Л.С. СОСНОВСКИЙ

(1886–1937)

 

Лев Семенович Сосновский родился в г. Оренбурге. В Самаре, куда переехала семья, получил начальное образование, поступил в гимназию, но вынужден был бросить ее. Работал в аптеках Обояни, Челябинска, Екатеринбурга. Еще в 1903 г. в Самаре приобщился к революционной деятельности. В Екатеринбурге (1904–1905) выполнял различные поручения партийной организации. После революции 1905 г. вынужден был эмигрировать. Вернувшись из эмиграции, работал наборщиком в газете "Туркестанский курьер" (Ташкент), организовал союз печатников. Из-за полицейских преследований из Ташкента переехал в Оренбург, затем в Баку. Здесь был районным организатором (подпольным) партийной организации, секретарем профсоюза деревообделочников и строителей. Вскоре был арестован, бежал. Перебравшись в Москву, работал секретарем двух профсоюзов: текстильщиков и кожевников, принимал участие в издаваемом большевиками профсоюзном журнале "Рабочее дело". Зимой 1909 г. был арестован, затем призван в армию, на втором году службы демобилизовался по состоянию здоровья. В середине 1912 г. переехал в Петербург, стал сотрудником газеты "Правда", занимался вопросами профсоюзной жизни, был одним из организаторов рабочего журнала "Вопросы страхования" и до осени 1913 г. – секретарем журнала. После ареста выслан в Челябинск, в 1915 г. вновь арестован. По окончании ссылки перебрался в Екатеринбург, где сотрудничал в местной газете "Уральская жизнь". Участник Февральской и Октябрьской революций 1917 г., был председателем областного совета Урала, председателем областного совета профсоюзов Урала, членом Уральского обкома РСДРП(б). В декабре 1917 г. как член Учредительного собрания от большевиков Урала приехал в Петроград. Вместе с В.Володарским организовал издание массовой популярной рабочей "Красной газеты". В 1918–1924 гг. – редактор (с перерывами) массовой крестьянской газеты "Беднота"; некоторое время – редактор газеты рабочих-железнодорожников "Гудок". В 1919–1920 гг. – председатель Харьковского губкома КП(б)У. В 1921 г. – заведующий агитпропотделом ЦК РКП(б). Во время дискуссии о профсоюзах (1920–1921) поддерживал платформу Л. Троцкого. В 1927 г. на XV съезде ВКП(б) был исключен из партии как активный деятель троцкистской оппозиции, в 1935 г. – восстановлен, в 1936 г. вновь исключен из партии. Репрессирован.

 

СТАТЬИ Л.С. СОСНОВСКОГО

 

Смагин

Рыцарь пера

В гостях у советского "робинзона"

Тяжелые дни Волховстроя

Лед прошел

 

СМАГИН[1]

 

Умер рабочий Смагин. Скромный беспартийный труженик, пламенный энтузиаст труда и порядка, воодушевленный идеалист, замечательный самородок.

Умер Смагин. Такой подвижный, жизнерадостный, энергичный, толкавший других к работе, к творчеству.

Я не знаю подробно его биографии, не знаю даже имени и отчества этого человека. Только теперь придется этим заняться, ибо после него осталась без средств к жизни семья в 5 человек где-то в деревне.

Но сам он с первой встречи очаровал меня.

Однажды в редакции "Правды" Н.И. Бухарин попросил меня познакомиться с неким рабочим Смагиным.

Скоро Смагин был у меня. Высокий малый, неуклюжий, с огромными руками, грубым лицом и замечательными глазами.

– Главная беда, – говорил Смагин, – инструкций нет. Обязательно нужны инструкции на всякое дело. Без этого не пойдет Россия.

– Какие же инструкции, Смагин?

– Всякие. Допустим, я, Смагин, служу механиком в советской прачечной. Вижу я, что слесарь или истопник не так и не то делает, что следует. Я ему указываю. А он мне отвечает: "Я не хуже тебя знаю". И портит дело. Действительно, так нельзя. Сегодня механиком в прачечной я, дело знающий и любящий. А завтра я умер, и вместо меня другой неопытный механик. Он не знает, как распоряжаться. Надо, чтобы инструкция была.

– Какая инструкция?

– Вот какая. Есть в прачечной истопник. Обязанность его такая-то. С утра делает одно, после – другое, затем – третье. Кочегара обязанности такие-то, делает свое дело так-то. И на каждое дело инструкция. Тогда – лучше ли, хуже ли начальник – машина вертится, каждый свое дело знает. Всякого вновь поступающего ознакомить с инструкцией, растолковать. После он будет работать толково и продуктивно. А так у нас одна бестолковщина. Если же мы заведем на всякое дело хорошие инструкции, Россия разбогатеет.

– Вот, например, есть у нас какой-то научно-технический комитет. Ну, скажите, что они там делают и какая от них народу польза? Сидят-сидят, пишут-пишут, а что, к чему? Самой простой вещи сделать не могут. Деревня во вшах пропадает. Тиф, эпидемия, смерть... Мыла нет. А в любой деревне посмотри – падали валяется сколько! Ведь из нее можно мыло сделать. Столько мыла, что грязи и вшей не будет. А как сварить простейшим способом мыло в любой деревне, чтобы не пропадал материал? Разве мужик это умеет? Вот и нужна инструкция. Вы печатаете и расклеиваете на выборах воззвания и манифесты насчет Врангеля[2] или Керзона[3]. Это хорошо. Это тоже инструкция, только политическая. Теперь напечатайте инструкцию такую: как простейшим способом из падали сделать в деревне мыло. Да напечатайте побольше, чтобы в каждой деревне получили. Тогда вшей не будет в России.

– Про мыло я сказал. То же и с кожами. Портят мужики кожу в кадушках. Никто путем не умеет использовать. Гибнет драгоценное сырье. Наши заводы все равно кожу и не соберут, и не обработают: то продовольствия нет для рабочих, то топлива, то денег. А вы научите мужика, как это сделать. Он сам обуется немного и на базар принесет, и сырье не погибнет. Опять, значит, инструкция нужна. И так во всяком деле.

– Возьми хлеб. Дрожжей теперь нет. Хлеб не пекут, а портят в деревне. Изводят муку, а едят черт знает что. Надо напечатать инструкцию, как делать в деревне простейшим способом пригодные дрожжи. Люди будут есть хорошо испеченный хлеб. Меньше болезней, смертей.

– Возьмите городскую промышленность. Вот я, Смагин, чумазый рабочий, изобрел топку для нефтяных паровозов. Моя топка экономнее многих других. Ее испытывали специалисты и признали, что она хороша, дает столько-то процентов экономии. А ходу ей нет. Только на одной дороге она пошла. А почему? Надо издать инструкцию для всех дорог. Раз топка хороша и дешева – сейчас же разослать инструкцию по дорогам.

– Это раньше, при буржуях, частный интерес мешал. Теперь Советская власть может распорядиться.

– Вот уже полтора года хожу я по большевикам, пороги обиваю. Прошу заняться инструкциями. Ребята надо мной смеются. Дурак ты, – говорят, – Смагин. Ну, что ты подметки треплешь. Ты бы часа два поработал в мастерской, починил велосипед, керосинку, швейную машину – вот тебе на пуд хлеба хватит. А ты инструкций у большевиков ищешь. Не будет никаких инструкций для слесарей и мыловаров. Брось ты свои глупости.

– А я им говорю: будут инструкции. Недавно мне т. Бухарин дал книжечку, вот она: руководство для токаря по металлу. Напечатана по советскому заказу в Берлине, с рисунками. Вот тебе первая инструкция. Теперь я до научно-технического комитета добрался. Только работа у них тихая, ленивая. Туда бы надо трех спецов, а к ним хоть бы меня, Смагина, да еще пару таких рабочих. Я бы с них работу спросил. Почему не готова инструкция? Много ли сделано? Покажи-ка? Не работаешь – долой! А то он сидит над бумагами и время ведет.

– Уговорите вы товарища Ленина, чтобы он да еще Бухарин, Троцкий, да еще кто-нибудь из вас, большевиков, устроили из себя такую ячейку, куда я, Смагин, мог бы прийти и полезное предложение сделать. Что я буду с этими вицмундирами из спецов толковать!

– А ведь нас, Смагиных, дураков таких же, как я, – множество. Вот мы бросаем свои личные дела, семейные, заработки свои и ходим, рвем сапоги, добиваемся, чтобы сделать как можно лучше для России. Кликните клич, созовите съезд рабочих-изобретателей и практиков и выставку их предложений и изобретений, прислушайтесь к ним. Они вам помогут вытянуть Россию из нищеты. Они бескорыстные.

И Смагин загорался воодушевлением.

То он приходил грустный: не подвигается в научно-техническом комитете. То звонил веселый, бодрый: дело сдвинулось. Его, Смагина, научно-технический комитет привлек к сотрудничеству.

А то уж он решил прибегнуть к наивному плутовству.

– Знаете что, тов. Сосновский, вы напишите мне бумагу (но посурьезней), что секретарь Совнаркома, тов. Горбунов, перед отъездом, будто бы, поручил вам следить за выработкой инструкции о мыловарении, дрожжах и кожевенного дела. А вы приказываете мне узнать, в каком положении дело, и угрожаете строго взыскать: с меня, мол, требуют. А иначе они со мной не будут считаться: ходит какой-то чудак и больше ничего.

Я убедил его, что плутовать не стоит, что можно дело сдвинуть прямыми путями. И перед смертью он радовался, что дело пошло.

Смагин был выдающимся рабочим-изобретателем, которого Россия не использовала и в сотой доле его способностей.

Но интересен он был не только как изобретатель, а как самобытный, бескорыстный искатель лучших путей для хозяйства страны.

– Почему вы беспартийный, Смагин?

– Некогда мне путаться с этим делом. Мне по хозяйству надо работать, а вы с Бухариным политикой занимайтесь.

Из разговоров с ним я узнал, что революция "по ошибке" помяла ему бока. Он жил в деревне, бежав туда от столичного голода. Крестьяне ему предложили, как хорошему механику, пустить в ход стоявшую мельницу, устроить ремонтную мастерскую и т.п.

Так он и сделал. Но однажды к нему, как к мельнику, обратились за взяткой маленькие местные власти. Смагин, как беспартийный, как бессребреник, стоял около хлеба и был без хлеба. Во взятке отказал. Тогда на него ополчилась местная власть.

– А я еще им чем досаждал. Придет из Москвы газета, где напечатано, как Советская власть расправляется с примазавшимися прохвостами. Я ее на сходке прочитаю вслух. И крестьяне понимают, к чему это клонится, и местная власть чует, про кого речь. Ну, конечно, навалились они на меня. Боже мой, что тут было! И арестовывали, и ребро сломали, и разорили всю мастерскую – ну, прямо начисто.

– Позвольте, как же так ребро сломали?

– Да так, по ошибке это вышло, между прочим, – незлобиво улыбается Смагин, – но только этих людей потом судили. Крепко засудили.

– Однако это выходит печально: мы с Бухариным статьи пишем, а вам за чтение их ребра ломают. Вы, пожалуй, должны были возненавидеть большевиков?

– Ну, что об этом толковать. В большой суматохе, на пожаре и не то бывает. А ненавидеть большевиков – что вы, что вы! Да кто же, кроме большевиков, Россию в порядок привел и на полный ход поставил? Нет, я в большевиков крепко верю. Только надо поскорее порядок устраивать. Чтобы каждое дело шло правильно, по инструкции.

Смагин удивился, когда я ему показал книгу Тэйлора[4]. "От директора-распорядителя до рассыльного", доказывающую необходимость каждую функцию в хозяйстве тщательно изучить и каждую обязанность точно определить карточкой-инструкцией.

Фанатик инструкций дошел до своеобразного тэйлоризма особым, самобытным путем. Это – большой оригинальный ум, золотые руки и редкой настойчивости характер.

Теперь он умер. Заболел, подвергся операции, перенес ее, но через несколько дней умер.

И перед глазами он стоит живой, подвижный, резко жестикулирующий длинными неуклюжими руками и настойчиво убеждающий:

– Уговорите тов. Ленина, чтобы он с Бухариным, Троцким и еще с какими-нибудь большевиками устроили ячейку, куда всякий Смагин может прийти со своими предложениями или изобретениями. Знайте: нас, Смагиных, много. Только кликните клич.

И над могилой этого славного чудесного пролетария хочется крикнуть партии:

– Товарищи, берегите Смагиных. Это – лучшее, что есть в народных массах, ее мятущиеся души, ее праведники. Берегите Смагиных, пока они живы. Внимательнее к ним относитесь, окружайте их заботой и поддержкой, хотя бы и с нарушением всяких формальностей. Берегите Смагиных, не проглядите их вокруг себя.

 

Дела и люди: В 4 кн. Кн. 1. Рассея. М.; Л., 1924

 

в начало

 

РЫЦАРЬ ПЕРА[5]

 

Мы, советские журналисты, имеем основание торжествовать: в нашей среде нашелся человек, которого представили к награждению орденом Трудового Красного Знамени. Мы так мало избалованы знаками внимания и поощрения, что, поистине, можем все до одного праздновать это событие. Наконец-то работа пером приравнена к работе винтовкой или молотом, а фронт газетный – к фронту труда или гражданской войны. Вернее сказать, в газете сливаются оба фронта: войны и труда. И жертв этот объединенный фронт уносит тоже немало. Гибель тов. Спиридонова[6] – еще у всех на памяти. А подлое ночное нападение на сотрудника "Раб. Москвы" (рабочего трамвайного парка) учинено уже после убийства Спиридонова.

Фамилия награжденного журналиста – тов. Рогозовский. Истории угодно было улыбнуться и остановить свой выбор на журналисте из незабвенного гоголевского города Миргорода.

При Гоголе в Миргороде не было ни газет, ни редакторов, – иначе в архивах сохранились бы номера газет со следами деятельности миргородских деятелей – Довгочхуна и Перерепенки.

При Советской власти в Миргороде есть газета, и редактирует ее тов. Рогозовский. Нынешнего Миргорода вообще нельзя сравнить с гоголевским. Там, где, по Гоголю, в центре города была лужа, а в луже копошилась всякая живность (свиньи, гуси и пр.), ныне там обнаружены мощные целебные источники, даже радиоактивные. И Миргород собирается, приумывшись и причесавшись, стать всесветным курортом.

Темп жизни в Миргороде тоже изменился. Если прежде ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем из-за "гусака" длилась чуть не годы и составляла главнейшее событие "общественной жизни" Миргорода, то теперь миргородские жители привыкли к другой скорости и другому размаху. За 2–3 года на глазах Довгочхунов и Перерепенок сменилось не меньше дюжины властей. Красные, белые, жовтоблакитные, розовые, черные – всякие войска взад и вперед топтали мирную миргородскую землю. И когда шум последнего военного марша затих, миргородцы окончательно поняли, что они – советские граждане, и начали приспособляться к новому порядку.

Рогозовский стал редактировать местную советскую газету, а какой-то из потомков Довгочхуна сел на кресло председателя исполкома.

Собственно говоря, слово "редактировать" не совсем точно определяет работу тов. Рогозовского. Человек он простой, не очень грамотный. Простой наборщик. Сначала он только набирал газету. Потом как-то случилось, что редактор газеты не то уехал, не то заболел, и газета должна была умереть. Рогозовский решил спасти газету. Не покидая поста наборщика, он принялся за работу редактора. Сам писал статьи и заметки, сам редактировал, сам корректировал, сам набирал и сам распространял.

Помимо этого, как хороший коммунист, он исполнял и все другие обязанности. Ездил по уезду проводить перевыборы, агитировать по продовольственной части, учить крестьян, как строить жизнь по-новому, не по-гоголевски, а по-советски.

Разумеется, на время выездов тов. Рогозовского из города прерывался и выход газеты. Крестьяне приезжали в Миргород и, видя, что на окнах не вывешен плакат "Роста" с последними новостями, сразу догадывались: значит, Рогозовского в городе нет.

А когда Рогозовский в городе, не только газета, но и радиовестники исправно выходят. В редакции у Рогозовского всегда полно народу. То селяне приходят к справедливому коммунисту искать совета и правды. Может быть, и не совсем это правильно, что идут не в исполком, а к редактору, да что же поделаешь с упрямыми дядьками и дидусями – верят справедливому коммунисту больше всяких исполкомов ("хай им...").

Однажды над редактором стряслась беда. Узнал он, что местная уездная власть теснит стариков, у которых дети героями погибли на красном фронте. Взял и написал в московскую "Правду". А в "Правде" какой-то чудак переслал письмо Рогозовского полтавскому губисполкому. А полтавский губисполком – миргородскому исполкому. А тут уж какой-то Довгочхун без долгих размышлений поволок редактора в тюрьму.

– Позвольте, товарищ, у меня номер не закончен... От этого международная и внутренняя политика могут пострадать. Дайте хоть номер выпустить...

– Р-разговаривать тут. Одевайсь...

Постарадала ли международная политика, почувствовала ли Антанта передышку от трехмесячного отсутствия Рогозовского на газетном фронте – неизвестно. Но Рогозовский, во всяком случае, отсидел три месяца в тюрьме.

Прямо из тюрьмы примчался т. Рогозовский на всероссийскую конференцию журналистов в Москву. После моего доклада о тяжелом положении печати Рогозовский прислал мне письмо, где в выражениях и трогательных, и наивных описывал свою многострадальную редакторскую жизнь.

Но за всем тем был бодр и возвращался к себе в Миргород, полный всяких проектов и планов и уж, во всяком случае, без нытья, без тени уныния и отчаяния. От него веяло украинским черноземом, украинским юмором, украинским "хохлацким" упорством.

Все хорошо, что хорошо кончается. Короткая телеграмма в "Известиях" гласит:

"Редактор миргородской уездной газеты т. Рогозовский, издававший газету в необычайно тяжелых условиях, сам набиравший и сам распространявший ее среди населения уезда, представлен уисполкомом к ордену Трудового Знамени как герой красной печати".

Братья-журналисты, склоните перья перед истинным рыцарем пера, в далекой глуши героически стоявшим на посту красного журналиста. Пусть злорадствуют враги над советской печатью. Таких Рогозовских буржуазная печать не знает. К буржуазному журналисту крестьяне не пойдут за советом и поддержкой, да и буржуазный журналист не тем занят. А среди нас Рогозовских много. Этим и сильна красная журналистика при всех ее слабостях.

 

Дела и люди. В 4 кн. Кн. 1. Рассея: М., Л., 1924

 

в начало

 

В ГОСТЯХ У СОВЕТСКОГО "РОБИНЗОНА"[7]

 

Не без колебания назову я имя и адрес человека, о котором идет речь. Боюсь, что волны хаоса и рутины не раз яростно лизнут его за то, что он выдвинут над ними. Сам он – человек скромный до крайности. Если бы он не был решительным бойцом, я бы не решился называть его печатно: заклюют, затюкают. Но он парень мужественный. Устоит.

Прихватил с собой товарища из редакции "Правды" и поехал на "хозразведку" в Иваново-Вознесенскую губернию, Юрьевский уезд, Парскую волость (близ Родников). Раньше уезд входил во Владимирскую губернию. Я кое-что слышал о работе в этой волости партийного товарища В.А. Красильникова, известного мне по работе в Екатеринбурге в 1919 году. Хотелось увидеть своими глазами.

Все слышанное и виденное складывается в следующую историю. Тов. Красильников – из беднейших крестьян Парской волости. Мать последнее время в деревне жила милостыней, и умерла нищенкой, оставив в наследство сыну то, что может остаться после таких "завещателей", то есть ничего. Красильников работал на ткацкой фабрике Анны Красильщиковой в Родниках, научился сборке машин. В партии стал принимать участие с 1908 г. В годы революции был на разной мирной, но больше на военной работе. В последний период гражданской войны на польском фронте Красильников был комиссаром дивизии.

По нашим положениям, комиссар имел права не меньшие, чем начальник дивизии. А начальник дивизии, если перевести на старые чины, всегда имел генеральский чин. Так вот, советский генерал Красильников воевал на фронте, мать его в это время побиралась по деревне, а жена с детьми бедствовала так, как редко бедствовала семья простого красноармейца. Достаточно сказать, что ребенок Красильникова попросту замерз и умер от холода, ибо квартиру жене не дали и ей пришлось зимовать чуть не в амбаре. В хрупком теле этой слабой молчаливой интеллигентки поместился, должно быть, сильный, мужественный и гордый дух.

С фронта Красильников писал мне иногда о бедственном положении семьи, опасался, что погибнут от мороза и ребенок, и жена. Но с еще большей тревогой писал, что заморозили фабрику б. Кра-сильщиковой. Убеждал меня, что это – замечательно хорошо и экономно оборудованная фабрика, что ее спецы из ВСНХ заморозили, тогда как поблизости "дырявое решето" работает, не имея у себя железнодорожной ветки, терзая крестьян гужевыми перевозками, а у Красильщиковой ветка ведет прямо во двор. Просил меня вступиться за фабрику, не допустить позора.

К одному из писем Красильникова приложены были красноармейские штаны, сшитые, словно насмех, на 12-летнего мальчишку. И такие штаны временами посылали из центра на фронт воинским частям. Красильников просил ткнуть этими штанами кому следует в физиономию, чтобы не питали контрреволюционных настроений в армии, и без того голодной, разутой и уставшей.

И видно было, что судьба боевой позиции на фронте, судьба фабрики в Родниках, судьба его близких – все слилось в один клубок чувств и мыслей, владеющих его душой. Человек, гражданин, боец.

Наконец, в мае 1921 года он демобилизован. Является в губком. Там нашего "генерала" увольняют "с мундиром и пенсией". Выдают ему на руки 2 фунта селедок и 2 фунта хлеба и отпуск – на все четыре стороны. Куда пойти, чем жить, с чем прийти к семье? Просить должность? Как-то совестно, точно богадельщик, в партию идти за прокормлением...

Отправился в деревню. Просил у общества земли, какой угодно, хоть заболоченной. Отказали. Жадность на землю у мужиков. "Ишь, новый пахарь явился. И без тебя тут тесно". Просил хоть усадьбу под жилье отвести, раз пашни не дают. Дали за деревней усадьбу. Взял в ссуду 5 пуд овса и посеял на усадебной земле. Мужики явились и со зла распахали его посев. Посеял турнепс, снял осенью 90 пудов.

А до осени как? Продавали с себя последнюю одежонку. Жену посылал за грибами, а сам... (пусть меня простит тов. Красильников за нескромность!) сам генерал лазил по огородам, брюкву воровал. Грибы варили, брюкву "парили" в костре. Тем и питались. Тем и спасались до осени.

В сентябре Красильников сговорился с местной артелью плотников, работающих по деревням. Плотничать он не умел, но топором владел и кое-какую помощь мог в работе оказать: бревно обчистить, подготовить, отпилить и т.п. За это ему артель кое-что давала. Да и подучился плотничать.

Тем временем удалось выхлопотать у волостного совета участок земли. Три десятины вырубленного леса и вообще дикой земли. К весне на новом участке с помощью той же артели плотников выстроил домик не домик – вроде баньки, об одном окошечке. Весною поселился в этом "генеральском" помещении. Все-таки свой угол. Начали с женой хозяйство. Ни лошади, ни коровы, ни собаки. Точно робинзоны на острове среди моря мужицкого недоброжелательства.

До чего недоброжелательны были мужики к новому согражданину, видно из того, что однажды ввалились к нему с обыском. Чего искали – неизвестно. Все как-то подозрительно казалось им. Старый коммунист, большую должность занимал – и вдруг на мужицкое положение пожаловал. С чего бы это? Не иначе как награбил там и сюда прятать добро приехал. Порылись, порылись – ни синь-пороха не нашли.

А робинзон, поселившись на будущем хуторском участке с осени, когда еще жилья не было, для пробы посеял один фунт озимой пшеницы. Собрал на следующий год 120 фунтов (3 пуда). Кое-чего приметил в этой механике.

С весны начал сеять овес. Лошади нет, плуга нет. Пни еще не выкорчеваны. Так, между пнями мотыгой основательно разработал землю и посеял овес. Да посеял раньше всех. Только-только снег сошел. Мужики плевались: "Подохнешь ты на своем хуторе". Однако не подох. Овес вырос на удивление всем. Клевер посеял (тоже между пнями). На скошенный клевер выменял и купил поросенка, пару уток, козу. На берегу речки посеял овощи и корнеплоды, не в грядках, а прямо в грунте. Всего уродилось по здешним местам очень большое количество. Наконец, завел пчелок. Этому искусству, между прочим, когда-то Красильникову довелось обучиться на краткосрочных курсах.

Попутно расчищали территорию хутора от пней и готовили материал для постройки избы. Бревна приходилось таскать на себе из лесу. Лошади ведь нет и нанимать не на что. Снявши урожай, вздохнул немного и принялся с помощью той же артели строить себе настоящее жилье.

Тем временем море хаоса и рутины вокруг него тоже не дремало. "Всколыхалося сине море", как говорится в сказках, и выплеснуло судебный процесс по обвинению Красильникова и волостной земельной комиссии в порче будущего(!!) леса и превращении его в пашню. И нашелся в России суд, который судил и осудил Красильникова и волостную земкомиссию за разработку 3 десятин вырубленного уже леса.

Бездельник лесничий прокурорствовал: "Помилуйте, от этого леса, когда он вырастет, государство могло доход получать, а вы его в пашню превращаете. Леса надо беречь"... и понес, и понес.

Красильников ему отвечает: "Государство получит от этого леса доход только через 50 лет и то при условии, что вы оградите молодняк от скота и потравы. А мне при культурном хозяйстве этот участок будет давать минимум 1500–2000 рублей в год (золотом). Так за 50 лет государство сколько пользы получит с этих трех десятин? Кроме того, я берусь разбить по вашему указанию питомник и ежегодно выпускать столько саженцев, чтобы в несколько лет облесить гораздо большую площадь".

Ничего не помогло. Осудили. Якобы берегут народное достояние. А по дороге из Родников на хутор мы видели, что весь лес завален гниющими сваленными деревьями, вершинами срубленных деревьев, сучьями, и все это гниет, гниет, и ждет только спички, чтобы вспыхнуть зловещей иллюминацией. И никакой лесничий с этим не борется. А лесничеств в этом районе понасажали вдвое больше, чем было при старом режиме. И живут лесничие большими боярами. Жалованья государство им платит мало, да они не жалуются. В пору, чтобы наше бедное государство с них жалованье брало в виде процентов с их "доходишков".

Я специально собирался навестить ревностного лесничего, побеседовать с ним, посмотреть, как он живет и чем дышит. Да не пришлось из-за недомогания. Надеюсь до него добраться в другой раз.

Колыхнулось море и с другой стороны. Пока Красильников, как затравленный зверь, метался по пням и лесам, спасая себя и семью от голодной гибели и создавая на глазах у крестьян на голом диком месте культурное хозяйство, партком вычистил его из партии, перевел в кандидаты.

Надо сказать, что даже в самые лютые дни голода и робинзонады Красильников вел политическую работу в своей округе. Выступал с докладами, проводил конференции, выполнял поручения партии в разных агиткампаниях.

Зато у крестьян начало складываться о нем другое мнение. Видя, как он, безлошадный бедняк, бьется вместе с женой-интеллигенткой вокруг пней, как работает большевистский генерал и за хлебороба, и за лошадь, и за агитатора, крестьяне изменили свое отношение к нему и выразили это в такой формулировке:

– По всему ты коммунист, а по рукам не коммунист.

Другими словами, в коммунистах тамошние крестьяне привыкли видеть белоручек, администраторов, умеющих приказывать, но не работать, а если работать, то хуже других. Красильников за 2 года (1921–1923) ужасной работы и ужасных душевных испытаний показал крестьянам, что такое настоящий коммунист.

Теперь уж к нему обращаются за советом и с просьбами. Заглядывают на его огород, посев, пчельник. Дивятся, как он выхаживает поросенка. Свистнет, так поросенок за ним, как собачка, идет в деревню, где его взвешивают, и обратно. Берут у него семена огородных растений. Одним словом, вынуждены признать, что их, природных землеробов, перегнал в хозяйстве за два года бедняк-коммунист, не имеющий ни лошади, ни коровы, а вначале не имеющий даже избушки.

В нынешнем году мы застали на хуторе у Красильникова следующую картину. Скошенный и связанный овес превосходного качества. Снопы достигают человеческого роста. Посеяв между пнями на пространстве около ½ десятины всего 4 пуда, Красильников собрал около 90 пудов. Такого урожая – "сам-22" – никогда не видала округа. Секрет урожая Красильников объясняет, помимо сортировочных семян и раннего сева, еще следующим приемом. Он с осени покрывал назначенное к посеву овса место слоем всякого мусора, сухими листьями, сучьями, стружкой и т.д.

Точного научного объяснения Красильников дать не может (он ведь не агроном), а результат двухлетнего опыта налицо – сам-20 с лишком.

Клевер дает прекрасные укосы и служит предметом обмена. Заодно клевер выполняет за Красильникова часть корчевальных работ, ибо, по уверению товарища, после трехлетнего пребывания вокруг пней, клевер подпаривает их корни, ослабляет их и позволяет потом легко извлечь их из земли.

Хорошо работают и "летучие коровы" Красильникова – пчелки. Он имеет, кажется, шесть ульев и каждый улей дает 2–2½ пуда меду, всего, значит, около 15 пудов, на сумму 15 червонцев. Если принять во внимание, что продналога в той местности ложится на двор не более 20–30 пудов (брат Красильникова, крестьянин соседней деревни, обложен всего около 10 пудов), то доход с одного улья покроет полностью весь продналог. А за остальной мед можно купить и корову, и лошадь.

Вот вам и ключ к легчайшему подъему безлошадной бедноты: свиноводство, пчеловодство и огород на усадебной земле. Это доступно всякому бедняку, и, в крайности, на эти нужды они должны найти минимальный кредит в комитете взаимопомощи, объединяясь в артель пчеловодов, пользуясь содействием земотдельского инструктора. Это доступно даже инвалидам.

Далее, он получает овощи. С 70 квадратных саженей – 100 пудов корнеплодов (морковь, репа, свекла, брюква), то есть, – из расчета на десятину – 3400 пудов с десятины. Это полевым посевом, без грядок.

Капуста тем же способом со 100 кв. саженей – 75 пудов, то есть с десятины 1800 пудов.

И, кроме того, с избытком картошки, гороху, луку и т.п.

Затем, очень ценные семена собственных семенников. Далее, 13 уток, свинка (или две, забыл уже).

Построен и почти закончен светлый, удобный домик, небольшой амбарчик и т.д.

Минувшей весной Красильникова партком назначил заведующим рабочего клуба при фабрике. Подчинился Красильников. Начал развертывать работу. Ухитрился бегать на хутор (верст 7–8) и вовремя быть на своем месте. Квартиру ему не могли дать. Ютилось в одной комнатке шесть душ. В конце концов задохся без воздуха, захворал и умер второй ребенок. Это было как раз во время моего пребывания там. Без восклицаний, без вздохов отвез товарищ вечером тело ребенка к себе на хутор. А рано утром в одном уголке хутора сами вырыли могилку, сами положили ребенка, сами закопали. Весною обсадят могилку душистыми цветами и для памяти о тяжелых годах притащат из речки тяжелый камень вместо памятника. Вот вам и новый для деревни быт.

Умершие дети, как две вехи, отметили две полосы в жизни товарища. Холод и духота. Без тепла и без воздуха. Но такова уж пролетарская доля.

Едва Красильников развернулся было на клубной работе, как секретарь райкома (человек в партийном отношении совсем новый) снял Красильникова с работы в клубе и в довольно оскорбительной форме стал намекать, что Красильников должен бросить свое хозяйство. Почему? Почти половина родниковских рабочих имеют такое же хозяйство и даже более крупное, имея 1–2 коровы. Имеют хозяйство и коммунисты-рабочие.

Красильников напомнил, что он неоднократно предлагал нескольким коммунистам образовать вместе с ним коммуну, взяв в качестве фундамента его хутор. Но те не пошли. Ему некуда было деваться.

Он не оставлял работы среди крестьянства словом и делом, главное – делом. Завоевал доверие крестьянства ближайших волостей. Завоевал доверие враждебного раньше учительства и был избран в председатели районного отделения просвещенцев. Чего от него хотят? Возложили бы на него работу в 2–3 ближайших волостях, обязали бы его поставить на ноги кооперацию, народный дом сельскохозяйственного товарищества, политработу и требовали бы практических результатов. Либо, оторвав от деревни, дали бы работать в фабричном клубе, но уже не дергали бы хоть с годик. И, во всяком случае, отнеслись бы с некоторым интересом к той работе, которую он на диком месте проделал на виду у крестьян, подняв в их глазах престиж коммуниста как строителя нового культурного хозяйства.

Чем все это сейчас закончилось – еще не знаю. Красильников, утром похоронив ребенка, вечером ехал вместе со мной в Москву хлопотать по крестьянским делам своего района: насчет плугов, насчет пальмового дерева для кустарей, насчет передвижного кинематографа, насчет картофелетерочного завода и маслоделки. Он засуетился тут по крестьянским делам, я – по своим, и мы потеряли из виду друг друга. А переписываться некогда. Последнее письмо он мне прислал, когда вернулся с крестьянами с выставки. По его инициативе группа передовых крестьян постановила начать у себя проведение плана обновления всего хозяйства на новых началах. Прислали мне этот интересный план.

 

Дела и люди: В 4 кн. Кн. 2. Лед прошел. М.; Л., 1924

 

в начало

 

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ ВОЛХОВСТРОЯ[8]

 

Собственно говоря, легких дней у Волховстроя и не было. Но сейчас я хочу рассказать о наиболее тяжелых днях строительства. И, к сожалению, не могу поручиться, что впредь не встретятся еще более тяжелые дни.

У каждого хорошего дела врагов бывает много. У Волховстроя врагов сверх нормы. Перечислять их не буду. Но вреднее всего те враги, которые не признают себя врагами, а, наоборот, маскируются друзьями.

Лично мне Волховстрой открыл глаза на один мучительный вопрос: в какой мере властен над волей коммунистической партии бюрократический механизм нашего государства. Увы, сила бюрократического механизма чудовищно велика. И горше всего то, что во враждебной нам механике бюрократии далеко не последнюю роль играют и коммунисты, занимающие ведомственные посты. Глупо валить все на одних спецов, примазывавшихся буржуев и т.п. Наши ребята тоже хороши.

Скажу прямо, как это ни горько. Когда Волховстрой будет достроен и даст энергию Питеру, я скажу:

– Это – чудо!!!

Ибо Волховстрой будет достроен вопреки стараниям почти всего государственного аппарата сорвать строительство. Волховстрой – это многосторонний наш экзамен. Экзамен нашей интеллигенции. Экзамен коммунистической партии. Экзамен государственному аппарату. Экзамен профсоюзам.

По вопросу же, который так мучил тов. Ленина, – об улучшении государственного аппарата, – история Волховстроя дает печальный ответ.

Речь идет о том, насколько удается нам спасать наши начинания из-под губительного действия бюрократии, а вовсе не о том, насколько мы подчиним себе бюрократию.

Люди, как будто настроенные очень благожелательно, перебрасывают, точно футбольный мяч, этот злосчастный Волховстрой. Еще комиссия, еще обследование, еще ревизия, еще согласование, еще пересмотр, еще экспертиза, еще авторитетная экспертиза. И вдруг неожиданный, оглушительный удар по голове: новый пересмотр сметы.

Сегодня 5 декабря. Любой чиновник Наркомфина знает, какого числа и сколько именно получит в декабре он жалованья. А Волховстрой 5 декабря еще не знает, сколько и когда будет отпущено ему на декабрь. И при этих условиях надо круглые сутки вести бешеным темпом работы на бешеной реке. Надо согласовать заготовки материалов, постройки, заграничные заказы, расплату с рабочими, с трестами.

Вот вам и плановое хозяйство! А Госплан вырабатывает план промышленного строительства на 5 лет вперед. Тут громаднейшее строительство не знает за две недели, получит ли оно деньги, в какой срок и сколько. И это несмотря на горячее сочувствие всех питерских организаций, несмотря на упорную волю ВЦИК, несмотря на мощное покровительство Ильича.

Ну, разве не чудом будет завершение работы на Волхове?

Часть руководителей ВСНХ – против строительства. Наркомфин – тоже. Главное управление государственных сооружений – тоже. Электрострой – тоже. С Внешторгом скандалов было предостаточно. О менее влиятельных и говорить нечего.

Руководители строительства работают точно на минированной площади, которая может вдруг от взрыва расступиться и поглотить их вместе со всеми работами.

Когда работа будет закончена, на торжестве будут произноситься праздничные речи, появится много именинников из числа тех, кто ныне гробокопательствует. А когда гости разъедутся, иллюминация погаснет, инженер Графтио соберет вокруг себя ближайших сотрудников, все оглядят друг друга с ног до головы.

– Неужто это мы? И все живы? И с ума не сошли? И в Волхов с плотины не бросились? И в тюрьму не попали? И станцию построили? Вот чудеса, братцы!.. Прямо тысяча и одна ночь!..

Тогда Гастев прикажет своим спецам изучить досконально этих диковинных строителей при помощи всех точных инструментов психофизиологической своей лаборатории.

А пока что тянутся тяжелые будни. На Волхове свыше 10000 человек взнуздывают стихию. В Москве инженер Графтио, как щепка, носится по волнам бюрократической стихии, которую взнуздать бессильны даже Ленин, даже компартия.

В волховстройскую трагедию вмешалось новое действующее лицо – реорганизованная РКИ[9] и ЦКК[10]. Собственно говоря, РКИ десятки раз ревизовала волховские работы. Но нынешняя сочла, что до нее ничего не было. Ни ревизий, ни комиссий, ни Госплана, ни ЦЭС (Центральный электротехнический совет) – ничего. Так, мрак времен и хаос. И настоящая история начнется только с такого-то числа мартобря, когда тысяча первая комиссия РКИ выедет на ревизию. Выехали. Работали. Надо сказать правду, работали усердно, добросовестно, стараясь вникнуть в каждую отрасль. Сидели на Волхове 67 дней (прежние больше недели не засиживались). Задали в письменной форме 1555 вопросов. Составление ответов потребовало 1500 рабочих человеко-дней. Представленные ответы весят около 3 пудов бумаги.

Выводы ревизоров были убийственны. Не говоря уже о множестве недостатков в работах и отчетности, ревизоры поставили два тревожных вопроса.

Первое: денег отпущено уже 50 процентов общей стоимости сооружения. А работ исполнено всего 25 процентов.

Второе: едва ли имеет смысл строить такую большую станцию (80000 лошадиных сил) на этой плохонькой речонке. Пожалуй, воды не хватит в ней для станции.

К немалому удивлению ревизоров, при обсуждении их доклада в заседании президиума ЦКК и коллегии РКИ выводы их не только не были утверждены, но даже не встретили ни в ком поддержки и сочувствия. Наоборот, резче всех оценил ошибочный подход ревизии к делу народный комиссар РКИ тов. Куйбышев.

Это – новый факт в истории РКИ. Выступление главы ведомства против подчиненных ему ревизоров в присутствии ревизуемых, открытое осуждение не только работы спецов, но и приставленного к ним коммуниста за неправильную, недостаточно объективную постановку самой ревизионной задачи – это должно подействовать освежающе на всех работников РКИ.

В самом деле, представим себе, что людей послали бы отревизовать работу губземотдела. А они попутно возбудили бы вопрос: действительно ли земля имеет форму шара. Ясно, что это не их ума дело. Кто-то другой исследовал этот вопрос. Их дело рассмотреть, хорошо ли на одном клочке земного шара ведется земработа. Так и с Волховом. После того как весь цвет российской электротехники одобрил сооружение станции, после того как пять лет на глазах всего мира идет постройка, после экспертизы крупнейших иностранных строителей, вдруг в 1923-м году двум-трем молодым людям из РКИ поставить под сомнение самый проект станции – претензия непомерная.

Довольно страшно представился и второй вопрос. Да, денег отпущено около 50 проц. общей стоимости сооружения. А что сделано за эти деньги? Сложите стоимость исполненных работ со стоимостью заготовленных материалов. Получится почти сумма отпущенных за все это время средств. У ревизоров же стоимость заготовленных материалов как-то выпала, и получилось, что деньги потрачены, а работ по этим деньгам исполнено мало.

Но самый главный вопрос заключался все же в решении будущих судеб строительства. В какой срок закончить постройку и сколько средств затратить в этом году. И здесь ЦКК разошлась с заключением ревизоров. Президиум ЦКК совместно с коллегией РКИ высказались единогласно за вариант №1, т.е. за окончание работ и подачу тока в 1925 году. Все прочие варианты удорожали общую стоимость станции, отсрочивали окончание работ до 1926 года и даже 1927 года, обрекая Петроград на пережог иностранного угля и другие неприятности.

Между прочим, именно этот проект выдвигало само управление строительством, как наиболее экономный.

Тов. Куйбышев правильно отметил, защищая этот вариант, что Волховстрой приобрел помимо хозяйственного значения еще и гигантское политическое значение. Всякое поражение на волховском участке фронта может тяжело отозваться и в Европе, и в Советском Союзе, как среди рабочих, так и среди технических и научных работников.

Ведь лучше всяких фраз и резолюций Волховская станция скажет всему миру: вот результат действительного союза науки и труда. Вот первый внушительный камень для здания обновленной светлой (ибо электрифицированной) России.

Я был бы рад, если бы в лице ЦКК Волховстрой приобрел мощного заступника и друга, особенно на то время, пока Ильич еще не у руля. Сама ЦКК – детище Ильича, и Волховстрой, как всем нам известно, был его любимым предприятием.

Может быть, ЦКК уменьшит трудности и препоны на пути Волховстроя. Только уменьшит, ибо совсем уничтожить их никто не может.

В заключение я хочу привести один из примеров травли против Волховстроя. Еще в Совнаркоме я слышал брошенную товарищами из Наркомфина фразу, что Волховстрой, пользуясь покровительством свыше, переплачивает на всем большие деньги.

Через несколько дней в "Трудовой Копейке" какой-то С. Григорьев написал, что Волховстрой платит за цемент ровно вдвое дороже, чем ГУГС (Главное управление государственными сооружениями), и в доказательство приводил какие-то цифры.

По моему совету, главный инженер строительства тов. Графтио запросил ГУГС: где это ему удается столь удачно и дешево покупать цемент?

ГУГС ответил, что он понятия не имеет о цифрах, приведенных С. Григорьевым, что, по-видимому, "сведения эти касаются заготовок истекшего операционного периода 1922–1923 года. Что же касается крупных заказов текущего операционного периода (1923–1924 гг.), то к ним еще не приступлено".

И даже приводятся средние сметные цены, вполне совпадающие с ценами Волховстроя.

Отсюда следует, что шустрый "копеечный" публицист сравнивает прошлогодние цены ГУГСа с нынешними ценами Волховстроя, чтобы обвинить последний в мотовстве.

Не следовало бы в советской печати поощрять нравы прежних "копеек".

 

Дела и люди: В 4 кн. Кн. 2. Лед прошел. М., Л., 1924

 

в начало

 

ЛЕД ПРОШЕЛ[11]

 

Такого ледохода на Волхове не было с 1882 года. Годом раньше сила ледохода особого значения не имела, ибо течение реки не было еще заграждено. И годом позже, в 1925 году, тоже не особо важно, сильно ли пойдет лед: к тому времени вырастет на реке плотина чуть ли не вечной прочности. А вот нынешней весной ледохода ждали с тревогой. Только-только успели закончить работы по установке кессонов плотины. Могли бы кончить значительно раньше, да слишком велика дань временем, уплачиваемая чудовищу-бюрократизму.

Очевидцы рисуют картину очень сильными штрихами. Мне особенно запомнились некоторые. Льдина наползала на льдину, становились дыбом, образовывали нечто вроде колоды карт, где каждая ледяная карта с аршин толщиною. Когда края льдин обламывались, раздавался треск и грохот. К этому присоединялась боевая музыка взрывов и снарядных разрывов. Там шла настоящая война. Пока можно было двигаться по льду, подрывники закладывали солидные порции взрывчатых веществ в указанных инженером местах ледяного покрова. Когда началась подвижка льда, пришлось установить на берегу минометы и громить лед минами с берега. Калибр снарядов приходилось увеличивать, поскольку и враг напирал довольно-таки упорно.

Один питерский спец, склонный к паническим преувеличениям, определил вес напирающей массы льда цифрой оглушительной, хотя и трудно вообразимой:

– Два миллиона кубов ледяной массы, бешено рвущейся на сооружение.

Сколько там было кубов льда никто так и не подсчитал. Но стало жутковато, когда яростный напор воды и льда дошел до высшей точки: под водой скрылись все кессоны, и стихия принялась глодать нижнюю часть перекинутого над кессонами временного деревянного моста.

В эти минуты и часы экстренно прибывшие на работы представители ленинградского пролетариата вместе с руководителями строительства и со всеми рабочими испытывали, вероятно, немалое волнение. Ну, что если неправильные технические расчеты или неправильное выполнение работы имели теперь последствия в виде крахнувших кессонов или иных сооружений? Этот крах стоил бы очень дорого не только ответственным работникам строительства, но и всей революции. Какой злобный, глумливый вой подняли бы внутренние и внешние враги наши!!! Какое злорадство над советскими техниками и строителями зашумело бы отовсюду. И, может быть, даже в пролетарские ряды закралось бы сомнение: да есть ли у нас, в самом деле, надежные и знающие строители? А уж как трудно было бы проводить ассигнования на другие очередные строительства большого масштаба!

В эту историческую ночь на Волхове под грохот льдов и бешеной реки решалась большая задача.

А волховские строители, во главе с невозмутимым Г.О. Графтио, уверяют, что они были спокойны и ни капельки не сомневались в прочности их детища. Во-первых, расчеты все сделаны правильно. Во-вторых, работу все выполняли на совесть, по-революционному, с готовностью не щадить сил для успеха. В-третьих, у строительства была организована "служба предсказаний", предположения которой о размерах и темпе ледохода оправдались на практике.

Одним словом, лед прошел. Схлынула вешняя вода и все кессоны оказались невредимы, как и прочие сооружения. Кое-какие царапины не в счет. Без этого не могла обойтись всерьез драка с такой упрямой стихией, как Волхов. Шабаш, Волхов! Отгулял свое время. Через несколько дней будет закончена плотина, а затем здание электростанции, оборудование, и тогда будьте любезны, товарищ Волхов, ежедневно поставлять с осени 1925 года по миллиону человеко-дней (считая 3 смены по 8 часов) славному Ленинграду. Миллион электрических рабов, питающихся только водой, требующих присмотра только сотни монтеров, техников и рабочих. Какой Александр Македонский или Цезарь мог похвастать такой победой и таким трофеем после нескольких лет бескровной войны? Когда на Волхове торжественно двинут рычаг, не только в Ленинград пойдет живительный, светозарный, теплоносный, чудесный ток. Он обежит города и села великого Союза советских стран, зажжет бодрость, веру в наши творческие силы, желание ускорить осуществление заветной мысли Ильича. – Электрификации.

И за рубежом ток волховской гидростанции сделает свое чудесное дело. Кинофильма с работ на Волхове с начала до конца должна обойти весь мир.

Лед прошел... Страшное позади. Но будни строительства на Волхове еще впереди. И как ни хороша "служба предсказаний" у тов. Графтио, вряд ли она предскажет ему с точностью, когда, где и какие заторы и зажоры встретятся ему осенью при прохождении сметы на предстоящий год.

Вот так-то и в судьбах нашей революции.

Лед прошел... Давно ли бушевала стихия контрреволюции, покрывая мутью бесконечные просторы от Архангельска до Владивостока и Тифлиса, оставляя только небольшой красный островок, не более древнего удельного княжества Московского? Давно ли стучались льды об утесы Ленинграда и в ворота Тулы? Давно ли?..

А теперь лед прошел...

Какие-то Макдональды[12] пытаются розовой меньшевистской ленточкой взнуздать великую революцию и, взнуздав, посадить в седло банкира. Сколько же исторической слепоты отпущено природой мелкобуржуазным деятелям?..

Неужели Макдональды надеются, что после "колючей проволоки", натыканной вокруг нас господином Клемансо[13], после бичей и скорпионов от Керзона и Ллойд-Джорджа[14] мы соблазнимся розовой ленточкой и подставим шею под ярмо?

Вспоминаю дни Генуэзской конференции[15]. С каким парадом ее открывали, какого "тарараму" на весь мир наделали! Комиссии, подкомиссии, приемы, банкеты, завтраки. Самого итальянского короля мобилизовали в надежде, что большевики от почета размякнут и, как ворона в басне Крылова, выронят крепко зажатый сыр.

Вспоминаю речь Ллойд-Джорджа. Как развязно, как самоуверенно он говорил! А вся мелкотравчатая дипломатическая братия, свезенная в Геную в качестве статистов, смотрела ему в рот, млела от восторга, закатывала глаза под лоб и аплодировала.

Ллойд-Джордж осроумничал:

– Вы, большевики, хотите попасть на наш пароход. Но мы должны прежде вас прощупать: что вы за пассажиры?

По-русски это означало: отдай долги, верни собственность капиталистам.

Чичерин[16] держал длинные речи на французском языке и сам же переводил их на немецкий и английский. Многие даже удивлялись его учености.

А в переводе на русский его изящная речь значила:

– На-ко, выкуси.

И Ллойд-Джордж не выдержал" русского угощенья и сковырнулся за борт того самого парохода, куда приглашал нас за неподходящую плату. Время тогда для нас было потруднее, чем сейчас. Каждый номер московских газет гудел поволжскими стонами: голод, голод, голод.

С тех пор прошло две весны. Статистики и экономисты подсчитали, что посевная площадь и валовой сбор хлебов осенью достигнут примерно 80 процентов довоенного уровня.

Так неужели же Макдональд так наивен, что надеется в Лондоне получить то самое, что не мог в Генуе получить Ллойд-Джордж? И только за Макдональдовы приятные глаза, за то, что он лидер II Интернационала? Пусть переведут Макдональду на английский язык маленькую, не очень, правда, изящную притчу насчет его Интернационала.

Прошлым летом мне довелось быть на Кавказе и посещать санатории для рабочих. Некоторые рабочие пили по указанию врачей слабительную минеральную воду и, выпивши, говорили:

– Опять придется бежать во II Интернационал.

– Куда?

– Во второй Интернационал... в уборную, одним словом.

Не очень большой почет оказывают этому Интернационалу русские рабочие. Не более, чем либералам и консерваторам. И уж, во всяком случае, в рабочих кругах незаметно желание заплатить Макдональду больше, чем Ллойду-Джорджу, только потому, что первый состоит в одном Интернационале с Даном[17] и Черновым[18].

В Лондоне банкиры составляют загребущие меморандумы, министры-меньшевики произносят назидательные речи насчет того, что в порядочном обществе долги полагается платить! А весна движется своим порядком.

Лед прошел... Страшная зима позади. Пусть советская делегация в Лондоне получит наш первомайский привет и помнит крепко:

– Лед прошел...

 

Дела и люди: В 4 кн. Кн. 2. Лед прошел. М., Л., 1924

 

в начало

 

к содержанию << >> на следующую страницу