ЖУРНАЛИСТИКА ДВОРЯНСКОГО ПЕРИОДА ОСВОБОДИТЕЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ В РОССИИ
Журналистика времени декабристского
движения
«Соревнователь просвещения и благотворения»
и «Невский зритель»
Альманахи декабристов «Полярная
звезда», «Мнемозина» и «Русская старина»
Неосуществленные замыслы
декабристов
Русская журналистика во второй
половине 1820-х годов и в 1830-е годы
Издания Ф.В. Булгарина и Н.И. Греча
и журнал «Библиотека для чтения»
Журналистская деятельность А.С.
Пушкина
«Атеней», «Московский вестник» и
«Европеец»
«Телескоп» и «Молва». Н.И. Надеждин
– издатель и критик
Журналистская деятельность В.Г. Белинского в 1830-е годы
ЖУРНАЛИСТИКА ВРЕМЕНИ ДЕКАБРИСТСКОГО ДВИЖЕНИЯ
В «Докладе о революции 1905 года» В.И. Ленин подчеркнул, что «в 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма, и это движение было представлено почти исключительно дворянами»[1].
Декабристы были революционерами по своей программе и тактике: выдвинув два требования – отмену крепостного права и уничтожение самодержавия, они рассчитывали добиться этого через вооруженное восстание. Революционная программа декабристов в конечном счете отражала многовековые чаяния закабаленного народа, прежде всего крепостного крестьянства, и в этом заключалась ее сила. Но декабристы были дворянскими революционерами, и отсюда проистекала их ограниченность. Борясь за интересы народа, они стремились осуществить свою программу только путем дворянской революции, без участия народных масс. Оторванность декабристов от народа их погубила. Силу и слабость движения декабристов В.И. Ленин вскрыл в статьях «Памяти Герцена» и «Роль сословий и классов в освободительном движении».
Восстанию на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. предшествовал долгий период идеологической и организационной работы декабристов: он начался в 1816 г. созданием Союза спасения. Но, как неоднократно подчеркивали сами декабристы, толчком к возникновению идей дворянской революционности послужили события Отечественной войны 1812 г. Из них вынесли будущие декабристы идеи гражданского патриотизма: страстную любовь к родине, своему народу и глубокую ненависть к феодально-крепостническим порядкам, мысли о необходимости революционной борьбы с правительством.
Формирование взглядов декабристов протекало в обстановке подъема освободительного движения внутри России и за ее пределами.
«Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, впервые разнесли ропот в классе народа. Мы проливали кровь, – говорили они, – а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас вновь тиранят господа», – так в 1826 г. в письме царю из крепости передавал А. Бестужев настроение крестьян после Отечественной войны[2]. Волнения крепостных увеличиваются от года к году: если с 1801 по 1812 г. произошло 165 волнений, то с 1813 по 1825 – уже 540. Наиболее сильные восстания были на Дону.
В 1819 г. возник бунт военных поселян в Чугуеве. Не прекращалось брожение в армии. В 1820 г. в Петербурге возмутился гвардейский Семеновский полк, шефом которого был царь Александр I. Солдат подвергли жесточайшим наказаниям.
Волнующие события происходили за рубежом: в 1820 г. разразилась революция в Испании и Португалии, в 1821 г. – в Италии; в 1821 г. начался подъем освободительного движения в Греции.
В России с 1816 г. создаются тайные политические организации: Союз спасения (1816–1817), Союз благоденствия (1818–1821), Южное общество (1821 – начало 1826), Северное общество (1821–1825), Общество соединенных славян (1823–1825). Одновременно декабристы усиливают свое участие в легальных литературных организациях, стремясь придать им желаемое направление.
Прежде всего в сферу влияния декабристов попало литературное общество «Арзамас», куда в 1817 г. вошли три видные деятеля движения – Н.И. Тургенев, М.Ф. Орлов и H.M. Муравьев. Но им не удалось превратить «Арзамас» в литературно-политическое объединение, как не удалось организовать при «Арзамасе» издание журнала. Не осуществилась и попытка Н.И. Тургенева создать «Общество 19-го года и XIX века» и при нем – журнал «Архив политических наук и российской словесности».
В 1818 г. в Петербурге возникает тайная литературная организация «Зеленая лампа», которой руководит Союз благоденствия; членами «Зеленой лампы» были декабристы Ф.Н. Глинка, С.П. Трубецкой, Я.Н. Толстой и другие, входили в нее также Пушкин, Гнедич, Дельвиг.
Из всех литературных организаций наибольшее значение имело Вольное общество любителей российской словесности, существовавшее в 1816–1825 гг. Общество было периферийной декабристской организацией и руководилось сначала Союзом благоденствия, а позже Северным обществом. В 1819 г. президентом его избирается член Коренной думы Союза благоденствия Ф. Глинка, который направляет деятельность общества на борьбу за передовую науку, за гражданское искусство. Членами Общества были К. Рылеев, А. и Н. Бестужевы, А. Корнилович, В. Кюхельбекер, Н. Тургенев, а также О. Сомов, П. Вяземский и другие передовые литераторы и критики.
Декабристы создавали агитационные произведения, которые нелегально распространяли среди солдат: «Любопытный разговор» Н. Муравьева (1822), «Православный катехизис» С. Муравьева-Апостола (1825), песни, которые совместно писали К. Рылеев и А. Бестужев (конец 1822 и позже). Ведя агитацию среди дворянства, декабристы распространяли политическую лирику Пушкина («Вольность», «Сказки», «К Чаадаеву», «Кинжал», «Деревня», эпиграммы на Александра I и Аракчеева) и полный рукописный текст комедии Грибоедова «Горе от ума».
Для пропаганды освободительных идей декабристы использовали не только вольные общества и рукописную литературу, но и подцензурную печать. Устав Союза благоденствия предписывал всем членам активное участие в легальных периодических изданиях. Союз рекомендовал также заниматься выпуском «повременных сочинений, сообразных степени просвещения каждого сословия». В его уставе была сформулирована литературно-эстетическая и журналистская позиция декабристов. Выступая как литераторы или критики, они должны были бороться за самобытную, национальную, высокопатриотическую, гражданскую литературу. Члены Союза благоденствия, занимающиеся словесностью, обязывались «на произведения свои налагать печать изящного, не теряя из виду, что истинно изящное есть все то, что возбуждает в нас высокие и к добру увлекающие чувства».
Воспитание в современниках высоких мыслей, гражданских чувств – вот что было главным для декабристов – литераторов и критиков, сотрудничавших в периодических изданиях. Они сознательно подчинили литературу и литературную критику задачам освободительной борьбы.
В этой связи делается понятным, почему, например, в течение всего периода становления дворянской революционности (1816–1825) почти все декабристы и критики этого лагеря единодушно осуждали мистицизм, мечтательность и пассивность поэзии Жуковского: они старались нейтрализовать ее отрицательное влияние на сознание и чувство современников, на русскую словесность. Декабристы подходили к творчеству Жуковского не с историко-литературной точки зрения, а с политической. Они явно недооценивали прогрессивное значение Жуковского в развитии психологической лирики и русского поэтического языка. Им важно было показать, что творчество Жуковского не помогало, а противодействовало воспитанию молодежи в духе передовых, гражданских идей.
Открытый поворот правительства России в сторону реакции, определившийся к концу первого десятилетия XIX в., повлек за собой усиление цензуры. В 1811 г. создается министерство полиции, а при нем – особый комитет, цель которого – «цензурная ревизия» уже напечатанных книг и периодических изданий, строгий надзор за цензорами. Один за другим выходят указы, направленные на «обуздание печати».
Александр 1 становится во главе европейского «Священного союза», созданного для борьбы с революционным и национально-освободительным движением (1815). Это приводит к еще большему усилению реакции внутри страны. В 1817 г. министр духовных дел и народного просвещения обер-прокурор синода А.Н. Голицын, «просвещения губитель», по меткому выражению Пушкина, дал распоряжение цензорам «не пропускать ничего относящегося до правительства, не испросив прежде на то согласия от того министерства, о предмете которого в книжке рассуждается». Этим распоряжением Голицын ввел так называемую «множественную цензуру»: до общей цензуры, осуществляемой министерством духовных дел и народного просвещения, рукопись должна была получить одобрение в специальных цензурах ведомственного характера.
В 1818 г. строжайше запрещаются какие бы то ни было упоминания о крепостном праве; цензорам предписывается зорко следить за тем, чтобы в печать не проникало «никаких мыслей и правил, нетерпимых нынче правительством». В том же году Голицын ограничил выдачу разрешений на издание журналов: издателем мог выступить только человек, вполне благонамеренный и имеющий известность в ученых кругах, причем вопрос о новом периодическом издании решал сам министр.
В связи с усилением цензурного гнета частная периодика к началу 1820-х годов совсем потеряла право освещать общественно-политическую жизнь России, зарубежная же информация была до предела сокращена. Это привело к тому, что журнальная публицистика, как таковая, исчезла со страниц изданий. Отклики и рассуждения на злободневные темы читатель теперь должен был искать в научных статьях по истории, философии, политической экономии, географии, в беллетристике и критике. Зачастую споры по научным и литературным вопросам приобретали политическую окраску. Не случайно во многих передовых журналах и альманахах боевыми были отделы литературной критики, роль которой особенно возросла в это время: ведь она была призвана воспитывать в современниках не только эстетическое чувство, но и правильные взгляды на жизнь в самом широком смысле слова.
Но как ни строга была цензура, ей не удавалось заглушить вольное слово, которое звучало со страниц передовых изданий, находившихся под влиянием декабристов. Их редакторы и авторы умело пользовались разного рода приемами, помогающими обойти цензуру: они зачастую прибегали к намекам и недомолвкам, во внешне нейтральный материал «упрятывали» ответственные высказывания, политическую окраску придавали спорам и полемикам по литературно-эстетическим вопросам.
С декабристами были связаны журналы: «Сын отечества» (1816–1825), «Соревнователь просвещения и благотворения» (1818–1825), «Невский зритель» (1820–1821) и альманахи: «Полярная звезда» (1823–1825), «Мнемозина» (1824–1825) и «Русская старина» (1825). Все они, за исключением «Мнемозины», выходили в Петербурге. Вообще в это время петербургская журналистика играла ведущую роль, так как столица была центром вольнолюбивой мысли.
В Москве, напротив, продолжалось господство реакционной периодики типа «Вестника Европы» Каченовского и «Русского вестника» С. Глинки. С 1813 по 1824 г. в Москве не появилось ни одного частного общественно-политического или общественно-литературного журнала: большинство вновь возникших там изданий носило специальный или правительственный характер. Да и в количественном отношении московская периодика заметно уступала петербургской. В 1813–1824 гг. возникло 80 новых периодических изданий, из которых выходило в Петербурге – 43, в Москве – 26, в провинции – 11.
Журнал Н.И. Греча «Сын отечества» в 1816–1825 гг. по составу сотрудников, качеству материалов и строгой периодичности (выходил регулярно раз в неделю) занимал одно из первых мест среди русских изданий. От других журналов этой поры «Сына отечества» отличало и то, что в 1813–1818 гг. при нем существовало два еженедельных приложения, посвященных политическим новостям Европы.
«Сын отечества» был историческим, политическим и литературным журналом. Каждый номер его открывался серьезной научной статьей (чаще всего на историческую или экономическую тему), обозрением европейских политических событий или обстоятельным критическим разбором нового сочинения, преимущественно литературно-художественного. Далее помещались три-четыре стихотворения. В отделе «Современная русская библиография» печатались известия о всех выходящих в России книгах, зачастую без каких-либо аннотаций и оценок, т.е. «Сын отечества» ввел в русскую журналистику учетно-регистрационную библиографию. Кроме того, в журнале были отделы: «Путешествия», «Смесь» и «Благотворение» (кто на что и сколько пожертвовал).
Как и в 1812 г., в «Сыне отечества» 1816–1825 гг. участвовали две группы сотрудников: умеренно-либеральные во главе с Гречем, а также декабристы и их союзники. Участие в журнале декабристов Ф. Глинки, Н. Тургенева, Н. Муравьева, Н. Кутузова, А. Мартоса, К. Рылеева, А. Бестужева, В. Кюхельбекера и близких к ним писателей: Пушкина, Грибоедова, Куницына, Вяземского, Сомова – вновь сделало журнал Греча прогрессивным органом печати.
Декабристская линия в журнале прежде всего была представлена научно-публицистическими статьями. Примером их может послужить «Рассуждение о необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года» Ф. Глинки (1816, №4). Автор, член Союза спасения, а позже – Союза благоденствия, активно сотрудничал в «Сыне отечества» как ученый-историк, публицист и поэт.
«Внезапный гром войны пробудил дух великого народа», который предпочел «всем благам в мире честь и свободу», – заявляет Глинка, подчеркивая гражданско-патриотический характер Отечественной войны. Победу родине принесли самоотверженность и мужество русских ратников, поэтому будущий историк должен отразить не только действия военачальников, но и героический подвиг простого народа. И не об одних великороссах он должен писать: все племена и народности, которые участвовали в борьбе за национальную независимость России, имеют право попасть на страницы истории Отечественной войны.
В своем «Рассуждении» Глинка особо говорит о том, каким слогом надлежит описывать события 1812 г. Простота и ясность в словах, торжественность, величие в тональности – вот необходимые качества будущей истории. Историки должны «изгнать из описаний своих все слова и даже обороты речей, заимствованные из чужих наречий». Глинка призывает ученых как можно быстрее приступить к созданию истории Отечественной войны, пока еще живы участники и очевидцы событий. Он как бы подчеркивает, что историю войны нужно писать по правдивым свидетельствам современников, а не по «афишкам» Растопчина и правительственным реляциям.
Более смело, чем другие журналы, «Сын отечества» освещал вопрос о положении русского крепостного крестьянства. Если многие издания вообще не касались его, если «Вестник Европы» Каченовского настоятельно доказывал, что каждый «должен доволен быть своим положением»[3], а «Русский вестник» Сергея Глинки призывал литераторов и журналистов показывать, что у крестьян есть «отцы-помещики», пекущиеся о нуждах крестьян как о своих собственных, то «Сын отечества» с глубоким уважением писал о простом народе и решительно выступал против тех авторов, которые говорят о нем «иногда с презрением, иногда с отвращением, иногда представляют его глупым» (1818, №42). Не имея возможности сказать открыто о положении крепостных, сотрудники «Сына отечества» часто используют для этого переводной материал или касаются этой темы в статьях, посвященных другим вопросам. Так, А. Бестужев поместил в №38 за 1818 г. статью «О нынешнем нравственном и физическом состоянии лифляндских и эстляндских крестьян», представляющую собой перевод главы из труда баварского посланника при российском дворе де Брея, именно той, в которой автор писал о бедственном положении русских крепостных крестьян и с похвалой отзывался о их работоспособности, природной одаренности, высокой нравственности.
Сочувствие «Сына отечества» крепостному крестьянину проявилось также в полемике с петербургским изданием «Дух журналов». Трактуя некоторые вопросы в духе либерализма и даже высказываясь за введение в России конституции, «Дух журналов» в крестьянском вопросе занял открыто крепостническую позицию. В статье «Сравнение русских крестьян с иноземными» сотрудник «Духа журналов» наперекор всем фактам утверждал, что наши крестьяне «гораздо счастливее» иностранных, ибо о них заботится благодетель-помещик[4].
С резкой отповедью таким лжецам на страницах «Сына отечества» выступил Куницын в статье «О состоянии иностранных крестьян» (1818, №17). Он справедливо удивлялся, как можно говорить о лучшем положении русских крестьян по сравнению с иностранными, когда у них нет личной свободы, в то время как «свобода для иностранного крестьянина есть слово не пустое, но имеющее вещественное значение».
Статья Куницына отражала мнение Союза благоденствия о крепостном праве и писалась по заданию его члена Н.И. Тургенева. Куницын был обвинен в опасном вольнодумстве, и министр просвещения Голицын дал распоряжение цензорам, чтобы в журнальных статьях и книгах «ни под каким видом не было печатаемо ничего ни в защищение, ни в опровержение вольности или рабства крестьян, не только здешних, но и иностранных».
Среди публицистических выступлений «Сына отечества» 1816–1820 гг. выделялись статьи Куницына «О конституции» и «Замечания на основы российского права», его же статья о книге Н. Тургенева «Опыт теории налогов», статья Н. Кутузова «О причинах благоденствия и величия народов», статья Н. Муравьева «Рассуждение о жизнеописаниях Суворова» и др.
В литературных спорах «Сын отечества» показал себя борцом за романтизм. На его страницах были представлены и психологический романтизм школы Жуковского, и гражданский романтизм декабристов и их союзников. Со своими стихотворениями выступали Жуковский и поэты его школы: Дельвиг, Плетнев, Милонов, на первых порах А. Бестужев (в начале своей поэтической деятельности он был связан с традициями Жуковского и Карамзина). Но в то же время здесь сотрудничали как поэты Ф. Глинка, Грибоедов, Катенин, Кюхельбекер, Крылов, Пушкин. Гражданское направление в поэзии, не будучи единственным в «Сыне отечества», ощущалось довольно сильно.
Основная линия лучших критических статей «Сына отечества» – борьба за создание самобытной, национальной литературы, за ее гражданское содержание, за «высокие» жанры и «высокий» стиль. С критическими и полемическими статьями в «Сыне отечества» выступали Грибоедов, Вяземский, А. Бестужев, Рылеев, Кюхельбекер, Катенин, Сомов и др. Они отстаивали свои взгляды в жестоких боях с реакционной журналистикой и прежде всего с «Вестником Европы» Каченовского.
Уже в 1816 г. «Сын отечества» открыл полемику вокруг творчества Жуковского. Спор возник в связи с балладой Жуковского «Людмила», в которой он подражал балладе немецкого поэта Бюргера «Ленора». Толчок к спору дал Катенин, опубликовавший в «Сыне отечества» (№24) переделку «Леноры» – балладу «Ольга». В отличие от Жуковского, придавшего своей «Людмиле» таинственную, мистическую окраску, Катенин создал «Ольгу» как национально-русскую балладу. За Жуковского высказался Гнедич (№27), за Катенина – Грибоедов (№30), остроумно высмеявший сентиментально-мечтательный характер баллады Жуковского, в которой даже мертвец «сбивается на тон аркадского пастушка». Статья Грибоедова интересна тем, что в ней поставлены и вопросы более общего порядка, характерные для литературно-эстетической программы декабристов: борьба с подражанием за самобытную литературу, высокоидейную по содержанию и национальную по форме. Своей статьей Грибоедов положил начало борьбе с подражательным, мечтательным творчеством Жуковского, которую продолжат А. Бестужев, Рылеев, Кюхельбекер, Сомов и другие критики декабристского лагеря.
Большое внимание уделял «Сын отечества» творчеству Пушкина. Поэмы «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» рассматриваются в журнале как торжество «истинного» романтизма и народности. Первую главу «Евгения Онегина», опубликованную в 1825 г. вместе с «Разговором книгопродавца с поэтом», критики-декабристы оценить правильно не смогли: они ставили «Евгения Онегина» ниже романтических поэм.
В учебной литературе иногда высказывается мнение, что «Сын отечества» после 1820 г. «резко повернул к реакции»[5]. Это неверно. До самого конца 1825 г. в журнале Греча печатались острые публицистические и критические статьи и замечательные образцы гражданской поэзии, причем участие декабристов Рылеева, А. Бестужева, Кюхельбекера усиливается к концу периода. Показателен в этом смысле 1825 год.
В этом году «Сын отечества» уделял большое внимание национально-освободительному движению в Европе и Америке. Декабристы мечтали о введении республиканского строя в России, поэтому они приветствовали создание Соединенных Штатов Америки. Однако декабристы, как позже и Пушкин, довольно критически относились к американской «демократии», подчеркивая варварское отношение «цивилизованных» американцев к «цветному народу». Глубокое сочувствие неграм, страстный протест против расовой дискриминации, узаконенной в США, содержатся в статье «Опыты северных американцев переселить черных соотчичей своих обратно в Африку» (1825, №20). Здесь говорилось: «Предрассудок, ставящий черное африканское поколение, которое так долго осуждено было на тягостное рабство, гораздо ниже белого, столь повсеместно царствует в Америке, что и просвещенные Соединенные Штаты не могли освободиться от оного. Черный цвет тела в глазах американцев служит признаком душевных недостатков и почти поводом к презрению».
Среди литературно-критических статей, опубликованных в «Сыне отечества» за 1825 г., выделяются статьи А. Бестужева, Кюхельбекера, Рылеева.
А. Бестужев пришел в «Сын отечества» в 1818 г. и напечатал в журнале около двадцати статей и рецензий, оригинальных и переводных, большая часть которых посвящена борьбе за самобытную литературу. Так, переведенная им с французского статья «О духе поэзии XIX века» (1825, №15–16) направлена против крайнего субъективизма в поэзии, против занятости поэта исключительно личными переживаниями, что было характерно также для Жуковского и его эпигонов. Смело нападал Бестужев на реакционных писателей, приверженцев классицизма. Имея в виду эти выступления Бестужева, печатавшиеся за подписью: А. Марлинский, Белинский писал: «Эти полемические статейки Марлинского были его журнальными схватками с тогдашними литературными староверами и отличаются верностию взгляда на предметы, остроумием и живостию» (IV, 30). Сильной поддержкой гражданского направления в литературе была статья Кюхельбекера «Разбор фон-дер-Борговых переводов русских стихотворений» (1825, №17). Кюхельбекер показывает, что переводчик «явно руководствовался» советами и мнениями «известной школы», т.е. школы Карамзина и Жуковского, и что только этому «должны мы приписать изобилие водяной, вялой, описательной лжепоэзии, коею переполнены фон-дер-Борговы переложения». Лжепоэзии элегиков Кюхельбекер противопоставляет творчество поэтов истинного романтизма, которые идут не за Карамзиным и Жуковским, а за Державиным; наиболее талантливым из них он считает Катенина. Высоко оценивает Кюхельбекер и басенное творчество Крылова.
Критики реакционного лагеря приняли в штыки комедию Грибоедова «Горе от ума», они старались всеми мерами затушевать общественно-политический пафос произведения. М. Дмитриев в статье, опубликованной в «Вестнике Европы» (1825, №6), доказывал, что «Горе от ума» – подражание комедии Мольера «Мизантроп» и что все, изображенное в пьесе, совсем не характерно для России. Чацкий, в понимании М. Дмитриева, – «сумасброд», который «умничает» перед другими. С настоящей отповедью М. Дмитриеву выступил в «Сыне отечества» Сомов (1825, №10), в это время критик декабристской ориентации. Определив «Горе от ума» как «прекрасный литературный подарок», как «образцовое сочинение», Сомов, вопреки Дмитриеву, подчеркивает оригинальность и самобытность комедии, ее сатирическую остроту. Он с большим сочувствием и теплотой отзывается о Чацком, выделяя такие черты этого образа, как «возвышенность и благородство».
Одним из последних выступлений декабристов в «Сыне отечества» была статья Рылеева «Несколько мыслей о поэзии», напечатанная в №22, за месяц до восстания[6]. Рылеев возражает против формального разделения поэзии на классическую и романтическую, ибо все дело в «духе поэзии», а не в форме. «Духом» поэзии Рылеев называет внутреннее содержание художественного произведения, выразившееся в его гражданской направленности, в отражении в нем высоких мыслей и чувств. Своей статьей Рылеев как бы завершает борьбу декабристов за самобытную по форме, высокоидейную, гражданскую по содержанию литературу. Он обращается к своим современникам: «Оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить в себе дух рабского подражания и, обратясь к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близких человеку и всегда недовольно ему известных». Рылеев настоятельно подчеркивает, что только такое направление литературы соответствует «духу времени», т.е. общественно-политическим задачам, стоящим перед русской интеллигенцией.
Таким образом, вплоть до событий на Сенатской площади декабристы продолжали сотрудничать в «Сыне отечества», хотя в их распоряжении находились и более близкие им издания. Поступали так они потому, что декабристские журналы, как правило, издавались не чаще раза в месяц, небольшим тиражом 300–500 экземпляров, а «Сын отечества» выходил еженедельно и тираж его достигал 1200 экземпляров. Он был самым популярным журналом в Петербурге, Москве и провинции. И это вполне устраивало декабристов, заинтересованных в широком распространении своих общественно-политических и литературно-эстетических взглядов.
После восстания декабристов «Сын отечества» переходит в лагерь реакционной журналистики. Уже в 1825 г. Греч приглашает в качестве соредактора Булгарина, а в 1829 г. «Сын отечества» сливается с журналом Булгарина «Северный архив» и начинает выходить под объединенным названием «Сын отечества и Северный архив. Журнал литературы, политики и современной истории».
«СОРЕВНОВАТЕЛЬ ПРОСВЕЩЕНИЯ И БЛАГОТВОРЕНИЯ» И «НЕВСКИЙ
ЗРИТЕЛЬ»
Если в «Сыне отечества» члены Вольного общества любителей российской словесности участвовали только как влиятельные сотрудники, то в 1818 г. они начали издавать свой собственный ежемесячный журнал «Соревнователь просвещения и благотворения».
Цели журнала определены в его названии. Слово «соревнователь» происходит от слова «ревновать», которое в XIX в. имело значение также «стремиться», «стараться», «заботиться». Таким образом, соревнователь просвещения и благотворения – человек, который совместно с другими стремится распространять знания и помогать бедным. Доходы от издания шли на поддержку нуждающихся ученых, литераторов и учащихся.
«Соревнователь» был создан как научно-литературный журнал с четырьмя постоянными отделами: «Науки и художества», «Изящная проза», «Стихотворения», «Смесь». Центральное место занимали научные статьи по русской и зарубежной истории, философии и эстетике, географии и этнографии, истории и теории литературы, по русскому народному творчеству. Отдел политики отсутствовал, экономических и публицистических статей печаталось немного, зато более широко был представлен художественный материал. В отделе «Изящная проза» помещались «живописные путешествия» («Путешествие в Ревель» А. Бестужева, «Записки о Голландии» Н. Бестужева и др.) и повести («Зиновий Богдан Хмельницкий» Ф. Глинки, «Игорь», «Любослав», «Александр» В. Нарежного, «Второй вечер на бивуаке» А. Бестужева и др.).
Члены Вольного общества стремились придать «Соревнователю» энциклопедический характер; они печатали разнообразные по содержанию и форме материалы с тем, чтобы привлечь к журналу различные круги писателей. Однако это удавалось плохо, и тираж журнала не превышал 300–500 экземпляров. Очевидно, полному успеху «Соревнователя» мешало отсутствие политической информации и меньшее, по сравнению, например, с «Сыном отечества», внимание к вопросам литературной критики. Самостоятельного отдела критики в «Соревнователе» не было, библиография же входила в отдел «Смесь». Издатели предпочитали выступать со статьями обобщающего характера, в которых определялись и защищались теоретические основы романтизма, чем печатать регулярные отзывы о новых книгах.
В первый год издания «Соревнователь просвещения и благотворения» был довольно бледным журналом; он значительно оживился после того, как в Вольном обществе любителей российской словесности руководство перешло к левому крылу. Ф. Глинка, избранный в 1819 г. президентом Общества, стремится наметить декабристскую линию. В журнале начинают печататься произведения Пушкина, Кюхельбекера, А. и Н. Бестужевых, Вяземского, Сомова, усиливается сотрудничество самого Ф. Глинки; потом в журнал приходят Рылеев, Корнилович и другие декабристы.
Для «Соревнователя» характерно обращение к темам и сюжетам национальной русской истории, особенно истории Отечественной войны 1812 г., пропаганда свободолюбивых патриотических идей и ненависти к тирании, воспитание гражданского мужества, защита романтизма в его прогрессивных тенденциях. Не только выбор тем, их трактовка, но и самая тональность изложения, патриотический пафос, «возвышенный» стиль делали «Соревнователь» декабристским изданием.
В 1820 г. в «Соревнователе» и «Невском зрителе» печатались «Европейские письма» Кюхельбекера. В форме воображаемого путешествия в 25-е столетие автор рисует современную ему Европу. Герой повествования, «житель американских северных штатов 25 столетия», путешествует по Европе и вспоминает, как она выглядела раньше, в начале XIX в. Это дает повод заговорить об Испанской революции и других событиях, высказать мечту о свободном государственном устройстве, основанном на «справедливости» и «человечности». Рассуждения Кюхельбекера о свободном обществе еще более подчеркивали бесправие соотечественников в условиях самодержавного режима.
Одним из первых среди русских журналов «Соревнователь» начал знакомить читателей с лучшими произведениями народно-поэтического творчества. О поэтической одаренности, красоте духовного мира русского народа говорят многочисленные статьи, посвященные различным видам народной поэзии: «Черты нравов и духа народа русского, извлеченные из песен» (1818), «Нечто о народных русских песнях» (1818), «О свадебном русском обряде» (1822), «О народной поэзии» (1823) и др. В «естественной» поэзии народа декабристы видели один из источников истинно романтического искусства.
Наибольшее значение в обосновании принципов гражданского романтизма имел цикл статей О. Сомова «О романтической поэзии», опубликованных в четырех номерах «Соревнователя» за 1823 г. Сомов видит преимущество романтической поэзии перед классицизмом в том, что она соответствует требованиям современной жизни. Только романтизм с его интересом к народному и местному может обеспечить развитие русской литературы. Необходима такая поэзия, в которой отразились бы основные черты национального характера русского человека, «славного воинскими и гражданскими добродетелями». Русские должны иметь «свою народную поэзию, неподражательную и независимую от преданий чужих», – заключает Сомов, выражая взгляды поэтов и критиков декабристского круга. Слова его звучали призывом создать национальную литературу.
Гражданскую направленность стихотворному отделу придавали произведения Ф. Глинки, Кюхельбекера, Пушкина и особенно Рылеева, который напечатал в «Соревнователе» несколько народнопатриотических дум, отрывок «Гайдамак» и части из поэмы «Войнаровский».
После разгрома восстания на Сенатской площади Вольное общество распалось, так как главные его участники были арестованы или привлечены по делу заговора. На ноябрьской книжке остановился и «Соревнователь». Подписчики так и не получили последнего номера за 1825 г.
Кроме «Соревнователя просвещения и благотворения», с Вольным обществом любителей российской словесности был связан еще один петербургский журнал – «Невский зритель». Он издавался ежемесячно с января 1820 по июнь 1821 г. магистром этико-политических наук И. М. Сниткиным. В журнале сотрудничали многие члены Вольного общества любителей российской словесности.
По своему типу «Невский зритель» являлся журналом научно-литературным, точнее – научно-публицистическим, с заметным интересом к политической истории, экономике, вопросам воспитания. В журнале были постоянные отделы: «История и политика», «Государственное хозяйство», «Воспитание», «Нравы», «Литература», «Критика», «Изящные искусства» (музыка, живопись, архитектура), «Смесь». Первые два отдела почти полностью состояли из статей самого издателя, отдел «Воспитание» вел член Вольного общества любителей российской словесности Н. Рашков. В остальных сотрудники менялись, что сказывалось на позициях журнала.
Будучи противником революционных переворотов, Сниткин, как и многие представители правого крыла Союза благоденствия, верил в возможность исторического прогресса на основе просвещения и разумного законодательства. Он с большой симпатией описывает политические и культурные успехи Афинской республики, и все же, по его мнению, республиканское правление «противно природе вещей», долго существовать не может и обязательно будет заменено монархией. Сниткин ратует за развитие отечественной экономики и предлагает издать «разумные постановления» для того, чтобы увеличить производство и сбыт промышленных и сельскохозяйственных товаров. Он придерживается политики протекционизма, т.е. введения высоких пошлин для иностранных товаров, чтобы они не могли конкурировать на русском рынке с отечественными. Вскоре правительство поймет, какие выгоды для фабрикантов и капитализирующихся помещиков сможет дать эта система, и в 1822 г. повысит таможенный тариф на ввозимые в Россию товары, но пока выступление «Невского зрителя» с непрошеными советами правительству было расценено как неприличная смелость, за которую досталось цензорам и издателю.
В отделах «Литература» и «Критика» встречаются произведения и высказывания различного общественного характера: защита Жуковского и острая критика его, публикация отрывков из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» и злобные выпады против нее. Печатаются стихи Пушкина, Рылеева, Кюхельбекера, а после них – писания графа Хвостова и других маловажных поэтов. Однако это легко объяснить, представив себе историю «Невского зрителя» по периодам. Таких периодов было четыре: первый – с января по апрель 1820 г., второй – с мая по сентябрь, третий – с октября 1820 г. по март 1821 г. и четвертый – с апреля по июнь 1821 г.
В первый период ведущими сотрудниками журнала в отделах «Литература» и «Критика» были Кюхельбекер и Пушкин. За четыре месяца Кюхельбекер напечатал в «Невском зрителе» шесть стихотворений, повесть «Осада города Обиньи», отрывки из социальной утопии «Европейские письма» (окончание появилось в «Соревнователе просвещения и благотворения») и обзорную критическую статью «Взгляд на текущую словесность». В каждом из четырех номеров были помещены стихотворения Пушкина, в одном – отрывок из первой песни «Руслана и Людмилы».
С майского номера прекращается сотрудничество в «Невском зрителе» Пушкина, Кюхельбекера, Ф. Глинки и других передовых поэтов: их место занимают третьестепенные консервативные литераторы – Д. Хвостов, Ф. Синельников и др. «Невский зритель» теперь ведет полемику с О. Сомовым, который защищал в «Сыне отечества» принципы прогрессивного романтизма, нападает на Пушкина как автора поэмы «Руслан и Людмила», обвиняя его в нарушении хорошего вкуса, в безнравственности и либерализме.
В октябре 1820 г. в «Невский зритель» приходят Рылеев и Сомов; полгода Рылеев возглавляет литературный отдел и отдел «Нравы», Сомов – критический. В №10 журнала было опубликовано одно из самых ярких произведений гражданского романтизма – сатира Рылеева «К временщику», в которой все увидели смелую критику солдафона и деспота графа Аракчеева. Сатира «К временщику» имела исключительный успех среди читающей публики и насторожила цензуру. Кроме этой сатиры Рылеев напечатал в «Невском зрителе» около двадцати произведений в стихах и прозе, в том числе очерки «Провинциал в Петербурге» и повесть «Чудак». Рылеев настолько вошел в журнальную работу, что собирался с 1821 г. стать вместо Сниткина издателем «Невского зрителя». Однако этого не произошло: очевидно, Рылеев понял, что вряд ли правительство согласится передать право на издание журнала автору нашумевшей сатиры «К временщику», и отказался от своего замысла.
В это же время в «Невском зрителе» широко развернулась критическая деятельность теоретика гражданского романтизма О. Сомова. Он ведет последовательную борьбу за национальную русскую литературу, за ее передовое направление против подражательности и неопределенности. Своими полемическими статьями Сомов продолжает линию, намеченную статьей Кюхельбекера «Взгляд на текущую словесность», и выступает против субъективизма и мистицизма творчества Жуковского. Сказав, что в последних стихотворениях Жуковского «все немецкое, кроме букв и слов», Сомов решительно заявляет: «Истинный талант должен принадлежать своему отечеству» (1821, №3).
Мартовским номером 1821 г. заканчивается сотрудничество Рылеева и Сомова в «Невском зрителе», они переходят в «Соревнователь» и «Сын отечества», а в 1823–1825 гг. вместе будут участвовать в альманахе «Полярная звезда». С апреля 1821 г. в «Невском зрителе» снова усиливается участие писателей-эпигонов, т.е. повторяется то, что было во втором периоде. Снова инициативу захватывает граф Хвостов: печатаются его стихи или стихотворные послания ему, вместе с Хвостовым сотрудничают реакционные литераторы М. Дмитриев, Я. Ростовцев и др. Такие сотрудники не могли обеспечить успех «Невскому зрителю», поэтому с июля 1821 г. Сниткин прекратил издание журнала.
«Полярная
звезда»
Петербургский альманах «Полярная звезда» – одно из самых интересных периодических изданий первой четверти XIX в. Его выпускали А.А. Бестужев и К.Ф. Рылеев; вышло три книжки – на 1823, 1824 и 1825 гг. Ни один современный орган печати не имел такого успеха у читателей.
К началу издания своего альманаха Рылеев и Бестужев не были новичками в литературе и журналистике. Рылеев уже приобрел известность как автор острой сатиры «К временщику» и гражданских «Дум», Бестужев – как поэт и талантливый критик; оба сотрудничали в петербургских журналах, участвовали в Вольном обществе любителей российской словесности.
Бестужев давно мечтал издавать периодический орган. Еще в конце 1818 г. он просил цензуру разрешить ему выпускать литературный журнал «Зимцерла»[7]. Однако цензурное ведомство отказало Бестужеву, сославшись на его юный возраст (ему исполнилось двадцать лет), на то, что он не известен «ученой публике» и допустил в своем прошении три стилистические неточности. Действительная же причина была другая: Бестужев только что опубликовал в «Сыне отечества» свой перевод главы из «Опыта критической истории Лифляндии...» де Брея, где говорилось о тяжелом положении русских крепостных крестьян[8]. Это дало возможность заподозрить Бестужева в вольномыслии[9]. Рылеев также стремился к изданию журнала. Понимая, что при существующих цензурных условиях право на издание журнала получить невозможно, Бестужев и Рылеев решают выпускать альманах.
В целях цензурной маскировки издатели придали «Полярной звезде» форму, характерную для тогдашних альманахов как представителей «малой» периодики: она печаталась форматом в двенадцатую долю бумажного листа (т.е. меньше половины тетрадной страницы) и на титуле значилось, что эта «карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности». Рылеев и Бестужев хотели подчеркнуть, будто они намереваются выпускать чисто литературный альманах, не отступая от традиций Карамзина.
И все же провинциальные читатели сразу догадались, что «Полярная звезда» – это не столько литературно-художественный, сколько общественно-политический альманах. Уже самое название его перекликалось со стихотворением Пушкина «К Чаадаеву» (1818), широко распространенным в рукописных копиях, и воспринималось как символ свободы, счастливого будущего[10]. Кроме того, после выхода первой книги Бестужев и Рылеев сообщили читателям, что, предпринимая издание «Полярной звезды», они «имели в виду более чем одну забаву публики», что альманах рассчитан не на узкий круг читателей, а на «многих»[11].
К сотрудничеству в «Полярной звезде» издатели привлекли лучшие литературные силы – Пушкина, Грибоедова, Ф. Глинку, Кюхельбекера, Д. Давыдова, Вяземского, Сомова и др. Эпизодически участвовали в альманахе даже Греч и Булгарин; они пока еще прикрывались показным либерализмом и не порывали связей с передовыми деятелями; к тому же их участие в «Полярной звезде» ослабляло бдительность цензуры.
Рылеев возглавлял в альманахе отдел поэзии и печатал свои «думы», отрывки из поэм «Войнаровский» и «Наливайко». Бестужев ведал прозой, он помещал критические обзоры литературы и повести, проникнутые идеями свободолюбия. На нем лежали основные издательские и редакторские обязанности, переговоры с сотрудниками и цензурой, отбор материала, составление книжек и корректура. Многие современники воспринимали «Полярную звезду» как альманах Бестужева.
Каждая книжка открывалась обозрением литературы, написанным Бестужевым, а затем шли произведения в прозе и стихах, которые являлись своего рода художественной иллюстрацией выдвинутых в нем положений. Статьи Бестужева служили организующим началом в книжках «Полярной звезды», сообщая им четкую направленность.
При характеристике общественно-политической позиции «Полярной звезды» необходимо помнить, что более двух лет отделяет ее третью книжку от первой. За это время произошли значительные сдвиги в мировоззрении издателей, что не могло не отразиться на материалах «Полярной звезды». Единый и целенаправленный как орган декабристской периодики альманах развивался, совершенствовался от книжки к книжке: с каждым годом яснее определялось политическое лицо «Полярной звезды» в связи с тем, что Рылеев и Бестужев все более полно овладевали идеями дворянской революционности.
«Полярную звезду» на 1823 г. Бестужев и Рылеев подготовили осенью 1822 г. В ту пору они еще не были декабристами: Рылеев не разочаровался в конституционной монархии, Бестужев не до конца преодолел влияние Жуковского и Карамзина. Недостаточная четкость политических и литературных взглядов издателей сказалась на содержании первой книжки «Полярной звезды» и прежде всего заметна в обозрении Бестужева «Взгляд на старую и новую словесность в России».
Статья Бестужева делится на три части. Сначала идет очерк развития русской литературы от древних времен до начала XIX в., затем автор говорит о литературе «последнего пятнадцатилетия» и, предваряя Белинского, заключает, что в России все еще нет настоящей литературы. Конец статьи посвящен разбору причин, которые тормозят развитие нашей словесности.
Обозрение Бестужева пронизано страстной борьбой за национальную самобытность литературы, за ее высокое, гражданское содержание. С точки зрения народности Бестужев высоко оценивает «Слово о полку Игореве», творчество Кантемира, Ломоносова, Державина, Хемницера, Фонвизина. Отношение к Карамзину у критика двойственное: с одной стороны, он выразил характерное для декабристов несогласие с монархической концепцией «Истории государства российского», но с другой – признал в Карамзине писателя, который дал «народное лицо» русскому языку.
С позиций гражданского романтизма оценивает Бестужев творчество поэтов последнего пятнадцатилетия; весьма одобрительно отзывается он о Крылове, Ф. Глинке, Рылееве, Пушкине как авторе «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника». Вопреки карамзинистам, видевшим в салонных баснях И.И. Дмитриева верх совершенства и осуждавшим басни Крылова за «грубость» и просторечие, Бестужев решительно поставил Крылова выше Дмитриева. Очень верно Бестужев определил, что «Рылеев, сочинитель дум или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков». К числу «бездельных», т.е. незначительных недостатков творчества Жуковского Бестужев относит «германский колорит, сходящий иногда в мистику, и вообще наклонность к чудесному», но в целом элегический характер произведений Жуковского им отнюдь не осуждается.
При рассмотрении причин, которые привели к тому, что среди русских писателей оказалось очень мало самобытных талантов, обнаружились сильные и слабые стороны позиции Бестужева. Он выступает как критик декабристского лагеря, когда, вскрывая «политические препоны, замедлявшие ход просвещения и успехи словесности в России», ответственность за неудовлетворительное состояние литературы и просвещения возлагает на правительство. Не менее смело ратует Бестужев против «феодальной умонаклонности» провинциальных дворян, которые ограждают своих детей от просвещения, и столичных дворян, которые вместо серьезного учения и занятия литературою предпочитают развлекаться и веселиться. Но когда критик неудовлетворительное состояние литературы ставите зависимость от «равнодушия прекрасного пола» к отечественной словесности, это значит, что он еще не порывает с традициями Карамзина.
В заключении статьи Бестужев писал о «тумане, лежащем теперь на поле русской словесности», намекая этим на тяжелые политические и цензурные условия. Современники разгадали намек Бестужева. «Ты умел в 1822 году жаловаться на туманы нашей словесности», – с удовлетворением вспоминал Пушкин в письме к Бестужеву в июне 1825 г.
Художественные материалы первой книжки «Полярной звезды» не были однородны в своем направлении. Передовые тенденции выражали думы Рылеева («Рогнеда», «Борис Годунов», «Мстислав Удалой»), причем в «Рогнеде» открыто защищались тираноборческие идеи. Горячей защитой свободы человека проникнуто стихотворение Ф. Глинки «Плач пленных иудеев»; особенно сильно в применении к бесправному, закрепощенному народу России звучали слова: «Рабы, влачащие оковы, высоких песней не поют». Открыто антиправительственный характер носила басня Крылова «Крестьянин и овца» – сатира на «волчьи приговоры» продажных судей царской России.
Пушкин выступает в альманахе как ссыльный поэт. Из Одессы он прислал в первую книжку альманаха стихотворение «Овидию», в котором сравнивал свою судьбу с судьбой римского поэта Овидия, изгнанного из пределов родины императором Октавианом Августом.
Кроме этого стихотворения, Пушкин напечатал в первой книжке «Полярной звезды» еще три: «Гречанке», «Мечта воина» и «Элегия» («Увы, зачем она блистает...»).
Лучшими художественными произведениями в прозе «Полярной звезды» на 1823 г. была повесть Бестужева «Роман и Ольга» (из истории вольного Новгорода), в которой поэтизировались гражданские доблести русского человека – мужество, смелость, независимость, вольнолюбие, и его же очерк «Вечер на бивуаке», рисующий жизнь офицеров в походе.
Но в первой книжке «Полярной звезды» были напечатаны также произведения Греча и Булгарина, бездарного графа Хвостова и других «благонамеренных» литераторов.
Жуковский, помимо переводов из «Орлеанской девы» Шиллера и «Энеиды» Вергилия, поместил пять лирических стихотворений, три из которых («Счастие во сне», «Утешение», «Три путника») посвящены темам разлуки и смерти, исполнены грусти и тоски. Участие Жуковского в первой книжке «Полярной звезды» – не дипломатический ход со стороны издателей, а свидетельство еще неокончательно установившейся их литературно-эстетической позиции.
Вторая книжка альманаха – «Полярная звезда» на 1824 г. – прошла цензуру 20 декабря 1823 г. В это время Рылеев уже был членом Северного общества, а Бестужев подготовлен к вступлению в него. Взгляды издателей определились, поэтому политическая линия альманаха стала более отчетливой.
Открывается альманах обозрением Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года». В начале статьи, а не в конце, как было в первом обозрении, рассматриваются причины, «замедлившие ход словесности», а потом приводится характеристика произведений за истекший год. Уже ни слова не говорит Бестужев о равнодушии прекрасных читательниц как причине отставания нашей литературы. Теперь развитие литературы он ставит в непосредственную зависимость от общественно-политической ситуации. Так как литература живет современностью, то расцвет ее возможен только при подъеме общественной жизни, при существовании политических интересов. Почему в пору Отечественной войны 1812 г. у нас было такое оживление в литературе и журналистике? – ставит вопрос автор. Потому что это была пора общественного подъема. А когда она прошла, все опять погрузилось «в бездейственный покой». Политический накал остыл, наступило «совершенное оцепенение словесности».
Показательно, что во второй книжке «Полярной звезды» не появилось ни одного лирического стихотворения Жуковского; он представлен переводами из «Энеиды» Вергилия и «Орлеанской девы» Шиллера и двумя прозаическими произведениями. Зато значительно увеличился вклад Пушкина – он напечатал семь стихотворений. Кюхельбекер поместил отрывок из поэмы «Святополк». Бестужев дал в альманах «Роман в семи письмах» и повесть «Замок Нейгаузен», Рылеев – отрывки из поэмы «Войнаровский».
Третья книжка «Полярной звезды» вышла летом 1825 г. По идейной насыщенности она значительно превосходит две первые: оба издателя уже декабристы, активные участники Северного общества, руководители его левой фракции – республиканской.
«Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» Бестужева, которым открывается «Полярная звезда», – это не только литературное, но в полном смысле слова политическое выступление. Снова выдвигается тезис: у нас нет литературы, т.е. такой литературы, которая удовлетворяла бы потребностям русской общественной жизни. Почему? Нет настоящего общественного возбуждения, и поскольку ум «не занят политикою», то он «кинулся в кумовство и пересуды... Я говорю не об одной словесности: все наши общества заражены тою же болезнею», – подчеркивает критик. Третье обозрение Бестужева не только утверждает зависимость литературы от общественной жизни – оно содержит могучий призыв к активной политической борьбе. «Мы начинаем чувствовать и мыслить – но ощупью. Жизнь необходимо требует движения, а развивающийся ум – дела», – заявляет Бестужев, намечая пути революционной деятельности для своих современников. Яркой художественной иллюстрацией этого тезиса статьи является отрывок из поэмы Рылеева «Наливайко» («Исповедь Наливайки»), опубликованный в альманахе. Устами своего героя Рылеев прославляет революционный подвиг: борьба с угнетателями народа необходима, даже если в этой борьбе придется погибнуть.
На неизбежность революционного восстания в России Бестужев в своем третьем обозрении намекал неоднократно. Лишь в таком смысле, например, нужно понимать его слова: «Порох на воздухе дает только вспышки, но сжатый в железо, он рвется выстрелами и движет и рушит громады».
Обозревая русскую литературу за 1824 и начало 1825 г., Бестужев выше всего оценивает «Горе от ума» Грибоедова, определяя комедию как «феномен, какого не знали мы от времен «Недоросля». Несмотря на строгости цензуры, он сумел раскрыть перед читателями протестующий характер образа Чацкого как активного борца за высокие гражданские идеалы, у которого «душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах». «Будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных», – утверждал Бестужев. Рядом с «Горем от ума» Бестужев ставит рукописную поэму Пушкина «Цыганы» как истинно самобытное произведение, в котором «сверкают молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей». Напротив, отношение к незадолго до того вышедшей из печати первой главе «Евгения Онегина» у Бестужева, как и у многих декабристов, менее восторженное: он ценит в романе Пушкина только лирические отступления, исполненные высоких чувств и «благородных порывов», где «мечта уносит поэта из прозы описываемого общества» . Бестужев в своем третьем обзоре ни слова не говорит о стихотворениях Жуковского, а упоминает только перевод «Орлеанской девы» Шиллера.
Большое внимание уделяет Бестужев современной русской журналистике и критике. Отметив заметное оживление в печати, Бестужев довольно строго отзывается о многих изданиях. Подчеркивая реакционное направление «Вестника Европы», он пишет, что этот журнал «толковал о старине и заржавленным циркулем измерял новое». Автор обозрения решительно выступает против «критической перебранки», характерной для многих журналов (и особенно для «Вестника Европы»). Он требует серьезной принципиальной критики, которая занималась бы разбором сущности произведения, а не мелочной полемикой, была бы «дельной и основательной», а «не корпела над запятыми».
Художественный материал «Полярной звезды» на 1825 г. отличался большой идейной выдержанностью. В третьей книжке альманаха нет ни одного поэтического произведения Жуковского. Не случайно Бестужев вслед за своим обозрением поместил отрывок из поэмы Пушкина «Цыганы» и первый отрывок из поэмы Рылеева «Наливайко» («Смерть Чигиринского старосты»), в котором открыто оправдывалась беспощадная расправа с поработителями. Вершиной творчества Рылеева и лучшим образцом агитационной поэзии декабристов был второй отрывок из поэмы «Наливайко» – «Исповедь Наливайки». В нем не только прославлялся революционный подвиг защитников свободы, но прямо указывалось на скорое наступление в России революционных событий.
Как известно, разбойничья тема, как символ свободолюбия и независимости, часто разрабатывалась в поэтической практике декабристов. Показательно, что в третьей книжке «Полярной звезды» этой теме посвящены два произведения: «Братья-разбойники» Пушкина и «Разбойники» Н. Языкова.
В отделе прозы третьей книжки идеи свободолюбия ярче всего были выражены повестью самого Бестужева «Изменник» и очерком его брата Николая Бестужева «Гибралтар». В «Изменнике» лицемерному, коварному Владимиру Ситцкому, перебежавшему к полякам, противопоставляется его брат Михаил, храбро сражающийся за свободу родины и погибающий в этой борьбе. Очерк Н. Бестужева «Гибралтар» посвящен революционным событиям в Испании; в нем звучат нескрываемое сочувствие героической борьбе восставших и глубокая грусть, вызванная поражением революции.
Читатели высоко оценили идейные и художественные достоинства «Полярной звезды». Первая книжка альманаха вышла тиражом в 600 экземпляров и сразу же была раскуплена. Вторую книжку отпечатали тиражом в 1500 экземпляров, она разошлась в течение трех недель и принесла издателям неожиданный доход. Поэтому участникам третьей книжки Бестужев и Рылеев уже смогли дать денежное вознаграждение. В истории русской журналистики это был первый случай оплаты авторского труда.
После того как вышла третья книжка «Полярной звезды», Рылеев и Бестужев начали готовить четвертую. Но занятость делами Северного общества и службой не позволила им своевременно собрать альманах в полном объеме. Тогда они решили имеющийся материал напечатать небольшой книжкой под названием «Звездочка».
Однако «Звездочка» света не увидела: часть тиража, отпечатанная к 14 декабря 1825 г., после событий на Сенатской площади была передана в следственную комиссию вместе с другими бумагами Рылеева и Бестужева[12].
По образному выражению Герцена, «Полярная звезда» скрылась за тучами николаевского царствования»[13]. Продолжая традицию альманаха декабристов, Герцен в 1855 г. в Вольной русской типографии в Лондоне начал печатать свой альманах «Полярная звезда», на обложке которой было изображение барельефа с профилями пяти казненных декабристов. Это название Герцен выбрал, по его словам, затем, «чтоб показать непрерывность предания, преемственность труда, внутреннюю связь и кровное родство» с декабристами.
Весьма положительно о «Полярной звезде» Бестужева и Рылеева отзывался Белинский; он постоянно именовал ее «известным, знаменитым» альманахом (IX, 684; X, 283), указывал на исключительный успех у читателей (IV, 120).
Белинский, всегда очень высоко ценивший критическую деятельность А. Бестужева, особо выделял его обозрения русской литературы в «Полярной звезде». Рассматривая статьи Бестужева в «Сыне отечества» и «Полярной звезде», он заключал: «Да, Марлинский немного действовал как критик, но много сделал – его заслуги в этом отношении незабвенны» (IV, 35)[14]. Белинский видел в Бестужеве-критике активного борца за передовую литературу, человека смелого, принципиального, прямо высказывающего свои убеждения. Несмотря на то, что жанр годового обозрения русской литературы впервые появился в «Сыне отечества» (в 1815 г.), Белинский считал А. Бестужева истинным создателем этого жанра. «Литературные обозрения первый начал Марлинский. Его статьи в этом роде имели чрезвычайный успех в публике», – писал он в статье «Русская литература в 1842 году» (VI, 515) и вновь подтвердил свою мысль в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» (X, 283). Традицию своих обозрений в «Отечественных записках» и «Современнике» Белинский вел от Бестужева, умевшего при анализе литературных явлений затрагивать важные общественно-политические вопросы. Напротив, узкобиблиографический, регистрационный характер обозрений Греча в «Сыне отечества» был неприемлем для Белинского.
«Полярная звезда» Бестужева и Рылеева явилась родоначальницей большого числа альманахов 1820–1830-х годов. По справедливому замечанию Белинского, «успех «Полярной звезды» произвел в нашей литературе альманачный период, продолжавшийся с лишком десять лет» (IV, 120).
Ближе всего к «Полярной звезде» по направлению стояли два альманаха: «Мнемозина», выходившая в Москве, и «Русская старина» – в Петербурге.
«Мнемозина»
и «Русская старина»
«Мнемозина» была создана в 1824 г. как трехмесячный сборник, но последняя книжка ее запоздала и вышла уже в следующем году. Инициатива издания «Мнемозины» принадлежала К.В. Кюхельбекеру, который вначале намеревался выпускать ее самостоятельно, но потом, по совету друзей, привлек в качестве соиздателя В.Ф. Одоевского, имевшего большие литературные связи.
Кюхельбекер вступил в Северное общество незадолго до восстания, однако современники знали его свободомыслие по выступлениям в журналах. Было известно также, что, путешествуя по Европе в качестве секретаря вельможи А.Л. Нарышкина, Кюхельбекер читал в Париже лекции о русской литературе, знакомил слушателей с вольнолюбивыми произведениями современных авторов. Политическая заостренность этих лекций встревожила русского посла в Париже, и он выслал Кюхельбекера в Россию. Вернувшись в Петербург как опальный поэт, Кюхельбекер вскоре был отправлен на службу в канцелярию генерала Ермолова в Тифлис, где подружился с Грибоедовым. Осенью 1823 г. Грибоедов и Кюхельбекер приехали в Москву и вскоре начали вместе сотрудничать в «Мнемозине».
Одоевский в тайные общества не входил, но знал об их существовании и дружил со многими декабристами. Проявлявший большие симпатии к отвлеченному «любомудрию» и мистическому идеализму, писатель-романтик («русский Гофман», как его называли), Одоевский в своих философских и фантастических повестях иногда критически изображал светское общество, что положительно оценивал Белинский (I, 274; IV, 344; VIII, 300).
«Мнемозина» только названием и периодичностью напоминала альманах[15]. В действительности же это был настоящий журнал и по составу и по характеру материалов. В «Мнемозине» имелись отделы: «Философия», «Военная история», «Изящная проза», «Стихотворения», «Путешествия», «Критика и антикритика», «Смесь». Не только современники ощущали это своеобразие «Мнемозины»: Белинский, например, называл ее «журналом-альманахом» (VIII, 300) или просто «журналом» (II, 463).
Научным отделом заведовал Одоевский. Он писал статьи и очерки по вопросам философии – в духе философского идеализма Шеллинга, и по вопросам эстетики – в духе немецкого романтизма, а также сатирические статьи-фельетоны. Кюхельбекер стоял во главе художественного и критического отделов и был самым деятельным сотрудником «Мнемозины»: в четырех книжках альманаха он напечатал более двадцати своих произведений в самых различных жанрах – стихотворения, письма о путешествии по Германии и Франции, повесть «Адо», поэмы «Святополк Окаянный» и «Смерть Байрона», отрывки из трагедии «Аргивяне», критические и полемические статьи и т.д.
Первая книжка Мнемозины» открывалась программным стихотворением Грибоедова «Давид»; в нем защищалась идея героического подвига, оправдывалась борьба с тираном. Пушкин дал в альманах три стихотворения: «Вечер», «Мой демон», «К морю». В «Вечере» он называет свободу своим кумиром, а в стихотворении «К морю» рисует образ свободолюбивого поэта Байрона. Печатались также стихи Вяземского, Баратынского, Раича и др., но ведущая роль в отделе поэзии, бесспорно, принадлежала Кюхельбекеру, Грибоедову и Пушкину.
В отделе «Философия» выделялись статьи Одоевского («Афоризмы из различных писателей по части современного германского любомудрия», отрывок из «Словаря истории философии») и рассуждение профессора Московского университета М.Г. Павлова «О способах исследования природы», в котором доказывалось преимущество «умозрительного» метода перед «эмпирическим». Работа Павлова произвела сильное впечатление на современников; к ней обращались и в последующие десятилетия, ее хорошо знал Белинский (II, 463).
Но центральное место в «Мнемозине» по праву занимала статья Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие», опубликованная во второй книжке альманаха. Это было боевое выступление, в котором защищались основные положения литературно-эстетической программы декабристов: борьба с подражанием, требование самобытной литературы, насыщенной высоким гражданским пафосом, острая критика элегического романтизма карамзинского толка, творчества Жуковского и поэтов его школы.
Кюхельбекер отмечает, что в течение последнего десятилетия наиболее широкое распространение в русской поэзии получил жанр элегии, где воспеваются чувства грусти, тоски, уныния. Время требует от поэзии мужественной силы, а ее нет в «мутны«, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведениях».
Определяя современное состояние литературы, Кюхельбекер решительно заявляет: «У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то... чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях... Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих, язык, un petit jargon de coterie»[16]. Явно намекая на баллады и элегии Жуковского, Кюхельбекер писал: «Картины везде одни и те же: луна, которая, разумеется, уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое: ... в особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя».
Довольно строго отзываясь и об элегиях Пушкина, Кюхельбекер противопоставляет им его романтические поэмы. Он боролся за Пушкина как критик декабристского лагеря и хотел направить творчество поэта в русло гражданского романтизма.
По мнению Кюхельбекера, высокие общественные идеи могут быть выражены только в таких жанрах, как гражданская ода, героическая поэма, трагедия, народно-патриотическая дума, сатира и комедия.
Среди многих, кто напал «а Кюхельбекера за его смелую статью, был Булгарин. Свой ответ Булгарину («Разговор с Ф.В. Булгариным») Кюхельбекер напечатал в третьей книжке «Мнемозины»; здесь он дополнительно аргументировал и развил положения своей статьи. Одоевский сразу же выступил на стороне Кюхельбекера и вслед за его «Разговором» поместил «Прибавление к предыдущему Разговору», также направленное против Булгарина; кроме того, в третью книжку «Мнемозины» Одоевский включил фельетон «Следствия сатирической статьи» и высмеял тех поэтов («парнасников»), которые «глаз не сводят с туманной дали».
В «Мнемозине» появился один из первых положительных отзывов о комедии Грибоедова, полемически направленный против реакционной критики. В статье «Несколько слов о Мнемозине самих издателей» утверждалось, что «Горе от ума» делает «честь нашему времени» и заслуживает «уважения всех своих читателей, кроме некоторых привязчивых говорунов».
«Мнемозина» имела большой успех у читателей: первая книжка вышла тиражом 600 экземпляров, вторая – 1200 экземпляров. Это был второй, после «Полярной звезды», случай, когда альманах печатался таким большим тиражом.
Белинский рассматривал «Мнемозину» как «журнал, предметом которого было искусство и знание» (II, 463). Великий критик указывал на большую роль «Мнемозины» в распространении серьезных теоретических знаний и новейших научных идей, в обогащении русского языка научной терминологией.
Исторический и одновременно литературный альманах «Русская старина. Карманная книжка для любителей и любительниц отечественного» издавалась декабристом А.О. Корниловичем; вышла всего одна книжка – на 1825 г. Корнилович – историк и исторический беллетрист, серьезно изучавший эпоху Петра I, участник Вольного общества любителей российской словесности, был сотрудником «Полярной звезды» и других изданий.
Книжка «Русской старины» состояла из пяти статей Корниловича, объединенных общим названием «Нравы русских при Петре Великом», и четырех статей историка и этнографа В.Д. Сухорукова, имевших заглавие «Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетии». В произведениях Корниловича очень высоко оценивалась деятельность Петра I как просвещенного монарха-реформатора, делалось характерное для декабристов скрытое противопоставление Петра I Александру I. Пушкин, работая над «Арапом Петра Великого», обращался к статьям Корниловича, в частности к статье «О первых балах в России».
Сухоруков собирал материалы по истории Войска Донского. В своих работах он подчеркивал героизм, мужество, природное свободолюбие донского казачества, т.е. те гражданские добродетели, которые прославлял Рылеев в «думах» и поэмах. Статьи Корниловича и Сухорукова, отличаясь исторической точностью, были в полном смысле слова художественными произведениями.
«Русская старина» была сочувственно встречена читателями и вскоре вышла вторым изданием.
НЕОСУЩЕСТВЛЕННЫЕ ЗАМЫСЛЫ ДЕКАБРИСТОВ
Первую попытку создать собственный журнал декабристы предприняли на базе литературного общества «Арзамас». В 1817 г. в «Арзамас» вошли три видных деятеля декабристского движения – член Союза спасения Н.И. Тургенев, член будущего Союза благоденствия М.Ф. Орлов и будущий активный участник Северного общества, автор Конституции H.M. Муравьев. Декабристы стремились вывести «Арзамас» за рамки литературного кружка, направить его деятельность в сторону общественно-политических вопросов. От имени уже перестроенного общества они намеревались потом издавать журнал.
Идея принадлежала Тургеневу, предложение которого, детально аргументированное, было зачитано на заседании обществ. Тургенева поддержали передовые арзамасцы – и прежде всего Орлов и Вяземский. Орлов произнес страстную речь, доказывая необходимость организации журнала с преимущественным интересом к вопросам политики, к «истинному свободомыслию». Вяземский также подчеркнул, что ведущее место в журнале должно принадлежать «политике, зажимающей рот цензуре»[17].
После того как решение об организации журнала было принято, Орлов, Тургенев и Вяземский приступили к выработке его программы и структуры. Журнал представлялся им как орган политический и литературный одновременно; все отделы журнала были призваны служить «распространению идей свободы, приличных в России в ее теперешнем состоянии».
Свои взгляды на задачи и характер арзамасского журнала Вяземский подробно изложил в записке, отражающей взгляды всех передовых арзамасцев[18]. Воздействовать на общественное мнение можно только «изданием журнала», так как «всякая другая дорога была бы отдаленнее». Рассматривая историю русской журналистики, Вяземский выделяет имена Новикова и Карамзина, опытом которых необходимо воспользоваться. «Нам остается сочетать в журнале примеры двух наших журналистов и разделить издание на три разряда: Нравы, Словесность и Политика». Предполагая, что цензура вряд ли разрешит касаться общественно-политической жизни России, Вяземский рекомендует наполнять отдел политики изложением «полезнейших мер, принятых чуждыми правительствами для достижения великой цели – силы и благоденствия народов», а также споров «политического света о предметах важных в государственном устройстве». Отдел «Нравы» в журнале Вяземский рекомендует составлять по образцам сатирической журналистики XVIII в., и прежде всего журналов Новикова «Трутень» и «Живописец»: «Статью о Нравах, которую хорошо назвать Живописцем в честь покойника, должны составлять: картины общих нравственных повестей, переписка со всеми губерниями (вымышленная или истинная, все равно, но вероятная), сатирические разговоры и проч.». Доходы от журнала (если таковые окажутся) Вяземский предлагает направить на поддержку необеспеченных способных литераторов.
Издание журнала, однако, не состоялось, так как декабристам не удалось изменить направление деятельности «Арзамаса». Когда Орлов, Тургенев и Муравьев поняли, что арзамасцы не склонны принять их программу, они ушли из общества.
К 1818 г., как было сказано выше, относится замысел будущего декабриста А. Бестужева издавать собственный журнал «Зимцерла», который так света и не увидел.
С конца 1818 г. Н.И. Тургенев снова принимает меры для организации издания журнала. Для этого он решает создать легальное «Общество 19 года и XIX века» и от его имени с начала 1820 г. издавать журнал, который назывался бы «Россиянин XIX века» или «Архив политических наук и российской словесности»[19]. Журнал должен был служить легальным органом Союза благоденствия. В сотрудники намечались Н.И. Тургенев, H.M. Муравьев, Ф.Н. Глинка, И.Г. Бурцев, П.И. Колошин, М.К. Грибовский, а также Пушкин, Кюхельбекер, Куницын, Вяземский и др., не входившие в тайное общество, но знавшие о его существовании.
Журнал мыслился Тургеневым как орган общественно-политический, главная цель которого – «распространять у нас здравые идеи политические». Программа будущего журнала включала восемь отделов: 1) Общая политика, или наука образования и управления государств; 2) Политическая экономия, или наука государственного хозяйства; 3) Финансы; 4) Правоведение; 5) История; 6) Статистика; 7) Философия (с подотделами: Воспитание, Словесность, Описания нравов); 8) Смесь. Определяя содержание и форму подотдела «Описание нравов», Тургенев воспользовался мыслью Вяземского и предложил название «Живописец», «как потому, что сие название сообразно предмету, так и для возобновления памяти старинного журнала, под сим названием выходившего».
«По возможности мы будем писать против рабства, – сообщал Тургенев брату Сергею 24 января 1819 г. – ...Все статьи должны иметь целью свободомыслие». При посылке ему «Проспектуса» нового журнала Тургенев писал: «Так как у нас нельзя прямо говорить то, о чем говорить надобно, то я и полагаю, что все это должно быть наряжено в одежду теорий». Эти слова точно характеризуют журнальную практику тех лет: запрещенная цензурой публицистика входила составной частью в научные статьи.
Журнал предполагалось продавать «по самой дешевой цене для большего расхода»[20], что свидетельствует о стремлении декабристов широко распространять свои идеи.
Это журнальное предприятие Тургенева также не осуществилось. Очевидно, ему не удалось получить разрешения: с 1818 г. правительство весьма неохотно соглашалось на открытие новых периодических изданий. Могла вызвать подозрения в цензуре и политическая направленность журнала Тургенева.
Новый план декабристов создать общественно-политический орган на этот раз не в России, а за границей относится к марту 1820 г., когда М.Ф. Орлов предложил П.А. Вяземскому, находившемуся в Польше при канцелярии Александра I, издавать еженедельный журнал «Российский наблюдатель в Варшаве», по типу своему близкий к французским еженедельным газетам. Орлов наметил круг основных вопросов будущего журнала: дружба, политические экономические и культурные связи польского и русского народов, материалы по конституции (полный перевод конституции, дарованной Польше Александром I, всех речей на Варшавском сейме и т.д.), подробная информация о политических событиях в Европе и т.д. Сам он, братья Николай и Сергей Тургеневы и другие должны были присылать материал из России. Это начинание не осуществилось; Вяземский вскоре был заподозрен в вольномыслии и отозван в Петербург, где за ним установили негласный надзор.
В октябре 1824 г. декабрист П. А. Муханов добивался разрешения на издание ежемесячного «Военного журнала»[21]. Муханов не только не получил этого разрешения, но ему даже был сделан выговор по службе за то, что он обратился с просьбой в Московский цензурный комитет, не заручившись предварительным согласием своего непосредственного начальства.
РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 1820-х ГОДОВ И В
1830-е ГОДЫ
Подавив восстание дворянских революционеров 14 декабря 1825 г., Николай I заявил: «Революция на пороге России. Но, клянусь, она не проникнет в Россию, пока во мне сохранится дыхание жизни». Так была определена программа царствования. Все действия правительства были подчинены одной цели – не допустить повторения событий на Сенатской площади.
Уже в 1826 г. Николай I распорядился усилить надзор за «направлением умов». Он ввел новый род полиции, учредив корпус жандармов («вооруженную инквизицию», по словам Герцена), а Особую канцелярию министерства внутренних дел преобразовал в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии. Так возникла в России высшая тайная государственная полиция, ведавшая делами политического сыска, «центральная контора шпионажа» (Герцен). Начальником Третьего отделения и шефом корпуса жандармов был назначен А.X. Бенкендорф, который пользовался огромным доверием царя и по сути дела встал над всеми государственными учреждениями.
Цензоры получили предписание «принять за правило и строго наблюдать, дабы ни в одной из газет, в России издаваемых, отнюдь не были помещаемы статьи, содержащие в себе суждения о политических видах его величества». Допускалась только перепечатка некоторых сообщений политического характера из «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Санкт-Петербургской газеты», которая издавалась на французском языке министерством иностранных дел.
Находя, что печать является основным рассадником вольнолюбивых идей, правительство приняло новый цензурный устав, отменявший прежний, утвержденный в 1804 г. Устав 1826 г. предусматривал сложную цензурную систему: Главное управление цензуры при министерстве народного просвещения, Верховный цензурный комитет, состоящий из трех министров – просвещения, внутренних и иностранных дел, Главный цензурный комитет в Петербурге и три цензурных комитета в крупных городах – Москве, Вильне и Дерпте. Основная цель цензурного устава 1826 г. – борьба с «вольнодумными» сочинениями, «наполненными бесплодными и пагубными мудрствованиями новейших времен». Запрещалось печатать статьи о современной политике и рассуждения, в которых заметны мысли «о происхождении законной власти не от бога» и излагаются взгляды, противные христианской религии.
Всеобщее недовольство цензурным уставом заставило правительство сделать вид, что оно идет на некоторые уступки. Однако вместо того чтобы отменить наиболее тяжелые для авторов и издателей параграфы устава, оно выпустило в 1828 г. новый цензурный устав, в котором еще строже запретило обсуждать печатно вопросы политические и государственные. Изменения коснулись только цензурного аппарата: взамен Верховного комитета и Главного комитета при министерстве просвещения в Петербурге были сформированы Главное управление цензуры и цензурные комитеты в Петербурге, Москве, Риге, Вильне, Киеве, Одессе, Тифлисе. В состав Главного управления цензуры, помимо представителей от министерств, вошел управляющий канцелярией Третьего отделения. По существу, все действия цензуры оказались под контролем Бенкендорфа. Устав 1828 г. предоставил большую свободу действия цензорам: они единолично решали вопрос о вредности или допустимости сочинения и потому, боясь последствий, зачастую не пропускали самых безобидных произведений.
Запрещение писать о политике и о «современных правительственных мерах» (§ 12) выдвинуло в журналистике второй четверти XIX в. на передний план научно-литературные интересы. Русским журналистам – Полевому, Пушкину, Белинскому и другим – нужно было проявлять тонкую изобретательность, чтобы в обход цензуры касаться вопросов внутренней политики. Не случайно в это время широкое распространение в журналистской практике получили разного рода политические намеки, иносказания, т.е. средства «эзоповского языка».
Помимо общей, вводились цензуры при различных министерствах и ведомствах – военная, духовная, медицинская, почтовая, театральная и др. К уставу 1828 г. ежегодно составлялось по нескольку дополнений, урезывающих права писателей и журналистов.
В 1830 г. произошли революции во Франции и Бельгии, началось восстание в Польше, перекинувшееся потом в Литву и Белоруссию. Неспокойно было в это время и в самой России – повсеместные холерные бунты, военное восстание в Севастополе, борьба кавказских горцев с захватнической политикой царизма, восстание новгородских военных поселений («работных людей»). Опасаясь, как бы брожение умов не проникло на страницы периодической печати, правительство издает ряд распоряжений, касающихся непосредственно журналистики. По требованию Бенкендорфа, с 1830 г. в Третье отделение начали доставляться обязательные экземпляры всех выходящих в России периодических изданий для дополнительного контроля. В 1831 г. цензорам предписали «рассматривать периодические издания с особым вниманием и в пропуске назначаемых для них статей соблюдать крайнюю осмотрительность и осторожность».
На издателей градом сыпались обвинения и доносы в неблагонадежности. В конце 1830 г. была приостановлена «Литературная газета» А.А. Дельвига, в 1832 г. запрещен журнал И.В. Киреевского «Европеец», в 1834 г. – журнал Н.А. Полевого «Московский телеграф», в 1836 г. – издания H.И. Надеждина: журнал «Телескоп» и газета «Молва».
Ожесточенную борьбу с передовыми идеями в русской литературе и журналистике вел С.С. Уваров, в 1833 г. занявший пост министра народного просвещения. Годом раньше Уваров сформулировал свою теорию «официальной народности». Основными устоями русской жизни он провозгласил «православие, самодержавие и народность», считая крепостное состояние для народа естественным и необходимым. «Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет оттого, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно», – говорил этот «министр погашения и помрачения просвещения в России», как назвал его Белинский в одном из писем.
Считая периодические издания возмутителями государственного спокойствия, Уваров стремился к тому, чтобы подорвать частно-издательскую деятельность. В 1835 г. выходит циркуляр, запрещающий частным лицам вести предварительную подписку на журнал, т.е. собирать средства для издания. В 1836 г. правительство прекратило «дозволение новых периодических изданий», и этот запрет существовал два десятилетия. Поэтому в России распространилась практика перепродажи полученных ранее прав на выпуск органа печати. Так, А.А. Плюшар в 1837 г. перекупил у А.Ф. Воейкова право на издание газеты «Литературные прибавления» к «Русскому инвалиду», а в 1839 г. А.А. Краевский приобрел У вдовы П.П. Свиньина право на издание журнала «Отечественные записки». Не имея способов основать собственный журнал Некрасов и Панаев в конце 1846 г. приобрели у Плетнева право на издание «Современника».
Выпуск новых частных газет и журналов, и притом только специальных, а не энциклопедических, требовал разрешения императора. Право на издание общественно-литературных или научно-литературных журналов выдавалось в виде исключения лицам, известным своей политической «благонадежностью». С 1837 по 1846 г. появилось только четыре новых журнала общего характера, и три из них были открыто реакционными изданиями: органы «официальной народности» – «Маяк» и «Москвитянин», журнал «Русский вестник», возобновленный в 1841 г. Н.И. Гречем. Четвертый журнал – «Финский вестник» (1845–1847), один из передовых органов 1840-х годов, был позволен как специальный журнал, посвященный финской теме. Заслуга издателя Ф.К. Дершау и сотрудников состояла в том, что они сумели выйти за эти узкие пределы и освещали в «Финском вестнике» вопросы жизни русского общества.
Правительство поощряло возникновение казенных научно-литературных изданий, призванных конкурировать с частными. Учреждаются «Ученые записки Московского университета» (1833), «Журнал министерства народного просвещения» (1834) и другие журналы, не имевшие, впрочем, успеха у читателей.
Для журналистики 1830-х годов характерно заметное сокращение числа общественно-литературных изданий. Зато резко возрастает экономическая и научно-техническая периодика. Большинство отраслевых журналов и газет выпускалось различными ведомствами («Журнал мануфактур и торговли», «Журнал путей сообщения» и т.д.). Возникают две отраслевые правительственные газеты, сыгравшие известную роль в развитии экономики и газетного дела в России, – «Коммерческая газета» (1825–1860), выходившая от департамента внешней торговли, и «Земледельческая газета» (1834–1917), орган департамента земледелия, позже – министерства земледелия и государственных имуществ. Несмотря на свой официальный характер, «Земледельческая газета» знакомила читателей с передовыми методами ведения сельского хозяйства и одной из первых среди русских газет начала помещать иллюстрации – рисунки и чертежи машин, орудий и зданий, изображения растений, животных, птиц.
Появляются также специальные хозяйственные, научные, литературные и другие газеты, выпускаемые частными лицами. Литературные вопросы стали содержанием еженедельной газеты «Рецензент», которую выпускал В.Н. Олин в 1821 г. Вслед за нею в Петербурге появилось несколько изданий такого типа. Наиболее важным из них была «Литературная газета» А.А. Дельвига и О.М. Сомова (1830–1831), в которой ближайшее участие принимал Пушкин. В Москве выходила «Молва, газета мод и новостей» (1831–1836) как приложение к журналу Н.И. Надеждина «Телескоп»; в ней в 1834–1836 гг. сотрудничал Белинский.
Всем частным газетам строго запрещалось касаться политики. Исключение из общего правила представляла только газета Ф.В. Булгарина «Северная пчела», которая начала выходить в 1825 г. как «газета политическая и литературная». Булгарин, ставший в 1826 г. агентом Третьего отделения, единственный из всех издателей получил право помещать в своей газете политическую информацию, что вызывало негодование передовых журналистов и литераторов.
В 1830-е годы заметно умножается провинциальная газетная периодика, правда, пока носящая официальный характер. Выходят «Одесский вестник» (1828–1893), «Тифлисские ведомости» (1828–1831), «Литовский вестник» (1834–1840), «Закавказский вестник» (1837–1855), «Официальная газета Царства польского» (1838–1861).
Толчком к развитию газетного дела в провинции послужило создание в 1838 г. при губернских правлениях печатного органа «Ведомости». Губернские «Ведомости» состояли из двух частей: официальной и неофициальной. В первой части помещались различные распоряжения, сведения о награжденных орденами и произведенных в чины, казенные объявления. В неофициальной части нередко печатались краеведческие материалы – статьи по истории, географии и этнографии данной губернии, художественные произведения местных авторов. Как правило, наиболее интересными и живыми были «Ведомости», в которых сотрудничали политические ссыльные. Так, например, Герцен, сосланный во Владимир, с января 1838 г. по июль 1839 г. редактировал неофициальную часть «Владимирских губернских ведомостей» и поместил в ней несколько своих статей и заметок.
После 14 декабря 1825 г. ведущая роль в периодической печати России принадлежала уже не петербургской, а московской журналистике. Это отмечали все современники. Пушкин, например, писал в «Путешествии из Москвы в Петербург» (1835): «Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский. Московская критика с честию отличается от петербургской». Ту же мысль высказал Гоголь в «Петербургских записках 1836 г.»: «Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч., и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности. В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются».
Московская журналистика оказалась ведущей потому, что после разгрома декабристов центр передовой русской мысли переместился из Петербурга в Москву. С конца 1820-х годов исключительно важную роль в общественном движении начал играть Московский университет, в котором свято хранились традиции декабризма. В среде университетской молодежи вызревали революционные идеи. В 1826 г. возникло дело о поэме А. Полежаева «Сашка», содержащей открытый протест против угнетения и насилия; автора исключили из университета и отдали в солдаты. Через год правительству удалось раскрыть тайное общество, во главе которого стояли студенты университета братья Критские. Некоторые участники общества были арестованы и заключены в тюрьмы, другие отданы в солдаты. В 1831 г. правительство разгромило связанное с университетом тайное общество, руководимое бывшим студентом Н.П. Сунгуровым; в планы сунгуровцев входила не только широкая антиправительственная агитация, но и подготовка вооруженного восстания.
В 1832 г. из университета исключают Белинского за антикрепостническую драму «Дмитрий Калинин». После исключения из университета Белинский посещал кружок Н.В. Станкевича, который объединил молодежь, серьезно интересовавшуюся философско-эстетическими вопросами.
Одновременно с кружком Станкевича в университете существовал кружок Герцена и Огарева. Оба кружка, по словам Герцена, объединяло «глубокое чувство отчуждения от официальной России» (IX, 36). Но кружок Герцена и Огарева отличался от кружка Станкевича ярко выраженным политическим направлением. «Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства... а в них было наследие 14 декабря, – писал Герцен в «Былом и думах» о революционно настроенной студенческой молодежи начала 1830-х годов. – Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством»[22] (IX, 35, 39). Правительство жестоко расправилось с руководителем кружка – Герценом: он как «смелый вольнодумец, весьма опасный для общества» в 1834 г. был арестован и в 1835 г. сослан; сосланы были также члены кружка Огарев и Сатин.
В период между декабристами и началом журналистской деятельности Белинского самым интересным и влиятельным журналом был «Московский телеграф» Н.А. Полевого (1825–1834), названный Белинским «решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики» (IX, 693), «Московский телеграф» пользовался большой популярностью у читателей и распространялся по всей России. По мнению Герцена, «с «Телеграфом» в русской литературе начинают господствовать журналы. Они вбирают в себя все умственное движение страны» (VII, 217).
Белинский был центральной фигурой русской журналистики 1830–1840-х годов. Несколько лет он сотрудничал в журнале «Телескоп» и газете «Молва», издававшихся Н.И. Надеждиным, и в журнале «Московский наблюдатель», который в 1838 г. перешел к Белинскому и его друзьям. Уже в этот, московский период Белинский заложил основы демократической журналистики.
В то время, когда в Москве действовали Полевой и Белинский, в Петербурге монополию в журналистике захватили Булгарин и Греч, совершенно порвавший после разгрома декабристов со своим былым либерализмом. В распоряжении Греча и Булгарина находились журналы «Сын отечества», «Северный архив» и газета «Северная пчела», которую в 1825–1830 гг. Булгарин издавал единолично, а с 1831 г. – вместе с Гречем.
В 1834 г. реакционная петербургская журналистика получила сильное подкрепление: стал выходить журнал «Библиотека для чтения» редактируемый О.И. Сенковским. Таким образом, к середине 1830-х годов в Петербурге создается реакционный «журнальный триумвират» в составе «Сына отечества», «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения», принадлежащих трем журналистам: Булгарину, Гречу и Сенковскому.
Освежающую струю в петербургскую журналистику вносили издания связанные с именем Пушкина, – «Литературная газета» и журнал «Современник» (1836). Но Пушкину и его группе очень трудно было бороться с реакционными изданиями: «Литературная газета», в силу цензурных постановлений, ограничивалась кругом литературно-эстетических проблем, а «Современник», разрешенный как литературный сборник, выходил только четыре раза в год. И все же им удалось нанести сильный удар по реакционной журналистике. Осенью 1839 г. в Петербург переезжает Белинский. Он становится ведущим сотрудником и фактическим редактором журнала Краевского «Отечественные записки». С этого времени петербургская журналистика вновь получает руководящую роль в периодической печати России.
В условиях жесточайшего цензурного гнета 1830-х годов небывало возросло значение литературной критики для воспитания современников в духе передовых общественных идей. Чернышевский указывал в «Очерках гоголевского периода русской литературы», что в журналистике этого времени «эстетические вопросы были... по преимуществу только полем битвы, а предметом борьбы было влияние вообще на умственную жизнь»[23]. С каждым годом литературная критика приобретала все большую роль в формировании сознания современников.
Усиление интереса к литературной критике со стороны читателей в свою очередь свидетельствовало об их духовном росте. Если в 1834 г. в «Литературных мечтаниях» Белинский отмечал, что в 1820–1830-е годы «жизнь журнала» составляют повести, рецензии и картинки мод, то в начале 1840 г. он уже заявлял, что теперь «ни один журнал или газета не может существовать без отдела критики и библиографии; эти страницы разрезываются и пробегаются нетерпеливыми читателями даже прежде повестей». Все это, по мнению критика, убеждает в том, что «в нашей литературе настает эпоха сознания» (IV, 21). В подготовке этой «эпохи сознания» главная роль принадлежала статьям и рецензиям самого Белинского.
ИЗДАНИЯ Ф.В. БУЛГАРИНА И Н.И. ГРЕЧА И ЖУРНАЛ «БИБЛИОТЕКА ДЛЯ
ЧТЕНИЯ»
Объявив жестокую борьбу прогрессивной журналистике, правительство Николая I охотно поддерживало реакционные издания Булгарина и Греча.
Фаддей Булгарин появился в Петербурге в 1819 г. Бывший офицер, выгнанный из службы за дурное поведение, он стал карточным шулером, вором и пьяницей. Когда войска Наполеона вступили в пределы России, Булгарин перебежал к французам, выхлопотал себе чин капитана и сражался против русских. В 1814 г. он попал в плен к пруссакам, а после окончания войны и обмена военнопленных поселился в Варшаве, откуда затем переехал в Петербург. Здесь Булгарин прикинулся либералом, свел знакомство с передовой литературной молодежью – Рылеевым, братьями Тургеневыми, Кюхельбекером, Грибоедовым, но особенно сошелся с Гречем. Он сотрудничал во многих петербургских изданиях и с 1822 г. начал выпускать собственный журнал «Северный архив». Вскоре Булгарин сделался известным Аракчееву, министру просвещения Шишкову, генерал-губернатору Милорадовичу, душителям просвещения Руничу и Магницкому. Пресмыкаясь перед ними, Булгарин добился разрешения на издание с 1825 г. газеты «Северная пчела», причем ему, единственному из всех русских журналистов, правительство доверило помещать в газете политическую информацию.
После победы царя над восставшими декабристами Булгарин составил докладную записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще», в которой потребовал усилить надзор за печатью и передать цензуру периодических изданий особой канцелярии министерства внутренних дел. Записка понравилась Николаю I, и Булгарин получил два назначения: гласное – чиновник особых поручений при министерстве просвещения, и тайное – агент Третьего отделения. Бенкендорф поручает Булгарину следить за писателями и журналистами, донося обо всем, что удастся узнать. «Полицейский Фаддей», как называл Булгарина Пушкин, написал множество доносов, и Бенкендорф был доволен помощником.
Греч в Третьем отделении не числился, но оказывал Булгарину постоянную помощь в его служебных стараниях. Современники их не разделяли. Пушкин в памфлете «Торжество дружбы...» (1831) сказал, что Булгарина и Греча связывает «сходство душ и занятий гражданских и литературных». Та же мысль в памфлете Герцена «Ум хорошо, а два лучше» (1843): «Нет ни одного человека в Петербурге, который бы умел понять врознь Булгарина и Греча, – хотя бы один жил для удовольствия и нравственных наблюдений в Париже, а другой для нравственных наблюдений и для удовольствия в Дерпте».
В распоряжении Булгарина и Греча находился старейший журнал «Сын отечества». Он значительно растерял своих читателей, и тираж его с 1800 экземпляров упал до 600–500. Уже в 1825 г. Греч в качестве соиздателя-соредактора пригласил в «Сын отечества» Булгарина, который не только усиливает монархическую преданность журнала, но и старается внести в него дух предпринимательства и наживы. В журнале начинают печататься разного рода непроверенные факты и сообщения, имевшие целью поразить внимание читателей и привлечь подписчиков.
Булгарин не остался в долгу перед Гречем и предложил ему стать соиздателем «Северного архива». По своему типу это был двухнедельный научный журнал. В нем печатались оригинальные и переводные статьи по истории, географии, этнографии, правоведению, публиковались исторические документа, древние рукописи и т.д. Булгарин несколько расширил программу «Северного архива», открыв в нем в 1825 г. отделы «Правоведение» и «Нравы», а затем отдел библиографии. После этих преобразований «Северный архив» из чисто научного журнала превращается постепенно в журнал научно-литературный и становится как бы двойником «Сына отечества». Опасаясь, как бы один из журналов не остался вовсе без подписчиков, Булгарин и Греч решают объединить их. С 1829 г. начинает еженедельно выходить «Сын отечества и Северный архив. Журнал литературы, политики и современной истории» под общей редакцией Булгарина и Греча.
Объединенный орган еще более укрепился на реакционных позициях, с новым усердием славословил правительство, ожесточенно боролся с передовой литературой и журналистикой и прежде всего с теми изданиями, в которых сотрудничал Белинский. Однако эти качества только оттолкнули читателей от «Сына отечества». Он оказался не в состоянии конкурировать с «Московским телеграфом», «Телескопом», «Современником», и тираж его в середине 1830-х годов снизился до 400 экземпляров.
В 1837 г. Булгарин и Греч передают издание «Сына отечества» опытному издателю и книгопродавцу А.Ф. Смирдину, оставляя за собой редакторские функции. Смирдин приглашает в качестве неофициального редактора бывшего издателя «Московского телеграфа» Н. Полевого. Но и это не помогло. Потеряв надежду на успех, Булгарин, Греч и Полевой в 1839 г. оставляют редакцию «Сына отечества». В последующие годы журнал переходил из рук в руки и в 1852 г. прекратил свое существование.
Из всех изданий Булгарина и Греча наиболее влиятельным была политическая и литературная газета «Северная пчела» (1825–1864) – первая крупная частная газета в России.
В номере «Северной пчелы» каждая из четырех страниц-полос делилась горизонтальной линейкой на две части. В верхней находились три постоянные отдела: «Внутренние известия», «Новости заграничные», «Стихотворения. Нравы. Словесность»; в нижней части – четыре отдела: «Новые книги», «Смесь», «Литературные новости», «Наряды». Получив право на помещение политических известий, «Северная пчела» сразу же заняла привилегированное положение по отношению к другим частным изданиям, которые этого права не имели. В начале 1828 г. «Северной пчеле» правительство даровало еще одну льготу: ей первой разрешили печатать театральные рецензии. В 1825–1830 гг. газета выходила три раза в неделю, с 1831 г. – ежедневно. Булгарин и Греч руководили газетой до 1859 г.
Политическая позиция «Северной пчелы» определилась не сразу. В 1825 г. в газете печатаются произведения Пушкина, Рылеева, Ф. Глинки, газета положительно отзывается о творчестве Пушкина, о думах и о поэме «Войнаровский» Рылеева, об альманахе декабристов «Полярная звезда». Со стороны Булгарина это был тактический ход: он понимал, что в пору общественного возбуждения только эти имена принесут успех изданию. Но уже тогда в «Северной пчеле» намечается то направление, которое вполне устраивает правительство: за верноподданническую статью о кончине Александра I Булгарин получил благодарность от царской семьи. Эти ощутимые связи Булгарина с правительством приводили в негодование передовых современников: «Ты не «Пчелу», а «Клопа» издаешь», – упрекал Булгарина Рылеев и грозил ему: «Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим!».
С конца 1825 г. «Северная пчела» открыто превращается в правительственный орган, в «почти официальную газету» (Пушкин). Прославление «верноподданнических чувствований», демонстрация «преданности престолу и чистоте нравов» становятся ее главной целью. Политической частью «Северной пчелы» руководило Третье отделение, Бенкендорф лично контролировал деятельность газеты и снабжал Булгарина деньгами.
С особой ревностью защищала «Северная пчела» самодержавно-крепостнические устои в 1830–1831 гг., в пору революционных событий на Западе и роста народного движения внутри страны. Булгарин и его сотрудники на все лады костили заграничных «мятежников» и расписывали «безграничную верность» русского народа своему монарху. Бенкендорф неоднократно поручал заведующему канцелярией Третьего отделения фон Фоку составлять для «Северной пчелы» статьи, имеющие целью «успокоить публику насчет иностранных дел и событий», и они печатались в газете как редакционные.
Выполняя заказ своих хозяев распространять официальные мнения как можно шире, Булгарин пытался найти такие средства и способы подачи газетного материала, которые обеспечили бы «Северной пчеле» доступ во все слои населения и прежде всего к широкому читателю. Жанры и формы материалов газеты пришлись «по плечу» малотребовательному, неискушенному «среднему» читателю – купцам, мещанам, ремесленникам, мелкому чиновничеству, провинциальным помещикам. Булгарин и его сотрудники старались предлагать легкое занимательное чтение, часто основанное на сенсации, вымысле и непроверенных фактах, но начиненное советами хранить преданность царю и церкви.
Среди своих читателей газета Булгарина стала популярной и к началу 1830-х годов собрала 4000 подписчиков – число по тем временам очень большое. Как свидетельствует А.В. Никитенко, ревизовавший в 1834 г. петербургский учебный округ, провинциальные чиновники «ничего не читают, кроме «Северной пчелы», в которую веруют, как в священное писание. Когда ее цитируют, должно умолкнуть всякое противоречие».
Видное место в «Северной пчеле» занимала рубрика «Нравы», под которой помещались коротенькие нравоучительные рассказы, диалоги, шутки, написанные бойко, но без всякой глубины. Здесь печатались и фельетоны. Самая рубрика «Фельетон» в русских газетах появилась только в 1840-х годах, но как форма журнальных и газетных материалов фельетон постоянно встречается в русской периодике уже в 1820–1830-е гг., причем «Северная пчела» первой из русских газет стала помещать его. Это были главным образом нравоописательные фельетоны в духе «улыбательной» сатиры Екатерины II с большой дозой официальной морали.
Под рубрикой «Словесность» публиковались не только «малые формы» художественной прозы, но также статьи о литературе, прикладном искусстве и т.д. С 1828 г. здесь иногда печатаются «анекдоты», якобы извлеченные из иностранной периодики, а в действительности представлявшие собою грубые и грязные пасквили-доносы на политических и литературных противников «Северной пчелы», в частности на Пушкина и Белинского.
В отделе «Смесь» помещались короткие заметки, небольшие фельетоны, а также разного рода сообщения, в которых рекомендовались изделия фабрик, заводов, мастерских и т.д. и произведения литературы и искусства. При этом «Северная пчела» расхваливала вещи, руководствуясь размерами взятки, полученной издателями. В повести Гоголя «Портрет» достоверно описано, как хозяин «ходячей газеты», т.е. «Северной пчелы», за десяток червонцев устроил пышную рекламу художнику Чарткову, обеспечив ему верную клиентуру. Подобного рода оплаченные «рекомендации» Булгарин вставлял почти во все материалы газеты: в статьи, очерки, фельетоны, указывая фамилии фабрикантов, названия фирм, адреса модных магазинов и мастерских.
Усердно служа правительству, Булгарин не забывал и о личной выгоде. Этот делец от журналистики превратил «Северную пчелу» в доходное предприятие, внес в журналистику взяточничество и шантаж. «Северная пчела» оказалась родоначальницей продажной «желтой» буржуазной прессы в России, положила начало тому «торговому направлению» в русской периодике которое укрепила и развила затем «Библиотека для чтения» (1834–1865) – первый русский многотиражный журнал.
Издатель и книгопродавец А.Ф. Смирдин еще в 1833 г. начал объединение писательских сил, выпустив первую книжку литературного сборника «Новоселье» . В «Новоселье» приняли участие Пушкин, Гоголь, Жуковский, Вяземский, Крылов, Погодин, Хомяков, Греч, Булгарин, Сенковский, Шишков, Хвостов и др. Если требовательному, думающему читателю далеко не все нравилось в сборнике, то «средний» читатель пришел от него в восторг. И когда Смирдин объявил, что с 1834 г. он станет выпускать новый журнал «Библиотека для чтения», указав, что в нем будут сотрудничать все видные литераторы, от подписчиков не было отбоя.
Смирдин организовал «Библиотеку для чтения» как крупное коммерческое предприятие. Взяв на себя финансово-хозяйственную сторону дела, он пригласил в качестве редактора журнала О.И. Сенковского, назначив ему огромное жалование – 15 тыс. руб. в год, не считая платы за сотрудничество[24]. Впервые в русской печати Смирдин ввел твердый авторский гонорар, полистную оплату авторского труда – 200 руб., увеличив его до 1000 руб. и выше для знаменитых писателей. По меткому замечанию Белинского, Смирдин «крякнул да денежкой брякнул и объявил таксу на все роды литературного производства» (I, 98).
Тридцатые годы XIX в. в истории русской литературы и журналистики Белинский назвал «смирдинским периодом»; основная черта этого периода – проникновение денежных отношений в литературу и журналистику, что имело свои сильные и слабые стороны. Хорошо, что литературный труд стал, наконец, оплачиваться, это позволило принимать участие в печати лицам, не имеющим других средств к существованию. Таким образом, введение гонорара способствовало демократизации литературы и журналистики, профессионализации писательского и журналистского труда. «Будем радоваться от искреннего сердца и тому, что теперь талант и трудолюбие дают (хотя и не всем) честный кусок хлеба», – писал Белинский в статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» (1836). Но вместе с тем для многих издателей и авторов гонорар становится средством обогащения, они пишут и печатают, думая не о развитии просвещения, а о личной выгоде. И это тоже внесла «Библиотека для чтения», издатель и редактор которой больше заботились о числе подписчиков, приносящих доход, чем о качестве журнала.
«Библиотека для чтения» была создана как энциклопедическое, универсальное издание, как ежемесячный «журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод». Каждая его книжка включала 25–30 печатных листов. Выходил журнал с исключительной точностью – первого числа каждого месяца. Уже во второй год издания «Библиотека для чтения» насчитывала 5000 подписчиков, через два года их число увеличилось до 7000.
Большой тираж позволил Смирдину установить сравнительно невысокую подписную плату за год – 50 руб.
«Библиотека для чтения», как и «Северная пчела», ориентировалась на «среднего» читателя – городских и провинциальных чиновников, мещан, младших офицеров. Но главную поддержку журналу Смирдина оказывали провинциальные помещики, их интересам прежде всего и служил журнал. В статье «Ничто о ничем» (1836) Белинский определил «Библиотеку для чтения» как «по преимуществу журнал провинциальный» и заметил, что «в этом отношении невозможно не удивляться той ловкости, тому искусству, с какими он приноровляется и подделывается к провинции».
Книжки «Библиотеки для чтения» имели постоянные отделы: «Русская словесность», «Иностранная словесность», «Науки и художества», «Промышленность и сельское хозяйство», «Критика», «Литературная летопись», «Смесь». Номер заключался описанием модных туалетов, и к нему прилагались картинки мод.
Уделив большое место изящной словесности, наукам и искусствам, критике и библиографии, Смирдин все же придал своему журналу экономический уклон. Отражая интересы и потребности капитализирующейся русской экономики, издатель «Библиотеки для чтения» вводит слово «промышленность» в название журнала и создает отдел «Промышленность и сельское хозяйство». Духом буржуазного практицизма были проникнуты не только экономические статьи, но и многие материалы отдела «Науки и художества», в которых предлагались технические и естественнонаучные сведения. Экономический и научный отделы, а также «Смесь» были в «Библиотеке» лучшими.
При своей ставке на «практическую полезность» журнал Смирдина – Сенковского демонстративно выступил против теоретических и научных обобщений, особенно против передовых философских и политических теорий, видя в них источники вольнодумства и неповиновения властям. Обвинения, насмешки, почти ругательства так и сыплются на «новейших мудрецов», «заносящихся умников»; самое слово «философ» в устах сотрудников «Библиотеки для чтения» становится бранной кличкой.
Содержание и направление журнала, весь его облик определялись деятельностью редактора-директора Сенковского который получил от Смирдина неограниченные полномочия
Ученый-востоковед Сенковский в 1820-е годы возглавлял в Петербургском университете две кафедры – арабского и турецкого языков. Но уже к началу 1830-х годов у него ослабевает интерес к научной деятельности и он решает полностью посвятить себя литературе и журналистике.
В 1833 г. Сенковский дебютирует в печати как фельетонист, сначала в «Северной пчеле», потом в «Новоселье» Смирдина. Политическая позиция будущего редактора «Библиотеки для чтения» отчетливо проявилась уже в фельетоне «Большой выход у Сатаны», опубликованном в «Новоселье»; это настоящий пасквиль на участников Французской революции 1830 г. и польского восстания
1830–1831 гг. Ту же линию продолжил Сенковский и в журнале Смирдина. Многие фельетоны Сенковского, объединенные личностью рассказчика, печатались за подписью «Барон Брамбеус». Вскоре «Барон Брамбеус» из обычного псевдонима превращается в литературную личность со своей биографией, интересами, образом мысли, индивидуальной манерой разговаривать и писать.
Открытый консерватизм и скептицизм, подчеркнутая беспринципность, поверхностное остроумие, показная, развязная веселость, назойливая болтовня, ничем не ограниченное многословие, трескучие фразы, грохочущие слова («ракеты, искры, бенгальский огонь, свистки, шум», по определению Герцена) – вот что было характерно для Брамбеуса-Сенковского. В статье «Библиотека» – дочь Сенковского» Герцен писал, что «Сенковский так же принадлежит николаевскому времени, как шеф корпуса жандармов.., как неприхотливая «Пчела», находившая даже в николаевском царствовании мед» (XIV, 266).
Самодержавно-охранительному направлению подчинялись все материалы «Библиотеки для чтения». Поскольку в журнале не было политического отдела, политика вошла в «Библиотеку для чтения» через фельетоны Сенковского, в частности, через фельетон «Брамбеус и юная словесность» (1834, №3). «Юная словесность» – это литература революционной Франции; она решительно осуждается за «уничтожение» нравственности, за похвалы «остервенению» и легкомыслию. «Парижская школа, – утверждает Барон Брамбеус, – пожелала произвести в словесности нечто вроде революции 1789 года, с настоящею свирепостью Конвента. Она решилась... уничтожить нравственность, как революция уничтожила христианскую веру». Брамбеус не забывает высмеять деятелей революции 1789 г. («сумасбродов того плачевного времени») и подчеркнуть свою полнейшую благонамеренность: «Брамбеус пишет наибольшею частью в сатирическом роде, где самый тон веселости и шутки свидетельствует о невинности как сочинения, так и намерения».
Фельетонную манеру Сенковский ввел также в отделы критики и библиографии. Он не придерживался какого-то определенного литературного направления, а защищал чисто субъективистскую позицию личного «вкуса». Руководствуясь своими соображениями, редактор «Библиотеки для чтения» ставил Пушкина ниже третьестепенного поэта Алексея Тимофеева, отождествлял Гоголя с бульварным французским писателем Поль де Коком, зато в Кукольнике видел русского Гете и Байрона, а в Загоскине – Вальтера Скотта. Но в этих фокусах Сенковского скрывался и другой смысл. Дело в том, что на титульном листе «Библиотеки для чтения» в 1834 г. из номера в номер печатался список около шестидесяти авторов, чьи литературные и ученые труды предполагалось помещать в журнале. За одно только согласие известного писателя указать свое имя в списке будущих сотрудников Смирдин платил до 1000 руб. Прошло меньше года, а от журнала уже начали отходить лучшие литературные силы – Пушкин, Жуковский, Крылов, Денис Давыдов, Баратынский и др., некоторые из перечисленных на титуле авторов вообще не дали ни строчки. Перед Сенковским встала задача создать своих «знаменитостей» и этим удержать читателей при журнале.
Критических статей и рецензий в собственном смысле слова в «Библиотеке для чтения» почти не было; их заменяли критические и библиографические фельетоны Барона Брамбеуса, который плоско острил над названиями рецензируемых произведений, фамилиями авторов, выискивал несущественные погрешности в языке и стиле.
Чернышевский, рассмотрев в «Очерках гоголевского периода русской литературы» некоторые литературно-критические отзывы Сенковского, представил себе, как редактор «Библиотеки» произвел бы разбор «Мертвых душ»: «Выписав заглавие книги «Похождения Чичикова, или Мертвые души», начинать прямо так: Прохлаждения Чхи! чхи! кова – не подумайте, читатель, что я чихнул, я только произношу вам заглавие новой поэмы г. Гоголя, который пишет так, что его может понять только один Гегель». Это место работы Чернышевского напомнил В.И. Ленин, полемизируя с «легальным марксистом» П.Н. Скворцовым. Показав недобросовестность приемов «некритического критика» Скворцова, Ленин писал: «Ведь это совершенно такая же «критика», как та, над которой смеялся некогда Чернышевский; возьмет человек в руку «Похождения Чичикова» и начинает «критиковать»: «Чи-чи-ков, чхи-чхи... Ах как смешно»[25].
В отделе «Словесность» печатались низкопробные вирши доморощенных «знаменитостей». Проза была представлена преимущественно повестями и пьесами с занимательными, «захватывающими» сюжетами, что так нравилось провинциальным читателям. Такова же была в «Библиотеке» и переводная беллетристика, причем переводы иностранных произведений зачастую сильно отличались от подлинника: редактор сокращал текст, переделывал его, вносил дополнения – и все в интересах своих читателей. Например, чтобы угодить провинциальной публике, любившей счастливые развязки, Сенковский изменил окончание романа Бальзака «Отец Горио»: он сделал Растиньяка миллионером.
Эту способность редактора «Библиотеки» угадывать интересы своего читателя высоко оценивал Белинский. «Сенковский на эти вещи – гений, он не даром первый начал печатать в журнале романы и драмы», – заявлял критик (XI, 453). Осуждая некоторые приемы, используемые Сенковским для привлечения читателей, Белинский в то же время утверждал: «Нам не нравится направление «Библиотеки для чтения», но нам нравится, что в ней есть направление... Об аккуратности издания этого журнала, равно как и о том, что он умеет угодить своим читателям – ничего и говорить, а это – согласитесь, два важные качества в журнале» (III, 124). Еще в 1836 г. Белинский самым большим недостатком «Библиотеки для чтения» считал то, что она не развивает читателя, а сама идет на поводу у него, «без нужды слишком низко наклоняется, так низко, что в рядах своих читателей не видит никого уж ниже себя» (II, 46–47). Годы шли. «Библиотека для чтения» стояла на месте, а читатель рос, развивался – и прежде всего благодаря статьям Белинского. Читатель уже не мог доверять журналу, который заявлял, например, что «Герой нашего времени» Лермонтова – это «просто неудавшийся опыт юного писателя».
В «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский писал, что «Библиотека для чтения» играла «некоторую роль» в литературе и журналистике только «до того времени, когда «Отечественные записки» приобрели решительное господство», т.е. до 1840-х годов. В 1848 г. Смирдин, не желавший терпеть убытки, передал издание «Библиотеки» книгопродавцу В.П. Печаткину; руководство редакцией принял А.В. Старчевский. Журнал просуществовал до 1865 г.
ЖУРНАЛИСТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А.С. ПУШКИНА
В историю русской культуры Пушкин вошел прежде всего как великий национальный поэт. Но Пушкин также был талантливым журналистом и критиком, он издавал и редактировал «Современник» – один из лучших журналов 1830-х годов. Когда до Москвы дошла весть о трагической гибели Пушкина, редактор «Московского наблюдателя» В.П. Андросов писал в Петербург А.А. Краевскому 3 февраля 1837 г.: «Пушкин едва ли не потому подвергся горькой своей доле, что сделался журналистом»[26].
При жизни поэта в периодике было опубликовано более пятидесяти его выступлений и столько же осталось в рукописи. Это статьи и заметки по истории и теории литературы, литературным жанрам и литературному языку и т.д., статьи, рецензии и библиографические отзывы, посвященные творчеству (или отдельным произведениям) русских и зарубежных писателей, обзоры современных альманахов, характеристики отдельных журналистов и критиков, публицистические статьи, информационные и редакционные газетные и журнальные заметки, разнообразные полемические выступления: памфлеты, сатирические сценки, диалоги, портреты-пародии, анекдоты, иронические ответы («реплики», в современной терминологии), остроумные замечания и др.
О профессиональном отношении Пушкина к вопросам журналистики говорят многочисленные высказывания в письмах. Да и в художественных произведениях он зачастую откликался на споры в печати. Пушкин хорошо знал современную и прошлую журналистику: в его библиотеке имелось свыше тридцати названий журналов Поэту было свойственно высокое уважение к профессии журналиста; он утверждал, что «сословие журналистов есть рассадник людей государственных».
В тяжелых условиях николаевской реакции Пушкин продолжил борьбу декабристов за честную, независимую, боевую журналистику, за общественно важный орган, способный объединить передовые литературные и научные силы; как и декабристы, он смело и мужественно выступал против реакционной журналистики и литературы.
Одним из первых Пушкин отметил появление в журналистике и литературе новой общественной силы – разночинцев – и определил это как «важный признак», который «непременно будет иметь важные последствия». Пушкин с большим вниманием следил за выступлениями Белинского в печати; в библиотеке поэта сохранились номера «Телескопа» со страницами, разрезанными только на статьях Белинского. По свидетельству И.И. Панаева, «один Пушкин, кажется, втайне сознавал, что этот недоучившийся студент должен будет занять некогда почетное место в истории русской литературы». В конце 1836 г. Пушкин шел на сближение с Белинским, и только смерть поэта помешала осуществлению этого союза.
Журналистская деятельность Пушкина развивалась в трех направлениях: литературная критика, полемика и публицистика.
В общетеоретических и литературно-критических статьях Пушкина, большая часть которых не была опубликована при жизни поэта, разрабатывались принципы эстетики реализма (или «истинного романтизма», в терминологии Пушкина), рассматривались с позиций реализма такие важные вопросы, как народность и общественная роль литературы, историческая обусловленность литературного процесса, понимание истинно прекрасного в искусстве, значение литературной критики и т.д. В трактовке некоторых проблем (в частности, проблемы народности) и в оценке творчества отдельных писателей Пушкин выступал как предшественник Белинского.
Предшественником Белинского Пушкин был и в жанре полемики. В статьях, заметках и письмах Пушкина содержатся его многочисленные высказывания о методах и приемах полемики. Поэт был непримиримым противником «вежливости» и «доброты» в критических и полемических спорах, он требовал умной, дельной и в то же время живой, острой полемики. Настоящий полемист, по мнению Пушкина, «заставляет мыслить и смеяться».
Пушкин наметил некоторые стилистические принципы полемической статьи, которые потом были развиты и блестяще реализованы Белинским, Герценом, революционно-демократической журналистикой 1860-х годов. Главные из них – это стилизация, пародирование особенностей речи и стиля оппонента (в одной из заметок Пушкин утверждал, что пародия «требует редкой гибкости слога, хороший пародист обладает всеми слогами»), разоблачение противника путем пародийной «защиты» его мыслей и поступков, создание вымышленных образов (масок) в целях маскировки своих позиций. Полной дискредитации противника служило также остроумное обыгрывание неудачных выражений в произведениях критикуемого автора, широкое использование разного рода сатирических сопоставлений, намеков («обиняков», по словам Пушкина), иносказаний и сравнений, т.е. эзоповского языка. Пушкин охотно прибегал к острому слову, остроумным выражениям, каламбурам, эпиграммам, афоризмам.
Самый тип статьи, созданной Пушкиным, был обусловлен особенностями его художественного метода и тем читателем, к которому он обращался со своими журнальными и газетными выступлениями.
Пушкин явно тяготел к малым формам литературной критики и публицистики. За исключением памфлетов, статьи Пушкина, как правило, невелики по размеру: от пяти страниц журнального текста до нескольких фраз. Это скорее даже не статьи, а миниатюрные заметки.
В наброске статьи «О прозе» (1822) Пушкин писал: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат». Этот лаконизм пушкинского стиля в одинаковой мере характерен как для его художественных произведений, так и для статей.
При всем желании Пушкину не удалось сделать массовыми руководимые им периодические издания, как журналист он обращался преимущественно к узкому кругу читателей, к «образованной публике», достаточно подготовленной и эрудированной. Поэтому Пушкину (в отличие от Белинского, у которого был совсем другой читатель) не было нужды подробно и обстоятельно аргументировать свои положения. Пушкину достаточно было сказать: «Батюшков... сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского», чтобы читатель его понял. Отсюда идет предельная сжатость, почти афористичность пушкинских формулировок.
По справедливому замечанию академика В.В. Виноградова, пушкинским рецензиям свойственны «сжатая глаголами фраза, отсутствие сложных конструкций, стройный и строгий ход логической мысли без всяких отступлений, необыкновенный лаконизм и полнота изложения»[27].
Сочетание лаконизма с полнотой изложения оказалось для Пушкина возможным еще и потому, что он был критиком-художником. Современники считали, что Пушкин «открыл средство в критике, в простом извещении о книге, быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в стихах»[28]. И действительно, предельная сжатость суждения приобретала под пером Пушкина глубокую смысловую емкость благодаря образному, поэтическому выражению. Так, извещая читателей «Литературной газеты» о выходе в свет романа Бенжамена Констана «Адольф» в переводе Вяземского, Пушкин совершенно точно характеризует роман с помощью цитаты из «Евгения Онегина». Рецензируя в «Современнике» второе издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя, Пушкин вспоминает, что при первом появлении их «все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой».
Пушкин умел двумя-тремя словами определить особенности дарования и стиля писателя: он говорит о «вольной и широкой кисти» Шекспира, «величавой плавности» Ломоносова, «яркой и неровной живописи» Державина, «гармонической точности» Жуковского. Часто немногими фразами Пушкин рисовал образную картину целой эпохи: «Россия вошла в Европу как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы».
Заветным желанием Пушкина было, по его собственным словам, «пуститься в политическую прозу» (письмо к Вяземскому от 16 марта 1830 г.), но строгие цензурные условия не позволяли ему печатать открыто публицистические статьи. И все же публицистическая струя пронизывала все творчество поэта – его лирику, художественную прозу, работы на исторические темы, журнальные и газетные выступления. Иногда эта публицистика приобретала сатирическую окраску в политически острых памфлетах Пушкина.
Из собственно публицистических произведений Пушкина, оставшихся в рукописи, очень важны его две статьи о Радищеве. Судьба писателя-революционера всегда глубоко волновала Пушкина, но наиболее пристальное внимание к Радищеву и его книге «Путешествие из Петербурга в Москву» совпало по времени с работой над «Историей Пугачева» и «Капитанской дочкой», т.е. когда перед Пушкиным вплотную стал вопрос о крепостном праве и крестьянской революции.
В конце 1833 г. Пушкин начал работать над большим публицистическим сочинением «Путешествие из Москвы в Петербург», которым намеревался добиться снятия запрета с имени Радищева и напомнить читателям некоторые мысли его книги. Пушкин готовил свое сочинение к печати, однако невозможность опубликования помешала его закончить.
«Путешествие из Москвы в Петербург» полно иносказаний и намеков политического характера; в нем, как и во многих полемических статьях, Пушкин пользуется приемом стилизации: повествование ведется от вымышленного лица, путешествующего московского барина, взгляды которого не во всем разделялись Пушкиным.
Отношение Пушкина к Радищеву было довольно сложным. Он полностью принимал критику Радищевым крепостничества, но был противником революционного разрешения противоречий. И в данном сочинении Пушкин выступает против «насильственных потрясений политических» и с сочувствием цитирует антикрепостнические высказывания Радищева. Сказав, что Радищев «мрачными красками рисует состояние русского земледельца», Пушкин цитирует как раз те места книги Радищева, где даны наиболее мрачные картины русской крепостнической действительности, – описание русской избы (глава «Пешки»), рекрутского набора (глава «Городня»), продажи крепостных (глава «Вышний Волочок»), В дополнение к цитатам из книги Радищева Пушкин рассказывает об известном ему тиране-помещике, который «был убит своими крестьянами во время пожара».
Статью «Александр Радищев» Пушкин собирался опубликовать в третьем томе «Современника». И хотя Пушкин ослабил ее остроту по сравнению со своей первой статьей, цензура ее не пропустила, находя «неудобным и совершенно излишним возобновлять память о писателе и книге, совершенно забытых и достойных забвения». Здесь Пушкин говорит о Радищеве как о человеке «с духом необыкновенным», который дерзнул «вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины», и действовал «с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию».
Обычно журнальную биографию Пушкина начинают с его участия в «Литературной газете» (1830) – и делают это неправильно. В «Литературную газету» Пушкин пришел, имея опыт журнальной работы как критик, рецензент и острый полемист.
Первое выступление Пушкина-журналиста в периодической печати относится к 1824 г. В мае этого года в «Сыне отечества» (№18) появилась присланная из Одессы полемическая заметка Пушкина – его «Письмо к издателю «Сына отечества». Этой заметкой Пушкин начал борьбу с реакционной прессой, выступив против журнала Каченовского «Вестник Европы» и его ведущего критика Михаила Дмитриева.
В 1825 г. Вяземский привлекает Пушкина к сотрудничеству в «Московском телеграфе» Н.А. Полевого; здесь Пушкин напечатал несколько своих стихотворений. Самое острое из них – эпиграмма «Жив, жив, курилка!», направленная против «Вестника Европы», не была пропущена цензурой. Одновременно Пушкин выступает в «Московском телеграфе» с критическими статьями. Значительный интерес представляет его статья «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» (№17). В Париже вышли басни Крылова, переведенные на французский и итальянский языки, с двумя предисловиями – французского историка П. Лемонте и итальянского писателя Ф. Сальфи. Пушкин вскрывает ошибки Лемонте, который писал о русской словесности и русском языке «понаслышке», показывает, что французский ученый не понял своеобразия басен Крылова, увидев в них только подражания Лафонтену Подчеркивая народность и самобытность, подлинную художественность басен Крылова, Пушкин продолжает линию декабристской критики и полемизирует с критиками-карамзинистами, которые упрекали Крылова в мнимой зависимости от Лафонтена, характеризовали его басни как «грубые» и «мужицкие».
Находясь в Михайловской ссылке, Пушкин испытывает сильное желание включиться в журнальную борьбу. Он разрабатывает ряд проектов организации нового журнала, подбивает друзей на хлопоты. Поэт пишет Вяземскому в Москву 10 августа 1825 г.: «Когда-то мы возьмемся за журнал! Мочи нет, хочется, а покамест смотри хоть за Полевым». Узнав, что один из издателей «Полярной звезды» А. Бестужев собирается в Москву, Пушкин и ему пишет о необходимости создать журнал: «Ты едешь в Москву, поговори там с Вяземским об журнале; он сам чувствует в нем необходимость, а дело было бы чудно хорошо!». Однако замысел поэта – создать новый журнал – остался неосуществленным.
Когда осенью 1826 г. Пушкин получил разрешение приехать в Москву, он узнал о готовящемся выходе журнала «Московский вестник». Со многими сотрудниками будущего журнала, с его издателем М.П. Погодиным Пушкин был хорошо знаком, и ему казалось, что он сумеет подчинить их своему влиянию. «Может быть, не Погодин, а я буду хозяин нового журнала», – сообщает Пушкин в письме к Вяземскому 9 ноября 1826 г.
Начав в 1827 г. сотрудничать в «Московском вестнике» Погодина, Пушкин, однако, скоро убедился, что ему не удастся руководить журналом. Несмотря на это, он продолжал давать Погодину советы, какими средствами улучшить журнал, расширить его воздействие на читателей. К словам Пушкина в «Московском вестнике» не прислушивались, и он отошел от редакции.
В конце 1827 г. у Пушкина и Вяземского возникает проект организации журнала «Современник», который выходил бы четыре раза в год. Хлопотать перед министром просвещения и царем взялся Жуковский. Пушкину разрешили жить в Петербурге, и он большие надежды возлагал на новое издание. Однако хлопоты ни к чему не привели: помешал донос Булгарина в Третье отделение на Вяземского. Только через восемь лет Пушкин получил право на единоличное издание «Современника».
В 1825–1830 гг. Пушкин сотрудничал в альманахе А.А. Дельвига «Северные цветы», сначала как поэт, а после 1827 г. как критик и полемист. Этот альманах по художественным достоинствам и по составу сотрудников был лучшим литературным сборником последекабристской поры; выходил он в Петербурге по одной книжке в год и до появления «Литературной газеты» являлся единственным более или менее влиятельным петербургским изданием, противостоявшим периодике Булгарина и Греча. В книжке альманаха на 1828 г. были напечатаны «Отрывки из писем, мысли и замечания» Пушкина, в которых, между прочим, высмеивается самореклама Булгарина и Греча, а в книжке на 1830 г. – его памфлет «Отрывок из литературных летописей», поводом для которого послужил донос редактора «Вестника Европы» Каченовского на издателя «Московского телеграфа» Н.А. Полевого.
К середине 1828 г. «Вестник Европы» пришел в упадок. Объявляя о подписке на следующий год (в №18), Каченовский обнадеживал читателей, что он собирается заметно оживить журнал и отныне будет «свободнее соображать и решительнее действовать». «Предполагаю работать сам», – хвастливо заявил он. Прочитав ряд последующих номеров «Вестника Европы», Н. Полевой за подписью «Бенигна»[29] напечатал в «Московском телеграфе» две статьи: «Новости и перемены в русской журналистике на 1829 год» (1828, №20) и «Литературные опасения кое за что» (№23) и показал, что в журнале Каченовского, несмотря на щедрые обещания, ровнехонько ничего не изменилось. Полевой писал о том, что Каченовский вообще не опубликовал ни одной стоящей работы, защищает мнения устарелые и не в состоянии своими трудами помочь журналу.
Уже первая статья Бенигны-Полевого привела Каченовского в ярость. В одном из редакционных примечаний («Вестник Европы», 1828, №24) Каченовский определил статью «Московского телеграфа» как «следствия неблагонамеренности» и заявил, что он примет «другие меры к сохранению своей личности». Вскоре он выполнил свою угрозу и подал в Московский цензурный комитет жалобу на цензора, пропустившего статью, и на Полевого. Каченовский просил цензурный комитет защитить его как профессора императорского Московского университета.
Цензурный комитет, который в основном состоял из профессоров, признал жалобу Каченовского основательной, но один член комитета, писатель В. Измайлов, не согласился с таким решением и подал особое мнение. Дело передали в Главное управление цензуры в Петербурге. И произошло невероятное: пожалуй, впервые в истории русской цензуры высшая цензурная инстанция не утвердила приговора нижестоящей. Главное управление цензуры не нашло ничего предосудительного в статье Бенигны, и жалоба Каченовского осталась без последствий.
Современники хорошо знали о тяжбе Каченовского с «Московским телеграфом». Пушкин откликнулся на нее эпиграммой «Журналами обиженный жестоко...», опубликованной в журнале Полевого (1829, №7). В следующем номере Пушкин напечатал эпиграмму «Там, где древний Кочерговский...», в которой высмеял заведомо неудачную попытку Каченовского оживить «Вестник Европы». Не успели отшуметь пушкинские эпиграммы на Каченовского, как в «Северных цветах» появляется его памфлет «Отрывок из литературных летописей».
В этом «Отрывке» Пушкин впервые применил полемический прием, очень характерный для него как памфлетиста, – мнимое согласие с противником, для того чтобы разбить его позицию «изнутри». Пушкин будто сочувственно цитирует слова Каченовского о предполагаемом реформировании «Вестника Европы», но скрытая ирония ощущается сразу. Он приводит суждения Полевого, желая якобы возразить издателю «Московского телеграфа», однако сам выносит Каченовскому еще более строгий приговор. Например, Пушкин цитирует слова Полевого: «Но что сделал до сих пор издатель Вестника Европы? Где его права, и на какой возделанной его трудами земле он водрузит свои знамена?.. Юноши, обогнавшие издателя Вестника Европы, не виноваты, что они шли вперед, когда издатель Вестника Европы засел на одном месте и неподвижно просидел более 20 лет». Далее Пушкин пишет: «На сие ответствуем: если г. Каченовский, не написав ни одной книги, достойной некоторого внимания, не напечатав в течение 20 лет ни одной замечательной статьи, снискал однако ж себе бессмертную славу, то чего же должно нам ожидать от него, когда наконец он примется за дело не на шутку? Г. Каченовский просидел 20 лет на одном месте, – согласен; но как могли юноши обогнать его, если он ни за чем и не гнался?».
«Отрывок из литературных летописей» произвел сильное впечатление на современников. Как и следующие пушкинские памфлеты, он не был допущен в состав первого одиннадцати томного собрания сочинений поэта, на что не раз обращал внимание Белинский. Определяя полемические статьи Пушкина как «верх совершенства», Белинский всегда ставил «Отрывок из литературных летописей» в один ряд с такими его памфлетами, как «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «О мизинце г. Булгарина и о прочем», опубликованными в 1831 г. в «Телескопе».
Чернышевский также очень высоко оценивал «Отрывок из литературных летописей», он называл его «превосходно написанной статьею»; в приложении к четвертой главе «Очерков гоголевского периода русской литературы» Чернышевский почти полностью процитировал первый пушкинский памфлет.
Участвуя в «Северных цветах», Пушкин не оставлял мысли о создании в Петербурге более оперативного печатного органа, который можно было бы противопоставить реакционной периодике Булгарина и Греча. Понимая, что ни ему, ни Вяземскому правительство не выдаст разрешения на подобное издание, он поручил хлопоты Дельвигу, который еще не успел скомпрометировать себя в глазах правительства. Дельвиг упросил цензурный комитет разрешить ему выпуск «Литературной газеты» без всякой примеси политики, и 1 января 1830 г. появился ее первый номер.
«Литературная газета» выходила один раз в пять дней, на восьми полосах; каждая полоса была разбита на две колонки. «Цель сей газеты – знакомить образованную публику с новейшими произведениями литературы европейской, и в особенности российской», – заявляла редакция, подчеркивая литературный характер газеты и ее ориентацию преимущественно на просвещенного («образованного») читателя. «Литературная газета» отказывалась от «критической перебранки» и допускала на свои страницы только «критики, имеющие в виду не личные привязки, а пользу какой-либо науки или искусства». О составе участников газеты в редакционном сообщении говорилось следующее: «Писатели, помещавшие в продолжение шести лет свои произведения в «Северных цветах», будут постоянно участвовать в «Литературной газете» (разумеется, что гг. издатели журналов, будучи заняты собственными повременными изданиями, не входят в число сотрудников сей газеты)». Фраза в скобках касалась Булгарина и Греча: они единственные из участников «Северных цветов» имели собственные периодические издания. Так «Литературная газета» сразу же противопоставила себя «Сыну отечества» и «Северной пчеле».
Рабочая редакция «Литературной газеты» состояла из трех человек: издателя-редактора Дельвига, его помощника, литератора и журналиста Сомова, и секретаря редакции В. Щасного, который, помимо технической работы, занимался переводами и переложениями научных статей.
Выпустив два номера «Литературной газеты», Дельвиг по делам уехал из Петербурга, и руководство газетой на два месяца перешло к Пушкину. В отсутствие Дельвига Пушкин совместно с Сомовым издал десять номеров (с 3 по 12-й). За 1830 г. он поместил в «Литературной газете» более двадцати своих статей, рецензий, полемических заметок и свыше десяти подготовил, но не опубликовал.
Пушкин живо интересовался делами газеты и просил друзей ходатайствовать о расширении ее программы. Он писал Вяземскому из Москвы 2 мая 1830 г. о «Литературной газете»: «Поддерживай ее, покамест нет у нас другой. Стыдно будет уступить поле Булгарину... Но неужто Булгарину отдали монополию политических новостей? Неужто, кроме «Северной пчелы», ни один журнал не смеет у нас объявить, что в Мексике было землетрясение и что камера депутатов закрыта до сентября? Неужто нельзя выхлопотать этого дозволения? Справься-ка с молодыми министрами да и с Бенкендорфом. Тут дело идет не о политических мнениях, но о сухом изложении происшествий». В этом же письме Пушкин предупреждал Вяземского, чтобы тот вел хлопоты «втайне» от всех, а «если Булгарин будет это подозревать, то он, по своему обыкновению, пустится в доносы и клевету – и с ним не справишься». Хлопоты ни к чему не привели. Все же сотрудники «Литературной газеты», и особенно Пушкин, находили способы освещать вопросы политической современности в критических статьях, рецензиях и полемических заметках.
Газета не ограничивалась чисто литературными материалами, хотя они были ведущими в номере: в ней печатались также статьи по научным вопросам. Номер обычно открывался художественным произведением в прозе, затем шли стихотворения и научная или полемическая статья; последние две-три полосы отводились на библиографию русских и иностранных книг и «Смесь».
В отделе прозы помещались повести, отрывки из романов, описания путешествий, очерки, записки. Были опубликованы две главы из повести Гоголя «Страшный кабан», главы из «Путешествия в Арзрум» и «Арапа Петра Великого» Пушкина, отрывки из романов А. Погорельского (псевдоним А.А. Перовского) «Монастырка» и «Магнетизер», сатирическое произведение Фонвизина «Разговор у княгини Халдиной»[30], путевые записки и очерки Сомова, В.Г. Теплякова, А.С. Норова, Я.И. Сабурова. Зарубежная литература была представлена переводами из произведений В. Скотта, Гофмана, Мериме, Стендаля, Гюго, Манцони, В. Ирвинга.
В отделе поэзии сотрудничали виднейшие поэты – Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Д. Давыдов, Баратынский, Ф. Глинка и др.; без подписи печатались стихотворения ссыльных декабристов – А. Бестужева и Кюхельбекера.
Большое значение придавалось в «Литературной газете» статьям по литературе, искусству и различным отраслям знаний. Здесь можно было встретить серьезные научные работы по истории и теории литературы (цикл статей Катенина «Размышления и разборы», в которых осуждались крайности романтизма), переводные статьи о современной литературе («О Байроне и его отношениях к новейшей литературе» Гюго, «Современная английская литература» Вордсворта), живые и остроумные статьи Вяземского («О Ламартине и современной поэзии Франции», отрывки из «Жизнеописания Фонвизина»). С большим интересом читались статьи по истории, педагогике, философии, медицине, естествознанию, например: «О цветке», «О разнообразии и единстве вещества в природе» М. Максимовича, «Несколько мыслей о преподавании детям географии» Гоголя и др.
Живым и злободневным был отдел библиографии, в котором рецензировались новинки русской и зарубежной литературы и науки, печатались отзывы о периодических изданиях. В этом отделе и в «Смеси» велась острая борьба с реакционной прессой, закладывались основы подлинно научной критики и просветительской журналистики.
Для определения позиции «Литературной газеты» в вопросах критики и библиографии очень важна заметка Пушкина «О журнальной критике» (1830, №3). Отмечая, что «критика в наших журналах или ограничивается сухими библиографическими известиями, сатирическими замечаниями, более или менее остроумными, общими дружескими похвалами, или просто превращается в домашнюю переписку издателя с сотрудниками», он говорит о том, что необходимо рассматривать не только произведения, «имеющие видимое достоинство». Необходимо брать и такие, при анализе которых можно выйти за пределы чисто литературных вопросов, потому что «нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных». Следовательно, Пушкин рекомендует применять журнально-критический прием в виде разговора с читателем «по поводу» – прием, который позже теоретически разработал и осуществил Белинский.
Почти все участники «Литературной газеты» в свое время находились в более или менее тесных связях с декабристами, поэтому «Литературная газета» воспринималась современниками и правительством как орган русского просвещенного дворянства, еще не утратившего связи с дворянской революционностью, как орган политической оппозиции правительству. Именно этим объясняются постоянные намеки Булгарина в «Северной пчеле» и в многочисленных его донесениях Бенкендорфу на недостаточную политическую благонамеренность «Литературной газеты», на вольномыслие ее сотрудников, и прежде всего Пушкина. Например, в №30 «Северной пчелы» за 1830 г. под видом «анекдота», якобы взятого из английского журнала, Булгарин напечатал грязный пасквиль-донос на Пушкина, перемежая личные оскорбления с обвинением его в вольномыслии. Кроме политических целей, у Булгарина имелись и личные: он видел в «Литературной газете» сильного конкурента «Северной пчеле».
Борьбу «Литературной газеты» с продажной прессой возглавлял Пушкин. Он был первым и единственным в то время журналистом, показавшим в подцензурной печати политическое лицо Булгарина как агента Третьего отделения.
В рецензии на седьмую главу «Евгения Онегина» («Северная пчела», 1830, №35 и 39) Булгарин возвестил о «полном падении» таланта Пушкина. Он заявил, что описание московской жизни Пушкин взял из его романа «Иван Выжигин», вышедшего в 1829 г., хотя, как известно, седьмую главу Пушкин закончил годом раньше, Булгарин обвинил Пушкина в том, что, будучи на Кавказе, поэт не воспел успехи русского оружия и якобы без должного почтения говорит о России, вспоминая Отечественную войну.
С ответом Булгарину выступили одновременно Дельвиг и Пушкин («Литературная газета», 1830, №20). Свою заметку Дельвиг посвятил защите Пушкина от обвинений в плагиате и разоблачил Булгарина как лгуна и клеветника. Пушкин поместил памфлет, написанный в форме библиографического известия о «Записках» начальника французской полиции Видока и построенный на сходстве некоторых моментов биографий Видока и Булгарина (дезертирство из армии, доносительство, мошенничество и др.). Читатели сразу поняли, что речь идет о Булгарине. Памфлет имел огромный успех, и правительство поспешило принять меры в защиту своего агента: были запрещены все разговоры и печатные высказывания о Видоке, с которым сопоставили Булгарина. «Записки» Видока и даже его портреты изъяты из продажи.
После этого Булгарин участил доносы на «Литературную газету», и Третье отделение стало зорче следить за нею. В августе 1830 г. Дельвиг получил строгий выговор за помещение в одной из заметок фразы «аристократов к фонарю», взятой из революционной французской песни (1830, №45). А когда в №61 от 28 октября было процитировано по-французски четверостишие, сочиненное Казимиром Делавинем для памятника, который предполагалось воздвигнуть в Париже в память жертвам июльской революции, Дельвига вызвали в Третье отделение. Бенкендорф обвинил его в якобинстве, и на №64 от 12 ноября выход «Литературной газеты» был приостановлен.
Через месяц помощнику министра внутренних дел Блудову, близко знакомому со многими сотрудниками «Литературной газеты», удалось добиться ее возобновления под редакцией Сомова. В 1831 г. «Литературная газета» лишилась ведущих сотрудников, которые давали ей жизнь и движение: Дельвиг умер в январе 1831 г. (по свидетельству А.В. Никитенко, «публика в ранней кончине Дельвига обвиняет Бенкендорфа»), Пушкин и Вяземский потеряли интерес к газете, столь сильно зажатой цензурой, и перестали в ней печататься. Сомов, напуганный вмешательством Третьего отделения, заполняет страницы бесцветными произведениями молодых литераторов. Тираж газеты падал с каждым месяцем, и когда он дошел до ста экземпляров, в конце июня 1831 г. Сомов прекратил ее издание.
Как справедливо отмечал в «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский, «Литературная газета» «не проникала в публику», хотя в ней «Пушкин и его сподвижники... высказывали очень много верного и прекрасного» (111, 133). И произошло это не только потому, что газета ориентировалась не на массового, а на просвещенного, образованного читателя, но и потому, что она не получила права на политическую информацию, без чего ей очень трудно было завоевать читателей.
После прекращения «Литературной газеты» Пушкин продолжает острую полемику с Булгариным и Гречем в журнале Н.И. Надеждина «Телескоп», который не раз критиковал Булгарина как писателя.
В 1829 г. вышел в свет роман Булгарина «Иван Выжигин» Расхваленный в «Северной пчеле» и «Сыне отечества» Гречем и самим автором, он разошелся тиражом в 7000 экземпляров. За «верноподданнические чувствования», выраженные в романе, Булгарин получил от императрицы золотой перстень. В конце 1830 г. он выпустил второй роман – «Петр Иванович Выжигин», за который на этот раз послал ему перстень Николай I. Третьесортный сочинитель А.А. Орлов решил подработать на официальном успехе Булгарина и начал поставлять на московский толкучий рынок свои романы о Выжигиных. В первые месяцы 1831 г. Орлов издал романы: «Хлыновские степняки Игнат и Сидор, или Дети Ивана Выжигина», «Хлыновские свадьбы Игната и Сидора, детей Ивана Выжигина» и «Смерть Ивана Выжигина». Надеждин напечатал критическую статью, в которой рассмотрел все романы о Выжигиных, булгаринские и орловские («Телескоп», 1831, №9). Похвалив политическую направленность романов Булгарина, он все же позволил себе ряд язвительных замечаний в адрес автора.
За друга вступился Греч, заявивший, что Булгарин как писатель велик и никакие хулы критиков ему не страшны: «У него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов» («Сын отечества», 1831, №27). А вот Орлова следует порицать за то, что он посягнул на героев Булгарина и дал повод рецензентам делать оскорбительные для таланта Булгарина сопоставления с ним, Орловым.
Прочитав эту защитительную речь, Пушкин выступил в №13 «Телескопа» с памфлетом «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», под которым стояла подпись «Феофилакт Косичкин». Как и в «Отрывке из литературных летописей», в этом памфлете Пушкин сочетает два способа борьбы с противником – открытый и скрытый. Он разоблачает Булгарина как клеветника и доносчика, предателя, «переметчика», дважды изменившего присяге, одного из тех людей, «для коих все равно, бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское – были бы только сыты». Совершенно прямо Пушкин говорит о том, что Булгарин «хвалил самого себя в журналах, им самим издаваемых», задаривал будущих рецензентов, в том числе иностранцев, присвоил себе комментарии польского поэта Ежевского к одам Горация, зная трагедию Пушкина «Борис Годунов» по рукописи, кое-что заимствовал из нее для своего романа. «Дмитрий Самозванец» и т.д.
Это подлинный голос Пушкина. Но в памфлете звучит и голос персонажа, от лица которого написано «Торжество дружбы». Образ добродушного, доверчивого, мало искушенного в литературе Феофилакта Косичкина дает Пушкину возможность средствами юмора и иронии совсем уничтожить противника.
Косичкин в восторге от нежной дружбы Греча и Булгарина, он увлекается романами Булгарина и Орлова, но так передает свои впечатления, что читателю совершенно ясен иронический смысл этих похвал. Под видом «ученого» рассуждения Косичкина Пушкин приводит убийственную характеристику романов Булгарина, а заодно и Орлова, сопоставляя «сии два блистательные солнца нашей словесности».
Когда в ответ на статью Косичкина в «Северной пчеле» усилились выпады Булгарина против Пушкина и Надеждина, а Греч (в №201) вновь напал на Орлова, в «Телескопе» (№15) печатается еще один памфлет Пушкина-Косичкина «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Взяв из заметки Греча слова «блаженный Орлов», Пушкин с возмущением спрашивает: «Что значит блаженный Орлов? О! Конечно, если блаженство состоит в спокойствии духа, не возмущаемого ни завистью, ни корыстолюбием; в чистой совести, не запятнанной ни плутнями, ни лживыми доносами... то добрый и небогатый Орлов блажен и не станет завидовать ни богатству плута, ни чинам негодяя, ни известности шарлатана». В конце памфлета Косичкин объявляет, что он сочинил роман «Настоящий Выжигин» и приводит его «содержание» (т.е. оглавление). Все основные факты позорной личной и общественной биографии Булгарина представлены в названии восемнадцати глав. Едва успел Выжигин-Булгарин родиться, как сразу же сочинил пасквиль-донос (Глава II). В Ревеле в 1808 г. Булгарин украл шинель у лакея офицера Спечинского Григория и пропил ее (Глава III. Драка в кабаке. Ваше благородие! Дайте опохмелиться. Глава IV. Дружба с Евсеем. Фризовая шинель. Кража. Бегство). Двойное предательство Выжигина представлено в главах V–VII (Глава V. Ubi bene, ibi patria. Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII Выжигин перебегает). Десятая глава названа «Встреча Выжигина с Высухиным» (т.е. Гречем: гречиха растет на сухих местах), в тринадцатой главе отражены слухи о том, что после восстания на Сенатской площади Булгарин донес в полицию о связях с «бунтовщиками» своего племянника Искрицкого. В главах XV–XVI раскрывается лицо Выжигина-Булгарина как агента Третьего отделения (Глава XV. Семейные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы. Глава XVI. Видок, или Маску долой!).
В своих памфлетах Пушкин пародирует назидательный и грамматически «правильный» слог Греча, развязную фамильярность и саморекламность, свойственную статьям Булгарина, а в «Настоящем Выжигине» он сатирически обыгрывает бойкие, рассчитанные на малотребовательного читателя названия глав из булгаринского «Ивана Выжигина».
Памфлеты Пушкина имели огромный успех у читателя. Белинский неоднократно упоминал о выступлениях «остроумного Косичкина», цитировал их в борьбе с Булгариным и Гречем. Чернышевский в четвертой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы» назвал эти памфлеты Пушкина «знаменитыми статейками». Добролюбов в рецензии на седьмой том сочинений Пушкина в издании Анненкова (1857) выделял «яркие, живые, энергические, убийственно-остроумные статьи Феофилакта Косичкина», особо отмечая те главы «Настоящего Выжигина», в которых идет речь о Булгарине как доносчике, агенте Третьего отделения.
В 1831 г. Пушкин, размышляя о состоянии русской журналистики, был озабочен возрастающей монополией «Северной пчелы». Он считает, что если правительство более свободно будет позволять издание общественно-политических журналов и газет, то «Северная пчела» не выдержит конкуренции, ибо она привлекает читателей только своим правом печатать политические известия.
В течение 1832 г. Пушкин добивался разрешения на издание политической газеты «Дневник» и получил его благодаря поддержке Блудова, который надеялся превратить «Дневник» в орган министерства внутренних дел. Однако Пушкин не приступил к выпуску этой газеты, так как понимал, что при сложившихся обстоятельствах его «Дневник» мало чем будет отличаться от «Северной пчелы». Он не захотел играть роль полуофициального журналиста и предпочел отказаться от газеты. Только через три года ему удалось осуществить свою давнюю мечту – стать во главе периодического издания.
В конце 1835 г. Пушкин обратился к Бенкендорфу со скромной просьбой разрешить ему «в следующем, 1836 году издать четыре тома статей чисто литературных (как-то: повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности».
«Современник» и был дозволен как литературный сборник, выходящий четыре раза в год. Внешним видом он напоминал альманах, имея всего два отдела – «Стихотворения» и «Проза».
Большой заслугой Пушкина как издателя и редактора «Современника» является то, что он сумел превратить литературный сборник-альманах в общественно-литературный журнал со всеми характерными для такого журнала материалами.
В «Современнике» помещались не только художественные произведения, критика, библиография, статьи по истории и теории литературы, но и такие статьи, в которых затрагивались вопросы современной политики (конечно, не прямо, а «обиняками»), экономики, отечественной истории, культуры и просвещения, велась острая полемика с реакционным «журнальным триумвиратом».
При жизни Пушкина вышли все четыре тома «Современника», пятый том (т.е. первый на 1837 год) поэт успел подготовить частично.
Пушкин – издатель и редактор – проделал огромную работу по сплочению вокруг журнала лучших авторов. В «Современнике» участвовали известные писатели – Жуковский, Гоголь, Вяземский, В. Одоевский и молодые начинающие литераторы – Ф. Тютчев, Н. Дурова, А. Кольцов, черкес Казы-Гирей, в том числе и провинциальные (казанская поэтесса А. Фукс). Пушкин вел переговоры о сотрудничестве ссыльного Кюхельбекера, а также сосланного на Кавказ за связь с декабристами историка В. Сухорукова. Осенью 1836 г. Пушкин решил пригласить в «Современник» Белинского.
Стремясь привлечь к журналу лучшие литературные и научные силы и всемерно способствуя профессионализации писательского труда, Пушкин выплачивал сотрудникам высокий по тому времени авторский гонорар – 200 руб. за печатный лист. Это решение Пушкина очень обеспокоило Булгарина, увидевшего в «Современнике» опасного конкурента «Северной пчеле» и «Сыну отечества». Смирдин же предлагал Пушкину 15 тыс. руб. отступного, с тем чтобы он оставил свое предприятие и сотрудничал в «Библиотеке для чтения».
Издатель «Современника» проявлял большую строгость при отборе произведений к печати. Он забраковал стихотворение князя Шаликова «К портрету Карамзина», ряд произведений В. Одоевского, целую «кипу статей», полученную от М. Погодина, несколько рецензий Гоголя, два произведения А. Фукс и т.д.
«Современник» Пушкина заметно выделялся на фоне тогдашней журналистики. Поэтические произведения в нем отличались глубиной мысли и изяществом формы. Таковы «Пир Петра Первого», «Скупой рыцарь», «Из А. Шенье», «Родословная моего героя», «Полководец», «Сапожник» Пушкина, «Ночной смотр» Жуковского, стихи Баратынского, Вяземского, Д. Давыдова, Тютчева и Кольцова. В отделе «Проза» были опубликованы «Капитанская дочка», «Путешествие в Арзрум» Пушкина, «Нос», «Коляска», «Утро делового человека» Гоголя.
И все же художественные произведения не были ведущими в этом отделе при Пушкине «Современник» явно тяготел к публицистическим, документальным и научным жанрам: запискам, очеркам письмам, зарисовкам, отчетам, научно-популярным, критическим и публицистическим статьям. Все эти материалы помещались в прозаическом отделе без строгой последовательности; только библиография имела свою рубрику «Новые книги» (или «Новые русские книги»), которой заключался том.
Продолжая традиции декабристской периодики, «Современник» большое внимание уделял Отечественной войне 1812 г. На его страницах были опубликованы произведения непосредственных участников событий – «Записки» Н.А. Дуровой, очерк Д. Давыдова «Занятие Дрездена» и его статья «О партизанской войне». Эта тема отразилась также в стихотворениях Пушкина «Полководец», «Объяснение» и его прозаическом «Отрывке из неизданных записок дамы» («Рославлев»).
Очерковая литература была представлена «Путешествием в Арзрум» Пушкина, этнографическим очерком А. Емичева «Мифология вотяков и черемис», в котором правдиво описывались тяжелые последствия колонизаторской политики царского правительства, очерком из военной жизни начинающего публициста – кавказского горца Казы-Гирея «Долина Ажитугай» и другими произведениями. В письмах-отчетах А.И. Тургенева «Париж. (Хроника русского)» содержалась подробная, живо написанная информация о последних событиях не только литературных и бытовых, но и политических, Тургенев рассказывал о «переменах министерств», о «заговорах против короля», причем цензура сильно сокращала его статьи.
В каждом томе «Современника» печаталось по две-три статьи (Пушкина, Гоголя, Вяземского, В. Одоевского), посвященные современной литературе и журналистике, в которых велась борьба с крайностями романтизма, с торгашеско-мещанской литературой. В разделе «Новые книги» Пушкин стремился представить по возможности полную регистрацию всех вновь выходящих литературных произведений и книг по различным отраслям знаний, даже по технике и медицине; некоторым из них посвящались небольшие рецензии или библиографические заметки. Пушкин ввел метод рекомендательной библиографии посредством «звездочек», которыми отмечались наиболее нужные для читателей книги. Для первого тома почти весь отдел «Новые книги» подготовил Гоголь, в последующих библиографию составлял Пушкин; он ходил по книжным лавкам и просматривал поступившие в продажу новинки, которые потом называл в отделе «Новые книги».
Среди научно-популярных статей должны быть отмечены статьи П.Б. Козловского – «Разбор парижского Математического ежегодника» и «О надежде», в которой излагалась теория вероятности.
Пушкин очень дорожил сотрудничеством Козловского и накануне дуэли просил его не задерживать статью о теории паровых машин, предназначенную для первого номера «Современника» на 1837 г. Много интересного могли почерпнуть читатели из статьи В. Золотницкого «Государственная внешняя торговля 1835 года» и его разбора «Статистического описания Нахичеванской провинции», из статей и рецензий Пушкина и его материалов к «Истории Пугачевского бунта».
На Пушкине лежали все технические заботы по журналу. Поэт сам вел переговоры и переписку с сотрудниками и цензурой, редактировал произведения, сопровождая их, в случае необходимости, послесловиями, предисловиями и пояснениями; иногда он придумывал и более острые и выразительные заглавия (статью В. Одоевского назвал «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе»). Редактируя, Пушкин усиливал документальную сторону произведений. В «Записках» Дуровой, например, он исключил все авантюрно-приключенческие эпизоды из жизни «кавалериста-девицы» и оставил только правдивое, живое изображение военных событий 1812–1814 гг.
Пушкин был не только издателем-редактором, но и основным сотрудником «Современника». Печатая свои художественные произведения, он одновременно выступал в журнале как критик, рецензент, библиограф, публицист и полемист. В 1836 г. Пушкин поместил в «Современнике» около двадцати статей, рецензий и заметок и около десяти заготовил для следующих томов; многие из них выходили за пределы чисто литературных вопросов.
Иногда высказывается мнение, что в пору издания «Современника» Пушкин будто бы стал более «осторожным» и стремился «к сохранению как бы нейтральной позиции»[31]. На самом деле, «осторожной» была не общественная позиция Пушкина, а его тактика как издателя и журналиста, которая выражалась в поисках средств и методов высказывать то, к чему особенно придиралась цензура. Например, свою острую критику американской лжедемократии Пушкин вставил в рецензию на «Записки» Джона Теннера и так красноречиво описал «приобщение» индейцев к американской «цивилизации», что в сознании читателей невольно возникло сопоставление с колонизаторской политикой царизма на отдаленных окраинах России. Или в другой раз, желая перепечатать «Вопросы» Фонвизина Екатерине II, опубликованные в 1783 г. в «Собеседнике любителей российского слова», Пушкин помещает их в статье «Российская академия» вместе с ответами императрицы, которые называет «весьма остроумными». Читатели же понимали, что «остроумными» были не ответы Екатерины, а вопросы Фонвизина, затронувшие острые политические темы.
В статье «Мнение M.E. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной» Пушкин подверг резкой критике реакционные взгляды этого «деятеля» просвещения. На заседании Российской академии Лобанов произнес торжественную речь, наполненную грубыми выпадами в адрес передовой русской литературы и критики. Оратор, не называя имени Белинского, но имея его в виду, обвинил русскую критику в безнравственности и безверии, в распространении разрушительных правил, заимствованных на Западе, и призвал правительство усилить цензуру. Пушкин вскрыл реакционную сущность мнений Лобанова, показал, что более строгой цензуры не бывает: «И можно ли укорять у нас цензуру в неосмотрительности и послаблении? Мы знаем противное. Вопреки мнению г. Лобанова, цензура не должна проникать все ухищрения пишущих» (Фразу «Мы знаем противное» цензура не пропустила.).
Для определения журнальной позиции Пушкина очень важна его статья «Письмо к издателю», опубликованная в третьем томе «Современника» в связи со статьей Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», напечатанной в первом томе. Гоголь подчеркнул огромную роль журналистики в формировании общественного мнения, в развитии научных и эстетических идей. Главное внимание он уделил «Библиотеке для чтения», а другие периодические издания оценивал в зависимости от того, ведут или не ведут они борьбу с журналом Сенковского, подводя читателя к мысли, что основная задача «Современника» – борьба за подписчиков с преуспевающей «Библиотекой». Пушкин же, задумавший издавать журнал в широком общественно-политическом и просветительском плане, считал, что если заниматься полемикой, то более целесообразно вести ее не с «Библиотекой для чтения», а с официозными изданиями Булгарина и Греча.
В отрицательной характеристике «Библиотеки для чтения» Гоголь опирался на статью Белинского «Ничто о ничем», но в отличие от критика не остановился на некоторых достоинствах Сенковского как редактора, и прежде всего на его уменье угадывать потребности своих читателей.
Поскольку статья «О движении журнальной литературы» была анонимной, ее приписали Пушкину и, вопреки намерению издателя, истолковали как программу, определяющую «дух и направление» нового журнала. Пушкин оказался вынужденным дать разъяснения. Статья его была опубликована в третьем томе «Современника» как «Письмо к издателю», якобы присланное из Твери читателем А.Б.
Устами тверского корреспондента Пушкин полемизирует с Гоголем по ряду вопросов современной журналистики, высказывая суждения, близкие взглядам Белинского. Так, соглашаясь с Гоголем в его критике недобросовестности и беспринципности «Библиотеки для чтения», он замечал, что опыт этого журнала, который сумел не только привлечь, но и удержать читателей, заслуживает большого внимания. Сенковский «издает «Библиотеку» с удивительной сметливостью, с аккуратностию, к которой не приучили нас гг. русские журналисты. Мы, смиренные провинциалы, благодарны ему за – и разнообразие статей, и за полноту книжек, и за свежие новости европейские, и даже за отчет об литературной всячине». Статью Гоголя Пушкин дополнил убийственной характеристикой Булгарина как журналиста и критика.
Если Гоголь, нарисовав довольно грустную картину состояния русской критики, только о статьях Шевырева отозвался как об «удивительном исключении», то А.Б., выражая подлинное мнение Пушкина о критической деятельности Белинского, решительно заявил: «Жалею, что вы, говоря о «Телескопе», не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду».
«Современник» пользовался успехом преимущественно у просвещенного, вдумчивого читателя, умевшего видеть «между строк» и правильно оценивать позиции сторон в журнально-политической борьбе. Но сделать «Современник» массовым изданием Пушкину так и не удалось. Тираж его падает: первые два тома были отпечатаны в количестве 2400 экземпляров, третий – 1200 экземпляров, а тираж четвертого снизился до 900. Широкому распространению журнала мешали его форма альманаха, редкая периодичность, отсутствие политического отдела, а также злобные выпады изданий «журнального триумвирата» (из всех тогдашних журналистов только один Белинский положительно отозвался о выходе первого тома нового журнала в своей статье «Несколько слов о «Современнике»). Книгопродавцы, находившиеся в зависимости от Смирдина и Булгарина, не брали «Современник», и журнал невозможно было купить в Москве, уже не говоря о провинции.
Пушкину приходилось издавать журнал в очень тяжелых цензурных условиях. Некоторые произведения были запрещены (например, статья Пушкина «Александр Радищев», стихотворение Тютчева «Два демона ему служили»), другие подвергались цензурной правке (очерк Д. Давыдова «Занятие Дрездена», парижские письма-отчеты А.И. Тургенева, повести Гоголя «Нос» и «Коляска», многие произведения Пушкина).
Давали себя знать и внутриредакционные противоречия, которые наметились к осени 1836 г.; активные сотрудники «Современника» Вяземский, Краевский и Одоевский не разделяли многих убеждений Пушкина и пытались, вопреки его желанию, превратить «Современник» в спокойное научно-литературное, по духу своему благонамеренное аристократическое издание. Не случайно Белинский в своей статье «Вторая книжка «Современника» с огорчением отмечал, что в журнале Пушкина начинает действовать «какой-то «светский» круг литераторов».
Пушкин решил пойти на разрыв со своими друзьями и пригласить в журнал Белинского, чему они противились. В течение сентября – октября 1836 г. он вел переговоры через Нащокина и Щепкина. Белинский, лишенный журнальной трибуны после закрытия «Телескопа», с жаром принял это предложение. Трагическая гибель Пушкина сделала невозможным тогда участие Белинского в «Современнике»; он пришел в этот журнал только через десять лет.
После смерти Пушкина в 1837 г. Вяземский, Жуковский, Одоевский, Плетнев и Краевский выпустили четыре тома «Современника» в пользу семьи поэта. В 1838 г. Плетнев приобрел право на единоличное издание «Современника», которое в конце 1846 г. у него перекупили Некрасов и Панаев.
Плетневу не удалось вернуть «Современнику» былую славу, даже несмотря на то, что с 1843 г. журнал стал выходить ежемесячно. В 1837–1846 гг. «Современник» был скучным изданием академического типа, без критики и полемики; он держался лишь публикацией произведений Пушкина, не напечатанных при жизни поэта.
С 1847 г. начинается новый период в истории «Современника», объединившего на своих страницах самых передовых представителей русской общественной мысли во главе с Белинским.
Журнал «Московский телеграф», издававшийся Николаем Алексеевичем Полевым, представил собой новое и очень значительное явление русской журналистики и культуры. Белинский назвал «Московский телеграф» лучшим журналом в России и утверждал, что для его издания «нужно было больше, чем смелость – нужно было самоотвержение» (IX, 688). По мнению Чернышевского, «ощутительное» влияние литературы на общество началось только с «Московского телеграфа» (II, 611). Впервые в истории русской печати был создан журнал как орган антидворянский, как выразитель буржуазно-демократического направления в русской общественной мысли. Впервые издателем-редактором крупного, влиятельного журнала стал не дворянин, а человек «среднего состояния», купец второй гильдии. «Купцы полезли на Парнас», – возмущались представители реакционного дворянства.
Н.А. Полевой родился в 1796 г. в Иркутске в семье небогатого курского купца, переехавшего в Сибирь для поправления своих дел. Родители Полевого любили читать, покупали книги и выписывали журналы. Способный, любознательный юноша с жадностью поглощал произведения русских и иностранных авторов, следил за русской периодикой. Уже в ранней юности у Полевого проявились склонности к самостоятельному творчеству: он пишет стихи, сочиняет повести, составляет рукописный журнал. Полевой нигде не учился, постоянных домашних учителей у него также не было, и свои знания он приобрел самостоятельно. Когда в 1813 г. совершенно разорившееся семейство Полевых возвратилось в Курск, он поступил на службу в контору богатого купца.
Первое выступление Полевого в печати относится к 1817 г.; он поместил в «Русском вестнике» С. Глинки небольшую статейку о посещении Курска Александром I. В начале 1820 г. Полевой приехал в Москву с поручением отца приобрести водочный завод. Журнал «Вестник Европы» печатает его мелкие стихотворения. Поездка в Петербург позволила Полевому познакомиться с Гречем, Булгариным и Свиньиным, который издавал «Отечественные записки» восторженно писал о «русских самоучках», поощряемых знатными меценатами. Увидев в Полевом такого «самоучку», он привлек его к сотрудничеству в своем журнале.
Дела по водочному заводу, доставшемуся Полевому в наследство от отца, умершего в 1822 г., не отвлекают его от научных и литературных занятий. Он много читает, изучает иностранные языки, завязывает знакомства с московскими литераторами и учеными, сходится с Вяземским и В. Одоевским, который привлекает его к участию в альманахе «Мнемозина». Наезжая в Петербург, Полевой встречается с участниками тайных обществ и писателями – Рылеевым, А. Бестужевым, Ф. Глинкой – и вступает в члены Вольного общества любителей российской словесности.
За пять лет жизни в Москве Полевой настолько основательно познакомился с науками и искусствами, что счел себя вполне подготовленным к изданию собственного журнала. В середине 1824 г. он послал на имя министра народного просвещения А.С. Шишкова «Предположение об издании с будущего 1825 года нового повременного сочинения под названием «Московский телеграф». Разрешение последовало, и с января 1825 г. начал выходить двухнедельный журнал «Московский телеграф», который принес молодому издателю известность и славу.
«Московский телеграф» был создан как журнал энциклопедический, рассчитанный в равной мере как на образованного, так и на широкого читателя. Это было общественно-научно-литературное издание с преимущественным интересом к вопросам практической жизни. Скованный цензурными распоряжениями, Полевой не мог ввести отдел политики и непосредственно обсуждать политические темы. Приходилось прибегать к разного рода уловкам, намекам и иносказаниям, чтобы придать научным и литературным материалам политическую остроту. Герцен верно заметил, что, «нападая на авторитеты литературные, Полевой имел в виду и другие», «пользовался всяким случаем, чтобы затронуть самые щекотливые вопросы политики, и делал это с изумительной ловкостью» (VII, 216).
Современники сразу приняли новый журнал: уже в первый год он разошелся тиражом 1500 экземпляров, затем тираж увеличился почти вдвое. Успех «Московского телеграфа» во многом определялся способностями Полевого как издателя и редактора. Белинский считал, что Полевой «рожден на то, чтоб быть журналистом, и был им по призванию, а не по случаю» (IX, 682). «Он родился быть журналистом, летописцем успехов, открытий, политической и ученой борьбы», – писал о Полевом Герцен (VIII, 163).
Истинный журналист, Полевой чутко улавливал запросы времени и умел удовлетворить их, не опускаясь до уровня непросвещенного читателя, как то делали «Северная пчела» и позже «Библиотека для чтения», а поднимая читателей до журнала. «Тот не должен и думать об издании литературного журнала в наше время, кто полагает, что его делом будет сбор занимательных статеек», – писал Полевой в «Московском телеграфе» (1831, №1). Журналист, издатель «в своем кругу должен быть колонновожатым», «возбуждать деятельность в умах».
Заботясь о воспитании всех слоев общества, Полевой адресовал свой журнал преимущественно «среднему» читателю. Цель журнала, по его мнению, – «споспешествовать к усилению деятельности просвещения... к сближению средних сословий с европейской образованностью» (1825, №2).
Показательно, что Полевой ввел в русский язык слово «журналистика». Ему же принадлежит первая попытка изложить историю русской журналистики в связи с «общественными потребностями» – он сделал это в статье «Обозрение русских газет и журналов с самого начала их до 1828 года» (1827, №22–24).
«Телеграфом идей» называли журнал Полевого. И действительно, современность, злободневность были основным качеством «Московского телеграфа», выгодно отличавшим его от тогдашних журналов. Название подчеркивало установку издателя на скорость передачи различных сведений, новых идей во всех сферах деятельности человека. Правда, в применении к эпохе 1820-х годов о «быстроте» передачи известий можно говорить очень условно: в ту пору в Европе действовал оптический семафорный телеграф, а в России вообще никакого телеграфа не было[32]. Самое слово «телеграф» было новым и привилось-то оно в русском языке благодаря журналу, на обложке которого Полевой поместил литографированную картинку с изображением семафорного телеграфа на фоне романтического пейзажа: озеро, парусные яхты, вдали горы, окутанные облаками, впереди высокая скала, нависшая над озером, и на ней башня с сигнальным устройством.
В «Московском телеграфе» были следующие постоянные отделы: «Науки и искусства», «Словесность», «Критика», «Библиография» (он назывался в журнале «Современная русская литература»), «Известия и смесь». Последовательность отделов в номере иногда менялась. В конце книжки помещалось описание новых мод с приложением гравированной раскрашенной картинки. При «Московском телеграфе» выходили два сатирических прибавления, которые брошюровались вместе с журналом, но имели отдельную нумерацию страниц, – «Новый живописец общества и литературы» (1829–1831) и «Камер-обскура книг и людей» (1832).
Отдел «Науки и искусства» занимал в журнале центральное место по обилию и разнообразию статей. История, археология, статистика, естественные и точные науки, философия, эстетика, политическая экономия, языкознание, описание путешествий, просвещение, воспитание, экономические и технические вопросы находили отражение в этом отделе, где сотрудничали многие известные ученые и печатались переводы из иностранных журналов и сочинений. Центральными все же были статьи по истории и географии, потому что в условиях жесточайшей цензуры они давали возможность как-то касаться вопросов современной политики, если не российской, то хотя бы европейской.
В этом же отделе можно было также встретить статьи по теории и истории литературы, популяризирующие романтическое направление. Поскольку проблема народности, точнее национальности, была одной из главных в эстетике романтизма, «Московский телеграф», который, по выражению Белинского, «был журналом, как бы издававшимся для романтизма» (VII, 144), постоянно помещал произведения народной поэзии и статьи по народному творчеству: «Две песни скандинавских витязей» (1825, №7), «Историческое обозрение мифологии северных народов Европы» (1827, №7, 8, 9), «Догадки об истории русских сказок» H.M. Макарова (1830, №22), «Свадебные обряды крестьян в Саратовской губернии» А. Леопольдова (1830, №23) и др.
Лучше, чем в каком-либо другом журнале той поры, в «Московском телеграфе» был поставлен отдел критики и примыкавший к нему отдел библиографии. В них, кроме литературно-критических, печатались статьи и заметки по различным вопросам наук, искусств и практических знаний. Полевой придавал большое значение библиографии, видя в ней важное средство помочь читателю следить за умственным движением своего времени. Издатель и его сотрудники не ограничивались справкой о выходных данных книги – они знакомили с ее содержанием и выносили свою оценку, т.е. предлагали читателям аннотированную библиографию. В заслугу Полевому как издателю и сотруднику Белинский ставил боевой, активный характер «умной, оригинальной, чуждой предрассудков» критики и библиографии «Московского телеграфа», высказывавшего свои мнения прямо, не смотревшего ни на какие «авторитеты», чуждавшегося «уклончивого тона» (IX, 687, 689).
«Московский телеграф», по словам Белинского, выделялся среди других журналов «живостию, свежестию, новостию, разнообразием вкусов, хорошим языком, наконец, верностию в каждой строке однажды принятому и резко выразившемуся направлению» (IX, 687). Постоянным литературным направлением «Московского телеграфа» был романтизм. Романтическое искусство настойчиво защищалось в «Московском телеграфе» в статьях Николая Полевого, его брата Ксенофонта, А. Бестужева-Марлинского и др.
Борьба за романтизм против устарелых авторитетов классицизма в 1820-е годы была борьбой за передовое искусство. Но десятилетием позже, когда в России успехи реализма стали очевидны, защита романтизма вела литературу не вперед, а назад. Приветствуя романтические поэмы Пушкина, Полевой не понял ни «Бориса Годунова», ни «Евгения Онегина», как позже не принял он лучших произведений Гоголя и Лермонтова.
С конца 1820-х годов в связи с общим развитием русской прозы беллетристика занимает в «Московском телеграфе» важное место. Печатаются повести и отрывки из романов В. Ушакова («Киргизкайсак», 1829), В. Даля («Цыганка», 1830), И. Лажечникова («Последний Новик», 1830), К. Масальского («Стрельцы», 1831), постоянным сотрудником отдела словесности с 1831 г. становится А. Бестужев-Марлинский («Страшное гаданье», «Аммалат-бек»), помещает свои повести и рассказы Н. Полевой. Оригинальные и переводные произведения носили романтический характер, причем издатель оказывал предпочтение боевому французскому романтизму перед мечтательным немецким. «Московский телеграф» много сделал для популяризации произведений Гюго, Мюссе и Бальзака. Большой интерес проявлялся журналом к творчеству Мицкевича и вообще к польской литературе и культуре.
Интересным нововведением «Московского телеграфа» в 1829 г. было печатание репродукций с картин и скульптур в сопровождении пояснительного текста. Так, русский читатель получил возможность ознакомиться с произведениями Давида, Рафаэля, Сальватора Розы, Пуссена, Гвидо Рени, Греза и других художников. Это тем более важно, что в ту пору журналистика еще не знала иллюстраций: первое иллюстрированное издание в России «Живописное обозрение» начало выходить лишь с 1835 г.
В девятилетней истории «Московского телеграфа» отчетливо намечаются два периода: 1825–1827 гг., когда общественная позиция «Московского телеграфа» и его издателя еще не определилась, и 1828–1834 гг., когда «Московский телеграф» превратился в боевой антидворянский орган.
«Московский телеграф» вошел в историю русской журналистики как издание антидворянское, а Н. Полевой – как защитник прав «среднего состояния» и нарождающейся русской буржуазии. Однако буржуазная ориентация Полевого проявилась не сразу. В 1825–1827 гг. в «Московском телеграфе» не было ничего буржуазного; и по составу сотрудников, и по направлению это был типично дворянский журнал. В статье и заметках Полевого в 1825 г. (а их было около тридцати)[33] защищается карамзинский подход к явлениям литературы (требование «светскости», объяснение слабого развития литературы равнодушием светского общества и «милых читательниц»), ведется борьба с декабристской журналистикой. Полевой в это время восторженно отзывается об «Истории государства российского» Карамзина, осуждает за грубость язык комедии Грибоедова «Горе от ума», спорит с оценками А. Бестужева в «Полярной звезде» на 1825 г. В течение первых полутора лет «Московский телеграф» издавался как научно-литературный журнал; в нем незаметно расположения к общественной тематике.
Ведущие сотрудники «Московского телеграфа» и его издатель тяжело пережили поражение восстания на Сенатской площади и казнь пяти руководителей декабризма в июле 1826 г. Это произвело определенный сдвиг в их мировоззрении. Они поняли, что в обстановке жестокой политической реакции внутри страны и все усиливающегося влияния реакционной периодики (особенно издании Булгарина и Греча) «Московский телеграф» должен стать передовым органом печати. Поэтому с середины 1826 г. «Московский телеграф» лишается свойственной ему ранее политической безликости. Журнал начинает сочувственно отзываться о борьбе греков с турками, о восстаниях южноамериканских колоний против испанского владычества, приводит примеры исключительной храбрости народных героев Греции Колокотрони, Дм. Ипсиланти и др. В журнале открывается новый отдел – «Современная летопись», в котором помещаются сообщения о последних событиях в зарубежных странах и обзорные статьи. Эти обзоры составлялись на основе данных, уже напечатанных в правительственных изданиях, но Полевой ухитрялся вставлять в них и свои рассуждения, подчас расходившиеся с официальной трактовкой.
Усиление политического свободомыслия в «Московском телеграфе» насторожило Третье отделение и его агента Булгарина, который в августе 1827 г. представил Бенкендорфу три доноса на этот журнал, раскрывая политические намеки статей и подчеркивая, что «издатель умеет в рецензии поэзии примешивать политику». Бенкендорф поручил помощнику министра внутренних дел Блудову написать предупредительное письмо Вяземскому, с которым Блудов был хорошо знаком. Блудов, опираясь, как он сам признавался, на «повеление свыше» (т.е. самого царя), настоятельно рекомендовал Вяземскому, а также издателю и другим сотрудникам «Московского телеграфа» впредь быть не только благоразумными и осмотрительными, но и полезными правительству.
Первый период в истории «Московского телеграфа» прошел под знаком полемики с изданиями Булгарина и Греча, которую возглавлял Вяземский. Булгарин видел в «Московском телеграфе» не только недостаточно благонамеренный журнал, но и сильного конкурента для собственных изданий. В свое время он предлагал Полевому постоянное сотрудничество в «Северной пчеле» и даже уговаривал его выпускать «Московский телеграф» вместе с ним и Гречем. Но когда Полевой отказался, издания Булгарина и Греча повели жестокий обстрел «Московского телеграфа». Доносы Булгарина и отрицательный отзыв Третьего отделения о журнале немедленно сказались на Полевом. Ему не было разрешено издание с 1828 г. политической и литературной газеты «Компас» и журнала «Энциклопедические летописи отечественной и иностранной литератур».
К концу 1827 г. Полевой порывает с Вяземским и группой дворянских литераторов. Начинается новый период в истории «Московского телеграфа»: он превращается в открыто антидворянское издание, выразителя интересов русской буржуазии – и прежде всего буржуазии промышленной. Ведущим автором становится сам издатель, статьи которого определяют линию журнала.
Облик «Московского телеграфа» изменяется: если в первые годы журнал носил по преимуществу научно-литературный характер, то теперь ему придается практическое направление, которое выражается в заметном росте внимания к вопросам экономики. Журнал ратует за развитие промышленного производства в России, за сокращение ввоза иностранных товаров, повторяет, что не земледелием и торговлей, а промышленностью определяется сила государства. «Деятельная промышленность и возвышение производителей средних званий есть шаг к прочному благоденствию государства», – доказывает Полевой (1831, №6).
Стремясь придать «Московскому телеграфу» практическую направленность, Полевой в 1829 г. организует при журнале особое «Прибавление», в котором печатается отечественная и зарубежная информация об успехах в промышленности, земледелии, ремеслах, торговле, финансах, о практическом применении современных достижений, сделанных в области точных и естественных наук, например «Краткие основания химии для фабрикантов и заводчиков» (№8, 9), «Всеобщая система мер, употребляемая в механических искусствах» (№10, 11) и т.д.
С 1828 г. «Московский телеграф» начал уделять большое внимание вопросам народного просвещения. В трактовке этих вопросов сказались сильные и слабые стороны буржуазно-демократического мировоззрения Н. Полевого. Как буржуазный просветитель, Полевой сильнее всего заинтересован в повышении культурного уровня промышленников и купцов – «обладателей капиталов». Но одновременно в «Московском телеграфе» говорится о тяжелом экономическом положении низших слоев общества, о культурной отсталости простого народа. Необходимо всемерно распространять просвещение среди простого народа, нужно давать народу умное, хорошее чтение – с такими требованиями постоянно выступал Полевой.
Летом 1828 г. на торжественном акте Московской практической академии Полевой произнес речь «О невещественном капитале». Так он называет просвещение, «одно из главнейших оснований государственного и народного богатства». По мысли Полевого, без просвещения невозможно достигнуть успехов ни в одной отрасли хозяйства, поэтому «невещественный капитал» необходим, как все виды «вещественного капитала».
Терминология и ход рассуждений Полевого выдают ограниченность его буржуазного просветительства. Всех людей он делит на «обладателей капиталов» и «производителей капиталов» (или «работников»). Просвещение «производителей капиталов» необходимо и полезно не только им самим, но и «обладателям капиталов», так как грамотные, культурные работники принесут большую прибыль своим хозяевам. Видя в просвещении дополнительный источник Дохода, Полевой и назвал его «капиталом». Ратуя за широкое народное просвещение, Полевой имел в виду главным образом цели буржуазного развития страны, интересы капитализирующейся экономики, сильно нуждающейся в квалифицированных кадрах «производителей капиталов».
С точки зрения буржуазного практицизма подходит Полевой и к вопросам литературы. Он окончательно порывает со своим былым «аристократизмом» и ориентируется теперь не на «большой свет» и «милых читательниц», а на обладателей и производителей капиталов. Позицию Полевого определил Герцен в своей работе «О развитии революционных идей в России»: «Полевой начал демократизировать русскую литературу; он заставил ее спуститься с аристократических высот и сделал ее более народной или, по крайней мере, более буржуазной» (VII, 216).
Преклонение Полевого перед «большим светом» сменяется в 1828 г. критическим, а с 1829 г. резко враждебным отношением к дворянству. Критика дворянского сословия на страницах «Московского телеграфа» ведется с разных точек зрения, в первую очередь со стороны экономической: многие дворяне, не занятые никакой полезной деятельностью, ничего не создавая, разоряются сами и доводят до разорения своих крестьян; это сокращает платежеспособность населения и мешает развитию народного хозяйства. Для борьбы с дворянами-тунеядцами «Московский телеграф» предлагает довольно решительные средства. «Если владелец не в состоянии прокормить подвластного ему человека, он должен лишиться прав на владение им, потому что уже съел его труд», – читаем в одной заметке в отделе «Смесь» (1829, №6). Так Полевой выразил свое отрицательное отношение к крепостному праву.
«Московский телеграф» критикует дворянство и со стороны нравственной; в журнале приводятся многочисленные примеры, свидетельствующие о духовном превосходстве людей «среднего состояния» над дворянами-аристократами. Полевой призывает писателей сатирически изображать «эгоистов-филантропов, либералов на словах, но мерзавцев в домашнем и общественном быту... глупую спесь, низость и невежество многих благородных, уничтожение неблагородных классов народа» (1829, №13).
С этой целью при «Московском телеграфе» с июля 1829 г. создается сатирическое прибавление – «Новый живописец общества и литературы». В нем продолжены лучшие традиции журнальной сатиры XVIII в., и прежде всего журналистики Новикова.
«Новый живописец общества и литературы», определенный Белинским как «лучшее произведение всей литературной деятельности» Полевого (VI, 8), почти целиком наполнялся произведениями самого издателя – сатирическими статьями, памфлетами, очерками, фельетонами, литературными пародиями в прозе и стихах. В «Новом живописце» отчетливее, чем во всех предшествовавших журнальных выступлениях Полевого, сказались антидворянский характер его деятельности, его сила и смелость как буржуазного просветителя.
«Новый живописец» нападал на паразитизм дворян, которые не принимают никакого участия «в споспешествовании пользе своего отечества», кичатся своим происхождением, пользуются чужими заслугами, живут чужим умом и трудом, пускают по ветру родовые им'енья, играют в либерализм. Зло высмеивает Полевой слепое пристрастие дворян ко всему иностранному как в быту, так и в образовании, отмечает серьезные недостатки современного обучения и воспитания. Он разоблачает служебные преступления дворян-чиновников – от мелких до самых высоких, чинопочитание и подхалимство.
Стихотворные пародии Полевого на поэтические безделки дворянских литераторов высоко оценивал Белинский. Он хорошо помнил, например, пародии на стихи Шевырева, который был выведен Полевым под именем Картофелина в 1832 г. в «Камер-обскуре книг и людей». Через десять лет в памфлете «Педант» Белинский воспользовался этим сатирическим псевдонимом и представил Шевырева в образе Лиодора Ипполитовича Картофелина.
В середине 1829 г. Полевой опубликовал в «Московском телеграфе» свою статью об «Истории государства российского» Карамзина, в которой доказывал, что Карамзин, как представитель дворянской исторической науки и литературы, принадлежит прошлому, а не настоящему. Это окончательно развело Полевого с Вяземским и другими дворянскими литераторами, будущими сотрудниками «Литературной газеты» Дельвига.
В 1830 г. Полевой в «Московском телеграфе» настоятельно доказывает, что следует различать два направления в русской культуре: дворянское, которое отживает свой век, и недворянское, за которым будущее. С этих позиций он ведет полемику с «Литературной газетой», являющейся, по его мнению, органом «литературной аристократии». Полевой был прав, выступая против бессодержательности, мелкотемности, «светскости» произведений дворянских литераторов. Но он глубоко заблуждался, когда недифференцированно рассматривал дворянскую культуру, отмечая в ней только «светскость» и аристократизм, когда не выделял Пушкина из среды «литературных аристократов». Буржуазная ограниченность Полевого помешала ему понять, что до Белинского прогрессивное просвещенное дворянство во главе с Пушкиным было основной движущей силой в развитии русской литературы и культуры. В целях борьбы с «Литературной газетой» Полевой даже заключил на время тактическое соглашение с Булгариным, проявив тем самым свою недостаточную принципиальность.
Но уже в 1831 г. вновь начинается борьба «Московского телеграфа» с Булгариным и его изданиями. В «Новом живописце» Полевой помещает ряд острых сатирических выпадов против Булгарина как журналиста и автора исторических и нравоописательных романов. Например, в сатирической сценке «Беседа у молодого литератора» Булгарин, только что издавший свой роман «Петр Иванович Выжигин», выведен в образе Патриотова. Зло высмеян квасной патриотизм Булгарина, крикливо-патриотическая официальная народность его романов. (Самое выражение «квасной патриотизм» сошло со страниц «Московского телеграфа» в 1827 г.; оно принадлежало Вяземскому.) Булгарина как издателя «Северной пчелы»
Полевой сатирически изобразил в «Камер-обскуре книг и людей» (1832, №6) в лице Фомы Низкопоклонова, выпускающего «историко-политико-литературную газету» «Трудолюбивый муравей» совместно с Яковом Ротозеевым. В статье «Взгляд на некоторые журналы и газеты русские» (1831, №1) Полевой прозрачно намекал: «Вообще издатели «Северной пчелы» почти во всех своих статьях сбиваются на форменные донесения».
Буржуазный радикализм (не революционность!) Полевого достигает наивысшей точки в 1831 году, когда он, несмотря на цензурный террор, находит средства выразить свое одобрение революционным событиям на Западе. Для Полевого, как последовательного защитника интересов буржуазии, огромное значение французской революции 1830 г. состояло в том, что она свергла монархию Бурбонов, разрушила остатки феодальных отношений и тем расчистила пути свободной деятельности «среднего состояния», т.е. буржуазии.
Открыто высказаться в печати об июльской революции Полевой не мог по условиям цензуры. Но в первой части «Исторического обозрения 1830-го года» (1831, №1), охватывающего события до июльских дней, Полевой все же осмелился назвать революцию во Франции «достопамятным» событием, которое принесет «обильные следствия» в будущем. Вторую часть обозрения цензура не пропустила.
С 1832 г. Полевой сокращает свое сотрудничество в критическом и библиографическом отделах журнала, отходит от участия в полемике, от текущей журнальной работы и почти не занимается делами редакции. Он печатает в «Московском телеграфе» статьи о творчестве Державина, Жуковского, Пушкина, в которых по-прежнему излагает романтические взгляды, работает над своей «Историей русского народа», пишет учебные книги по истории, художественные произведения. Руководство журналом переходит к его брату, Ксенофонту Полевому, хотя официальным издателем остается Николай.
Цензура и Третье отделение очень строго следили за «Московским телеграфом». Гоненья усилились в 1832 г., когда С.С. Уваров был назначен помощником министра просвещения. Ждали удобного повода, чтобы запретить «вольнодумный» журнал. И повод такой появился. В №3 за 1834 г. Н. Полевой поместил свою рецензию на только что изданную ура-патриотическую пьесу Н. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла». Он отрицательно отозвался о литературных достоинствах пьесы и слегка, почти незаметно намекнул на «квасной патриотизм» автора. «Новая драма г. Кукольника весьма печалит нас», она «не выдерживает никакой критики», – делал вывод Полевой. Цензура не нашла в рецензии ничего предосудительного и пропустила номер. Но тут выяснилось, что на премьере спектакля в Александрийском театре в Петербурге присутствовал царь и Кукольнику вручили в награду бриллиантовый перстень.
Отзыв Полевого о пьесе Кукольника послужил только поводом для закрытия неугодного журнала. Царю была представлена большая тетрадь с крамольными выписками из «Московского телеграфа» за многие годы – настоящий политический донос. В докладной записке, составленной Уваровым, Полевой сравнивался с бунтовщиком, который посреди площади при всеобщем стечении народа проповедует революцию. По распоряжению царя, в апреле 1834 г. «Московский телеграф» был запрещен. Об этом сказано в эпиграмме:
Рука всевышнего три чуда совершила:
Отечество спасла,
Поэту ход дала
И Полевого удушила.
После закрытия «Московского телеграфа» имя Полевого как издателя некоторое время находилось под запретом. Ему не разрешили выпускать научно-литературный иллюстрированный журнал «Живописное обозрение». В 1835–1838 гг. Н. Полевой нерегулярно сотрудничал в «Московском наблюдателе» и «Библиотеке для чтения».
В конце 1837 г. в жизни бывшего издателя «Московского телеграфа» наступил крутой поворот: по приглашению Смирдина, Полевой переезжает в Петербург и становится фактическим (но не официальным) редактором журнала «Сын отечества» и сотрудником «Северной пчелы». В 1841–1842 гг. Полевой вместе с Гречем редактировал журнал «Русский вестник», в котором выступал против «Героя нашего времени» и стихотворений Лермонтова, против «Мертвых душ» Гоголя. Одновременно Полевой сочинял свои псевдонародные пьесы, вошедшие в разряд казенной драматургии. «Печально было видеть, как этот смелый боец, этот неутомимый работник, умевший в самые трудные времена оставаться на своем посту, лишь только прикрыли его журнал, пошел на мировую со своими врагами. Печально было слышать имя Полевого рядом с именами Греча и Булгарина; печально было присутствовать на представлениях его драматических пьес, вызывавших рукоплескания тайных агентов и чиновных лакеев», – писал Герцен (VII, 219). Переход Полевого в лагерь реакционной журналистики Белинский встретил справедливым негодованием; в статьях и, особенно в письмах Белинский возмущался ренегатством Полевого.
В 1844 г. Полевой нашел в себе силы отойти от Булгарина и Греча. В конце 1845 г. он сближается с Краевским и с 1846 г. начинает редактировать «Литературную газету». Выпустив всего несколько номеров, Полевой умер в феврале 1846 г.
Белинский в «Отечественных записках» (1846, №3), рецензируя вторую часть книги Полевого «Столетие России», с сожалением отозвался о безвременной кончине «одного из замечательнейших Действователей на поприще русской литературы». Он подчеркнул, что участие Полевого в 1840-е годы в реакционной петербургской периодике не должно заслонять его огромного значения как издателя и сотрудника «Московского телеграфа»: Полевой «создал журнал в России». Вскоре вышла брошюра Белинского «Николай Алексеевич Полевой». Великий критик дал объективный и очень глубокий анализ московского периода журналистской деятельности Полевого, показал то новое, что внес «Московский телеграф» в историю русской журналистики. Именем Полевого Белинский назвал целый период в истории русского просвещения. Основные положения этой работы Белинского повлияли на оценку журналистской деятельности Полевого, высказанную впоследствии Герценом и Чернышевским.
«АТЕНЕЙ», «МОСКОВСКИЙ ВЕСТНИК» И «ЕВРОПЕЕЦ»
Кроме «Московского телеграфа», с его практическим направлением и преимущественным интересом к вопросам экономики и современной политики, в Москве существовала группа журналов теоретического характера, в которых вопросы отвлеченного «любомудрия», «чистой науки» и «чистого искусства» занимали ведущее место. К ним относятся «Московский вестник» М.П. Погодина (1827–1830), «Атеней» М.Г. Павлова (1828–1830) и «Европеец» И.В. Киреевского (1832). Ни одно из этих изданий не сыграло существенной роли в истории русской печати, так как все они были лишены самого основного, что составляет душу журнала, – современности.
Двухнедельный журнал «Атеней» издавался философом-шеллингианцем М.Г. Павловым, профессором Московского университета по кафедрам минералогии, физики и сельского хозяйства. В «Атенее» в большом количестве печатались работы самого издателя по философии и физике; среди них наибольший интерес представляют статьи: «Различие между изящными искусствами и науками» (1828, №5), «О предмете физики» (1828, №6), «Содержание и расположение физики» (1828, №7). В журнале уделялось большое внимание теории литературы; следует назвать серьезное исследование Дубенского «О всех употребляемых в русском языке стихотворных размерах», которое печаталось в четырех номерах журнала (1828, №13–16), и теоретическую статью Н.И. Надеждина «Различие между классическою и романтическою поэзиею, объясняемое из их происхождения» (1830, №1), являющуюся частью его докторской диссертации. Литературно-эстетические позиции «Атенея» примыкали к позициям «Вестника Европы»; он также выступал с защитой классицизма, решительно боролся с романтизмом (отсюда его полемика с «Московским телеграфом») к нарождающимся реализмом. Обязанности ведущего критика в журнале выполнял постоянный сотрудник «Вестника Европы» реакционер Михаил Дмитриев, уже достаточно известный злостными выпадами против передовых литераторов. Объектом его наиболее ожесточенных атак становится Пушкин. По поводу «Евгения Онегина» критик заявляет, что в нем «нет характеров, нет и действия» (1828, №4).
Отвлеченно-теоретический характер статей «Атенея» и бранчливость его критических выступлений привели к тому, что журнал не имел успеха и расходился в количестве 400–500 экземпляров. Стремясь как-то поднять авторитет своего издания и расширить круг читателей, Павлов в 1829 г. создает при «Атенее» приложение «Записки для сельских хозяев, заводчиков и фабрикантов», изменяет тон и направление критики. Когда и это не помогло, «Атеней» закрылся.
«Московский вестник» был органом московских «любомудров», поклонников немецкой идеалистической философии и немецкого романтизма.
«Любомудры» в начале 1820-х годов создали своего рода литературную организацию, куда входили братья Киреевские, Хомяков, Шевырев, Веневитинов, Погодин, Рожалин и др. По свидетельству современников, некоторые из «любомудров» (например, Веневитинов) были близки к декабристам. Но после 14 декабря 1825 г. они начинают уходить от действительности, призывают погрузиться в «чистую науку», наслаждаться «изящным». Для выражения этих идей и настроений ими был создан «Московский вестник».
Во главе журнала, который выходил два раза в месяц, стоял Погодин, ближайшим его помощником и ведущим критиком был Шевырев; оба они позже станут активными защитниками идей «официальной народности». Сотрудничали в журнале будущие славянофилы – Петр и Иван Киреевские, Хомяков и др.
Журнал был задуман как научно-литературное издание; он намеренно удалялся от политики и публицистики и даже подчеркивал свой аполитизм.
«Московский вестник» не восхвалял феодально-крепостнические порядки, как то делали Булгарин и Греч, но и не высказывал к ним критического отношения. Журнал проповедовал идеи религиозного смирения и покорности, нравственного самоусовершенствования, патриархальной гармонии сословных интересов – все то, что позже составит основу славянофильского учения.
На страницах «Московского вестника» велась последовательная защита романтизма, но, в отличие от «Московского телеграфа» с его симпатиями к боевому, социально окрашенному французскому романтизму, в журнале «любомудров» пропагандировался пассивно-мистический, созерцательный немецкий романтизм.
«Московский вестник» состоял из четырех постоянных отделов: «Словесность», «Науки», «Критика», «Смесь». Пушкин поместил в журнале более двадцати произведений (стихотворения, отрывки из «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», «Графа Нулина»). Много стихотворений опубликовали Шевырев, Веневитинов, Языков и др. Печатались переводы из Гете и Шиллера. Художественная проза была представлена очень слабо, преимущественно переводами из немецких романтиков – Гофмана, Жана-Поля Рихтера, Тика, Новалиса. Остро ощущался недостаток в русских повестях, которыми, напротив, так богат был «Московский телеграф».
Большое место в журнале занимали темы поэта и поэтического творчества, причем трактовались они в духе крайнего идеализма и субъективизма, с опорой на немецкую романтическую эстетику. Защищая идеи «чистого искусства», самоцельного и независимого от действительности, поэты и критики «Московского вестника» (Веневитинов, Шевырев, Рожалин и др.) видели в поэте «исключительную» личность, творящую бессознательно и бесцельно, повинуясь только своей творческой «интуиции». Романтическая трактовка образа поэта и сущности поэтического творчества раскрывалась в стихотворениях Веневитинова («Поэт»), Хомякова («Поэт»), Туманского («Поэзия»).
Теме поэта были посвящены и некоторые стихотворения Пушкина («Поэт», «Чернь»), в которых «любомудры» узрели ответ на свои требования «чистого искусства». Пушкин был прав, защищая независимость искусства от посягательств двора и светской черни, и в то же время не прав: он развил тему таким образом, что мог дать повод сделать ошибочный, чуждый ему самому вывод о якобы абсолютной независимости творчества поэта от жизни. Это очень хорошо показал Белинский в пятой статье о Пушкине.
Научный отдел журнала в 1827–1828 гг. наполнялся преимущественно статьями по философии, эстетике, теории и истории изящных искусств. Серьезные фундаментальные исследования, рассчитанные на специалистов, были написаны трудным языком и скорее имели значение для развития гуманитарных наук, чем для журналистики. К числу наиболее крупных работ, в которых рассматривались и развивались основные принципы роматической эстетики, основанной на идеалистической философии Шеллинга, следует отнести статьи Шевырева «Разговор о возможности найти единый закон для изящного», где доказывалось, что чувство изящного «примиряет пас со всем миром», Титова «О романе как представителе образа жизни новейших европейцев», «Несколько мыслей о зодчестве», В. Одоевского «Парадоксы об искусстве», Веневитинова «Три единства в драме» и др. Печатались также переводы из трудов Г. Аста «Основные начертания эстетики», А. Шлегеля «Лекции о драматическом искусстве», был опубликован перевод статьи Гете «Об истине и правдоподобии в искусстве».
С 1829 г. в связи с отъездом за границу главных сотрудников «Московского вестника» – Шевырева, И. Киреевского, Рожалина – отдел науки наполняется историческими исследованиями Погодина и публикациями архивных материалов. Статьи Погодина отличались неимоверной сухостью изложения и никак не подходили для научно-литературного журнала.
Отдел критики не занимал в «Московском вестнике» видного места. В нем редко печатались разборы современных произведений, а библиография вовсе отсутствовала. Наибольший интерес представляли статьи И. Киреевского «Нечто о характере поэзии Пушкина», С. Аксакова о романе Загоскина «Юрий Милославский», подробный разбор В. Ушаковым романа Булгарина «Дмитрий Самозванец» и Погодиным – романа В. Скотта «Веверлей». Критические статьи писались в довольно спокойном тоне, анализу текста обычно предшествовало пространное теоретическое введение об отдельных проблемах художественного творчества, выдержанное в соответствии с романтическими взглядами на искусство.
Острых полемических выступлений в «Московском вестнике» было очень мало; полемика велась по мелочам – и прежде всего с «Московским телеграфом», с изданиями Булгарина и Греча. «Телеграф» отталкивал сотрудников «Московского вестника» своей антидворянской направленностью, острой полемичностью и борьбой с «чистым искусством»; к тому же они никак не могли простить Полевому его занятий русской историей и суровых отзывов об исторических сочинениях Погодина. Булгарина и Греча сотрудники «Московского вестника» осуждали как недостаточно талантливых писателей и защитников «торгового» направления в журналистике. Политическая позиция «Северной пчелы» и «Сына отечества» в суждениях «Московского вестника» вообще не затрагивалась.
На первых порах в «Московском вестнике» принял участие Пушкин. Он рассчитывал изменить направление журнала и вывести его за рамки идеалистической эстетики. Но «любомудры» не пошли за Пушкиным, и в письме Дельвигу от 2 марта 1827 г., иронизируя по поводу погружения «Московского вестника» в философические отвлеченности, он замечал: «Ты пеняешь мне за «Московский вестник» и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать – все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями... А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают». В 1828 г. поэт отошел от этого журнала.
Руководители «Московского вестника» надеялись на тираж в 1200 экземпляров, а он едва достигал 500–600 экземпляров, да и эта цифра удерживалась ненадолго; к 1829 г. число подписчиков сократилось до 250 человек. А в следующем году Погодин закончил издание журнала по причине их полного отсутствия.
Белинский указывал в «Литературных мечтаниях», что хотя «Московский вестник» отличался и умом, и талантом, но ему недоставало «сметливости и догадливости», т.е. способности стать журналом, отвечающим потребностям современности: «В эпоху жизни, в эпоху борьбы и столкновения мыслей и мнений, он вздумал наблюдать дух какой-то умеренности и отчуждения от резкости в суждениях и, полный дельными и учеными статьями, был тощ рецензиями и полемикой, кои составляют жизнь журнала, был беден повестями, без коих нет успеха русскому журналу».
После прекращения «Московского вестника» его участники начали сотрудничать в двух новых московских изданиях – в «Телескопе» Н.И. Надеждина и в «Европейце» И.В. Киреевского.
«Европеец» был создан в 1832 г. одним из «любомудров» – И.В. Киреевским как ежемесячный «журнал наук и словесности». В число сотрудников намечались Погодин, Шевырев, Хомяков и их единомышленники. Но «Европеец» на втором номере был закрыт.
Поводом к запрещению послужила программная статья Киреевского «Девятнадцатый век», напечатанная в двух номерах журнала. Третье отделение, которое с 1830 г. получало для более строгого просмотра и наблюдения за цензурой все периодические издания, обнаружило в этой статье крамольные и чуть ли даже не революционные идеи.
Свою статью Киреевский посвятил вопросам просвещения и рекомендовал в этой области не оглядываться на старое, так как России «нужно усвоить новое просвещение», которое «противуположно старому и существует самобытно». «Просвещение», за которое ратовал Киреевский, было истолковано как европейское, проникнутое революционными идеями; обратили внимание и на то, что журнал называется «Европейцем». Получилось, что будто бы Киреевский советует подражать Западу, принимает Июльскую революцию во Франции и желает революции для России. Николай I так и заявил, что Киреевский «под словом «просвещение» понимает «свободу», что «деятельность разума» означает у него «революцию», а «искусно отысканная середина» не что иное, как «конституция» . Внимание правительства привлекла также помещенная в №1 статья Киреевского «Горе от ума» на московском театре», в которой издатель «Европейца» утверждал, что расположение России к иностранцам «без всякого сомнения и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия». Во главе государственного управления России тогда стояло много иностранцев (например, А.X. Бенкендорф был начальником Третьего отделения и шефом жандармов, К.А. Ливен – министром народного просвещения, К.В. Нессельроде – министром иностранных дел, Е.Ф. Канкрин – министром финансов и т.д.). Поэтому в словах Киреевского усмотрели антиправительственный дух; Николай I определил их как «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев».
За Киреевским был установлен полицейский надзор, его переписка проверялась, ежегодно в отчетах Третьего отделения царю сообщались сведения о нем. В действительности же Киреевский меньше всего думал о революции. Если бы жандармы внимательно прочитали начало статьи, помещенное в первом номере журнала, они увидели бы, что Киреевский под «новым просвещением» понимал не свободу ума, а тесную связь с религией; он требовал «большего сближения религии с жизнью людей и народов». Очевидно, дальше «Европеец» развивал бы те же идеи мистического идеализма и романтизма, опирающиеся на философское откровение Шеллинга, что и «Московский вестник».
После катастрофы с «Европейцем» бывшие «любомудры» укрепились в «Телескопе» Надеждина; они сотрудничали там вплоть до 1835 г., когда им удалось приобрести собственный журнал – «Московский наблюдатель».
«ТЕЛЕСКОП» И «МОЛВА». П.И. НАДЕЖДИН – ИЗДАТЕЛЬ И КРИТИК
Второй после Н.А. Полевого крупный деятель русской журналистики, вышедший не из дворянской среды, Николай Иванович Надеждин, родился в 1804 г. в семье сельского священника Рязанской губернии, учился в семинарии и в 1824 г. окончил Московскую духовную академию со степенью магистра богословских наук. Затем он в течение двух лет был профессором русской и латинской словесности Рязанской семинарии, но тяготился службой и вышел в отставку. Решив посвятить себя научной деятельности, Надеждин переехал в Москву. Молодому разночинцу не удалось определиться в гражданскую службу, и он вынужден был кормиться частными уроками и переводами.
В 1828 г. Надеждин познакомился с М.Т. Каченовским, профессором Московского университета по кафедре древней русской истории и издателем-редактором журнала «Вестник Европы». Каченовский был поражен эрудицией молодого ученого, его глубокими знаниями европейских литератур и языков, в том числе древних, ввел его в университетские круги и привлек к участию в журнале. Надеждин напечатал в «Вестнике Европы» несколько статей по философии и истории, ряд отзывов на литературные произведения. Громкую известность, граничащую со скандалом, Надеждину принесли острые, живые статьи-фельетоны, которые он печатал за подписью «Экс-студент Никодим Надоумко». Эти фельетоны были объединены образом автора – бывшего студента Никодима Аристарховича Надоумко, который живет уединенно в Москве, в переулке на Патриарших прудах, в бедной каморке на третьем этаже. Статьи написаны в форме разговоров Надоумко с поэтами-романтиками Тленским и Флюгеровским, отставным университетским корректором Пахомом Силычем и другими персонажами.
К числу наиболее нашумевших фельетонов Надеждина относятся «Литературные опасения за будущий год» («Вестник Европы», 1828, №21, 22 ), «Сонмище нигилистов» (1829, №1, 2), рецензии на «Бал» Баратынского и «Графа Нулина» Пушкина (1829, №2, 3), на «Полтаву» Пушкина (1829, №8, 9) и седьмую главу «Евгения Онегина» (1830, №7). Уже первая статья удивила читателей не только своим содержанием, но и формой. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы» писал о ней: «Необычайна была и вся внешность статьи, наполненной латинскими фразами, латинскими, немецкими и английскими стихами, усеянной упоминаниями об известных и малоизвестных исторических именах и фактах, проникнутой стремлением к неведомому тогда у нас юмору. Но нелепее всего показалось самое направление статьи: в ней доказывалось, что блестящая, по-видимому, тогдашняя литература наша в сущности представляет очень мало утешительного; что лучшие наши тогдашние поэты не выдерживают критики, потому что таланты их не развиты ни образованием, ни жизнью, так что сами они не знают, как, что, зачем и почему они пишут» (III, 142).
Действительно, основной тезис критических статей-фельетонов Надеждина в «Вестнике Европы» гласит: у нас нет литературы, и происходит это потому, что современная литература романтическая, а романтизм не может служить основой истинной литературы. Всю силу своего полемического таланта Надеждин направляет на борьбу с романтизмом, на остроумное, подчас довольно грубое, развенчание нелепостей модных произведений романтиков. В этом смысле выступления Надеждина оказались полезными для русской литературы: они расчищали путь реалистическому искусству. Но позиции, с которых Надеждин осуждал романтизм, это «чадо безверия и революции», были реакционными. Надеждин вменял в вину романтизму его стремление рисовать темные стороны жизни, будить в человеке чувства сомнения и тревоги. Поэт должен изображать не то, что тревожит, ожесточает человека, а то, что радует, веселит его.
Критик резко нападал на Пушкина, которого не отделял от эпигонов романтизма.
Положительная программа Надеждина в вопросах литературы и искусства отличалась крайней противоречивостью. Это отметил Белинский, сказав, что между «воззрениями» Надеждина и их «приложением» содержится «явное противоречие» (V, 213). Чернышевский, ценивший заслуги Надеждина в развитии русской критики, также указывал, что его суждения «представляют странный хаос, ужасную смесь чрезвычайно верных и умных замечаний с мнениями, которых невозможно защищать, так что часто одна половина статьи разрушается другой половиною» (III, 225).
Надеждин высказал очень смелую для своего времени мысль о тесной связи поэзии с жизнью, о праве поэта изображать все стороны жизни. «Где жизнь, там и поэзия», «пусть поэзия изображает нам верно то, что видит и слышит в природе», – неоднократно повторял Надеждин. Требуя «верности» изображения, Надеждин выступал против романтического субъективизма и как будто намечал пути к созданию реалистической эстетики. Но при этом, явно противореча себе, он признавал в искусстве только «светлое», «возвышенное» и «нравственное», т.е. не расширял, а сужал сферу искусства, допуская изображение жизни только с парадной («светлой») стороны.
Сказав, что поэзия нового времени не будет ни классическою, ни романтическою, Надеждин, однако, не сумел точно определить, какой же она должна быть в действительности. И не сделал он этого по той причине, что не видел в тогдашней русской литературе реальных сил, которые могли бы обеспечить движение вперед. В «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский совершенно верно определил историческую роль Надеждина, которая состояла в том, что он был талантливый, смелый отрицатель, а не созидатель: роль созидателя выполнил только Белинский, многим обязанный эстетической мысли Надеждина. Поэтому Чернышевский и назвал его «образователем автора статей о Пушкине».
Надеждин попытался поставить литературную критику на твердую философскую основу; правда, эта основа у него, как последователя Шеллинга, была идеалистической. Он стремился понять природу художественного произведения, определить существо художественного метода. Значительно опережая своих современников, Надеждин, по словам Чернышевского, «заговорил о таких вещах, о которых до него и не слыхивали: об идее, как душе художественного создания, о художественности, как сообразности формы с идеею и т.д. и т.д.» (III, 160). Этим он частично подготавливал первые литературно-критические статьи Белинского. Заявив, что по самой своей природе художественное произведение должно не «доказывать», а «показывать», Надеждин начал борьбу, продолженную впоследствии Белинским, против абстрактного дидактизма и морализирования в искусстве.
Взгляды, высказанные в критических фельетонах Надеждина, были развиты и обстоятельно аргументированы им в докторской диссертации «О начале, сущности и участии поэзии, романтической называемой». Блестяще защитив диссертацию при Московском университете, Надеждин с 1831 г. был зачислен ординарным (штатным) профессором университета по этико-филологическому отделению. Со второго семестра 1831–1832 учебного года он приступил к чтению лекций по теории изящных искусств, логике и археологии. Лекции Надеждина пользовались огромным успехом, их слушали Станкевич, Огарев, К. Аксаков, Гончаров. Белинский, исключенный из университета в сентябре 1832 г., успел посетить несколько лекций Надеждина.
Широко развернувшаяся преподавательская деятельность в университете не отвлекла Надеждина от занятий журналистикой. С 1831 г., когда из-за отсутствия подписчиков прекратился «Вестник Европы», в котором Надеждин сотрудничал в течение трех лет, он сам начинает выпускать два периодических издания – журнал «Телескоп» и при нем газету «Молва» (выходили до 1836 г.).
«Телескоп» был создан как «журнал современного просвещения», «Молва» – как «газета мод и новостей». «Телескоп» издавался два раза в месяц (в 1834 г. еженедельно), «Молва» – еженедельно, два и три раза в неделю, причем то в формате журнала – в восьмую долю листа, то в формате газеты – в четвертую долю листа, с разделением газетной полосы на две колонки, с «подвалом». Содержание и структура «Телескопа» и «Молвы» за шесть лет их издания также не оставались неизменными, но, как правило, серьезный материал помещался в «Телескопе», а более легкий – в «Молве», где также печаталось описание модных туалетов с приложением картинки мод.
Обычно шестилетнюю историю «Телескопа» и «Молвы» (январь 1831 – октябрь 1836) делят на три периода. Первый период охватывает четырехлетие с небольшим, когда во главе изданий стоял Н.И. Надеждин и единолично ведал делами редакции (до его отъезда за границу 8 июня 1835 г.); второй период – когда журнал временно выходил под редакцией В.Г. Белинского (с июня до середины декабря 1835 г.); третий период – вновь редакция Надеждина, но при ближайшем сотрудничестве Белинского (до запрещения изданий в связи с опубликованием в «Телескопе» «Философического письма» П.Я. Чаадаева)[34].
Принимая эту периодизацию, следует, однако, учитывать, что в августе – сентябре 1834 г. Надеждин по поручению университета ездил ревизовать учебные заведения в Тульской и Рязанской губерниях; в течение этого времени Белинский был фактическим редактором «Телескопа» и вместе с другим сотрудником, своим товарищем по университету В.С. Межевичем, редактировал «Молву». В конце 1834 г. Надеждин вообще передает «Молву» в ведение Белинского. Что касается «Телескопа», то хотя он официально перешел под редакцию Белинского только с седьмого номера за 1835 г., однако уже с начала 1835 г. на нем лежали все хлопоты по журналу. Надеждин решил сделать «Телескоп» органом «современного просвещения». Но поскольку основой просвещения и образования Надеждин считал философию и изящные искусства, – «полнейшим и торжественнейшим откровением жизни представляются всегда искусства», – он придал своему научно-литературному журналу философско-эстетическую направленность.
В «Телескопе» были следующие постоянные отделы: «Науки», «Изящная словесность», «Критика» (в некоторые годы вместе с библиографией), «Современные летописи», «Смесь». Самое большое внимание уделялось научному отделу. Каждый номер открывался статьей по философии, эстетике, истории, географии, естественным наукам – с преимущественным вниманием к их теоретическим основам, а не к практическому применению, – по истории и теории литературы. В этом отделе участвовали, кроме самого Надеждина, многие профессора и преподаватели Московского университета – историк М.П. Погодин, историк и юрист Ф.Л. Морошкин, физик и философ М.Г. Павлов, профессор естественных наук М.А. Максимович, историк и теоретик литературы С.П. Шевырев и др. Публиковалось также много научных статей, извлеченных из иностранных журналов: например, в переводе Н.П. Огарева вышла работа Кузена «Современное назначение философии», в переводе В.С. Межевича – «Суждение Шеллинга о философии Кузена» и т.д.
Научный отдел был в «Телескопе» лучше, чем в других журналах. Правда, далеко не все сотрудники журнала обладали способностью популяризировать достижения наук, поэтому в большей своей части научные статьи были интересны только для специалистов. Сухость, чрезвычайная наукообразность материалов этого отдела «Телескопа» мешала стать ему массовым изданием.
Хотя журнал Надеждина был назван техническим словом «телескоп», он, в отличие от «Московского телеграфа» Полевого, почти не давал ни технической, ни экономической информации. Например, в течение всего 1831 г. были напечатаны только две экономические статьи: «Происхождение, возрастание и упадок голландской торговли» (№2–3) и «Мысли о причинах упадка кредита в дворянском сословии и средствах к восставлению оного» (№21).
Большое место в критическом отделе «Телескопа» занимали пространные отзывы и разборы научных сочинений, особенно по вопросам философии, эстетики, истории.
В художественном отделе печатались повести и отрывки из романов Погодина, Загоскина, Лажечникова, Н.Ф. Павлова, Квитки-Основьяненко, И.И. Панаева и других, стихотворения Шевырева, Хомякова, К. Аксакова, Тютчева и различных малоизвестных поэтов. Среди переводов наиболее широко – четырнадцатью повестями – были представлены произведения Бальзака.
Как и в «Вестнике Европы», Надеждин в «Телескопе» и «Молве» пишет о том, что грядущее искусство не будет ни классическим, ни романтическим, а соединит черты того и другого. Только теперь в качестве определяющего признака «истинного» искусства Надеждин выдвигает «народность». Но его понятие народности очень противоречиво и далеко от того, как понимал народность в 1830-е годы просветитель-демократ Белинский.
Надеждин выступал против аристократического, узко замкнутого, салонного искусства, истоками своими восходящего к западной культуре, преимущественно к французскому классицизму, против подражания – за самобытное, народное искусство. Он с удовлетворением отмечал, что «наша словесность мало-помалу выбралась из гостиных» и перестает быть «барщиною европейской». Надеждина радует стремление многих современных писателей: Крылова, Загоскина, Гоголя как автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки», даже Булгарина – рисовать картины народной жизни. К числу «народных писателей» Надеждин относил и Пушкина, но только как автора «Бориса Годунова». Уже самое сочетание имен людей, различных по своим общественным и литературным взглядам и творческой манере, убеждает, что Надеждин под народностью понимал «простонародность», изображение «русских картин русской жизни». Вскоре Белинский разъяснит, что дело не только в «предмете» изображения, но во «взгляде» на этот предмет: поэт может быть истинно народным, изображая не только русский быт и нравы.
Самое понимание народности Надеждин не отрывал от уваровской формулы «православие, самодержавие и народность». Как бы подводя итог своим рассуждениям об отличительных особенностях русского просвещения и народности русской литературы, Надеждин заявлял в «Телескопе» в 1836 г.: «В основание нашему просвещению положены православие, самодержавие и народность. Эти три понятия можно сократить в одно относительно литературы. Будь только наша словесность народною, она будет православна и самодержавна» (№2).
Отдел «Современные летописи» включал статьи о современном состоянии наук и искусств в разных странах, информацию о развитии просвещения в России; в разделе «Знаменитые современники» печатались критико-биографические очерки западноевропейских ученых, литераторов, общественных деятелей.
В отличие от «Московского вестника», близкого по типу «Телескопу», журнал Надеждина не чуждался политики. Но поскольку права на политическую информацию «Телескоп» не имел, то свое отношение к современным проблемам Надеждин и его сотрудники высказывали в научных и литературно-критических статьях, в рецензиях и даже стихах. Наиболее часто этой цели служили материалы отдела «Современные летописи».
Общественная позиция «Телескопа» в первые годы его существования отчетливо проявилась в отношении к двум важнейшим политическим событиям: к Июльской революции 1830 г. во Франции и отзвукам ее в других странах Европы и к восстанию в Польше и Литве. В освещении и трактовке этих вопросов журнал Надеждина не расходился с официальной периодикой, и в частности с «Северной пчелой» Булгарина, со страниц которой на европейских революционеров и польских повстанцев непрерывно сыпались хулы и проклятия.
В 1831–1832 гг. в «Телескопе» была напечатана серия статей и заметок, в которых осуждались революционные события во Франции, приведшие к свержению Карла X, последнего представителя «законной» династии Бурбонов. Сотрудники «Телескопа» и «Молвы» не только возмущаются «безумством» французов, осмелившихся выступить против феодально-монархического правления, но и решительно осуждают французских поэтов-романтиков – Казимира Делавиня, Виктора Гюго, чьи произведения содержали одобрительные отклики на происходящие политические события. Борьба «Телескопа» и «Молвы» с романтизмом носит ярко выраженную политическую окраску.
Очень характерна для взглядов Надеждина его статья «Современное состояние сатиры во Франции» (1832, №6), большая часть которой посвящена творчеству Огюста Барбье. Помещение этой статьи иногда расценивают как проявление политического радикализма Надеждина и «реалистических принципов» его эстетики[35]. Вряд ли с этим можно согласиться. Барбье – революционный поэт Франции, он воспел героизм простого народа в революции 1830 г. и сурово осудил предательство буржуазии. Надеждин хвалит Барбье, но отнюдь не за его политический радикализм. Критик нашел в Барбье союзника для нападок на французскую буржуазию, только нападали-то они на нее с разных сторон: если Надеждин не мог простить буржуазии уничтожение во Франции феодальных порядков, то Барбье, напротив, обвинял буржуазию в трусости и непоследовательности, в предательстве интересов народа. Не следует забывать, что Надеждин хвалил не столько подлинного Барбье, сколько свое истолкование его творчества: он все время подчеркивал, что Барбье, разочаровавшись в революции, «не позволяет себе ни одного оскорбительного слова против Бурбонов», а Наполеона, напротив, «проклинает», что поэт «требует только от народа – добрых нравов, от людей, облеченных властью, – бескорыстия, от всех – религии: его «Ямбы» обрекают позору одну безнравственность». Так революционный поэт превращен Надеждиным в среднего буржуа-моралиста, порвавшего с революцией.
Не расходился Надеждин с официальным правительственным курсом и в трактовке польско-литовских событий 1830–1831 гг. «Телескоп» напечатал похвальную рецензию на русофильскую брошюру «Несколько замечаний на последнюю польскую революцию», изданную в Берлине и перепечатанную в России. В журнале появляются верноподданнические стихотворения, положительно оцениваются статьи и рассказы из других журналов, в которых сотрудники Надеждина усматривают близкие им тенденции.
Суждения «Телескопа» и «Молвы» о внутренней политике государства также показывали полную благонамеренность издателя: он не допустил ни одного критического замечания в адрес правительства или каких-либо казенных учреждений. Больше того, «Телескоп» и «Молва» называют «мудрым» николаевское царствование и рассматривают его как «средоточие» всех успехов России в «экономии и науках».
С самого начала «Телескоп» и «Молва» повели борьбу с «Московским телеграфом». Полевой характеризуется как антипатриот, обвиняется в космополитизме; старательно выбираются из «Московского телеграфа» все фразы, дающие повод заподозрить его издателя в недостаточной благонамеренности. Например, когда Полевой упрекнул Загоскина, автора романа «Рославлев», в «патриотическом хвастовстве Русью», Надеждин сразу же расценил эти слова как «дерзость» и выступил с отповедью вольнодумному журналисту: «Назвать хвастовством благородное одушевление русского, восхищающегося славою и величием своего отечества!!! Нет, это уже выше всякой меры!» (1831, №14).
Нападки на Полевого как журналиста, критика, историка, беллетриста продолжались в изданиях Надеждина вплоть до 1835 г.: отношение к Полевому меняется только после того, как во главе «Телескопа» и «Молвы» становится Белинский. Что касается самого Надеждина, то во время следствия в 1836 г., после закрытия журнала и газеты, он в доказательство преданности монарху приводил свои резкие выступления против «Московского телеграфа» и его издателя.
Но если Надеждин прочно стоял на позициях официальной народности, как можно объяснить постоянную полемику его изданий с Булгариным и Гречем? Во-первых, в целях сохранения своего авторитета как профессора Московского университета Надеждин Должен был отражать многочисленные атаки Булгарина и Греча, которые видели в Надеждине одного из своих конкурентов на журнальном поприще. Во-вторых, издания Надеждина, как в свое время «Московский вестник», больше нападали на дух наживы и предпринимательства, свойственный «Северной пчеле» и «Сыну отечества», на нехудожественность, открытый дидактизм, «нравоучительность» беллетристических произведений Булгарина и Греча, чем на реакционную политическую линию их писательской и журналистской деятельности.
Полемикой Надеждина с Булгариным воспользовался Пушкин, чтобы напечатать в «Телескопе» в отделе «Смесь» (1831, №13 и 15) за подписью «Феофилакт Косичкин» два свои памфлета: «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «О мизинце г. Булгарина и о прочем»[36]. Однако помещение пушкинских памфлетов в «Телескопе» не дает оснований утверждать, что будто бы «в эту пору сложился союз Надеждина и Пушкина в борьбе против Булгарина»[37]. Правильнее говорить не о «союзе», а лишь о временном соглашении, поскольку в борьбе с Булгариным и Гречем Надеждин и Пушкин преследовали разные цели: Надеждин – литературно-эстетические, Пушкин – политические.
В 1831 г. Надеждин решительно меняет свое отношение к творчеству Пушкина: если в «Вестнике Европы» в 1828–1830 гг. поэт был основной мишенью его злобных выпадов, то в «Телескопе» Надеждин печатает положительную рецензию на «Бориса Годунова» и хвалебный отзыв о стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Ни одного критического замечания в адрес Пушкина не встречается на страницах изданий Надеждина в течение всего года. Но это не значит, что он понял реалистическую основу его творчества. Совсем нет: Надеждин «признал» Пушкина, рассчитывая, что дальнейшее творческое развитие поэта пойдет по линии освоения той «народности», за которую ратовал сам Надеждин.
Однако этого не произошло, и с 1832 г. в «Телескопе» и «Молве» вновь начинаются нападки на Пушкина. В №9 журнала Надеждин напечатал свою объединенную рецензию на последнюю главу «Евгения Онегина», третью часть «Стихотворений» Пушкина и «Стихотворения» молодого поэта Виктора Теплякова. Сочетание этих имен проведено критиком умышленно: по мнению издателя «Телескопа», каждый год в жизни Пушкина свидетельствует об «ощутительном упадании поэта», а талант Теплякова, напротив, мужает и «обещает в себе достойное продолжение таланта Пушкина» и может даже превзойти его «великолепием и пышностью поэтического убранства».
Политическая платформа «Телескопа» и «Молвы» за 1831 г. вызвала полное одобрение правительства. Царь даже пожелал подписаться на эти издания, о чем Надеждин с радостью сообщил читателям. Однако в последующие годы журнал Надеждина, несмотря на его благонамеренность, стал вызывать подозрения. Например, летом 1832 г. Николай I обратил внимание на переводную статью «Тирольца», где сочувственно говорилось об Андреасе Гофере, герое тирольской партизанской войны 1809 г. (№3). Затем Надеждину было сделано несколько замечаний за «вредное» направление «Телескопа» и нападки на «личности», которые будто бы содержались в статьях издателя.
В 1833 г. Надеждин произвел новую размежевку материала между «Телескопом» и «Молвой». В «Молву» отходят стихотворения, рецензии и библиографические отзывы, в «Телескопе» несколько сокращается отдел научных статей. Стремясь сделать журнал более доступным читателям, Надеждин усиливает отдел художественной прозы, преимущественно переводной.
Однако видимое благополучие в изданиях Надеждина продолжалось недолго: уже через год «Телескоп» и «Молва» начали заметно ухудшаться качеством печатаемых материалов. С начала 1834 г. «Молва» стала выходить объединенно с «Телескопом» как приложение к нему, и текст ее состоял из переводов повестей, пустых заметок в разделе «Смесь» и рассказов о путешествиях. «Телескоп» также наполнялся переводными произведениями.
Издатель, занятый службой, не мог уделять достаточного внимания журналу. Кроме лекций в университете, Надеждин как член училищного комитета должен был ревизовать учебные заведения московского округа, подолгу отлучаясь из города. В качестве секретаря Совета университета он готовил материал «Ученых записок», созданных при Московском университете в июле 1833 г. В них были обязаны принимать участие профессора и адъюнкты – и Надеждин лишился многих авторов статей для «Телескопа» и «Молвы». Большая группа сотрудников Надеждина, пришедших из «Московского вестника» и «Европейца» – Шевырев, Погодин, И. Киреевский, Андросов, Хомяков, Языков, Н. Павлов, Мельгунов – еще летом 1834 г. решила «отколоться» от Надеждина и основать собственный журнал «Московский наблюдатель». Надеждин даже сам думал оставить падающий во мнении читателей «Телескоп» и взять на себя роль главного редактора нового журнала, однако организаторы «Московского наблюдателя» отказались от его участия.
Таким образом, к осени 1834 г. Надеждину нужно было либо прекратить выпуск «Телескопа» и «Молвы», либо ввести в них освежающую струю – привлечь нового сотрудника, способного оживить умирающие издания и не связанного служебными отношениями с университетом. Таким сотрудником для Надеждина мог быть только Белинский, который уже полтора года участвовал в «Телескопе» и «Молве» как переводчик и в августе – сентябре 1834 г. успешно заменял Надеждина на посту редактора «Телескопа». Обдумав дело, Надеждин разрешил публикацию в «Молве» первой оригинальной работы Белинского «Литературные мечтания». Правда, Надеждин старался сдерживать Белинского и помещал его статьи и заметки только в «Молве»; в «Телескопе» Белинский начал выступать только с середины 1835 г., когда издатель уехал за границу.
Надеждин не мог не оценить ту спасительную роль, которую сыграли «Литературные мечтания» в судьбе его журнальных предприятии, и, оставив за собой руководство «Телескопом», с конца 1834 г. передает «Молву» в ведение Белинского, который становится, по существу, неофициальным редактором «Молвы» и ее основным сотрудником.
В 1835 г. «Молва» вновь начала выходить самостоятельно, отдельно от «Телескопа», в формате газеты (четвертая доля листа, две колонки); в ней появились постоянные отделы, причем основным был отдел «Литературная хроника». Белинский в особом примечании к «Литературной хронике» в №1 «Молвы», признав справедливость прежних неудовольствий читателей «бедностью библиографических известий» в «Молве», обязуется расширить отдел и придать библиографическим материалам «Молвы» большую объективность и принципиальность: «В наступившем году «Литературная хроника» будет по возможности полною... Но заранее просим извинения у гг. сочинителей, переводчиков и издателей, «Молва» принимает девизом своей «Литературной хроники» стих Державина: «Стоять – и правду говорить!..» (XIII, 270).
Что касается «Телескопа», то первые шесть номеров за 1835 г., подготовленные при Надеждине, были по-прежнему скучны. Решительные изменения к лучшему в «Телескопе» произошли после отъезда Надеждина за границу, где он провел время с июня по декабрь 1835 г., оставив Белинского работать вместо себя.
В отсутствие Надеждина Белинский выпустил шесть номеров «Телескопа» и двадцать шесть – «Молвы». К сотрудничеству он привлек своих друзей по кружку Н.В. Станкевича – М.А. Бакунина и В.П. Боткина, а также молодых поэтов – А.В. Кольцова, В.И. Красова, К.С. Аксакова, беллетриста П.Н. Кудрявцева и др.
При Белинском заметно усилился интерес «Телескопа» к вопросам политико-экономическим: почти в каждом номере печаталась статья на экономическую тему. Но больше всего оживлению «Телескопа» способствовали работы самого критика. При Белинском усиливается борьба «Телескопа» и «Молвы» с реакционной периодикой, появляются положительные отзывы о Н. Полевом.
Надеждин, вернувшись в Москву, не противился тому направлению, которое придал Белинский его изданиям. Очевидно, это объяснилось тем, что, порвав с университетом, – Надеждин вышел в отставку перед поездкой за границу, – он чувствовал себя более независимым. В 1836 г. Надеждин вместе с Белинским ведет полемику с «Московским наблюдателем» как изданием светским, аристократическим, довольно строго оценивает книгу Шевырева «История поэзии» и вообще поддерживает полемический пыл своего молодого сотрудника.
Можно было предполагать, что «Телескоп» поднимется во мнении читателей и с 1837 г. тираж его возрастет; до этого журнал печатался в 500–800 экземплярах. Но этого не произошло: за напечатание в №15 журнала «Философического письма» П.Я. Чаадаева «Телескоп» и «Молва» в октябре 1836 г. подверглись запрещению. Чаадаев официально был объявлен сумасшедшим, Надеждина, который поместил «Письмо» не из солидарности с автором, а для оживления журнала, как дискуссионный материал, сослали в Усть-Сысольск и затем перевели в Вологду, а цензора А.В. Болдырева, пропустившего «Письмо», отстранили от должности.
«Философическое письмо» Чаадаева, проникнутое глубоким пессимизмом, неверием в великую историческую роль России и русского народа, содержало резкий протест против показного казенного «благополучия», гневное осуждение всей феодально-крепостнической системы с ее жестокостью, тиранией, насилием. В «Былом и думах» (глава 30) Герцен определил «Философическое письмо» как «выстрел, разразившийся в темную ночь», от которого «надобно было проснуться». По словам Герцена, «Письмо» Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию. «Оно имело полное право на это».
Во время истории с «Философическим письмом» Белинского не было в Москве: в конце августа он уехал в имение Бакуниных Прямухино. В его квартире был произведен обыск, изъяты некоторые бумаги, и когда в ноябре Белинский возвращался в Москву, его задержали на заставе. Но ничего компрометирующего у Белинского не отыскалось, и он больше не привлекался к делу о «Философическом письме».
Запрещение «Телескопа» и «Молвы» прервало развернувшуюся журнально-критическую деятельность Белинского почти на полтора года – до марта 1838 г., когда в его руки перешел журнал «Московский наблюдатель».
Что касается Надеждина» то по возвращении из ссылки он некоторое время жил в Одессе, принимал участие в работах Общества любителей истории и древностей. Потом Надеждин поселился в Петербурге и с 1843 г. до самой смерти, последовавшей в 1856 г., редактировал «Журнал министерства внутренних дел», где напечатал много серьезных научных статей по географии, этнографии и статистике России. Исполняя поручение министерства, он занимался также изучением жизни и быта раскольников и опубликовал несколько исследований на эту тему.
ЖУРНАЛИСТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В.Г. БЕЛИНСКОГО В 1830-е ГОДЫ
Место Белинского в истории русского освободительного движения с исчерпывающей полнотой определено В.И. Лениным в статье «Из прошлого рабочей печати в России». В.И. Ленин писал: «Предшественником полного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении был еще при крепостном праве В. Г. Белинский»[38].
Несмотря на то, что Белинский жил и действовал в дворянский период русского освободительного движения, – он умер в 1848 г., – самим содержанием, направлением своей деятельности он намечал уже новую эпоху – эпоху разночинцев, революционеров-демократов. Белинский был зачинателем революционно-демократических традиций в русской философии, эстетике, социологии, истории и теории литературы, в журналистике и литературной критике.
Белинский открыл новую страницу в русской журналистике и как практик, который всю свою жизнь отдал работе в периодической печати, и как теоретик, создавший стройную систему взглядов по вопросам журналистики – свой журналистский кодекс, и как историк, наметивший методологические принципы изучения периодики прошлого, которые нашли дальнейшее развитие в историко-журналистских работах Чернышевского и Добролюбова.
Из всего того, что было напечатано Белинским, только три произведения увидели свет не на страницах периодики – книга «Основания русской грамматики» (М., 1837), брошюра «Николай Алексеевич Полевой» (Спб., 1846) и работа «О жизни и сочинениях Кольцова», напечатанная в качестве вступительной статьи в однотомнике «Стихотворений» поэта (Спб., 1846). Все остальные печатные выступления Белинского (числом более тысячи) появились на страницах журналов и газет. «Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок», – решительно заявлял Белинский в письме к В.П. Боткину 14 марта 1840 г., подчеркивая свою кровную, неразрывную связь с журналистикой.
Белинский не только сотрудничал в периодике; многие годы он выступал как фактический редактор и руководитель изданий. В Москве Белинский в 1835 г. редактировал журнал «Телескоп» и газету «Молва», в 1838–1839 гг. руководил журналом «Московский наблюдатель». В Петербурге, куда Белинский переехал в октябре 1839 г., он стоял во главе журналов «Отечественные записки» и «Современник» как основной сотрудник отделов критики и библиографии и неофициальный редактор.
Белинский потому так прочно связал свою жизнь с журналистикой, что в то время, при полном отсутствии политических свобод, журналистике принадлежала первенствующая роль в распространении передовых общественно-политических, научных и эстетических идей. «Для нашего общества журнал – все,... нигде в мире не имеет он такого важного и великого значения, как у нас», – настоятельно доказывал критик (XI, 566).
В Белинском удачно сочеталось ясное понимание необходимости и полезности журналистской деятельности с его талантом и личной склонностью к этому роду занятий. «Журналисты, как и поэты, родятся и бывают ими по призванию», – писал Белинский в «Литературных мечтаниях». И сам он являл собой пример такого журналиста. Его отличала подлинная «страсть к журналистике», любовь к срочной журнальной работе, несмотря на то, что этот изнурительный труд пагубно отражался на его слабом здоровье: Белинский страдал туберкулезом легких. «Во время усиленной работы я чувствую себя даже здоровее, крепче, сильнее, бодрее и веселее, чем в обыкновенное время», – говорил Белинский (XII, 404). Писал он с лихорадочной быстротой, очень легко, без помарок и переделок: чувствуется, что мысль ясна автору, он сразу находит способы ее выражения.
В журналах Белинский выступал преимущественно как литературный критик, как историк и теоретик литературы, и не потому, что критика была его истинным и исключительным призванием, а потому, что в эпоху 1830–1840-х гг. в печати можно было толковать только о литературе: согласно цензурным правилам, даже простые информации о внутренней политике России не допускались на страницы частных изданий. Доведенный до отчаяния необходимостью «рабьего молчанья», Белинский жаловался друзьям:
«Да и если бы знали вы, какое вообще мученье повторять зады, твердить одно и то же – все о Лермонтове, Гоголе и Пушкине; не сметь выходить из определенных рам – все искусство да искусство! Ну какой я литературный критик! Я рожден памфлетистом – и не сметь пикнуть о том, что накипело в душе, отчего сердце болит!».
Он придавал большое значение своим полемическим выступлениям в печати. «Я в мире боец, – неоднократно повторял Белинский. – Я больше горжусь, больше счастлив какою-нибудь удачною выходкою против Булгарина, Греча и подобных сквернавцев, нежели дельною критическою статьею» (XI, 503).
Начав как литературный критик, Белинский с течением времени расширяет пределы литературной критики, все чаще в своих статьях затрагивает волнующие современников общественные темы, проявляет «страстное вмешательство во все вопросы» (Герцен). Это стало возможным для Белинского, во-первых, потому, что в 1840-е годы он преодолевает многие свои заблуждения и ошибки и твердо становится на позиции материализма, революционного демократизма и социализма. Во-вторых, постоянно сотрудничая в периодических изданиях, Белинский приобрел богатый опыт и навыки в обходе цензуры, в уменье намеками и недомолвками говорить с «проницательным читателем» по вопросам, выходящим за пределы литературы и искусства; читатели же к середине 1840-х годов были уже подготовлены, приучены им к чтению «между строк», к пониманию «эзопова языка». Когда, например, они встречали в статье Белинского «Литературные и журнальные заметки», напечатанной в «Отечественных записках» в конце 1843 г., слова «смелостью доходят люди до сознания новых истин, смелостью движется общество» (VIII, 37), то совершенно точно могли понять, о какого рода смелости в данном случае идет речь.
Путь Белинского от литературной критики к критике литературно-публицистической хорошо определил Чернышевский, который писал в восьмой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы»: «Мы можем видеть, как расширяется круг предметов, говорить о которых Белинский считает своею главною обязанностью, и как чисто литературный взгляд его все более и более оживляется, соединяясь с заботою о других потребностях общества, как самая литература все яснее и яснее является Белинскому служительницею интересов не столько искусства, сколько общества» (III, 275).
Осуществив органическое сочетание литературной критики с публицистикой, Белинский подготовил дальнейшее развитие русской критики, открыл дорогу Чернышевскому, Добролюбову, Писареву.
Белинский был не только критиком-публицистом, но и критиком-художником, поднявшим литературную критику на уровень подлинного искусства. Никто из современных Белинскому критиков (за исключением Пушкина) не обладал таким тонким эстетическим чувством, таким даром художественного, образного мышления. Не только современников Белинского, но и читателей последующих поколений поражает его способность чувствовать и понимать искусство, до малейших тонкостей постигать художественные особенности анализируемого произведения.
Еще будучи студентом Московского университета, Белинский выступил в печати как поэт и критик-полемист.
В малозаметной московской газетке «Листок» было помещено стихотворение Белинского «Русская быль» (1831, №40–41), написанное под сильным влиянием русских народных песен и романтических баллад. В том же «Листке» Белинский опубликовал свою первую литературно-критическую работу – рецензию на анонимную брошюрку о трагедии Пушкина «Борис Годунов» (№45). Белинский резко обрушивается на современную ему журнальную критику, оказавшуюся неспособной понять и правильно оценить пьесу. С тонкой иронией отзывается он о статье Надеждина, посвященной пушкинской трагедии. Сказав, что «в одном только «Телескопе» «Борис Годунов» был оценен по достоинству», Белинский объяснил, что это сделано Надеждиным скорее по тактическим соображениям, чем в результате глубокого постижения новаторства Пушкина – «только для того, что он, г. Надоумко, как сам признается, любит плавать против воды, идти наперекор общему голосу и вызывать на бой общее мнение».
Журнальная и литературно-критическая позиция Белинского находилась в тесной зависимости от его философских и общественно-политических взглядов.
Вся восемнадцатилетняя деятельность критика распадается на два периода: московский (1830-е годы) и петербургский (1840-е годы).
В 1830-е годы Белинский выступал как демократ, но демократ-просветитель; в это время он борется против крепостного права, за свободу человеческой личности, за счастье народа, но свои надежды возлагает на развитие просвещения и еще не говорит о революционном переустройстве общества. Как философ, Белинский стоит на идеалистических позициях, совершив переход от субъективного идеализма в середине 1830-х годов к объективному идеализму в конце периода. Однако есть все основания утверждать, что в 1830-е годы Белинский принимал идеализм не до конца, что в его философском мировоззрении были элементы материализма, которые, постепенно накопляясь, направляли развитие критика в сторону полного овладения материализмом. Именно последовательный демократизм и материалистические элементы мировоззрения даже при общей идеалистической позиции давали Белинскому возможность в 1830-е годы выдвигать такие положения, от которых он не отказался и впоследствии.
Уже в 1830-е годы Белинский начал создавать свою теорию реализма, разрабатывать основы подлинно демократической критики и журналистики. Борьбу с реакционной печатью вел Белинский всю жизнь.
В процессе поисков правильной теории Белинский в конце 1830-х годов пришел к временному «примирению» с действительностью, к признанию разумности всего существующего, к отрицанию всякого протеста. Опираясь на учение Гегеля, он доказывал, что историческое развитие общества происходит по определенным законам, не зависящим от человека и возникающим в результате внутренней необходимости. А раз общество развивается этим путем, значит образование каждой фазы его истории предопределено и появляются они закономерно. Но если все, что существует – разумно, т.е. исторически необходимо, то порицать существующее и бороться с ним не следует: все равно историческая неизбежность победит субъективные намерения отдельных личностей. Логика истории сильнее желания людей – к такому выводу приходит Белинский; с точки зрения исторической необходимости он оправдывает даже существование русского самодержавия. Это было серьезным политическим заблуждением Белинского, оно явилось результатом доведенной до логического конца идеи исторического развития, понятой им односторонне, без учета борьбы противоположностей как основы всякого движения.
Идеи «примирения» с действительностью определили в это время понимание Белинским роли и задач искусства. Он не признает активного, протестующего начала в литературе и искусстве, отрицает сатирические жанры. «Сатира не может быть художественным произведением», – заявляет Белинский в статье о «Горе от ума», написанной в конце 1839 г.
И все же у Белинского «примирение» с действительностью носило более философский, чем практический характер, поскольку и в эту пору критик не смыкался с реакцией, выступал против правительственной и церковной идеологии и вел смелую борьбу с казенной литературой и журналистикой.
Белинский никогда не делал самоцели из теории и свои теоретические построения проверял жизнью. Он, например, писал Бакунину в октябре 1838 г.: «Я мыслю..., но уже если моя мысль стукнется о факты, я велю ее мальчику выметать вместе с сором». И теперь, когда Белинский окончательно удостоверился, что его философские представления о жизни как «разумной» действительности «стукнулись о факты», он в письме к Боткину 4 октября 1840 г. решительно заявил: «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию». Так начался второй период формирования Белинского – материалиста, революционера-демократа и социалиста. Теперь он всю силу своего журнально-публицистического таланта направляет на воспитание в читателях самых передовых общественно-политических и эстетических идей.
Белинский, исключенный из университета за свою антикрепостническую драму «Дмитрий Калинин», в феврале 1833 г. познакомился с Н.И. Надеждиным, который предложил ему переводы с французского для «Телескопа» и «Молвы». Надеждин рассматривал это как временное занятие и подыскивал Белинскому более выгодную работу. Белинский же думал о месте школьного учителя, даже с выездом из Москвы.
Однако уже к середине 1834 г. Белинский начинает понимать, что истинное его призвание – журналистика. Он отбрасывает мысль об учительстве и старается более прочно связать себя с изданиями Надеждина в роли не переводчика, а сотрудника, автора оригинальных статей.
Дебют Белинского в изданиях Надеждина – его статья «Литературные мечтания. (Элегия в прозе)», которая печаталась в десяти номерах «Молвы» с 21 сентября по 29 декабря 1834 г. Потом последовали многочисленные рецензии, краткие библиографические отзывы и заметки Белинского в «Молве» (их было свыше 180).
В «Телескопе» Белинский опубликовал 11 статей и рецензий, в том числе «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835, №7 и 8), «О стихотворениях Баратынского» (№9), «Стихотворения Владимира Бенедиктова» (№11), «Стихотворения Кольцова» (№12), критические и полемические статьи, посвященные современной журналистике, и т.д.
Как только «Литературные мечтания» начали появляться в «Молве», о них сразу же заговорили. Все почувствовали, что в журналистику и критику вошел новый человек, с собственным мнением и со своим методом выражать его. Читателей интересовал вопрос, кто автор этой живой и смелой статьи? Главы ее печатались без подписи и только в конце последней стояли буквы «–он–инский» с пометкой: «Чембар». Это еще более разжигало любопытство.
Характерно, что современники не связывали «Литературные мечтания» с именем Надеждина: настолько эта статья не походила на прежние выступления издателя «Телескопа». Больше того, читатели, буквально потрясенные свежестью и новизной «элегии в прозе», почувствовали в ней дух и закваску Н.А. Полевого, с которым Надеждин яростно спорил. И современники не ошиблись: если Надеждин сыграл некоторую роль в формировании эстетических и литературно-критических взглядов Белинского, то в собственно журналистском плане подлинным учителем Белинского был издатель «Московского телеграфа».
Основной тезис «Литературных мечтаний» – «у нас нет литературы» – неоднократно выдвигался многими журналистами и критиками 1820–1830-х годов, в том числе А.А. Бестужевым, И.В. Киреевским, Д.В. Веневитиновым. Н.А. Полевым, Н.И. Надеждиным. С особенной настойчивостью эту мысль защищал Надеждин. Отрицая русскую литературу в прошлом и настоящем, он сомневался в возможности ее дальнейшего развития, заметив, что настоящее русской литературы «уже так пусто и дико, что невольно пугаешься и за будущность»[39].
Повторяя в «Литературных мечтаниях», что «у нас нет литературы», Белинский как будто выступил учеником и продолжателем Надеждина. Но это только внешнее сходство. У Белинского нет разочарования и пессимизма, охвативших Надеждина, отрицание старого он ведет ради утверждения нового. Необходимо расчистить дорогу для будущего, а для этого прежде всего следует произнести строгий суд над тем, что мешает движению вперед. Белинский именно потому с таким ожесточением критикует прошлое и настоящее, что верит в будущее. Называя четыре славных имени – Державина, Крылова, Грибоедова и Пушкина, Белинский вскоре прибавил к ним Гоголя и Кольцова; Надеждин же видел в современной русской литературе только ура-патриотические романы Загоскина. Прав был Чернышевский, который подчеркнул, что уже в 1835 г. у Белинского была вера в будущее русской литературы и он делал «некоторые уступки в пользу надежды на близость лучшей будущности», в то время как Надеждин «явился каким-то злым духом отрицания и разрушения» (III, 184, 157). Чернышевский утверждает: «В этом открываются уже решительные признаки самостоятельности Белинского при самом начале его деятельности, когда, он по-видимому, еще совершенно следовал влиянию своего учителя. На Кольцова Надеждин не обратил внимания, а что касается первых повестей Гоголя, он понимал, что «Вечера на хуторе» и «Миргород» – произведения прекрасные, но всей важности этих явлений не замечал» (III, 185). Чернышевский пришел к этому выводу на основании статей Белинского: «О русской повести и повестях г. Гоголя» и «Стихотворения Кольцова» (1835), однако его мысль, что Надеждин – лишь талантливый отрицатель, а Белинский – не только отрицатель, но и созидатель, может быть подтверждена уже «Литературными мечтаниями».
Создание Белинским теории реализма началось с «Литературных мечтаний», в которых критик обратился к литературе с требованием народности, самобытности, причем для него народность была синонимом не простонародности, как для Надеждина, а верности, правдивости. Эту правдивость Белинский понимал не как натуралистическое бытописательство, «списывание с действительности», а как способность писателя-художника взглянуть на жизнь глазами своего народа, проникнуться его думами и чаяниями. Народность, по Белинскому, «состоит в образе мыслей и чувствований, свойственных тому или другому народу», поэтому народность русского писателя должна проявляться «не в подборе мужицких слов или насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи». Через несколько месяцев в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» Белинский скажет: «Если изображение жизни верно, то и народно».
После статьи «Литературные мечтания» борьба Белинского за литературу, правдиво отражающую действительность, ведется в двух направлениях. Критик приветствует и выдвигает тех писателей, в творчестве которых он видит ростки будущего успеха русской литературы, – Гоголь в прозе и Кольцов в поэзии. Вместе с тем Белинский решительно борется со всеми проявлениями вычурности в литературе, выносит суровый приговор «модным» писателям, желающим поразить читателя замысловатым сюжетом, красивой фразой, громкой рифмой взамен правдивого изображения жизни. В статье «Стихотворения Владимира Бенедиктова» критик подчеркнул внешний блеск, нарочитую изысканность произведений самого модного поэта 1830-х годов. Белинский доказал, что в стихотворениях Бенедиктова нет ни мысли, ни чувства, ни подлинной художественности. Этой статьей Белинский нажил себе очень много врагов среди почитателей поэта, но в то же время у него появились и единомышленники. О впечатлении, произведенном неотразимыми аргументами Белинского на современников, хорошо рассказал И.С. Тургенев[40].
С позиций реализма Белинский довольно критически отзывался о романтических повестях А. Бестужева-Марлинского, пользовавшихся большой популярностью в 1830-е годы. По мнению критика, эти повести, несмотря на «идеальность» (т.е. оторванность от реальной жизни) изображенных в них героев и сюжетных ситуаций, все же были прогрессивным явлением в начале 1820-х годов, но после того, как в литературе обозначилось гоголевское направление с его стремлением к правде, простоте и естественности, они уже стали анахронизмом.
Сильно нашумела в свое время статья Белинского «И мое мнение об игре Каратыгина» («Молва», 1835, №17–18), самое название которой указывало на ее полемичность. Тема статьи – сравнение игры московского актера П.С. Мочалова и гастролировавшего в Москве актера петербургского Александрийского театра В.А. Каратыгина. Реакционные критики и прежде всего критики, подходившие к литературе и искусству с требованиями «светскости» (например, Шевырев), не признавали Мочалова, а Каратыгина именовали «первым трагиком» современности. Белинский, напротив, высоко поднял «актера-плебея» Мочалова, раскрыв его «сильный и самобытный» талант. Назвав Каратыгина «актером-аристократом», Белинский показал, что сутью его игры является не творческое вдохновение, а техника (школа), парадность, «декламаторство», «излишество эффектов». Развивая суждения Белинского о Каратыгине, Герцен писал позже, что «лейб-гвардейский трагик» Каратыгин «удивительно шел николаевскому времени и военной столице его» (XVII, 269).
Сотрудничая в «Телескопе» и «Молве», Белинский начал создавать свой журналистский кодекс, вырабатывать твердую систему взглядов по вопросам журналистики, по теории и практике журнального и газетного дела.
До Белинского уже у Полевого в «Московском телеграфе» встречаются попытки теоретически рассмотреть смысл и черты журналистской деятельности. Но только Белинский, как последовательный демократ, смог создать единое стройное учение о журнализме, которое включало в себя вопросы о целях и задачах печати в России, о характере журнала и его отделах, о разновидностях периодических изданий (в частности, об отличии журнала от газеты), о типах статей, о методах организации и способах изложения материала, наконец, о языке и стиле журнальных статей. Все эти вопросы Белинский решал, преследуя одну, главную цель – способствовать возникновению в России журнала демократического направления, рассчитанного не на узкий круг «избранных», а на широкого демократического читателя.
Отдельные замечания и наблюдения по теории журнализма встречаются во многих ранних статьях Белинского, но по-настоящему он приступил к разработке своих взглядов во второй половине 1835 г., когда после отъезда Надеждина за границу стал официальным и фактическим издателем-редактором и ведущим сотрудником «Телескопа» и «Молвы» и вплотную столкнулся с практикой работы не только журнального и газетного сотрудника, но и руководителя периодических изданий.
Наиболее отчетливо позиция Белинского-журналиста середины 1830-х годов проявилась в двух его программных статьях, опубликованных в «Телескопе», – «Ничто о ничем, или Отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы» (1836, №1–4) и «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» (1836, №5–6), а также в двух статьях о журнале Пушкина в «Молве» 1836 г. – «Несколько слов о «Современнике» (№7) и «Вторая книжка «Современника» (№13).
«Ничто о ничем» – первый для Белинского опыт обзора литературы за определенный период, в данном случае за время отсутствия Надеждина, прообраз будущих литературных обозрений Белинского в «Отечественных записках» и «Современнике».
Так как ведущую роль в печатной продукции эпохи стали играть периодические издания, – «как ни мало теперь у нас журналов, но все больше, чем книг», – Белинский считает нужным рассмотреть текущую журналистику. Большую часть статьи он отводит на разбор «Библиотеки для чтения», лишь попутно говорит об изданиях Булгарина и Греча, а в конце работы характеризует новый журнал «Московский наблюдатель», которому в следующих двух номерах «Телескопа» посвящает уже отдельную статью.
Отнюдь не случайно Белинский именно так построил свой обзор. Ему не было нужды подробно писать о «Северной пчеле» и «Сыне отечества»: характер и направление этих изданий хорошо показали памфлеты и статьи Пушкина, Н. Полевого, повести Гоголя. Сам Белинский постоянно выступает против Булгарина и Греча, но не в специальных статьях, а в небольших заметках или отступлениях «по поводу», привлекая известные читателям отзывы о них Пушкина, Гоголя и др. Когда в «Литературных мечтаниях» встречалась, например, такая фраза: «О! им никогда не постичь, что за блаженство... сказать какому-нибудь выходцу бог весть откуда, какому-нибудь пройдохе и Видоку, какому-нибудь литературному торгашу, что он оскорбляет собою и эту словесность, которою занимается, и этих добрых людей, кредитом коих пользуется», – трудно было не догадаться, что речь идет о Булгарине.
И в статье «Ничто о ничем» Белинский всего несколькими фразами характеризует издания Булгарина и Греча. Он ничего не хочет говорить о «Сыне отечества», так как «есть вещи, которые стоит только назвать по имени, чтоб дать о ним настоящее понятие». «Северную пчелу» критик называет «неистощимым рудником тупоумных рецензий» и подчеркивает, что газета держится исключительно монопольным правом на политическую информацию; остальной материал не имеет никакой цены.
Зато «Библиотекой для чтения» Белинский занимается в статье очень внимательно, так как ему хочется понять самому и разъяснить всем, в чем причина успеха этого журнала и на какого читателя он рассчитан. Рассмотрев все отделы журнала, критик приходит к выводу, что «Библиотека для чтения» – журнал провинциальный: вот причина ее силы». Белинский настаивает на том, что редактор, заботясь о разнообразии материала, должен придать своему журналу единое, строгое выдержанное направление: «Журнал должен иметь прежде всего физиономию, характер, альманашная безличность для пего всего хуже». И Белинский хвалит «Библиотеку» за то, что у нее есть такая физиономия, хотя она и не отвечает требованиям, предъявляемым к серьезному демократическому журналу.
Далее Белинский указывает, что редактор обязан прислушиваться к запросам читателей, удовлетворять их нужды, иначе он вообще останется без читателей, а те лишатся своего руководителя и наставника. «Итак, старайтесь умножить читателей: это первая и священнейшая ваша обязанность. Не пренебрегайте для этого никакими средствами, кроме предосудительных, наклоняйтесь до своих читателей, если они слишком малы ростом, пережевывайте им пищу, если они слишком слабы, узнайте их привычки, их слабости, и, соображаясь с ними, действуйте на них», – учит Белинский. И опять он хвалит «Библиотеку для чтения» за то, что она смогла угадать потребности своего провинциального читателя. Но здесь же критик и осуждает этот журнал который оказался на поводу у малотребовательной провинции и в погоне за числом подписчиков «без нужды слишком низко наклоняется, так низко, что в рядах своих читателей не видит никого уж ниже себя». Белинского возмущают также «предосудительные» средства «Библиотеки» в завоевании читателей – развязный, «цинический» тон, самохвальство, мелкое остроумничанье в критических статьях и рецензиях, помещение в журнале малодостоверного сенсационного материала, рекламирование доморощенных «знаменитостей» («тут все идет за знаменитость») и т.д.
Суждения Белинского о «Библиотеке для чтения» сразу же были восприняты передовой журналистикой. В частности, оценками Белинского широко пользовался Гоголь, работая над статьей «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», помещенной в первом томе «Современника» Пушкина. Это отметил и сам Белинский в своей рецензии «Несколько слов о «Современнике».
В последней части статьи «Ничто о ничем» Белинский рассматривает вопрос о роли в журнале таких отделов, как критика и библиография, и в этой связи подвергает суровому осуждению руководителей «Московского наблюдателя».
Почему Белинский обратился именно к «Московскому наблюдателю»? Потому что это был новый журнал, направление которого могло быть еще не ясно читателю.
«Московский наблюдатель», созданный как «журнал энциклопедический», а по существу как научно-литературный, выходил с марта 1835 г. дважды в месяц на акционерных началах. В складчину вступили Погодин, Шевырев, Хомяков, Языков, И. Киреевский, Н. Павлов, Баратынский и др. Редактором они избрали ученого – статистика и экономиста В.П. Андросова, на имя которого и было получено разрешение. Многие сотрудники «Московского наблюдателя» перешли в журнал от Надеждина и в дальнейшем представляли лагерь официальной народности (Погодин, Шевырев) и славянофильства (Хомяков, Языков, И. Киреевский и др.).
Несмотря на отдельные разногласия, существовавшие между некоторыми основными сотрудниками «Московского наблюдателя», их прочно объединяли неприятие буржуазно-капиталистических отношений, идеализация старых патриархальных форм жизни, вера в особую историческую миссию православной России, преклонение перед идеалистической философией Шеллинга, прославление салонной дворянской культуры.
Своим внешним видом «Московский наблюдатель» резко выделялся на фоне тогдашних журналов. Дорогая, веленевая бумага, красивый шрифт, большие поля, нарядные обложки, многочисленные, изящно отпечатанные цветные картинки мод – все напоминало роскошное издание типа салонного альманаха.
У Белинского далеко не сразу составилось мнение о новом журнале. В 1835 г. он не посвятил «Московскому наблюдателю» ни одной статьи или заметки, однако не раз пускал попутно полемические стрелы в адрес Шевырева как его ведущего критика, во многих случаях не называя ни журнала, ни фамилии противника. Первое открытое упоминание Белинского о «Московском наблюдателе» находится в рецензии на книгу Н. Давыдова «Сцены на море» («Молва», 1835, №19).
Белинский прежде всего обратил внимание на то, что в журнале нет отдела библиографии. Это его очень удивило, как удивило и то, что в отделе критики «Московского наблюдателя» предполагалось рассматривать «только замечательные явления в нашей литературе». Потом Белинский покажет, что в этих установках редакции сказалось общее антидемократическое направление «Московского наблюдателя».
В статьях «Ничто о ничем» и «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» Белинский настаивает, что отделы критики и библиографии являются важнейшими в журнале: в этих отделах наиболее полно и отчетливо отражается «дух и направление журнала», прежде всего через них журнал осуществляет свою основную функцию – быть «руководителем общества». «Наша критика должна быть гувернером общества и на простом языке говорить высокие истины» (II, 125).
Если журнал хочет «сделать пользу своему отечеству», удовлетворить потребности просвещения и образования, он обязан особенное внимание обращать на отдел критики и библиографии. «Критика должна составлять душу, жизнь журнала, должна быть постоянным его отделением, длинною, непрерывающеюся и незаканчивающеюся статьею... Для журнала библиография есть столько же душа и жизнь, сколько и критика» (II, 48).
Говоря о необходимости и полезности библиографии, Белинский как журналист-просветитель имел в виду заботу о широком читателе, недостаточно подготовленном и обеспеченном. «Питая доверенность к журналу», публика через библиографию «избавляется и от чтения и от покупки дурных книг и в то же время, руководимая журналом, обращает внимание на хорошее». Жанр библиографической заметки, отзыва, по мнению Белинского, дает и журналисту большие возможности для беседы с читателем в обход цензуры по вопросам, куда более важным, чем предполагает на первый взгляд сама тема такой заметки. Разве по поводу плохого сочинения нельзя высказать какой-нибудь дельной мысли, разве к разбору вздорной книги нельзя привязать какого-нибудь важного суждения?», – спрашивает критик.
Статья Шевырева «Перечень наблюдателя» («Московский наблюдатель», 1836, №1), написанная от имени редакции, послужила Белинскому, по его словам, «ключом» для определения общей позиции «Московского наблюдателя» как издания светского, ибо она «содержит в себе... объяснение направления, верования, литературного учения, задушевной идеи» этого журнала. Отказ от библиографии Шевырев объяснил нежеланием потакать читателям и охранять их денежные интересы: пусть читатели не ждут советов от журнала, а сами решают, какие книги им читать и покупать. С точки зрения Шевырева, подчеркивает Белинский, большинство читателей, доверяясь рецензенту, «требуют его мнения о книге для решения простого вопроса – купить ее или нет», а их журнал хочет быть «выше всяких карманных отношений» и потому если читатель не разберется и приобретет плохую книгу, в этом его вина: таково «достойное наказание для невежества».
В рассуждениях Шевырева Белинский увидел нескрываемое проявление аристократизма и противопоставил ему свое «плебейское мнение», которое «если не так благородно, зато заключает в себе побольше здравого смысла» (II, 167). Белинский с негодованием обрушился на позицию невмешательства в дела народного просвещения, которую заняли сотрудники «Московского наблюдателя», не пожелавшие оградить недостаточно просвещенного человека от вредного влияния «литературной посредственности», от халтурных книжек «неугомонных рыцарей толкучего рынка».
Принципиальное исключение отдела библиографии послужило для Белинского дополнительным аргументом в пользу вывода о том, что «Московский наблюдатель» – журнал антидемократический, что он «смотрит на искусство и литературу с светской точки зрения».
Профессионально-журналистский подход демократа Белинского к вопросам журналистики помог ему также правильно определить характер и направление «Современника» Пушкина.
В статье «Несколько слов о «Современнике» Белинский уже по первой книжке определил журнал Пушкина как «явление важное и любопытное» и выразил надежду, что «Современник» будет журналом с мнением, с характером и деятельностью». С наибольшей похвалой отозвался Белинский о статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», хотя и не со всеми ее положениями согласился. Так, в ответ на заявление автора статьи (Белинский приписал статью Пушкину), что «резкий тон и некоторая даже дерзость» не должны присутствовать в журнальных статьях, критик заявил: «Мы не почитаем резкости пороком, мы, напротив, почитаем ее за достоинство». Не удовлетворило Белинского также недостаточно критическое отношение «Современника» к «Московскому наблюдателю» и к статьям Шевырева. Белинский справедливо полагал, что редкая периодичность «Современника» (четыре книжки в год) очень помешает его широкому распространению и влиянию на публику: «По нашему мнению, да и по мнению самого «Современника», журнал должен быть чем-то живым и деятельным, а может ли быть особенная живость в журнале, состоящем из четырех книжек, а не книжищ, и появляющемся через три месяца? Такой журнал, при всем своем внутреннем достоинстве, будет походить на альманах, в котором, между прочим, есть и критика».
Пушкин ознакомился со статьей Белинского во время своей поездки в Москву и захотел с ним встретиться, однако эта встреча не состоялась, так как поэт торопился с отъездом. По возвращении в Петербург Пушкин почти сразу же написал своему московскому другу П.В. Нащокину; выразив сожаление, что не повидался с Белинским, он просил передать критику экземпляр первого тома «Современника», причем «потихоньку от Наблюдателей». Этим подарком Пушкин как бы выразил свое согласие с Белинским в его критике «Московского наблюдателя» и общей оценке «Современника».
Рецензируя второй том «Современника», Белинский отмечает снижение участия Пушкина в журнале и усиление тенденций «светскости». По мнению Белинского, в некоторых статьях этого тома «обнаруживается самая глубокая симпатия к московскому «светскому» журналу [т.е. к «Московскому наблюдателю»] и беспредельное уважение к его критике». Белинский выразил опасение, как бы журнал Пушкина не превратился в петербургский «Наблюдатель». Очевидно, опасения Белинского разделял и сам Пушкин, который вскоре после данного выступления критика решил привлечь его к своему журналу.
После закрытия изданий Надеждина Белинский полтора года вынужденно оказался вне журнальной трибуны.
Осенью 1836 г. Пушкин вел переговоры со своими московскими друзьями о приглашении Белинского в «Современник», но смерть поэта помешала осуществлению этого проекта. В начале 1837 г. к Белинскому обращается петербургский издатель А.А. Краевский, который стал редактором газеты «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду»[41]. Письма Белинского к Краевскому в январе – феврале 1837 г. свидетельствуют о страстном желании критика во что бы то ни стало вернуться к журнальной работе: «Давно не писал, руки чешутся, и статей в голове много шевелится, так что рад ко всему привязаться, чтоб только поговорить печатно». В ходе переговоров Белинский неодобрительно отозвался о том направлении, которое придал газете Краевский, выразил свое неудовольствие тем, что тот привлек в «Литературные прибавления» князя Вяземского, барона Розена и т.п., упрекнул Краевского за его исключительное расположение к «Московскому наблюдателю».
Белинский дал понять, что намеревается превратить «Литературные прибавления» в демократической орган, рассчитанный не на избранного читателя, а на широкую читательскую публику и тем самым нейтрализующий мнения многотиражной «Библиотеки для чтения».
Так же как в «Телескопе» и «Молве», Белинский и в «Литературных прибавлениях» надеялся вести непримиримую борьбу с реакционным «журнальным триумвиратом» в лице Булгарина, Греча и Сенковского и с аристократическим «Московским наблюдателем». Он стремится выступать не столько против отдельных литературных суждений и оценок Булгарина и его сотрудников, сколько против того вредного влияния, которое оказывают эти журналисты на развитие русского просвещения в самом широком плане. Точнее говоря, и теперь борьба с реакционной журналистикой по литературным вопросам рассматривается Белинским только как форма борьбы по вопросам общественно-политическим.
Полемику с «господами Наблюдателями» Белинский начал еще до окончания переговоров с Краевским в отосланной ему рецензии на «Повести А. Мухина», где попутно осудил изысканность слога светских повестей Н.Ф. Павлова, непременного сотрудника и пайщика «Московского наблюдателя».
Это никак не соответствовало планам Краевского, и он потребовал изменить рецензию. Кроме того, Краевский заявил, что статьи Белинского будут подвергаться редакционной правке и печататься без подписи.
Как ни стремился Белинский к участию в периодике, как ни нуждался материально, он не принял условий Краевского, ибо не мог торговать своими мнениями и совестью. Белинский решительно отказался от сотрудничества в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», о чем сообщил Краевскому 4 февраля 1837 г.: «По моему мнению, не только лучше молчать и нуждаться, но даже и сгинуть со свету, нежели говорить не то, что думаешь, и спекулировать на свое убеждение».
Острая полемика, которую, вел Белинский с «Московским наблюдателем» в период своего сотрудничества в изданиях Надеждина, сильно подорвала и без того непрочный авторитет этого журнала. В 1837 г. номера выходят с большим запозданием, зачастую сдвоенными. В феврале 1838 г. Шевырев, Погодин, Павлов и другие покидают «Московский наблюдатель». Официальный редактор Андросов в марте сдает журнал в аренду типографщику Н.С. Степанову, который принимает на себя функции издателя. Степанов предложил Белинскому стать неофициальным редактором и фактическим хозяином журнала. Белинский охотно согласился. Официальным редактором продолжал числиться Андросов, хотя никакого участия в работе он не принимал.
Привлечение сотрудников, отбор материала, правка, сношения с цензурой и типографией, читка корректур – все это легло на Белинского, но он успевал и много писать; с марта 1838 по май 1839 г. Белинский напечатал в «Московском наблюдателе» более 120 статей, рецензий и заметок и пьесу «Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь», которая не без успеха шла на московской сцене с участием М.С. Щепкина. Начали участвовать в журнале М.А. Бакунин, В.П. Боткин, К.С. Аксаков, П.Н. Кудрявцев, В.И. Красов, И.П. Клюшников, M.H. Катков, но душою издания был, конечно, Белинский, который с головой окунулся в работу редактора и журнального сотрудника. «Мне во что бы то ни стало, хоть из кожи вылезть, а надо постараться не ударить лицом в грязь и показать, чем должен быть журнал в наше время», – писал он И.И. Панаеву 26 апреля 1838 г.
«Московский наблюдатель» выходил в 1838 г. два раза в месяц, в 1839 г. – ежемесячно. В нем были следующие отделы: «Науки», «Изящная словесность», «Критика». «Литературная хроника», «Иностранная библиография» (в 1839 г.), «Театральная хроника», «Смесь», «Моды».
Полнота и разнообразие журнального материала при сохранении единого, твердого направления, хорошая постановка отделов критики и библиографии – вот основные требования, которые предъявлял Белинский к журналу в пору своей работы в «Телескопе» и «Молве» и которым, по его мнению, в свое время не удовлетворял «Московский наблюдатель». В этом направлении Белинский и перестраивает перешедший в его руки журнал, теперь только названием напоминавший прежний «Московский наблюдатель». Это сразу заметили современники и позже подчеркнул Чернышевский в шестой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы». По его мнению, «Московский наблюдатель» 1838–1839 гг. был проникнут единством задушевной мысли» (III, 198). Сказав, что «по отделу поэзии «Московский наблюдатель» был гораздо выше всех прежних наших журналов и альманахов», что и по отделу беллетристики он «был едва ли не выше всех остальных своих собратьев», Чернышевский отмечает, как несомненное достижение, гармоническое единство всех его отделов: «Это первый в ряду таких журналов, какие имеем мы теперь, в которых поэзия, беллетристика и критика согласно идут к одной цели, поддерживая друг друга» (III, 201).
Организующее начало «Московского наблюдателя» при Белинском Чернышевский видит в философском направлении журнала: «Стремления, одушевляющие его поэзию и беллетристику, видимо проникнуты философскою мыслью, которая владычествует над всем». И дальше: «Главное значение «Московского наблюдателя» состоит в том, что он был органом гегелевой философии» (III, 201, 202).
В самом деле, в отличие от изданий реакционного «триумвирата», которые в своей ставке на эмпиризм и буржуазный практицизм проявляли явную враждебность даже к самому слову «философия», по поводу чего неоднократно иронизировал Белинский, «Московский наблюдатель» 1838–1839 гг. пропагандировал основные положения философии Гегеля и разъяснял их применительно к историческому развитию общества, к эстетике и критике. Белинский и его друзья понимали, что «объяснить действительность стало существенной обязанностью философского мышления» (Чернышевский). Но они, принимая идею исторической закономерности, делали акцент не на отрицании и борьбе, а на примирении противоположных начал, на сглаживании противоположностей, что и привело их тогда к признанию «разумности», т.е. исторической обусловленности, существующей действительности, к «примирению» с действительностью.
Роль программной статьи в обновленном журнале должно было играть предисловие М. Бакунина к переведенным им «Гимназическим речам» Гегеля, в котором формулировались основные принципы философии Гегеля и декларировалась идея «примирения» с действительностью. Прямым дополнением к нему были статья Белинского «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета», а также переведенная Катковым статья гегельянца Ретшера «О философской критике художественного произведения» и статьи других сотрудников. В статье о «Гамлете» Белинский раскрыл содержание образа Гамлета, показав его созвучность поколению русской интеллигенции 1830-х годов, дал глубокий анализ игры Мочалова и выдвинул проблему театрального зрителя («публика будет главнейшим вопросом нашего рассуждения»).
Идеи временного «примирения с действительностью» наложили отпечаток на литературно-эстетические взгляды Белинского. Он теперь не признает активного, критического начала в литературе и искусстве, отрицает сатирические жанры, резко выступает против социальной направленности современной французской литературы, против протестующей поэзии Шиллера, ратует за «объективное» (т.е. бесстрастное, бестенденциозное) искусство, преувеличивает значение философской и эстетической критики и явно умаляет важность критики исторической.
Но одновременно Белинский разрабатывает ряд важных положений своей реалистической эстетики (требование правдивого изображения действительности, гармонической связи идеи с формой, понимание художественного произведения как целостного организма и т.д.).
Вообще конец 1830-х годов для Белинского – время накопления знаний, глубоких раздумий, позволивших ему в 1840-е годы преодолеть «насильственное примирение» с «гнусной действительностью», выйти на путь борьбы с ней, увязать задачи литературы, искусства и журналистики с общественными потребностями.
Примирительное умонастроение поры «Московского наблюдателя» сказалось не только на содержании статей Белинского, но и на их языке и стиле. Ведущим жанром журнальных произведений Белинского становится статья-трактат, статья-рассуждение, главным образом по вопросам философским и эстетическим. Эти статьи перегружены философскими терминами, научной фразеологией; на каждой странице мелькают: «субъект», «объект», «распадение», «восстание», «созерцание», «идея», «дух», «имманентность» и т.д.
Полемическое острие выступлений Белинского в «Московском наблюдателе» несколько сглаживается, и он неоднократно пользуется «фигурой умолчания», т.е. демонстративно молчит, когда с чем-то не согласен. Но и теперь Белинский в многочисленных рецензиях и заметках активно борется с низкопробными произведениями «толкучего рынка», пьесами-однодневками, с реакционной литературой и журналистикой.
В отделе «Литературная хроника» Белинский с беспримерной для того времени оперативностью рецензировал свежие номера журналов, выходящие альманахи и сборники, а в 1839 г. напечатал обстоятельную статью-обозрение «Русские журналы» (№3, 4).
Сурово характеризует Белинский журнал «Сын отечества», негласным редактором которого стал Н. А. Полевой. Отдав должное Полевому как издателю и редактору «Московского телеграфа», Белинский резко осуждает его за переход в лагерь Булгарина и Греча. Нынешний Полевой не в состоянии оживить «Сын отечества»; этот журнал и после реорганизации – «какое-то тусклое пятно, знаменующее затмение на горизонте нашей журналистики».
Отмечая научное и литературное достоинство «Современника» конца 1830-х годов, Белинский, однако, строго отзывался о критическом и библиографическом отделах, которые в основном вел сам издатель Плетнев. Отличительный характер статей Плетнева, по Белинскому, составляют «мягкость, нежность, снисходительность и краткость», такая «деликатность», что «нередко самое порицание можно принять за похвалу» (III, 46). В своей отрицательной оценке Плетнева как критика карамзинского направления Белинский продолжал традиции декабристов и Пушкина. Пушкин внушал Плетневу в 1825 г.: «Брат Плетнев! Не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности!». А декабрист А.А. Бестужев иронически замечал в «Полярной звезде» на 1825 г.: «Мне кажется, что г. Плетнев не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что родились».
Белинский приветствует переход «Отечественных записок» в руки Краевского, который привлек к сотрудничеству лучших писателей и ученых. В обновленном журнале «богатейшим и блистательнейшим» он считает отдел «Словесность», а в нем выделяет «Бэлу» Лермонтова и повесть И.И. Панаева «Дочь чиновного человека». Много претензий предъявил Белинский отделам критики и библиографии, очень неполным и бесцветным. Если же эти отделы будут улучшены, «Отечественные записки», по мнению Белинского, смогут «занять первое место в современной русской журналистике».
С течением времени Белинскому все труднее и труднее становится выпускать «Московский наблюдатель». Помощники его – Бакунин, Катков, Боткин, К. Аксаков – охладели к изданию. Номера журнала неделями лежали в цензурном комитете, и чиновники придирались к каждой мелочи. Белинский научился хитрить: он отсылал некоторые статьи для просмотра в петербургский цензурный комитет, где благодаря хорошим отношениям знакомого Белинского Ф.А. Кони с цензором Корсаковым, разрешение добывалось проще. Забирая у Белинского все силы, журнал не обеспечивал его материально. Совершенно измученный, без средств к существованию Белинский в июле 1839 г. оставил «Московский наблюдатель» с грустным сознанием, что журнал не получил широкого распространения, был «мало известен публике» (тираж его не превышал 600–700 экземпляров).
Мечтая о более широком журнальном поприще, Белинский просит И.И. Панаева поговорить с А.А. Краевским, не пригласит ли он его сотрудничать в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”» и в журнале «Отечественные записки», который с 1839 г. перешел к этому издателю. Белинский по-прежнему ставил твердое условие, чтобы никто не посягал на его убеждения. «Я продаю себя, – пишет он Панаеву 18 февраля 1839 г., – не стесняя при том моего образа мыслей, выражения словом, моей литературной совести, которая для меня так дорога, что во всем Петербурге нет и приблизительной суммы для ее купли. Если дело дойдет до того, что мне скажут: независимость и самобытность убеждений или голодная смерть – у меня достанет силы скорее издохнуть, как собаке, нежели живому отдаться на позорное съедение псам».
Вначале Краевский и слышать не хотел о Белинском, помня его независимое поведение во время первых переговоров в начале 1837 г., но потом вынужден был согласиться, так как он очень нуждался в талантливом сотруднике. К тому же Краевский, зная о примирительных умонастроениях Белинского по его статьям в «Московском наблюдателе», полагал, что может не опасаться конфликтов с критиком на почве общественно-политических взглядов[42].
В течение июля – октября 1839 г. Белинский был московским корреспондентом изданий Краевского. В конце октября 1839 г. Белинский переезжает в Петербург и становится основным сотрудником и фактическим редактором таких отделов «Отечественных записок», как «Критика» и «Современная библиографическая хроника». Одновременно Белинский печатается в газете «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», которая в 1840 г. была переименована в «Литературную газету».
В полной мере талант Белинского-журналиста развернулся в петербургский период его жизни, более долгий и плодотворный. Но еще сотрудничая в московской журналистике, Белинский создал такой тип статьи, который, во-первых, отвечал потребностям времени и запросам демократического читателя, а во-вторых, отражал индивидуальные особенности его творческой личности. Недаром Белинский говорил: «Моя статья и я всегда нечто нераздельное» (письмо К.Д. Кавелину 7 декабря 1847 г.).
Современники без труда распознавали неподписанные статьи Белинского: настолько они отличались своим содержанием и формой. И.И. Панаев рассказывал о своей встрече с сибирским купцом, который сообщил, что у них в провинции охотнее всего читают «Отечественные записки», где участвует Белинский. На вопрос Панаева: «Да каким же образом вы отличаете его статьи? Ведь он почти никогда не подписывает своего имени», – собеседник ответил: «Птица видна, сударь, по полету, говорит пословица. Он хоть и не печатает своего имени, а имя его у нас знают все грамотные люди».
Для статей Белинского характерна большая емкость, многоплановость, своего рода энциклопедизм. Говоря об одном вопросе, Белинский попутно касается множества других, оттого его статьи, как правило, довольно велики, изобилуют отступлениями «по поводу», частыми повторениями. Именно такой тип статьи служил задачам всестороннего просвещения широкого читателя. «Теперь у нас великую пользу может приносить... кафедра, но журнал – большую», – настаивал Белинский. Действительно, если университетское образование могли получить лишь немногие, то журнал читали тысячи. И журнальные статьи Белинского были подлинным университетом для демократического читателя.
Метод отступлений «по поводу» с приведением дополнительных фактов, позволяющих более убедительно аргументировать мысль, сделать ее доступной и понятной, отвечал также личным склонностям Белинского. «Отступления – всегда точка преткновения для меня», «Без примеров и фактов у меня ничего не делается», – признавался он.
В своих статьях Белинский, руководствуясь заботой о читателе, часто возвращался к ранее высказанной мысли: он добивался, чтобы важное положение было усвоено читателем, вошло в его сознание и чувство. На эту роль повторений у Белинского указывал Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы» (III, 133).
Многие статьи Белинского (и особенно в 1830-е годы) строились по принципу свободной композиции. Такая структура статьи была связана, во-первых, с приемом отступлений «по поводу», а во-вторых, – с самой системой изложения, непринужденной, разговорной формой, свойственной статьям Белинского.
Как журналист-демократ, Белинский настоятельно подчеркивал, что при всей серьезности содержания журнальные статьи должны писаться не только просто и понятно, но также увлекательно и живо. Статья должна захватить, увлечь. Особенно на этом настаивал Белинский в 1830-е годы – и не случайно: прежде всего через легкую, образную форму изложения, непринужденную манеру речи можно было приучить еще недостаточно подготовленного и развитого человека к чтению серьезных статей.
Исходя из требований времени и учитывая уровень развитии своих читателей, Белинский создает особый тип статьи – глубокой по содержанию и беллетристической по форме. Он вводит термин «беллетристическая статья», для которой характерны не «сухость и отвлеченность», а «заманчивость и легкость», истинное «красноречие». Это красноречие достигается не только поэтической стилистикой, которой постоянно пользуется Белинский, – удачными метафорами и сравнениями, точными и в то же время яркими (иногда остро ироническими) формулировками, емкими афоризмами, метким «крылатым» словом и т.д. Неповторимую живость статьям Белинского 1830-х годов придает также их ярко выраженная «разговорность». Создается впечатление застенографированной живой устной речи, текст как бы произносится перед слушателями. Многие статьи Белинского – монолог, обращенный к читателям-слушателям, или увлекательная откровенная беседа с ними. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» Белинский сформулировал один из основных принципов журнальной статьи: «Критик и публика – это два лица беседующие» и положил его в основу своей журналистской практики.
Статьи Белинского привлекали и до сих пор привлекают читателей своей эмоциональностью, взволнованностью, личным, задушевным тоном. За статьями Белинского всегда чувствуется их автор, человек живой, активный, немедленно и резко реагирующий на факты и явления современности. Он негодует и почти физически страдает, сталкиваясь с ужасами николаевской действительности, со всеми проявлениями реакционной идеологии и, напротив, от души радуется, когда обнаруживает ростки нового, свежего в сознании современников или когда ему удается нанести удар по идейному противнику. Недаром Герцен отмечал, что «в каждом слове» Белинского «чувствуешь, что человек этот пишет кровью» (VII, 238). Острая ирония, трогательный лиризм или веселый юмор окрашивают статьи Белинского, в зависимости от того, о чем идет речь. «Отвлечение – не моя сфера..., моя сфера – огненные слова и живые образы», – признавался он.
Одна из особенностей статей Белинского – их острая полемичность. Наибольшей силы полемическая струя достигла в выступлениях Белинского в 1840-е годы, когда он стал на революционно-демократические позиции. «Чувствую теперь вполне и живо, что я рожден для печатных битв и что мое призвание, жизнь, счастье, воздух, пища – полемика», – утверждал Белинский в письме к В.П. Боткину в 1842 г. Но и в 1830-е годы полемический характер носили многие статьи и заметки Белинского. Он не отказался от полемики даже в пору временного «примирения» с действительностью. «Нет, пока рука держит перо, пока в душе еще не остыли ни благородное негодование, ни горячая любовь к истине и благу – не прятаться, а идти навстречу этой гнусной действительности буду я», – решительно заявлял критик в начале 1840 г., еще не порвав со своими «примирительными» взглядами (XI, 483).
Искусство Белинского – критика и публициста высоко ценили Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Писарев и другие представители передовой русской журналистики. Чернышевский, в частности, писал о Белинском в «Очерках гоголевского периода русской литературы»: «Написанные наскоро, не пересмотренные, не исправленные его статьи по увлекательности изложения все бесспорно принадлежат к лучшему, что только до сих пор есть в нашей прозе; едва ли кто-нибудь писал у нас так, как он. Многое из написанного им может быть по силе и прелести изложения сравнено с лучшими страницами подобного рода у величайших европейских писателей.
Впрочем и тут нет ничего удивительного: истинное красноречие дается человеку вместе с благородною натурою и энергическим стремлением к истинному и доброму» (III, 766)[43].
[1] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5, т. 30, с. 315.
[2] Избранные социально-политические и философские произведения декабристов, т. 1. М., 1951, с. 492.
[3] «Вестник Европы», 1816, №10, с. 142.
[4] «Дух журналов», 1817, №49, с. 344.
[5] См.: Соболев В. Периодическая печать в России в начале XIX века и журналистика декабристов. М., 1952, с. 13.
[6] В 1825–1828 гг. «Сын отечества» выходил не еженедельно, а два раза в месяц.
[7] Зимцерла – богиня весны в придуманной писателем XVIII в. М.Д. Чулковым славянской мифологии.
[8] «Сын отечества», 1818, №38; в журнале статья озаглавлена «О нынешнем нравственном и физическом состоянии лифляндских и эстляндских крестьян».
[9] В учебной литературе распространено мнение, что Бестужеву не разрешили издание «Зимцерлы» будто бы потому, что правительству были известны агитационные песни, которые он писал вместе с Рылеевым (см.: Дацюк Б. Журналистика времени декабристов. М., 1948, с. 6; Соболев В. Периодическая печать в России в начале XIX века и журналистика декабристов, с 18). Это неверно: Рылеев поселился в Петербурге только осенью 1820 г., познакомился с Бестужевым в 1822 г., и совместное сочинение ими агитационных песен относится к 1822–1824 гг.
[10] Ср. у Пушкина:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья.
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
[11] «Сын отечества», 1823, №4, с. 174, 175.
[12] После издания «Звездочки» Рылеев и Бестужев намеревались хлопотать о праве на издание журнала; об этом свидетельствует письмо Вяземского к Бестужеву от 18 ноября 1825 г.: «...Мне сказали было, что вы свой альманах обращаете в журнал, и я порадовался» («Русская старина», 1889, №2, с. 321).
[13] Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 12. М., 1957, с. 265. Далее высказывания Герцена цитируются по этому изданию с указанием в тексте тома и страницы.
[14] По цензурным соображениям Белинский везде называет А. Бестужева только его литературным псевдонимом: А. Марлинский.
[15] Мнемозина – богиня памяти в греческой мифологии, мать девяти муз, покровительница наук и искусств. В России распространено было называние альманахов именами мифологических персонажей.
[16] Ограниченный кружковой жаргон (франц.).
[17] См.: «Арзамас» и арзамасские протоколы. Л., 1933, с. 19.
[18] См.: Там же, с. 239–242.
[19] Сведения об обществе и журнале содержатся в письмах и дневниках Н.И. Тургенева. См.: Дневники и письма Н.И. Тургенева, т. 3. Пг. 1921, с. 373–382; Декабрист Н.И. Тургенев. Письма к брату С.М. Тургеневу. М. -Л., 1936, с. 273–282. В сокращении эти документы перепечатаны о «Сборнике материалов к изучению истории русской журналистики», вып. 1. М., 1952, с. 177–179.
[20] «Русский архив», 1875, №12, с. 427.
[21] Об этом см. в статье: Гирченко И.В. Неудавшаяся попытка издания «Военного журнала» – В кн.: Декабристы в Москве. Сборник статей. М., 1961, с. 258–264.
[22] Т.е. средством революционного воспитания современников (Ред.).
[23] Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 3. М., 1947, с. 25: Далее высказывания Чернышевского цитируются по этому изданию с указанием в тексте тома и страницы.
[24] Такое разделение функций между издателем и редактором было новым в русской журналистике: обычно издатель журнала одновременно являлся и его редактором.
[25] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5, т 3, с 616.
[26] Этот отрывок из письма впервые приведен в статье В.Г. Березиной «Из истории «Современника» Пушкина». – В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. 1. М. -Л., 1956, с. 287.
[27] Виноградов В.В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, с. 439.
[28] Киреевский И.В. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1911, с. 18–19.
[29] От латинского benignus – ласковый, незлобный, благодушный; легко понять, что статьи Полевого были написаны совсем в другом тоне...
[30] Фонвизин собирался опубликовать «Разговор у княгини Халдиной» в своем журнале «Друг честных людей, или Стародум» (1788), но журнал не был разрешен. Рукопись «Разговора» наследники Фонвизина передали Вяземскому, который готовил издание сочинений писателя и работал над его биографией.
[31] См.: Очерки по истории русской журналистики и критики, т. 1. Л., 1950, с. 408.
[32] Семафорный оптический телеграф вводится в России в 1835 г. по линии Петербург – Кронштадт и в 1839 г. по линии Петербург – Варшава. Первые линии электромагнитного телеграфа создаются у нас в 1840-е годы, но они носят узковедомственный характер: обслуживают царский двор и некоторые государственные организации. Только в 1852 г. устанавливается регулярное телеграфное сообщение между Петербургом и Москвой, а в 1854 г. вступает в строй линия между Петербургом и Варшавой, продолженная затем до прусской границы и соединенная с западноевропейской телеграфной сетью.
[33] Большинство статей и заметок Полевого напечатано в журнале без подписи, и с его именем не связывалось, что не позволяло правильно определить общественно-политическую позицию Полевого в первые годы издания журнала. Доказательства авторства Полевого см. в статье В.Г. Березиной «Н.А. Полевой в «Московском телеграфе» («Ученые записки ЛГУ», 1954, №173, с. 86–142).
[34] См.: Очерки по истории русской журналистики и критики, т. 1, с. 346.
[35] См.: Поляков М. Белинский в Москве. М., 1948, с. 118; Очерки по истории русской журналистики и критики, т. 1, с. 355–356.
[36] Об этих памфлетах см. выше, в разделе «Журналистская деятельность А.С. Пушкина».
[37] К такому выводу пришел без достаточных оснований М. Поляков (см. его книгу: Виссарион Белинский. Личность – идеи – эпоха. М., 1960, с. 138).
[38] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5, т. 25, с. 94.
[39] «Телескоп», 1834, №1, с. 7.
[40] В.Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1962, с. 511.
[41] Военную газету «Русский инвалид» (1813–1917) в 1822–1838 гг. арендовал А.Ф. Воейков. В 1831 г. он начал издавать газету «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», которые Белинский с полным основанием называл «инвалидными прибавлениями к литературе»; с 1837 г. это издание перешло к А.А. Плюшару.
[42] По свидетельству И.И. Панаева, Краевский продолжал восторгаться «примирительными» статьями Белинского и тогда, когда сам критик их решительно осудил (см.: Панаев И.И. Литературные воспоминания. Л., 1950, с. 244).
[43] Наблюдения над мастерством Белинского-журналиста содержатся в следующих работах: Цейтлин А. Белинский – мастер русской литературной критики. – В кн.: Белинский – историк и теоретик литературы. М. -Л., 1949; Гроссман Л.П. Поэтика Белинского К вопросу о жанрах литературно-критических статей Белинского. – «Ученые записки Московского городского пед. института им. В.П. Потемкина», кафедра русской литературы, 1954, т. 34, вып. 3; Манн Ю. Поэзия критической мысли. – «Новый мир», 1961, №5; Пpийма Ф.Я. Об эзоповском языке Белинского. – «Русская литература», 1962, №1. Теоретико-журналистские взгляды Белинского, характер и жанры его статей рассмотрены в кн.: Березина В.Г. Русская журналистика второй четверти XIX века (1840-е годы). Л., 1969.