержанием, не восстают
против нее, не поднимают бунта, не ломают копий, они смиряют свою глубокую
неудовлетворенность так, что отходят в сторонку и просто игнорируют «суету
сует». Мне и кажется, что в этой несокрушимой простоте, углубленной до
мистической проникновенности, в этом дерзновенном срывании покровов, под
которыми задыхается живая мятущаяся жизнь, и заключается национальный характер
толстовского гения. Я – убежденный противник всяких «если бы да
кабы», в особенности в наше бурное стихийное время. Но для пояснения моей мысли
я позволю себе сказать: если бы в эпоху Толстого русская жизнь представлялась
устойчивой, прочно сложившейся, то (тогда, несомненно, не могло бы родиться
Толстого) Толстой сумел бы удержаться на своей высоте и свою безграничную
неудовлетворенность тем, что он оттуда наблюдал, он отразил бы в своих героях.
Представьте себе, какое это было бы бессмертное произведение, если бы Толстой
изобразил в художественной форме Толстого в той семейной и общественной
обстановке, в которой Льву Николаевичу пришлось жить.
Но многочисленные еще современники отлично
помнят, конечно, какое то было тревожное напряженное время: русская
государственность оказалась в полном несоответствии с грандиозными задачами,
которые встали перед безбрежно раскинувшейся страной, это вызывало все
обострявшееся недовольство, и постепенно все начинало приходить в брожение. В
такой момент и Толстой не сумел удержаться на своей высоте. Если жизнь вступила
в переходную стадию, если завтра она может пойти по новому-руслу, как же не
попытаться направить ее в должную сторону, а кто же лучше это знает, кому
открылась ее внутренняя сущность, кто как не он постиг все ее сокровенные
пружины и может указать, где и как следует нажать? И вот Толстой со своей
высоты ринулся на землю и с головой окунулся в суету сует, из вдумчивого
наблюдателя превратился в одного из бесчисленных участников, из рассудительного
зрителя – в страстного актера, вместо судьи стал
стороной в процессе. Его голос звучал громче всех остальных, и к нему еще
почтительно прислушивались, но другая сторона, конечно, не сложила оружия и
вступила с ним в решительное состязание. Напомню чрезвычайно резкую полемику
литературного представителя боевого направления, Михайловского, обвинявшего
Толстого в том, что когда родина истекает кровью, он сидит себе в келье под
елью и философствует. Полемика еще больше ожесточала Толстого, и здесь уместно
будет вспомнить о незабвенной для меня встрече с Л.Н. в Туле. Я провел в его
обществе несколько часов, и за это время предо мною было два разных человека.
Сначала говорили о первой постановке Власти тьмы в театре Корша. Толстой
поразил меня своим спокойным отношением к рассказу о том, как шло
представление: он не только не критиковал, но, напротив, внимательно
прислушивался к тому, как исполнялись роли, словно он проверял самого себя.
Затем он поставил тему о суде (он приехал в Тулу, чтобы присутствовать на
судебном процессе и изучить его ход для Воскресенья, которое он тогда писал), и
здесь он еще больше поразил своей фанатической нетерпимостью: он не желал
ничего слушать, не отвечая по существу, отделывался резкими кличками, и глаза
из-под нависших бровей смотрели с ненавистью.
Его проповедь имела несомненный успех, но,
что замечательнее всего, ее успеху способствовали его злейшие противники. Не
забуду своего изумления, когда член ЦК партии Народной воли (спустя два месяца
повешенный) передал мне для распространения тючок гектографированных
экземпляров В чем моя вера и Исповеди. С одной стороны, тут играла роль
неразборчивость в средствах (выручка от продаж давала барыш партийной кассе),
но с другой – ведь произведения Толстого тоже были
запрещены и след<овательно> распространение их нелегальным способом тоже
представляло борьбу с правительством, и революционеры считали, что и это
распространение идет им на потребу.
Проповедь Толстого, повторяю, имела успех, но
конкретные результаты ее отнюдь не совпадали с намерениями проповедника,
который, употребляя классификацию Станиславского, не играл, а переживал свою
роль на театре жизни и. глубоко страдая, поверил в ту минуту, что он может
повернуть русло в другую сторону. Но даже и единичные последователи его,
скопившиеся у Ясной Поляны, образовали то «толстовство», которое своей
искусственностью, неестественностью могло возбуждать в нем только чувство
отчуждения, и когда в связи с домашними обстоятельствами это чувство достигло
степени непереносимой, Лев Николаевич решил вырваться из тенет, и поступил так,
как он заставлял поступать своих любимых героев, и ушел от жизни.
Но этот последний столь стремительный и столь
несоответствующий всему укладу нашей жизни порыв найти удовлетворение
запечатлелся смертью, и она произвела неизмеримо больше впечатления, чем вся
его долголетняя проповедь, она-то разбудила наконец укоры совести, все
почувствовали себя виноватыми, и я не запомню такого общественного возбуждения,
как в ту памятную неделю с 1 по 7 ноября. Все интересы отступили на задний план
перед бюллетенями, которые во все концы света рассылались, перед надеждой, что
и на этот раз могучий организм превозможет болезнь.
В известном стихотворении на (тоже
преждевременную) смерть Добролюбова поэт говорит: природа-мать, когда таких сынов
ты иногда бы не посылала миру, заглохла б нива жизни. –
За последнее столетие, прошедшее под знаком оживления и развития национальной
жизни нашей великой родины, природа весьма щедро посылала нам таких сынов, но
как бы только для того, чтобы показать, что весь уклад русской жизни еще не
может вместить своих богатырей. Они глубоко взрывают черноземную целину,
неустрашимо ставят ребром все основные вопросы, беззаботно ломают все преграды,
а жизнь не способна дать ответа, и, придавленные нерешимостью поставленных ими
задач, они преждевременно гибнут.
Есть ли эта судьба национальных гениев
пророчество и для судеб самой страны? Такие опасения невольно закрадываются в
душу теперь, когда родина наша, видимо, стоит на краю гибели. Но от революции
ни одна страна ещё не погибла, и степень нашего падения только свидетельствует
о страстности наших исканий, о которых сказано: толцыте и отверзется вам.
Раньше или позже России отверзется, и тогда ее национальный гений, мощь
которого поразила весь мир, найдет ответ, который прозвучит новым словом и
уложит мятущуюся жизнь в спокойное и широкое русло.
«Руль»
от 21 ноября. Автор –
И.В. Гессен, возглавлявший газету с 1920 по 1931 г. До революции – крупный деятель кадетской партии,
депутат 2-й Государственной думы. Юбилей Л. Толстого отмечался в эмиграции
очень широко.
Ф.И. Шаляпину
Будет ли Шаляпин выступать в Лондоне и Париже
под титулом солиста его величества, пожалованного ему Николаем II по
ходатайству его друга, директора императорских театров В.А. Теляковского и по
представлению министра императорского двора графа Фредерикса?
Или же он предпочтет звание народного певца,
пожалованного ему совнаркомом по ходатайству его друга Максима Горького и по
представлению товарища Луначарского?
Как он встретится со своим старым приятелем
А.И. Зилоти, не пожелавшим плясать под советскую дудку и покинувшим Петербург
при несколько иных обстоятельствах, чем Шаляпин?
Как он простился с А.К. Глазуновым, так
страстно стремящимся в Европу, но не выпущенным из Советской России?
Или с проф. И.П. Павловым, работы которого в
лабораториях Западной Европы были бы для человечества не менее полезны, чем
пение Шаляпина в оперных театрах, и которого также не выпустил Ленин на том
основании, что «ученые нужны России» и что «проф. Павлов, пожалуй, поведет
пропаганду против советской власти».
Гарантировала ли себя советская власть против
такой пропаганды со стороны Шаляпина? И как?
Будет ли он петь в Букингемском дворце, в
присутствии Георга V?
Или же он ограничится народными домами и
товарищем Ленсбэри?
Исполнит ли он знаменитую сцену из «Жизни за
Царя», где он с таким изумительным воодушевлением на парадном спектакле выражал
готовность «лечь за царя, за Русь»?
Или он предпочтет сцену из «Бориса» со столь
же воодушевленным коленопреклонением?
Увидит ли он своих старых знакомых, друзей и
покровителей из того класса общества, который в Советской России предан
анафеме?
Или он будет вращаться исключительно в
обществе Красина и его товарищей? В том обществе, которое так близко
«пролетарскому сердцу» Шаляпина?
Да будет триумф великому певцу земли русской,
показавшему такое незабываемо яркое сочетание мощного художественного гения
с... благородным и мужественным сердцем.
«Руль»
от 21 ноября. Заметка подписана инициалами Вл. Н. Скорее всего, это В.Д.
Набоков, депутат 1-й Государственной думы, крупный деятель партии кадетов в
России и в дальнейшем – в
эмиграции, соредактор газеты «Руль» с 1920 по 1922г. Трагически погиб в 1922 г.
Отец писателя В.В. Набокова.
Третьи петухи
На рассвете в тумане и сумраке, когда все еще
спали в городе Синопе, подошел к Синопу разбойничий корабль.
Петухи пели по всему нагорному берегу, по
всему селению в тот темный и сладкий час, и с разбойничьего корабля с дружной
радостью откликался им разбойничий петух.
Спали в Синопе собаки и сторожа, спали дети и
женщины, – все спали, – а разбойники,
вполслуха переговариваясь, спустились с корабля в челнок, на пахучую свежую
воду, доплыли на веслах до берега и пошли к жилищам, крадучись.
Не пощадили они, волки, ни старого, ни
малого!
А награбив добра, загубив пять невинных душ, –
пятерых кровных родичей Фоки Угодника, синопского святителя, –
поспешно воротились они на корабль, подняли паруса и опять ушли в море.
И там, в вольной пустыне, начался у них
буйный пир.
И ели, и пили, и плясали, и пели они –
до самого вечера.
А к вечеру повалились по кораблю, по его
каморам, где кто попало, не убрав парусов, не засветив огня и не поставив ни кормчего,
ни дозорного.
И вот пали сумерки на море, собрались над ним
низкие тучи и сделалось великое безмолвие.
Как пустыми рукавами болтая ветрилами, плыл
корабль по морю без пути, без направления.
А по каморам корабля, в зловонной темноте,
тяжко храпели пьяные.
И сказал Господь:
–
Так злодеям и
надобно.
–
Замолчите,
птицы морские белые, не падайте со скрипучими криками над волною морской, –
не будите безмолвия и спящих разбойников.
–
Се восстану Я в
ветре Запада, осыплю Понт как бы черным песком – и промчусь над ним
вихрем и красной молнией:
–
Горе вам,
пьяные разбойники!
–
Килем вверх, с
громом и бурею, перекину Я ваше утлое убежище.
–
В хлябь морскую
низвергну вас, поправших уставы человеческие и Божеские!
Только кто это светится тонким синим призраком
на носу разбойничьего корабля?
Кто затеплил огонь в фонаре и поспешно
спускается в темные каморы корабельные? Это Фока, святитель морской.
Он толкает и будит разбойников, говорит им
быстрым, жутким голосом:
–
Ах, скорей
вставайте, разбойники! Бегите наверх, спускайте паруса, ставьте кормчего, –
идет на вас великая беда!
И разбойники в страхе вскакивают на ноги,
бегут кто куда по кораблю, по палубе, – за канаты парусные, за
рулевые рога хватаются, а уж ветер по морю мечется, рвет паруса, задувает огонь,
валит с ног разбойников:
–
Спасайтесь,
душегубы, Каины!
И пока они бьются, спасаются, призывает
разгневанный Господь в Свои темные небеса, под красные молнии, Фоку-Угодника:
–
Говори Мне,
святой, – не из того ли ты города, где злодеи
бесчинствовали? И отвечает святой в трепете:
–
Оттоле,
Господи.
–
Было ли тебе
ведомо, что пожелал Я погубить разбойников, силой похоти и своеволия
воздвигнутых на попрание уставов Божьих, зарезавших пятерых твоих кровных
родичей?
–
Было, Господи.
–
Ради чего же ты
осмелился Мне противиться? И опускается святой на колени перед Господом:
–
Ради третьих
петухов, Господи, в слезы любви и раскаянья некогда повергнувших
Петра-Апостола:
–
Как подумал я,
что не слыхать больше разбойникам того радостного предутреннего голоса,
восскорбела моя душа горькой нежностью.
–
Ей, Господи!
Сладка земная жизнь, Тобой данная!
–
Ради одного
этого голоса, новый день, новый путь темным и злым людям обещающего, будь во
веки веков благословенно земное рождение! И прощает Господь Фоку-Угодника.
«Руль»
от 27 ноября. Автор – Ив.
Бунин. Писатель неоднократно печатался в этой газете.
Оптимизм
Прекрасен человек, в минуты падения и гибели
родины сохраняющий нерушимой веру в ее грядущее возрождение, в ее будущее
величие; свою веру проносящий сквозь духовную опустошенность окружающих и
неуклонным преодолением унылой безнадежности – свою веру
осуществляющий. Россия не пройдет. Россия будет, говорит такой человек, говорит
не словами, а делами, ее воссоздающими. И терпя поражения, он знает, что это
его поражения, его гибель, а не гибель его родины, ибо в самой непреклонности
своей он осязает безличную силу, которая после него наполнит собой и укрепит
волю других. Погибнет он, придут другие; прахом пойдет его работа, но из самого
праха восстанут продолжатели, ибо в прахе этом – развеянная, но не
раздавленная действенная вера. Она не успокаивает, не убаюкивает, она даже не
обнадеживает, – она толкает не терпящим отказа непрестанным
напряжением. И «Россия будет» – только иносказание ее подлинного существа:
действуй, чтобы Россия была.
Но есть и другие люди. Слова у них те же,
только интонация другая и противоположен смысл; и за этим смыслом скрывается и
противоположная воля. Россия будет, говорят благодушные оптимисты, занятые
своими делами и делишками, личными и общественными, такая она большая, такая
была великая; что бы с ней ни случилось, и что бы мы ни делали, она останется,
воскреснет, – об этом можно не беспокоиться. И они идут по
своим делам и делишкам, от назойливой действительности, а может быть, и от
гложущих угрызений, отмахиваясь уверенной репликой –
будет Россия, ну как же ей не быть.
Я видел людей, по партийной указке и привычке
проделывавших все последовательные революционные авантюры; я видел людей, по
мере умения и возможности извлекавших карьерные выгоды из последовательных
опытов смутного времени; они вертелись около советской власти, конечно, в
оппозиции к ней, но и не брезгуя привилегиями, предоставляемыми связями и
пронырством; и делая дело, заведомо зловредное или бессмысленное, они утешались
Уверенным утверждением: ничего, не погибнет Россия, вот увидите, она воскреснет
пышнее прежней. И можно ли сомневаться, что и около руководящих
экспериментаторов и эксплуататоров смутного времени не все с абсолютным безразличием
относились к судьбе страны и народа; из них иные уверили себя, что чем бы ни
кончилась их игра – Россия останется, Россия оживет. Так вера в
жизненность России вдохновляла одних на героическую борьбу за нее; так
уверенность в ее живучесть облегчала другим ее удушать. И надо видеть, с каким
спокойным самосознанием – едва ли не патриотическим –
они на унылую тревогу и скорбную подавленность возражают уверенностью в русское
будущее, позволяющее им без зазрения совести топтать ее настоящее.
Но оставим в стороне созидателей и
разрушителей. И в рядовой публике поразительно число людей, в минуты гибели
страны походя, между прочим утверждающих ее обеспеченное светлое будущее. Я
знаю, что нельзя непрерывно тревожиться и стонать, –
нервов не хватит, криков не хватит. Но в этом и вопрос: не есть ли
успокоенность за будущее России только стремление к успокоению собственных
нервов, поблажка собственному благополучию? Или, может быть, в этом выражается
тактика, имеющая цель кому-то нечто внушить и в ком-то поддержать настроение? Я
не могу спорить – пусть правильна эта тактика; но как жаждешь –
хотя бы в дни сугубых бедствий –
отделаться даже и от правильной
тактики и почувствовать непосредственную человеческую скорбь и подлинную
тревогу, нетактичную, нецелесообразную, но живую и жизнь обнаруживающую?
Спокойствие за Россию – это хорошо; но не лучше ли было бы –
беспокойство за Россию.
Россия будет. Конечно, будет, –
куда же ей деваться, великой восточно-европейской равнине с ее миллионами и
миллионами населения. Самая география стоит за возрождение русской
государственности, и это союзница могучая и неуклонная. Но география еще не
творящая сила, а только среда для деятельности человеческой; к тому же слабеет
в наши времена величайшего технического преодоления пространства и времени ее
государственно-определяющее значение; ибо как умаляется разъединяющее влияние
гор и морей, так и отсутствие природных преград умаляет в своем воздействии
объединяющем, – и русская география вполне может оказаться
приспособимой к колонизаторским целям и задачам господствующих держав. Миллионы
населения – их много, конечно. Но если последовательно
отторгать населеннейшие куски страны в не зависимые от России образования, а
остальное население вымаривать беспримерными голодовками, эпидемиями и экзекуциями,
то не успеешь оглянуться, как растают, как уже тают –
эти десятки миллионов. Важнейшие природные источники народных богатств могут
быть в той или иной форме забраны под «контроль» нынешних господ положения;
человеческим трудом созданный аппарат материального производства –
промышленность – уже теперь уничтожается в корне; центры
народной организованности – города – уничтожаются и
вымирают на наших глазах. Язык, искусство, культура духовная. Предметом
изучения и восторга навсегда останется все, когда-либо бывшее значительным; но
прокладывающей себе путь в будущее прошлая культура бывает лишь через ее живых
носителей и действующие учреждения. Где эти носители, где их работа, где их
дыхание? Кто способен представить себе в полном объеме, какое глубинное
уничтожение культуры происходит на безбрежной российской равнине, уничтожение
учреждений и людей, уничтожение навыков и духовных наслоений, перерыв духовного
накопления и калечение накопленного? Конечно, я говорю о культуре исконной,
«буржуазной». Пролетарская, если только она существует, вероятно, и процветает;
может быть, даже и фольклор обогащается новыми мотивами. Кого тешит частушка –
пусть утешается.
Россия будет – но когда и как? Я не
говорю о людях, об исчезающих поколениях. Я знаю ширину натур, щедрых на кровь
современников, стойких на их страдания, не останавливающихся перед маленькой
конкретностью погибающих людей. Но страна, но народ, но государство. Как будто
все равно, начнут ли они заново складываться теперь, через пять лет или
двадцать; как будто все равно, что найдут они перед собой, вокруг себя, какие
уже закрепившиеся силы, какие уже устоявшиеся образования, какие над ним
господствующие державы. Когда все государства, все народы напрягают последние
силы, чтобы возможно дальше продвинуть сферу своего влияния и власти, возможно
крепче себя Утвердить среди господствующих и решающих, или хотя бы в своем углу
выдвинуть наиболее устойчивую твердыню, – лежит Россия
бездыханная, неизвестно, когда очнется; а сыны ее в спокойной уверенности
помахивают рукой: ничего, Россия будет великой, могучей и свободной. И главную
заботу свою направляют на этот наряд, в который ко времени пробуждения они
собираются ее облачить. Может быть, это умелая тактика –
высказывать уверенность в воскресение страны, чтобы она воскресла; может быть,
в этом – отблеск непреодолимости ее просторов? Но как
обличающе подействовал бы крик тревоги и даже смятение отчаяния!
На вкрадывающуюся болезнь здоровый организм
отвечает тревогой повышенной температуры; боль – есть вестник борьбы с
болезнетворным началом. Ткани отмирающие не дают болевых ощущений. И если бы их
клетки – подобно людям – могли делиться своими
переживаниями, они бы тоже в спокойной уверенности утверждали грядущую стойкость
организма.
Прекрасен человек, свою гибнущую родину
спасающий действенной верой в нее. Жуткое зрелище –
людей, за свою родину спокойных в дни ее гибели.
«Руль»
от 28 ноября. Подпись: Exul Viator.
«Таймс» публикует дневник английской
скульпторши, г-жи Шеридан, посетившей Россию с целью вылепить бюсты Ленина,
Троцкого, Зиновьева, Дзержинского и других революционных деятелей. Она
отправилась 11 сентября из Англии вместе с Каменевым и через Берген,
Христиа-Стокгольм и Ревель прибыла в Москву. В первый день дневник посвящен
описанию Кремля, спектакля балета, на котором она присутствовала в Большом
театре. Мимоходом она описывает сцену игры в футбол, которым ревностно
занимается сын Троцкого.
7 октября она впервые посетила Ленина.
Несколько комнат до его кабинета заняты секретаршами. Работают исключительно
женщины. Ленин принял ее весьма любезно. Г-жа Шеридан работала целый день,
причем за это время Ленин почти не разговаривал, не курил и ничего не пил и не
ел, всецело углубившись в работу. От времени до времени лишь телефонные
разговоры прерывали молчание да раз явился посетитель, с которым Ленин довольно
оживленно и долго разговаривал. Входили секретари с бумагами. Он подписывал
подаваемые бумаги, весь уйдя в их содержание. На вопрос г-жи Шеридан, почему у
него работают только женщины, он ответил, что все мужчины на войне. О
врангелевской опасности в противоположность другим видным большевикам он
отзывался не с пренебрежением. О Черчилле (кстати сказать, г-жа Шеридан
двоюродная сестра Черчилля) он говорил с величайшей ненавистью. Черчилль
воплощает для него капитализм. При разговоре о Черчилле Ленин оживился и всеми
силами старался доказать, что за Черчиллем стоит английский король. «Это
буржуазная фикция, – сказал Ленин, – что король не
вмешивается в политику. Он – глава армии, он –
главная буржуазная фигура».
Бюст, видно, удался. Во всяком случае, Ленин
сказал г-же Шеридан единственное понимаемое ею по-русски слово «хорошо». По
окончании бюста он был перенесен в отдельную специальную комнату №31 в Кремле,
где его обозревали Каменев, Калинин, которого г-жа Шеридан называет президентом
республики, и др.
Переносившие бюст солдаты наотрез отказались
получить на чай, а сами угощали г-жу Шеридан папиросами. Калинин обещал ее
взять на фронт №, однако этот план не мог быть осуществлен. Дальнейшие
воспоминания посвящены Троцкому.
«Голос
России» от 30 ноября.
Леди
Шеридан в России (Окончание)[1]
18 октября леди Шеридан посетила Троцкого. Пройдя две комнаты, наполненные секретарями, ее ввели в кабинет Троцкого. Комната большая и просто обставленная. Из-за огромного письменного стола встал Троцкий. Он был очень любезен, говорил по-французски и помогал г-же Шеридан устраивать необходимые для ее работы вещи. Она лепила бюст, а он продолжал свою работу за письменным столом. Лицо Троцкого чрезвычайно симметрично. Он очень похож на Мефистофеля. У него длинные ресницы, прикрывающие пристально-пытливый взгляд. Об этом взгляде очень много говорят. Троцкого называют волком.
Троцкий в противоположность Ленину очень много говорил о себе, о своих скитаниях в изгнании во время войны, и как он был арестован англичанами по дороге в Россию. Затем разговор коснулся политических событий. Троцкий считал весьма важным, что германские рабочие примкнули к III-му Интернационалу. «Англия – вот настоящий и опасный враг России». «А Франция, – спросила г-жа Шеридан». «Нет, Франция подобна истеричной женщине, делающей сцены».
Говорили и о литературе. Троцкий особенно ценит Шекспира. Он сказал, что будь в Англии лишь один Шекспир, она бы уже этим оправдала свое существование. По поводу удивления Троцкого, что леди Шеридан нравится Свинборн, она сказала, что у всякого есть своя мечта. Троцкий многозначительно вздохнул и сказал: «О, да. У всех нас есть свои мечты».
Так как работа затянулась очень поздно, то Троцкий предложил отвезти леди Шеридан в своем автомобиле. На мосту автомобиль был задержан патрулем. Шофер полез за документами. Г-жа Шеридан сказала Троцкому: «Покажитесь солдатам и скажите, кто Вы». Троцкий резко схватил ее за руку и прошептал: «Замолчите». Автомобиль благополучно миновал заставу.
На прощанье Троцкий сказал ей со сжатыми зубами и с загоревшимся взором: «Если Вы, вернувшись в Англию, будете на нас клеветать, то я приеду в Англию и я Вас...» Он не докончил фразы. Но в его взоре, говорит г-жа Шеридан, была смертельная угроза.
Дальнейшие воспоминания посвящены роскошному обеду, данному Литвиновым в честь уезжающего из Петрограда китайского генерала. На обеде присутствовали, кроме китайского генерала, трое офицеров его штаба, два переводчика (один из них профессор китайского языка Петроградского университета), Чичерин, Карахан с женой, Ван дер Липп, Ротштейн и леди Шеридан. Изысканные блюда, подававшиеся к столу, казались, как говорит г-жа Шеридан, прямо сказочными по сравнению с тем, чем приходится питаться в Москве ежедневно. Литвинов проявил большие способности по части представительства. Очень подробно описывается старый лакей, подававший к столу, который чувствовал себя как будто бы в «доброе старое время».
На обеде были произнесены речи Чичериным и китайским генералом.
На леди Шеридан произвел огромное впечатление царствующий среди комиссаров атеизм. В разговоре с госпожой Шеридан многие из них подчеркивали свое безверие, удивляясь, что г-жа Шеридан учила своих детей молиться.
«Вы бы лучше учили их чему-нибудь реальному, а не вымыслу», – сказал один из них. «Нужно верить только в собственную силу», – добавил он. Хотя храмы и полны молящимися, но нет прежнего благоговейного отношения к святыне. Под Спасскими воротами не снимают шапок, крестятся торопливо, озираясь кругом.
«Голос
России» от 4 декабря.
Мы и Они. (История русской
эмиграции)
Русская «эмиграция» не имеет прецедентов во
всемирной истории. Чаще всего ее сравнивают с французской конца восемнадцатого
века, – и, конечно, между этими двумя явлениями есть
кое-какие черты сходства Но гораздо многочисленнее и глубже черты различия.
Индивидуально же между современным русским «беженцем» и французским
émigré очень мало общего.
Численность французской эмиграции –
относительно все же очень крупная – никогда не превышала ста, ста пятидесяти
тысяч. Проскрипционные списки 93-го года включали 30000 имен. Социальный состав эмиграции сводился к трем
категориям: роялистской аристократии, духовенству, не пожелавшему подчиниться
требованию присяги на верность конституции, офицерству, оставшемуся верным
королю. По существу и духу это был состав вполне однородный, проникнутый теми
же общественно-политическими идеями, не приявший революции, оставшийся всецело
на почве старого сословного строя, «более роялистский, чем сам король», более
ненавидевший революцию, чем любивший Францию. Французская эмиграция была в
основе своей классовым политическим явлением. Началась она, как известно,
торжественным «исходом» братьев короля, после взятия Бастилии «для посрамления
граждан Парижа». Закончилась – хартией 1814 г. и законом 1825 г. о
возмещении убытков за потерянные имения. По смыслу своему эмиграция, поскольку
она не была просто бегством людей, спасающихся от гибели, являлась воплощением
борьбы старого режима с новыми формами государственного и общественного быта,
созданными великой революцией. В конечном счете, эти последние победили.
]
]
]
Будущему историку русской эмиграции придется
прежде всего отметить, что переворот 27 февраля 1917 г. и крушение монархии
сами по себе не вызвали никакой эмиграционной волны. За все время существования
Временного правительства не было никаких сколько-нибудь заметных массовых
стремлений покинуть Россию. Это объясняется, конечно, не одной только –
в конце концов преодолимой – трудностью передвижения, созданной войною.
Колоссальный общественный сдвиг, в течение нескольких дней выдвинувший на
первые места совсем новых людей и выбивший почву из-под ног родовой
владельческой аристократии и заслуженной высшей бюрократии, разве только
отдельными единицами был воспринят как нечто нестерпимое. Известен, напр<имер>,
только один случай отказа признать Временное правительство и подчиниться ему,
последовавший со стороны одного из наших крупных дипломатических представителей
за границей. В самой России протестующих в какой бы то ни было форме совсем не
оказалось. О, мы знаем: теперь немало людей, клянущих революцию, готовых
назвать ее деятелей изменниками, призвать анафему на их голову. Тогда, весною
1917 г., их голос не был слышен. А между тем, «революционное» Временное
правительство было бы также бессильно против напора справа, каким оно оказалось
по отношению к напору слева. Ни напора, ни отпора справа не было. А самый
режим, установленный Временным правительством, не угрожал никакой опасностью
даже явным контрреволюционерам, не допуская вообще никаких преследований за политические
убеждения. Поэтому – за ничтожными, повторяю, исключениями –
все остались на своих местах. Революция 27 февраля с этой точки зрения имеет
право именоваться национальной. Каково бы ни было ее происхождение, она в то
время была принята всей нацией.
]
]
]
Историк русской «эмиграции» отметит далее,
что первые ее потоки, вскоре после большевистского переворота, имели характер
простого бегства из крупных центров (Петербурга и Москвы) в провинцию, в
Украину, в Крым, на Кавказ. Состав этой первой, сравнительно немногочисленной
группы оказался бы, надо думать, довольно однообразным: это были главным
образом видные политические деятели, принадлежащие к партиям, объявленным вне
закона, и временно укрывшиеся от грозившего им лишения свободы. Расстрелы тогда
еще не начались, анонимы и псевдонимы «Совнаркома» еще не осмелели. Они сами в
такой же мере считали себя калифами на час, в какой их все считали таковыми.
Следует напомнить, что в течение первого месяца после захвата ими власти они
провозгласили скорейший созыв Учредительного собрания и не препятствовали ни в
Петербурге, ни в Москве, ни в других центрах избирательной кампании, открыто и
резко направленной против них. Поэтому в первые два-три месяца после
низвержения Временного правительства беженство было явлением спорадическим.
Лишь после разгона Учредительного собрания, когда большевизм сбросил маску и
открыто сказалось стремление истребить все, к чему можно было прицепить
этикетку «буржуазности», эмиграция-беженство приняло очень широкие размеры. В течение
1918 года оно устремлялось на юг России: на Украину, где под эгидой генерала
Эйхгорна сидел гетман Скоропадский, и в Крым, откуда большевиков в апреле
выгнали немцы. К концу года, с уходом германских войск, гетман пал, и, после
краткого периода петлюровщины, большевики заняли всю Украину, а в апреле 1919
года – и Крым. Это было первым периодом массового
выселения из пределов России всех тех, кому большевистское нашествие грозило
гибелью. Вторая волна последовала за неудачами Юденича на севере и Деникина на
юге. А затем уже непрерывной струей беженство продолжает до сегодняшнего дня
вливаться в Зап<адную> Европу. Крымская катастрофа дала новую волну. И
если в первые полтора-два года главными факторами беженства были политические
преследования и репрессии против врагов советской власти, то за последний год
люди стали спасаться не от лично против них направленных скорпионов, а просто –
от чудовищных, невозможных и невыносимых – политических,
материальных, правовых, культурных – условий, превращающих жизнь в Совдепии в
подлинный ад. Чтобы вырваться из этого ада, люди идут на все. Продают последние
крохи, подвергаются с первой же минуты смертельной опасности, жертвуют всем, и
бегут, бегут, рискуя тем, что финны или эсты или румыны Бессарабской губернии
безжалостно отправят их обратно, под верный расстрел, что их не пустят ни в
Швецию, ни в Данию, ни в Германию, и что им, обнищавшим, намученным, больным,
разбитым, придется медленно погибать в каком-нибудь медвежьем углу или –
еще хуже – на улицах какой-нибудь европейской столицы.
И ничто их не может остановить, потому что нет, и не может быть ужаса худшего,
позорнейшего, чем режим большевиков.
В этих потоках беженства уже нет возможности
найти единство политических взглядов или какую-либо определенную классовую принадлежность.
И, вместе с тем, нет ни возможности, ни логического, ни морального основания
проводить какую-либо грань, принципиально разделяющую ушедших от оставшихся. О
последних мы говорим, конечно, имея в виду не большевиков-коммунистов.
]
]
]
И вот получились две огромные категории
русских людей, по существу совершенно однородных, отделенных друг от друга
просто географической чертой. По одной стороне этой черты –
культурно-правовой уклад жизни, закон, человеческие отношения, охрана жизни и
достояния, – словом, все, что выработано ходом
цивилизации. По другой – свирепое торжествующее хамство, одичание и
озверение, ежеминутная опасность грубого и беспощадного насилия. Когда-то князь
Е.Н. Трубецкой сравнивал Россию конца прошлого века с дортуаром в участке. Но и
такое учреждение – рай по сравнению с тем загаженным и
замученным застенком, в который за три года своего владычества большевики
превратили Россию.
Мы – по этой стороне черты.
Они – по той. «Когда-нибудь –
и скоро, может быть», – мы туда вернемся, к ним, исстрадавшимся,
изверившимся, дошедшим до самого дна человеческих мук. Как встретят они нас? И
что сделать для того, чтобы нам слиться с ними в одном чувстве, в одном порыве
к возрождению России?
Это – один из основных и
самых мучительных вопросов русской «эмиграции». Если он не будет разрешен, если
не будет найден путь к объединению «нас» с «ними» и порвутся наши духовные
связи, – холод чужбины сменится для нас холодом
родины, где мы почувствуем себя чужими. И будет второе изгнание –
горше первого.
«Руль» от 2 декабря. Автор: В.Д. Набоков. Программное выступление. Здесь сформулировано кредо, которому газета следовала все годы существования: не допускать возведения стены между эмигрировавшими из России и оставшимися там.
Простые мысли. О «знатных
иностранцах»
Продолжая свои откровения, Уэллс в последних
двух очерках дает итоги двухнедельных своих наблюдений над русской
действительностью.
Вот эти итоги в точной передаче:
Преобладающая масса русского населения –
совершенно безграмотное крестьянство, грубо материалистическое и политически
безразличное. Они суеверны, они вечно крестятся и целуют иконы, –
но они не религиозны. В политических и социальных вопросах у них отсутствует
воля к чему-либо, кроме удовлетворения ближайших потребностей. Они, в общем,
довольствуются большевистским режимом.
Православный священник - грязный и
невежественный мужик, не имеющий никакой власти ни над волей, ни над совестью
других людей.
Ни в крестьянине, ни в православии нет никаких
творческих качеств.
Остальная Россия –
мешанина более или менее цивилизованных русских, внутри и вне России, не
имеющих ни общих политических идей, ни общей воли. Они не способны ни на что,
кроме авантюр и раздоров.
Русские беженцы в Англии –
политически ничтожны. Они повторяют бесконечные сказки о «большевистских
ужасах», об усадьбах, сожженных крестьянами, об убийствах и разбоях,
совершаемых демобилизованными солдатами в городах, о всяких преступлениях. Все
это они приписывают большевистскому правительству. Они сами не знают, какого
они хотят правительства, и если их об этом спрашивают, они несут чепуху.
Они не заслуживают ничего лучшего, чем царя.
Впрочем, они даже неспособны решить, какого они хотят царя.
]
]
]
Горящие усадьбы, разоренные дома, замученные
в застенках чрезвычайки люди, смертные приговоры ежедневно: как все это, в
самом деле, скучно, нудно, неинтересно. Это все – эмигрантские басни.
Одна потрясающая драма случилась все-таки в
России. Ее подробно, негодуя, рассказал-таки Уэллс.
Его она взволновала и смутила больше всего
виденного им в России.
Хотите знать эту драму?
Уэллс должен был ехать из Москвы в Петербург.
«Россия, – пишет он, – употребляла все
усилия, чтобы произвести на меня впечатление силы и порядка».
Россия трогательно старалась не ударить лицом
в грязь перед «знатным иностранцем».
И когда Уэллс выразил пожелание посетить
какую-то школу, критик Чуковский, сам Уэллс об этом рассказывает, принял меры.
Оказалось, что питомцы школы знают все
сочинения Уэллса. Он их любимый писатель. Но – странное дело! –
ни о Мильтоне, ни о Шекспире, ни о Диккенсе они и не слыхивали. А в другой
школе, куда Уэллс случайно зашел, не слыхивали и о нем.
Уэллс понял хитрость –
и отечески пожурил милого, но перестаравшегося Корнея Ивановича. Все же он
свидетельствует: Россия хотела предо мной отличиться».
А между тем...
А между тем, прождав напрасные три часа в
передней «Дома гостей», Уэллс попал вместо курьерского в обыкновенный поезд и
потерял целых восемь часов своего драгоценного времени.
Вот она, драма!
Сколько часов потерял[...], посаженный в
тюрьму за «снимание пиджака» перед Уэллсом, – история умалчивает...
А знаете, что ответил Уэллсу приставленный к
нему большевистский вожатый, когда знаменитый писатель в непечатных –
по собственному его признанию – выражениях излил ему «всю желчь и всю
досаду?»
«Видите ли, – сказал он, –
блокада»...
Блокада, вишь, виновата. Но ведь сам-то Уэллс
именно это все время нам доказывает.
Как аукнется, так и откликнется...
]
]
]
Россия невежественна, груба, дика, грязна,
Россия знает только первобытные потребности, в России нет ни веры, ни
творчества, ни разума, ни воли. Россия, в лице бездарной эмиграции, лжет на
всех перекрестках, приписывая небывалые вины честному, трудолюбивому,
пуритански чистому, даровитому Советскому правительству.
Все это говорит Уэллс. Тот Уэллс, чьи
сочинения еще до войны были полностью переведены на русский язык.
Кажется, еще ни в какой другой стране этого с
Уэллсом не случилось.
Тот Уэллс, которого мы чтили и любили, которым
зачитывались. Которого приветствовали и принимали с открытой душой и открытыми
объятьями в начале того проклятого года, когда вспыхнула война.
Теперь он нас отблагодарил.
Он подошел вплотную к лику умирающей России.
На этом лице – выражение безысходной
скорби и лютой муки. Все поругано, все растоптано. Русская интеллигенция гибнет
физически. Нравственный ее мир опустошен. Старые ее кумиры повержены, верования
разбиты.
Она живет по инерции. Кто знает, впрочем, не
стоим ли мы перед эпидемией массовых самоубийств.
В истории не было такой трагедии. Она
превышает силу человеческого воображения. Ее можно только чувствовать, ее
нельзя передать словами.
Уэллс подошел вплотную к лику умирающей
России.
Подошел, – прищурился, –
прицелился – и смачно плюнул в безответный лик.
Мы этого не забудем...
«Руль»
от 4 декабря. Подпись: Simplex. В 1920 году была опубликована книга Г. Уэллса
«Россия во мгле» ("Russia in
the Shadows").
Она была написана в связи с поездкой в Советскую Россию и встречей с Лениным.
По поводу заседаний в Париже членов
Госуд<арственной> Думы и Госуд<арственного> Совета, обсуждающих под
председательством А. Гучкова вопрос об образовании «политического центра», Дм.
Денисов не без сарказма пишет в «Своб<одных> мыслях» о «Хлестаковской
смерти» нашей политической эмиграции.
«...Всю неделю трагикомические параллели
«Заседание Государственной Думы продолжается», – сказал Муромцев в 1906
году.
И метко сказал, ибо для России 1906 года в
высокой степени было безразлично, где будет заседать Государственная Дума, в
Таврическом дворце или финских меблирашках. И в том и в другом случае ничто не
шелохнулось.
«Заседание антибольшевистской России
продолжается», – восклицают в Париже и ныне.
Да, продолжается, не на Перекопе, не на Дону,
не на Волге, а на тихой улице Гренель. И опять же для России последствия
одинаковы...
«Власть исполнительная да подчинится власти
законодательной», – воскликнул в том же 1906 году В.Д. Набоков.
Через одиннадцать лет его пожелание блестяще
исполнилось, а через четырнадцать его снова повторяют в неунывающем Париже.
Где и кто исполнительная? Где и кто
законодательная?
Троцкий со своим Циком давно уже поладил.
Савинков с Балаховичем также. Махно с Гуляйполем также. Неужели же речь идет о том,
чтобы бедный усталый Врангель, чтобы его шесть тысяч раненых голодных офицеров
«подчинились» беженцам, проживающим во Франции?
Увы, они готовы подчиниться даже бенегальским
неграм – лишь бы их накормили и дали покой.
«Вспомним слова Милюкова о соглашении,
заключенном в 1903 г. – идти порознь и бить вместе».
Вспомним заодно и то, что за 17 лет мы ни на
йоту не поумнели и что 17 лет подряд нас бьют порознь –
сперва Милюкова, потом Керенского, потом Мартова, –
а бежим мы все вместе.
Пока идут эти торжественные обсуждения со
ссылками на исторические параллели, союзники договариваются с большевиками и
тащат по частям Россию. Чем же воздействовать на распоясавшихся союзников?
Мудрецы из улицы Гренель, где заседает Госуд<арственная> Дума и
«Госуд<арственный> Совет», отвечают – авторитетом будущей
России.
О будущем помолчим (хотя барон Нольде и
удостоверил, что будущее это мы, а не они). На базаре в марте не продают
июльских яиц. А насчет авторитетов лучше не поднимать разговоров.
Если за три года мы исчерпали все и с
радостными лицами возвращаемся к комбинации – «Милюков-Керенский»,
всякий, не страдающий психозом, заключит, что значит дело пропало, круг
замкнулся и «авторитет» такой же, как в марте 1917 г. Тогда же, как известно...
Насколько было бы полезнее бросить
Поприщинские затеи и основать не «политический центр», а учреждения, которые бы
помогли гибнущим от голода людям, втянутым в игру приказами из всевозможных
центров. Рабочий дом, кооператив и пр. и пр.
Для этого понадобились бы и кадеты и эсеры.
При том экономическом положении, в которое мало-помалу попадает большинство
русских беженцев, действительно наиболее насущным вопросом является не
«продолжение заседаний Госуд<арственной> Думы», а то, как нам преодолеть
наше эмигрантское горе. С суровым и даже жестоким реализмом подходит к этому
вопросу в той же газете проф. А.А. Пиленко. Надо прежде всего отбросить дешевый
оптимизм.
Большевики провалятся. Вероятно. Но пока
солнце взыдет, роса очи выест. Я, признаться, слыхал, что большевики провалятся
«на днях» еще 28 октября 1917 года, когда я уезжал из Петрограда. Потом на этом
провале была построена вся политика гетмана: там я часто слышал это «завтра».
Потом Деникин говорил, что его армия развалится, если раньше не развалятся
большевики: и знаменитый Осваг заранее указывал, какого именно числа будет
революция в Москве. Потом Врангель тоже открыто говорил, что он существует на
случай провала большевиков. Много раз я слыхал это «завтра», и в своей личной
жизни устраивался так, как будто это завтра будет еще очень и очень не скоро.
Сейчас я не жалею, что держался такой тактики.
Первое, думается, что нам нужно делать, это
проникнуться пессимизмом. Считать, что большевики не пустят нас в Россию
минимум пять-восемь лет. Когда я эту цифру выговаривал некоторым дамам, то они
считали, что я смеюсь. Но я совершенно серьезно думаю, что раньше пяти лет
вернуться в Россию будет нельзя. Что же делать? – Искать работу. Но
какую? – Всякую. Чтобы сразу сказать мою мысль до
конца, прибегнем к фразам жестоким, но уже не двусмысленным. Надо
пролетаризироваться. Ужасный совет. Сколько грязи и ужаса в нем заключается!
Но решительное и заблаговременное
пролетаризирование все-таки является единственным спасением для многих и многих
тысяч русских.
И при этом надо это делать немедленно и не
ждать, пока последние остатки сбережений будут истрачены.
Беда заключается в том, что эмигрант
бросается на пролетарскую работу тогда, когда уже поздно. Заметьте, что
пролетарий, ставший на пролетарскую работу, но имеющий где-то в заветной
ладанке спрятанную тысячу франков, имеющий этот запас на случай болезни и не
трогающий его, но старающийся жить на свое пролетарское жалованье, –
он уже почти буржуй. Он уже почти самостоятельный человек. Он может смотреть на
будущее, так как на черный день он имеет значительный запас денег. Тот же самый
эмигрант, если он сначала истратит свою тысячу франков, а потом примет
пролетарскую работу, будет в положении неизмеримо худшем. Этих двух людей
совсем нельзя будет сравнить.
«Голос
России» от 5 декабря.
Фет. (К столетию со дня
рождения)
Когда-то Достоевский в разгар русско-турецкой
войны, с возмущением отмечал в «Дневнике писателя» нестерпимый для него
контраст: там, на Балканах, льется кровь, башибузуки совершают свои зверства,
гибнут русские люди, – а здесь благодушный поэт преподносит:
«Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья...»
Пожалуй, сегодня контраст еще страшнее. Что общего
между чудеснейшим, интимным, чистым русским лириком, чья душа и поэзия так
насыщена, насквозь проникнута таинственной прелестью жизни, чье творчество от
ранних стихов до вдохновенных «Вечерних огней» касалось только нежно или
страстно звучащих струн души, кто жил своей поэтической жизнью словно в
какой-то turris ebumea, – и сегодняшним кошмаром? Кому был под силу
переход от ежедневно развертывающихся картин действительности –
то кровавых, то пошлых и грязных – к этим высочайшим вершинам, где
«поет и нежно так и страстно
Соловей, над розой изнывая»,
Где «на суку извилистом и чудном»
Жар-птица качается «вся в огне, в сияньи
изумрудном»,
Где на миг развертывается волшебная сказка?
И в сегодняшней России нет места для
фетовских переживаний.
«Вижу, кто-то скачет
«На лихом коне...
«Друг мой, друг далекий
«– Вспомни обо мне».
Но попробуйте сделать этот переход, и если у
вас сохранились книжки «Вечерних огней» или если в памяти вашей звучит Фет, –
отдайтесь его волшебной власти – и вы на миг будете счастливы. Пройдет этот
миг – «и душа опять полна возможным».
А «невозможное» –
это целомудренные мечты озаренной души:
«В тиши и мраке таинственной ночи
«Я вижу блеск отрадный и милый...»
Этим «отрадным и милым» блеском сияет вся
поэзия Фета.
Вспомните его вещий стих:
«Пою – и мне неведом детский
страх.
«Пускай на пение мне ответят воем звери...»
Сейчас только так может отозваться Россия,
где Городецкие и Демьяны Бедные проституируют русскую музу.
«О муза, нам велит природа,
«навек смиряяся, молчать.
Так говорит Фет в день своего
пятидесятилетнего юбилея. Он думал, что в этот день его «отпевают»:
«В этот день
«Никто не подойдет с хулою
«Всяк благосклонною хвалою
«Немую провожает тень».
Сегодня мы провожаем немую тень Фета не
«благосклонною хвалою», а с чувством бесконечной тоски и горечи. «Все они
умерли, умерли», – хочется повторить вместе с Тургеневым.
И над «забытой могилой» горят только
«звездные очи». Лампады потушены – и разбиты...
«Руль»
от 5 декабря. Автор: В.Д. Набоков.
Берлин,
8 декабря.
Тысячу лет строилась Россия. На необъятном
пространстве, «от финских хладных скат до пламенной Колхиды» и «до стен
недвижного Китая», к востоку раскинулась она. В тяжелую минуту разочарования герою
последнего тургеневского романа, неудачному народнику, могло казаться, что на
этом просторе, «упершись в полюс лбом, а пятками в Кавказ», Россия, в образе
мужика, «штоф очищенный всей пятерней сжимая», спит непробудным сном. Это был
крик малодушного отчаяния, «интеллигентского» бессилия. Ему можно
противопоставить гордые слова Герцена о России, которая «на царский приказ –
образоваться, через сто лет ответила колоссальным явлением Пушкина». А до того
Россия вынесла татарское иго, болела смутным временем, когда все основы ее
государственного и общественного быта заколебались, когда смертельная язва
угрожала самому ее существованию, когда – как сегодня –
массовая психология отринула самое сознание власти как основного элемента
человеческого общежития и – как сегодня – человек человеку стал
волком. Россия не погибла. Она собралась, организовалась. Через тридцать пять
лет после смутного времени Уложение царя Алексея могло засвидетельствовать ее
замирение, возрождение в ней гражданственности, восстановление власти и права.
А еще через полвека Петр – вернее понятый и почувствованный Пушкиным,
чем Толстым, – «поднял Россию на дыбы» и дал ей приказ
образоваться – не только в смысле просвещения, но в смысле
приобщения к Западу, в историю которого Россия с этого момента входит как
неустранимый, а временами (в наполеоновскую эпоху) –
и решающий фактор.
Несмотря на все неблагоприятные условия,
отчасти созданные историей, отчасти связанные с неустранимыми фактами географии
и этнографии, Россия органически росла и развивалась. Архаический
государственный строй, давно уже переживший себя, отсутствие политической
свободы, разобщение между сословиями, остатки своеобразного феодализма,
зачаточное развитие уважения к праву и законности –
все это, даже после «освобождения раба» и «преображения всей жизни» великими
реформами шестидесятых годов, – оставалось тяжелыми путами, мешавшими
вольному движению и правильному росту. Первая революция –
1905–6 гг. – нанесла всем этим
пережиткам абсолютизма первый решительный удар. Столыпинская реакция была
обратной волной, докатившейся – при бездарных и ничтожных эпигонах Столыпина
– до катастрофы 1914 года, источника и основания второй революции. И
хотя эта вторая революция имела одно огромное, бесповоротное, неизмеримой
важности последствие – коренное решение земельного вопроса, отнюдь,
однако, не по эсеровской программе, окончательно ликвидировавшее крупное и даже
среднее помещичье землевладение, – во всем остальном она, конечно, никаких
«вековых народных чаяний» эсеровской фразеологии не осуществила. Ибо одно из
двух: или надо признать – и это соответствовало бы действительности, –
что Учредительное собрание, политические свободы и идеи самоопределения народов
были лозунгами, понятыми и дорогими только передовым рядам русской
общественности, или – раз такое признание несовместимо с самыми
основами эсеровской идеологии, – произнести суровый приговор над этим
народом, «осуществившим свои вековые чаяния» – и давшим их растоптать
малой кучке чуждых народу и давно уже от него оторвавшихся доктринеров,
фанатических приверженцев узкой и спорной экономической доктрины.
Как бы то ни было, факт налицо: именно такая
кучка фанатиков, по собственному выражению ее архифанатического главаря,
производит в небывалых размерах социологический и экономический «эксперимент»
над Россией. Последствия этого эксперимента для них самих не всегда ясны. Но
«маленький кремлевский мечтатель» их распознает совершенно точно. Он охотно и
даже весело признает, что крестьянина придется «взять» хитростью и что русские
города этим экспериментом обрекаются на гибель. Для него, как и для его
флегматического собеседника, Петербург, Москва, Киев, Нижний –
не то, что они для нас, не живые и драгоценные символы наших исторических
достижений, – а большое количество зданий, занятых лавками,
рынками, торговыми рядами. Они должны исчезнуть? Пусть. Вся эта органически
выросшая Россия должна исчезнуть, ее надо срыть до самого основания и на пустом
месте воздвигнуть новое «электрифицированное» здание, фундаментом его послужат
толстые тома Карла Маркса и тощие брошюры Н. Ленина...
Так думает Ленин о провиденциальном
назначении Ленина.
Наступит срок, – и наши потомки с
недоумением остановятся на этой странице нашей истории. Найдут ли они
объяснение этого ее чудовищного и зловещего каприза?..
«Руль»
от 7 декабря. Передовая статья.
В «Общем деле» Бурцев пишет:
«В интервью, данном на днях сотруднику
большевиствующего «Daily News», Керенский сильно нападал на русских патриотов
Колчака и Деникина. Он называет их объявленными реакционерами и требует, чтобы
союзники не медля ни минуты прекратили им всякую поддержку.
Как бы случайно Керенский обходит молчанием
большевиков, будто бы не они являются главными виновниками несчастий, постигших
Россию. Свой гнев он приберегает исключительно для Деникина и Колчака.
При всем своем желании русские большевики не
могли бы найти ни лучшего защитника их дела, ни более свирепого врага освободителей
России.
Еще недавно этот самый Керенский действовал
боязливо. Он не смел ни громко разговаривать, ни действовать открыто, как он
делает это теперь.
Вероятно, это происходит потому, что он
считает наступившим момент, когда он с наибольшим успехом может нападать на
Деникина и Колчака. Этим можно объяснить, почему Керенский и его друзья очертя
голову ополчаются против бойцов за воссоздание России.
Обычно, когда говорят о противниках Деникина
и Колчака, то подразумевают большевиков. А между тем, существуют и другие их
враги, и притом не менее опасные.
Я говорю о полубольшевиках, подобных
Керенскому. Они тем более вредны для России, что без их беспрестанной помощи
большевики не смогли бы развернуть свое дело. Они не смогли бы ни захватить
власть в свои руки, ни бороться против патриотов на пользу врагов России. Они
вредны для России, ибо они стоят по ту же сторону баррикады, что и русские
патриоты, ведущие войну против большевиков. Смешавшись с нами, они оскверняют
нас и этим играют в руку большевиков.
Борьба между полубольшевиками и патриотами,
между Керенским и Колчаком, началась давно.
Уже в 1917г. можно было видеть с одной
стороны того же Керенского, с другой – тех же Деникина и
Колчака.
Известно, что Керенский в то время как глава
правительства разводил большевизм в России. Он потворствовал сторонникам
большевиков, которые смогли развить свою силу и упрочить свое могущество. Этим
Керенский и предал Россию большевикам.
Известно также, что Деникин, в то время
стоявший во главе русской армии, вел энергичную борьбу с большевиками.
Уже в мае 1917 г. Деникин в точности
предвидел опасность, которую представлял большевизм и имел смелость об этом
заявить.
Он одним из первых обнаружил усиленную
пропаганду, которую большевики вели на фронте. Он заклеймил их изменниками
родины, во время войны выдающими противнику наши секреты.
Уже тогда в секретных рапортах, подаваемых
главе правительства – Керенскому, генерал Деникин обвинял Ленина и
Троцкого в том, что они – главные преступники. Речь шла о тех же
Ленине и Троцком, которые, совершив переворот, и захватили власть.
Уже тогда Деникин настоятельно требовал
ареста этих двух преступников и предания их суду. Что сделал Керенский? Он
оставил это требование без внимания. И даже больше: когда министр юстиции
Переверзев, относившийся к большевикам так же как и Деникин, пользуясь
временным отсутствием Керенского, арестовал Троцкого, Зиновьева и Луначарского,
глава правительства по возвращении в Петроград первым делом освободил их.
Это было самым тяжким преступлением
Керенского по отношению к России; самым тяжким, но не единственным.
В конце августа 1917 г. по приказу Керенского
были заключены в тюрьму стоявшие тогда во главе армий самые искренние патриоты:
Корнилов, Деникин и другие. Эти защитники отечества содержались Керенским в
отдельных камерах в более чем ужасных условиях. Когда власти Керенского настал
всем известный конец, Корнилову и Деникину удалось бежать из тюрьмы, и они
организовали против большевиков вооруженную борьбу, которая с тех пор не
прекращалась и благодаря которой от большевистского ига освобождено пол-России.
В то время как Колчак и Деникин боролись
против большевиков в России, Керенский со своими друзьями, укрывшись за
границей, подрывали их начинания.
И вновь он хочет использовать то тяжелое
положение, в которое временно попали Колчак и Деникин, чтобы опять появиться на
сцене и в тылу храбро творить дело Ленина.
Без сомнения еще памятен жест его и некоторых
других более или менее сознательных господ, когда шесть месяцев тому назад они
обратились с воззванием к тем из наших союзников, которые еще колебались,
помогать ли им Колчаку, и которые не отдавали себе отчета в высоком значении
имен Колчака и Деникина.
Воззвание это обошлось России так же дорого,
как и наиболее удавшийся маневр большевиков.
Пагубная деятельность Керенского в России
поддерживается Черновыми и Вольскими, а за границей –
Зензиновыми, Минорами в газетах «Pour la Russie» и «République russe».
Измученная большевиками Россия стоит сегодня
перед гораздо большей опасностью, чем вчера. Сегодня, как и раньше, в России
борются три главные силы:
1.
Большевики. Все
знают, что они из себя представляют. Для нас они те же, что были и в 1917 г.:
изменники, палачи, преступники, которые погубили и разорили Россию. Все они
обагрены кровью. С ними невозможно никакое примирение.
Полубольшевики, дезорганизуя начинания
патриотов, они много сделали для торжества большевизма. Они сумели разрушить,
но ничего не сумели создать ни для борьбы с большевиками, ни для воссоздания
России. Они всеми средствами мешали делу Колчака и Деникина. И теперь они
думают спасти себя, свалив этих двух патриотов. Удастся ли им это? Это более,
чем сомнительно.
2.
Русские
патриоты – сторонники Колчака, Деникина и все
демократы, которые с ними.
Для всех нас имена Колчака и Деникина связаны
с великими и дорогими нам принципами справедливости и свободы, во имя которых
должно совершаться восстановление России.
Мы вполне доверяем Колчаку и Деникину, этим
доблестным витязям, а также и верим в искренность их программы.
Мы знаем, что оба они работают в
исключительно трудных условиях. Мы знаем, что им пришлось преодолеть огромные
препятствия, но если в пылу борьбы они и сделали несколько ошибок, то пусть не
бросают в них камнем, не разобравшись предварительно в трудностях, с которыми
была сопряжена их борьба.
«Призыв»
от 13 декабря 1919 г. Эта газета чаще других, очевидно, из соображений экономии
средств, перепечатывала материалы из других издании. Но это не мешало ей
заявлять о собственной позиции с выраженными националистическими чертами. Из
рядов сотрудников «Призыва» вышли убийцы В.Д. Набокова, в дальнейшем – деятели фашистского движения
среди русских.
Давая место настоящему письму, проникнутому
неподдельной искренностью, мы предполагаем не раз возвращаться к его теме. Как
и автор письма, мы считаем, что эта тема – быть может, самая
жгучая и жизненная для всей русской эмиграции.
Статья «Мы» и «Они», помещенная в №14 «Руля»,
задевает вопрос, мучающий многих из тех русских, которые вернулись за последнее
время из Совдепии и которые стремились вырваться из хамства, царящего в России,
чтобы вступить в общение с «эмиграцией», жившей последние 2–3
года в более счастливых в культурном отношении условиях. И что же произошло? Мы
встретили людей, нас не понимающих и нам не понятных, людей, с которыми мы
сговориться не можем, людей, отчужденных от нас. Отчуждение «эмиграции» от
России уже произошло, и если «эмиграция» не порвала навсегда с Россией, она
должна над этим задуматься. Здесь, вне России, мы должны знать, что «мы» придем
к «ним» и наша судьба зависит от того, как они к нам отнесутся.
Почему произошло отчуждение и в чем оно
проявляется? Я хочу быть откровенным и высказать то, что, может быть, многим
будет и неприятно слышать. Из-за цели, которая мною руководит, я себе это
позволяю.
Во-первых, эмиграция совершенно не знает, что
происходит сейчас в России и как русская масса переживает все то, что
происходит в России. У меня была возможность, когда я был в России (я вернулся
из Москвы в конце мая сего 1920 года), читать заграничные газеты, и смешно и
больно было читать те небылицы, которые распространяла серьезная европейская
печать об русской действительности. Писались разные абсурды, измышления о
Совдепии, которые даже советская печать перепечатывала как курьезы, и на
основании этих сведений делались разные заключения. Между тем, о закулисной
жизни Кремля очень мало писалось. Большевики так много делали зла и так много
разрушений, а положительного так мало, и все-таки нигде и никогда я не заметил,
чтобы о последнем упоминалось. Этим весь лик большевиков затуманивался, и
советское правительство рассматривалось как шайка разбойников и только как
таковая. Подобное отношение к ним породило массу ошибочных шагов. Его не было
бы, если бы не было такого легкомысленного отношения к той кучке людей, в чьих
руках по воле судьбы (а может быть, и по чьей-либо вине) оказалась власть.
Вторая причина отчуждения –
это непонимание со стороны «эмиграции» отношения русской массы к той власти,
которая сейчас существует. Здесь, вне черты России, представляют себе
совершенно иначе чаяния и желания тех. которые сейчас являются подданными
Ленина и Троцкого, и их мечты.
Может быть, мне удастся яснее обрисовать
настроение масс некоторыми примерами. Я хочу сказать о Красной Армии. В
сентябре 1919 г. я был в Казани и жил недели три в гостинице, где был штаб и
где жило около сотни красных офицеров. Это был период, когда готовилась
экспедиция на Урал против Колчака, и Казань была военным лагерем. Я имел
возможность присмотреться к этим «красным» офицерам. Это были мелкие купеческие
сыновья, бывшие приказчики в лавках и конторах, дети чиновников и кое-кто из
деревенской интеллигенции. Весь интерес, все разговоры вертелись около
эскадронов и батарей, женщин, лошадей, кутежей, должностей, обмундирования и
амуниции и ни слова о политике. Это были парни от 18 до 25 лет, т.е. призывного
возраста, которые были рады стать офицерами в течение 4 месяцев без того, чтобы
быть 8 месяцев в корпусе или кончать 6 классов гимназии. Это были молодые люди
призывного возраста, которым все равно надо было служить, и потому уж лучше
быть офицерами. Они были совершенно аполитичны. Потом я встретился со многими
из таких на Урале, и это был все тот же элемент. Они устраивали скандалы, если
кто-нибудь по ошибке обращался к ним со словами «господин» офицер, а не
«товарищ», но это было только озорство. Они были дисциплинированны, и это были
те же русские «красные» офицеры, которые разбили и Колчака и Деникина. Никто из
этой категории офицеров не отдает себе отчета в том, что происходит, и не
знает, за кого и против кого он воюет. Очень незначительный элемент есть между
ними коммунистов, но он так мал, что они не могут хотя бы даже сколько-нибудь
окрасить массу. Вот это «красные» офицеры. Красная армия –
это крестьяне и рабочие. Последних я хорошо знаю, т.к. я работал все два года
по промышленности и часто с ними сталкивался. Процент «идейных» красноармейцев
между рабочими больше, но зато между крестьянами так мал, что это та же старая
русская армия с налетом коммунизма, который на них наводят вкрапленные
комиссары.
Этот-то элемент и считает «эмиграцию» самым
преступным с точки зрения русского патриотизма, между тем как это люди
одураченные и подкупленные подачками. Они не знают, что творят. Их поддерживают
не столько идеалом коммунизма, сколько ненавистью к прошлому, им меньше говорят
о хорошем будущем, а больше о плохом прошлом; весь центр тяжести направлен на
ненависть, и это чувство легче усваивается человеком малокультурным, чем
любовь, и в этом причина, почему Красная Армия существует.
Когда эта Красная Армия попадала в плен или
перебегала к белым, относились ли к ней так, чтобы ее воспитание принималось в
соображение? Нет. Все те красноармейцы (не старые армейские), которые побывали
у белых, возненавидели белых больше красных и разочаровались. Я таких видел
много. И это потому, что те, кто были по ту сторону границы, не хотели
считаться с психологией (пусть извращенной) средней русской массы, наученной
познавать все плохое противной стороны.
С рабочими я встречался чаще. В массе они не
тронуты или мало тронуты большевизмом. На заводе в 5000 рабочих находилось 300 коммунистов; были заводы более мелкие
(в 300–500 чел.), где еще в 1920 году не было ячеек,
они еще часто называют вас «господин товарищ», они не разрушили директорской
квартиры и мебели, но ненавистью ко всему тому, что напоминает старое, они
отравлены. И если из 100 только пять довольны существующим режимом, то из
остальных 95 ни один не захочет вернуться к старому. Они в советском строе
видят своих мстителей, и их научили ненавидеть все старое и весь строй, в
котором они приучены видеть основу всех своих бед до революции.
Что говорит «эмиграция» об этих рабочих, и
как нам к ним обратиться, если «эмиграция» с ними встретится?
Психика рабочих настолько извращена, что ее
только лечить можно, а не наказывать. Надо научить их иначе мыслить, надо
указать им, что миром руководит не одна только ненависть, но и любовь.
Есть еще один весьма многочисленный элемент,
с которым как раз эмиграции придется (если придется) сталкиваться больше, чем с
указанными двумя элементами, и которых эмиграция еще меньше понимает, это
«советский служащий». «Советский служащий» – это профессор,
учитель, инженер, техник, конторщик, письмоводитель и пр.
Как раз здесь-то отчужденность и чувствуется
больше, чем где бы то ни было. У всех тех лиц этой категории, которые приехали
из Совдепии в течение последних пяти месяцев через Ригу, а их было немало,
первое впечатление такое, что лучше бы я и не уехал. Мы еще знали, будучи там,
что нас будут обвинять в том, что мы помогали советской власти, а между тем, мы
с презрением смотрели на тех, которые, не будучи к тому принуждены, оставили
свои посты. Ведь в момент, когда нагрянул шквал, который угрожал всей
промышленности, ее надо было спасать. Никто из нас не считал, что большевики
будут властвовать так долго (никто не рассчитывал, что Ленин будет настолько
гибок, а эмиграция упорствовать в нежелании видеть действительность во всем ее
ужасе), и наша цель была спасать фабрики и заводы, цель профессоров, ученых –
спасать учебные заведения и культурные ценности и т.д. Мы для этого переносили
весь ужас советского рая, мы рисковали жизнью, т.к. наша работа и ее цель была
ясна правительству, но только из-за того, что мы все были одинаковы, правительство
не могло со всеми расправиться. Многое сохранено в России и, главным образом, в
Москве, Петербурге, благодаря тому, что мы работали, благодаря тому, что давали
большевикам наш труд. Мы начали уходить только тогда, когда не стало уже
никакой возможности жить, когда все было уже распродано и ужас голодной смерти
стоял перед глазами. Сколько погибло от тифа и сколько народу покончило
самоубийством, оставаясь до последнего момента на своем посту. Сколько есть
сейчас несчастных, которые не могут уехать и еще, до сих пор оставаясь на
советской службе, работают для сохранения того, что было создано долгими годами
общественного труда.
И вот произойдет встреча. Как вы с ними
встретитесь Вы так же наброситесь с упреком на них, когда вы к ним придете, как
вы набрасывались на нас, когда мы к вам пришли. Нет, тогда вы лучше не
встречайтесь. Вы тогда убьете в себе самое святое, самое затаенное, что в вас
есть, и будет то, о чем вы говорите в последних строках вашей статьи.
Вы в вашей статье задели очень важный вопрос
и жаль, если читающая вашу газету эмиграция пройдет мимо него, не почувствовав
той опасности, которую вы хотите предупредить.
«Руль»
от 17 декабря. Подпись: С. Ф-н
[1] По очевидным причинам статья публикуется в нарушение принятой в разделе хронологической последовательности. Вторая часть публикации, в отличие от первой, названа именно так: «... в России».