(1905–1964)
Василий
Семенович Гроссман родился в Бердичеве, в семье интеллигентов.
Окончил Первый Московский государственный университет, химическое отделение
физико-математического факультета. Первый его рассказ «В городе Бердичеве»
(опубликован в апреле 1934 г. в «Литературной газете») получил высокую оценку
A.M. Горького, затем в руководимом Горьким альманахе «Год XVII» (альманах
четвертый) была помещена повесть Гроссмана «Глюкауф». Написанные им в 1934–1936
гг. повести и рассказы составили две книжки – «Счастье» и «Четыре дня». С 1936 г. и до начала
войны он работал над романом-трилогией «Степан Кольчугин», написал две книги в
четырех частях, которые были опубликованы во время войны. В дальнейшем к
«Степану Кольчугину» писатель не возвращался. Всю войну В. Гроссман находился в
действующей армии в качестве специального корреспондента газеты «Красная
звезда». В своих очерках и корреспонденциях, в рассказах и повестях он всегда
выступал не только как публицист, но и как пропагандист, военный обозреватель,
историк. Очерк «Глазами Чехова», статья «Направление главного удара», повесть
«Народ бессмертен», десятки других публикаций снискали заслуженное признание
читателей. В июне 1946 г. в «Литературной газете» появилась его статья «Памяти
павших», позже вышла книга «Годы войны». Наиболее значительные его произведения
послевоенных лет – роман
о Сталинграде, начатый еще во время войны, «За правое дело» (был опубликован в
журнале «Новый мир» в 1952 г.) и «Жизнь и судьба» (завершен в 1964 г.,
опубликован в 1988 г.).
ВОЛГА –
СТАЛИНГРАД[1]
Долог путь от Москвы до
Сталинграда. Наша машина шла фронтовыми дорогами, мимо прелестных рек и зеленых
городов. Мы ехали пыльными проселками, укатанными грейдерами; ехали яркими
синими полднями, в горячей пыли, и на рассвете, когда первые лучи солнца
освещают пышно налившуюся краской рябину, ехали ночью, и луна и звезды блестели
в тихих водах Красивой Мечи, золотой рябью плыли по молодому быстрому Дону.
Мы проехали через Ясную
Поляну. Вокруг яснополянского дома пышно разрослись цветы, через открытые окна
в комнаты входило солнце, и свежебеленные стены сияли. Лишь плешины на земле
возле могилы, где немцы закопали восемьдесят убитых, да черные следы пожара на
дощатом полу дома напоминали о немецком вторжении в Ясную Поляну. Дом отстроен,
снова цветут цветы, снова торжественна своей великой простотой могила; тела
вражеских солдат отвезены от нее и похоронены в огромных воронках от тяжелых
немецких фугасок, упавших на яснополянскую землю. И места эти поросли сырой
болотной травой.
Мы едем все дальше по
прекрасной земле, охваченной тревогой войны. Всюду: на полях, во время пахоты и
молотьбы, за лошадьми, впряженными в плуги, на тракторах и комбайнах, за рулем
грузовиков трудится русская женщина. Это она первой вбежала в подожженный
немцами яснополянский дом, это она ровняет лопатой не имеющую конца-края
дорогу, по которой идут танки, боеприпасы, скрипят колесные обозы. Русская
женщина приняла на свои плечи тяжесть огромного урожая – сняла
его, связала в снопы, обмолотила зерно, свезла на ссыпной пункт. Ее загорелые
руки не знают покоя от зари до зари. Она правит прифронтовой землей. Подростки
и старики помощники ей. Нелегко дается женщине работа. Вот, утерши пот,
помогает она лошадям тащить вязнущую в песке груженную тяжелой медью зерна
подводу. Стучит топором на лесозаготовках, валит толстые стволы сосен, возит
паровозы, дежурит на речных переправах, носит письма, до зари работает в
конторах колхозов, совхозов, МТС. Это она по ночам не спит, ходит вокруг
амбаров, стережет свезенное зерно. Она не боится великой тяжести труда, она не
боится ночной прифронтовой жути, глядит на дальний свет ракет, покрикивает,
стучит в колотушку. Шестидесятилетняя старуха Бирюкова ночью пошла караулить
амбары, вооружившись окованным железом сковородником, а утром, смеясь,
рассказала мне: "Темно, луны еще нет, один прожектор ходит по небу. Только
я слышу – подбираются какие-то к
амбару, замок пробуют. Сперва испужалась, думаю: что я, старуха, им, окаянным,
причинить могу? А потом, как вспомнила, каким потом кровавым мои дочки этот
урожай для моих сынов собрали, подошла тихо, наставила свой сковородник, да как
зареву почище городового: "Стой, ни с места, стрелять буду!" Ну, они
так и ахнули в бурьян, зашумели. Отбила я их сковородником от амбара".
Нелегко трудится русская женщина, принявшая в свои руки громаду труда в поле и на заводе. Но тяжелей трудовой ноши та тяжесть, которую несет ее сердце. Она не спит ночи, оплакивая убитого мужа, сына, брата. Она терпеливо ждет письма от пропавших без вести. Своим прекрасным, добрым сердцем, своим ясным разумом переживает она все тяжелые неудачи войны. Сколько скорби, сколько широкого и ясного ума в ее мыслях, в ее словах, как глубоко и мудро поняла она грозу, грохочущую над страной, как добра, человеколюбива и терпелива она!
Нашей армии есть, что защищать, ей есть, чем гордиться, – и славным прошлым, и великой революцией, и обширной богатой землей. Но пусть гордится наша армия русской женщиной – прекраснейшей женщиной земли. Пусть помнит армия о жене, матери, сестре, пусть боится пуще смерти потерять уважение и любовь русской женщины, ибо нет на свете ничего выше и почетней этой любви.
О многом думалось по дороге к Сталинграду. Ведь длинна эта дорога. Вот уже другое время: часы здесь на час вперед. Вот и другие птицы – большеголовые коршуны на толстых мохнатых лапах неподвижно укрепились на телеграфных столбах, по вечерам серые совы тяжело, неловко летают над дорогой. Злей стало дневное солнце. Ужи переползают дорогу. И степь уже другая – пышное многотравие ее исчезло. Степь коричневая, жаркая; она поросла пыльным бурьяном и полынью, тощим, жалким ковылем, льнущим к потрескавшейся земле. Волы тащат телеги. Вот и двугорбый верблюд стоит среди степи. Все ближе Волга. Физически ощущается огромность захваченного врагом пространства, страшное чувство тревоги давит на сердце, мешает дышать. Эта война на юге, война на Нижней Волге, это ощущение вражеского ножа, зашедшего глубоко в тело, эти верблюды и плоская выжженная степь, говорящие о близости пустыни, – вызывают чувство тревоги.
Отступать дальше нельзя. Каждый шаг назад – большая и, может быть, непоправимая беда. Этим чувством проникнуто население приволжских деревень, это чувство живет в армиях, защищающих Волгу и Сталинград...
Ранним утром мы увидели Волгу. Река русской свободы глядела сурово и печально в этот холодный и ветреный час. Низко неслись темные облака, но воздух был ясен, и на много верст был виден белый обрывистый правый берег и песчаные степи Заволжья. Светлая волжская вода широко и свободно шла меж огромных земель, точно могучий металл, прочно соединивший правобережье и Заволжье. У высокого берега вода бурлила, вертела арбузные корки, точила осыпающийся песчаник, волна вздыхала, колебля бакен. К полудню ветер разогнал облака, сразу стало жарко, и Волга засияла под высоко и круто поднявшимся солнцем, поголубела, воздух над ней подернулся легким синеватым туманом, мягко и спокойно лежал у воды песчаный луговой берег. Одновременно радостно и горько было глядеть на прекраснейшую из рек. Пароходы, выкрашенные в зелено-серую краску, закрытые увядшими ветвями, стояли у причалов, легкий дымок едва поднимался над трубами, – они сдерживали свое шумное, живое дыхание, боясь быть замеченными врагом. Всюду к самому берегу тянутся окопы, блиндажи, противотанковые рвы. У некогда шумных переправ, где беспечно толпились люди, скрипели подводы, груженные арбузами и дынями, где шныряли мальчишки с удочками, теперь стоят зенитные пушки, сдвоенные и счетверенные пулеметы, вырытые укрытия, замаскированные грузовики, рассредоточившись, ожидают очереди. Война подошла к Волге. Нигде так не звучала артиллерийская канонада, как здесь, над волжским простором. Звук артиллерийской стрельбы, не стесненный преградами, усиленный эхом, звучит здесь во всю полноту, могуче перекатываясь, поднимается от земли к небу и вновь опускается от неба к земле. Этот торжественный грохот напоминает людям о том, что война вступила в решающую полосу, что отступать дальше нельзя, что Волга – главный рубеж нашей обороны. И по ночам старухи в волжских деревнях рассказывают одну и ту же сказку о пленном немецком генерале, который сказал захватившим его бойцам: "У меня приказ такой: возьмем Сталинград – дальше за Волгу пойдем. Не возьмем Сталинграда – придется нам обратно за свою границу идти, не удержаться нам тогда в России". Это, конечно, сказка, но в этой сказке, как во всякой сказке, придуманной народом, больше правды, чем в другой были. И мысль о Волге и Сталинграде, о главной и решающей битве владеет всеми: стариками, женщинами, бойцами рабочих батальонов, танкистами, летчиками, артиллеристами.
В конце августа немцы напали на Сталинград с воздуха. Такой силы воздушного удара немцы не концентрировали ни разу за всю войну: противник произвел свыше тысячи самолето-вылетов. Он обрушил свои удары на жилые кварталы, на прекрасные здания центральной части города, он бил по библиотекам, по детской больнице, по госпиталям, по школам и другим учебным заведениям. Огромное зарево и клубы дыма поднялись над Сталинградом, протянувшимся свыше чем на шестьдесят километров вдоль берега Волги. Долгие часы один из прекраснейших городов Советского Союза подвергался чудовищной бомбежке. Немцы, конечно, знали, что все заводы находятся на окраине города. Но били они главным образом по центру. Мы не собираемся укорять их за это. Поднявшим меч внятен лишь язык меча.
Одновременно с воздушным налетом противник рвался к Волге северней города. Колонна танков и следующие за танками грузовики с мотопехотой некоторое время непосредственно угрожали северной окраине Сталинграда в районе Тракторного завода. Удар врага отразила противотанковая часть подполковника Горелика и зенитчики подполковника Германа. Вместе с ними сражались рабочие батальоны Тракторного завода и "Баррикад", нашлись среди рабочих прекрасные артиллеристы, танкисты, минометчики. Прямо из заводских ворот выезжали танки, выкатывались орудия, вывозились минометы на поле боя. В эту огненную ночь заводы продолжали работать среди рева разрывов, в бушевавшем вокруг пламени. Много десятков тяжелых пушек и танков получила армия за два дня боев северо-западней Сталинграда. Прекрасно спокойное мужество рабочих, инженеров, начальников заводских цехов. Навсегда войдет в историю этой войны имя веселого и пламенного капитана Саркисьяна, первым встретившего тяжелыми минометами немецкие танки. Навсегда запомнится зенитная батарея лейтенанта Скакуна. Потеряв связь с командованием зенитного полка, она больше суток самостоятельно дралась с воздушным и наземным врагом. Ее атаковали с воздуха пикировщики, с земли – тяжелые танки противника. Земля и воздух, пламя и дым, чугунный грохот бомбовых разрывов, вой снарядов и пулеметных очередей смешались в единый хаос. На батарее были девушки-зенитчицы: прибористки, дально-мерщицы-стереоскопистки, разведчицы. Сутки дрались они рядом с товарищами-артиллеристами. "Подавлены, накрыли", – каждый раз думал командир полка, когда замолкали зенитки. И каждый раз снова слышалась четкая, размеренная пальба зенитных пушек. Сутки длился этот страшный бой. Лишь на следующий день вечером пришли с батареи уцелевшие четыре бойца и раненый командир. Они рассказали, что за время боя девушки ни разу не ушли в укрытия, а бывали минуты, когда нельзя было не уйти. Внезапный прорыв врага к городу был отбит. Положение упрочилось.
Так открылась первая страница эпопеи обороны Сталинграда – страница, написанная огнем и кровью, мужеством рабочих и любовью. Оборона Царицына и оборона Сталинграда. Кровопролитные бои снова идут в тех же местах, где красные войска обороняли Царицын[2]. Снова в сводках называются деревни и хутора, известные по обороне Царицына, войска идут мимо поросших травой старых окопов, описанных историками гражданской войны; немало участников обороны красного Царицына, рабочих, партийных работников, рыбаков, крестьян добровольцами идут оборонять красный Сталинград.
Мы приехали в Сталинград вскоре после налета. Еще кое-где дымились пожарища. Приехавший с нами товарищ сталинградец показывает нам свой сгоревший дом. "Вот здесь была детская, – говорит он, – а здесь стояла моя библиотека, а вон в том углу, где исковерканные трубы, я работал, – тут стоял мой письменный стол". Из-под нагромождения кирпича видны изогнутые остовы детских кроватей. Стены дома горячи, как тело покойника, не успевшее остыть. Ясное, беспечное небо смотрит сквозь прогоревшую крышу. Над зданием детской больницы имени Ленина видно скульптурное изображение орла; одно крыло орла отбито осколком бомбы, другое простерто для полета. Стены и колоннада погибшего Дворца физкультуры покрыты копотью пожара, и на черно-бархатном фоне ослепительно выделяются две белые скульптуры нагих юношей. На окнах пустых домов дремлют холеные сибирские кошки, зеленые вазоны дышат свежим воздухом сквозь выбитые стекла. Мальчики собирают возле памятника Хользунову[3] осколки бомб и зенитных снарядов. В тихий вечерний час печальна розовая красота заката, глядящего через сотни пустых оконных глазниц. Над многими зданиями прибиты мраморные мемориальные доски: "Здесь помещался штаб обороны Царицына". В центральном сквере стоит каменная колонна с надписью: "Пролетариат красного Царицына борцам за свободу, погибшим в 1919 году от рук врангелевских палачей".
Сталинград живет и будет жить. Нельзя сломить воли народа к свободе. Рабочие отряды расчищают улицы, дымят заводские трубы, а небо покрыто круглыми облачками зенитных разрывов. Люди сразу привыкли к войне. На паром, переправляющий к городу войска, то и дело налетают неприятельские истребители и бомбардировщики. Рокочут пулеметные очереди, бьют зенитки, а матросы, поглядывая на небо, едят сочные ломти арбуза, мальчишка, свесив с парома ноги, внимательно следит за поплавком своей удочки, пожилая женщина, сидя на скамеечке, вяжет чулок. Каждый день на фронт уходят новые рабочие отряды. Сталинград стал в строй пролетарских крепостей страны: Тулы, Ленинграда, Москвы. Эти крепости неприступны. Мы входим в подворотню разрушенного дома. Население дома обедает на столах, устроенных из досок и ящиков, дети дуют в миски с горячими щами. Один из военных товарищей поднимает с земли полуобгоревшую книгу. "Униженные и оскорбленные", – читает он вслух, оглядывает сидящих на узлах женщин и вздыхает. Подошедшая школьница, поняв ход его мыслей, говорит сердито: "К нам это не относится, – мы оскорбленные, но не униженные. Униженными мы никогда не будем".
Ночью мы ходим по улицам. В небе гудение моторов, бесшумно сталкивается свет наших и немецких прожекторов. Торжественно выглядят прямые улицы, пустынные широкие площади. Позвякивают винтовки патрулей. Рокоча, движутся танки, танкисты внимательно оглядывают улицы. Идет пехота, тяжело и грузно шагая по асфальту. Лица бойцов сосредоточенны и задумчивы. Наутро бой. Бой за Волгу, за Сталинград. Вспоминается весь далекий путь: вновь ожившая, торжественная и тихая Ясная Поляна; пчелы на могиле Толстого; благородный и верный труд крестьянок на широких полях прифронтовой полосы; Красивая Меча при свете луны; старушечьи сказки о пленном немце, сказавшем: "Не возьмем Сталинград – не удержаться нам тогда в России"; грохот артиллерийской канонады над Волгой; бронзовый летчик Хользунов, глядящий в небо; матросы на волжской переправе... Горько воевать на Волге. Но нет, не только об обороне нужно нам думать. Здесь, на Волге, должна решиться судьба великой войны за свободу. Пусть здесь опустится на врага выкованный в тяжких испытаниях меч победы. А войска все идут, идут по темным улицам. Лица людей задумчивы. Эти люди будут достойны великого прошлого, революции, – тех, кто пал, обороняя красный Царицын от белогвардейцев. Эти люди достойны любви трудовой русской женщины, они не могут потерять ее уважения.
Гроссман Вас. Повести, рассказы, очерки. М., 1958
Июль
1943 года
ИЮЛЬ 1943 ГОДА[4]
I
Так же, как летом 1942
года, немецко-фашистские войска 5 июля 1943 года вновь перешли в наступление
против Красной Армии.
И снова над созревшими
полями пшеницы и ржи, над простором лугов, скромной красотой своей затмевающих
все цветники и роскошные оранжереи земли, над красным репьем, над
иван-да-марьей, над желтым львиным зевом и донником, над яркой дикой гвоздикой,
над сладостно цветущими по деревенским околицам липами, над речками и прудами,
заросшими тиной и жирным ярким камышом, над красными кирпичными домиками
орловских деревень, над мазаными хатами курских и белгородских сел поднялась в
воздух пыль войны.
И снова крик птиц, шум
кузнечиков, гудение оводов и шершней стали неслышными в пронзительном и ноющем
многоголосом реве авиационных моторов. И снова звезды и месяц ушли с ночного
неба, погашенные и изгнанные наглым светом бесчисленных ракет и фонарей,
повешенных немцами вдоль линии фронта.
Двести пятьдесят часов
шла битва на Орловско-Курском и Белгородском направлениях, битва, в которую
немцы бросили почти два десятка линейных и эсэсовских танковых дивизий, десятки
пехотных дивизий, десятки полков бомбардировочной и истребительной авиации,
большие массы артиллерии.
Вечером 4 июля в
немецких частях зачитывался приказ Гитлера, извещавшего фашистские войска о
начале боевых действий. Как всегда, высокопарным тоном фюрер говорил о битве,
которая должна решить судьбу войны.
Ночью саперные
батальоны разминировали минные поля, резали проволоку, расчищая путь для
танков, самоходной артиллерии и пехотных полков, которые должны были перейти в
решающее наступление.
План немецкого
командования был очевиден. Его расшифровку подсказывает сама конфигурация
фронта. Удар, нанесенный с двух сторон у основания Курского выступа, должен был
привести к тому, что движущиеся от Белгорода на север, а от Орла на юг
германские войска, соединившись, охватят в кольцо части Красной Армии,
расположенные в Курском выступе.
Надо думать, что,
достигнув успеха, немцы продолжали бы наступление уже в глубь страны, возможно,
что на Москву или в обход Москвы, – так же, как после успешной для них прошлогодней
операции на Изюм-Барвенковском направлении они тотчас же начали широкое
наступление на Кавказ и на Сталинград.
Народ и армия никогда
не забудут первого немецкого наступления летом 1941 года. На протяжении трех
тысяч километров, от моря до моря, шли германские полчища по советской земле.
Наступление летом 1942
года противник предпринял на меньшем протяжении, — то было наступление на юг.
Инерция наступательного движения немцев была преодолена лишь после того, как
они прошли многие сотни километров, захватили широкие пространства Дона,
Кубани, приволжских, прикаспийских степей, вышли к Волге и горам Кавказа. И вот
началось оно, третье немецкое наступление! Казалось, все обещало ему успех.
Район наступления на Белгородском и Курском направлениях был строго ограничен.
За сорок-пятьдесят минут можно объехать на автомобиле участок фронта, где немцы
собрали семьдесят пять процентов танковых дивизий, имеющихся у них на всем
советско-германском фронте. Каких только пышных названий танковых дивизий из
знаменитого корпуса СС ни встретишь здесь: "Адольф Гитлер",
"Великая Германия", "Тотенкопф", "Райх",
"Викинг". С конца марта и начала апреля бесконечные эшелоны и
автомобильные колонны везли к месту, где немцы предполагали захлопнуть в
огромный железный капкан наши войска, тысячи и десятки тысяч тонн снарядов. Ко
времени наступления они собрали по пять-восемь боекомплектов на дивизию, и это
составляло в общем своем весе многозначную цифру, которую мог бы принять во
внимание и геолог. На сорокакилометровом фронте прорыва на Курском направлении
противник сконцентрировал около тысячи артиллерийских орудий. И вот оно
началось, третье немецкое наступление.
Мне пришлось побывать в
частях, принявших на себя главный удар противника на Курском и на Белгородском
направлениях: в стрелковом полку, которым командует подполковник Шеверножук,
полку, встретившем удар немецкой армады возле одной железнодорожной станции[5]
между Орлом и Курском, станции, хорошо известной в мирные времена своими
яблоками, и на Белгородском направлении в истребительном артиллерийском полку,
входящем в часть подполковника Чевола. Эти два подполковника, вряд ли знающие о
существовании друг друга, в один день и в одни час встретили немецкие танки и
самоходную артиллерию, стремительно ринувшиеся с севера и с юга, с задачей
встретиться в Курске. Так ведь и говорилось немецким солдатам перед началом
наступления: "Сейчас вы получаете продукты на пять дней, следующая выдача
будет в Курске". Подполковник Евтихий Шеверножук – грузный
человек огромного роста с медленными, спокойными движениями, с медленным,
спокойным голосом. Он движется медленно, улыбается медленно, хмурится медленно.
Но иногда его огромное тело легко и быстро поворачивается и голос звучит
отрывисто, властно, сурово. Он человек, богатый великим опытом войны, испытавший
всю горечь отступления 1941 года, знающий силу наших наступательных ударов,
человек, знающий свою собственную силу, глубоко и спокойно уверенный в ней и
потому не любящий зря и без нужды показывать ее людям. Часть, в которую входит
полк Шеверножука, за пять дней выдержала тридцать две ожесточенные танковые
атаки, в этих атаках участвовало восемьсот германских танков, и вместе с
танками шла в атаку штурмовая пехотная дивизия "Огня и меча". Десять
тысяч семьсот человек и двести двадцать один танк потеряли немцы во время этих
атак.
Немцы предполагали
нанести ошеломляющий удар, но сами были ошеломлены тем сопротивлением, которое
встретили. "Это не война, – растерянно говорили пленные немецкие танкисты, – это не война, мы утюжили русские окопы гусеницами
тяжелых машин и сами видели, как из засыпанных траншей, из самой земли
поднимались черные от пыли красноармейцы и тут же, едва мы успевали отойти на
метр-два, били по нашим машинам бутылками и гранатами... Это не война, это
нечто большее".
Я был в полку в тот
день, когда его отвели на пять километров от станции, где вел он беспрерывный
стодвадцатипятичасовой бой. Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших
пушек и разрывам немецких снарядов. Капли недавно прошедшего проливного дождя
блестели на широких листьях лопухов и в венчиках цветов, повернутых к вышедшему
из туч солнцу. Когда раздавался особенно сильный разрыв, листва вздрагивала, и
тысячи капель вспыхивали на солнце. Десятки людей спали, лежа на мокрой земле,
укрывшись шинелями. Ливень наплескал воды в складки шинельного сукна, но люди
спали сладостно и глубоко, глухие к грохоту битвы, к шуму уходящей летней
грозы, к свету горячего солнца, к ветру, к гудению тягачей. Мне думается, что в
эти часы не было на всей земле людей, так свято достойных отдыха, чем эти
спавшие среди луж дождевой воды красноармейцы. Для них овраг, где земля и
листья содрогались от выстрелов и разрывов, был глубочайшим тылом, таким, как
Свердловск или Алма-Ата. Для них небо в искрах и белых облачках зенитных
разрывов, небо, по которому с воем развернулись и перешли в пике двадцать шесть
немецких пикировщиков, обрушившихся на железнодорожную станцию, было мирным
летним небом. Ведь несколько часов назад этот дым бомбовых разрывов, этот
земной прах, взметнувшийся вверх и, подобно струям черной воды, хлынувший вниз,
окружал их днем и ночью; они задыхались в пыли, она слепила их, забивалась в
ноздри, едкий дым проникал в глотку и легкие, и они среди визга разрываемого
металла всматривались в идущие на них немецкие танки. И яркое летнее солнце над
их головой казалось печальным, траурным, серым в высоком черном облаке, стоящем
над цветущим миллионами цветов полем смерти. Их плечи, руки и пальцы болели от
стрельбы, их спины ныли от тяжести снарядов и мин, которые подтаскивали они сто
часов к огневым позициям, их уши перестали воспринимать звуковые волны,
заполнявшие бушующее воздушное море. Вот они лежат и спят на мокрой траве,
среди цветов и мягких, шерстистых листьев лопуха. Шеверножук и его заместитель
подполковник Баргер лежат на склоне оврага и рассказывают о прошедших боях,
рассказывают вполголоса, словно боясь разбудить спящих.
К нам подходит
плечистый светлолицый сержант. Щеки его розовы, глаза смеются, маленькие
светлые усики закручены полукольцом под самые ноздри. Он обращается к
начальству с чеканной легкостью старого солдата, и все невольно улыбаются,
глядя, как он улыбается.
– Товарищ
подполковник, прибыл с командой автоматчиков, по вашему вызову.
– А,
очень хорошо, – сказал Шеверножук, – тут приехала концертная бригада, она устраивает
в честь нашего полка концерт. Будете присутствовать.
Сержант с одновременно
почтительным и смеющимся лицом говорит:
– Товарищ
подполковник, концерт это как бы отдых, лучше разрешите автоматчикам поспать,
это ведь тоже отдых. – И он со
сдержанным лукавством смотрит на подполковника.
–
Давайте, спите, – говорит
подполковник.
Сержант умудряется,
стоя в высокой траве, щелкнуть каблуками и уходит.
Рассказы командира
полка и его заместителя по политической части отлично дополняют друг друга,
помогают понять внутренние силы, определившие славный исход необычайно
жестоких, кровопролитных боев, по напряжению и по масштабу своему равных
величайшим битвам человечества.
Полк по составу своему
отражает многонациональный состав нашего государства. Большинство
красноармейцев – это русские рабочие и крестьяне, жители Курской,
Орловской и Московской областей, часть же бойцов – узбеки, казахи, татары. Все они, спаянные
трудовой дружбой и кровным братством войны, выступили в этих боях как единое,
нерушимое и могучее целое. Ни один человек во всем полку во время страшных
испытаний не проявил растерянности и слабости. Рядом стоят имена Пурги на,
Абдухаирова, Андрющенко, Стукачева, знаменитого в полку казаха Сати Балдеева,
дравшегося со своим ручным пулеметом против ста фашистов и победившего в этом
неравном бою. Еще в период затишья командование провело большую и кропотливую
работу, обдуманно проводило подбор людей для перевода боевой команды,
подаваемой по-русски, на национальные языки, с величайшим уважением и вниманием
относилось к нуждам красноармейцев нерусской национальности, свято блюло
великий и гордый принцип национального равенства. Эта работа принесла свои
плоды.
Великую службу
сослужили красноармейцам напряженные учебные занятия в период затишья,
многократные обкатывания танками. Многие из них участвовали в войне с самых
первых дней, стали квалифицированными рабочими и мастерами горячего и тяжкого
цеха войны. Хладнокровие красноармейцев в этих боях многообразно и богато.
Маленьким примером может послужить такая деталь, подмеченная командиром полка.
Когда в краткий миг затишья по ходу сообщения в окопы принесли обед, противник
внезапно открыл ураганный огонь из тяжелых артиллерийских и минометных батарей.
Подполковник Шеверножук увидел, как его красноармейцы, прервав обед, спокойно
сидят в окопах среди черного вихря поднятой взрывами земли, под пронзительным
воем осколков и прикрывают ладонями котелки, чтобы в суп не попала земля.
Как проявили себя
командиры стрелковых батальонов, встретившие главный удар противника?
– О, – улыбаясь, сказал мне Шеверножук, – командир теперь зубастый, управления из своих
рук не выпускает ни при каких обстоятельствах. Помню, сколько горя было в
первые месяцы войны из-за плохой связи. Кто справа, кто слева – сосед ли, противник, ничего не знаешь. В этих
боях, а ведь таких напряженных боев полк не вел ни разу, в дыму, в огне, под
зверской бомбежкой, при беспрерывных танковых атаках, ни разу не нарушалась моя
связь с батальонами и связь по радио и по телефону между батальонами. И внутри
батальонов связь телефоном и через связных такая прочная, словно нервы к мясу
приросли, – не вырвешь. А летом
сорок первого года связь, как паутина, была, чуть ветерок подует, – рвется.
Командиры батальонов:
капитан Зозулин, принявший на себя главный удар на станции Поныри, и майор
Чаялов, – воюют с первых дней войны, третий командир батальона, Лиходед, на
фронте больше года. Всех трех командиров батальонов связывает личная дружба,
окрепшая за долгие месяцы совместной работы. Командир полка и командир дивизии
были весьма озабочены тем, чтобы между комбатами завязывалась дружба, – они понимали, что в жестоком бою эта дружба
представляет такую же реальную силу, как налаженная связь, как правильное
размещение артиллерии и противотанковых ружей.
– В этих
боях, – говорит командир полка, – комбаты показали свою полную военную зрелость.
Как не похоже на первые дни войны! Ни разу ни один из комбатов не просил помощи
сверху. А ведь надо сказать прямо, два года назад завяжись такое, мне через
пятнадцать минут десять петиций было бы. А теперь говорят: "Справлюсь сам,
только обеспечьте то-то и то-то". И друг о друге помнят, как о самих себе.
– Надо
еще сказать, – говорит подполковник
Баргер, – о безукоризненном мужестве
командира. "Стоять насмерть", – это обязательный элемент его военной работы. В армии нет больше
штатских людей.
Нам пришлось через
несколько минут после этой беседы наблюдать маленький эпизод. Выходя из оврага,
мы столкнулись с небольшим отрядом красноармейцев. Среди них было несколько
темнолицых узбеков, несколько широкоскулых казахов, остальные были русские.
Внезапно из-за рощи вынырнуло до десятка немецких пикировщиков в сопровождении
"мессеров". Воздух сразу наполнился грохотом разрывов, урчанием
крупнокалиберных пулеметов, торопливой пальбой зениток. Командир маленького
отряда крикнул: "Огонь!"
И вот, наблюдая за
действиями, движениями красноармейцев, за выражением их лиц, я вдруг понял, в
чем тайна нашего успеха и почему бронированный кулак, занесенный Гитлером на
Курском направлении, бессильно опустился, не пробив нашей обороны. Эта горсть
людей, шедших, вероятно, получать ужин, внезапно застигнутых стремительным и
злым немецким налетом, с великолепным спокойствием, с неторопливостью умельцев
и мастеров, с точным расчетом умных и опытных рабочих военного дела, в течение
двух-трех секунд заняла позиции и открыла огонь из винтовок, автоматов, ручных
пулеметов.
Ни тени замешательства.
Казалось, выбирай они по полчаса положение для ведения огня, нельзя было бы
найти мест удачней, чем те, которые заняли они. Они стреляли со старательным
спокойствием рабочих, делающих умную, сложную, но хорошо знакомую им работу. И
вся земля вокруг вела такой же умный, старательный огонь. Прошла минута,
самолеты, встреченные плотным огнем, рванулись вверх, ушли на север, и красноармейцы,
деловито осмотрев оружие, собрались, молча пошли дальше, погромыхивая
котелками. За все время налета в маленьком отряде было произнесено всего лишь
одно слово – команда командира отряда "огонь!". Вот
так летом 1943 года наши красноармейцы встретили внезапный штурмовой налет
немецкой авиации.
Народ за два года
великих испытаний научился воевать так же, как умеет этот великий и талантливый
народ работать в поле, в шахте, в научной лаборатории, в горячем цеху.
II
Подполковник Никифор
Чевола, в прошлом грозненский рабочий, командир артиллерийской противотанковой
бригады, встретил немцев, когда они рвались на Белгородском направлении по
шоссе Белгород – Курск с юга на север. Это было как раз в те часы
и дни, когда стрелковый полк Шеверножука отбивал танковые атаки немцев,
стремившихся к Курску с севера на юг. Здесь истребительная бригада Чеволы
трижды вставала на пути германских танковых колонн, участвовала в огромных
сражениях, в сложном взаимодействии пехоты, танков, артиллерии, авиации, в великой
битве, шедшей в трех измерениях, с молниеносно возникающими и исчезающими
полюсами напряжения, битве, полной смерти, вражеского вероломства и хитрости,
тайных замыслов, ложных движений, внезапной страшной тишины и столь же
внезапных коротких и мощных ударов. Три раза пытались немецкие танки обойти
бригаду и три раза, разгадывая их замысел, Чевола встречал их внезапным
шквальным огнем. Первый раз ударил он в лоб танковой колонне. Второй раз
притаилась бригада в шестистах метрах от большака, ведущего к Обоянскому шоссе.
Пропустив девять "тигров", шедших углом в походном охранении, могучим
фланговым огнем ударили истребители по ста шестидесяти танкам, вперемежку с
бронированными транспортерами, ползущими, подобно железному удаву, по советской
земле. В течение пяти минут великолепные модернизованные пушки, делающие по
двадцать пять выстрелов в минуту, подожгли четырнадцать танков. Огромный
железный удав в облаке дыма и пыли сполз с дороги и ушел вправо, скрылся за
холмом.
Истребительная бригада,
угадывая движение немцев, высылая разведчиков, стремительно метнувшись
проселочными дорогами, в третий раз преградила путь фашистским танкам. Батареи
бригады стали на огневые позиции вечером по флангам маленькой деревушки,
покинутой жителями. Ночью никто не спал. Мазаные стены хаток светлели под
высокой луной. Через два часа в деревню пришла немецкая танковая разведка. Все,
от командира бригады до подносчиков снарядов, поняли, что с рассветом начнется
бой.
Этот бой длился три дня
и три ночи. Тридцать-сорок бомбардировщиков с рассветом пикировали над огневыми
позициями, над окопами пехоты, над нашими танками, действовавшими совместно с
истребительной бригадой. Едва уходили бомбардировщики, как появлялись танки – они шли
в атаку группами по сорок, восемьдесят, сто сорок штук одновременно. Шли они
лавиной, без всякого порядка, и так же лавиной откатывались, оставляя железные
трупы. В первый день боя снайпер-наводчик Новиков подбил семь танков, из них
три "Т-6". Работал Новиков не торопясь: спокойно наведет, выстрелит,
улыбнется, оботрет черный пот и опять наведет. При каждом удачном выстреле
пехота кричала "ура", бросала вверх пилотки и каски. Но едва
откатывались танки – приходили
"юнкерсы" и "мессеры", рубили землю пулеметными очередями,
вспахивали ее бомбовыми ударами. Вслед за танками под прикрытием их брони шли
батальоны немецких автоматчиков, но наша пехота отгоняла их пулеметным и
ружейным огнем. Черный дым стоял в воздухе, лица людей были совершенно черны.
Все охрипли от крика, потому что только крик можно было слышать в грохоте и
лязге. Ели рывками, накоротке, и куски белого свиного сала мгновенно
становились черными от пыли и дыма. О сне никто не думал в эти раскаленные сто
двадцать часов, но если кому-либо удавалось подремать несколько минут, то
происходило это обычно днем, когда особенно силен был грохот боя, и почва
тряслась, как во время землетрясения. Ночью тишина бывала ужасна, нервы
напрягались, и сон отлетал, спугнутый тишиной. А днем все же было спокойней в
ставшем привычным столпотворении.
В последний день батареи
истребительной бригады остались одни на поле боя – пехота отошла, танки почти все
вышли из строя.
Подполковник Чевола
держал связь с командованием по радио. Его пушки были в полуокружении. Немцы
заполнили эфир таким же воем, каким был заполнен воздух. Они забивали работу
наших станций. Настраиваясь на волну Чеволы, чей-то вкрадчивый голос говорил:
"Я Некрасов... Я Некрасов..." И Чевола с налитыми кровью глазами
кричал в эфир: "Брешешь, пошел вон отсюда, не верю!"
Чевола теперь ясно
понял, разгадал до конца, чего хотели немцы. Они стремились пробиться сквозь
заслон и "ударить под корень" нашему большому стрелковому соединению.
Это вещало беду десяткам тысяч людей, это ставило под угрозу оборону на большом
участке фронта. Генерал, командир стрелкового соединения, сказал по радио
Чеволе: "В ближайшие часы помочь не могу, отходи".
Старший начальник,
фланг которого прикрывала бригада, позволил Чеволе отойти. Но командир бригады,
ясно представляя последствия своего отхода, отвечал: "Приказание не
выполняю, остаемся умирать".
Артиллеристы понимали,
что сулит им наступающий день.
– Мы одни
остались, – говорили они.
С рассветом пошли
немецкие танки, одновременно пришла авиация и зажгла деревню. Под прикрытием
дыма и пламени немецкая пехота рванулась в атаку.
Трофим Тесленко,
наводчик первого орудия первой батареи первого полка бригады, сказал мне:
– Танк
для истребителя не страшен, вот автоматчики, пехота мешают работать, пушки за
ствол хватают.
Это слово
"работа" я слышал от людей бригады так же часто, как слышал его в
мирные времена на донбассовских заводах и шахтах. Война для нашего народа стала
работой, тяжелой, страшной и грозной работой, работой, которой народ овладел во
всю глубину и ширь своего таланта, огромной силы, разума, сметки. "Я
работаю наводчиком", "я работаю замковым", "я работаю заряжающим", – говорят
красноармейцы, так же как говорили: "я работаю забойщиком", "я
плотничаю".
Командир батареи
Кецельман был ранен, умирал в луже черной крови, первое орудие было разбито,
прямым попаданием снаряда оторвало руку и голову установщику сержанту Смирнову,
старший ефрейтор Мелехин – командир орудия, веселый, подвижной, виртуоз
истребительной работы, в которой доля секунды решает исход дуэли, лежал тяжело
контуженный, темным и мутным взором смотрел на орудие – оно тоже напоминало оборванного, пострадавшего
человека, клочья резины свисали с колес, распоротых осколками. Наводчик
Тесленко и замковый Кабалин были легко ранены, но оставались в строю. Целым был
лишь подносчик Давыдов. А немцы подошли уже совсем близко, "хватались за
стволы", как говорят артиллеристы.
Тогда принял команду
над батареей командир соседнего орудия Михаил Васильев, в прошлом кронштадтский
моряк. Вот слова, которые он произнес: "Ребята, помереть в нашем деле не
грех, помирают не такие головы, как наши". И он приказал открыть огонь по
немецкой пехоте осколочными снарядами.
Когда же не стало
осколочных, по немцам-автоматчикам били в упор бронебойными. Это было страшно.
Так шла эта битва, пока
не подоспели на помощь новые истребительные части, наша пехота и танки. В полку
остался один виллис, и он вывез все пушки, а один расчет на руках тащил свое
орудие шесть километров, расчет, в котором не было ни одного нераненого
красноармейца. Когда бригада, сменившись, шла на отдых, генерал, командовавший
стрелковым соединением, выехал ей навстречу и, стоя в пыли фронтовой дороги,
склоняя голову, пожимал руки проходившим мимо него истребителям.
III
Немцы не прошли на
Белгородском направлении. Немцы не прошли и на Курско-Орловском направлении.
Наступление, которое готовилось в течение четырех месяцев, наступление на столь
узком участке, что успех его казался немецкому командованию неминуемым,
провалилось. Наступление, "обреченное на успех", ибо впервые немцы,
собрав огромные силы – восемнадцать танковых дивизий, мощные воздушные
эскадры и десятки пехотных дивизий, –
не ставили себе целью огромные территориальные захваты и прорывы на сотни
километров в глубь страны. Они хотели верным, коротким ударом в углы Курского
выступа захлопнуть в капкан наши войска, стоящие в районе Севска, Льгова. Это
самое концентрированное из всех летних немецких наступлений провалилось.
Провалилось настолько позорно, с такой огромной потерей тысяч танков,
самолетов, десятков тысяч людей, что Берлин вынужден был поставить себя в жалкое
и смешное положение перед собственными солдатами, офицерами, генералами – участниками и организаторами наступления – и заявить, что наступала Красная Армия, а не
немецко-фашистские войска. Существовал взгляд, что в нынешней войне сторона,
собравшая силы и наносящая в полевых и степных условиях, при хорошей
проходимости дорог, удар, обязательно на первом этапе должна иметь
территориальный успех. Казалось, это закон не только стратегии, но и физики,
механики. Этот закон опровергла Красная Армия. Немцы не прошли.
Мы пытались рассказать
на примерах борьбы на двух полюсах Курского выступа о некоторых особенностях и
качествах – тактических, психологических, этических,
выкристаллизовавшихся в Красной Армии за два года войны и сыгравших немалую
роль в нынешних боях.
Для полноты нужно
добавить еще, что этим летом впервые наша авиация выступила во всей своей мощи
и что впервые германская авиация, "артиллерия самого дальнего
действия", вынуждена была ограничить свои операции передним краем, то есть
стала "артиллерией полевой".
Еще одной исключительно
важной особенностью июльских боев 1943 года является отсутствие элемента
внезапности. В этом нынешнее наступление немцев диаметрально противоположно
наступлению, начатому 22 июня 1941 года.
Поистине наслаждение, я
не подберу другого слова, доставила мне беседа с подполковником Смысловым,
одним из работников нашей разведки, человеком скромным, умным, глубоким,
самокритичным и, думается, по-настоящему талантливым. Речь шла не только о
войсковой тактической разведке. Смыслов рассказал мне, естественно в пределах
дозволенного, о сложнейшей, умнейшей работе, где научное исследование и
сопоставление данных, приносимых агентурой, летчиками, радистами, пленными,
изучение захваченных документов и прочее дает возможность анатомически изучить
строение неприятельского фронта, его эпидермис, эпителий, костяк, нервы, дает
возможность проследить движение танковой дивизии из глубины Германии на
Восточный фронт и определить место, в котором она притаилась. Эта огромная,
трудоемкая работа увенчалась раскрытием дня и часа столь злополучного для
немцев наступления.
Может возникнуть
вопрос: но немцы-то ведь тоже знали, что мы готовы встретить их удар, почему же
наносили они его как раз там, где мы ожидали его? Случайно ли это? Нет. Немцы,
очевидно, многое знали, и все-таки пошли туда, где их ждали. Они не могли не
пойти. Огромные боевые грузы, свезенные ими на определенные участки фронта,
геологической тяжестью своей навалились на свободу выбора, свободу действий
германской ставки, превратились из элементов, осуществляющих волю германского
командования, в элементы, давящие, связывающие эту волю. Немецкое командование
в 1943 году не в силах быстро и внезапно подготавливать удары, его свобода
ограничена, связана сотнями и тысячами условий, преодолеть которые германское
командование не в состоянии. Разъяренному быку, видящему обнаженный меч, но уже
не имеющему ни сил, ни возможности свернуть или остановиться, можно уподобить
германскую армию 1943 года. Не Гитлер движет войну 1943 года, а война движет Гитлера
и его генералитет. Мы и наши союзники свободны в выборе места и времени удара,
обстоятельства подчиняются нам, наша воля в войне свободна.
В этом главная
особенность военных действий в июле 1943 года. Немцы, начав наступать,
вынуждены были лгать не только миру, но и самим себе, что они обороняются. Нам
незачем спорить с реальностью. Реальность за нас.
Оборона кончилась!
Среди созревших
пшеничных полей, среди огромных, сладостно пахнущих лугов, в серой и желтой
пыли, под грозовым июльским небом, под грохотанье высокого грома, под порывами
жаркого ветра движутся по дорогам наши танки, колонны артиллерии, грузовики с
мотопехотой, скрипят полковые обозы. Радиаторы машин, башни тяжелых танков,
дула пушек украшены колосьями пшеницы, букетами дикой красной гвоздики,
васильков, полевой ромашки.
Красная Армия перешла в
наступление.
Гроссман Вас. Повести, рассказы, очерки
М.,1958
