Е. Смирнов

ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ ВО ФРАНЦИИ

«Une gazette libte est une sentinelle

qui veille sans cesse pour le peuple».

D-r. Jebb

Когда Артур Юнг совершал свое знаменитое путешествие по Франции, он часто просил, чтобы ему показали какую-нибудь местную газету. На это ему неизменно отвечали, что газеты слишком дороги и потому их нет никакой возможности выписывать, но еще чаще его просьбу совсем оставляли без ответа, – быть может, потому, что не имели даже представления о том, что такое газета; и возмущенный англичанин отметил в своей записной книжке: «Невежество и тупость этих людей прямо невероятны». А еще через несколько лет, когда он ближе присмотрелся к Франции, он писал в своей книге об этой стране: «Никто не может сомневаться, что это ужасающее неведение народа относительно событий, которые особенно должны его интересовать, порождено старым режимом. Можно сказать, что падение короля, двора, дворянства, духовенства и парламентов вызвано отсутствием сообщений о том, что происходит изо дня в день, и, следовательно, должно быть приписано влиянию того рабства, в котором держали народ»[1].

Такое же «ужасающее неведение» французского народа относительно того, что его «особенно должно интересовать», констатируется и другими современными Артуру Юнгу наблюдателями.

Но вот под влиянием причин, о которых здесь не место говорить, из Парижа приходит распоряжение, чтобы сословия выбрали своих депутатов, которые должны упорядочить расстроенные дела страны. Повсюду долго и горячо обсуждают, какие реформы следует произвести, какие учреждения следует уничтожить, какие вновь создать. Наконец, депутат отправляется в Париж, сопровождаемый надеждами одних, опасениями других. Теперь уже все жаждут знать о малейшем факте из деятельности Генеральных штатов, заседающих в Версале: там решается их судьба. И среди других обязательств, которые возлагаются на депутатов их избирателями, не последнее место занимает обязательство присылать ежедневно, после каждого заседания Генеральных штатов, письменный отчет обо всем, что там будет происходить.

История повествует нам, с каким жгучим нетерпением ожидались в провинции эти письменные отчеты депутатов. Они адресовались на имя наиболее влиятельных избирателей, которые созывали население в наиболее поместительные залы своего города и деревни, где с понятной жадностью читались и обсуждались, иногда далеко за полночь, малейшие факты из деятельности Генеральных штатов. Так устанавливалась действительно национальная политическая жизнь страны, которая долгое время служила образцом для многих других народов. Так постепенно создавалась французская политическая пресса. Письменные отчеты депутатов скоро перестали удовлетворять избирателей, да и составление их отнимало слишком много времени у депутатов – и депутаты одной и той же провинции стали вместе составлять и печатать свои отчеты. Так возник целый ряд политических газет, из которых некоторые пользовались огромным влиянием на последующий ход событий, а другие, как «Journal des Débats», играли крупную политическую роль в течение почти всего XIX столетия[2].

1789 год можно таким образом считать действительной колыбелью французской периодической политической печати. Правда, и в дореволюционную эпоху существовала во Франции, главным образом в столице, периодическая печать. Так известно, что первый периодический орган, «La Gazette», стал выходить в свет еще 1 мая 1631 г.; редактором его был известный Теофраст Ренодо. За этим первым органом, в котором сотрудничали сам Людовик XIII и всемогущий Ришелье (найденные недавно рукописи Людовика XIII показывают даже, что Теофраст Ренодо часто бесцеремонно сокращал и исправлял статьи и корреспонденции своего высокопоставленного сотрудника), – за этим первым органом последовало много других, которые были настолько прибыльными предприятиями, что правительство облагало их налогом, иногда превышавшим даже 100000 ливров, в пользу угодных ему «gens de lettres». Но газеты в дореволюционную эпоху имели обыкновенно очень ограниченный круг абонентов (иногда они принадлежали какому-нибудь феодалу и только для него и для его семьи и составлялись), которых они и осведомляли о всяких новостях и сплетнях из светской и придворной жизни и которым рассказывали более или менее пикантные анекдоты из театрального и литературного мира. И только начиная с 1789 г. газета превращается в трибуну, с которой публицисты всех партий говорили все более и более расширяющемуся кругу читателей о текущих общественных и политических вопросах.

Было бы также неверно думать, что до великой революции не было во Франции политической литературы. Наоборот, она зарождается во Франции очень рано. Еще средневековые песни менестрелей и трубадуров нередко представляли собою сатиры и обличения на религиозные и политические темы. Позже, в период более или менее острых общественных движений (эпоха религиозных войн, фронда и т.п.), различные партии выступали с брошюрами, целыми книгами, памфлетами и воззваниями, которые в иные из этих периодов появлялись в огромных количествах. Но только с того времени, как начинается острая, непрекращающаяся борьба общественно-политических партий, как в эту борьбу втягиваются все более и более широкие народные массы, возникает потребность в постоянных орудиях воздействия на эти народные массы, в свободной ежедневной трибуне, какой может быть только газета. Книга, брошюра, памфлет оказались слишком тяжеловесными, слишком малоподвижными орудиями, между тем как жизнь била ключом и требовала постоянных, в легкой и доступной форме, ответов на жгучие вопросы дня.

Но газета может быть таким орудием постоянного воздействия на народные массы лишь в том случае, когда она свободна, а старый режим держал печать в железных тисках произвольной, – иной она ни в каком случае не может быть, – и бестолковой цензуры. И вот еще при старом режиме начинается все более решительная, ожесточенная борьба литературы с цензурой: растет число сжигаемых последней произведений, все чаще запрещаемые цензурой произведения печатаются за границей и ввозятся в страну контрабандным путем, умножается число тайных типографских станков внутри самой страны.

Естественно поэтому, что когда различные слои населения получили возможность формулировать свои пожелания в наказах избранным ими депутатам, то одно из важных мест в этих наказах было Уделено их отношению к свободе печати. Естественно также и то, что и отношение к этому вопросу было различно у различных классов этого населения[3]. Так, духовенство, в общем, высказалось против всякой свободы печати и требовало сохранения предварительной цензуры в том виде, в каком она существовала при старом режиме. Дворянство же и третье сословие решительно требовали свободы печати, высказываясь в то же время, в виде гарантии, за то, чтобы авторы и содержатели типографий подписывали выпускаемые ими произведения и были лично ответственны за них перед судом[4]. Огромное большинство наказов этих двух сословий высказывается в том смысле, «что полная свобода, данная печати, может только принести двойную выгоду – просвещение для граждан и постоянную деятельную критику для министров, действия которых были бы достойны порицания».

Некоторые журналисты пытались было фактически осуществить пожелания третьего сословия и дворянства в области свободы печати еще до того, как собрались Генеральные штаты, но цензура, уже в предсмертной агонии, подавила эти попытки. Так было, например, с проектировавшейся ежедневной газетой «Le Patriote français». Но как только Генеральные штаты собрались, волна общественного мнения сразу, почти не встретив сопротивления, смыла много устаревших учреждений, в том числе и предварительную цензуру, и свобода печати была осуществлена почти без борьбы. Так, уже 4 мая 1780 г. Мирабо стал выпускать газету под названием «Les Etats Généraux», первые номера которой разошлись в количестве свыше 12000 экз. (что для тогдашнего времени было почти невероятным тиражом) и в которой знаменитый трибун открыто нападал на министров. Последние попытались было бороться. В двух последовательных постановлениях министерство Неккера запретило ряд изданий, в том числе и газету Мирабо. Тогда заседавшее еще собрание парижских избирателей почти единогласно (против одного голоса, который был подан не кем иным, как одним из оставшихся еще в живых сотрудников «Энциклопедии», Мармонтелем!) протестовало против этого произвольного акта министерства и потребовало немедленного осуществления полной свободы печати. Мирабо же заменил свою газету другой, которую назвал, чтобы прикрыть ее своей неприкосновенностью, в качестве депутата, «Письма графа Мирабо к своим доверителям». Колеблющаяся монархия чувствовала себя бессильной в этой борьбе – и уступила. Уже 19 мая генеральный директор книгоиздательства разослал редакторам находившихся в руках правительства периодических органов циркуляр, в котором сказано было, что «король... уступая справедливому нетерпению публики... счел за благо» разрешить газетам говорить обо всем, что происходит в Генеральных штатах, причем они должны «ограничиваться сообщением одних лишь голых фактов, не позволяя себе прибавлять никаких соображений и пояснений»[5]. Циркуляр этот, по-видимому, ограничивал независимость газет весьма узкой сферой, но в действительности он довольно слабо маскировал полное отступление побежденного правительства. И это настолько было ясно для всех, что отныне политические газеты были фактически вполне свободны, создавались без всякого предварительного разрешения и печатали все, что им угодно было, без всякой предварительной цензуры. Вся разнообразная деятельность Генеральных штатов, а потом Национального собрания (Конституанты) стала предметом самого горячего обсуждения все более увеличивавшегося с каждым днем числа газет, к голосу которых общественное мнение прислушивалось с жадностью. Свободная политическая печать фактически существовала.

Оставалось санкционировать эту свободу законодательным порядком. И это было сделано в знаменитой «Декларации прав человека и гражданина», 11-я статья которой, принятая Национальным собранием 24 августа 1780 г., гласит: «Свободное выражение мысли и мнений является одним из наиболее ценных прав человека. Каждый гражданин вправе, следовательно, свободно говорить, писать и печатать, ответствуя за злоупотребление этой свободой в определенных законами случаях». Этот параграф «Декларации» почти буквально воспроизводит текст предложения герцога Рошфуко, который сделал при этом восторженный панегирик прессе, сказав, между прочим: «Это она разрушила деспотизм; это она еще раньше разрушила фанатизм».

Но эта статья «Декларации» представляла собой пока только голый принцип. Подобно всей «Декларации», она формулировала «естественное» право «человека» и «гражданина» вообще. А между тем свобода печати есть учреждение общественное, и, как таковое, оно должно быть организовано. Мало торжественно объявить, что каждый гражданин имеет право свободно говорить, писать и печатать свои мнения, «ответствуя за злоупотребление этой свободой в определенных законами случаях». Нужно точно регулировать пользование этим провозглашенным правом, нужно точно определить границы права и злоупотребления.

Революционный период вообще и – особенно – революционный период первой половины 90-х годов XVIII столетия во Франции был крайне неблагоприятен для организации всякого права вообще – и права «свободно говорить, писать и печатать свои мнения» в особенности. Революции предстояло перестроить все общественно-политическое здание Франции, перестроить без всякого, предварительно выработанного, плана. Это был, в сущности, ряд революций, ряд острых столкновений общественных сил, столкновений, осложнявшихся массой внутренних и внешних затруднений. Где тут было заботиться о правильной организации свободы печати. Шла борьба, борьба жестокая и непрекращающаяся ни на минуту, между новым и старым миром, – в пору ли было заботиться о том, что, конечно, имеет огромное значение в мирном общежитии, но что в то бурное время казалось мелочью, пустяком?

В первые два года революции свобода печати была безграничная. Дело доходило до того, что крайние элементы обоих лагерей, сторонники старого режима, с одной стороны, и ультрареволюционеры – с другой, открыто призывали в своих органах к насилию, убийствам, насильственному распущению представительного учреждения и т.п. Не раз раздавались голоса и в Конституанте, и в законодательном собрании о необходимости положить конец этим эксцессам – депутаты соглашались с этим, принимали те или другие постановления, на основании которых даже привлекались к суду те или другие журналисты, но новая волна борьбы, более жгучие и жизненные вопросы скоро заставляли забыть об этих мелочах – и эксцессы в печати продолжались по-прежнему в течение некоторого времени, пока какой-нибудь депутат (чаще всего из монархической партии) снова поднимал этот вопрос. Парламент снова принимал какое-нибудь ограничительное постановление, снова предавал какого-нибудь журналиста суду, но чаще всего вотировал простой переход к очередным делам; случалось также, что в ответ на предложение об ограничении свободы печати кто-нибудь прочитывал приведенную выше 11-ю статью «Декларации прав», и предложение это проваливалось путем голосования «question préalable»[6] (т.е. парламент отказывался даже приступать к обсуждению предложений по существу). Острая борьба общественных сил требовала полной свободы печати, в которой одинаково нуждались все партии; поэтому все они отказывались жертвовать ею из-за того только, что известные органы, в пылу борьбы, позволяли себе те или другие эксцессы.

Но внутренние и внешние затруднения все более усложнялись, борьба обострялась, новому обществу приходилось отстаивать самое право свое на существование – создается диктатура «комитета общественного спасения», возникает кровавая эпоха террора. Одно за другим гибнут «права человека и гражданина», гибнет, между прочим, и свобода печати. Не то чтобы свобода печати была формально уничтожена – она продолжала красоваться в конституции 1793 г.; по-прежнему каждый гражданин имел «неотъемлемое» право писать и печатать все, что ему угодно было, но каждое слово, не нравившееся диктаторам, оплачивалось гильотиной. И такова уж была эпоха, что люди, прекрасно знавшие, что за данное слово им придется заплатить самой жизнью, все-таки говорили или писали его и потом умирали за него на эшафоте, с гимнами свободе на устах.

Известно, как уставшее и обессилившее общество бросилось в объятия другой диктатуре. Возникает Директория – и опять писатели умирают на эшафоте[7]. Директория сменяется консульством, консульство – империей. Писатели больше не умирают под ударами гильотины, но зато и в конституции нет уже ни слова о свободе печати, и рядом декретов первого консула уничтожаются, одни за другими, десятки газет и журналов, другие могут выходить в свет, только подчиняясь требованиям назначаемых правительством редакторов, а третьи должны, сверх того, отдавать правительству до половины своих доходов.

Два месяца спустя после своего coup-d'Etat[8], первый консул (Наполеон) опубликовал свой знаменитый декрет 27 нивоза VIII года (17 января 1800 г.), в силу которого одним росчерком пера закрывались все политические газеты, выходившие в Париже, за исключением тринадцати, поставленных под контроль самой строгой цензуры, причем 2-я статья декрета уполномочивала министра полиции представить доклад о провинциальной печати (которую, как мы увидим, постигла впоследствии та же участь), а 3-я воспрещала создание каких бы то ни было новых газет как в столице, так и в провинции. В то время издавалось в Париже 72 политические газеты, так что декрет 27 нивоза сразу закрыл навсегда пятьдесят девять газет. – Вскоре после того опубликована была (22 фримера) конституция VIII года, в которой не было уже ни одного слова о свободе печати. В стране наступила могильная тишина, длившаяся целых полтора десятка лет.

Возникает реакция, подобную которой трудно указать в какой-либо цивилизованной стране. «Газеты не только не должны делать зла, – говорил Наполеон, – они должны делать добро, и только под этим условием я буду их терпеть». Другими словами, газетам не только не позволялась хотя бы самая легкая, самая невинная критика правительственных действий, – им не позволялось даже обходить молчанием тот или другой акт деспота. «Journal des Débats» не проявляет достаточно энтузиазма, – пишет Наполеон своему министру полиции, Фуше, из Пруссии, – скажите Бертену (редактор «Journal des Débats»), что я этого не потерплю». И действительно «не терпит»: редактором газеты назначается один из «тайных корреспондентов» императора, Фьеве, который, впрочем, через некоторое время оказывается также слишком «вольнодумным». Да и трудно было не казаться вольнодумным Наполеону, ибо «систему» свою он сам формулировал следующим образом: «Когда получается какое-нибудь известие, неприятное правительству, его нельзя печатать до тех пор, пока достоверность его будет настолько несомненна, что его уже не будет надобности печатать, потому что оно и без того уже будет всем известно». Произвол, как видите, был уже настолько необуздан и циничен, что доходил прямо до издевательства!

Историк цензуры при первой империи, Вельшенжер[9], приводит ряд фактов, показывающих, за что иногда закрывались тогда газеты. Приведем, для характеристики, два из них. «Le Républicain démocrate d'Auch» имеет неблагоразумие констатировать факт, что цены на хлеб вздорожали. Тотчас же министр внутренних дел, Люсьен Бонапарт, пишет префекту: «необходимо без отлагательства вырвать из рук агитаторов такое опасное орудие», – и несчастная газета закрывается. Газета «L'Amis des lois», не обнаруживавшая даже и тени оппозиционных поползновений, закрывается за то, что позволила себе пошутить над «Академией» бессметных, с которой, однако, сам деспот расправлялся, как известно, не совсем галантно. До чего доходила придирчивость цензуры, свидетельствует, между прочим, тот факт, что, по ее требованию, название «Journal des Débats» было заменено названием «Journal de l'Empire», ибо «Débats» напоминало о том времени, когда происходили какие-то публичные обсуждения государственных дел, в которых принимали участие какие-то революционеры.

Само собой разумеется, что при таких условиях газеты, что называется, и пикнуть не смели. Самая смелая фраза заключалась в умении «красноречиво молчать» (но мы видели, что и это вменялось в преступление), и любимым занятием «фрондирующих умов» было «читать между строк» и «дешифрировать белые места». Шатобриан иной раз позволял себе такие проявления «оппозиции». Так, в отчете об одной книге он говорил о Нероне: «Когда, среди всеобщего молчания, слышны только звон цепей раба и голос доносчика, когда все дрожит пред тираном и столь же опасно пользоваться его милостью, как и заслужить его немилость, – на долю историка выпадает задача отомстить за народ. Тщетно Нерон благоденствует, – Тацит уже родился в его империи... Скоро все ложные добродетели будут раскрыты... скоро он покажет, что боготворимый тиран – не больше, как скоморох, поджигатель и отцеубийца» и т.д. Это простое указание на то, что, быть может, в царствование Наполеона уже родился его будущий историк, как свидетельствует Гизо в своих «мемуарах», произвело резкое и глубокое впечатление на всех современников, а разгневанный Наполеон назначил особого цензора для «Mercure» (в котором была напечатана рецензия Шатобриана) и, сверх того, заставил принять трех сотрудников, достаточно доказавших свои пресмыкательские способности.

Наконец тремя последовательными ударами Наполеон почти совсем уничтожил политическую печать во Франции. Декретом 6 ноября 1807 г. запрещается всем провинциальным газетам печатать какие бы то ни было статьи по политическим вопросам, за исключением тех статей, которые они будут перепечатывать из официального правительственного «Moniteur'a»; тот же декрет установил налог с газет в пользу казны в размере ¹/₆ их дохода. В 1809 г. министр полиции постановил, что в каждом департаменте должна существовать только одна политическая газета[10].

Но Наполеон находил, что все еще оставалось слишком много газет. И вот декретами 8 февраля и 17 сентября 1811 г. уничтожены все парижские газеты, за исключением четырех, а все газеты, со всей их кассовой наличностью, со всем их имуществом, объявлены собственностью казны, на том, мол, основании, что за свое долгое существование они принесли уже достаточно дохода их собственникам, а самим существованием своим они обязаны были лишь долготерпению правительства.

В стране наступило поистине гробовое молчание...

III

Железная рука Наполеона сломлена. Наступает первая реставрация, потом период Ста Дней. Наполеон – по-видимому, вполне искренно – начинает понимать все великое значение свободы печати для самого правительства. Во всяком случае в течение этого короткого периода печать пользовалась такой неограниченной свободой, пример которой мы видим только в первые два года великой революции. В газетах открыто призывали к убийству императора; они свободно печатали все воззвания Людовика XVIII[11] и коалиционной армии. Но было поздно: вторично вернулся, под охраной иноземных войск, король и Бонапарт окончательно сошел со сцены.

Как ни были тяжелы цепи, которыми зазнавшийся деспот сковал французский народ, он прекрасно понимал одно: что ни в каком случае не следует пытаться восстановить в свою пользу старый режим, т.е. тот сословный строй, при котором во главе страны находились дворянство и духовенство. Да и не в его интересах это было: он ни с кем не желал делить власть и, сверх того, он знал, что такая попытка поднимет на ноги всю среднюю и мелкую буржуазию; он предпочитал постепенно создавать свою аристократию, всецело ему обязанную своим благополучием, и одинаково давить в своих железных тисках все сословия. Быть может, подобную же политику желал бы продолжать и вернувшийся во Францию Людовик XVIII, но для него это было невозможно, партия эмигрантов, оставшееся в стране старое дворянство, воинствующее духовенство и родственники короля, в том числе и его брат, будущий Карл X[12], во что бы то ни стало хотели реставрировать старый режим. Все, что произошло за двадцать пять лет, протекших со времени созыва Генеральных штатов, они считали несуществующим. Но в стране за это время выросло и воспиталось новое поколение, для которого старый режим был далеким пережитым уже прошлым, возврат к которому был для него невозможным; за это время окрепла средняя буржуазия, требовавшая себе участия в управлении страной. Завязалась борьба, составляющая все содержание социально-политической истории Франции в эпоху Реставрации. Известно, что борьба эта закончилась поражением аристократии и победой буржуазии.

Так как в стране не было еще организованных политических партий, то главным центром борьбы оказалась литература и, в особенности, периодическая политическая печать. Этим объясняется та крупная роль, которую последняя играла в эпоху Реставрации; этим же объясняется и та изменчивость, которую можно проследить в политике правительства по отношению к печати.

Сент-уанская декларация (2 мая 1814 г.) и конституционная хартия 4 июня (статья 8-я) провозгласили свободу печати: «Французы имеют право печатать и публиковать свои мнения, соблюдая при этом законы, долженствующие преследовать злоупотребления этим правом». Но как только нужно было выразить этот голый принцип в определенных законодательных нормах, возрождена была для периодической печати как система предварительной цензуры, так и система предварительного разрешения короны (закон 21 октября 1814 г.). Эта система стала применяться с особенной жестокостью после окончательного поражения Наполеона. Эпоха белого террора уничтожает фактически все конституционные гарантии неприкосновенности личности, создает специальные законы о «неблагонадежных», «подозрительных», о «косвенных», о «косвенном поощрении» к преступлениям против господствующего режима, – и вместе с указанными гарантиями фактически уничтожается всякая свобода печати. Опять печать должна говорить эзоповским языком, часто не может позволять себе даже и такой сравнительно невинной «оппозиции» – и во всей современной периодической печати нельзя найти даже и следа той поистине ужасающей жестокости, которой ознаменован период «белого террора»[13].

В современном законодательстве о печати нам необходимо отметить законы 17, 26 и 30 мая 1819 г. Крайняя правая так далеко заходила в своих реакционных стремлениях, что правительство Людовика XVIII ни в каком случае не могло следовать за ней. Поэтому крайняя правая очутилась поневоле в оппозиции и, как таковая, нуждалась в орудии для своей агитации, т.е. в свободной от цензурной опеки печати. Так как правительство отказывалось снять с печати свою опеку, то крайняя правая вынуждена была соединить свои усилия с другими флангами оппозиции. Постепенно образовалась, таким образом, коалиция из крайней правой и конституционной левой, из роялистов и бывших бонапартистов, коалиция, непрестанно и энергично боровшаяся за расширение свободы печати. После продолжительной борьбы правительство вынуждено было уступить, и таким образом выработаны были, при участии видных членов оппозиции, законы 1819 г., составившие самое либеральное законодательство о печати, какое с того времени существовало во Франции вплоть до окончательного установления третьей республики. В основе этих законов лежал тот принцип, что если печать может служить орудием для совершения преступлений, то она не создает новых преступлений, которых не предвидело бы общее уложение о наказаниях. «Точно так же, – заявлялось в мотивировке закона, – как изобретение пороха доставило людям новые средства совершать убийства, не создав, однако, тем самым нового преступления, которое нужно было бы внести в уложение о наказаниях, точно так же изобретение книгопечатания создало лишь новое орудие возмущения, диффамации, оскорбления и других правонарушений, которые всегда ведались и карались законами». Из этого положения логически следовало, что никакого специального законодательства против печати не нужно, а, следовательно, нет никакой надобности и в предварительной цензуре.

Второй закон (26 мая 1819 г.) отдавал ведению суда присяжных заседателей все преступления по печати. Этот закон вызвал ожесточенную оппозицию. И в этом случае правительство выступило наиболее решительным защитником свободы. «Опасаются, – сказал министр юстиции, де Серр, – опасаются, что присяжные не обнаружат Достаточной подготовки к пониманию подобных процессов. Но политические преступления, совершаемые путем печати, наоборот, могут лучше всего оцениваться именно присяжными заседателями. Ибо к кому, в самом деле, обращаются привлекаемые к суду писатели? На чьи умы хотят они воздействовать? Разве не на публику, на ту самую публику, из среды которой рекрутируются присяжные? Кто же, как не сама эта публика, может вернее всего судить, достигнута ли была преступная цель, имелась ли она действительно в виду и, следовательно, имеет ли действительно инкриминируемое произведение печати характер провокации или диффамации?»

Но и правительство, и поддерживавшая его в этом случае значительная часть оппозиции хотели, чтобы свободная печать находилась только в руках сословий, представляющих достаточную гарантию своей умеренности самым своим социальным положением. Поэтому закон требовал от издателей периодических и «более или менее периодических»[14] политических изданий представления залога, размер которого зависел от места и срока выхода издания и который доходил в некоторых случаях до 10000 франков годовой ренты или 140000 франков капитала. Этот закон вызвал наиболее ожесточенные нападки со стороны левого крыла либеральной партии. «Раз пресса, – сказал Бенжамен Констан, – является только орудием, она должна подчиняться действию общего права. Но общее право не допускает, чтобы тот, кто пользуется каким-либо орудием, давал залог в обеспечение того, что он не будет злоупотреблять им. С этой точки зрения предлагаемый закон будет законом исключительным... ибо, исходя из того же принципа, нужно было бы требовать таких же гарантий во всех решительно профессиях». Против Бенжамена Констана выступили вожди доктринального либерализма (так называемые «доктринеры»), Гизо и Ройе-Коллар, развившие известную «теорию гарантий» первого. Газета представляет собой крупную политическую силу, заявил Ройе-Коллар. «А пользование политической силой требует гарантий; политическая же гарантия заключается, по основным положениям нашей хартии, в известном общественном положении, которое, в свою очередь, определяется собственностью или ее эквивалентами. Вот весь принцип денежного залога, принцип, имеющий гораздо более широкое и прочное основание, чем гарантия судебной ответственности». Трудно было более ясно выяснить классовый характер закона.

Несмотря на некоторые крупные недостатки свои, законы 1819 г. дали возможность политическим партиям свободно пропагандировать свои программы, создали почву для открытой борьбы мнений и идей. Все партии поспешили воспользоваться добытой свободой. Одна за другой возрождались закрытые цензурой газеты, а за ними возникали и новые. Физиономии их, под влиянием самой борьбы, все более определялись. Точно растерявшись от неожиданности, почувствовавшая себя свободной пресса сперва не решалась ринуться в бой и обнаруживала крайнюю осторожность и умеренность в своих выражениях. Но постепенно, под влиянием враждебности и непримиримости интересов, представителями которых были ультрареакционеры, с одной стороны, и более или менее либеральная буржуазия – с другой, борьба между различными органами печати все более и более разгоралась, тон полемики становился все более резким, нападки на министерство – более ожесточенными. Правительство пыталось было привлекать писателей к суду, но присяжные заседатели, а вслед за ними даже и трибуналы исправительной полиции почти неизменно выносили им оправдательные вердикты.

Мы остановились с некоторой подробностью на законах 1819 г. потому, что это самые либеральные акты французского законодательства в этой области вплоть до установления демократического режима третьей республики, а для некоторых стран они и по сию пору составляют pium desiderium. Впрочем, недолго пришлось в то время французской печати пользоваться этим сравнительным благополучием. Убийство герцога Беррийского, имевшее место 13 февраля 1820 г., т.е. меньше чем через год после издания резюмированных выше законов, бросило в ряды реакции значительную часть умеренных роялистов, и партия восстановления дореволюционного режима все более и более начинает завладевать властью. Реакция проникает во все стороны правительственной деятельности, в особенности когда место нерешительного и колеблющегося Людовика XVIII занял на престоле Карл X, вождь ультрареакционеров. Формально цензура то отменялась, то снова возрождалась, оппозиция то могла пользоваться орудием ежедневной политической прессы, то снова должна была прибегать к непериодическим сборникам и брошюрной литературе; фактически же в области печати господствовал полнейший произвол администрации, которая создавала странные процессы, ставшие известными в истории под названием «procés de tendance»[15] и преследовавшие писателей за «дух», за «тенденцию», за «вредное направление», которое доказывалось чаще всего какой-нибудь выхваченной из текста фразой, отдельным словом, неясной мыслью. Но хотя дела по печати изъяты были из ведения суда присяжных и переданы были находившейся в полной зависимости от правительства исправительной полиции, однако даже и эта подневольная магистратура отказывалась следовать за грубым произволом правительства и то и дело выносила оправдательные вердикты привлекаемым к суду писателям. А политическими писателями были в то время представители самых различных отраслей науки, литературы и искусства, не говоря уже о политических деятелях: за отсутствием организованных политических партий центром борьбы все еще продолжала оставаться, несмотря на все преследования правительства, политическая печать.

Как известно, реакционная партия оказалась, в конце концов, не более счастливой в парламентской борьбе. И здесь Карл X то, как бы уступал оппозиции, то снова возвращался к непримиримой борьбе, но фактически он все время стремился к торжеству ультрареакционной партии. Борьба, наконец, достигла такой степени напряжения, что правительству оставалось или подчиниться, или отказаться от власти, или, наконец, вступить на путь государственного переворота. Реакция выбрала последнее средство, и так как первый удар ее (знаменитые ордонансы 26 июля 1830 г. – Прим. ред.) был направлен по адресу печати, то последняя, в лице сорока четырех ответственных редакторов и сотрудников разных парижских газет, ответила призывом к восстанию. Началось волнение, которое закончилось июльской революцией. И если в решительные июльские дни народным массам принадлежала вся слава победы, то прессе принадлежала честь командования. Она вышла из этой победы более влиятельной, более сильной, чем когда-либо.

Июльская монархия, обманувшая столько надежд, имела, с точки зрения развития политических партий, тот важный результат, что, став режимом одного общественного класса против других, она расколола дотоле почти объединенную оппозицию на несколько частей, из которых каждая являлась, не всегда впрочем, определенной выразительницей интересов отдельной группы населения. Народ, который «дрался как лев» в «славные июльские дни», который обнаружил огромный интерес к тем самым «политическим учреждениям, которые им совершенно не интересовались», народ, которому, по общему признанию, принадлежала «вся слава победы» над партией восстановления дореволюционного режима, оказался совсем выброшенным за борт политической жизни, и в течение июльской монархии в нем постепенно стало созревать убеждение, что он должен сам принимать активное участие в управлении делами страны, что он должен составить свою политическую партию, потому что другие партии, являющиеся выразительницами интересов других слоев населения, для него ничего не сделают. Мелкая буржуазия, которая также принимала деятельное участие в борьбе и которую уверяли, что новый трон, на который посадили «короля-гражданина», будет «окружен совсем – совсем республиканскими учреждениями», оказалась в такой же степени за бортом, как и пролетариат, и постепенно стала образовывать свою особую партию. У власти оказалась одна только крупная, промышленная и финансовая, буржуазия. Борьба между этими различными элементами, к которым иногда присоединялись оппозиционные легитимисты и бывшие бонапартисты, составляет содержание общественно-политической жизни Франции в эпоху июльской монархии. Этим же содержанием определяется и роль периодической печати, как фактора политической жизни страны в указанный период, и отношение к прессе господствующего режима.

Обязанный, как мы видели в предыдущей главе, значительной долей своей победы именно печати, новый режим, на первых порах, должен выразить ей свою признательность. И эта признательность, действительно, была засвидетельствована печати – но в каких скудных размерах! Ордонансом 2 августа 1830 г., когда Луи-Филипп[16] носил еще титул генерального лейтенанта королевства, приговоры ниспровергнутого режима по делам печати объявлялись недействительными, а лица, содержавшиеся в тюрьмах по таким приговорам, были освобождены. Хартия 1830 г. торжественно заявляла пред лицом всего мира, что цензура во Франции отменяется навсегда и что никогда, ни при каких обстоятельствах, она не может быть восстановлена; 69-я статья хартии прибавляла, что «последующие законы урегулируют в возможно скором времени применение суда присяжных к преступлениям путем печати и к политическим преступлениям», и, во исполнение этого обещания хартии, закон 8 октября 1830 г. действительно передал ведению ассизных судов, т.е. суда присяжных, все правонарушения, совершаемые путем печати. Наконец, опуская некоторые мелочи, отметим, что, после долгой борьбы в парламенте, был значительно понижен залог, требуемый от собственников периодических изданий (закон 14 декабря 1830 г.): для изданий, выходящих чаще, чем два раза в неделю, он был установлен в размере 2400 франков годовой ренты (около 40000 франков капитала); для провинциальных ежедневных газет, выходивших в городах с населением свыше 50000 жителей, – 800 франков ренты, в остальных городах – 500 франков. Когда в парламенте потребовали полной отмены залога, Гизо, со своей обычной, часто граничившей с цинизмом, откровенностью, заявил, что «залог должен быть сохранен, ибо он служит гарантией, показывающей принадлежность людей, основывающих газету, к определенному классу общества», т.е. к богатой буржуазии. Чтобы исчерпать все главные «либеральные» мероприятия нового режима в области печати, скажем еще, что законом 8 декабря 1831 г. установлено было, что за пересылку каждого экземпляра газеты за пределы департамента отныне должно было взиматься 4 сантима вместо прежних 5. Штемпельный сбор, продолжительные сроки тюремного заключения, разорительные штрафы[17], разные другие затруднения и ограничения – все это осталось в силе.

И, тем не менее, печать широко пользовалась эрой сравнительной свободы. Перегруппировка общественно-политических сил, о которой мы говорили выше, сопровождалась крайним напряжением научной и критической мысли. Все стало предметом горячих обсуждений; создавались планы переустройства общества, одна система сменялась другой, ставились, и смело решались самые сложные вопросы религии, морали, семейных отношений, росла и ширилась индивидуальная предприимчивость, смелее становился размах и отдельных личностей, и целых групп населения. И все это находило себе отклик в периодической прессе, куда каждый приносил свои мысли, свой темперамент, свое желание борьбы. В то время, свидетельствует Альфред Нэтман, историк литературы и журналистики в эпоху июльской монархии, в то время «все становились журналистами: епископ, крупный помещик, магистрат, военный, бывший член палаты пэров, бывший депутат, студент, едва сошедший со школьной скамьи, – все протягивали руки, чтобы схватить тогда столь могучий рычаг периодической прессы».

Но эпоха «либерализма» длилась недолго. Уже в 1830 г., через несколько месяцев после переворота, известный памфлетист того времени, Корменен (писавший под псевдонимом Тимон) воскликнул: «Демократические газеты будут уничтожены. Против них гремит уже гневный голос министров, и этот голос встречает сочувственное эхо как в Бурбонском дворце (палата депутатов), так и в Люксембургском (палата пэров). Еще несколько дней – и свободная журналистика исчезнет». Если для 1830 г. эти слова были явным преувеличением памфлетиста, то они оказались пророческими для ближайшего будущего. Новое правительство, ни в каком случае сразу и открыто не могло пойти по пути своего предшественника, да к тому же оно накануне только отменило цензуру и торжественно провозгласило, что впредь она никогда не будет восстановлена во Франции. Но если новый режим не решался открыто прибегнуть к этому излюбленному средству реакции, то он, с другой стороны, не намерен был допустить действительной свободы печати, тем более что печать была могучим оружием в руках все более и более ожесточавшейся оппозиции. И вот начинается эра законного устрашения и преследований – эра судебных процессов, которыми так богаты первые годы июльской монархии, в особенности после назначения Казимира Перье министром-президентом.

Один историк июльской монархии составил любопытную таблицу процессов по делам печати за первые годы царствования «короля-гражданина», и из этой таблицы[18] видно, что в течение 1831 и 1832 гг. журналисты были привлечены к суду 411 раз; обвинительные вердикты были вынесены в 143 случаях, и приговоры по ним равнялись – в общей сложности – 65 годам тюремного заключения и 350000 фр. штрафа. Разумеется, гнев правительства вызывала больше всего демократическая печать. Так, одна только «Tribune» в течение четырех лет была привлечена к суду 111 раз, причем она выиграла 81 процесс и получила обвинительные вердикты в 30-ти случаях, но и по этим лишь делам она, в лице своих сотрудников, высидела в тюрьме 49 лет и уплатила 157630 фр. штрафа[19]. Преследовалась также и легитимистская печать, которая не могла простить «узурпатору» происхождения его трона: главный орган легитимистской партии «La Gazette de France» выдержал во время июльской монархии не менее шестидесяти процессов и уплатил, в общем, свыше ста тысяч франков штрафа.

Из одного сопоставления числа обвинительных вердиктов с числом привлечений к суду видно, что присяжные заседатели выносили в огромном большинстве случаев оправдательные вердикты предаваемым их суду журналистам. Бывали случаи упорного преследования со стороны правительства и столь же упорного оправдания присяжными. Так, редактор «Progrés du Pas-de-Calais» хвастал в 1838 г., что привлекался к суду 24 раза и столько же раз был оправдан; одна республиканская газета в Пуатье, «Echo du Peuple», насчитывала в 1835 г. 13 судебных преследований и 13 оправданий и т.д.

На помощь газетам, систематически разоряемым правительственными преследованиями, приходили всевозможные просветительные и политические общества, начало возникновения которых относится еще к Реставрации, но которые особенно стали распространяться и крепнуть в первые годы июльской монархии. Теперь газеты перестали уже быть единственными центрами, вокруг которых могли группироваться пробуждающиеся к жизни общественные и политические силы. Эти силы искали других средств для своего применения, старались организовываться, искали себе сторонников – и скоро вся страна покрылась сетью разных обществ. Организация сил в стране и литературная пропаганда и агитация дополняли друг друга. Но чем сильнее становилась правительственная реакция, тем больший успех начали иметь в организованных обществах стремления к насильственным средствам борьбы. Начались восстания. Тогда правительство (закон 1834 г. об ассоциациях) отчасти совсем уничтожило эти общества, отчасти подчинило их своему строгому контролю. Опять усилилось значение печати, потому что она снова стала главным центром, вокруг которого могли группироваться общественно-политические силы. Правительство ответило на это известными сентябрьскими законами против печати.

Эти законы, как министры откровенно заявляли, должны были не только сделать невозможными нападки на особу короля и основы господствовавшего режима, но и совершенно уничтожить карлистскую и республиканскую печать. Прежде всего, залог был увеличен почти вдвое: ежедневные газеты должны были вносить 100000 франков; газеты, выходящие два раза в неделю, – 75000 франков; еженедельные газеты – 50000 франков, журнал, выходящий два или три раза в месяц – 25000 франков; ежемесячные издания были по-прежнему избавлены от залога. Чтобы затруднить основание новых газет, сентябрьские законы требовали, чтобы ответственный редактор издания лично владел, по меньшей мере, третьей частью залога; каждый раз, когда эта третья часть уменьшается вследствие ли личной сделки, или взысканного штрафа, ответственный редактор обязан пополнить недостающую сумму; в противном случае издание приостанавливается; приостанавливается оно и в том случае, если редактор сидит в тюрьме и не может приискать себе заместителя, который удовлетворял бы всем перечисленным требованиям. Уже и в этом отношении монархия «короля-гражданина» значительно уступала Реставрации с ее законами 1819 г.; в других отношениях она уступала ей неизмеримо больше. Так, новый закон наказывал заключением в крепости на срок от 5 до 20 лет и штрафом от 10000 до 50000 франков (по закону 1819 г., от 3 месяцев до 5 лет тюрьмы и от 50 до 6000 франков) всякое оскорбление особы короля и нападки против основ государственного строя (attaque contre le principe du gouvernement), совершаемые путем печати. Этот новый закон воспрещал гражданам, под страхом поражающих своей суровостью наказаний (хотя и менее строгих, чем сейчас приведенные), заявлять себя республиканцами, вмешивать особу короля в обсуждение правительственных действий, выражать пожелание или надежду на низвержение монархического или конституционного строя, или на восстановление низложенного правительства, признавать право на трон за членами изгнанной королевской семьи, публиковать имена присяжных заседателей до или после суда, печатать отчеты о тайных совещаниях присяжных заседателей, устраивать подписки в пользу осужденных газет. Кроме того, судебным учреждениям дано было право приостанавливать на время до четырех месяцев те газеты, которые в течение одного года два раза подвергались осуждению. Наконец, рисунки, эмблемы, гравюры и литографии могли быть выставляемы, издаваемы и продаваемы лишь с предварительного разрешения цензуры, которой, таким образом, снова открывались двери.

Это новое здание имело достойный венец. Изменяя в корне законодательство о печати, но не желая формально нарушать постановления хартии, отдававшей правонарушения в области печати ведению суда присяжных заседателей, и в то же время опасаясь мягкости этого института, который будет избавлять виновных от заслуженной кары, правительство, а вслед за ним и парламент прибегли к следующему средству: они возвели в покушения (attentats) некоторые правонарушения в области печати, а именно возбуждение путем прессы к ненависти или презрению к особе короля и возбуждение к восстанию, а покушения, согласно той же хартии, могли быть отдаваемы на суд палаты пэров.

Любопытны некоторые эпизоды борьбы, вызванной изложенными законопроектами в палате депутатов. В мотивировке законопроекта министр юстиции вполне откровенно изложил намерения правительства: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Нам скажут, – мы это предвидим, – что суровостью наказаний мы хотим убить печать. Нужно отличать монархически-конституционную прессу, оппозиционную или нет, от республиканской, карлистской или отстаивающей всякий государственный режим, кроме нашего[20]. Эту последнюю – мы это не отрицаем – мы ни в каком случае не намерены терпеть. Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни была пресса, кроме монархически-конституционной. Во Франции нет, и не может быть ни республиканского, ни реставрированного легитимистского режима. Призывание того или другого в настоящее время было бы правонарушением, преступлением, а правонарушение и преступление не могут иметь открытого органа печати».

Гизо еще более подчеркнул истинный характер закона: «Всеобщее и предупредительное устрашение – такова главная цель карательных законов... Нужно, чтобы все боялись, чтобы все опасались общества и его законов. Нужно глубокое и постоянное сознание, что существует верховная власть, всегда способная схватить и наказать... Кто ничего не боится, тот ничему не подчиняется».

Еще никогда система устрашения не спасла ни одного реакционного режима, а между тем реакция всегда и повсюду фатально вступает на этот путь, который, рано или поздно, приводит ее к гибели. Не спасла система «всеобщего устрашения» и июльскую монархию. Если закон 1834 г. против ассоциаций вызвал к жизни тайные заговорческие общества, то сентябрьские законы против печати послужили почвой для возникновения подпольной прессы, которая отныне не переводилась вплоть до февральской революции.

Восстание 1839 г. послужило предлогом для новых преследований печати, жертвой которых пали, одна за другой, несколько влиятельных газет. Но если это видимое торжество реакции заставило правое крыло республиканской партии (партию «National») искать сближения с династической оппозицией (Одилон-Барро, Тьер и т.п.), то оно же содействовало, с одной стороны, сплочению буржуазных демократов (партия «Réforme») и все большему проникновению сознания необходимости политической борьбы в находившуюся под влиянием разных социальных реформаторов рабочую среду. Промышленный кризис, с одной стороны, а с другой – новый отказ господствующей партии произвести избирательную реформу, между тем как факты каждый раз показывали, что цензитарный избиратель остается непоколебимо верным гизотистам, создали благоприятную почву для взрыва, который и разразился при первом удобном случае (в феврале 1848 г.).

В эти последние дни июльской монархии роль печати оставалась такой же, как мы ее охарактеризовали выше. Редакции газет оставались единственными центрами, вокруг которых группировалась оппозиция[21]. Но если газеты выставили вожаков, то последние не были связаны никакими организационными узами с массой. Поэтому в решительные дни руководителями движения оказались не они, а народные массы. Вожаки решили, например, уступить министерству и не устраивать кортежа в 12-й округ, где предполагался запрещенный правительством банкет, – масса этой уступки не ратифицировала, и загорелась борьба. Когда эта борьба приняла неожиданные размеры, вожаки стали вырабатывать проекты взаимных уступок, – масса с ними не считалась и сбрасывала, один за другим, все карточные домики, которые так старательно и обдуманно расчетливо строились. И волны народного моря клокотали до тех пор, пока место июльского режима не заняла республика, и во временное правительство не допущены были люди, которые пользовались большим или меньшим доверием масс. Но, быть может, именно это отсутствие тесной связи между массой и вожаками, именно эта неорганизованность движения и сделали возможными те события, которые разыгрались вслед за февральским переворотом и в значительной степени смыли достигнутые им результаты.

Газеты не только были центрами, вокруг которых группировалась оппозиция в период до февральской революции, – они (по крайней мере, «National» и «Réforme») продолжали оставаться центрами и после победы: из редакций газет получались общие лозунги, они же дали Франции временное правительство. Естественно, что пресса прежде всех хотела воспользоваться плодами победы, и так как временное правительство само не торопилось с реформами в области печати, то последняя сама, не дожидаясь ничьего разрешения, сбросила с себя все цепи, сковывавшие ее при ниспровергнутом режиме. Каждый день основывались газеты всевозможных направлений, причем их основатели и не думали исполнять предписываемых законами условий для создания новых органов печати, не вносили никакого залога, не платили штемпельного сбора[22].

Но это положение было непрочно. Необходимо было его урегулировать, если не законодательным порядком (еще не было законодательного учреждения), то, по крайней мере, административным. И вот редакторы всех парижских газет (за исключением одного лишь «Journal des Débats») собрались и решили послать делегацию временному правительству. Последнее, по настоянию министра финансов, ответило, что, ввиду затруднительного положения, оно не может отменить ни одного налога, каков бы ни был его характер, и постановило, что со следующего дня (5 марта) штемпельный сбор опять будет взиматься. Но в этот первый период второй республики печать была еще столь всесильна и всякая попытка стеснить ее, в отправлении ее социально-политических обязанностей встречалась столь враждебно, что постановления правительства относительно восстановления штемпельного сбора никем не исполнялись. В конце концов, после ряда колебаний, правительство вынуждено было уступить и окончательно отменить штемпельный сбор, который, заявило оно, ни в каком случае нельзя рассматривать, как обыкновенную статью дохода фиска, а как налог исключительно политического характера.

Той же фактической силой печати объясняется и неограниченная свобода, которой она фактически пользовалась в первые месяцы после февральской революции. Формально ее положение подверглось не особенно значительным улучшениям. Отметив отмену сентябрьских законов и восстановление суда присяжных в преступлениях путем печати (декрет временного правительства от 6 марта 1848 г.) и отмену раздачи судебными учреждениями казенных объявлений газетам по их выбору (что служило средством выдавать скрытые субсидии правительственным органам), мы исчерпаем почти все изменения, произведенные в то время в формальном положении печати.

Но эта эра свободы длилась не долго: политическое положение страны изменилось очень скоро.

Политическая история второй республики может быть рассказана в нескольких словах. Провозглашение республики было неожиданностью для всех, и все ее сперва признали, потому что все ее боялись.

Как рассказывает Токвилль в своих «Воспоминаниях», у побежденных замечалась «какая-то особая покорность; у них не видно было никакой надежды, я скажу – почти никакой мысли о возвращении к режиму, который, однако, только что оставили. Хотя февральская революция была наименее продолжительной и наименее кровавой из всех наших революций, она более чем какая-либо другая, наполнила умы и сердца представлением о своем всемогуществе»[23]. Но если все «признавали» республику, то различные слои населения предъявляли к ней различные требования, и эти разногласия по самым основным вопросам имели место даже среди самих членов временного правительства. Если «люди National», составлявшие большинство, ставили себе главной задачей показать буржуазии, что республиканский режим вполне совместим с порядком и государством в социально-экономических отношениях тех же принципов, которые лежали в основе свергнутого режима, то представители рабочих, Луи Блан и Альберт, не пользовавшиеся никаким авторитетом во временном правительстве, но зато представлявшие собой значительную силу своим влиянием на массы парижских рабочих, требовали, чтобы тотчас же было приступлено к выработке мер, которые так или иначе изменили бы отношения между капиталом и трудом; что касается до «людей Réforme», то, с одной стороны, разделяя некоторые идеи Луи Блана, они, с другой стороны, не могли не признавать разумных доводов «людей National». Отношения особенно обострились, когда временное правительство, совершив свои три великие реформы (введение всеобщего избирательного права, отмена смертной казни для политических преступников и уничтожение рабства в колониях), остановилось, заявляя, что республиканская партия сделала пока слишком много и что пора передохнуть и набраться сил для дальнейших реформ, о которых говорились какие-то неопределенные фразы. Рабочие же массы находили, что всеобщее избирательное право есть, конечно, прекрасное орудие, пользуясь которым они смогут в будущем оказывать большое влияние на управление делами страны, но пока что не приносит им ни малейшего улучшения в их положении. Известно, что борьба этих враждебных интересов привела, через несколько месяцев после февральской революции, к жестоким июньским дням. Равнодушие мелкой буржуазии и ее политических вождей к кровавому подавлению пролетариата, их симпатии к покорителям имели своим результатом то, что ровно через год принц-президент Луи-Наполеон мог, опираясь на «партию порядка», разбить политически всю радикальную буржуазию, а потом постепенно разбить и оба фланга партии порядка и захватить власть в свои руки.

Печать переживала с поразительной быстротой все метаморфозы, которые мы только что проследили в области социально-политических отношений страны. С февраля по июнь периодическая пресса пользовалась, как мы видели, почти неограниченной свободой. Июньские дни, ознаменованные военной диктатурой, послужили исходным пунктом для резкой реакции против свободы печати. Декретом от 25 июня республиканская военная диктатура сразу отделалась, запретив их, от всех органов, выступавших в защиту интересов рабочего класса, прихватив кстати и несколько бонапартистских и роялистских газет (всего закрыто было 11 изданий), а когда редактор одной из закрытых таким образом газет («La Presse») Эмиль де Жирарден протестовал в резкой статье, то в тот же день Кавеньяк арестовал его и предал военному суду; через 10 дней он, впрочем, был освобожден, потому что обвинение не могло найти никакого преступления в деяниях журналиста.

Когда через некоторое время после этих событий Учредительное Собрание приступило к выработке общего закона о печати, никто уже даже не заикался о необходимости полной свободы для последней. Дело ограничилось принятием известных нам уже законов 1819 и 1822 гг., причем изменена была в них лишь редакция сообразно изменившимся политическим условиям: вместо слова «монархия» всюду поставлено было слово «республика» и т.п. Правительство и Учредительное Собрание даже не хотели утвердить декреты 5 марта об отмене залога и штемпельного сбора. Залог был восстановлен, но в значительно сокращенном размере (максимальная сумма в 24000 франков для сенского и двух других департаментов понижалась последовательно до 18000, 12000, 6000 и т.д. в зависимости от места и срока выхода), и притом стыдливо прибавлялось, что мера эта имеет «временный характер»[24]. Эти «временные правила» вызвали в Учредительном Собрании некоторые протесты (в общем, довольно слабые), в особенности со стороны Луи Блана, который, признавая необходимость гарантий против злоупотребления свободой печати, вполне основательно прибавлял: «Но вы не можете допустить, чтобы гарантия против злоупотребления шла до уничтожения самого права... Ибо что такое залог? Его можно определить следующей фразой, написанной в вашем законе: свобода печати будет существовать для тех, кто будет в состоянии уплатить определенную сумму; она не будет существовать для всех остальных». И хотя правительство устами Сената уверяло, что восстановление залога ни в каком случае не будет служить препятствием для существования хотя бы самых бедных органов печати, тем не менее непосредственным результатом закона 12 августа 1848 г. было исчезновение ряда газет, которые не были в состоянии внести требуемую сумму залога, в том числе газеты Ламеннэ «Le Peuple Constitunant»[25]. Последний опубликовал в прощальном номере блестящий протест против нового закона, заканчивавшийся следующими, часто впоследствии цитировавшимися, словами: «В настоящее время нужно золото, много золота, чтобы пользоваться правом слова, – мы недостаточно богаты. Silence au pauvre!»[26].

Но закон о залоге действовал, по-видимому, по мнению правительства, недостаточно быстро, и генерал Кавеньяк, пользуясь своими правами диктатора, снова закрыл, 22 и 24 августа, 5 газет крайней левой и крайней правой.

И, как бы в насмешку, конституция 4 ноября 1848 г., по примеру своих предшественниц, торжественно провозглашала, «пред лицом Верховного Судьи и человечества», право каждого гражданина «обнаруживать свои мысли путем печати или всяким другим способом»; ни в каком случае печать не могла быть подчинена цензуре, а все политические правонарушения и все правонарушения, совершаемые путем печати, должны были подлежать исключительно суду присяжных. – Специальный закон 11 декабря 1848 г. объявлял, что закон, который, на основании конституции, будет регулировать положение печати, будет считаться одним из органических законов республики. Но так как Учредительное Собрание «не имело времени» выработать и провотировать такой закон, то, «пока что», продлили действие упомянутых выше «временных правил» 9 августа.

Между тем Луи-Наполеон избран был президентом республики; Конституанта, в которой все объявляли себя республиканцами, заменена была легислативой с огромным монархическим большинством; республиканская партия превратилась из господствующей и правительственной в «анархическую». Реакция торжествовала грубо, заносчиво, радикальная буржуазия поднялась, но, не поддержанная пролетариатом, которому она год тому назад предательски изменила, она, в свою очередь, была разбита. И буржуазно-демократическая печать последовала за рабочей прессой: принц-президент одним декретом убил шесть радикальных газет, в том числе «Réforme» и «La Démocratie pacifique».

Путь для реакции был теперь совершенно открыт, и она покатилась вниз, по наклонной плоскости. Почти без борьбы. Законодательное Собрание провотировало предложенный правительством закон о печати 27–29 июля 1849 г., который не только восстановлял печальной памяти сентябрьские законы[27], но и ухудшал еще во много раз некоторые их пункты. Прежде всего, новый закон создавал ряд новых преступлений, которые могут быть совершаемы путем печати: оскорбление президента республики, призывы к военным с целью отвлечь их от исполнения их обязанности, публичные подписки для возмещения осужденным взысканных с них штрафов. Закон также усиливал нормы наказаний за преступления путем печати, сверх того, он снова отдавал в руки администрации (префектов) все дело публичной продажи печатных произведений. – Статья 7-я закона предписывала представлять прокурору республики все произведения, трактующие о политических и социально-экономических вопросах, размером менее десяти печатных листов, за 24 часа до их выпуска в свет. Таким образом, фактически восстановлялась для таких произведений цензура, «которая никогда больше не могла быть восстановлена во Франции», потому что прокурор мог легко, конечно, прочесть небольшую книжку в течение суток и, в случае надобности, задержать ее выпуск, возбудив процесс и конфисковав все напечатанные экземпляры.

Но правительство считало себя еще «недостаточно вооруженным» против превратных учений («Пресса, – заявил Руэр, – со времени февральской революции... занималась немного менее политическими вопросами, немного более вопросами общественного устройства», в чем «республиканский» министр и видел ее главное преступление[28]), и 21 марта 1850 г. министр юстиции внес законопроект, которым правительство требовало значительного увеличения залога и нового восстановления штемпельного сбора. Парламент, разумеется, поспешил дать ему удовлетворение по обоим пунктам, и если залог фактически не был увеличен, то лишь потому, что комиссия предложила другие средства, чтобы затруднить в этом отношении положение прессы.

Вся оппозиционная печать была, таким образом, постепенно уничтожена, а правительственная пресса говорила лишь то, что нужно было президенту, подготовлявшему свой государственный переворот. Периодическая печать, игравшая такую решительную роль в июльской и февральской революциях, не мало содействовала и совершению «18 брюмера Луи-Бонапарта».

Последовательное сокрушение различных флангов оппозиции во время его президентства дало возможность Наполеону совершить свой coup-d'Etat, почти не встретив сопротивления. Вспыхнувшие кое-где, в особенности в провинции, восстания были подавлены им быстро и беспощадно. Франция была у его ног, – он мог сковать ее какими угодно цепями; часто она сама, в лице буржуазии, протягивала для этого свои руки, благодаря тирана за его деспотизм. И зазнавшийся деспот мог через два года с некоторым правом говорить одному английскому дипломату: «Зачем мне расширять свободу страны?.. Она большего не желает, а представители ее (в законодательном корпусе) и от этого готовы отказаться».

Отказывались представители перепуганной буржуазии и от доставшейся с таким трудом свободы печати, лишь бы Наполеон «спас» общество от уже несуществовавшей опасности. И Наполеон стал спасать...

Почти сейчас же после переворота печати наносится первый решительный удар: декретом 31 декабря 1851 г. все правонарушения, совершаемые путем печати, отнимались от суда присяжных и передавались ведению лишенных самостоятельности коронных судей трибуналов исправительной полиции. Но это был только еще первый шаг; за ним вскоре последовал другой. В выработанной «по поручению народа» и опубликованной 14 января 1852 г. конституции не было уже ни слова о свободе печати, которую «в принципе» провозглашали все конституции и все законы о печати со времени низвержения первой империи[29].

Оставалось на место отмененной (фактически еще в конце 1848 г., а формально в начале 1852 г.) свободы печати поставить более или менее организованный произвол; эту задачу и выполнили декреты 17 и 23 февраля, которые регулировали положение печати во Франции вплоть до 1868 г. и из которых первый известен в истории под названием Органического декрета.

Органической декрет прежде всего отменял свободу основания периодических органов печати; отныне ни один политический орган не мог быть создан без предварительного разрешения правительства, и последнее в своих действиях в этом отношении никому никаким отчетом не было обязано; равным образом, требовалось разрешение правительства на всякое изменение в личном составе ответственных редакторов, собственников, администраторов и жеранов каждого политического издания. В этом отношении установлен был, следовательно, полный произвол администрации.

Затем уничтожена была одна из основных гарантий независимости печати: все правонарушения, совершаемые путем ее, отнимались (на этот раз окончательно) у суда присяжных и передавались ведению судов исправительной полиции. Чтобы еще более стеснить при этом положение оппозиционной печати, декрет постановлял, что штрафы, к которым присуждаются газеты, должны уплачиваться в трехдневный срок или вноситься в виде залога в случае перенесения дела в кассационный суд.

Но самым крупным нововведением Органического декрета, которое с полным правом можно назвать la grande pensée du règne[30] в области законодательства о печати, было введение системы «предостережений». Руэр не сразу пришел к этому «открытию», – рассказывает Авенель в уже не раз цитированной нами работе[31]. Сперва в правительственных сферах думали «собрать, координировать и кодифицировать» все законы о печати, чтобы из сшитых кусков составить достаточно крепкую узду. Эта кодификационная работа была поручена Руэру. Но будущему вице-императору прежние законы не нравились: ими, как показал опыт, нельзя было сковать печать в прошедшем, – почему же их применение будет более успешным в будущем? Когда работа Руэра обсуждалась министрами, министр юстиции предложил восстановить предварительную цензуру для политической печати. Но Руэр нашел и это слишком vieux jeu[32] и предложил «комбинацию, при которой ответственные редактора изданий, формально сохраняя право говорить что угодно, фактически являлись бы своими собственными цензорами, действующими под постоянной угрозой последовательных предостережений, из которых третье влекло бы за собой приостановку органа. Таким образом, ничто не подвергалось предварительной цензуре, но все находилось под строгим наблюдением самих писателей, ибо безопасность газеты становилась уздой, сдерживавшей смелость журналиста»[33]. «Эта мера, – говорит один публицист по этому поводу, – до такой степени соответствовала духу лицемерно-насильственного режима Наполеона, что автора ее обнимали и поздравляли члены государственного совета, ее одобрил глава государства, она послужила главной основой Органического декрета» и т.д.[34]

На основании этого декрета газета прекращала свое существование после одного осуждения за преступление (crime), совершенное путем печати, или же после двукратного осуждения за проступки (délits) и правонарушения (contraventions), совершенные на расстоянии двух лет. Но правительство оставляло за собой право приостановить или даже совершенно прекратить существование издания в течение двух месяцев, протекших и после первого осуждения за проступок или правонарушение. Газета могла быть приостановлена (на срок, не превышающий двух месяцев) и простым постановлением министра, даже если она и не подвергалась осуждению, а после двух мотивированных предостережений[35].

Наконец, газета могла быть совершенно закрыта либо после одной приостановки – по судебному решению или по административному постановлению, либо просто в интересах общественной безопасности; в последнем случае необходим был специальный декрет президента республики, опубликованный в «Bulletin des Lois».

Уже это беглое изложение Органического декрета показывает, что каждый последующий параграф расширял произвол администрации и уничтожал даже тень гарантий (необходимость судебного постановления и т.п.), которая заключалась в предыдущих параграфах; так, последний параграф давал право правительству закрыть газету безо всяких оснований, простой ссылкой на то, что мера эта была принята «в интересах общественной безопасности» (mesure de sûreté générale).

Чтобы исчерпать все постановления Органического декрета, отметим, что залог и штемпельный сбор были сохранены, что запрещено было печатать самостоятельные отчеты о заседаниях законодательного корпуса, о которых дозволялось помещать лишь коротенькие официальные отчеты, составляемые секретарями последнего; что о заседаниях сената дозволялось лишь перепечатывать статьи и заметки из правительственного «Moniteur»; что запрещено было печатать какие бы то ни было отчеты о судебных прениях по делам о печати, по которым можно было помещать лишь одни приговоры, и т.д.

Но законы, имеющие более или менее политический характер, можно в достаточной степени оценить лишь в зависимости от того, в какой мере они применяются на практике; тем более это верно по отношению к такому политическому par excellence закону, как закон о печати. С этой точки зрения приобретает интерес циркуляр министра полиции (известного Мона) от 30 марта 1852 г., в котором интерпретировался «дух закона» и объявлялись намерения правительства. «Действуя таким образом, – заявлял министр полиции, – правительство дало удовлетворение требованиям честных людей и оно обнаружило строгость лишь по отношению к тем, кто желает превратить прессу в орудие для разрушения общественного строя. Общественное мнение было ему благодарно за то, что оно не отступило пред трудностями задачи и что оно стало выше традиций и предрассудков ложного либерализма... Вы будете помнить, что администрация изменила бы тем интересам, которые поставлены под ее охрану, если бы она обнаруживала снисходительность и мягкость, которых не было ни в мысли, ни в намерении законодателя. Считаю лишним больше настаивать на этом».

И действительно, «настаивать» больше не нужно было. Центральная власть в столице, префекты в провинции не «обнаруживали» ни малейшей «снисходительности» или «мягкости», и через несколько лет один беспристрастный английский орган мог следующим образом характеризовать положение французского общества вообще и литературы – в частности: «На всей поверхности земного шара нет ничего подобного тому деспотизму, который тяготеет над Францией, и тому унижению, в которое погружена эта страна. Права народа находятся под каблуками Наполеона, имя которого – синоним угнетения и тирании... Литературные таланты преследуются, как преступление; умы заключены в оковы. Никто не смеет разинуть рот на улице, в обществе, в прессе...»[36]

Разумеется, этот диктаторский режим убил большинство политических газет, и в столице вскоре осталось только 11 органов, которые, по направлению своему, распределялись следующим образом: 1 официальный, 3 официозных, 1 клерикально-правительственный, 3 монархических, 1 умеренно-оппозиционный («Journal des Débats»), два демократических («La Presse» и «Le Siècle»). Что касается официальной и официозной печати, то, по свидетельству самих ее вождей (см., например, «Souvenirs du second Empire» Гранье де Кассаньяка), она составлялась почти под диктовку приближенных Наполеона, и деятели ее были настолько довольны своим положением, что восхваляли режим, как самый лучший и свободный. Для этой печати предварительная цензура практиковалась, следовательно, в самом худшем виде своем. Но предварительная цензура существовала в действительности и для оппозиционной печати, даже самой умеренной, несмотря на то, что система предостережений была придумана Руэром именно для того, чтобы не нужно было прибегнуть к формальному восстановлению ненавистной всем предварительной цензуры. Вот что рассказывает по этому поводу один из тогдашних сотрудников «Journal des Débats»: «Нужно просмотреть коллекцию («Journal des Débats») за эту эпоху, чтобы видеть, в каком положении мы находились. Газеты, не находившиеся на стороне новой власти, должны были довольствоваться печатанием официальных воззваний, декретов и официальных протоколов. Они обязаны были каждый вечер посылать в министерство внутренних дел корректуру завтрашнего номера. Это была предварительная цензура во всем своем блеске. И вот мы стали рассуждать об иностранной политике, о чужих делах. Потом мы изобрели маленький ежедневный бюллетень, безобидное резюме текущих новостей, мелкая рыбешка, которая стала крупной к тому времени, когда мы снова могли заговорить человеческим языком»[37].

Как применялись драконовские постановления Органического Декрета в первую половину царствования Наполеона, рассказывает подробно Леон Вентэн в своей книге «La liberté de la presse»[38]. Предостережение, приостановки и даже закрытия сыпались на газеты по самым неожиданным поводам. В течение, например, четырнадцати месяцев пребывания Мона в должности министра полиции было дано газетам девяносто одно предостережение, несмотря на фактическое существование предварительной цензуры и на строгое цензирование газет их ответственными редакторами, а также и собственниками газет и содержателями типографий, в которых они печатались, потому что и тем, и другим грозил огромный материальный ущерб. Предостережения давались по политическим причинам, – за то, например, что Наполеон I был назван «миссионером революции» (хотя в свое время сам он гордился этим названием); но нередко случалось, что та или другая газета получала предостережение за не совсем лестный отзыв о талантах какой-нибудь звезды балета; одна газета получила даже предостережение за «вольные мысли» по вопросу о химических удобрениях («Journal de Loudéac» в департаменте Côtes-du-Nord), a другая за не менее опасное вольнодумство по такому важному государственному вопросу, как распределение пастбищ на Корсике (L'Observateur de la Corse), ибо, – сказано было в тексте предостережения, – «эта полемика может вызвать недовольство в одном классе граждан».

Другим средством против вольнодумства газет, средством, которым правительство пользовалось очень часто, были так называемые официальные сообщения (communiqués). Эти сообщения должны были печататься впереди других статей, причем редакции не имели права ничем отмечать, что это есть официальное сообщение, а не их собственные статьи, даже если в этих «сообщениях» развивались взгляды, которые резко противоречили собственным взглядам редакции.

Положение печати временно еще более ухудшилось после покушения Орсини (1858)[39]. Даже так называемая оппозиционная пресса стала пресмыкаться. Один только «Journal des Débats» хранил полное молчание, за что правительственная печать объявила его соумышленником итальянского патриота. Реакция чувствовала себя настолько господином положения, что стала придумывать самые дикие планы. Так, одни предлагали приводить к специальной политической присяге всех редакторов, собственников и жеранов периодических органов печати; другие опасались даже таких «присяжных журналистов» и потому требовали закрытия всех газет, за исключением одного только правительственного «Moniteur». Правительство, однако, так далеко не пошло, но все-таки воспользовалось случаем, чтобы закрыть несколько неприятных ему газет; в длинном докладе министра внутренних дел, предшествовавшем декрету о закрытии и служившем как бы мотивировкой последнего, можно было найти только одну фразу, которую можно было бы признать некоторой причиной этой жестокой меры: «это будет предостережением для других», – заявлял министр[40].

Так как политика столь усердно преследовалась в печати, то, естественно, постепенно стала создаваться так называемая «литературная» пресса, в которой литературой занимались, впрочем, очень мало, зато много места уделялось сплетням, скабрезным анекдотам и пр. «То было время расцвета «хроники», то фривольной, то скандальной, то подслушивающей за дверьми, то прокрадывающейся в передние и даже в будуары, чтобы потом удовлетворять извращенное любопытство своих читателей». Этого рода «пресса» пользовалась особой симпатией правительства, которое освободило ее от всякой цензуры, как и от штемпельного сбора, благодаря чему она могла широко распространяться по всей стране. И если таким газетам приходилось иногда иметь дело с правосудием, то отнюдь не за политическое вольнодумство, а за слишком откровенное описание нравов светского и придворного общества второй империи. Вкусам и запросам этого-то общества и отвечала подобная пресса, которую «необходимо было читать, чтобы быть au courant того, что говорилось и делалось в элегантных салонах, чтобы знать, какие новые костюмы появлялись в Булонском лесу, что происходило на сенсационных premières в театрах, на придворных балах, на охотах в Компьень и в Фонтэнебло»...

] ] ]

Небывалый промышленный расцвет 1850-х годов, успехи Наполеона в области международной политики, продолжающееся недоверие друг к другу различных партий, последовательно павших в период, предшествовавший государственному перевороту, – все это придавало империи вид прочного режима, которому, казалось, долго не могло угрожать никакой опасности. Вся крупная и средняя буржуазия, довольная блестящим расцветом промышленности и торговли, приписывала это не кому иному, как Наполеону, которому она, сверх того, была признательна и за то, что он спас ее от надвигавшегося за февральской революцией кошмара; довольна была и значительная часть мелкой буржуазии, в особенности в столице, потому что «шел commerce»[41], потому что в Париже празднества сменялись празднествами, отчего «commerce» шел еще лучше. Рабочие получали хорошую заработную плату и, кроме того, относились с полным недоверием к радикалам и республиканцам, которые в страшные июньские дни отдали их в жертву реакции. В оппозиции оставались, таким образом, небольшие группы республиканцев – с одной стороны, легитимистов и орлеанистов – с другой, группы, наиболее деятельные члены которых находились за границей или в ссылке, или под тесным надзором полиции, лишенные массы, лишенные последователей, а потому способные в лучшем случае лишь на заговоры, которые один за другим легко раскрывались полицией.

Но вот начался хлопчатобумажный кризис, промышленный расцвет заменился «заминкой», «commerce» перестал «идти», стало расти число безработных рабочих, – и всеобщее довольство сменилось всеобщим недовольством, сперва глухим и смутным, а потом все более резким и сознательным. Против Наполеона еще не было определенной политической силы, но многие симптомы заставляли думать, что сознание такой силы – вопрос близкого будущего. Император понял, что лучше заблаговременно сделать некоторые уступки возникающей оппозиции, но у деспотических режимов в таких случаях именно на уступки не хватает ни силы, ни умения, – им кажется, что уступками они обнаружат малодушие и бессилие, между тем как опыт показывает, что, наоборот, лишь уверенная в себе власть в состоянии делать своевременные и необходимые уступки «духу времени», выражающемуся в требованиях оппозиции.

Так было и в этот раз с правительством Наполеона III. Разрешив сенату и законодательному корпусу вотировать ежегодно адрес в ответ на тронную речь императора и постановив, что отныне в «Journal Officiel» будут печататься стенографические отчеты заседаний обеих палат (причем частным газетам разрешалось только либо воспроизводить целиком стенографический отчет, либо печатать официальные протоколы, составляемые под руководством президентов обеих палат), что представляло собою первый шаг к восстановлению парламентского режима, Наполеон исчерпал все «либеральные усилия», на которые он сейчас был способен. Разумеется, эти ничтожные подачки никого удовлетворить не могли. В законодательном корпусе постепенно образовалась «третья партия» – между правой, сторонницей status quo, и непримиримой левой, требовавшей республики, которая все настойчивее требовала ряда либеральных реформ. Рабочий класс, который, под влиянием продолжавшегося промышленного кризиса, все более волновался и организовывался пока еще только на почве чисто профессиональных требований, постепенно примирялся с радикалами и буржуазными республиканцами, что обнаружилось в целом ряде уличных демонстраций, на которых выступали рядом учащаяся молодежь, рабочие и некоторые деятели 1840-х и 1850-х годов. Это примирение сказалось в особенности на выборах 1863 г., когда в Париже прошел весь лист оппозиции, а в провинции избрано было около 45 депутатов «третьей партии». В прессе стали слышаться независимые голоса, не робевшие, несмотря на жестокие преследования. Во всем видно было, что власть начинает теряться, а оппозиция становится все прочнее, все решительнее, и, несмотря на это, правительство не могло не разрешать новых оппозиционных газет, в то же время всячески преследуя существующие.

Но я пишу не политическую историю второй империи и потому не буду останавливаться на подробностях загоревшейся борьбы. Известно, что Наполеон, все более теряя почву под ногами, решил сделать империю «конституционной» и «либеральной». Первым шагом его в этом смысле был его известный манифест от 19 января 1867 г., в котором он, среди других обещаний, заявил, что необходимо «уничтожить дискреционную власть правительства» в области печати, изъять печать из-под административных воздействий и передать рассмотрение всех правонарушений в области печати трибуналам исправительной полиции. Итак, то, что считалось проявлением крайней реакции во время обеих реставраций и июльской монархии, служило торжественным предзнаменованием либерализма в конце второй империи![42]

Но даже и эта ничтожная реформа встретила жестокую оппозицию среди депутатов правой, которые желали показать себя plus impérialistes que l'empereur lui-mĸme[43], и понадобилось полтора года, чтобы обещание Наполеона было осуществлено в форме действующего закона (1 июля 1868 г.). А между тем новый закон, в сущности, сохранял в силе весь прежний режим печати, изменив его лишь в двух – правда, довольно существенных – пунктах: отменялось предварительное разрешение правительства на создание новых политических органов и вводился суд исправительной полиции в тех случаях, в которых раньше распоряжался административный произвол.

Главным нововведением была, конечно, отмена предварительного разрешения, которой оппозиция широко воспользовалась: менее чем за год после издания нового закона создано было в одном только Париже сто сорок новых газет. Но зато и правительство жестоко применяло к оппозиционной печати все предписания закона: в течение семи лишь месяцев после его издания трибуналы исправительной полиции вынесли газетам 64 обвинительных приговора в общей сложности на 66 месяцев тюремного заключения и свыше 120000 франков штрафа.

Среди вновь созданных газет особенно громкой известностью пользовалась «La Lanterne» Анри Рошфора. Это была, в сущности, не газета и не журнал, а ряд злых памфлетов, в которых высмеивались не только министры и власть имущие, но и сам император. Были газеты, составлявшиеся несравненно более талантливо и содержательно, были и революционные памфлеты, более талантливые, проникнутые куда более глубоким пониманием политического положения и требований момента, но одни издавались за границей и проникали в страну в небольшом числе, а другие говорили эзоповским языком и лишь в исключительных случаях позволяли себе атаковать того или другого приближенного императора. Рошфор же дерзал и, борясь сам с режимом, показывал всем, что с ним бороться можно, что люди уже борются. И маленький красный журнальчик, не блиставший особенно ни формой, ни содержанием, до того переполненный одними лишь мелкими анекдотами, что в настоящее время скучно прочесть подряд две его страницы, в то время, по свидетельству историка, прямо изменил политическое положение: борьба стала открытой, резкой, прямой. Известно, что, после нескольких номеров, Рошфор был приговорен к 13 месяцам тюремного заключения и 10000 франкам штрафа. Рошфор бежал в Бельгию, где продолжал издавать свои еженедельные памфлеты, которые пользовались таким огромным успехом среди всех слоев населения, что тайная перевозка их в страну и тайное распространение стало весьма прибыльным делом.

Жестокую борьбу с правительством вели также «L'Electeur», в котором работали, главным образом, Жюль Фавр и Жюль Ферри; «Le Réveil» Дельклюза, Ранка и др.; «Le Rappel» Виктора Гюго, его сыновей и ближайших друзей и, наконец, «La Marseillaise» после возвращения Рошфора и избрания его депутатом. Разумеется, правительство усиливало жестокости, но и тон оппозиционной прессы становился все более резким и решительным, причем от явно революционной печати иногда не отставали и более умеренные органы, как «Le Temps». «Le Siècle», «Le Journal de Paris» и др. Так было, например, в известном деле с подпиской на памятник убитому на баррикаде во время государственного переворота Луи-Бонапарта Бодену.

Но своего апогея борьба печати против бонапартовского режима достигла после предательского убийства Пьером Бонапартом присланного к нему секундантом молодого журналиста, Виктора Нуара. На следующий день после этого убийства в «Marseillaise» появилась, за подписью Анри Рошфора, заметка-воззвание, в которой, между прочим, было сказано: «Я имел слабость думать, что какой-нибудь Бонапарт может быть чем-нибудь другим, кроме как убийцей. Я смел воображать, что лояльная дуэль возможна в этой семье, в которой убийство и западня в традиции и обычае... Вот уже восемнадцать лет, как Франция находится в окровавленных руках этих бандитов... Французский народ, неужели же ты в самом деле не находишь, что пора положить этому конец?» Правительство стало, понятно, еще более преследовать журналистов. Не только Рошфор, но и все сотрудники его газеты были арестованы, один за другим, после чего сама газета прекратила свое существование; другие газеты конфисковывались с первого же своего номера; тюрьма Сент-Пелажи, в которой обыкновенно содержались журналисты и политические преступники, была переполнена; процессы сменялись процессами, в особенности в течение февраля, марта, апреля и мая 1870 года...

«Когда отношения между правительством и прессой, – говорит по этому поводу историк второй империи Таксиль Делор[44], – доходят до такого положения, что критика вырождается в провокацию, а законное возмездие превращается в жестокое преследование, почти всегда происходит так, что пресса крепнет в борьбе, между тем как правительство, как бы оно ни было сильно, слабеет. Впрочем, газеты доходят до такой степени резкости, какую можно было видеть в конце империи, лишь тогда, когда их подталкивает политическое положение страны».

Последнюю крупную услугу оказала печать в деле борьбы с режимом Бонапарта во время плебисцита 1870 г. Хотя Наполеон получил огромное число голосов, но именно благодаря энергичной агитации, в которой пресса принимала живое участие, императорский режим не получил той моральной поддержки, которую он ожидал от плебисцита. И он ринулся в военную авантюру, которая привела к революции 4 сентября, заслуженно названной некоторыми историками «революцией презрения» (Révolution du mépris)...

VII

Обойдем период войны с Пруссией и гражданской войны и перейдем к третьей республике. Не то чтобы эти периоды не представляли никакого интереса с точки зрения исторического развития французской периодической печати. Наоборот, с этой точки зрения оба эти периода, а в особенности период Коммуны, представляют материал интересный и поучительный. Но размеры нашего очерка заставляют ограничить наш исторический обзор почти исключительно историей законодательства в области печати и историей борьбы за освобождение печати от тяжелых пут цензуры. С этой же специальной точки зрения время внешней и внутренней гражданской войны было скудно сколько-нибудь интересными событиями. Как только объявлена была война, министерство пожелало воспользоваться исключительным положением, чтобы укрепить свою власть над печатью, но удары, посыпавшиеся на него со стороны неприятельской армии, заставили его растеряться. Положение «правительства национальной защиты» было настолько непрочно в осажденном пруссаками Париже, что у него не было силы бороться с печатью, – и последняя во время его «правления» пользовалась неограниченной свободой[45]. Положение резко изменилось, когда разразилась гражданская война: острое столкновение интересов, жестокая борьба между враждебными сторонами, естественно, заставляли обе стороны беспощадно преследовать враждебную печать и даже закрывать все оппозиционные газеты.

Еще до окончания гражданской войны Национальное собрание голосовало (15 и 22 апреля 1871 г.) законы, которые отчасти воспроизводили известное нам уже законодательство 1819 и 1849 гг. и вновь передавали правонарушения в области печати ведению суда присяжных заседателей. Интересно отметить, что защитниками суда присяжных в делах о печати выступили теперь, мы увидим ниже почему, крайние монархисты, и их докладчик, герцог Брольи, будущий министр-президент, произнес по этому поводу одну из лучших речей в защиту предложения правительства. «Главный аргумент тот, что всякое преследование правонарушений в области печати, чтобы быть целесообразным, должно быть заранее продиктовано или, по крайней мере, post factum ратифицировано общественным мнением. Мы испытали во Франции все системы в области печати. И что же? Все эти системы, милостивые государи, были успешны или безуспешны в зависимости от того, пользовались ли они сочувствием общественного мнения или, наоборот, встречали с его стороны противодействие. – Все системы, даже полная безнаказанность, были полезны и успешны, когда общественное мнение, пробужденное общественной опасностью и формированное долгим политическим воспитанием, само умело расправляться с уклонениями печати своим негодованием или пренебрежением. Наоборот, все, даже цензура, оказывалось безуспешным, раз общественное мнение становилось сообщником писателя, само пополняло то, что он обходил молчанием, объясняло его намеки, толковало его эзоповскую речь, словом – раз оно помогало мысли пробивать себе путь через все препятствия, которые закон хотел ей ставить».

Трудно, с правительственной точки зрения, сильнее аргументировать необходимость полной свободы печати, чем это сделал герцог Брольи в цитированной речи, которую можно назвать как бы выводом из всей бурной истории французской печати, истории, столь богатой всевозможными ограничениями и преследованиями, оказывавшимися, по убеждению бывших их сторонников, ненужными, бесполезными и, главное, нецелесообразными.

Но такова уже ирония истории, которую мы могли бы несколько раз отметить и раньше: Брольи и его партия выступили ярыми защитниками свободы печати, – в пользу которой они приводили самые сильные аргументы, какие только можно привести, – лишь потому, что эта свобода, казалось им, лучше всего соответствует временным интересам их партии. Они думали (гражданская война, повторяем, тогда еще не была кончена), что свободой печати воспользуются прежде всего сторонники крайних течений и что это настолько устрашит имущие классы, что они бросятся в объятия реакции – и республика будет легко заменена монархией. Но расчеты монархической партии оказались ошибочными: несмотря на некоторую свободу печати (или, может быть, благодаря ей), страна на всех выборах – муниципальных, департаментских и законодательных – отдавала предпочтение республиканцам, а присяжные заседатели, на суд которых отдавали республиканские газеты, неизменно выносили им оправдательные вердикты.

Тогда монархисты сразу и резко изменили фронт и заменили «законность» произволом, что им тем легче было сделать, что Париж и большинство департаментов были еще на военном положении, которое давало правительству право приостанавливать и даже совсем прекращать издания, которые по той или другой причине были ему неприятны. Скоро «новый курс» проявился и в области законодательства: законом 6 июля 1871 г. восстановлен залог с периодических органов, причем он стал обязательным даже и для неполитических изданий, выходящих чаще одного раза в неделю, а законом 4–16 сентября того же года установлен был, сверх пошлины на производство всякого рода бумаги, специальный весовой (в 20 франков со 100 килограммов) налог на бумагу, употребляемую для вносящих залог периодических изданий.

Париж потоплен был в реках крови. Версальцы торжествовали и исподволь подготовляли монархическую реставрацию. Печать преследовалась и монархистами, находившимися у власти, и военными начальниками, терроризировавшими всю страну военными судами, беспощадно посылавшими на эшафот и в ссылку тысячи и тысячи людей, – печать преследовалась и на основании действовавших законов, и на основании административного произвола, который узаконивался все еще продолжавшимся военным положением. За какую-нибудь статейку против заседавшего в Версале военного суда редактор-издатель газеты «La Cloche» приговаривается, например, к трехлетнему тюремному заключение и к штрафу в 6000 франков. Этот режим был так невыносимо тяжел, что в Национальном собрании то и дело вносились предложения о снятии военного положения; но монархическое большинство, которое никак не могло согласиться относительно способа восстановления монархии, действовало, как один человек, когда дело шло о подавлении свободы – и предложения республиканцев неизменно проваливались.

Жестокости военных судов вызывали повсюду глубокое негодование, но еще более глубокое негодование вызывала избранная Национальным собранием «комиссия помилований», по решению которой, после долгих недель ожиданий, казнили, между прочим, генерала коммуны, Росселя, и его товарищей, а в Марселе – блестящего писателя и адвоката, пользовавшегося всеобщим уважением, Гастона Кремьё. Даже привыкшая к молчанию и терроризованная административным произволом провинциальная печать не сдержалась и в ряде статей оценила по достоинству действия «комиссии помилований», которую один депутат назвал в самом Национальном собрании «комиссией убийц». Правительство, испросив разрешения собрания, привлекло к ответственности 11 провинциальных газет. Все они через несколько недель были оправданы присяжными заседателями. Газеты смело выражали общественное мнение – и суд общественного мнения поддерживал их в борьбе с произволом.

Известна борьба, загоревшаяся затем между стремившейся всеми средствами и все же не бывшей в силах восстановить монархию реакционной партией и республиканцами, борьба, длившаяся вплоть до 1879 г. Периодическая печать, в качестве объекта преследований и фактора общественно-политической борьбы, играла в течение всего этого периода выдающуюся роль. Самое начало периода воинственной реакции ознаменовалось рассылкой циркуляра, оглашение которого на трибуне Национального собрания (Гамбеттою) вызвало немедленную отставку ее автора. В этом циркуляре товарищ министра внутренних дел (от имени министра) просил префектов прислать ему подробный отчет о финансовом положении всех газет и о том, во что бы каждая из них «оценила милостивое содействие администрации», сверх того, предлагалось создать ряд материальных и моральных привилегий для тех органов печати, которые откажутся от «систематической оппозиции» и согласятся содействовать режиму «24 мая».

Подкуп, открытый и более или менее замаскированный, с одной стороны, и постоянные жестокие преследования – с другой, – этим исчерпывалась вся политика реакции по отношению к печати за весь интересующий нас период. В особенности терпела провинциальная печать. Еще Поль-Луи Курье говорил: «il n'y a de lois qu'à Paris»[46]. И действительно, если в столице правительство сдерживало себя, потому что там каждое беззаконие могло стать предметом запроса в парламенте, то в провинции администрация действовала без всяких стеснений: в департаментах, еще находившихся на военном положении, она закрывала газеты, в других она, в явно ложное и произвольное толкование закона 1849 г. (пункт, регулировавший продажу на улицах книг, а не газет), воспрещала публичную продажу газет. В течение 6 месяцев правительство совсем закрыло, таким образом, пять газет, а 14 запретило розничную продажу на улицах. А когда республиканская оппозиция требовала снятия военного положения в 29 департаментах, в которых (да и во всей стране) уже не было ни одного неприятельского солдата, правительство ничего, в сущности, не ответило, но военного положения не снимало.

Оно явно желало сохранить исключительный режим военного положения до тех пор, пока между реакционным большинством Национального собрания и графом Шамбором состоится соглашение[47]. Для правительства, стоявшего во главе республики, вопрос о вступлении Шамбора на французский престол был до такой степени решенный вопрос, что его агенты в целом ряде городов, в том числе даже и в Париже, совсем закрывали газеты или запрещали их розничную продажу на улицах за статьи, в которых подвергалась критике личность претендента[48]. И рядом с этим – вся реакционная печать могла безнаказанно призывать каждый день к кровавым расправам с республиканцами, к насильственному ниспровержению республиканского режима; дело доходило даже до того, что в этой печати открыто порицали президента республики Мак-Магона, когда те или другие его поступки заставляли думать, что он сам не будет прямо содействовать подготовлявшемуся государственному перевороту. Разумеется, такой произвол возможен был при диктаторской власти, которую военное положение давало в руки стоявшим на стороне монархистов генералам, – и правительство неизменно отвергало все чаще и чаще вносившиеся республиканцами предложения о снятии военного положения.

Наконец перед самым своим распущением Национальное собрание голосовало новый закон о печати, в отмену исключительного режима осадного положения, закон 29 декабря 1875 г. Весь закон составлен был с вполне определенной целью. Предстояли всеобщие выборы, от которых в значительной степени зависела будущая форма правления страны, хотя незадолго до того принятая конституция установила республиканскую форму. И вот реакционное правительство, опираясь на реакционное большинство Национального собрания, провело такой закон о печати, который дал бы ему возможность проявлять больше произвола во время избирательной кампании. Главные статьи нового закона имели целью отнять у суда присяжных и передать трибуналам исправительной полиции все дела, которые так или иначе касались избирательной борьбы. В этом отношении Национальное собрание целиком отказывалось от основных положений, которые оно же провело в изложенном в начале этой главы законе 15 апреля 1871 г., что лишний раз показывает нам, в какой мере политические законы вообще и законы о печати в частности являются лишь орудием в руках господствующих партий против тех слоев населения, представителями которых являются партии оппозиционные.

Закон 29 декабря 1875 г. в принципе устанавливал, правда, юрисдикцию суда присяжных в делах о печати, но после «принципиального» параграфа следовало целых восемь статей, в которых делалось столько исключений в пользу трибуналов исправительной полиции, что, в конце концов, сам «принцип», по остроумному замечанию одного историка, являлся не больше, как исключением; трибуналам исправительной полиции отданы были даже дела о диффамации чиновников, между тем как со времени 1819 г. все законы устанавливали в таких делах юрисдикцию присяжных заседателей, и только вторая империя, в период наиболее циничного своего деспотизма, позволила себе восстановить трибуналы исправительной полиции в делах о диффамации чиновников. Либеральным нововведением закона был пункт III, запретивший правительству и его агентам (префектам) продолжать незаконно лишать права розничной продажи на улицах неприятные им органы печати.

Французской печати, до окончательного ее освобождения, пришлось пережить еще один период беззакония и жестоких преследований, период «16 мая», когда реакция, видя, что республика приобретает с каждым днем все больше сторонников в стране, распустила палату, назначила новые выборы, открыла эру произвола и насилия, но все же не могла найти в себе ни силы, ни решимости совершить полный государственный переворот. И теперь, как во время Национального собрания, реакция, однородная и единодушная, когда дело касалось преследования республиканцев, распадалась на несколько непримиримых частей, как только от отрицания существующего хотели перейти к соглашению относительно того строя, который должен был заменить республику. И бессильная выдвинуть какую-нибудь общую положительную программу, реакция вымещала свою бессильную злобу на демократических партиях. А последние, выдвигая различные общественные идеалы, резко борясь друг с другом в области социальных вопросов, выступали, как один человек, против общего врага – воинствующей реакции. Печать, к чести ее, и в этом отношении верно отражала общественное мнение. Начиная с «Kapel» (крайне радикальный орган), продолжая «République Française» (оппортунистский орган Гамбетты и его ближайших сторонников) и кончая «Journal des Débats» (орган крупной буржуазии, вчера еще монархического левого центра) – вся республиканская печать стала сплошной стеной против врага, оставив на время свою постоянную полемику. Даже принципиально-враждебная всей буржуазной печати социалистическая пресса, даже «Lanterne», орган такого неспособного к дисциплине человека, как Рошфор, не отставали от всей печати, хотя при этом и отграничивали резко свои партии от буржуазных. И республиканские партии победили.

До какой степени безумствовала в это время реакция, может свидетельствовать тот факт, что за 3½ месяца (с 16 мая по 2 сентября) журналисты привлекались к судебной ответственности 85 раз, а когда, после победы над реакцией, палата вотировала амнистию по политическим преступлениям, совершенным в период «16 мая» (т.е. с 16 мая по 14 декабря 1877 г.), то, несмотря на ряд сокращений и изменений, сделанных реакционным сенатом, оказалось, что амнистия была применена к 2700 приговорам, произнесенным в течение указанного времени, приговорам, из которых 846 заключали тюремное заключение на разные сроки, а сумма штрафов достигала 321000 франков (не считая уже уплаченных, так как на них, по постановлению сената, с которым, в конце концов, вынуждена была согласиться и палата депутатов, амнистия не распространялась).

] ] ]

Монархическая реакция была, наконец, окончательно сокрушена. Республика восторжествовала. Одним из первых ее начинаний в области законодательства было решение кодифицировать все законы о печати, рассеянные в самых различных законодательных актах[49], в одном законе, который окончательно освятил бы полную свободу печати. Эта подготовительная работа длилась почти три года и закончилась изданием закона 29 июля 1881 г., который один историк справедливо называет «настоящим памятником в честь свободы печати» и который, с некоторыми изменениями, до настоящего времени регулирует положение печати во Франции. Мы изложим здесь главные статьи этого закона, относящиеся к периодической печати.

Основой закона 29 июля является полное устранение всяких предварительных мероприятий, так или иначе ограничивающих публичное выражение мнения в какой угодно форме (за исключением театральной сцены, которая регулируется особыми правилами) – в форме ли книги, газеты, журнала, афиши, гравюры и пр., и пр. Закон лишь регулирует, нисколько не ограничивая ее, эту свободу выражения и сообщения обществу своего мнения.

Регламентация типографского дела и книгоиздательства занимает всего 4 коротеньких параграфа и может быть резюмирована в нескольких словах: типографское дело и книгоиздательство свободны, на каждой, выпущенной в свет печатной вещи должны быть помечены имя и местожительство типографа; два экземпляра ее должны быть представлены для национальных коллекций.

Несколько сложнее глава, касающаяся специально периодической печати, но и она состоит всего из десятка необыкновенно ясно и точно составленных статей. «Всякая газета или другое периодическое издание могут быть издаваемы без предварительного разрешения и без всякого залога, после заявления, предписываемого статьей 7-й», – сказано в 1-м параграфе этой главы (1-й параграф, статья 5). А эта 7-я статья предписывает, что перед тем, как приступить к изданию газеты, издатель должен представить прокурору республики заявление, в котором должны быть указаны: название газеты, срок ее выхода, имя и адрес типографа, имя и адрес жерана[50], который обязательно должен быть в каждой газете. Коли мы прибавим к этому, что при выпуске каждого номера газеты или другого периодического издания должны быть представлены два подписанные жераном экземпляра прокурору республики и в министерство внутренних дел (в провинции и в городах, где нет прокуроров, – в местную мэрию), то мы исчерпаем все формальности, которые должны быть соблюдены лицом или группой лиц, желающих создать орган, чтобы высказывать свои мнения о каких им угодно вопросах текущей жизни и сообщать эти мнения своим согражданам, причем никто не имеет права ставить им в этом отношении и какие бы то ни было препятствия. Но, предоставляя такую широкую свободу публицистам, закон обязан оградить интересы граждан, которые при этом могут страдать. Поэтому каждое лицо, названное или указанное в данной газете, имеет право ответить, и редакция обязана напечатать его ответ не позже, чем через три дня, на том же месте и тем же шрифтом, где и каким напечатана была вызвавшая его статья. Редакция также обязана напечатать во главе издания, в ближайшем номере, поправку всякого агента публичной власти по поводу действий по его должности, эта поправка не может превышать двойного размера статьи, на которую она отвечает. Переходя к карательной стороне закона 29 июля 1881 г., необходимо отметить прежде всего, как самое важное его нововведение, что для французского законодателя совершенно не существует «преступных мнений», т.е. именно того, на почве чего могут создаваться так называемые «procès de tendance». Французский закон не карает так называемых «нападок» на основы государственного строя: на конституцию, на принцип народного суверенитета, на всеобщее избирательное право; он не карает «нападок» на существующие законы, на свободу религии, на семью, на собственность; он не знает преступления, называемого «возбуждением к ненависти и к презрению правительства» или «оскорблением публичной или религиозной морали». Когда обсуждались соответствующие статьи закона, некоторые республиканцы требовали, чтобы закон карал всякое нападение на принцип республики и ее основы; республика, говорили они, не может позволить, чтобы ее могли безнаказанно оскорблять, она имеет право жить и, следовательно, имеет право заставить уважать себя; разрешением нападать на республику и оскорблять ее подготовят лишь ее падение и т.д. Победа досталась противникам этих опасений, среди которых первое место занимали Мадье де Монжо и Клемансо. «Республика, – возражали они, – может жить только свободой[51] и должна научиться верить в свои силы. В стране, которая действительно хочет сама управлять собой, право критики и обсуждения действий правительства должно быть полным и ненарушимым. Конечно, было бы желательно, чтобы республику нельзя было оскорблять. Но так как нет никакой возможности точно определить, когда критика становится оскорбительной, указать, где кончается обсуждение и где начинается нападение, то приходится по необходимости установить или безнаказанность оскорбления, или правительственный произвол. Еще старик Ройе-Коллар сказал, что в области законодательства о печати «нет выхода между следующими двумя положениями: безнаказанность и произвол». Монархическое правительство может выбрать произвол, но правительство республиканское должно высказаться за безнаказанность... Впрочем, правительству, основанному на всеобщем избирательном праве, нечего опасаться этой безнаказанности, – оно, прежде всего, должно полагаться на общественное мнение, которое, конечно, лучше всего отомстит за наносимые ему оскорбления. К тому же разве опыт не показал, что карательные законы никогда не были в состоянии спасти правительства, которые не были достаточно сильны, чтобы допускать всякую критику и презирать всякие оскорбления, а карательные законы не были ли бы еще более гибельны для республики, чем для всякого другого правительства?» – И к чести французского законодателя 1881 г. нужно отметить, что между произволом и безнаказанностью он предпочел выбрать последнее[52].

И теперь, после двадцатилетней практики неограниченной свободы критики, «нападений», «оскорблений» и пр. – приходится ли сожалеть об этом решении законодателя? На этот вопрос необходимо, без всякого колебания, ответить отрицательно. Что касается положительной стороны, положительного влияния неограниченной свободы печати, то вряд ли есть какая-нибудь надобность в настоящее время доказывать, что в этом отношении режим 1881 г. оказал неисчислимые услуги как государству в целом, так и частным интересам граждан; к тому же об этом мы будем отчасти говорить в последней главе нашего очерка. Но близорукие наблюдатели французской общественной жизни обыкновенно забывают положительное влияние неограниченной свободы критики и видят только те злоупотребления этой неограниченной свободой, образцы которых каждый день приносят нам «Libre Parole» Дрюмона, «L'Intransigeant» Рошфора, «L'Autorité» Кассаньяка и т.п. Да, конечно, известная часть печати, все более и более принижаясь и приспособляясь к грубым вкусам читателей, переходит легко от «нападений» на учреждения к нападкам на личности, их представляющие, и с течением времени «специализируется» именно на этом. Но разве кто-нибудь хоть на одну секунду поверит «Intransigeant» Рошфора, когда он утверждает, что Вальдек-Руссо давно продался Англии или Германии, что Камилль Пельтан подделывает чужие подписи на векселях, или Кассаньяку, когда он злобно заявляет, что «шлюху» («la gueuse» – так Кассаньяк неизменно называет республику на своем галантном аристократическом языке) держат в своих руках (т.е. стоят во главе правительства) беглые каторжники, отцеубийцы, поджигатели и т.д., что Жюль Гед или Поль Лафорг закоренелые преступники, достойные виселицы, или шантажисту Дрюмону, когда он чернит и грязнит все, что попадается ему под руку?!.. Нет, политически воспитанная публика знает цену этим людям и их «литературе», и если в толпе находятся еще, к сожалению, легковерные люди, способные поверить какому-нибудь Жюде, Дрюмону, Рошфору, то только свободой можно бороться против такого злоупотребления свободой, только свобода, по выражению одного французского историка, может залечивать раны, причиняемые свободой. Здесь как нельзя более верно приведенное выше положение Ройе-Коллара: законодательство в области печати должно выбирать между безнаказанностью и произволом. Попробуйте заставить замолчать каким-нибудь законом перечисленных выше «журналистов», – и другие, пользуясь вашим законом, зажмут рот убежденным писателям, для которых публицистика есть служение обществу. Но зачем же, может спросить читатель, позволять таким борзописцам клеветать? Конечно, очень легко было бы привлечь к ответственности и добиться осуждения Рошфора или Дрюмона, когда они заявляют, например, что Вальдек-Руссо продался Англии за сто тысяч франков или что Камилль Пельтан торгует фальшивыми векселями, но это значило бы унижать себя и унижать республиканское правительство, а главное – это значило бы создавать прецедент, которым другое, более реакционное правительство будет пользоваться для преследования своих политических врагов. И во Франции настолько считаются с последним соображением, что присяжные заседатели лишь в очень редких случаях выносят обвинительные вердикты привлекаемым правительством к суду журналистам. Поэтому и правительства решаются на судебное преследование лишь крайне редко, когда оно вызывается политической необходимостью; они знают, что атмосфера судебных преследований крайне неблагоприятна для их собственного существования, потому что ничто так не возбуждает и так не раздражает общественное мнение, как частые политические процессы. Только свободой можно бороться со злоупотреблением свободой в области печати, – в этом опыт истории одинаково убедил, кажется, все политические партии во Франции.

Вернемся, однако, к закону 29 июля 1881 г. Отметим прежде всего, статью 23 (глава IV, §1), по которой караются, как соучастники преступления, те, кто путем речей в публичных собраниях или путем публичного распространения письменных или печатных произведений прямо призывал виновника указанного преступления (убийство, грабеж или преступление против безопасности государства) к его совершению и если этот призыв вызвал его совершение; в такой же мере карается виновный, если призыв не возымел своего действия. Карается также оскорбление иностранных государей, их дипломатических представителей, президента республики, диффамация и оскорбление частных лиц и пр.

Если прибавим, что с этого момента каждый гражданин мог стать публичным продавцом или разносчиком газет, сделав о том простое заявление в префектуре или в мэрии, то мы исчерпаем все главные предписания этого важнейшего законодательного акта начала третьей республики.

] ] ]

Быть может, лучшим доказательством целесообразности закона 29 июля 1881 г. служит то, что ни формально, ни – особенно – на практике он почти не подвергался изменениям за все время своего существования, а за это время Франции пришлось пережить ряд острых общественно-политических столкновений (буланжизм, дело Дрейфуса и пр.), сопровождавшихся значительной перегруппировкой общественно-политических сил (разрыв между радикалами и оппортунистами, сближение последних с клерикально-монархической партией, сближение радикалов с появлявшейся на политической арене новой партией – социалистической), когда сменявшие друг друга министерства могли, в пылу борьбы, пожелать изменить закон о печати, чтобы, подобно прежним режимам, сделать ее орудием господства и преследования враждебных направлений.

Изменения, которые были внесены в закон 29 июля, в сущности, имели мало отношения к печати в собственном смысле слова, а поскольку они такое отношение действительно имели, они почти не применялись, ибо применения их (в особенности во время пребывания у власти реакционного министерства Мелина) всегда крайне враждебно встречались общественным мнением. Что же касается многочисленных предложений об ограничении в некоторых отношениях собственно свободы печати, предложений, которые почти каждый год вносились реакционерами то в палате депутатов, то в сенате, – то парламент принципиально отвергал их, иногда даже не желая входить в их обсуждение по существу.

Первое изменение, внесенное в закон 1881 г., было направлено против порнографической печати. Особенное развитие получила эта специальная «пресса» во время второй империи, которая, как мы видели в предыдущей главе, специально к ней благоволила. Удешевление бумаги и усовершенствование типографской техники дало еще больший толчок развитию порнографических газет. Появились предприниматели, для которых эта специальная пресса стала чрезвычайно выгодным делом. Особенный урожай был на нее в 1880 г., когда чуть не каждый месяц возникали все новые и новые «иллюстрированные» издания, специальная откровенность которых стала переходить всякие границы. Несмотря на то, что французы излишней pruderie[53] никогда не грешили, прокурорский надзор, по жалобам многих читателей, решил привлекать такие «газеты» к судебной ответственности. Некоторые из них были в течение нескольких месяцев осуждены по 6–8 раз. В общем, за 4–5 месяцев «фабриканты порнографических газет» были приговорены почти к десятилетнему тюремному заключению и к уплате свыше 10000 франков штрафа. Но зато, по расчету Авенеля, они в этой «кампании» «заработали» свыше трехсот тысяч франков, с которыми они и уехали за границу, чтобы избавиться от тюрьмы и штрафов.

Законодатель 1881 г. позабыл подчинить достаточно строгой регламентации эту своеобразную печать, и едва только этот закон был опубликован, как посыпался новый дождь порнографических изданий. Тогда министр юстиции предложил выделить из специального закона 1881 г. так называемые «оскорбления добрых нравов», в какой бы форме они ни были произведены, и подвергнуть их действию общего уголовного права. Парламент, однако, отказался сделать, вслед за министром, такое обобщение, которое могло стеснить свободу печати, и остановился на следующем решении: оставив в компетенции закона о печати «оскорбления добрым нравам», производимые путем книг, афиш, рисунков, гравюр, живописи и изображений, он подверг действию общего уголовного права такие «оскорбления», производимые всяким другим путем. Истинная литература и истинное искусство, таким образом, нисколько не стеснены (закон 1881 г. дает им в этом отношении достаточно гарантий), а фабриканты порнографических изданий выделяются из семьи литераторов и художников и караются, как уголовные преступники.

В течение последующих десяти лет (указанный сейчас закон издан был 2 августа 1882 г.) парламент неизменно отвергал все предложения, клонившиеся к изменению режима печати[54]. Понадобилось возрождение анархизма, в начале 1890-х годов ознаменовавшееся рядом бессмысленно-жестоких преступлений (вплоть до взрывов в частных домах, в ресторанах, переполненных пришедшей отдохнуть и развлечься публикой), с одной стороны, и воцарение реакции, вызванной разрывом между радикалами и оппортунистами и сближением последних с монархистами – с другой, чтобы палата депутатов согласилась изменить в некоторых пунктах режим печати. Я говорю о законах 12 декабря 1893 г. и особенно 28 июля 1894 г., известных под названием «разбойничьих законов» («lois scélérates»). Уже самое название их показывает, что законы эти встретили и в парламенте, и в стране ожесточенную оппозицию. И действительно, тогда все думали, что воцарявшаяся реакция желает, под предлогом борьбы с анархизмом, держать в своих руках всю оппозиционную печать и уничтожить, таким образом, главное орудие общественного контроля над ним. Быть может или, лучше сказать, весьма вероятно, что она прекрасно знала, что восстановит этим против себя все общественное мнение и сделает невозможным самое существование свое.

В общем, новые законы, направленные, по смыслу своего текста, против анархистов, дают право правительству в некоторых случаях подвергать привлекаемых к суду журналистов предварительному заключению, подвергать предварительной конфискации инкриминируемые произведения печати и, сверх того, усиливают наказания за известные преступления.

Но – повторяем – «разбойничьи законы», можно сказать, совсем не применяются на практике: за десять лет их существования они были частью применены всего 2–3 раза, да и то в самых исключительных случаях. Неограниченная свобода печати вошла в число тех учреждений во Франции, которые не оспариваются больше даже реакцией, необходимость которых сознается всей массой народной, и поэтому всякая попытка ограничить эту свободу встретила бы единодушный отпор всего населения, ибо, говоря словами Чернышевского, «если публика многочисленна и проникнута живыми стремлениями, нет в мире силы, которая могла бы остановить развитие печати[55], нет затруднений, которые не были бы побеждены требованиями общества». И – думается нам – в этих словах русского писателя заключается главный вывод, который можно сделать из рассказанной на предыдущих страницах истории французского законодательства о печати.

VIII

Когда в 1849 г. был восстановлен залог с периодических политических изданий и создан был для них ряд других фискальных затруднений, в числе других газет должна была прекратить свое многострадальное существование и газета Ламеннэ, и знаменитый аббат-борец простился со своими читателями в страстной статье, которую закончил следующими горькими словами: «В настоящее время нужно золото, нужно много золота, чтобы издавать газету. Silence aux pauvres!»[56].

Во многом ли изменилось положение теперь, через полстолетия, когда с газет сняты все административные и все фискальные путы? Каждый гражданин и каждая группа граждан имеют неотъемлемое право создавать трибуны, с которых они могут ежедневно говорить свободно обо всех явлениях политической, общественной, культурной и научной жизни своей родины и всего мира. В состоянии ли действительно все граждане в одинаковой мере пользоваться этим правом, добытым, как мы видели, столь продолжительной и упорной борьбой, каждый шаг которой связан был с неисчислимыми жертвами? Какую роль играет пресса теперь, когда она формально совершенно свободна?

Чтобы ответить на эти вопросы, мы, прежде всего, должны проследить хотя бы главные моменты некоторых других сторон эволюции французской периодической печати. Мы постараемся сделать это возможно короче, потому что наш очерк и без того принял уже широкие размеры.

И, прежде всего, приходится отметить техническую эволюцию прессы. В не раз цитированной уже нами книге, изданной газетою «Journal des Débats» в столетнюю годовщину ее существования, помещены снимки некоторых номеров этой газеты в первый период ее издания. Сравните один из этих снимков с первым попавшимся примером «Journal des Débats» современной нам эпохи, – и перед вами развернется постепенно вся картина технических изменений, произошедших в газетном деле. Небольшое издание в 4 страницы in 4° почти обыкновенного листа плохой писчей бумаги; скверная печать; коротенький отчет о последнем заседании Национального собрания; несколько последних новостей политического характера; запоздалые (на несколько дней, если не на целую неделю) сведения о важных событиях, имевших место в провинции; скудные и прямо смутные известия из двух-трех городов крупных соседних стран о том, что там происходило две и три недели тому назад, – вот физиономия «Journal des Débats» 1791 или 1792 г. Для издания такой «газеты» нужны были один, много два сотрудника, маленькая типография и очень небольшие средства. Не то в настоящее время. Огромный номер современного «Journal des Débats», в котором имеются подробные телеграммы о событиях, происходивших несколько часов тому назад в самых отдаленных уголках земного шара, в котором можно найти самые разнообразные статьи и заметки о самых разнообразных вопросах политики, общественной жизни, науки, литературы, искусства, промышленности, финансов, – этот огромный номер требует для своего составления самой обширной и сложной организации разнообразных и технически подготовленных сил, требует огромных средств[57].

В 90-х годах XVIII столетия если не каждый гражданин, то каждая группа граждан, желавших оказывать то или другое влияние на общественное мнение своей родины, были в состоянии приступить к осуществлению своего желания. Техника газетного дела была так мало развита, что даже очень скромное в материальном отношении издание не могло особенно опасаться конкуренции других изданий. В начале XX в. та же группа лиц формально имеет то же право повести издание, с целью оказывать влияние на общественное мнение своей страны, но осуществить это влияние она фактически может лишь в том случае, если поставит свое предприятие на ту техническую высоту, которой достигли его существующие уже соперники. Дело в том, что с течением времени газета становится промышленным предприятием, предметом спекуляции, таким же объектом купли-продажи, как и всякий другой товар. Как и другие промышленные предприятия, она постепенно расширяет свой рынок, усложняет свою технику. Подобно другим отраслям промышленности, и эта отрасль все более и более концентрируется в руках крупного капитала, который, среди других привилегий, стремится, таким образом, монополизировать и привилегию формирования общественного мнения. И этой метаморфозой обусловливаются, как мы увидим ниже, глубокие изменения в социально-политической роли периодической печати.

До начала 40-х годов XIX столетия газета оставалась во Франции лишь орудием социально-политического влияния, чуждым всякого промышленного характера. Каждая партия имела свою газету, во главе которой находился избранный партией человек. Редкая газета приносила прибыль, и издатели ее мало об этом заботились. В газетах работали люди, которые хотели таким путем отстаивать свои взгляды и убеждения – политические, социальные, научные, литературные и пр., и пр. Газетная деятельность была формой общественного служения, которое иногда вело к богатству и почестям (если автор защищал взгляды господствующей партии), но чаще всего навлекало преследования, тюрьму, разорение и пр. Газеты верно отражали настроение своих партий, и каждая из них, раз она действительно представляла какое-нибудь живое общественное течение, имела свой орган, даже когда законодательство затрудняло всякими фискальными мерами (залог, штемпельный сбор, налог на бумагу, высокий почтовый тариф и пр.) создание газет, потому что сторонники всякого нового течения охотно приносили те жертвы, с которыми связано было существование их органа. Такой характер газет нисколько не мешал совершенствованию техники газетного дела; каждая партия, стремясь к расширению сферы своего влияния, старалась делать свою газету более интересной, более содержательной. Даже те органы печати, которые составляли частную собственность (как «Journal des Débats», принадлежавший семье Бертенов), фактически являлись выразителями интересов какой-нибудь партии и редко останавливались даже перед крупными жертвами, когда этого требовали интересы партии: примером может служить история того же «Journal des Débats», который не раз уплачивал огромные штрафы, отсидел, в лице своих сотрудников, не мало лет в тюрьме, конфисковывался в пользу правительства, приостанавливался то на время, то совсем, потом снова возрождался и т.д. В своей беглой характеристике газет того времени я нарочно привожу в пример «Journal des Débats», хотя мог бы ссылаться и на другие газеты: орган Бертенов, как известно, являлся выразителем интересов одной только крупной буржуазии, мало склонной к жертвам в пользу своих социально-политических идеалов; но даже и этот орган был только орудием в руках данной партии, чуждым характерных черт промышленного предприятия.

То был золотой век периодической печати. Но то был и золотой век крупной буржуазии, которой ее политический вождь бросил известный лозунг: «Обогащайтесь!» Захватывая своими щупальцами все, что могло служить к «обогащению», крупная буржуазия не могла оставить вне сферы своего влияния и такое могучее орудие, какое представляла собою периодическая печать. Она уже пользовалась ею, как фактором политического господства. Но этого было мало: нужно было ее самое превратить в источник прибыли, сделать ее предметом спекуляции, объектом купли-продажи. Но и в этом отношении, как и во многих других, она оказалась неспособной самой придумать что-нибудь, – она в состоянии была лишь эксплуатировать чужие идеи.

Настоящим реформатором французской периодической печати, подготовившим почву для захвата ее капиталистами, явился талантливый журналист, Эмиль де Жирарден. Человек самостоятельный, инициативный, часто менявший свою политическую программу и не раз, переходивший из одного лагеря в другой, Эмиль де Жирарден хотел быть единоличным главою своей газеты и не подчиняться ни одной из существующих партий[58]. Для этого прежде всего необходимо было, чтобы газета ни от кого в материальном отношении не зависела и вполне сама себя окупала. Вернее всего можно было достигнуть этого путем увеличения числа абонентов, а это, в свою очередь, требовало сильного сокращения подписной платы, которая тогда была непомерно высока (80 франков в год). Но при тогдашних больших издержках производства (залог, штемпельный сбор, налог на бумагу и т.д.) можно было достигнуть сокращения подписной платы лишь при том условии, если газета найдет себе какой-нибудь другой источник дохода. И вот Эмиль де Жирарден решил в подражание английским газетам завести в своей газете «La Presse» отдел коммерческих объявлений и понизить подписную плату с 80 до 40 франков в год и в то же время значительно повысить гонорары сотрудникам. В ряде статей он доказывал практичность и выгодность своего плана, который большинством публицистов осмеивался, как несбыточный. Правым оказался Жирарден: через три месяца его газета насчитывала уже свыше 10000 подписчиков, а через год – свыше 20000, и один предприниматель взял объявления «La Presse» в откуп за 150000 франков в год. Все газеты, за исключением одного лишь «Journal de Débats», который распространялся исключительно среди очень богатой публики, должны были последовать примеру Жирардена и понизить плату до 10 франков, возмещая убытки доходами с объявлений[59].

Газета стала промышленным предприятием. Она стала приносить доход, и крупная буржуазия протянула, разумеется, руки, чтобы себе его присвоить. С этого времени капиталисты начинают все более принимать участие в газетном издательстве. Сперва, впрочем, они эксплуатировали, главным образом, объявления.

Долгое время убежденные писатели не могли, однако, примириться с этой новой ролью печати. Так, еще в 1848 г., когда в Национальном собрании обсуждался вопрос о восстановлении залога, и некоторые ораторы ссылались на то, что газета все более и более превращается в прибыльное промышленное предприятие, Луи Блан говорил: «Нужно признать, милостивые государи, что за последние годы пресса, или часть ее, представляла собою печальное зрелище, мы видели, что некоторые газеты искали средств успеха в увеличении дани со всех отраслей промышленности, которые делают себя известными, уплачивая за это деньги; мы видели, что некоторые газеты становились как бы глашатаями спекуляции. Место, которое должны занимать в периодической прессе науки, философия, литература, искусства, все, что радует сердца людей, что, возвышает мысль, захватывается лживыми возвещениями и платными рекомендациями. Это огромное зло».

Но эволюция в этом направлении шла гигантскими шагами. Лет через пятнадцать после этой речи Луи Блана трудно было уже найти в Париже большую влиятельную газету, которая не только не была бы «глашатаем спекуляции», но которая, сама по себе, не представляла бы предмета спекуляции в руках того или другого предпринимателя. Если Эмиль де Жирарден, писатель, все же имевший убеждения, которые он временами отстаивал даже ценою жертв, считал возможным брать плату за коммерческие объявления, за содержание которых он снимал с себя всякую ответственность, то для капиталиста-предпринимателя, захватившего место писателя, идеалом является такая газета, в которой ни одна строчка, начиная с «руководящей статьи» и городских происшествий и кончая телеграммами, описаниями всяких празднеств, художественной и литературной критикой, научной хроникой и пр., и пр., не была бы напечатана без соответствующей платы от заинтересованных лиц. Рассказывают, что известный де Вилльмессан, основатель «Figaro», выйдя однажды из своего директорского кабинета в общую редакционную залу, торжественно заявил, потирая руки от удовольствия: «Сегодня мы выпустим лучший номер за все время существования нашей газеты: в нем нет ни одной неоплаченной строчки»[60] – неоплаченной заинтересованными лицами. И компетентные люди уверяют, что этот «лучший» номер «Figaro» был не единственным.

«Возьмите, в самом деле, – говорит уже цитированный нами Фонсгрив, хорошо изучивший газетное дело во Франции, в своей любопытной книжке «Как читать газеты?»[61], – возьмите передовую статью такой газеты: это критическая статья об одном романе – и подписана она: Альбер Вольф[62] или как-нибудь иначе. Она стоила автору или издателю романа по меньшей мере 2000 франков, из которых 1000 франков попали в карман Вольфа, а другая тысяча – в кассу газеты. Вот échos (разные заметки о «новостях дня»), вот светская хроника, каждая вещь имеет свой тариф: художники, музыканты, актеры, великосветские дамы и дамы низкого света, иностранцы сомнительной знатности и знатные господа, упомянутые в газете, все внесли плату за честь увидеть свои имена, напечатанные в большом органе. И не думайте, что можно платить только приглашениями и другими любезностями, – это, само собой разумеется, полагается для сотрудников, но кассир требует более звонкой монеты. Вы читаете, например, рассказ о такой-то свадьбе или о таком-то обеде, описание туалетов с именами цветочников, ювелиров и портных: хозяйка дома уплатила за рассказ, большинство тех, чьи имена вы читаете, – и цветочница, и ювелир, и портной, все или почти все уплатили щедро и жирно. Даже и траур имеет свой тариф, как и все остальное. Говорят лишь о тех мертвецах, которые платят... И не нужно жаловаться на сотрудников, – они бы сами хотели действовать иначе, – но они вынуждены делать то, для чего их нанимают, и не имеют права давать даром то, из чего газета может извлечь выгоду...»

«И не возмущайтесь, – прибавляет буржуазный автор: – если вы платите 20 франков за объявление на 4-й странице, благодаря которому вы продаете на 100 франков вашего товара, то почему от вас не потребовать 1000 франков за статью на первой странице, благодаря которой вы продадите книг на 5000 франков и распродадите, может быть, в один день все ваше издание?.. Разве вы не должны выразить свою признательность критику, умному профессиональному человеку, который рискует своей репутацией, расхваливая вас, совершенно неизвестного писателя, который, быть может, совершенно не оправдает этих похвал? Дело прежде всего!»[63]

Платная реклама, однако, этим не ограничивается, продолжает дальше свои наблюдения наш компетентный автор. Она распространяется даже и на политические газеты и в вопросах, очень близко соприкасающихся с политикой. «Ибо нет, в самом деле, почти ни одного политического вопроса, который, так, или иначе не отражался бы на промышленности и торговле: законы о напитках, о привилегиях мелкого домашнего винокурения, о хлебной торговле, о сахарном производстве, о таможенных тарифах, о железных дорогах, об организации труда, о вооружениях, о военном продовольствии, о судостроительстве, – все эти и многие другие законы связаны с промышленностью и торговлей. Тем более это верно по отношению к финансовому законодательству, к тем законам, которые разрешают или организуют займы... Интересы коммерсантов, промышленников и, в особенности, финансистов тесно связаны с этими законами. В зависимости от тех или других их предписаний эти предприниматели могут нажить огромные состояния или совсем разориться; они поэтому приложат все свои старания, чтобы посредством печати действовать на общественное мнение, дабы законы заключали в себе такие пункты, какие им выгодны. Затем, как только законы провотированы и акции выпущены, финансисты играют на акции частных предприятий, на государственные бумаги. Чтобы действовать на общественное мнение, чтобы вызывать, смотря по надобностям их спекуляции, то повышение, то понижение этих бумаг, они нуждаются в поддержке прессы – и они покупают мнение газет по этим различным вопросам, как они покупают коммерческие объявления на 4-й странице. Они платят, чтобы газеты говорили, они платят и для того, чтобы газеты молчали. Игорный дом в Монако платит всем крупным газетам месячное жалованье, чтобы они замалчивали факты самоубийства, разорения и всяких драм, вызываемых азартной игрой; он дает, сверх того, огромные суммы, чтобы светские газеты от времени до времени расхваливали Ривьеру, гостиницы, театры, климат Монте-Карло. Есть газеты, в которых даже самый известный экономист не мог бы напечатать статьи по какому-нибудь экономическому вопросу, если эта статья предварительно не принята была банком, купившим в этих газетах соответствующую рубрику. Железные дороги принадлежат в них такой-то фирме или такому-то обществу, золотопромышленность – такому-то синдикату, сахарное производство – другому, алкоголь и хлеб такому-то торговому дому, обществу или синдикату. Некогда газета связана была с тем или другим политическим учением, с той или другой партией; теперь она принадлежит синдикату, пускает в ход или сама делает различные дела. Финансисты, под влияние которых все более и более подпадают вся торговля и все промышленные предприятия, разумеется, не преминули воспользоваться этим орудием влияния на общественное мнение. Они не только покупают рубрики в газетах, – они покупают и самые газеты. Ни для кого не составляет тайны, что газеты, наиболее яро нападающие на капитал, как, например, «La Fronde», «La Lanterne» и «La Petite République», составляют собственность капиталистов»[64].

И Фонсгрив делает следующее энергичное заключение: «Таким образом, пресса является в настоящее время рабой, хотя, по-видимому, и пользуется самой обширной свободой».

В такой энергичной и категорической форме вывод Фонсгрива является, несомненно, сильно преувеличенным, потому что автор совершенно не принимает во внимание, что против тех общественных отношений, которые порождают такое положение печати, ведется борьба, и силы, которые эту борьбу ведут, создают свою печать, постепенно, хотя и с большим трудом, освобождающуюся от подчиненного положения, картину которого дает нам Фонсгрив.

Но пока, в настоящее время, в Париже нет ни одной ежедневной газеты, которая не составляла бы собственности капиталистов; даже и выходящие там ежедневные социалистические газеты – как, например, «La Petite République» – принадлежат не рабочей партии, органами которой они являются, а капиталистам, и не капиталистам-идеологам, сочувствующим целям рабочей партии, а просто капиталистам, смотрящим на это, как на более или менее выгодное «помещение» своего капитала. Но на газетной отрасли промышленности (если позволительно так выразиться) вы можете проследить, как и на всякой другой отрасли французской промышленности, все недостатки французского капитализма. Вы не увидите здесь колоссальных американских предприятий, с их бешеными расходами, смелыми затеями, с их предприимчивыми корреспондентами и репортерами, с их беспрестанным улучшением «техники производства», – француз не любит рисковать своим капиталом, он вкладывает в предприятие лишь самую необходимую сумму, сводит свои издержки до минимума и ведет свое дело рутинным способом, но зато, в этих пределах, он не уступит ни одного средства, чтобы извлекать из своего предприятия возможно больше барыша. Где, как не во Франции, увидите вы, например, следующее явление? В Париже существуют две газетки с огромным тиражом: «Le Petit Journal» (1 млн. экз.) и «Le Petit Parisien» (500 тыс. экз.). Обе эти газетки, в особенности первая, во всех отношениях дрянные: скудость фактических известий, литературные бездарности, бесталанные политические хроникеры. Правда, они ловко умеют завлекать публику бульварными романами, но какая парижская, какая вообще французская газета не пользуется этим отвратительным средством для увеличения своей розничной продажи? Стало быть, не в этом секрет их успеха, который скорее объясняется, с одной стороны, привычкой публики, а с другой – умелой постановкой дела сбыта товара: в 9 часам вечера завтрашний номер специального провинциального издания этих газет готов и немедленно же посылается во все концы Франции и, таким образом, появляется в продаже задолго до прибытия других газет. Казалось бы, что такие газетки, приносящие большие барыши своим собственникам, должны бы были вызвать сильную конкуренцию. А между тем ни «Petit Journal», ни «Petit Parisien» до сих пор не имеют ни одного серьезного конкурента, – и долго еще «Petit Journal», который раньше был совершенно бесцветной газеткой, а в последние годы всецело перешел на сторону реакции, будет разносить во все концы Франции свой смертоносный яд клерикализма и шарлатанского шовинизма, принося гг. Маринони и Жюдэ сотни тысяч годового дохода, и не найдется ни одного капиталиста, который рискнул бы объявить им войну просто потому, что для такой конкуренции нужно было бы оставить рутину и создать новую форму газеты и новые средства борьбы.

Такое положение вещей естественно вызвало и особые способы изготовления «газетных изделий». Оставим пока в стороне полдюжины более или менее крупных газет и посмотрим, как составляется большинство ежедневных изданий, т.е., по крайней мере, 70 из существующих в Париже 79 ежедневных политических органов. Зайдите в любую редакцию этих 70 газет. Вы, прежде всего с удивлением констатируете, что весь день редакция пуста. Лишь в 5–5½ часов вечера является секретарь редакции, а за ним два, три, максимум полдюжины сотрудников, включая сюда и репортеров, и «интервьюеров», если таковые имеются, потому что, как вы сейчас увидите, можно обойтись и без оных. В 6½–7 часов, т.е. через какие-нибудь полтора часа, номер готов, причем, по меньшей мере, половина этого времени проведена в разговорах. Остается лишь прибавить «передовицу» главного редактора, «chronique» (нечто вроде небольшого фельетона), или какой-нибудь рассказ и «ночные депеши», которые телеграфное агентство пришлет часам к 12. Каким же образом эти несколько человек могут за какой-нибудь час составить номер большой газеты? Следите за этими людьми в течение их часовой работы – и вы получите ответ на свой вопрос. Придя в редакцию, секретарь находит уже на своем столе несколько пакетов, присланных телеграфным агентством («Гавас», «Национальное агентство» и пр.); там он имеет и заграничные депеши, и выписки из иностранных газет, и официозные и официальные извещения правительства и отдельных видных политических деятелей, и отчеты о «происшествиях дня», о судебных процессах, дуэлях и пр., и пр. Быстрым, опытным взглядом пробегает он печатные или гектографированные листки агентства и отбирает все, что ему нужно, а остальное распределяет между сотрудниками, затем он запасается только что появившимся номером «Temps» и принимается за работу, т.е. берет в руки ножницы. Ловким, привычным движением режет он листки агентства, склеивает их с вырезками из «Temps», иногда из других газет, и от времени до времени берет перо в руки, чтобы зачеркнуть то или другое слово, скрыть источник, из которого взято то или другое известие, заменить заглавие или связать между собою какою-нибудь фразой различные вырезки, в то же время он откладывает в сторону несколько телеграмм, которые он поместит под рубрикой «от наших собственных корреспондентов». Сотрудники, со своей стороны, проделывают ту же самую работу, и у них на долю ножниц приходится большая часть дела. Лишь двое-трое из них, которым поручено вести полемику с другими газетами, или «отделывать» тех или других политических деятелей, или выражать «мнение редакции», набрасывают несколько хлестких «filets» (небольшие заметки). Через час вся «copie» (рукопись) сдана, а еще через полчаса редакция снова пустеет, и лишь секретарь возвращается часам к 11, чтобы поместить последние депеши агентства и следить за работой метранпажа. Я дал, так сказать, редакцию-тип. На практике, разумеется, бывают отклонения. Если газета очень «боевая», она дает больше «filets» и уснащает вырезки крепкими словами или многозначительными замечаниями; другая окружает эти вырезки «литературными украшениями»; третья заменяет их скабрезными анекдотами и рассказами; четвертая, желающая прослыть серьезным органом общественного мнения, раскошеливается на то, чтобы печатать каждый день передовицу какого-нибудь депутата или кандидата в депутаты; пятая, претендующая на звание «литературной», дает небольшие пустячные рассказы модных беллетристов. Но все эти литературные и политические знаменитости остаются совершенно посторонними редакции людьми, и вся газета, за исключением их статей, составляется все тем же манером, т.е., главным образом, при помощи ножниц и гуммиарабика. Вот почему парижские газеты, не считая нескольких более или менее крупных изданий, так похожи друг на друга; за исключением первой страницы, иногда лишь нескольких столбцов ее, вся остальная часть состоит из одного и того же материала, часто редактированного в одних и тех же выражениях; ни специальных известий, ни специального круга вопросов, которые бы систематически разрабатывались, ни даже оригинального распределения материала[65].

«Капитализирование» газетного дела привело, однако, к еще более упрощенному способу изготовления газетного товара. Если газеты отличаются друг от друга лишь передовицами и несколькими полемическими «филе», то естественно должна была возникнуть мысль о возможности избегнуть лишних расходов по набору одного и того же материала для каждой газеты отдельно. Отсюда – ассоциация нескольких газет в одной и той же типографии, причем для каждой газеты набирается отдельно лишь первая страница или даже лишь несколько столбцов. Одно время, например, существовала подобная ассоциация между такими различными и часто даже полемизировавшими между собою органами, как радикально-социалистическая «Justice», оппортунистско-реакционная «Estafette», умеренно-радикальный «Voltaire», бесцветно-радикальная «Nation» и радикальный с патриотически-шовинистским духом «Français Quotidien». Еще один шаг – и вы увидите концентрацию газетно-предпринимательского дела в руках одних и тех же капиталистов. Есть, например, в Париже один уголок в rue du faubourg Montmartre[66], который я одно время наблюдал с большим интересом. Это крупная фирма, составляющая собственность одного разбогатевшего агента по собиранию объявлений (agent de publicité). Фирме этой принадлежит около дюжины газет [в том числе и роялистская (некогда пользовавшаяся таким огромным влиянием «Constitutionel»), и бонапартистская («Le Petit Caporal»), и умеренно-республиканская с антиклерикальным направлением («La Paix») и чисто-клерикальная («L'Ordre») и пр.], которые она сдает «в аренду». Все, что не носит резко политического характера, вплоть до литературных обозрений и неизбежных бульварных романов, одинаково помещается во всех этих газетах, – меняются лишь заглавия и подписи. «Издержки производства» доводятся при этом до минимума: сотруднику платят только один раз, набор один и тот же; остаются лишь расходы на верстание, бумагу и печатание. Все это стоит так дешево, что подобным предпринимателям выгодно, например, иметь газеты, которые печатаются в каких-нибудь двух-, трехстах экземплярах и которые приносят им небольшой доход от объявлений (печатающим объявления и рассылаются выпускаемые экземпляры) и от продажи даровых билетов в театры и на проезд по железным дорогам. Для курьеза отмечу еще следующий факт, переданный мне несколько лет тому назад одним приятелем журналистом. В то время (а может быть и теперь еще) одна подобная «фирма» имела в числе своих «газет» и такую, которая поддерживала свое существование лишь тем, что одна великосветская дама помещала в ней по пятницам, под псевдонимом, фельетоны об искусстве и в этот день покупала тысячу экземпляров.

«Концентрация производства» идет, однако, еще дальше. Укажу на два факта из области провинциальной французской прессы. Просмотрите, например, «l'Annuaire de la presse» – и вас невольно поразит огромное число существующих в Париже агентств по газетным делам. Большинство этих агентств занимается «крупным производством» газетного материала. Вот, например, одно из них, которое само себя рекламирует в следующих выражениях: «Агентство изготовляет рукописные корреспонденции, которые оно посылает газетам в виде писем. Статьи составляются сотрудниками из всех партий таким образом, чтобы точно придерживаться направления абонированной газеты. Рисунки, гравюры и клише всех родов. Корреспонденции литературные, научные, коммерческие и пр.». Конечно, вы понимаете, что упоминание о «сотрудниках из всех партий» делается лишь для «пущей важности»: в сущности, это одни и те же сотрудники составляют статьи для газет всевозможных направлений, «точно придерживаясь направления абонированной газеты». А вот другой факт иного рода. За последние годы крупные парижские газеты завели еженедельные иллюстрированные прибавления. Чтобы выдержать конкуренцию и не отставать от столицы, провинциальным газетам пришлось пойти по их стопам, но это нововведение требует значительных расходов, а провинциальные газеты бедны. И вот нашелся в Париже один газетных дел предприниматель, который устроил крупное производство иллюстрированных прибавлений. Он собрал около сотни газет, для которых изготовляет одно и то же прибавление, варьируя лишь название газеты. Разумеется, это крупное производство должно было отразиться на характере этих прибавлений: так как абонированные газеты принадлежат к самым различным направлениям, начиная с клерикальных и реакционных и кончая крайне радикальными с социалистической закваской, то нужно при составлении номеров подыскивать такой материал, который не шокировал бы ни одной категории этого разнородного состава читателей.

Приведенные факты бросают, мне кажется, яркий свет на парижскую прессу, но, прежде чем указать на те выводы, которые можно сделать из них, скажем еще несколько слов о крупных газетах и телеграфных агентствах. Прежде всего приходится выделить самый большой и наилучше осведомленный парижской орган – «Le Temps». Как я уже сказал, очень мало газет не обкрадывает «Temps» самым бесцеремонным образом, никогда, заметьте, не указывая при этом источника. Есть редакции, покупающие, по меньшей мере, 3–4 экз. этой газеты; загляните в них к 6.30–7 часам вечера – и вы увидите, во что превратились эти экземпляры: от одного остались лишь разрозненные клочки, другой представляет собою бумажную решетку, в третьем вырезаны депеши, официозные извещения и «последние известия», в четвертом – заграничные корреспонденции; кажется, из всех этих остатков вы не составили бы ни одного цельного экземпляра. Что же представляет собою этот источник, из которого черпают все, этот всеми обкрадываемый «Temps»? Независимо от направления, которого я сейчас не касаюсь, ни от качественного состава сотрудников, – этот крупнейший орган французской печати нельзя сравнить, по богатству фактических сведений и разнообразию материала, не только с «Times'oм», но даже с «Neue Freie Presse», «Frankfurter Zeitung» или «Kölnische Zeitung»; он уступает в некоторых отношениях даже и «Новому времени» (хотя, несомненно, превосходит его в других). Его состав заграничных корреспондентов очень беден, их телеграфические и почтовые корреспонденции недостаточны, скудны и поверхностны, обстоятельные и как говорят здесь – «документированные» статьи по отдельным вопросам – крайняя редкость, о провинциальной жизни – ничего или почти ничего. Зато «Temps» имеет одно крупное достоинство: это одна из редких парижских газет, где внимательно читают иностранные газеты; другое его преимущество то, что он имеет обширные связи в правительственных сферах, официозным органом которых он и состоит, что ему дает возможность давать интересные сведения. Но если сам «левиафан» таков, то, что сказать о других, менее крупных органах? Одни из них стараются походить на «Temps», но не успевают в этом, другие выдают переводы из иностранных газет за известия от «собственных корреспондентов», передаваемые по «собственной телеграфной проволоке», третьи – наконец – пересыпают обычный материал других газет «разговорами с видными мира сего» и поверхностным изложением парламентских докладов. – При таком положении дел и телеграфные агентства не могут заводить дорого стоящих корреспондентов в разных концах земного шара: добрая половина их депеш – и даже по наиболее крупным событиям – представляет собою телеграфическую передачу известий английской прессы, а вторая половина состоит в значительной степени из получаемых правительством депеш, которые последнее, по той или другой причине, считает нужным доводить до сведения общественного мнения, не выдавая при этом источника.

Такая организация газетного дела, вызванная отчасти указанными выше причинами, отчасти и другими, служит, в свою очередь, причиною многих явлений; к некоторым из них мы и перейдем теперь. Если верно, что французский народ представляет собою «le peuple le plus facile à gouverner»[67], то, сдается мне, немаловажную роль играет в этом отношении пресса. Ни в одной стране с большей или меньшей свободой печати нельзя, кажется, так легко скрыть что-нибудь от общественного мнения или отравлять его ложными тенденциозными сведениями, как во Франции. Телеграфные и информационные агентства бедны своими собственными корреспондентами и сведениями и находятся в сильной зависимости от правительства не только в денежном отношении (ибо главные из них получают правительственные субсидии), но и в отношении получения сведений. То же самое приходится сказать о наиболее крупных газетах, которые, помимо того, что они монополизированы господствующими классами, сплошь либо в самом деле официозные газеты, либо стараются прослыть таковыми. Из крупных органов лишь два-три принадлежат оппозиции – монархический «Soleil», «Le Gaulois», «La République» и пр., – но и эти последние дают односторонние, тенденциозные сведения, да к тому же имеют только определенный круг читателей. И так как мы видели выше, как составляется большинство парижских газет, то достаточно, чтобы главные два агентства и несколько крупных газет замолчали какое-либо событие, чтобы вся пресса не говорила о нем. Долго убивали армян в Турции, а французское общественное мнение ровно ничего не знало об этом, и не потому, что решительно вся пресса была подкуплена, а, главным образом, потому, что агентствам было «рекомендовано» молчать, «Temps», по той или другой причине, не печатал телеграмм и статей своего константинопольского корреспондента, «Journal des Débats» известен своими «симпатиями» к Порте, «Matin», орган банкиров, заинтересованных в финансах Турции, конечно, старательно замалчивал турецкие зверства, некоторые другие также имели свои резоны молчать, а остальная пресса или, по крайней мере, некоторая часть ее, не читающая иностранных газет и не имеющая собственных корреспондентов, находилась в полном неведении относительно всего того, что происходило в Константинополе и в Армении. Нужно было, чтобы этот вопрос был поднят в палате депутатов, чтобы тогдашнего министра иностранных дел, г. Ганото, заставили признать действительность турецких зверств, чтобы некоторые газеты впервые признали, а другие впервые поверили, что эти зверства не выдумка «коварного Альбиона», а действительный факт. Что меня интересует в приведенном факте, это не то, что более или менее значительная часть газет сознательно замалчивала турецкие события, – подобные факты можно наблюдать во всех цивилизованных странах, и они вовсе не характерны специально для Франции, – а именно то, – а это несомненно, что были такие газеты, которые ничего о них не знали и лишь потому не говорили о них, а если до них и доходили какие-нибудь слухи, то в исковерканном виде. Этот факт покажется, вероятно, не столь неправдоподобным, если вспомнить, что даже по отношению к событиям, происходящим внутри самой Франции, можно проследить то же самое явление. Большинство парижских газет не имеет корреспондентов не только за границей, но даже и в провинции. За провинциальной жизнью, мимоходом сказать, не следит ни одна парижская газета; вы можете несколько лет кряду читать парижские газеты самым внимательным образом и не иметь никакого представления о том, чем живет, чем болеет и радуется французская провинция; для парижского журналиста, вообще, весь мир кончается у городских фортификаций. Поэтому в провинции могут происходить очень важные события, но если правительство или господствующие классы заинтересованы в том, чтобы они не дошли до сведения общественного мнения, им нужно лишь постараться, чтобы о них не заговорили ни информационные агентства, ни несколько крупных газет, а остальная пресса, пользующаяся лишь известиями этих агентств и газет, не будет говорить о них просто потому, что они ей будут неизвестны. Такие явления происходят здесь на каждом шагу, и доказательством тому, что это нельзя объяснить лишь подкупностью газет, а именно данной организацией дела осведомления газет, составляющего монополию господствующих классов, и отсутствием у газет самостоятельного способа получения сведений может служить следующее обстоятельство. Лет десять тому назад, когда рабочие силы были плохо организованы и отдельные рабочие организации почти не были связаны между собою, в провинции могли происходить очень крупные стачки, сопровождавшиеся даже волнениями, а в парижских газетах, даже несомненно сочувствующих рабочим, об этом не было иногда ни слова, а иногда лишь самое глухое известие в несколько строк. Сейчас же такое явление уже невозможно: рабочая партия более или менее организована и сочувствующие газеты получают непосредственные известия с места событий, говорят о них подробно и, таким образом, заставляют агентства и враждебные газеты уделять им больше места. – Наконец, вы можете проследить то же явление даже по отношению к фактам, имеющим место в стенах самого Парижа. Конечно, в демократической стране с полною свободою печати все, в конце концов, узнается и иногда общественное мнение может еще оказать свое давление, но иногда зло сделано – и его не поправишь, а если и поправишь, то лишь с большою тратою сил. Такой способ изготовления газет отразился самым невыгодным образом на качественном уровне тех, кто их изготовляет, т.е. журналистов. Я, опять-таки, не буду говорить ни о «Temps», ни о «Journal des Débats», ни, пожалуй, еще о двух-трех газетах, в которых работают сравнительно знающие и компетентные, а иногда и прямо выдающиеся силы: эти газеты читаются сравнительно небольшим кругом имущей и образованной публики. Масса читает не эти газеты, а совсем другие, и эти-то последние меня больше всего и интересуют в настоящем очерке. Очевидно, что, подобно тому, как машинизм вытесняет искусных ремесленников и заменяет их рабскими прислужниками автоматических машин, подобно тому и система крупного производства газетного материала агентствами и обкрадывания больших газет понижает необходимый уровень профессиональной подготовки журналистов. Я не стану проводить дальше эту аналогию, потому что «области производства» слишком отличаются друг от друга, но я не могу не настаивать на том громадном влиянии, какое оказывают все растущее значение монополизированных имущими классами агентств и обкрадывание больших, также монополизированных имущими классами, органов на здешние газеты и здешних газетчиков. Мы уже видели, что дело получения заграничных известий находится исключительно в руках агентств, правительства и нескольких крупных органов. Прямым следствием этого положения дел является то, что от журналистов не требуется ни знания иностранных языков, ни знания всего, что происходит вне Франции. И действительно, невежество парижских журналистов в этом отношении поражает всякого иностранца. Они, в огромном большинстве случаев, никакого понятия не имеют о том, что происходит не только в Германии (нельзя же в этом отношении считаться с коротенькими телеграммами агентств о переменах в личном составе правящих сфер, о скандалах, о новых вооружениях и речах Вильгельма II), которую они, однако, как врага, должны были бы знать, не только в Англии, на которую некоторые правящие сферы и патриоты-шовинисты очень долго натравляли общественное мнение и с которою в настоящее время происходит сближение, не только в России, которою, как союзницею, они, казалось нам, должны были бы особенно интересоваться, но даже и в Эльзасе и Лотарингии, этих «дорогих провинциях», по которым «отечество носит траур» и имена которых не сходят с уст гг. Деруледов. Читайте газеты, – это единственное чтение, если не считать бульварных романов, по крайней мере, 95% французов, – и вы не найдете в них решительно ничего ни об общественной и культурной жизни «дорогих братьев», ни об их экономических условиях, ни об успехах или неудачах германизации, ни об их школах, ни об их прессе, ни даже обстоятельных статей о распределении политических сил, – а ведь, казалось бы, что это самое элементарное средство для поддержания живой связи с утерянными провинциями. До чего доходит невежество французской прессы по отношению ко всему иностранному, может вам показать следующий факт, сильно смахивающий на анекдот, но имевший, однако, место в Париже не дальше, как несколько лет тому назад. В Париже гостил один наш соотечественник, о котором пресса говорила тогда по поводу одного из наших займов. И вот «Figaro», – заметьте, «Figaro», один из крупных органов! – желая похвастать своими познаниями по части русских нравов и оказать любезность русскому гостю, помещает на первой странице следующую заметку: «Известно, что в русском бомонде очень развиты разные тайные секты вроде франкмасонских лож... Наш гость... принадлежит к secte des prokhvosti». Вы думаете, что нашлась хотя бы одна газета, которая показала бы «Figaro», что какой-то злой шутник, посмеялся над ним? Это «écho documenté» было воспроизведено, – конечно, как водится, без указания источника, чтобы, в свою очередь, похвастаться знанием России, – по крайней мере, 70 из 79 существующих в Париже ежедневных органов.

Но средний парижский журналист может обойтись не только без знания всего, что существует и живет вне пределов французской территории, – ему не нужно знать даже своей родной страны, – потому что ни одна парижская газета не интересуется жизнью провинции, – ему не нужно знать экономических и социальных вопросов, волнующих весь мир, ему не нужно ни научной, ни даже настоящей литературной подготовки. Зато он должен досконально знать имена всех депутатов и видных политических деятелей и чиновников, имена всех актеров и актрис и вообще всех выдающихся людей Парижа, должен знать их закулисную жизнь, их прошлое («il sait son monde politique sur le bout du doigt» или «il sait son tout Paris sur le bout du doigt»[68] – вот высшая похвала, какую можно сделать такому журналисту[69], должен быть хорошим сыщиком и уметь написать статейку на заданную тому по двум-трем данным ему фактам. И надобно отдать эту справедливость парижскому журналисту: дайте ему два-три факта из совершенно незнакомой ему области, и он, порывшись в «Ларуссе» (энциклопедический словарь Ларусса – источник учености большинства здешних журналистов; его бесцеремонно списывают, никогда, конечно, не указывая источника), набросает легкую, живую, занятную статейку.

Вспомните, что эти журналисты работают в газетах, сплошь принадлежащих капиталистам и разным промышленным и финансовым компаниям, что, при низком уровне требуемой профессиональной подготовки, в журналисты зачастую попадают люди, ничего общего с литературой не имеющие (как тот шеф тайной полиции, который, уволенный со службы, занимался некоторое время финансовыми делами, а теперь подвизается на столбцах одной распространенной «литературной» газеты), что газета превратилась в буквальном смысле слова в лавочку, – и вы получите полное понятие о том, что представляет собою средний парижский журналист[70], во что он превратил ежедневную прессу, какое деморализующее влияние эта последняя имеет на массу читателей. Я знаю молодых людей, образованных, умных, владеющих пером, которые, начиная свою журналистскую карьеру в распространенных среди рабочих и широкой публики газетах, пробовали писать не так, как пишут здешние журналисты, пробовали обстоятельно говорить о серьезных вопросах текущей жизни, знакомить читателя с общественным и умственным движением в других странах, – их «copie» бросалась в редакционную корзину или возвращалась им, потому что это «скучно», «тяжело», потому что «ce n' est pas drôle»[71], потому что это «не интересует читателя». Это скучно, не интересует читателя, не интересует толпу – вот единственный критерий, которым руководится здесь как газетчик при составлении своей газеты, так и оратор, когда всходит на трибуну в народном собрании, так и агитатор при агитации и организации своей партии. И что всего характернее, это то, что этим критерием руководятся не только журналисты жеманфутисты, которые становятся журналистами, как стали бы тайными агентами полиции или пошли бы на службу к какой-нибудь подозрительной финансовой компании, но и журналисты убежденные, смотрящие на свою профессию, как на общественное служение. И редкий из них пытается развить, поднять эту «толпу», расширить ее умственный кругозор, приучить ее, вместо поверхностной декламации, к серьезному, обстоятельному анализу фактов. Мне это даже кажется настолько характерным, что если бы мне нужно было в нескольких словах охарактеризовать парижскую ежедневную прессу, я бы остановился именно на этой стороне дела. Не в высшей ли степени характерен, в самом деле, следующий факт? Несколько лет тому назад (сейчас, под влиянием роста самосознания рабочих, дела обстоят несколько лучше в этом отношении), когда во главе «Petite République» находился один видный депутат, несколько раз пытались молодые журналисты, проживавшие в Германии, Италии и Англии, писать в эту газету, не требуя за то никакого вознаграждения, о выдающихся явлениях общественной жизни этих стран. Ни одна из их интересных корреспонденции не была напечатана, между тем как «Petite République» ежедневно посвящала скабрезным анекдотам, рассказам об убийствах, воровства и драках, скачкам и отвратительным бульварным романам, по крайней мере, три четверти своего содержания.

] ] ]

Я говорил до сих пор преимущественно об отрицательных сторонах французской прессы. Но ошибочно было бы думать, что я этим хочу умалить ее положительные стороны. Даже при поверхностном анализе приведенных выше фактов можно видеть, что указанные недостатки французской прессы являются прямым порождением общественных отношений Франции. Но эти же отношения вырабатывают и другие элементы, под влиянием которых эта пресса начинает изменяться к лучшему. И, прежде всего – нужно ли особенно распространяться о том, какую пользу может приносить, какую пользу уже приносила и приносит даже и эта пресса в стране, где существует полная свобода печати? Нужно ли говорить о том, что в стране, где буржуазия господствует с поистине неведомою другим странам силою, положение народа было бы неизмеримо хуже, если бы не было этой прессы, не было бы полной гласности, не было бы возможности изобличать произвол преступления как отдельных индивидуумов, так и целых классов, выяснять общественному мнению значение тех или других фактов, тех или других мероприятий? Как часто спасается жизнь, устраняются несчастья, восстановляется честь людей, которые погибли бы окончательно, если бы печать не имела права и возможности изобличать произвол, раскрывать и освещать факты! Как часто устраняются, благодаря свободе печати, очень сложные недоразумения в экономической, социальной и политической жизни страны, которые, в противном случае, приводили бы к острым, быть может – даже кровавым столкновениям!

Одним из основных условий нормального течения общественно-политической жизни в демократической стране является подготовленность народных масс к той роли, которую они в такой стране должны играть. До недавнего времени пресса мало в состоянии была выполнять свою миссию в этом отношении. Во Франции политические партии были всегда так резко отделены друг от друга, находились между собою в таком резком антагонизме, что даже тогда, когда газеты были только выразительницами интересов соответствующих партий, они не являлись действительными воспитательницами общественного мнения: они были для этого слишком партийны, и эта партийность доходила до того, что редактор одной роялистской газеты мог однажды сказать: II y a une façon légitimiste de raconter l'histoire d'un chien ecrasé[72]. В этом было еще полбеды, пока газеты не были монополизированы исключительно только господствующими классами. Но положение еще более ухудшилось в этом отношении, когда газета, сама по себе, стала предметом спекуляции. Продолжая фактически защищать интересы только одного класса, она хотела казаться беспристрастной, беспартийной.

В последние годы это положение значительно изменяется. Все более обостряющаяся борьба постепенно втягивает решительно все общественные элементы. Даже такой писатель, как Фонсгрив, должен признать, что «становится невозможным не занять определенной позиции в окружающей нас свалке. Политический деятель или журналист, которые пожелали бы остаться нейтральными, были бы всеми осмеяны, а газету, которая попробовала бы сохранить нейтралитет, никто бы не читал»[73].

Эта все более обостряющаяся борьба, как нельзя лучше, просвещает общественное мнение, и она же, хотя и с большим трудом, меняет характер прессы. Каждая партия обзаводится своими органами, которые должны делать свое содержание более разнообразным и более интересным, чтобы расширять и укреплять сферу своего влияния.

В последние годы было сделано несколько попыток в этом отношении. Нельзя сказать, чтобы они были вполне удачны. Но их успех не подлежит сомнению для тех, кто умеет наблюдать общественную жизнь. Сознательная масса нуждается в хорошей политической прессе – и она сумеет ее создать.

] ] ]

Вот некоторые статистические данные о движении и распределении газет в Париже и всей Франции по специальности и политическому направлению[74].

Ежедневных газет было

Годы	Париж	Департаменты	Вся Франция
1865	12	16	28
1875	25	27	52
1885	62	75	137
1890	120	100	220
1895	135	210	345
1897[75]	137	334	471

По направлению 137 ежедневных изданий в Париже подразделялись так:

104 – республиканских;

29 – консервативных;

4 – без определенного направления.

Общее число периодических изданий в Париже достигало в

1895 г. – 2401

1896г. – 2291

1897 г. – 2327

В отношении периодичности парижские издания распределялись следующим образом:

130 – выходили ежедневно;

651 – выходили 1 раз в неделю;

32 – выходили 2 раза в неделю;

12 – выходили 3 раза в неделю;

776 – выходили 1 раз в месяц;

331 – выходили 2 раза в месяц;

20 – выходили 3 раза в месяц;

109 – выходили 1 раз в 3 месяца;

6 – выходили 1 раз в 6 месяцев;

260 имели неправильную периодичность.

Что касается парижских политических изданий, то они выходили:

76 – ежедневно;

1 – 3 раза в неделю;

43 – еженедельно;

5 – 2 раза в месяц;

4 – 1 раз в месяц;

8 – нерегулярно.

Журналов насчитывалось в Париже 141. В отношении периодичности они распределялись следующим образом:

9 – выходили еженедельно;

26 – выходили 2 раза в месяц;

48 – выходили 1 раз в месяц;

28 – выходили 1 раз в 3 месяца;

14 – выходили 6 раз в год;

16 – выходили нерегулярно.

Наконец, в отношении специальности парижские издания подразделялись так:

295 – посвящены наукам;

179 – посвящены промышленности;

58 – посвящены сельскому хозяйству;

87 – посвящены юриспруденции;

27 – посвящены музыке;

76 – посвящены религиозным вопросам;

30 – посвящены синдикальным вопросам;

43 – посвящены спорту;

27 – посвящены театру;

38 – посвящены литературе;

81 – посвящены просвещению;

99 – посвящены модам;

178 – посвящены финансам;

134 иллюстрированных издания и т. д.

Что касается департаментов, то общее число периодических изданий достигало в них 3493. Они выходили:

318 – ежедневно;

148 – 3 раза в неделю;

331 – 2 раза в неделю;

1527 – 1 раз в неделю;

573 – 1 раз в месяц;

176 – 2 раза в месяц;

99 – 3 раза в месяц;

46 – 6 раз в год;

284 с неправильной периодичностью.

По направлению они распределялись следующим образом

1081 – республиканских

337 – консервативных

2075 – разных.

Среди последних насчитывалось 60 «листков объявлений», 152 сельскохозяйственных издания, 46 научных, 114 религиозных, 8 географических, 145 литературных, 50 посвящены были почти исключительно вопросам торговли, 10 – вопросам просвещения, 16 – спорту и т.д.

в оглавление << >> на следующую страницу

к содержанию

[1] «Voyage en France pendant les années 1787, 1788 et 1789». Paris, 1856, vol. 2. – Прим. автора.

[2] См. чрезвычайно интересные подробности по этому вопросу в «Livre du centenaire du Journal des Débats», Paris, 1899 (статья сенатора Барду). – Прим. автора.

[3] Ср. Albert Desjardin. «Les cahiers des Etats Généraux en 1789 et la législation criminelle». Paris, 1883. – Прим. автора.

[4] См. H. Avenel. «Histoire de la presse française depuis 1789 jusqu'a nos jours». Paris, 1900. P. 41-43. – Прим. автора.

[5] H. Avenel, 1, c., p. 48. – Прим, автора.

[6] Предварительный вопрос (франц.). – Прим. ред.

[7] Декретом 18 фрукгидора V года Директория установила смертную казнь для всех журналистов, «конспирирующих» в пользу восстановления старой монархии или в пользу конституции 1793 г. Тот же декрет повелевал арестовать и предать суду за «конспирацию» редакторов, сотрудников и типографщиков тридцати двух газет. – Законом 19 фрукгидора установлена предварительная цензура (на один год) и штемпельный сбор с газет. – Постановлением 16 фруктидора VII года (2 сентября 1799 г.) сосланы на остров Олерон «собственники, предприниматели, директора, авторы, редактора» тридцати пяти газет (всего свыше 70 лиц). – Прим. автора.

[8] Переворот (франц.). – Прим. ред.

[9] Welschinger, «Histoire de la censure», p. 82 и след. – Прим. автора.

[10] До этого декрета (в 1807 г.) всех провинциальных газет насчитывалось 170. Ср. Welschinger, «La censure sous le Premier Empire», p. 104. – Прим. автора.

[11] Людовик XVIII (1755–1824) – французский король из династии Бурбонов. Во время Великой французской революции один из руководителей французской контрреволюционной эмиграции. Занял престол после падения Наполеона I. – Прим. ред.

[12] Карл X (1757–1836) – французский король из династии Бурбонов. Его правление ознаменовано политикой подавления демократических свобод. Он был свергнут Июльской революцией 1830 г. – Прим. ред.

[13] Подробности о французском законодательстве о печати см. в моих «Очерках по истории периодической печати во Франции». «Образование» за 1903 г. – Прим. автора.

[14] Этим неопределенным, с юридической точки зрения, термином имелось в виду подвергнуть контролю и так называемые «непериодические сборники». Дело в том, что в предшествовавший изданию закона период предварительная цензура распространялась только на периодические издания. Тогда оппозиция стала пользоваться более или менее периодически выходившими сборниками, размером свыше 30 печатных листов, которые оказывались, таким образом, свободными от всякой цензуры. Некоторые сборники этого рода приобрели огромное политическое значение. Теперь правительство желало подвергнуть их своему контролю. – Прим. автора.

[15] Тенденциозный процесс (франц.). – Прим. ред.

[16] Луи Филипп (1773–1850) – французский король, возведенный на престол после Июльской революции 1830 г. Свергнут во время Февральской революции 1848 г. – Прим. ред.

[17] В некоторых случаях, например за оскорбление особы короля (на которого жестоко нападали за совершенный обман), сроки тюремного заключения и размер штрафов были значительно увеличены (закон 29 ноября 1830 г.). – Прим. автора.

[18] Sarrans. Louis-Philippe et la contre-Revolution de 1830.1, p. 306. – Прим. автора.

[19] Много подробностей о судебном преследовании печати в рассматриваемую эпоху читатель найдет в статье Д. И. Писарева «Очерки из истории печати во Франции» (во 2-м томе его «Сочинений» в издании Павленкова 1894 г.). – Прим. автора.

[21] Политические партии носили даже имена этих газет: «партия National», «партия Réforme» и т.д. – Прим. автора.

[22] Д. Стерн приводит в своей «Истории революции 1848 года» список двухсот политических газет, издававшихся в течение первых четырех месяцев нового режима пока господствовала неограниченная свобода печати. А Кастилль в своей «Истории второй республики» насчитывает 789 политических газет, издававшихся в течение 1848, 1849, 1850 и 1851 гг. – Прим. автора.

[23] «Souvenirs», p. 114. – Прим. автора.

[24] Известно, что во всех странах реакционные правительства любят проводить свои наиболее реакционные законы под видом «временных мер», которые живут обыкновенно так долго, как живет сам создавший их режим, но все более и более ухудшаясь... Так было и с интересующим нас законом. – Прим. автора.

[25] H. Avenel. «Histoire de la presse française», p. 425. – Прим. автора.

[26] Ibid., p. 426. – Прим, автора. Молчи, бедняк! (франц.). – Прим. ред.

[27] См. предыдущую главу. – Прим. автора.

[28] H. Avenel. «Histoire de la presse française», p. 433. – Прим. автора.

[29] Одни только Бонапарты не считали нужным делать эту уступку «духу времени» даже на словах; как известно, конституция VIII года (республиканской эры) тоже хранила полное молчание о свободе печати. – Прим. автора.

[30] Великий замысел режима (франц.). – Прим. ред.

[31] «Histoire de la presse française», pp. 450, 451. – Прим. автора.

[32] Старая игра (франц.). – Прим. ред.

[34] И. «Страница из истории печати» («Русские Ведомости», 1903, № 138). Как известно, именно из Органического декрета была заимствована система предостережений и составителями нашего закона о печати, причем она была еще осложнена целым рядом другим мер. – Прим. автора.

[35] В первое время предостережения мотивировались, но с течением времени они стали ограничиваться указанием на статью, которой вызвано данное предостережение, и простым, ничем решительно не подкрепленным, уверением, что эта статья обнаруживает «вредное направление» или «систематическое извращение истины» и т.п. Любопытно, что такова же была судьба предостережений и у нас. Первые предостережения были подробно и основательно мотивированы; лишь потом они стали так скупы на слова и доказательства. См., напр., первое предостережение, Данное «Пет. Вед.» (Корша) в ст. В. Богучарского «Из истории русской журналистики в эпоху реформ» («Бакинские известия», 1903, № 171). – Прим. автора.

[36] Цитировано в упомянутой выше статье Писарева («Сочинения». Т. II. С. 479). – Прим. автора.

[37] Le livre du Centenaire du «Journal des Débats» (статья Джона Лемуана). – Прим. автора.

[38] Цитировано у Авенеля «Histoire de la presse française», p. 491 и след. – Прим. автора.

[39] Речь идет о неудачном покушении итальянского революционера Феличе Орсини на Наполеона III. – Прим. ред.

[40] H. Avenel, op. cit., p. 497. – Прим. автора.

[41] Здесь: торговля. – Прим. ред.

[42] Насколько «независимы» были судьи трибуналов исправительной полиции, видно из того (оглашенного во время дебатов в законодательном корпусе) факта, что председатели 6-й камеры, в которой разбирались дела о печати, почти всегда получали повышение через год после своего назначения на пост председателя. Это было доказано по отношению к 6 председателям, назначенным с 1859 по 1865 г. Не мало услуг председатели должны были оказывать правительству, которое так щедро вознаграждало их. Поэтому оппозиция требовала, чтобы председатели 6-й камеры назначались по жребию, а не по выбору правительства. – Достоин быть отмеченным тот факт, что на следующий день после переворота 4 сентября (свержение империи и провозглашение республики) председатель 6-й камеры, гроза оппозиционной прессы, Дельво покончил самоубийством, боясь справедливой мести республиканцев. – Прим. автора.

[43] Еще большими империалистами, чем сам император (франц.). – Прим. ред.

[44] Taxile Delord, «Histoire du second Empire», VI, p. 43 (цит. у Авенеля, op. cit., P. 592). – Прим. автора.

[45] Декретом от 10 октября 1870 г. правительство национальной защиты отменило залог с политических периодических органов. – Прим. автора.

[46] Закона нет нигде, кроме Парижа (франц.). – Прим. ред.

[47] Как известно, граф Шамбор желал восстановления почти абсолютной монархии с белым знаменем, между тем как огромное число монархистов требовало конституционной монархии с трехцветным знаменем. – Прим. автора.

[48] За 17 месяцев, протекших с 24 мая 1873 г. до распушения Национального собрания, 28 газет было совсем закрыто, 20 приостановлено, 163 были лишены права розничной продажи на улицах. Из этих 211 правительственных актов 191 были направлены против республиканских органов. Даже в течение 26 месяцев президентства Тьера, которое, однако, тоже очень жестоко расправлялось с печатью, на последнюю наложено было лишь 52 административных взыскания (H. Avenel, «Histoire de la presse», p. 711). – Прим. автора.

[49] Докладчик (в палате депутатов) законопроекта, ставшего потом законом 29 июля 1881 г., говорит, что до издания последнего французское законодательство о печати состояло из 42 законов, декретов и ордонансов самого различного происхождения, с взаимно друг друга исключающими постановлениями, так что даже опытные юристы часто не могли с уверенностью сказать, отменен ли данный закон или ордонанс, или же находится еще в силе. – Прим. автора.

[50] Жеран (gérant – управляющий. – Прим. ред.) обыкновенно не принимает никакого участия в редактировании газеты; часто это даже не литератор. Но он является ответственным перед судом за все правонарушения, допущенные в газете. Жеран и автор – вот единственные лица, отвечающие перед законом. Редактор же газеты (rédacteur en chef) и ее политический руководитель (directeur politique), являющийся обыкновенно главным лицом в газете, не несут никакой судебной ответственности. Жерану часто приходится отсиживать за статьи (в особенности за статьи диффамационного характера, потому что за другие статьи крайне редко привлекают к ответственности), которых он до их появления в газете даже не видел. Поэтому его называют «редактором для отсидки», термин, имеющийся, кажется, на всех европейских языках. – Прим. автора.

[51] Много сведений о подготовительных парламентских работах к закону 29 июля 1881 г. можно найти у Georges Barbier, «Code expliqué de la presse», 2 тома. – Прим. автора.

[52] См. Avenel, op. cit. 769, 770. – Прим. автора.

[53] Показная добродетель (франц.). – Прим. ред.

[54] Наиболее сильная атака на этот режим проведена была во время буланжизма, когда Жозеф Рейнак, игравший впоследствии такую видную роль в деле Дрейфуса, предложил совсем отменить закон 1881 г. и подвергнуть печать действию общего права, слегка смягчив и приспособив для этой специальной цели соответствующие статьи уголовного кодекса. В палате депутатов это предложение никогда даже не обсуждалось, но зато в сенате было сделано почти аналогичное предложение Бартом. Сенат, после долгой и ожесточенной борьбы, принял его, подвергнув его значительным изменениям, но оно было отвергнуто палатой депутатов. – Прим. автора.

[55] У Чернышевского сказано: литературы. – Прим. автора.

[56] Молчите, бедняки! – Прим. ред.

[57] Сравнение будет еще более характерным, если рядом с «Journal des Débats» конца XVIII столетия поставить, например, наиболее распространенные в настоящее время газеты во Франции, «Le Petit Journal» и «Le Petit Parisien». Вот некоторые данные, дающие представление о размерах предприятия «Petit Journal». В типографии этой газеты работает 50 наборщиков, набирающих статьи для шести ежедневных, различных друг от друга, изданий этой газеты. Для печатания этих изданий (в количестве свыше 1000000 экземпляров) изготовляется каждый день 300 клише, для которых употребляется свыше 7000 килограммов металла. Типография «Petit Journal» потребляет в год свыше 14000000 килограммов бумаги и свыше 250000 килограммов чернил. 65 рабочих заняты упаковкой экземпляров газеты для транспортировки их за границу и в департаменты Франции, где 18000 агентов продают ее даже в самых глухих селах и деревушках. Предприятие «Petit Journal» оценивают в 60000000 франков. – Прим. автора.

[58] См. Georges Fonsegrive, «Comment lire les journaux?». Paris, 1903, pp. 5–9. Cp. также G. Avenel, «Histoire de la presse française», pp. 364–370. – Прим. автора.

[59] Понижение подписной платы вызвало, разумеется, большее распространение газет. По данным Атена (Hatin, «Histoire de la presse»), штемпельный сбор с газет был уплачен в 1828 г. за 28 млн. листов; в 1836 г. (когда подписная плата была понижена) число листов поднялось до 42 млн., а в 1846 г. – до 80 млн. Число подписчиков газет поднялось в одном только Париже за тот же промежуток времени с 70 тыс. до 200 тыс. – Прим. автора.

[60] Georges Fonsegrive, 1. с., р. 12. – Прим. автора.

[61] Ibid., p. 12, 13. – Прим. автора.

[62] Известный «хроникер», пользовавшийся большой известностью во времена второй империи среди парижских boulevardiers. Фонсгрив называет давно умершего писателя, чтобы избежать опасности быть привлеченным к суду исправительной полиции, где обвиняемый лишен права представить доказательства. Но он мог бы сослаться и на многих живущих первоклассных «критиков». Один мой приятель и соотечественник, только что начавший сотрудничать в одной французской газете, попробовал было написать очень хвалебную заметку о действительно интересной книге одного своего знакомого. Проходит несколько дней, – заметка не появляется. Мой приятель обращается к редактору, тот дает уклончивый ответ. Тогда он в недоумении обращается к секретарю редакции, с которым был в хороших личных отношениях, и получил следующий, разъяснивший все его недоумения, ответ: «Эх вы, наивный новичок! Хотите вы, чтобы ваша заметка была напечатана? Скажите издателю вашего знакомого, чтобы он предварительно побывал в нашей кассе. Разве можно даром делать такую рекламу?» – Прим. автора.

[63] Курсив всюду мой. – Один журналист, де Нуссан опубликовал в «Revue hebdomadaire» очень интересные статистические данные о месте, занимаемом в каждой из двадцати главных парижских газет открытой и замаскированной рекламой. По его вычислениям оказывается, что из среднего числа 63900 строк в день рекламе отводится 27585 строк, т.е. 27,5% («Revue hebdomadaire» от 7 июня 1902 г.). – Прим. автора.

[64] Georges Fonsegrive, op. cit., pp. 12–18. – Прим. автора.

[65] Лишь в самое последнее время некоторые парижские газеты завели собственных корреспондентов, которые передают им по телеграфу главные из получаемых большими английскими органами телеграфических известий. Некоторые из них заключили, сверх того, контракты с «Times'oм» и другими лондонскими «левиафанами», дающие им право воспроизводить одновременно с ними все главные известия. Так поступили «Matin», «Le Journal», «L'Echo de Paris», которые поэтому и слывут необыкновенно «осведомленными» органами. Благодаря этому им удалось значительно увеличить число своих подписчиков. – Прим. автора.

[66] Улица Фобур Монмартр (франц.). – Прим. ред.

[67] Народ, которым очень легко управлять (франц.). – Прим. ред.

[68] Он знает мир политики, как свои пять пальцев; он знает весь Париж, как свои пять пальцев (франц.). – Прим. ред.

[69] Кроме тех журналистов, о которых я говорю, т.е. тех, которые «изготовляют» газету, есть еще и категория «хроникеров», пишущих небольшие статейки, главным образом, на художественные и литературные темы. Хотя и эта категория очень характерна, но так как «хроникеры» обыкновенно являются посторонними редакции людьми и не имеют никакого влияния на остальное содержание газеты, то, за недостатком места, я нахожу возможным совсем не говорить о них. – Прим. автора.

[70] Трудно вообразить, какие нравы господствуют в этом мире, в котором Дрюмоны, Мильвуа, Верворты и Артуры Мейеры занимают первые места. Вот вам один, правда единичный, но в высшей степени характерный пример. Один из сотрудников газеты Верворта, «Le Jour», дрался на дуэли с адвокатом-«дрейфусаром», которого ранил. Через два дня после дуэли в «Jour» появляется следующая заметка: «Мы с большим удовольствием узнали, что рана X. (причем названа фамилия раненого) гораздо серьезнее, чем думали. Можно надеяться, что эта рана, усложненная старой скверной болезнью X., будет иметь серьезные последствия». Ни один из журналистских синдикатов, в которых Верворт и его сотрудник состоят членами, ровно ничем не отозвались на это. – Прим. автора.

[71] Это не смешно (франц.). – Прим. ред.

[72] «Даже сообщение о том, как раздавили собаку, может быть изложено в легитимистском духе». – Прим. автора.

[73] Fonsegrive, op. cit, p. 47. – Прим. автора.

[74] Составлено на основании данных «Annuaire de la presse française et du monde politique». – Прим. автора.

[75] У меня, к сожалению, нет под рукою более свежих данных, но, насколько мне помнится, колебания за последние несколько лет были незначительные. – Прим. автора.