ИСТОРИЯ ПЕЧАТИ. ТОМ I. Новомбергский Н. ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЕЧАТИ во Франции, Германии, Англии и России

H. Новомбергский

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЕЧАТИ

во Франции, Германии, Англии и России

Лекции, читанные в Русской Высшей Школе общественных наук в Париже

ОГЛАВЛЕНИЕ

Начало книгопечатания и отношение к нему Людовика XI, Людовика XII и Франциска I; акты по делам печати Генриха II, Карла IX; регламент Людовика XIII и политика Ришелье. Последние короли и памфлетная литература; происхождение периодической печати; декларация прав и последующие наросты; печать при Наполеоне и реставрации; июльская монархия и террор; февральская революция и усиление репрессий; полицейское безумие Наполеона III, разгром Франции, переходное время, ныне действующее законодательство

II. ГЕРМАНИЯ

Гуманизм, появление книгопечатания, роль университетов, папские буллы, борьба протестантов и католиков; съезды князей и королевские постановления; тридцатилетняя война, возвышение Пруссии, узаконения по делам печати Фридриха II Фридриха-Вильгельма II; первые проблески освободительного движения и борьба за конституцию; политика Меттерниха; освобождение печати по мере политического освобождения; разгром социалистов, действующее законодательство

III. АНГЛИЯ

Культурные очаги, начало книгопечатания, реформация и борьба с католицизмом; абсолютизм и деятельность Звездной палаты, крушение абсолютизма, республика, борьба партий, Мильтон в качестве защитника свободы печати; реставрация Стюартов, разрешительный акт; возникновение периодической прессы, упразднение цензуры, борьба за расширение компетенции суда присяжных; действующее законодательство

IV. РОССИЯ

Зачатки просвещения, письменность и книгопечатание, роль церкви, возникновение светской цензуры, первые узаконения; печать при Екатерине II и Павле I; цензурные уставы 1804, 1826 и 1828 гг.; европейские события и русская действительность

V. РОССИЯ

Эпоха великих реформ, реакция, разгром печати, образцы цензурного гнета; новейшее освободительное движение и завоевания в области печати

ЛИТЕРАТУРА

к содержанию << >> в начало

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЧИТАТЕЛЮ-ДРУГУ

«Проходя протекшие времена и столетия, мы везде обретаем терзающие черты власти, везде зрим силу, возникающую на истину, иногда суеверие, ополчающееся на суеверие».

Радищев

«Путешествие из Петербурга в Москву»

Настоящая работа представляет дополненное издание лекций, читанных автором в Русской Высшей Школе общественных наук в Париже в конце 1904/05 академического года. Она относится к области, известной в России под устарелым названием «Полицейского права». Естественно поэтому, что центром изложения является законодательство. Но, входя в подробности законодательства, автор старался сделать издание доступным для большого круга читателей, для чего потребовалось отказаться от иностранных цитат, постатейного изложения законов и других внешних принадлежностей научного аппарата. Кроме того, специальное законодательство пришлось оживить общими историческими сведениями. Последнее казалось тем более уместным, что голый текст закона довольно бледно, а часто и совершенно неверно отражает в себе действительность.

Бумага все терпит и покорно служит официальному живописанию. Лучшим подтверждением сказанного может служить наше отечество. Владея ключами от всех просветительных источников: школ, библиотек, музеев, выставок, печатных станков и т.р., бюрократия хотела великую Россию обратить в «дортуар в участке». На необъятной русской территории стремилась водворить спокойствие могилы. Насколько это удалось, свидетельствуют события последнего времени. Но историку пореформенного периода придется преодолеть густую чащу законов, указов, временных правил, Циркуляров и других в этом роде «письменных свидетельств» прежде, чем добраться до «естественного грунта народной жизни, который с затратой колоссальных средств застраивался «согласно видам правительства».

Беспримерный позор японской авантюры бросил яркий свет на язвы властной распорядительницы русской жизни – бюрократии, со всей ясностью раскрыл заветные стремления русского общества. Новая Россия уже родилась. Ковачами свободной, обновленной родины становятся безыменные герои серой трудовой массы.

Из прекрасного далека уже светит пантеон народного освобождения, и своевременно предупредить, что высшая из свобод – это свобода слова, что вместе с другими свободами она приходит и заносится в конституционные хартии, но долго влачит тяжелое существование постоянных насилий, гонений и ограничений. Прикрываясь заботами о народном благе, все, без исключения, правительства – деспотические, монархические, республиканские – стремятся держать народную мысль в подначальном положении. Но культура сознания побеждает все препятствия, и, наконец, берется последний этап политического освобождения. Настоящая работа посвящается читателю-другу. И при жизни великого сатирика, незабвенного творца этого отражения, положение читателя-друга было тягостное: его мысль рвалась из тесных рамок гнетущей обыденщины и не находила выхода. Помпадуры et tutti quanti усердно оберегали всякую щель, через которую мог бы проникнуть луч света в темное царство. В удушливых губернских и уездных омутах жизнь была нестерпима и час от часу становилось не легче. С одной стороны, сгущались сумерки, с другой – читатель-друг все более перерастал власть тьмы и тем мучительнее реагировал на окружающее.

В настоящий момент мы можем констатировать не одну только духовную зрелость читателя; мы вправе уже говорить о его подавляющей многочисленности и безостановочно возрастающем спросе на серьезную литературу. Но, как и раньше, духовный голод многомиллионного населения остается без удовлетворения: работа писателя и ученого разбивается о средостение.

Придет время, Attalea princeps преодолеет стеклянную шнуровку и вырвется из казенной теплицы на широкий простор. Таков непреложный закон жизни. Пока же «над отечеством свободы просвещенной» взойдет «прекрасная заря», история заносит на свои страницы все уродства современности.

В подкрашенной действительности и в том, как она отражается в изуродованной литературе, господствовали казенные узоры. Читатель-друг не находил в них знакомой ему скорбной обстановки. Он тщетно докапывался животрепещущей правды, между тем как творческое пламя вдохновения «великою скорбью народной» беспощадно задувалось «наваждением». В неравной борьбе погибал писатель. На смену павшему в строй становился другой и продолжал святое дело своего предшественника. Так, тяжкий млат, дробя стекло, кует булат...

Н. Новомбергский

27 октября 1905 г.

в начало

ВВЕДЕНИЕ

Дар слова принадлежит к одной из самых драгоценных особенностей человека. Это становится очевидным при сравнении жизни народов с развитой речью с жизнью диких племен, язык которых исчерпывается двумя, тремя десятками слов.

Но этот божественный дар приобретает еще большую силу с изобретением различных способов передавать мысль одного человека другому вне личного общения.

Еще с незапамятных времен человечество владело средствами духовного общения, помимо живой речи. Конечно, первоначальные способы были несовершенны и затруднительны; но с течением времени они упростились, стали более общедоступны, вышли за пределы тесного круга самозванных посредников между Богом и народом. Высшим искусством в этом отношении нужно признать изобретенное Гутенбергом в половине XV столетия книгопечатание.

Как ни очевидна польза взаимного обмена мыслями, однако история знакомит нас с многообразными стремлениями ограничить или даже подавить этот обмен. Уже в древнем классическом мире существовали цензурные установления, которыми преследовались разные лица за высказанные ими мысли, считавшиеся опасными для целости государства, общественной нравственности, господствующих религиозных понятий и доброго имени частных лиц.

На развалинах греко-римского мира возникли новые европейские государства. С развитием в них христианства преследование мысли становится обычным делом представителей новой церкви. Со времени Никейского собора 325 г. высшими представителями христианской церкви издаются списки книг, предназначенных к уничтожению. Борьба духовных властей с рукописями переносится впоследствии на печатные произведения.

Чрезвычайный гнет, которым обрушилось католическое духовенство на европейские народы, вызвал освободительное движение, известное под именем реформации. Чтобы задержать поток жизни, папы римские не остановились перед кровавой расправой с обличителями католического всевластия. На защиту своего господства они призвали даже светскую государственную власть. Эта последняя, как увидим ниже, выступив с цензурными узаконениями в защиту католицизма, скоро поняла силу орудия, указанного ей папами, и направила это орудие в целях светского угнетения. Такова перспектива истории законодательства о печати.

в начало

I. ФРАНЦИЯ

Западноевропейская культура начинается, собственно говоря, с XI в., когда Европа пришла в соприкосновение с культурами византийской и арабской. Главное орудие просвещения – книги в то время были редки и дороги, потому что материалом для них служил дорогой пергамент, а, за отсутствием способов механического воспроизведения сочинений, последние расходились в рукописных списках.

Переписка книг – старое явление. В Риме ею занимались рабы. Уже тогда раздавались многочисленные жалобы на ошибки переписчиков. В новых государствах переписка стала делом монахов. Не все из них были настолько образованы, чтобы правильно понимать оригинал и в копиях не делать ошибок. Но приготовление рукописей считалось среди монахов богоугодным делом, поэтому за него брались все, кто как-нибудь мог справиться с этой задачей.

Основание университета в Париже в начале XIII столетия дало толчок к развитию переписного промысла среди светских лиц.

Все занимавшиеся изготовлением и продажей рукописей составляли одну корпорацию под именем «Университетских присяжных переписчиков книг» (Clerics en librairie juries de L'Université). В 1292 г. в Париже было 24 переписчика, 17 переплетчиков и 8 продавцов рукописей.

Парижский университет строжайше наблюдал за деятельностью общества переписчиков и продавцов, он устанавливал цены на книги, следил за их содержанием и исправлял обнаруженные ошибки, а также налагал взыскания на виновных. Первоначально отношения университета к обществу клерков покоились на усмотрении академического начальства, позднее появились писаные статуты. В 1275 г. университет обязал книгопродавцев принести присягу, что они будут соблюдать установленные правила при купле-продаже рукописей. Первым условием обращения книги было поставлено, чтобы на ней была обозначена цена и имя автора. При продаже книгопродавцы не имели права запрашивать больше цены, обозначенной на книге.

Дальнейшая регламентация книжного дела выразилась в статуте 1323 г. На основании этого статута были избраны четыре книгопродавца, которые расценивали книги. К профессии книгопродавца допускались лишь те, кто был в состоянии выдержать экзамен перед депутацией от университета, внести 100 ливров залога и представить доказательства хорошей репутации. Каждая рукопись, предназначенная к продаже, предварительно должна была просматриваться университетом.

Если в рукописи оказывались ошибки, то переписчик подвергался наказанию и сверх того обязан был ее исправить. В 1323 г. в Париже было 29 книготорговцев и между ними две женщины. В статуте 1342 г. были преподаны еще более подробные правила. Между прочим, в нем было указано, чтобы книготорговцы всегда имели в достаточном количестве и хорошего качества учебные пособия.

Перед изобретением книгопечатания в Париже и Орлеане работало не менее 10000 переписчиков. Спрос на книги был большой, хотя книги обходились очень дорого. В 1466 г. в Париж прибыл Фауст и стал продавать экземпляры Библии, напечатанной в Майнце за четыре года до этого. Сначала он продавал по цене рукописей – около 550 франков за каждый экземпляр, затем цену спустил на треть и даже на две трети прежней суммы.

Успех Фауста вызвал раздражение многочисленных переписчиков. Фауст был привлечен к ответственности, его произведения арестованы. Благодаря заступничеству короля Людовика XI, имущество отважного книготорговца не пострадало и было возвращено его наследникам, которые вскоре открыли в Париже большой склад печатных произведений. Книги быстро расходились, несмотря на все препятствия со стороны переписчиков и других заинтересованных лиц.

Вопрос об открытии в Париже типографии выдвигался сам собою. Сомнения могли быть лишь относительно того, кому будет принадлежать инициатива – частным ли предпринимателям, как это было с торговлей печатными произведениями, или же высшему руководителю книжным делом – университету. Почин приняла на себя Сорбонна, богословское отделение Парижского университета. Приор[1] Сорбонны Жан Генлин и ректор университета Вильгельм Вишэ в 1469 г. вызвали из Германии типографщиков, на вызов отозвались три типографщика из Мюнстера: Ульрих Геринг, Михаил Фрибург и Мартын Кранц, которые прибыли в Париж в 1470 г. Первая типография была ими устроена в одной из зал Сорбонны.

Другая типография возникла в 1473 г. по инициативе немецких рабочих Ивана Столля и Петра Цезариуса[2]. Ко времени смерти Ульриха Геринга в 1510 г. в Париже насчитывалось уже более 50 типографий. Искусство книгопечатания нашло во Франции благоприятную почву для своего развития. Однако время показало, что в той же Франции впервые были приняты мероприятия в целях стеснения печати, в течение нескольких веков эти мероприятия усложнялись и служили образцами для других государств.

Книгоборство впервые стало лозунгом благочестивых хранителей чистоты католической веры. Первое ограничение свободы печатного промысла последовало по частному случаю. В рескрипте 1530 г. на имя привилегированного типографщика Конрада Необара было указано, чтобы книги по светской литературе представлялись для предварительного просмотра профессорам изящной литературы, а сочинения религиозные – профессорам богословия. Кроме того, в течение пяти лет воспрещались печатание и продажа сочинений, изданных уже Необаром: т.е. за ним признавалось монопольное право на перепечатку ранее вышедших изданий. Разумеется, книгопечатный промысел не монополизировался Необаром, и печатные станки других предпринимателей по-прежнему могли работать на пользу критиков католицизма.

Видя возрастающий успех протестантской литературы, члены Сорбонны 7 июня 1533 г. представили королю записку, в которой доказывали неотложную необходимость «уничтожить навсегда во Франции искусство книгопечатания, благодаря которому ежедневно является масса книг, столь пагубных для нее».

Итак, книгопечатание проникло во Францию при Людовике XI (1461–1483), когда уже вся Франция была объединена сильной королевской властью и феодальный строй разрушен. В это именно время в Италии, куда настойчиво стремилась Франция, процветал гуманизм и было заметно особенное увлечение древнегреческими писателями. Жажда знания была огромная, но дороговизна книг ставила серьезные затруднения в этом отношении. Во всей Европе в 1501 г. количество книг не превышало 4 миллионов томов. Неудивительно, что Людовик XII (1498–1515) отнесся благосклонно к новому искусству книгопечатания. В 1507 г. профессором Парижского университета Тиссардом свободно печатаются книги на греческом языке, привозившиеся до этого из Италии. В декларации 8 апреля 1513 г. король высказывается о соображении того великого блага, которое «принесло нашему королевству искусство печатания, изобретение которого кажется скорее божественным, чем человеческим». Останавливаясь на этих «великих благах», король продолжает: «Наша святая католическая вера сильно возвысилась и окрепла, правосудие лучше понимается и отправляется и божественная служба совершается с большим вниманием и великолепием; благодаря ему, на пользу всех и каждого выражается и распространяется много хороших и благотворных учений, благодаря чему наше королевство превосходит все другие, и иные неисчислимые блага проистекли и проистекают от него ежедневно во славу Бога и к возвеличению нашей католической веры». Эдиктом того же дня Людовик XII освободил всех типографщиков и книготорговцев от 30000 ливров подати и разрешил свободное обращение книг.

Преемник Людовика XII Франциск I (1515–1547) при вступлениина престол подтвердил все привилегии, данные его предшественником типографщикам и книготорговцам. Однако счастливый период свободной печати продолжался недолго. На судьбы печати во Франции имели решающее влияние происшедшие около этого времени религиозные события, именно появление протестантства. Еще по болонскому конкордату[3] (1516) с папою Львом X Франциск Iприобрел право назначать по собственному выбору на все высшие церковные должности, а также распоряжаться вакантными церковными имуществами. Таким образом французские короли приобрели как бы личные права над национальной церковью. В протестантстве они увидели движение, враждебное их власти, посягательство на их авторитет. Нечего говорить, что представители католического богословия в Сорбонне не старались раскрыть заблуждение монархов. Больше того, они всеми силами старались направить государственную власть к искоренению ереси.

Парижский университет, владея ключами от всех типографских станков, сначала попытался собственными силами справиться с надвигающимся протестантством. В 1521 г. он распорядился сжигать все сочинения, в которых заключались еретические мысли. Раздавались даже голоса о необходимости предавать огню вместе с еретическими сочинениями и авторов их, но терпимость короля Франциска I некоторое время сдерживала пыл правоверных. Однако неотступные внушения фанатиков и происшедшее в 1526 г. публичное надругательство лютеран над изображением Богоматери толкнули короля на путь кровавой расправы с последователями Лютера. В 1534 г. Франциск I уже собственноручно подкладывал огонь под костер, разложенный на площади Моберт, на котором должны были погибнуть шесть еретиков. Во главе гонителей находился фанатичный синдик[4] Сорбонны Беда, который не остановился даже перед осуждением книги Маргариты Наварской, сестры Франциска I. Опасность, угрожавшая книгопечатанию, 7 июня 1533 г. миновала благодаря заступничеству двух советников, епископа парижского де Веллей и Вильгельма Буде, которые, между прочим, заявили королю, что излечить те язвы, на которые так сильно жалуются, возможно, только сохраняя драгоценное искусство книгопечатания. Но едва прошло полгода, как король снова оказался во власти темных сил. Под их влиянием патентом 13 января 1534 г. Франциск I распорядился закрыть все книжные магазины и типографии и под угрозою смертной казни через повешение не печатать ни одной книги. Правда, по ремонстрации[5] парижского парламента король отменил свое распоряжение новым патентом 24 февраля того же года. Тем не менее для книжного дела настали трудные времена: книготорговцам было запрещено продавать книги, не одобренные церковью и не вошедшие в официальный каталог; предварительной цензуре были подвергнуты все издания, на каком бы языке они ни печатались. В отношении нарушителей установленных правил нередко применялась смертная казнь. В течение продолжительного царствования Франциска I делались неоднократные напоминания о том, чтобы без предварительной цензуры университета не печаталась и не продавалась ни одна книга. Наиболее полное распоряжение в том роде относится к 1542 г.

Когда в Италии началась католическая реакция и папы в лице Павла III (1534–1549), Григория XIII (1572–1585) и Сикста V (1585–1590), отказавшись от борьбы за светскую власть, энергично принялись за обновление порочного католического духовенства и объединение католических масс, во Франции происходил тот же процесс, хотя и не в столь резких чертах. В первой половине века политика французских королей отличалась двойственностью. Соперничая с Габсбургами, стоявшими во главе католического движения, Франциск I и Генрих II одновременно у себя покровительствовали католицизму, а в Германии оказывали поддержку протестантским князьям. Наибольшие успехи протестантство сделало во Франции в пятидесятых годах XVI столетия и главным образом среди дворян и городского населения.

Генрих II (1547–1559) энергично выступил на защиту католицизма. В 1547 г. им был издан замечательный патент[6] по книжным делам. Этим патентом воспрещалось: во-первых, печатание и продажа книг, направленных против католической религии; во-вторых, предписывалось сочинения религиозного содержания представлять на предварительный просмотр теологического факультета; в-третьих, на каждом печатном произведении выставлять имена автора и типографщика и место напечатания; в-четвертых, воспрещались тайные типографии. Эдикт 27 июня 1551 г. принес новые, еще более суровые ограничения. Оставляя в силе предписания патента 1547 г., Генрих II требовал, чтобы типографии и книжные магазины подвергались ревизии цензоров в Париже два раза в год, в Лионе – трижды; чтобы каждый книготорговец имел два каталога книг: один запрещенных, другой дозволенных; чтобы на печатных произведениях выставлялись действительные имена и названия типографщика и типографии. Кроме того, смертная казнь угрожала даже покупателям и владельцам всякой книги, не имевшей предварительного и формального разрешения на обращение.

При Карле IX (1560–1574) борьба между католиками и протестантами или так называемыми гугенотами переходит в кровавую междоусобицу. В области печати преследования продолжаются с неослабевающей энергией. В январе 1560 г. Карл IX воспретил печатание и продажу книг по астрологии. В апреле того же года книготорговля сделана монопольным промыслом присяжных книготорговцев. Не принесшие присяги торговцы, изобличенные в продаже книг, в первый раз наказывались кнутом и конфискацией товара. При повторении преступления угрожало еще более тяжкое взыскание. Эдиктом 17 января 1561 г. за продажу и печатание клеветнических произведений угрожали на первый раз бичеванием, во второй раз – лишением жизни. В 1563 г. 10 сентября был объявлен эдикт, в силу которого под угрозою виселицы воспрещалось что-либо печатать без королевской привилегии за большою печатью (sous le grand scel). В 1566 г. был издан ордонанс, которым под угрозой потери имущества и телесного наказания воспрещалось выпускать без предварительного одобрения и привилегии за большой печатью какие-либо произведения, направленные против чести и доброго имени частных лиц под каким бы то ни было предлогом и по какому бы то ни было поводу. Нарушители ордонанса назывались «нарушителями мира и общественного спокойствия». Согласно ордонанса 7 сентября 1571 г. в произведениях печати не должно было быть ошибок, бумага должна была быть хорошая и шрифт не слишком выбитый.

Декларацией 16 апреля 1571 г. предписывалось на печатных произведениях выставлять сертификат цензора, а на первой странице обозначать имена автора и типографщика. Наконец, 27 июня того же года было воспрещено всем книготорговцам, типографщикам и переплетчикам покупать какие-либо книги, старую бумагу и пергамента у детей и слуг других книготорговцев, вообще у детей и школьников, у домашней прислуги и неизвестных лиц.

Вскоре после ужасов Варфоломеевской ночи престол Франции перешел к последнему представителю династии Валуа – Генриху III (1570–1589). Ничтожный последыш еще в большей степени, чем его предшественник – брат, находился во власти хитрой и жестокой матери Екатерины Медичи. Он постоянно колебался в религиозных вопросах и становился то на сторону католиков, то протестантов. Колебаниями правительственной политики воспользовались католики, образовавшие лигу во главе с герцогом Генрихом Гизом. Авторитет короля до того низко упал, что против него члены лиги организовали в Париже открытое восстание, причем Генриху пришлось искать спасения в бегстве.

Народная масса возбуждалась против короля и католиками и гугенотами. К услугам и тех и других были карикатуры, при помогли которых авторы старались действовать на безграмотную массу. Стены Парижа ежедневно покрывались сатирическими произведениями. Тотчас после убийства Генриха III фанатиком лигистом Жаком Клеманом Париж прямо наводнен был памфлетами, связанными с именем покойного короля. Законодательная деятельность Генриха III в области печати выразилась, с одной стороны, в подтверждении привилегии Парижского университета по надзору за книжным промыслом, с другой – в эдикте 7 декабря 1577 г., воспрещавшем книгопродавцам печатать книги за пределами Франции.

С католической лигой суждено было покончить даровитому представителю династии Бурбонов – Генриху IV. Последний был кальвинистом. Ему пришлось буквально брать с бою корону Франции. Чтобы сломить последнее сопротивление лигистов, он решился «заплатить обедней» и принял католицизм. Утвердившись на престоле, он издал знаменитый Нантский эдикт (1598), установивший веротерпимость и положивший конец религиозным войнам, раздиравшим Францию около 35 лет. Можно было ожидать, что страна вступит на новый путь духовной свободы, но жизнь короля преждевременно пресеклась от руки убийцы Равальяка, воспитанного иезуитской организацией.

По смерти Генриха IV королевская власть перешла к малолетнему сыну его Людовику XIII (1610–1643). Решающее влияние на дела государственного управления при этом безвольном монархе приобрел кардинал Ришелье, который поставил себе задачей окончательно утвердить систему королевского абсолютизма. Эта тенденция сурового временщика ярко отразилась на всем законодательстве Людовика XIII по делам печати.

Старая организация лиц, причастных к печатному промыслу, подверглась существенным изменениям. В июле 1618 г. Людовик XIII издал Регламент для книготорговли и книгопечатания (Règlement sur la Librairie et l'Imprimerie du 9 juillet), в силу которого число привилегированных членов университетской организации клерков сведено до 80, причем для новых членов условием вступления в организацию поставлено знание латинского, греческого и французского языков и обычаев книжной торговли, а также семилетняя предварительная практика. Но при наличности всех указанных условий ежегодно не дозволялось принимать более одного типографщика, одного книготорговца и одного переплетчика. Никто из промышленников не мог держать более одной типографии или книжной торговли. Под угрозою конфискации всех экземпляров и уплаты 3000 ливров штрафа воспрещалось издание печатных произведений за границей. При издании же в Париже издатели обязывались употреблять хороший шрифт, хорошую бумагу и тщательно следить за отсутствием ошибок.

Заслуживает внимания, что статут 9 июля был издан по инициативе парижского общества клерков, среди которых начались злоупотребления и недобросовестная конкуренция. Статут был ответом на их ходатайство, и действие его сначала ограничивалось пределами одного Парижа. Но типографский промысел существовал за пределами столицы, и Людовик XIII задался целью регламентировать его на более общих основаниях. Эта цель была достигнута изданием эдикта 19 января 1626 г. В нем нашли себе подтверждение все распоряжения по делам печати Карла IX и, кроме того, особенное внимание обращено на клеветнические сочинения. Установление наказаний за нарушение эдикта, вроде повешения, оправдывалось довольно пространной исторической справкой о развитии книгопечатания во Франции, при этом говорилось о великих удобствах, доставленных науке книгопечатанием, и еще больше об опасностях для государств и республик, в которых «допущено слишком много свободы». Это была старая песня на тему «о божественном искусстве».

Ордонансом 1629 г. Людовик XIII предписал для предварительного просмотра представлять рукописи канцлеру и хранителю государственной печати, чем собственно были нарушены старинные цензорские полномочия университета. Кроме того, им же было возложено общее наблюдение за точным соблюдением законов о печати на особое учреждение (Syndicat pour l'Imprimerie et la Librairie), состоявшее из одного синдика и четырех помощников, сменившихся каждые два года. Эти новые должностные лица назывались «университетскими стражами» (gardos de l'Université). Они исполняли те же обязанности, какие возлагались ранее на четырех больших присяжных книготорговцев (les quatre grands libraires-jurés de l'Université), a именно: они посещали книжные магазины и типографии, смотрели, чтобы книги выпускались с соблюдением всех правил о предварительной цензуре, качестве бумаги, чистоте шрифта, корректуре и т.д. Первые университетские стражи были назначены 17 июля 1629 г. из бывших университетских присяжных книготорговцев.

Политика Ришелье принесла свои плоды. Людовик XIV (1643–1715) мог уже смело сказать: «l'État, c'est moi!»[7] Все было подавлено, все исходило от короля, все им держалось. Понятно, печать должна была подвергнуться общей участи и, пожалуй, даже в большей степени, так как она была давно признанный враг абсолютизма. В 36 статьях эдикта 7 сентября 1649 г. выразились вполне своеобразные заботы короля о книгопечатании. Людовик XIV не ограничился более детальными постановлениями о предварительной цензуре, он до мелочей регламентировал книжный промысел, установил размеры изданий, определил кварталы, в которых должны были жить типографщики, и даже потребовал, чтобы книготорговцы и типографщики имели только по одному ученику, но непременно добрых нравов, католика, природного француза, способного к обращению с публикой, хорошо сведущего в латинском языке и умеющего читать по-гречески, о чем должно быть удостоверение ректора университета.

Эдиктом 1686 г. Людовик XIV окончательно реорганизовал книгопечатный промысел. Число книготорговцев было ограничено 80, а число типографщиков должно было быть доведено до 36. В целях надзора было назначено 79 цензоров: 10 для просмотра сочинений по богословию, 11 – по юриспруденции, 12 – по медицине, 8 – по математике, 36 – по истории и литературе и 2 по искусствам. Никто не мог стать самостоятельным промышленником ранее трех лет по окончаний ученического стажа. Книготорговцы, переплетчики и позолотчики, которые во время издания эдикта не занимались фактически книгопечатанием и лишь числились типографщиками, теряли право содержать типографии. Сыновья типографщиков не могли наследовать заведений их отцов, не выдержавши экзамена перед главным лейтенантом полиции и синдиком с помощниками. Корректоры обязывались к внимательному исправлению книг, и диеты с ошибками перепечатывались за их счет. В каждом городе могло быть только заранее определенное количество типографий. Так, в Страсбурге и Марселе определено было по шести.

Все мероприятия Людовика XIV против печати нисколько не остановили развития памфлетной литературы. В первую половину его царствования памфлеты носили по большей части характер анекдотов из жизни двора и столицы. Позднее памфлетная литература приняла политическую окраску. Поставщиками ее были протестанты, бежавшие в Голландию после отмены Нантского эдикта в 1685 г. Насколько энергичны были памфлетисты, можно судить, например, по тому, что коллекция памфлетов Национальной библиотеки обнимает 140 томов, а в библиотеке Мазарини она еще значительнее.

Памфлетная литература возрастала тем сильнее, чем более запутывались внутренние дела Франции и ниже падали нравственно ее короли. Господство фавориток и нескончаемый придворный кэкуок[8] давали обильный материал для обличительной литературы. Заинтересованные лица не останавливались ни перед какими жестокостями в борьбе с летучими листками. Памфлеты конфисковались, сжигались, и нередко вместе с их авторами. Так, в 1623 г. Феофил был присужден к сожжению с его произведением «Парнас сатирических поэтов». В 1663 г. такая участь постигла Симона Морена с произведением «Мысли». Около этого времени погиб на костре поэт Пьерр Петит (Pierre Petit). Шавиньи, автор опубликованного в 1669 г. памфлета «Свинья в митре», просидел в узкой железной клетке 30 лет. Жестокая расправа постигала не только писателей, но и типографщиков, переплетчиков, книготорговцев.

К началу XVIII столетия во Франции было обширное законодательство о печати, состоявшее из множества разновременно изданных регламентов, ордонансов, эдиктов и других распоряжений. Чувствовалась настоятельная потребность в объединении и согласовании этого подавляющего законодательного материала. Эту роль взял на себя Людовик XV (1715–1774), с именем которого связан, можно сказать, первый во Франции цензурный кодекс, именно: Регламент 28 февраля 1723 г. (Règlement pour la Librairie et l'Imprimerie de Paris). Сначала его действие было ограничено Парижем, но приказом королевского совета 24 марта того же года (1723) он стал законом для всей Франции.

Регламент заключал 123 статьи, делился на XVI глав. В кратких чертах он заключался в следующем. Все занимающиеся книжным и типографским промыслом признавались по-прежнему частью университетской корпорации. Типографский промысел и купля-продажа книг разрешались только членам корпорации. Каждому из них дозволялось иметь только одну книжную лавку, в которой торговля не могла производиться в воскресенья и праздничные дни. Весь промысел сосредоточивался в университетском квартале. Книги должны были печататься на хорошей бумаге и хорошим шрифтом, с обозначением на каждом издании имен и адресов издателя и типографщика. В каждом заведении не могло быть более одного ученика. Срок обучения четырехлетний. По окончании ученичества требуется трехлетняя служба в качестве подмастерья. Покинуть занятия практикант может только по истечении двух месяцев со времени предупреждения хозяина. Кандидаты на звание книготорговца уплачивают при вступлении в корпорацию 1000 ливров, а кандидаты на звание типографщика вносят 500 ливров. Для тех и других установлен экзамен. Каждая типография должна состоять по крайней мере из четырех прессов и 9 сортов букв. Синдик с помощниками каждые три месяца ревизует типографии.

К корпорации книготорговцев и типографщиков относятся также литейщики букв. Они обязаны продавать свои изделия только типографщикам. Буквы не могут быть длиннее десяти с половиной линий.

Торговать в разнос произведениями печати дозволяется только грамотным и рекомендованным синдиком главному лейтенанту полиции, при этом к кольпортажу[9] предпочтительно допускаются различные члены корпорации, которые по бедности, болезни и преклонному возрасту не могут заниматься своей прямой профессией: книжной торговлей, книгопечатанием, словолитием и т.д. Все разносчики должны сообщать свои имена и жительство корпорации и полиции. Каждый из них носит медную бляху. Их не может быть более 120 человек. Синдик и его четыре помощника избираются ежегодно для надзора за книжным и печатным промыслом.

Никакая книга не может быть напечатана без разрешения лейтенанта полиции и одобрения цензора. Заграничные издания поступают предварительно на просмотр цензоров. Совершенно воспрещается торговля и печатание книг, враждебных религии, королю, государству, чистоте нравов, чести и репутации частных лиц. Рукопись остается в камере синдика. Печатное произведение во всем должно соответствовать разрешенной к печати рукописи. Пять экземпляров каждого издания представляются в распоряжение властей. Купля-продажа библиотек должна производиться с разрешения главного лейтенанта полиции.

Явно нарушая старинные права университета и состоявшей при нем корпорации клерков, Людовик XV не решался признать это открыто и даже употреблял некоторые усилия поддержать иллюзию прежней автономии. Так, в пространном указе 10 декабря 1725 г. он подтвердил, что все книготорговцы и типографщики считаются членами университета и, как таковые, по крайней мере в числе 12, участвуют в университетских процессиях, притом до мелочей регламентировались отношения (главным образом внешние) корпорации к университетским властям.

Людовику XV все еще казалось, что типографский промысел мало регламентирован, и вот он в одной декларации предписал, например, чтобы двери типографий никогда не запирались, чтобы типографские помещения не имели задних выходов, не имели занавесок, словом, были бы во всякое время открыты для надзора. Нарушителям этих требований угрожал штраф в 500 ливров и запрещение промысла в течение 6 месяцев. В случае рецидива право промысла отнималось навсегда. Заметим, что вообще за преступления печати смертная казнь практиковалась до 1728 г., а с этого времени вошли в практику выставление у позорного столба, клеймение, галеры.

Итак, стремясь обезвредить деятельность типографщиков, приказом 31 марта 1739 г. Людовик XV снова регламентировал разные стороны типографского дела, причем для всей Франции допустил только 250 типографщиков, из них 36 для Парижа, по 24 для Лиона и Руана, по 10 для Бордо и Тулузы, по 6 для Страсбурга и Лиля; для большинства же городов по одному. Заботясь о процветании книготорговли, которая, по мнению Людовика, не могла процветать при большом числе промышленников, в 1741 г. он предписал книготорговцам не принимать новых учеников в продолжение десяти лет.

Для наблюдения за выполнением регламентов по делам книготорговли и книгопечатания Людовик XV указом 2 марта 1744 г. назначил де Марвилля лейтенантом полиции, предоставив ему право окончательных решений по самым серьезным случаям. Королевских цензоров в 1742 г. было 79 человек, а в 1774 г. число их возросло до 119. По этому можно судить, что законы о печати не оставались мертвой буквой. Вероятно, в видах того же самого «поощрения» книжного промысла 16 мая 1773 г. последовал приказ королевского совета об увеличении сбора за даваемые привилегии на печатание книг. На основании патента 1702 г. взималось в каждом отдельном случае по 5 ливров, по приказу же 16 мая 1773 г. стали брать 40 ливров за золотую печать на привилегии и 12 ливров за разрешение. Эта фискальная мера была последним ударом Людовика XV, нанесенным французской печати.

Несчастное царствование Людовика XVI (1774–1793) ознаменовалось новыми стеснениями печати. Регламент 1723 г. без существенных изменений действовал до 30 августа 1777 г., когда последовали шесть знаменитых указов королевского совета. Этими указами окончательно был уничтожен старый порядок приуниверситетской организации книжно-печатного промысла. Так, во всей Франции вводилось 20 синдикальных камер. Каждая из них состояла из синдика и четырех помощников, избранных в присутствии главного лейтенанта полиции. Все книготорговцы и типографщики относились к ведению одной определенной камеры. Ближайший надзор за ними возлагался на синдиков с помощниками, которые были обязаны, по крайней мере, один раз в три месяца обревизовать все типографии и книжные лавки. Кроме того, при каждой камере находился инспектор, власть которого распространялась на весь округ. У инспектора сосредоточивались сведения обо всех книгах, поступающих в печать. Книготорговцами могли стать ремесленники, выдержавшие особо установленный экзамен и внесшие в синдикальную камеру сумму, назначенную хранителем печати. Суммы эти достигали чрезвычайно больших размеров.

В синдикальных камерах велись точные именные списки всех лиц, причастных к данному промыслу. За регистрацию взыскивались с ремесленников довольно большие суммы. Рабочий день типографщиков по закону определялся – летом, с 6 часов утра до 8 часов вечера и зимою, с 7 утра до 9 вечера. Рабочим строжайше воспрещалось образовывать братства, товарищества и собрания.

Ни одна книга не могла быть напечатана прежде, чем будет получена привилегия и разрешительное письмо за большою печатью. Привилегии, не внесенные в синдикальную книгу в течение двух месяцев по их получении, теряли свою силу. Для вторичного напечатания книги требовалась новая привилегия. При получении привилегии вносились суммы, размеры которых определялись хранителем печати. Насколько огромные суммы при этом взимались, можно заключить по тому, например, что за издание в 33 тома при тираже в 1500 экземпляров приходилось платить 7920 ливров! Даже за переиздание, например, сочинения Флери «L'Histoire ecclésiastique»[10] было внесено 4440 ливров.

Собственно гвоздь новой системы заключался в широких сборах с промышленников под разными предлогами и по разным поводам. Типографщики и книготорговцы обращались к королю с многочисленными петициями об отмене августовских приказов. В защиту печати выступил даже университет, но напрасно: интересы просвещения, которыми мотивировались ходатайства, не имели никакого значения для двора Людовика XVI, которому нужны были деньги и деньги без конца. Периодическая печать была также обложена. Например, «Журнал политики и литературы» ежегодно вносил министру иностранных дел до 22000 франков.

Мы коснулись периодической печати. Ее расцвет еще впереди. Но теперь уместно бросить беглый взгляд на ее историю, зарождение и те тернии, которыми старалось усыпать ее путь дореволюционное правительство.

Газета возникла во Франции еще в XV столетии. Сначала это были рукописные листки, с иллюстрациями или без них, в которых передавались важнейшие новости, известия о происшествиях, скандалах и т.д. Этими листками охотно пользовались в целях борьбы различные религиозные партии. Благодаря легкости издания и распространения, листки росли с поразительной быстротой. Уже ордонансом 1550 г. были объявлены «врагами общественного спокойствия и виновными в оскорблении величества все те, кто проповедует, не будучи прелатом... все изготовители афиш и ругательных пасквилей... которые имеют целью исключительно подстрекательство и возбуждение народа к восстанию». Десятого сентября 1563 г. снова последовало «запрещение распространять позорящие пасквили, приклеивать афиши и выставлять на показ какие-либо другие произведения под угрозою повешения и удавления».

В бесплодной борьбе с летучей литературой проходит почти столетие. Ко времени Людовика XIV произведения уличной литературы возросли до невероятных размеров. Так, с января 1649 г. по октябрь 1652 г. появилось до 4000 пасквилей, связанных только с именем правителя Мазарини (так называемые «мазаринады»). Пасквили не ограничивались личным содержанием, в них находили себе место и другие более общие темы, о чем можем заключить из многочисленных судебных приговоров и ордонансов того времени. Так, например, в приговоре 22 августа 1656 г., которым осуждались различные лица за распространение пасквилей, находим следующее любопытное место: «Многие злонамеренные лица с некоторого времени посвятили себя составлению многочисленных мятежных пасквилей, которые они называют секретными газетами, и с некоторого времени они осмелились печатать, продавать и распространять на улицах при помощи обыкновенных разносчиков...» и т.д. Ордонанс 26 февраля 1658 г. воспроизводит ту же картину еще в более широких размерах: «Рукописные газеты не только распространяют каждую неделю в городах и провинциях королевства, но также высылают их в иностранные государства... Эта незаконная работа есть предприятие частных лиц, несведущих в действительном положении вещей... они пишут без размышления все, что могло бы принести в дальнейшем ущерб королю, благодаря предположениям и разглагольствованиям, которыми наполнены названные газеты... приказываем... под угрозой телесного наказания...» и т.д.

Нельзя не допустить, что летучая литература энергично усиливалась, так как за последним приведенным распоряжением правительства вскоре последовали другие. Например, указом 9 декабря 1670 г., подтверждавшим аналогичные указы 1 апреля 1620 года и 18 августа 1666 г., воспрещалась «продажа каких-либо писаных пасквилей, известных под именем рукописных газет, под угрозой наказания, кнутом и ссылки – в первый раз и наказания галерами – вовторой». Газетчики стали до того обычным явлением, что ордонансами 1666 и 1670 гг. низшие суды были уполномочены по делам об уличных листках постановлять окончательные приговоры. Угрозы правительства не оставались мертвой буквой. Газетчики действительно подвергались суровым взысканиям. Так, по приговору 9 декабря 1661 г. новеллист Марселин де Лааж был присужден к бичеванию и изгнанию из Парижа на пять лет, с угрозой смертной казнью в случае рецидива. Другой газетчик Эмиль Бланшар 24 сентября 1663 г. был подвергнут также бичеванию и при этом ему была повешена на шею доска с надписью: «Газетчик-рукописец».

Несмотря на множество летучих листков, Франции долго недоставало периодического издания, появляющегося в определенные сроки. Осуществление этой задачи выпало на долю молодого врача Теофраста Ренодо[11].

В 1612 г. этот замечательный человек прибыл в Париж, будучи всего 28 лет. Случайно познакомившись с могущественным Ришелье, он сумел его заинтересовать своей энергией и живым умом, вследствие чего и был назначен главным комиссаром бедных всего королевства. Тогда же он получил звание придворного врача. Ставши близко к бедному населению столицы, он широко развил в этой среде свою медицинскую практику, которая натолкнула его на мысль о необходимости создать какое-либо учреждение, которое могло бы приходить на помощь бедному населению в трудные минуты безденежья. Эту мысль ой не замедлил осуществить, учредив общедоступный ломбард. Продолжая присматриваться к жизни широких кругов парижского населения, Ренодо обратил внимание на отсутствие возможности какого-либо общения лиц, с одной стороны, предлагающих свои знания, свой труд, а с другой – нуждающихся в помощи постороннего труда. Чтобы устранить подобную ненормальность, он учредил адресную контору (Bureau d'adresse et de rencontre), при посредстве которой можно было получать различные необходимые сведения.

Задача времени была правильно понята Ренодо: вокруг адресной конторы вскоре собралась огромная клиентура, а вместе с ней потекли многообразные известия. Стараясь возможно шире использовать эти последние, Ренодо выхлопотал через своего покровителя Ришелье привилегию на издание газеты, первый номер которой появился 30 мая 1631 г. Свое издание он назвал просто «Газета», чтобы, как он заметил, она могла быть более известна народу, с которым надлежало иметь дело. Газета сначала выходила один раз в неделю, по понедельникам. Со второго года она была удвоена в размерах, причем первая половина ее сохранила прежнее название, а вторая получила – «Обычные новости различных местностей» («Nouvelles ordinaries de divers endroits»). Кроме того, ежемесячно следовали приложения, в которых делались обзоры новостей за истекший месяц. По смерти Ренодо газета продолжала издаваться его сыновьями. С 1762 г. она стала выходить два раза в неделю: по понедельникам и средам, под новым названием «Газета Франции» («Gazette de France»), под которым выходит до настоящего времени.

Долгое время газета Ренодо была единственной, так как основатель ее получил исключительную привилегию «печатать, продавать, распространять названную газету, донесения и новости, как внутренние, так и заграничные... с воспрещением всего этого другим лицам». Подобная монополия, конечно, препятствовала развитию периодической печати. Пресса становится в условия более нормальные лишь со времени великой революции. Хотя еще 2 марта 1785 г. последовало запрещение «писать о вопросах законодательства и юриспруденции, а также вмешиваться в толкование законов королевства», но освобождение уже носилось в воздухе.

Для правильной оценки законодательства о печати в дореволюционное время нужно иметь в виду постепенное усиление абсолютизма. Реформация с последовавшей за ней католической реакцией способствовала переходу средневековой сословной монархии в абсолютную. Представители сословий, когда-то разделявшие с королями государственную власть, утратили свое значение. Эти представители в последний раз были собраны во Франции в 1614 г. и в течение последующих 175 лет не созывались. Государственная власть, опираясь на постоянную армию, все более и более лишала сословия их значения. Местное управление сосредоточивалось в руках правительственных чиновников, руководившихся указаниями из центра, а не интересами местностей, в которых они действовали. Чем более усиливалась королевская власть, тем решительнее и беспощаднее становилось ее отношение к печати. К тому же короли искусно воспользовались тогда возникшим учением иезуитов о божественном происхождении королевской власти и начали управлять как бы по внушениям свыше, не признавая себя ответственными перед народом.

Декларация 1757 г. угрожала смертной казнью всем, «кто будет изобличен в составлении и печатании сочинений, заключающих в себе нападки на религию или клонящихся к возбуждению умов, оскорблению королевской власти и колебанию порядка и спокойствия государства». С 1660 по 1756 г., по сведениям Дюпона, 869 авторов, типографщиков, книгопродавцев и газетчиков побывали в Бастилии. По данным Рокена, с 1715 по 1789 г. было уничтожено и запрещено свыше 850 различных произведений печати, осужденных Государственным Советом, Парламентом, Парижским Судом и Большим Советом. Кроме же упомянутых учреждений, печатные произведения подвергались суду духовной власти и гражданских провинциальных трибуналов, от цензорной деятельности которых также остались обширные мартирологи. Но этот разгром была последней агонией умиравшего абсолютизма.

Революция смела обветшавшее здание старого порядка. В 1789 г. 21 августа в статье 11 Декларация прав человека и гражданина возвестила, что «свободное сообщение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека: поэтому каждый гражданин может свободно говорить, писать и печатать, под условием ответственности за злоупотребление этой свободой в случаях, определенных законом»[12].

Вотированию статьи 11 Декларации прав предшествовали горячие дебаты. Робеспьер, Варер и другие находили, что нужно было подробнейшим образом определить границы, в которые могла бы быть заключена пресса. Наоборот, Мирабо в блестящей речи защищал полную свободу печати, впервые развив мысль, что преступления прессы должны подлежать такому же суду, как и все прочие преступления.

Легко провозгласить свободу слова и письма; гораздо труднее ее обеспечить. Декларация принципиально признала эту свободу и нужен был закон, которым гарантировалась бы она от всяких посягательств. Последующие события показали огромную пропасть между идеями и жизнью. Уже 31 декабря 1789 г. число разносчиков печатных изданий в Париже было ограничено 300 человек. Это в сущности была пустячная мера, но ее никак нельзя было вывести из Декларации. 20 января 1790 г. аббат Сиейес[13] внес в Национальное Собрание проект закона о печати. Проект был отвергнут, и пресса осталась в прежнем неопределенном положении, которое нисколько не улучшилось конституцией 3–14 сентября 1791 г., как естественное и гражданское право гарантировавшей «каждому человеку свободу говорить, писать, печатать и публиковать свои мысли без того, чтобы его писания могли бы быть подчинены какой-либо цензуре или инспекции до их опубликования». Тем не менее, истерзанная прежним режимом, печать быстро оживилась. С июня 1788 г. по май 1789 г. было выпущено более 3000 брошюр. В 1789 г. возникло до 250 периодических изданий, а в следующем году число их поднялось до 350.

Сентябрьской конституцией снова был провозглашен принцип и не дано никаких процессуальных условий, обеспечивающих его действительное применение к жизни. Конституция 1791 г. была бессильна внести умиротворение в страну, внутри которой с каждым днем все сильнее обострялись экономические противоречия, а извне угрожали замыслы эмигрантов и иностранных государств. Восстание 10 августа 1792 г. похоронило конституцию 1791 г. Судьбы Франции были вверены Национальному Конвенту, выборы в который пришлось совершать под впечатлением сентябрьской резни. До сформирования Конвента в Париже хозяйничала Коммуна. Спустя два дня после своего рождения Коммуна закрыла 7 лучших роялистских газет, арестовала выдающихся их деятелей и конфисковала их типографии для раздачи «патриотам». 17 августа она добилась от Законодательного Собрания исключительного уголовного трибунала для расправы с роялистами. Первою жертвой этого трибунала пал журналист Дюрозой.

После казни Людовика XVI (21 января 1793 г.) французская пресса стала ареной для состязания жирондистов, монтаньяров и якобинцев. Каждая партия яростно нападала на своего противника, и призыв к убийству иномыслящих был обычным литературным лозунгом. Демагоги не ограничивались словами. В постановлении 29 марта 1793 г. Конвент писал: «Всякий будет привлечен к ответственности перед революционным трибуналом и наказан смертью, кто бы ни был изобличен в составлении и печатании сочинений, которые провозглашают восстановление во Франции королевской власти или распущение Национального Конвента». Столь неопределенная редакция давала широкую возможность расправляться с личными врагами. И действительно, в силу этого постановления на эшафоте погибла масса литераторов роялистов, жирондистов, монтаньяров. В списке обвиненных значились такие журналисты, как Бриссо, Горзас, Луве, Вернье, Kappa, Карита и др. Правда, на основании §122 конституции 24 июня 1793 г. предоставлялась «безграничная свобода печати», но, как известно, эта конституция никогда не применялась.

Особенную услугу террористам оказал закон 17 сентября 1793 г. «О подозрительных». Прикрываясь этим законом, террористы беспощадно истребляли всех, кто каким бы то ни было способом показывал себя «партизаном тирании или федерализма и врагом свободы». Господство этой кровожадной клики окончилось 9 термидора (27 июля 1791 г.), когда был арестован ее душа Робеспьер. Несмотря на неоднократные попытки террористов вернуть свое значение, Конвенту удалось провести 22 августа 1795 г. (5 фрюктидора III года) новую конституцию, которая законодательную власть вручила совету пятисот и совету старейшин, а исполнительную – пяти директорам (откуда четырехлетний период действия этой конституции называется эпохой Директории). Директория не сумела сохранить верность конституции. Последняя нарушалась самым беспеременным образом. Так, когда в 1797 г. (18 фрюктидора) роялисты получили большинство мест в советах, то три директора республиканского направления при помощи войск очистили советы от нежелательного состава, именно: они арестовали и сослали 55 депутатов и, кроме того, заставили уйти своих двух товарищей. Спустя два года были вынуждены оставить свои посты три директора-республиканца.

Неудивительно, что Директория в области печати не подавала примера законности. По конституции III года, §353 было постановлено, что «никто не может быть стеснен в высказывании, писании, печатании и опубликовании своих мыслей. Писания не могут быть подчинены какой-либо цензуре до их опубликования. Никто не может быть ответственным за написанное им или опубликованное, за исключением случаев, предусмотренных законом». Как показал предшествующий опыт, голые постановления о свободе слова и письма еще не великое благодеяние. Между тем конституция III года уже в самой себе носила семя самоотрицания. В самом деле, §355 давал Директории право, в зависимости от обстоятельств, издавать временные ограничительные законы. Что это право должно было быть широко использовано, в этом не могло быть сомнений. Законы 27 и 28 жерминаля IV года вполне оправдывают эту мысль.

По закону 16 апреля 1796 г. (27 жерминаля IV года) смертное наказание угрожало всем тем, «кто, посредством их бесед или посредством их печатных произведений, будь то разосланные или расклеенные, проповедует распущение национального представительства или исполнительной Директории, или проповедует убийство всех или некоторых членов, составляющих эти собрания, или проповедует восстановление королевской власти... или какой-либо другой власти, кроме установленной конституцией III года, принятой французским народом, или кто проповедует вторжение в публичную собственность, или грабеж, или разделение частных имуществ под именем аграрного закона или каким-либо иным способом». По Другому закону 17 апреля того же года (28 жерминаля) ни один журнал не мог выйти без обозначения на нем имен автора и типографщика, а также местожительства последнего. В случае нарушения закона в первый раз угрожало тюремное заключение, во второй – ссылка. Кроме того, по требованию власти типографщики, продавцы, разносчики и афишеры были обязаны выдавать фамилии авторов печатных материалов, которые они предлагали публике.

Варварские постановления Директории значительно смягчались практикой судебных учреждений. По выражению братьев Гонкур, и присяжные предпочитали крайности свободы крайностям рабства и в большинстве случаев выносили оправдательные приговоры; они оправдывали новичков и рецидивистов, террористов и роялистов. Но фактическая безнаказанность деятелей печати не могла продолжаться долго. Так, декретом 18 фрюктидора V года Директория объявила смертную казнь журналистам, «конспирирующим» за восстановление старой монархии или конституции 1793 г., при этом повелевалось арестовать и предать суду «за конспирацию» редакторов, сотрудников и типографщиков 32 газет. На другой день в порядке §355 конституции вся периодическая печать была поставлена под надзор полиции на один год и обложена штемпельным сбором. Под тяжестью полицейской цензуры пресса побледнела, тон понизился. Однако подавленность вскоре миновала, и Директория снова увидела своего врага во всеоружии. Тогда 26 фримера VI года Директория закрыла 16 газет и 20 мессидора того же года еще пятнадцать.

Вступив на наклонную плоскость открытого нарушения конституции и прав граждан, Директория не могла остановиться на полдороге: силою предшествующих обстоятельств она подталкивалась на дальнейшие насилия, которые ее самое должны были привести к гибели.

Распоряжением 16 фрюктидора (2 сентября 1799 г.) строжайше был подтвержден закон 19 фрюктидора V года. Кроме того, тогда же была назначена ссылка на остров Олерон собственников, директоров, сотрудников и редакторов 35 периодических изданий. В проскрипционный лист попало до 70 человек. Еще нужно заметить, что Директория широко пользовалась, как орудием борьбы с вредными изданиями, воспрещением их пересылки по почте.

Итак, несмотря на кратковременность своего господства, Директория дала многочисленные доказательства, что она по существу мало отличалась от предшествовавших режимов. Испуганное насилиями, утопленное переворотами общество жадно искало более определенных, устойчивых условий жизни. Это хорошо понял молодой генерал Бонапарт, который, между прочим, дважды оказал серьезные услуги республиканской партии – 13 вандемьера и 18 фрюктидора. Покрытый славою итальянских завоеваний, он неожиданно прибыл в Париж и при помощи известного аббата Сиейеса и одного из директоров совершил переворот 18 брюмера. Директора были лишены своих мест, совет старейшин распущен, совет пятисот рассеян при помощи солдат. Кончилась революция, прошла эпоха временных правительств и господства демагогов.

Сильной рукой Наполеона Франция была поставлена на новые рельсы и покорно двинулась по пути к империализму.

Через два месяца после государственного переворота, а именно 17 января 1800 г., последовал знаменитый консульский указ о газетах.

Принимая во внимание, что многие газеты служат «орудием в руках врагов республики», консульское правительство, обязанное заботиться «о безопасности» народа, 4 января 1800 г. издало «консульский указ о газетах», в силу которого было закрыто 60 газет из 73, издававшихся в Париже и Сенском департаменте. Собственники и редакторы оставшихся изданий должны были явиться в министерство полиции для удостоверения французского подданства, сообщения своего местожительства и принесения присяги на верность конституции. Газетам угрожало немедленное закрытие в случае помещения «статей, противных уважению общественного договора, народного суверенитета и славе французского оружия, а также статей ругательных по адресу держав, дружественных республике или с ней связанных, хотя бы эти статьи и были перепечатаны из иностранной периодической печати».

Министр полиции был обязан следить, чтобы «не печаталось ни одной новой газеты как в Сенском, так и в других департаментах», а также чтобы «редакторы газет были неподкупной нравственности и патриотизма». Полицейские агенты следили, чтобы разносчики не выкрикивали названий «недозволенных листков и памфлетов», чтобы книготорговцы «не выставляли ничего противного добрым нравам и принципам правительства». Словом, все печатное дело было взято под самый мелочный надзор, для осуществления которого при министре полиции было создано особое «Бюро печати».

О цензуре в юридическом смысле слова не было речи. Ее избегал Наполеон, зная ее непопулярность. Да и не было в ней надобности при искусстве министра полиции Фуше, умевшего вовремя устранять из печати все несогласное с видами диктатора. Тщательно профильтровывая содержание периодической прессы, Наполеон не оставил без внимания книг и других непериодических изданий. Уже в 1803 г. при министерстве юстиции возникла «Комиссия для просмотра», куда «в видах обеспечения свободы печати» книготорговцы были обязаны представлять все сочинения для просмотра и получения разрешения на продажу и свободное обращение.

18 мая 1804 г. Бонапарт сделался императором французов. Продолжая свою политику замаскированных насилий, он позаботился включить в «органический сенатус-консульт 18 мая» четыре статьи якобы для обеспечения свободы печати. Этому именно узаконению обязана своим появлением «сенатская комиссия о свободе печати» из семи членов, избираемых из числа сенаторов. Авторы, типографщики и книгопродавцы, если имели основания жаловаться «на стеснения в печатании или обращении какого-либо произведения», с заявлением об этом могли обращаться в сенатскую комиссию. Последняя, если находила, что стеснения «не оправдываются государственным интересом», могла приглашать министра прекратить преследования, и если последние не прекращались, несмотря на трехкратное приглашение, в течение месяца, то Сенат должен объявить, что есть «сильные основания предполагать нарушение свободы печати». Но, по справедливому замечанию Вельшингера, «было более, чем вероятно, что это последнее постановление никогда не будет иметь место и что высшее государственное учреждение ни в каком случае не решится объявить министру, т.е. в сущности самому Суверену: вы нарушили конституцию!.. И действительно, такого случая не было ни разу во все время существования империи». Однако Наполеон и этой комиссии не доверял и нашел необходимым добавить, что «в компетенцию сенатской комиссии не входят абонементные и периодические издания».

Первый консул лично занимался делами прессы. Личным библиотекарем ему ежедневно делались доклады обо всех статьях в газетах, брошюрах, книгах и листках, касающихся религии, философии и политики. Чтобы влиять на общественное мнение, Наполеон пользовался «Moniteur'oм», который стал со времени консульства официальным органом. Кроме того, к его услугам был еще «Bulletin de Paris», статьи которого не только составлялись в кабинете первого консула, но нередко и под его диктовку. Официальные органы не имели успеха. Иначе и быть не могло. Недаром же редактор «Бюллетеня» Фивье высказался, что официальные издания не стоят бумаги, которая на них расходуется.

Все еще не употребляя слова «цензура», декретом 10 июля 1804 г. Наполеон учредил при министерстве полиции «Консультационное бюро», на которое была возложена обязанность просматривать политические и литературные издания, а также театральные пьесы. Но истинною душой всех цензурных учреждений был сам император. Где бы ни был Наполеон, он не переставал следить за прессой. В одном письме к министру полиции он писал:

«Постарайтесь же немного более, чтобы поддержать общественное мнение. Скажите редакторам, что хотя я отсутствую, но я читаю газеты; если они будут держаться этого тона, то я разделаюсь с ними... С четырнадцати я их доведу до семи, и я сохраню не те, которые меня хвалят – я не нуждаюсь в их похвалах, – но те, которые имеют мужественный слог и французское сердце, которые покажут истинную привязанность ко мне и моему народу».

В другом письме он высказывался еще решительнее: «В скором времени произойдет реформа газет, ибо очень глупо иметь газеты, с которыми связываются все неудобства свободы печати без ее преимуществ... Скажите редакторам, что вы не будете обращать внимания на их маленькие статьи, что вопрос времени состоит не в том, чтобы не быть дурным органом, но в том, чтобы быть вполне хорошим, ибо нельзя им дозволить пользоваться хорошими доходами и не только не оказывать услуг, но еще, наоборот, вредить».

Когда в некоторых газетах появились статьи с преувеличением расходов по содержанию императорского двора, Наполеон писал Фуше: «Дайте понять редакторам газет... что я никогда не потерплю, чтобы мои газеты говорили и действовали против моих интересов, что редакторы могут выпускать ядовитые статейки, но пусть они знают, что в одно прекрасное утро им зажмут рты». Это зажимание ртов практиковалось не только в отношении газетчиков, но и ученых учреждений. Узнав, например, что члены Академии решили заняться деятельностью Мирабо, Наполеон писал: «Когда же мы станем благоразумны. Когда мы воодушевимся испытанной христианской любовью? И когда, в особенности, каждый будет благоразумно оставаться в пределах своих обязанностей? Что имеет общего Французская Академия с политикой? Не более того, что грамматические правила по отношению к военному искусству...».

Императора возмущали исторические темы еще более отдаленного времени, чем деятельность графа Мирабо. Вот какой тирадой разразился он по поводу статьи «Citoyen Francais» о Варфоломеевской ночи: «Эта гнусная газета, по-видимому, только и делает, что упивается кровью. Уже целую неделю она занимает нас Варфоломеевской ночью. Каков ее редактор? С каким наслаждением этот несчастный смакует преступления и ошибки наших отцов. Мое желание – чтобы этому был положен конец. Перемените руководителя этой газеты или закройте ее». В ответ на это послание Фуше уведомлял Наполеона, что «данное газетам направление произвело на большинство их действие, благоприятное видам Вашего Величества и благу государства».

Одним из первых почувствовал на себе политику намордника «Journal des Débats». В апреле 1805 г. к этому журналу был приставлен цензор, которому Фуше говорил: «При первой неприятной статье я закрою этот журнал». В мае 1805 г. Наполеон писал Фивье: «Заглавие "Journal des Débats" неприлично, оно напоминает революцию. Было бы лучше назвать его "Journal de l'Empire" или как-нибудь в этом роде». Вскоре журнал был переименован по указанию императора. В 1805 г. 29 октября редакция этого журнала была обязана отдавать ³/₁₂ своих доходов правительству. Эта частная мера, этот узаконенный грабеж не замедлил стать общим правилом, причем, согласно выраженной 7 августа 1805 г. воле императора, вычет должен был определяться сообразно доходности издания, а фактически все зависело от усмотрения министра внутренних дел. Чтобы скрыть истинную цель подобного обложения газет, император распорядился из собираемых таким образом сумм образовать фонд для выдачи пособий и пенсий литераторам. Нетрудно догадаться, что это был фонд рептилий. По замечанию Авенеля, «газеты могли писать все, что им дозволял цензор, который каждое утро ходил к министру полиции за приказаниями. Газеты набирались и печатались так скоро, что к семи или восьми часам вечера министр уже получал номер, который должен был появиться на другой день утром». Провинциальная пресса была совершенно подавлена. Это можно видеть из того, например, что в циркуляре министра от 6 ноября 1807 г. префектам рекомендовалось «запретить журналистам помещать какие-либо статьи, касающиеся политики, за исключением тех только, которые могут быть перепечатаны из (официального) "Монитера"». В силу того же циркуляра префекты обязаны были ежегодно доносить правительству о действительных доходах каждого журнала и предварительно вычитать из них ²/₁₂ в пользу казны. В 1807 г. число департаментских газет доходило до 170 и около половины суммы, взысканной с них, попало в кассу министерства полиции. Но самый чувствительный удар был нанесен департаментской прессе в 1809 г., когда министр полиции распорядился оставить в департаментах только по одному политическому изданию. Положение, созданное этим распоряжением, следующим образом характеризует Вельшингер: «Мысль была изгнана из политической прессы, сколько-нибудь талантливые люди оставили ее. Литературная критика, сохранявшая еще некоторое подобие свободы, также утратила ее. Отныне малейшая крупица независимости, самый незначительный грешок стали уголовными преступлениями».

При преемнике Фуше, министре полиции Савари правительство сделало еще новый шаг с целью ограничения количества газет. Представляя Наполеону свой доклад о сокращении числа изданий, Савари мотивировал необходимость проектируемой меры тем, что мнения, выражаемые парижскими газетами за границей, принимаются за взгляды правительства, почему и нужно, чтобы содержание газет подлежало строгому просмотру перед напечатанием. Проект Савари в октябре 1811 г. стал законом. В Париже осталось всего три «опасных» газеты: «Journal de l'Empire», «Gazette de France» и «Journal de Paris».

За сокращением числа периодических политических изданий и вычетами из их доходности последовала конфискация права издательской собственности. Зерно этой варварской меры уже заключалось в налоге на доход. Теперь пошли в этом направлении дальше. По декрету 8 февраля 1811 г. был конфискован «Journal des Débats», уже переименованный согласно желанию императора в «Journal de l'Empire». Заслуживают внимания те макиавеллевские соображения, которыми Наполеон старался оправдать эту разбойничью затею, а именно в мотивах говорилось, что эта мера проводится, «принимая во внимание, что доходы периодических газет и листков не могут быть собственностью иначе, как вследствие специально нами выданной концессии; принимая во внимание, что "Journal de l'Empire" не был нами уступлен никому из предпринимателей, что настоящие предприниматели извлекают значительные выгоды вследствие закрытия 10 газет, выгоды, которыми они пользуются уже в течение многих лет и которыми они вполне покрыли все затраты, произведенные ими в течение их предприятия; кроме того, принимая во внимание, что не только цензура, но также всякое средство влияния на редакцию газеты должно принадлежать исключительно людям надежным, известным их преданностью Нашей Особе и находящимся вне всяких посторонних влияний и связей».

Приведенным декретом «Journal de l'Empire» был уступлен акционерной компании с 24 акциями, из которых 8 были даны главному управлению полиции, а остальные 16 – отдельным «надежным» лицам цензорского круга. Набор, бумага, мебель – все было конфисковано без малейшего вознаграждения собственников! Конфискация в общем итоге дала 1502000 франков, из которых треть осталась в руках акционеров, остальное поступило в государственный доход. По отзывам полиции, «эта реорганизация газет дала его величеству возможность награждать значительное количество людей полезных». Совсем иное мнение высказал историк Вельшингер: «Последняя тень свободы исчезла, – пишет он. – Доходы, собственность, управление газетами, редакторы – все стало правительственным. Газеты независимые были закрыты или сделаны официальными. Создавать новые было запрещено, оставшиеся же были не более, как орудиями в руках государственной власти и ее агентов. Их политика, их убеждения были тем, чем угодно было их сделать распорядителю Франции. Слова Наполеона "ils ne disent que ce que je veux" (они говорят только то, что я хочу), нашли себе полное осуществление, печать была совершенно порабощена».

Декретом 17 сентября 1811 г. конфискация была применена ко всем другим изданиям. Этот декрет не был опубликован, а оригинал его был даже сожжен в 1811 г. вместе с другими важными документами императорского архива. Тем не менее благодаря ему собственность всех журналов попала в руки императора и его приспешников. Стремясь всецело прибрать к своим рукам периодическую печать, Наполеон особенно заботился о том, чтобы в нее не проникали известия, неприятные для правительства. «Если даже известия справедливы, надо выждать, – находил он, – пока не останется ни малейшего сомнения в их верности. Когда же они сделаются уже решительно всем известны, нет никакой надобности публиковать их».

Что касается книг, то самые невинные произведения подвергались преследованию, раз цензору приходила мысль, что они могли бы вызвать на размышления, неблагоприятные для Наполеона. Так, в число запрещенных попали книги: «Миропомазание и коронование Людовика XVI» или, например, «Отрывки из Сюлли, содержащие в себе разговор с Генрихом IV». Не всегда проходили даже такие произведения печати, которые были сплошным хвалебным гимном в честь Наполеона. Например, аббат Айлльо воспел египетскую экспедицию в исторической поэме «Эгиптиаде», но ее не пропустил цензор, заметив: «Не такими плохенькими сочиненьицами должно восхвалять Его Величество. Ему нужен Гомер».

Все государственные тюрьмы: Тампль, Бисерт, Форс, Сент-Пеляжи и другие – были наполнены литераторами и публицистами. Но еще большее число их подвергалось высылкам, ссылке и полицейскому надзору. Насколько просто смотрел Наполеон на попрание физической свободы писателей, можно судить по ссылке Шатобриана в Дьепп. Сначала Шатобриан был обласкан Наполеоном, и перед вступлением Шатобриана в Академию ему было обещано место главного директора императорских библиотек с колоссальным окладом. Когда же академик в своей вступительной речи напал на правительство за гонения на свободу печати, то он был немедленно выслан. Но исключительно яркий пример расправы Наполеона с неугодными ему лицами представляет госпожа де Сталь, эта замечательная писательница, дочь министра Неккера. Первое внимание полиции ею было привлечено после событий 18 брюмера, когда в ее салоне стала собираться оппозиция против диктатуры Бонапарта. Бенжамен Констан был лучшим украшением этого салона. Уже в 1802 г. Наполеон был взбешен появлением произведения Неккера «Dernières Vues de politique et de finances»[14], в котором автор писал, между прочим: «Я не верю, чтобы даже Наполеону с его талантом, гением, со всем его могуществом удалось, наконец, в современной Франции основать умеренную наследственную монархию». В следующем году мадам де Сталь было запрещено пребывание в Париже.

С этих пор, по замечанию Вельшингера, «всякий шаг, поступки, жесты, слова госпожи де Сталь сделались предметом самого тщательного надзора правительственных агентов». Как ни старалась писательница смягчить гнев Наполеона, ей это не удавалось. Доведенная до отчаяния, она писала Наполеону: «На вас не похоже, чтобы вы преследовали женщину с двумя детьми; невозможно, чтобы герой не был покровителем слабости. Я вас еще раз заклинаю, окажите мне милость: позвольте мне жить спокойно в доме моего отца».

Старший сын госпожи де Сталь в 1808 г. добился аудиенции у Наполеона и просил о разрешении его матери вернуться в Париж. Император остался неумолимым, но характерно, узнав, что госпожа де Сталь находится в Вене, он сказал: «Ей, вероятно, хорошо там; она должна быть довольна. Ваша мать не зла. У нее много ума, но она совершенно не хочет подчиняться. Она не прожила бы и полугода в Париже, как ей пришлось бы отправиться в Бисетр или Тампль. Мне было бы это очень неприятно, потому что это наделало бы много шуму и повредило мне в общественном мнении. Скажите вашей матери, что, пока я жив, она не вернется в Париж. В Париже живу я, а я желаю, чтобы там были только преданные мне люди».

В течение шестилетнего вынужденного путешествия, главным образом по Германии, госпожа де Сталь написала о последней сочинение («Allemagne»)[15], в котором она с замечательной глубиной оценила немецкую литературу и немецкий народный гений. После некоторых переделок она получила от цензоров разрешение напечатать свое произведение в Париже. Но полиция, воспользовавшись предоставленным ей по декрету 1810 г. правом задерживать даже пропущенные цензурой произведения, конфисковала напечатанные экземпляры и сожгла, а автору приказала уехать в Америку. «Мера эта, – как писалось в приказе, – вызвана вредным направлением, которого эта дама не переставала держаться в течение нескольких лет». Госпожа де Сталь не уехала в Америку, а свое сочинение издала в 1813 г. в Лондоне.

Пожалуй, ни в одном вопросе Наполеон не обнаружил столько жестокости и циничного двоедушия, как в вопросе о печати. Установив самую беспощадную фактическую цензуру, он делал вид, что ее не существует. Должность цензора он называл «постыдной». Евгению Богарнэ он прямо советовал уничтожить цензуру в Италии, при этом заметил: «В этой стране и без того очень узкие умы и незачем их еще более суживать». А увидя в 1806 г. на одной пьесе разрешительную заметку цензора, он не постеснялся написать министру полиции: «После того как я выразил свое желание, чтобы цензуры не было, я удивляюсь, что в моей империи являются порядки, которые более пригодны для Вены или Берлина. Я не хочу, чтобы французы были крепостными. Еще раз повторяю: я не хочу цензуры, потому что каждый книгопродавец должен отвечать за сочинение, которое он продает, потому что я не хочу отвечать за все глупости, которые могут являться в печати, не хочу, чтобы какой-нибудь наемник «господствовал над умом и уродовал гений». Подобную же ответственность император возлагал и на типографщиков. «Типография, – говорил он, – арсенал, который не может быть вверен всякому. Надо, чтобы те, кто печатает, пользовались доверием правительства. Типография не торговое заведение; она касается политики и потому должна зависеть от того, кто руководит политикою».

Подчинив периодическую прессу полному усмотрению своих агентов, Наполеон не замедлил спеленать книготорговлю и типографский промысел. Во дворце Тюильри 5 февраля 1810 г. он подписал целый кодекс по делам книготорговли и печатания, состоящий из восьми глав и 51 статьи. В силу этого закона высшее наблюдение за типографским и книжным промыслами было поручено генеральному директору с шестью аудиторами. Эта дирекция (la direction de l'imprimerie et la librairie) должна была состоять при министерстве внутренних дел. С 1 января 1811 г. в Париже оставлялось только 60 типографщиков, в департаментах число последних также определялось заранее. Типографщики, лишенные права промысла, должны были получить вознаграждение со стороны оставленных. Последние получали особые свидетельства и присягали. Каждый из них мог содержать 4 пресса в Париже и 2 в департаменте. Вакантные места типографщиков замещали лицами, которые могли представить доказательства их пригодности и добрых нравов, а также приверженности к отечеству и суверену. Свидетельства на промысел выдавались генеральным директором и регистрировались в местном гражданском трибунале, где новый типографщик, между прочим, приносил присягу «ничего не печатать противного обязанностям по отношению к суверену и государству».

Каждый типографщик был обязан всякое печатаемое им произведение заносить в книгу, прошнурованную и пронумерованную департаментским префектом. Эта книга предъявлялась для просмотра по первому требованию всякого полицейского чиновника. Кроме того, о всякой книге, занесенной в регистр, сообщалось генеральному директору и префекту, а последний в свою очередь уведомлял об этом министра полиции. Генеральный директор, если находил нужным, требовал к себе книгу, о зарегистрировании которой получил сведения, и передавал ее цензорам для предварительного просмотра. По указаниям цензоров генеральный директор мог предложить авторам произвести в их произведениях те или другие изменения. В случае несогласия авторы жаловались министру внутренних дел. Последним назначалась вторичная и окончательная цензура, после которой сочинение либо исправлялось указанным образом, либо воспрещалось. Право требовать произвести в печатаемых произведениях разного рода изменения предоставлено было всем заинтересованным ведомствам.

Легко понять, что широкая специальная цензура разных ведомств и безграничное усмотрение обыкновенных цензоров делали предварительную цензуру прямо обязательной. Эта фактическая обязательность нашла себе выражение в §21 кодекса, касающемся «гарантий авторов и типографщиков», где, между прочим, сказано, что всякий автор и типографщик может свое произведение отдать на предварительный просмотр до сдачи в печать. Но предварительный просмотр произведения еще не обеспечивал его дальнейшей судьбы. Всякое пропущенное цензурой произведение министр полиции мог арестовать, с условием в течение 24 часов представить его со своими мотивами в Государственный Совет, который постановлял по этому поводу окончательное решение.

По отпечатании книги обязательно представлялось пять экземпляров ее в префектуру полиции. Нарушения установленных правил констатировались инспекторами книгопечатания и книготорговли, чиновниками полиции и агентами таможни. В зависимости от важности нарушения виновные предавались то суду исправительной полиции, то уголовному трибуналу. Что касается книг, напечатанных за границей, то они подлежали таможенному осмотру. Если в них не находили ничего вредного, то пропускали, взыскав при этом до 50% их стоимости. Декрету 5 февраля 1810 г. весьма яркую, но правдивую характеристику дал французский историк прессы, по словам которого «он создал систему грозную и для журналистов и для писателей, издателей и книготорговцев. Ограничение числа типографий из опасения, что, за недостатком работы, они станут печатать опасные правительству сочинения; строгое и неослабное наблюдение за прессой, вверенное агентам министерств внутренних дел и полиции; право главноуправляющего делами печати уничтожать типографские станки, конфискации, штрафы, тюремное заключение, аресты – вот чем дышит Декрет 5 февраля 1810 г.».

Наполеон вступил на опасный путь диктаторства в исключительный момент французской политической жизни. Первые успехи убили в нем чувство возможного. Носясь со своими фантазиями и подавляя силой всякое противодействие, он не мог ни сам вглядеться в круговорот событий, ни от других получить своевременное предостережение. В печати он видел самого сильного своего врага. Он говорил: «Если я перестану держать печать на вожжах, я не останусь у власти и трех дней». После военных неудач в мае 1813 г., в беседе с одним из своих приближенных, он сказал, между прочим: «Вы из тех, кто вздыхает в глубине души по свободе печати, свободе трибуны, кто верит во всемогущество общественного мнения. Но вот вам мое последнее слово: пока эта шпага будет у меня на бедре, у вас не будет ни одной из этих свобод, по которым вы вздыхаете».

Роковой 1814 г. принес Наполеону заслуженное возмездие: он пал жертвой союзных войск и безгласной казарменности собственных подданных. Заслуживает внимания, что Сенат, в числе других причин низвержения Императора, в акте 3 апреля 1814 г. указал: «Лишение народа его прирожденного права, свободы печати, подавленной произволом полиции, в то время как сам Император пользовался этой печатью для распространения ложных слухов, деспотических принципов и оскорбительной клеветы на другие государства».

6 апреля Сенат опубликовал конституцию, в §23 которой нашло себе место постановление: «Свобода печати полная, за исключением законной репрессии за преступления, которые могут произойти из злоупотребления этой свободою». Но уже на другой день временное правительство запретило вывешивание плакатов и афиш и разносную торговлю без предварительного разрешения префектуры. В тот же день была установлена цензура всех периодических изданий, за исключением «Journal Official».

Низложение Наполеона вернуло престол Франции Бурбонам; но они в изгнании «ничего не позабыли и ничему не научились». С Людовиком XVIII вернулась в страну свора друзей старого порядка, вздыхавших по привилегиям дворянства и ненавидевших все приобретения революции. В торжественной декларации 2 мая 1814 г., объявленной при вступлении на престол, Людовик XVIII обязывался «уважать свободу печати, за исключением предосторожностей, необходимых в интересах общественного спокойствия». Хартия 4 июня 1814 г. была составлена по образцу английской конституции и, наряду с различными гарантиями политической свободы, по вопросу о печати воспроизводила постановления трех первых французских конституций: французам предоставлялось «право публиковать и печатать их мнения, соображаясь с законами, которые должны предупреждать и подавлять (prévenir et réprimer) злоупотребления этой свободою».

Провозгласив общий принцип, правительство Людовика XVIII немедленно приступило к составлению закона о печати. Проект закона, вскоре составленный Ройер-Коллардом и де Гизо, при содействии аббата Монтескье, вызвал бурную оппозицию, во главе которой стал Бенжамен Констан. Либеральные издания, как «Journal de Paris» и «Journal des Débats», также подняли голос против нарушения обещаний, данных в §8 конституционной хартии. В палате депутатов дебаты длились шесть дней. В результате, после некоторых поправок, проект был утвержден 21 октября 1814 г.

Новый закон отличался от закона 1810 г. значительной краткостью: он состоял из 22 статей. Первые 10 статей относились к первой главе «о публикации произведений»; остальные 12 статей входили в другую главу «о полиции печати». Было и другое, более важное отличие, которое впоследствии обошло цензурные уставы всей Европы и в русском уставе сохранилось до настоящего времени. Это именно постановление, заключающееся в первом параграфе и гласящее, что всякое произведение печати по объему не менее 20 печатных листов может быть издаваемо без предварительной цензуры. Смысл подобного требования ясен. Правительство отказывалось от предварительного просмотра толстых немногочисленных и вообще малодоступных книг и сосредоточивало все свое внимание на более ходких произведениях печати.

Все произведения, объемом менее 20 листов, по усмотрению главного директора книгопечатания или префекта, могли быть подвергнуты предварительной цензуре. Если, по крайней мере, два королевских цензора находили, что сочинение заключает в себе клеветничество (un libelle diffamatoire), или может нарушить общественное спокойствие, или противно конституционной хартии, или вредит добрым нравам, то генеральный директор воспрещал печатание. В начале заседаний сессий обеих палат должна была избираться комиссия из трех пэров, трех депутатов и трех королевских комиссаров, в которой главный директор книгопечатания делает доклад о всех наложенных, со времени последней сессии палат, запрещениях на произведения печати. Если комиссия не признавала мотивов главного директора основательными, то запрещения снимались. Во избежание проволочек и материальных потерь желающим предоставлялось отдавать свои произведения на предварительную цензуру, причем, в случае одобрения, писатель и типографщик освобождались от всякой дальнейшей ответственности. Что касается периодических изданий, то таковые могли издаваться только лицами, получившими королевское разрешение.

Закон 21 октября 1814 г. с особенной строгостью обрушился на книготорговцев и типографщиков. К промыслу последних никто не допускался без королевского свидетельства и присяги. (S'il n'est breveté par le Roi et assermenté.) При всяком нарушении законов и регламентов о печати королевское свидетельство (le brevet) могло быть взято обратно. Всякая типография, не заявленная главному директору, считалась тайной и, как таковая, подлежала разрушению, а типографщик подвергался штрафу в 10000 франков и шестимесячному тюремному заключению. Ни одно произведение не могло поступить в печать или в продажу без предварительного уведомления секретариата (главного директора в Париже и префектуры – в провинции) в первом случае и представления установленного числа экземпляров – во втором. За нарушение этих требований закона назначался штраф в 1000 франков. Штраф в 6000 франков угрожал типографщику за ложное обозначение имени и жительства на произведениях печати. За продажу книг без обозначения типографии, где они печатались, книготорговцы подвергались штрафу в 2000 франков.

Все указанные стеснения печати не остались на бумаге. Для наблюдения за их осуществлением через три дня по опубликовании закона 21 октября последовал ордонанс, которым назначались 20 новых королевских цензоров, а также, в развитие основных требований закона, были преподаны более детальные указания. Так, статьей второй типографщикам предписывалось в регистрационную книгу заносить не только название книги, поступающей для печати, как это требовалось еще на основании §11 закона 1810 г., но также «число страниц, томов и экземпляров и формат издания». Целых 10 параграфов из всего числа двенадцати посвящено разъяснению применения закона 21 октября [1814 г. – Прим. ред.] и более ранних к порядку печатания и обращения картин, гравюр и эстампов.

Что касается периодической прессы, то, хотя на основании §9 закона 21 октября издание ее ставилось в зависимость от королевского разрешения (l'autorisation du Roi), новым приказом канцлера было оповещено, что ни одно периодическое издание ни в Париже, ни в провинции не может выходить без специального разрешения, которое во всякое время могло быть взято обратно в Париже главным директором полиции, а в департаментах – главным директором книгопечатания и книготорговли. Это существенное дополнение закона бесшумно вошло в практику!

Восстановление цензуры произвело всеобщее раздражение против Людовика XVIII. Внешнее и внутреннее состояние страны было до того запутано, так нуждалось в широком свободном творчестве всех общественных сил и партий, что когда Наполеон, покинув остров Эльбу, снова появился во Франции, то был встречен, как спаситель.

5 марта 1815 г. Людовик XVIII получил первое известие о том, что Наполеон покинул остров Эльбу, а через 20 дней развенчанный император был уже в Тюильри, откуда издал декрет об упразднении должности королевских цензоров и главной дирекции по делам книгопечатания и книготорговли. Печать была предоставлена «всем излишествам». О том, как использовала печать предоставленную ей свободу, можно судить по тому, что Гизо в своих воспоминаниях писал: «Газеты и памфлеты увеличились и с каждым днем становились ядовитее; они обращались почти беспрепятственно и без опасений. Свобода вдруг стала всеобщей: или говорили совсем громко, или раскрывали, свои надежды, или предавались враждебным проискам с таким видом, как будто бы это было вполне законно и успех был обеспечен».

Веяния времени коснулись даже прежнего палача по делам печати. В циркуляре, разосланном 31 марта 1815 г. департаментским префектам, Фуше, вновь поставленный во главе полиции, писал: «Нужно оставить заблуждения этой полиции нападок, которая, неустанно волнуясь подозрениями, неустанно беспокоясь и буйствуя, всем угрожает, никого не гарантируя и мучает не защищая. Нужно войти в границы полиции либеральной и положительной, такой полиции наблюдения, которая успокаивает своим обращением, умеренной в своих розысках, всюду присутствующей и всегда оказывающей помощь, стоящей на страже народного благосостояния, промышленности и общественного спокойствия».

Сам император, подышав воздухом Эльбы, стал неузнаваем. В беседе с Бенжаменом Констаном Наполеон, между прочим, сказал: «Чего вы хотите? политических дебатов, свободных выборов, ответственных министров, свободы прессы? Я также этого всего желаю и в особенности свободы печати. Было бы абсурдом стараться задавить ее. Я твердо убежден в этом...».

Решительная перемена во взглядах императора на печать выразилась в Дополнительном акте конституции Империи 22 апреля 1815 г., в котором говорилось: «Каждый гражданин имеет право печатать и обнародовать свои мысли за своей подписью, без всякой предварительной цензуры, под условием законной ответственности на суде присяжных, которые определяют и меру исправительного взыскания».

В течение «ста дней» Наполеон предоставил печать «всем излишествам». Но было уже поздно: поражение при Ватерлоо заставило Наполеона подписать вторичное отречение от престола и отправиться на остров Святой Елены. Там, в уединении предаваясь размышлениям, он говорил: «Сын мой должен царствовать со свободой печати. В настоящее время это необходимость. Свобода печати принадлежит к таким учреждениям, о которых не спорят, хороши ли они. Вопрос только в том, долго ли можно отказывать в них духу времени и общественному требованию?».

С возвращением к власти Людовик XVIII снова принялся за цензурное строительство. Общественное настроение было таково, что нельзя было и думать о полном восстановлении закона 21 октября 1814 г. Приходилось поневоле идти на уступки. И действительно, ордонансом 20 июля 1815 г. был восстановлен закон 21 октября, за исключением 3-й, 4-й и 5-й статей его, т.е. у главного директора книгопечатания и департаментских префектов было отнято право подвергать предварительной цензуре произведения в 20 и менее печатных листов. Объяснялось это тем, что прежний порядок принес более неудобств, чем выгод (plus d'inconvènienes que d'avantages).

Июльский ордонанс поставил периодическую прессу в неопределенное положение. С одной стороны, для издания газеты или журнала требовалось предварительное разрешение; с другой – существовало множество органов, возникших ранее и не имевших этого разрешения. Выход из затруднения был указан ордонансом 8 августа 1815 г., в силу которого все прежние разрешения лишались силы и издатели периодических органов обязывались получить от министра полиции новые концессии для Парижа не позже 10 августа, а для департаментов не позже 20 августа. Кроме того, все периодические издания подчинялись цензурному усмотрению особой комиссии, члены которой должны были назначаться королем по указанию министра полиции.

Уже из этого ордонанса видно, что Людовик XVIII постепенно возвращался к старому режиму. После пятилетних колебаний и неуверенного балансирования он сбросил с себя маску. По закону 31 марта 1820 г. была восстановлена цензура. Ордонансом 1 апреля того же года была создана при министерстве внутренних дел комиссия из 12 цензоров. Ей вверялась цензура всех периодических изданий. Сверх того, для надзора за действиями цензоров была образована междуведомственная комиссия из 9 представителей высших учреждений. Последняя комиссия должна была постановлять о временном прекращении периодических изданий.

Едва только цензурные учреждения сорганизовались, как значительная часть политических периодических изданий прекратила свое существование. Тогда в оппозиционном лагере родилась мысль об издании памфлетов, доступных для большой публики. Возникло «Общество брошюр», но издания его в скором времени также подверглись гонению. Однако оппозиция не была задушена. В театрах, кондитерских и других публичных местах устраивались собрания протестантов. Студенческие собрания приветствовали депутатов, высказавшихся против исключительных законов. И наоборот, устраивались кошачьи концерты цензорам и другим лицам, причастным к политике цензурного террора.

Правительство не хотело считаться с настроением общества и продолжало держаться своего курса. К началу 1822 г. оно выступило с проектом закона, на основании которого должны были подвергнуться гонению все периодические издания, «дух и тенденция» которых могли угрожать «общественному спокойствию, должному уважению к государственной религии и другим исповеданиям, законом признанным, авторитету короля и прочности конституционных учреждений». Прения по поводу проекта начались в палате 7 февраля и продолжались в течение десяти дней. Проект стал законом 17 марта 1822 г. На основании этого закона периодические издания прекращались в зависимости от простого усмотрения министра внутренних дел. В дополнение к закону о тенденции 25 марта 1822 г. был проведен закон о преступлениях, совершенных путем печати.

При помощи законов 17–25 марта правительство Людовика XVIII начало чтение в сердцах, стало бороться с намеками, с таинственным смыслом печатных произведений, с крамолой, скрытой между строк. Чиновники министерства были завалены работой, но безуспешно, потому что воображаемая крамола мерещилась повсюду. В момент безысходного отчаяния правительство решилось действовать на печать ее же оружием. Решено было при помощи огромного секретного фонда наводнить литературу подкупленными органами. Черная сотня (espèce de bande noire, по выражению Шатобриана) уже появилась в литературных рядах, как смерть Людовика XVIII положила конец этой постыдной затее.

Карл X (1824–1830), вступивший после Людовика XVIII на престол Франции, ордонансом 29 сентября 1824 г. упразднил цензуру. Но эта первая благоприятная для печати мера в то же время была и последней. Карл X продолжал политику своего брата, Людовика. Он не хотел считаться с общественным мнением страны и всячески старался опереться на небольшую кучку придворных, стоявших за выгодное для них бесправие народа. Он не выносил народного представительства и скрепя сердце мирился с конституцией. Но особенный характер его управлению придавали клерикалы. Влияние клерикалов не замедлило обнаружиться в целом ряде таких мероприятий Карла X, что по справедливости можно было бы говорить о его времени, как о «царстве конгрегации». Полиция, например, изгоняла из книжного оборота все произведения, казавшиеся опасными для клира. Она проникала даже в кабинеты для чтения, и владельцам их воспрещала давать публике многие сочинения Вольтера, Лафонтена, Д'Аламбера, Дидро, Вольнея и др.

Как ни строги и произвольны были действия администрации, клерикалы все еще находили, что печать распущена, и вопили о строгостях. Министерство Виллеля выработало проект драконовского закона о печати. Несмотря на энергию его защитников, палата не приняла проекта. Но министр не растерялся и тотчас по распущении палаты депутатов 5 ноября 1827 г. прибегнул к восстановлению цензуры, которая должна была действовать с беспощадной нетерпимостью.

Реакционная оргия окончилась в первых числах января следующего года, когда министерство перешло к либеральному Мартиньяку. Первой заботой нового министра было покончить с законами 1821 и 1822 гг., тяготевшими над прессою. Выработанный им проект стал законом 18 июля 1828 г. Этот закон не отличался радикализмом, но во всяком случае им отменялась цензура и другие орудия тирании. Чувство законности, которое явно обнаруживал Мартиньяк, и некоторое стремление вперед лишили его королевского доверия. К тому же министр разошелся и с той партией, к которой он наиболее был близок. Поводом послужил его проект реформы местного управления. Мартиньяк рассчитывал оживить политическую жизнь общины и распространить систему выборов на местные советы.

В проекте Мартиньяка роялисты увидели посягательство на права короны. Более радикальные элементы опасались, что в реформированных учреждениях все влияние на местные дела перейдет к крупным землевладельцам, чиновникам и духовенству. Против Мартиньяка выступил даже знаменитый либерал Бенжамен Констан.

Разногласиями по поводу реформы воспользовался Карл X, чтобы отделаться от несимпатичного ему министра. Еще до окончания обсуждения проектов он распорядился взять их обратно, а в августе того же 1829 г. заменил Мартиньяка известным реакционером, другом клерикалов князем Полиньяком. Это последнее назначение было встречено всеобщим негодованием. Началась решительная атака против королевского абсолютизма и закулисного господства иезуитов. Во главе движения стали Тьер, Минье и Каррель, основавшие в январе 1830 г. журнал «National». Они открыто нападали на трон, запятнанный мелким интриганством и трусливой жестокостью. Их идеалом был английский государственный строй, выражающийся довольно красноречиво в известном афоризме: король царствует, но не управляет.

Весной 1830 г., открывая заседание Палаты представителей, Карл X произнес речь, в которой слышалась нескрываемая угроза представительству. Обе палаты решили раскрыть перед королем истинное положение страны. Особая депутация 18 марта поднесла королю адрес, в котором, между прочим, говорилось: «Несправедливое недоверие к чувствам и разуму нации является теперь основной мыслью правительства. Ваш народ огорчается ею, потому что она для него оскорбительна. Он обеспокоен ею, потому что она угрожает его свободе. Это недоверие не может иметь доступа к благородному сердцу Вашему. Нет, Государь! Франция столь же не хочет анархии, сколько Вы деспотизма. Она достойна, чтобы Вы доверяли ее верности, так же как она верит Вашим обещаниям».

В ответ на адрес 26 июля появилось пять ордонансов. Одним из них распускалась палата, другим изменялся избирательный закон, третьим восстановлялась цензура. Ордонансы были изданы на основании §14 Конституции, предоставлявшего королю принимать меры для обеспечения безопасности государства.

Заслуживает внимания, что ордонансам предшествовал рапорт королю со стороны всех министров. Единодушие безответственных министров, сплотившихся для защиты беззаконного режима, лучше всего показало, что безгласность – необходимая атмосфера для бюрократического вершения государственных дел. Вот что писали о прессе эти верные друзья собственных выгод: «Во все эпохи периодическая пресса по самой своей природе была орудием разрушения и возмущения. Во все времена, как только пресса освобождалась от стеснявших ее оков, она производила натиск на государство... Ее судьба, одним словом, возобновлять революцию, принципы которой она открыто провозглашает. То освобождаемая от цензуры, то снова ей подчиняемая, печать завладевала свободой лишь для возобновления своей разрушительной работы. Для продолжения этой работы с большим успехом она нашла себе деятельную помощницу в департаментской печати, которая, стравляя местные зависть и злобу, наполняя ужасом души робких людей, потрясая авторитет нескончаемыми смутами, имела почти решающее влияние на выборы».

Сигнал к оппозиции был подан газетой «National», которая стала уже популярным органом среди учащейся молодежи. Тьер выпустил в тот же день, 26 июля, прокламацию, призывавшую к противодействию. Прокламация тотчас же была подписана еще 44 редакторами. В этом замечательном документе французские литераторы заявляли: «В положении, в которое мы поставлены, повиновение перестает быть обязанностью. Граждане, которые прежде Других должны подчиняться, – это журналисты. Они же должны давать первый пример противодействия власти, которая теряет подзаконность. Соображения, которыми руководимся мы, достаточно оправдывают наше поведение... В §8 хартии сказано, что по делам о печати обязаны сообразоваться с законами, а не с ордонансами. В §35 хартии говорится, что организация избирательных собраний будет определяться законами, а не ордонансами. До сих пор корона также признавала эти параграфы... Сегодня правительство нарушило законность. Мы освобождены от повиновения; мы попробуем сегодня опубликовать наши писания, не спрашивая должного разрешения. К этому именно нас побуждает гражданский долг, и мы его выполним».

Протест был опубликован в «Temps» и «National». По улицам Парижа ходили типографщики и другие труженики печатного дела и кричали: «Да здравствует свобода! Долой министров!» Тысячи других рабочих и лиц разных профессий присоединились к протестантам. Начались уличные кровопролития, продолжавшиеся 27, 28 и 29 июня. В потоках крови была похоронена монархия Бурбонов. Карл X с семьей бежал в Англию.

После июльских событий на престол Франции был избран Людовик-Филипп (1830–1848). В §8 хартии 7 августа 1830 г. нашло себе место постановление, что «цензура не может быть никогда восстановлена», а в §1 Особенных Предположений она обещала, что преступления печати будут подлежать суду присяжных на основании особого закона, который будет издан через возможно короткий срок. Действительно, по закону 8 октября 1830 г. преступления печати были переданы суду присяжных. Пресса могла вздохнуть, и была еще надежда на дальнейшие облегчения. Вскоре последовала новая льгота, а именно: по закону 10 декабря 1830 г. был отменен §290 Уголовного кодекса, согласно которому, под угрозою исправительного наказания требовалось получение предварительного разрешения полиции для расклеивания афиш и разносной продажи печатных произведений. Для этого рода промыслов на будущее время устанавливалась обязательность простого заявления местным полицейским властям.

Дальнейшее смягчение законов о печати выразилось в законе 14 декабря 1830 г. Согласно этого узаконения в значительных пропорциях были понижены размеры залогов, штемпельного сбора и почтовой таксы за пересылку. Для изданий, выходящих более двух раз в неделю, был установлен залог в 2400 франков ренты (т.е. около 40000 франков капитала), для выходящих 2 раза – залог в 3/4 вышеуказанной суммы, для еженедельных изданий ¹/₂ последней и ежемесячных – ¹/₄ ее. Ежедневные органы печати, выходящие в городах с населением менее 50000 человек, были обязаны представлять залог в размере 500 франков ренты и с населением более значительным 800 франков. Штемпельный сбор был определен в 6 и 3 сантима, в зависимости от размеров листа. Пятисантимный почтовый сбор, установленный на основании §8 закона 15 марта 1827 г., был понижен до 2 сантимов при обращении газеты внутри департамента, в котором она издается, и до 4 сантимов при обращении за пределами его. Издания, выходящие на иностранных языках или печатающиеся за границей, подлежали таксировке не выше французских изданий.

Для печати наступило благоприятное время. Политическая мысль оживилась. Органы самых разнообразных оттенков принялись за подсчет итогов июльской революции и в общем приходили к выводу, что игра не стоила свеч, что заветные желания борцов за всеобщее благо остались желаниями нисколько не осуществленными. Июльская монархия, естественно, оказалась под перекрестным огнем самой беспощадной критики. Правительство не могло оставаться равнодушным к этому натиску общественного мнения. Начались непрерывные преследования деятелей печати. Против них в течение двух лет, 1831–1832 гг., было возбуждено правительством 411 обвинений. По 143 делам состоялись приговоры, в общем итоге присудившие к 6 годам тюремного заключения и 350000 франков штрафа. Только одна газета «Tribune» подверглась 111 преследованиям и по 20 приговорам виновным было назначено 49 лет тюремного заключения и 157630 франков штрафа.

Правительство не столько устрашало газетчиков состоявшимися приговорами, сколько дискредитировало себя самое многочисленными безосновательными обвинениями. Редактор «Прогресса» в 1838 г. говорил, что он ни разу не был приговорен к наказанию несмотря на 24 случая привлечения к ответственности. В 1835 г. редакция газеты «Эхо народа» насчитывала 13 оправдательных приговоров из стольких же обвинительных. Редактор газеты «Революция» привлекался к суду 30 раз и 22 раза выходил оправданным.

Правительство понимало, что суд присяжных не может быть опорой полицейской политики. Мысль о передаче преступлений печати исправительному суду все энергичнее стала пленять правительственные сферы и заставляла искать выход из положения. Это последнее затруднялось собственно хартией, категорически Устанавливавшей по делам о печати компетенцию присяжных. Тем не менее не замедлил появиться соответственный проект, весьма тонко посягавший на целость хартии. В палате проект обсуждался в течение двух недель. Несмотря на жестокую критику он прошел 9 сентября 1835 г.

Остановимся на содержании этого закона. Уже по объему он представляется довольно внушительным: он содержал 28 весьма пространных статей, распределенных в пяти главах. Первые 12 статей первой главы были посвящены «преступлениям печати». Прежде всего закон останавливался на преступлении, называемом «покушением на безопасность государства». Под этим общим названием объединялись: оскорбление короля с целью возбудить ненависть и презрение к его особе или его авторитету, осуждение актов правительства, покушение на принцип или форму управления, основанную на хартии 1830 г., а также приписывание прав на престол Франции кому-либо из лиц, подвергшихся изгнанию по закону 10 апреля 1832 г. По степени наказания к покушению на государственную безопасность приравнивалось всякое «выражение желания, надежды или угрозы, касавшихся ниспровержения конституционного монархического порядка или реставрации низложенной династии».

Всякое нарушение прав собственности, присяги, должного уважения к законам, апология преступных действий, возбуждение ненависти между различными классами в обществе карались на основании §8 закона 17 мая 1819 г., если суд не находил нужным, в зависимости от обстоятельств, прибегнуть к более суровой репрессии. За диффамацию также угрожали строгие взыскания. Периодические издания были лишены возможности печатать отчеты о судебных процессах по делам печати. Нарушителям этого запрещения угрожала тюрьма до одного года и штраф до 5000 франков по приговорам суда исправительной полиции. Подобное же взыскание налагалось за объявление подписки для сбора суммы, нужной для погашения штрафов за преступления печати. В случае двукратного осуждения руководителя издания в течение одного года руководимое им издание могло быть приостановлено на срок до 2 месяцев, а при более серьезных обстоятельствах – и до 4 месяцев.

Не менее обстоятельно закон отнесся к вопросу «о периодической прессе». Представление залога было обязательно для издателей всех периодических изданий. Насколько серьезные стеснения ставил этот закон развитию прессы, лучше всего видно из размеров требовавшихся залогов. Для периодических изданий, выходящих более двух раз в неделю, все равно в сроки заранее указанные или неправильные, залог был определен в 100000 франков; при выходе два раза в неделю залог понижался до 75000 франков; при еженедельном выпуске до 50000 франков; при выходе более одного раза в месяц – до 25000 франков. Таковы были размеры залога для изданий Парижа и Сенского департамента. Что же касается провинции, то в городах с населением от 50000 душ взносилось 25000 франков, в городах с меньшим населением залог составлял 15000 франков и даже меньше. Собственникам уже выходивших изданий был дан четырехмесячный срок, в течение которого они были обязаны сделать взносы для образования суммы установленных размеров залога.

Каждый ответственный редактор периодического издания должен был лично располагать третьей частью залога, и всякое уменьшение суммы вследствие взыскания присужденного с него штрафа требовалось восполнить в течение двух недель. Сентябрьский закон, согласно закону 18 июля 1828 г., обязывал редакторов подписываться под каждым изданным номером. Отступления карались исправительным трибуналом штрафом до 3000 франков.

Относительно помещения ответов и возражений был оставлен в силе закон 25 марта 1822 г., т.е. каждое издание обязывалось бесплатно в ближайшем же номере помещать все возражения против напечатанных статей. Если возражения превосходили двойной размер статьи, на которую служили ответом, то излишек содержания оплачивался по тарифу объявлений. Кроме того, редакции были обязаны на другой день по получении помещать на первой странице официальные документы, сообщения и т.д. В случае осуждения ответственного редактора за преступление или проступок по делам печати, издание не могло выходить под его редакцией в течение всего времени, в продолжение которого он будет находиться в тюремном заключении или ограничен в гражданских правах.

Сентябрьский закон не ограничился регламентацией книгоиздания и периодической прессы. На основании статьи 20 без предварительного разрешения министра внутренних дел – в Париже, и префекта – в департаментах, не могли поступить в продажу ни одна картина, гравюра, литографированное произведение, медаль, эстамп или эмблема. Нарушителям угрожал закон тюрьмой до одного года и штрафом до 1000 франков по приговору исправительной полиции, а также конфискацией недозволенных изданий. Без предварительного разрешения администрации ни в Париже, ни где-либо в департаментах нельзя было открыть театр или устроить спектакль, при этом, по причинам общественного порядка, данное разрешение могло быть отобрано во всякое время.

«Сентябрьский» закон ставил печать почти в такое же положение, в каком она была при Наполеоне I. Но оригинальностью измышления «короля баррикад» нужно признать остроумие, с которым он обошел хартию. Как уже было замечено, по конституции преступления печати подлежали суду присяжных. В глазах же тиранов «суд улицы» – ненадежный спутник их политики. И вот «сентябрьский» закон возвел в покушения «возбуждение путем прессы ненависти или презрения к особе короля и возбуждение к восстанию», а покушения, согласно той же хартии, могли передаваться на суд палаты пэров. Итак, хартия была спасена, печать погублена! При обсуждении проекта закона в палате депутатов министр юстиции о намерениях правительства сказал: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни было пресса, кроме монархическо-конституционной». Какое глумление над конституцией! Впрочем, все управление «короля-гражданина» было сплошным издевательством над ней. Не нарушая конституции открыто, он умел находить способы пользоваться ею лишь в собственных интересах и к выгоде правящей буржуазии. Последняя, однако, вскоре поняла, что установившийся парламентский порядок, основанный на подкупах и продажности, даже ей в конце концов не на руку и стала агитировать за расширение избирательного права. Печать барахталась в пеленках «сентябрьского» закона, поэтому агитация пошла по пути английских митингов. В Париже стали собираться банкеты. Здесь именно режим Людовика-Филиппа получал достойную оценку. Правительство воспретило наконец эти собрания. Начало было положено воспрещением банкета и народного шествия, назначенных на 22 февраля 1848 г. Несмотря на воспрещение, в назначенное место собралась огромная толпа народа. Правительство вызвало национальную гвардию, т.е. вооруженную буржуазию, но из рядов последней король явственно услышал: «Да здравствует реформа!». Вечером 23 февраля произошло случайное столкновение толпы с солдатами, а на другой день толпы народа двинулись на королевский дворец. Король понял, что кончена комедия, и отрекся от престола. На другой день была провозглашена республика.

Самым ближайшим последствием февральской революции было освобождение печати от гнета «сентябрьского» закона 1835 г. Декрет временного правительства от 6 марта 1848 г. упразднил «сентябрьский» закон и преступления печати вернул к компетенции суда присяжных, которые, что особенно важно, на будущее время должны были постановлять решения по большинству 8 голосов, а не по простому большинству, как это было установлено «сентябрьскими» законами. Решение дел присяжными по простому большинству в мотивах к закону 6 марта признавалось противоречащим «и философии, и гуманности, и всем принципам, провозглашенным различными национальными собраниями».

Еще более ценным приобретением февральской революции нужно считать закон 22 марта 1848 г., которым дела о диффамации лиц, исполняющих публичные функции, изъяты из компетенции гражданских судов. В мотивах к этому замечательному постановлению говорилось, что дела подобного рода не могут миновать суда присяжных, так как «все должностные лица находятся под контролем граждан и каждый гражданин имеет право и обязан оповестить всех, путем ли печати или как-нибудь иначе, относительно недостойных действий должностных лиц или несущих какие-либо публичные обязанности, под угрозой ответственности по закону за справедливость опубликованного».

Освобожденной прессе предстояло сыграть крупную роль. Не забудем, что свое влияние она делила с многочисленными политическими клубами, которых в одном Париже было до 450. В 1846 г. в Париже насчитывалось до 26 ежедневных изданий, но в течение 1848–1851 гг. число их достигло прямо баснословной цифры: одних политических изданий было до 789, а неполитических было больше 400. Улицы Парижа, площади, даже отдаленные кварталы кишели разносчиками газет, которые непрерывно выкрикивали названия различных изданий, возбуждали любопытство прохожих и целым рядом ухищрений, иногда остроумных, иногда циничных, заставляли раскупать их запасы.

Каждый печатный орган старался занять руководящее место, но время было такое, что вождями становились не идеалисты политики, а художники социального переустройства. Теперь уж не привлекала проповедь прав человека и гражданина, все кипело вопросами будничного преобразования, хозяйственной реорганизации. Вот что, например, писалось в «Vraie République», издававшемся Торе в сотрудничестве с Пьером Леру, Жорж Санд, Варбе и др.: «Революция только что началась. Мы опрокинули королевскую власть, нужно устроить республику. Национальное собрание решит судьбу Франции. Нужно, однако, чтобы оно обеспечило отечеству все политические и социальные последствия народной победы. В политическом отношении – суверенность народа и всеобщее голосование... свободу индивидуальную, свободу собраний, мысли, совести, слова и печати; воспитание государственное, общее и даровое. В социальном отношении – государственную организацию земледельческого, промышленного и интеллектуального труда; мирное прогрессивное обобществление орудий производства, пока они не станут общей собственностью граждан. Без социальной реформы нет истинной республики. Если Национальное собрание решительно не уничтожит социального пролетариата, то во имя равенства нужно продолжать революцию, начатую во имя свободы!»

Общеизвестно, к каким результатам привела подобная проповедь. Буржуазия была напугана грандиозностью замыслов пролетариата. Она поторопилась соединиться со всеми «друзьями порядка»: это привело к кровавой развязке. В течение четырех дней (23–26 июня) на улицах Парижа происходило небывалое кровопролитие, приведшее к диктатуре Кавеньяка.

С июньских дней начинается реакция против свободы печати. Пользуясь осадным положением и диктаторскими полномочиями, генерал Кавеньяк 25 июня распорядился закрыть признанные опасными клубы и запечатать редакции 11 газет. Когда окончились уличные столкновения, правительство представило Учредительному собранию два проекта законов о печати, которые были вотированы 9 и 11 августа 1848 г. В сущности этими законами в новых выражениях воспроизводились законоположения о печати 1819 и 1822 г. Ими карались всякие покушения на права и авторитет Национального собрания, республиканские учреждения, свободу вероисповеданий, принцип собственности и права семьи, а также возбуждение ненависти и презрения граждан в отношении друг к другу и все способы подстрекательства к восстанию и нарушению общественного спокойствия.

Важный вопрос о залогах, как непременном условии для периодических изданий, оставался открытым. В марте 1848 г. система залогов была временно упразднена. При начавшемся подавлении печати не рисковали восстановить залоги, так как это было бы слишком откровенным нарушением свободы прессы, которая признавалась еще, по крайней мере, принципиально. Но логика событий не замедлила внушить республиканскому правительству проект закона о залогах. Выступая с подобным проектом, правительство все-таки уверяло, что оно «искренно желает свободы печати, как желает всякого законного развития демократического принципа; оно далеко от намерения подавить полет мысли при помощи фискальной меры и под видом залога воздвигнуть такое материальное затруднение, которого не могли бы преодолеть наиболее скромные органы прессы».

По декрету 9 августа 1848 г. Национальное собрание установило следующие размеры залогов, которые должны были представлять издатели периодических изданий. В департаментах Сены при выходе издания более двух раз в неделю – 24000 франков, при выходе 2 раза в неделю 18000 франков, при еженедельном издании – 12000 франков, при ежемесячном – 5000 франков; при издании ежедневной газеты во всех других департаментах, в городах с населением в 50000 душ и более – 6000 франков и в городах с меньшим населением 3000 франков. В течение 20 дней со времени обнародования закона все собственники изданий обязывались внести соответственные залоги. Те из издателей, которые, согласно закону 9 сентября 1835 г., внесли более, чем требуется настоящим законом, должны были получить обратно разницу. Все части законов 9 июня 1819 г. и 18 июля 1828 г., которые не противоречили настоящему декрету, должны были оставаться в силе.

Национальное собрание 11 августа 1848 г. постановило изменить законы 17 мая 1819 г. и 26 марта 1825 г. в таком смысле, чтобы за покушение в печати на права и авторитет Национального собрания, на республиканские учреждения и конституцию, на принцип народного суверенитета и всеобщего голосования налагалось тюремное заключение от трех месяцев до пяти лет и штраф от 300 до 6000 франков. За другие преступления печати назначались менее тяжкие, но все же несообразно строгие наказания. Вот почему в этом законе многие усматривали возвращение к знаменитому «сентябрьскому» закону.

Как и следовало ожидать, система залогов для многих изданий была смертным приговором. Первой испытала на себе действие этой системы газета «Peuple Constituant», которая прощальное обращение к читателям закончила: «Намерение ясно: всеми средствами нас хотели заставить молчать. Этого достигли системой залогов. Чтобы иметь право говорить, теперь нужно золото, много золота! Мы не богаты. Молчание бедным!» Заметим, что за этот крик скорби ответственный редактор газеты поплатился шестимесячным тюремным заключением, 3000 франков штрафа и трехлетним ограничением прав.

Правительство, по-видимому, находило, что его система оказывает слишком медленное действие: 22 и 24 августа Кавеньяк распорядился собственной властью закрыть пять газет крайних революционных партий.

По конституции 4 ноября 1848 г. все граждане получили право «обнаруживать их мысли путем печати или каким угодно другим способом» с единственным ограничением в интересах публичной безопасности. Пресса ни в коем случае не могла быть подчинена цензуре. Все преступления печати должны были рассматриваться судом присяжных.

11 декабря 1848 г. было постановлено, чтобы закон о прессе был включен в число органических законов. Но Конститюанта[16] не имела времени выработать и провести один цельный закон о печати, а так как действующий закон 9 августа терял свою силу с 1 мая 1849 г., то правительство просило о продлении срока его действия до 10 августа 1849 г. Временным законом 21 апреля 1849 г. это заявление правительства было удовлетворено.

10 декабря 1848 г. Людовик-Наполеон[17] был избран президентом республики, а в следующем году Учредительное собрание, бывшее республиканским, было замещено Законодательным собранием, куда вошли в большинстве роялисты. После выборов бонапартисты, орлеанисты и легитимисты соединенными усилиями стали бороться против республиканцев, которых они выставляли как партию революционную и анархическую. Этим соотношением партий искусно воспользовался Людовик-Наполеон. Его правительство, выполняя свое обязательство относительно «органического» закона о прессе, внесло в Законодательное собрание проект, ставший 27 июля 1849 г. законом. Последний, как увидим ниже, отчасти восстановлял знаменитые «сентябрьские» законы, а отчасти шел еще дальше по пути репрессии. Даже косвенно восстановлялась цензура, которая, по конституции, «никогда больше не могла быть восстановлена во Франции».

Закон 27 июля 1849 г. заключал в себе 23 статьи, распределенные на 3 главы. Его особенностью нужно признать драконовские взыскания и пополнение арсенала преступлений печати новыми видами. Так, под угрозой тюремного заключения до 2 лет и штрафа до 4000 франков воспрещалось при помощи печати подстрекательство военных к извращению их обязанностей и дисциплины; под угрозой столь же продолжительного тюремного заключения и штрафа до 1000 франков воспрещалось посягательство на законы и гарантируемые ими права, а также всякая апология действий, которые уголовным кодексом квалифицируются в качестве преступлений; под угрозой тюремного заключения до одного года и штрафа до 1000 франков воспрещалась публичная подписка на погашение штрафов за преступления печати. Первой статьей закона воспрещались нападки на права и авторитет президента республики и оскорбление его личности.

Что касается кольпортажа, то для него ставилось обязательным условием – предварительное разрешение, которое во всякое время могло быть взято обратно. Все произведения печати, объемом менее 10 листов и заключающие в себе социально-политическое содержание, типографщиком должны представляться местному прокурору за 24 часа до выпуска в свет, причем должно быть сделано заявление об общем количестве выпускаемых экземпляров.

Относительно периодической прессы были удержаны залоги, установленные законом 9 августа 1848 г. Под угрозой оштрафования типографщика и издателя на сумму до 3000 франков воспрещалось депутатам подписываться под периодическими изданиями в качестве ответственных редакторов. Воспрещалось опубликование процессов по делам печати. Издания обязывались на первом месте бесплатно и немедленно печатать все заявления, сообщения и опровержения должностных лиц, а в некоторых случаях и частных. В случае присуждения ответственного редактора к тюремному заключению или ограничению гражданских прав, во все время продолжения наказания издание должно выходить под ответственностью другого редактора, удовлетворяющего требованиям закона. Важнейшие нарушения закона подлежали разбирательству суда присяжных, остальные были предоставлены суду исправительной полиции.

Раз вступивши на путь полицейского безумства, Людовик-Наполеон уже не мог прийти в себя. Неудачи применяемых им репрессивных мер не научали его умеренности. Наоборот, они в нем разжигали азарт новых выпадов. 9 августа Париж был объявлен в осадном положении, и 6 передовых республиканских газет были закрыты. Менее чем через год после издания закона 27 июля правительство президента опять выступило с проектом по делам печати.

В заседании Собрания 21 марта 1850 г. Руэр защищал проект. Проектируемое увеличение залогов и восстановление штемпельного сбора, отмененного декретом 4 марта, 18 марта 1848 г. он оправдывал следующим образом: «Известная часть прессы... сделалась резкой в своих нападках, более дерзкой в диффамации, более опрометчивой в возбуждении самых опасных страстей... Наш долг бороться с этим злом. Мы можем достигнуть этого и не прибегая к новым видам наказаний. Нужно только, чтобы исполнение действующих законов было вполне обеспечено. Именно для этого обеспечения уголовных законов установлен, как известно, институт залогов... Но проект закона предлагает также восстановление штемпельного сбора с газет и некоторых других политических произведений печати. Состояние наших финансов и принцип равенства... требуют, чтобы все граждане участвовали в денежном бремени государства... Освобождая от штемпельного сбора газеты, а следовательно, и промысел объявлений, приносящий им доход, декрет Временного правительства от 4 марта 1848 г. создал исключительную привилегию, сохранение которой не может быть оправдано никакими соображениями».

Проект был вотирован 16 июля 1850 г. Для содержания его характерно, что он был назван «законом ненависти». Собрание оставило без изменения размеры денежных залогов, установленные декретом 9 августа 1848 г., по определению новый порядок взносов штрафов за преступления печати, а именно, штраф должен был взноситься в течение ближайших трех дней, хотя бы даже и была подана кассационная жалоба. От редакторов провинциальных департаментов при вторичном обвинении требовалось, чтобы они в течение трех дней по возбуждении преследования вносили половину максимума штрафа, положенного за второе преступление, совершенное до окончания суда по первому преследованию. Кроме того, денежные штрафы по каждому приговору должны были уплачиваться отдельно и не могли сливаться.

Что касается штемпельного сбора, то им были обложены все непериодические издания политического и социально-экономического содержания размером до 10 листов и от 50 до 70 квадратных дециметров, все газеты и повременные издания размера до 3 листов и от 25 до 32 квадратных дециметров и все романы-фельетоны, печатаемые в газетах или приложениях к ним. Были установлены три размера сбора: в 5, 2 и 1 сантим. Произведение, оплаченное пятисантимным сбором, бесплатно пересылалось по почте в пределах всего государства; при двухсантимном сборе бесплатная пересылка ограничивалась пределами местного и соседнего департаментов.

Этим же законом устанавливалось, чтобы всякая статья религиозного, философского или политического содержания непременно подписывалась настоящей фамилией автора, такая же подпись требовалась вообще от всякой статьи, трактующей какие-либо индивидуальные или коллективные интересы. Этим требованием имелось в виду, с одной стороны, умалить влияние редакции, как целого, а с другой – заставить прекратить газетную работу тех лиц, которые по разным причинам не могли или не хотели открыто принимать в ней участие. Наконец, право, предоставленное законом 21 апреля 1849 г. каждому гражданину свободно распространять в течение 4 дней печатные произведения, относящиеся до выборов, было отнято. Исключение было допущено лишь для циркуляров и программ, которые могли, после представления экземпляров прокурору, свободно обращаться в течение 20 дней.

Как бы ни были реакционны Учредительное и Законодательное собрания, все же проведенные через них законы о печати подвергались более или менее разностороннему обсуждению и здесь еще можно было услышать хотя и слабый и бледный, но, во всяком случае, отзвук народной воли. Порядок упростился после переворота 2 декабря 1851 г. Так, уже 31 декабря 1851 г. декретом президента (а не законом) все преступления печати отнесены к компетенции исправительного трибунала. Одна из существенных гарантий правосудия, именно суд присяжных по делам печати, была отнята по личному желанию президента. Теперь можно было всего ожидать, так как президент был облечен чрезвычайной властью, а конституция 14 января 1852 г. хранила полное молчание на счет свободы печати.

Сравнивая искусную, филигранную работу Людовика-Наполеона в области печати с прежними законоположениями, нельзя не заметить, что им было восстановлено, подновлено и во многих частях заново обстроено то самое здание законодательства последних годов июльской монархии, которое в первые месяцы второй республики подверглось решительному разгрому. Очевидно, разгром был лишь военной хитростью в расчете на известное психологическое воздействие на общественное мнение. Но венцом его законодательного творчества по отношению к печати нужно признать декрет 17 февраля 1852 г. Еще в прокламации к французскому народу, объявленной вместе с конституцией 11 января 1852 г., Людовик-Наполеон доказывал, что «так как он ответствен, то нужно чтобы деятельность его была свободна и беспрепятственна». Одним из средств гарантировать эту «беспрепятственность» был органический декрет 17 февраля 1852 г., выработанный известным сотрудником Наполеона III, Руэром.

Органический декрет был выработан в тех же заседаниях, где и конституция. Дело в том, что через несколько дней после переворота 2 декабря Людовик-Наполеон собрал в Елисейском дворце наиболее приближенных лиц для выработки конституции. Последняя была намечена в том смысле, что императору предоставлялась полная свобода действий: представительные учреждения сохранялись лишь в виде декорума, обстановки. Естественно, что печать, ставшая могущественным фактором политического воспитания народа, не преминула бы указать на истинное значение подобной организации. Следовательно, давая жизнь конституции, нужно было убить прессу. Убийств в этом роде уже довольно было на совести императора, и затруднение представляла не перспектива предстоящей расправы, а выбор наиболее бесшумных способов. С этой целью Руэру было поручено привести в порядок старый арсенал законов о печати. Свое поручение он выполнил, хотя и заметил, что его работу следовало бы бросить в печь. Действительно, кодекс законов о печати и плебисцит, давший президенту власть 7481280 голосами против 647292 голосов, были несовместимы или, по крайней мере, могли бы воспрепятствовать успеху дальнейшего плебисцита, утвердившего за президентом титул императора французов.

Как бы прозревая грядущее, Руэр предложил остроумную комбинацию, «оставивши газетам номинальную возможность писать что угодно, сделать редактором изданий их же собственными цензорами, создавши для них постоянную угрозу последовательных предостережений, из которых третье влекло бы за собой приостановку газет. При таком порядке никто не подвергался цензуре, но в то же время все находилось под надзором самих писателей, так как безопасность самой газеты становилась стимулом, сдерживающим излишества журналистов». Проект системы «даровых чиновников, предупреждающих нападки на конституцию и охраняющих порядок в интересах правительства», был принят с восторгом.

Всей своей тяжестью органический декрет обрушился на политическую периодическую печать: из 37 его статей 34 касались именно последней. На основании декрета ни одно периодическое издание, занятое обсуждением политики и социальной экономии, не могло возникнуть без предварительного разрешения правительства, т.е. министерства полиции. Это разрешение могло быть дано только совершеннолетним полноправным французским подданным. Всякие изменения в составе ответственных издателей, главных редакторов и других администраторов должны были происходить с ведома правительства. Заграничные газеты могли циркулировать только с разрешения министерства полиции, причем данное разрешение отбиралось во всякое время в зависимости от донесений префектов.

По закону 27 июня 1849 г., вследствие осуждения одного и того же издания по двум преступлениям в течение года или после однократного осуждения за наиболее тяжкое преступление, периодическое издание, по приговору суда присяжных, приостанавливалось на два месяца. Декрет в этом отношении установил некоторую льготу, а именно: годовой срок совершения преступлений продлил до двух лет, но зато приостановка была заменена совершенным закрытием издания. Право на закрытие издания принадлежало, во-первых, президенту республики, который был обязан напечатать об этом декрет в «Bulletin des lois», во-вторых, министерству полиции в течение двух месяцев со времени осуждения ответственного издателя за преступление печати.

Помимо прекращения, в распоряжении администрации было еще право приостановки выхода изданий сроком до 2 месяцев. Это мог сделать министр полиции после двух мотивированных предостережений. В последних-то и заключался гвоздь новой системы. В циркуляре 30 марта 1852 г. по этому поводу министр писал префектам: «Право приостановки газеты министерским распоряжением после двух мотивированных предостережений будет одной из самых действительных гарантий, к которым может прибегать администрация против систематически враждебных правительству газет. Ею вы будете пользоваться со справедливой твердостью всякий раз, когда газеты, не подвергая себя опасности определенного судебного наказания или преследования, будут, однако, благодаря известным приемам своих редакций, положительно опасны для общественного порядка, религии и нравственности».

Новый режим предостережений очень ярко был охарактеризован в речи Тьера. По его мнению, «установили вместо цензуры, осуществлявшейся накануне, цензуру, имевшую место на другой день. Писателей обязали еще с вечера осведомляться о мнении полиции, но их заставляли ждать ответа до следующего дня или даже целых сорок восемь часов, но и после этого полиция могла им сказать: "Вы возбудили ненависть и неуважение к правительству, я делаю вам предостережение"; и если они через месяц впадали в ту же ошибку, то наступала приостановка или запрещение. О! отсрочить цензуру на двадцать четыре или сорок восемь часов и заставить оплачивать эту отсрочку возможностью приостановки или запрещения – это действительно было очень остроумно».

Дальнейшие постановления органического декрета хотя и не представляются в такой степени остроумными, как система предостережений, но все же заслуживают внимания. Залоги и штемпельный сбор были не только сохранены, но и возвышены. Политические газеты и журналы департаментов Сены, Сены-и-Уазы, Сены-и-Марны и Роны, при выходе в свет более трех раз в неделю, должны были представлять 50000 франков залога; при выходе три раза в неделю и реже – 30000 франков; во всех других департаментах в городах с населением в 50000 и более – 25500 франков, с меньшим населением – 15000 франков. При меньшей периодичности залоги соответственно понижались до 12000 франков и 7500 франков. Следовательно, по сравнению с залогами по закону 16 июля 1850 г. максимум был поднят более, чем вдвое (с 24000 на 50000), а минимум – более, чем вчетверо (с 1800 на 7500 франков). На внесение залога редакциям изданий был дан двухмесячный срок, по истечении которого издания, не внесшие залога, почитались выходящими без залога, при этом штраф от 100 до 2000 франков и тюремное заключение от 1 месяца до 2 лет назначался не только издателям, но и типографщикам.

Штемпельный сбор был отделен от почтовой пошлины, высота его была поставлена в зависимость от места выхода издания, а самые размеры увеличены с 4 и 2 сантимов до 6 и 3 сантимов. Штемпельный сбор поглощал от 40 до 60% продажной цены периодического издания, величиной не более 72 квадратных дециметров, выходившего в департаментах Сены, Сены-и-Уазы. Кроме уродливо высокого тарифа, сбор этот не отличался ни равномерностью, ни пропорциональностью – качествами, обязательными для всякой фискальной меры.

Говорят, что свойство деспотических правительств – тайна. Это вполне подтвердилось воспрещением органического декрета печатать отчеты о заседаниях Сената, Государственного Совета и судебных учреждений. Таким образом прессе был закрыт вход в Палату; избиратели потеряли возможность контроля над своими избранниками; деятельность судебных трибуналов была поставлена вне сферы общественного мнения.

Весьма суровыми взысканиями было обложено «всякое воспроизведение ложных новостей». А кто не знает, как охотно правительства объявляют «ложным» все, что касается закулисной стороны их деятельности или разоблачает произвол низших агентов. В логической связи с воспрещением «ложных» известий стоит обязанность редакций бесплатно помещать в ближайшем номере газеты и притом на заглавной стороне все официальные документы, разъяснения, ответы и поправки. На языке министра полиции снабдить должностных лиц подобным правом – значило дать «обществу и государственной власти одну из наиболее действительных гарантий, какие вообще можно желать по отношению к злоупотреблениям печати».

Под угрозой тюремного заключения от одного месяца до двух лет и штрафа за круговой порукой издателя и типографщика в размере от 500 до 3000 франков за каждый выпущенный номер воспрещалось продолжать издание, приостановленное или совсем прекращенное, хотя бы издание выпускалось и под другим названием. Круговая же порука издателей и типографщика по уплате штрафа от 1000 до 5000 франков была установлена за напечатание по социально-политическим вопросам статьи лица, присужденного к какому-либо позорящему или бесчестящему наказанию.

Отделяя овец от козлищ, правительство Людовика-Наполеона постаралось при помощи излагаемого декрета создать своего рода фонд рептилий. С этой целью префектам было предоставлено право назначать ежегодно издания, в которых должны были печататься судебные объявления. Тариф на эти объявления зависел от усмотрения префекта, и, следовательно, всякое издание могло быть вознаграждено по заслугам.

Регламентация книжной торговли также не оставалась без внимания правительства. До 17 февраля 1852 г., на основании декрета 5 февраля 1810 г. и закона 21 октября 1814 г., для занятия книготорговлей требовалось получить от правительства патент и принести профессиональную присягу. Карая книготорговцев за каждое преступление промысла в отдельности, правительство не установило карательной санкции за самое основное нарушение, за невыборку патента. Органический декрет восполнил этот пробел, назначив за беспатентную торговлю книгами закрытие магазина, тюремное заключение от 1 месяца до 2 лет и штраф от 100 до 2000 франков. Выполнение всех формальностей законности напечатания книг, гравюр, литографий, медалей, эстампов или эмблем еще не обеспечивало их свободной циркуляции, для каковой требовалась выборка особого разрешения, установленного еще законом 27 июля 1849 г.

Минуя менее значительные положения декрета 17 февраля, в заключение упомянем, что им были внесены существенные изменения в судопроизводство по делам печати. Наполеон III с настойчивой последовательностью стремился к упразднению суда присяжных в этой области. Законами 28 июля 1849 г. и 16 июля 1850 г. в судебную процедуру были внесены существенные удобства для администрации, декрет 31 декабря 1851 г. в ведении присяжных оставил лишь самые тяжкие преступления печати (crimes), преимущественно провокации к какому-либо преступлению, а декрет 17 февраля 1852 г. доставил полное торжество режиму «исправительной полиции». Впрочем, окончательное уничтожение юрисдикции суда присяжных последовало через несколько дней, а именно по декрету 25 февраля 1852 г. Что же касается органического декрета, то им, кроме того, категорически были воспрещены свидетельские показания относительно истинности фактов, опубликование которых послужило поводом к возбуждению дела о диффамации.

Создав для печати режим, в котором она находилась еще при Наполеоне I, правительство имело ли мужество сознаться в этом? Нет. И на этот раз в циркуляре министра полиции, обращенном 30 марта 1852 г. к департаментским префектам, писалось: «Правительство, совершенно обеспечивая законную свободу за выражением мнений и обнаружением мыслей, желало предохранить общество от злоупотреблений и излишеств, которые уже столько раз ставили его в опасное положение... оно смотрело на призвание прессы, как на высокую деятельность, которая должна проявляться только во имя серьезных интересов и которая, если хотят ею злоупотреблять для способствования страстям и пробуждения дурных инстинктов, должна встретить со стороны закона непреоборимое препятствие».

При режиме 1852 г. в Париже осталось только 11 политических газет. Интерес к политической литературе не находил себе удовлетворения и за счет иностранной прессы, так как заграничные, особенно бельгийские и английские периодические издания, могли обращаться только с предварительного разрешения.

Покушение Орсини на жизнь императора повело за собой новый разгром деятелей печати при помощи драконовского закона 27 февраля 1858 г. Над Францией снова повисли обновленные «сентябрьские» законы. Но это было предрассветное сгущение мглы.

Окутав почти непроницаемой тьмой государственные дела, Наполеон III все еще не мог успокоиться и придумывал различные военные авантюры, чтобы окончательно отвлечь внимание от происходящего внутри страны. Чего не удавалось достигнуть политикой отвлечения, то достигалось административной опекой и цензурными мерами. Беспокойных людей сажали в тюрьмы, высылали в Кайенну и Алжир. Однако недовольство правительственным гнетом непрерывно возрастало. Во главе недовольных стали выдающиеся деятели: Тьер, Жюль Фавр и Гамбетта. Правительство почувствовало надвигающуюся опасность и сделало попытку ослабить полицейскую опеку.

Заря освобождения была возвещена декретом 24 ноября 1860 г. За ним последовали сенатус-консультус[18] 2 февраля 1861 г., закон 2 июля 1861 г. и сенатус-консультус 28 июля 1866 г. Наконец, в знаменитом манифесте 19 января 1867 г. император торжественно объявил о предстоящих улучшениях в законодательстве о печати. В это время политических газет в Париже выходило 65, а 269 издавалось в департаментах. Проект обещанного закона был внесен в Законодательный Корпус почти через два месяца после данного императором обещания. Пока шло обсуждение проекта, министр внутренних дел беспощадно преследовал оппозиционную прессу: не проходило недели, чтобы какой-либо из редакторов не был подвергнут тюремному заключению или денежному взысканию. Наконец, пройдя многочисленные комиссии и обсуждения, 11 мая 1868 г. проект был утвержден императором.

Новый закон сохранил в силе и залоги, и штемпельный сбор, и суд исправительной полиции, но было уже благодеянием введение явочного порядка для издания периодических органов и лишение администрации права на предостережения, приостановки и запрещения. Менее чем за один год число периодических изданий возросло на 140, возникших в одном Париже. Но если правительство отказалось от мысли затруднять появление периодических изданий, то оно не ослабило энергии по части их преследования. Так, в течение шести месяцев, последовавших за опубликованием закона 11 мая 1868 г., исправительными трибуналами было вынесено 64 обвинительных приговора, по которым в совокупности было назначено 66 месяцев тюрьмы и более 120000 франков штрафа.

Благо народа требовало коренного обновления всей системы управления и вполне искреннего доверия к творческим силам страны. Наполеон [III – Прим. ред.] не мог понять запросов времени и, уступая напору обстоятельств, ограничивался неизбежными уступками. Но запоздалые реформы пресеклись 2 сентября 1870 г. Седан показал, насколько было развращено правительство и расстроено внутреннее состояние государства.

Сдача 80-тысячной армии маршала Мак-Магона и 175-тысячной армии (не считая 36000 больных) маршала Базена, потеря Эльзаса и Лотарингии, позорный мир с уплатой 5 миллиардов франков контрибуции – все это отрезвило французский народ и показало ему, что бесправие и безгласность населения лучшие друзья внутренних врагов, которые, преследуя личные хищнические цели, доводят государство до такого состояния упадка, в котором оно становится легкой добычей врагов внешних.

Империя Наполеона III пала спустя шесть месяцев после плебисцита, давшего ему 7,5 млн. голосов. В течение осады Парижа пресса пользовалась неограниченной свободой. Декретом 10 октября 1870 г. была отменена система залогов, а другим декретом 27 октября преступления печати возвращены» к компетенции суда присяжных. После сдачи Парижа, как известно, повторились июньские дни 1848 г. Рабочие провозгласили коммуну. Началось страшное кровопролитие, окончившееся победой войск.

15/22 апреля 1871 г. Национальное собрание вотировало закон о преступлениях печати. В общем это был сравнительно либеральный закон. Им снова восстановлялся закон 27 июля 1849 г. о преступлениях печати и постановления 1819 г. о допущении суда присяжных по делам о диффамации должностных лиц. Что же касается оскорбления в печати частных лиц, то в этих случаях была сохранена компетенция исправительного трибунала.

Интересно, что защитником суда присяжных по делам печати на этот раз выступил крайний монархист герцог Брольи. «Главный аргумент, – говорил он, – тот, что всякое преследование правонарушений в области печати, чтобы быть целесообразным, должно быть заранее продиктовано или, по крайней мере, post factum ратифицировано общественным мнением. Мы испытали во Франции все системы в области печати. И что же? Все эти системы, милостивые государи, или безуспешны в зависимости от того, пользовались ли они сочувствием общественного мнения или, наоборот, встречали с его стороны противодействие. Все системы, даже полная безнаказанность, были полезны и успешны, когда общественное мнение, пробужденное общественной опасностью и формированное долгим политическим воспитанием, само умело расправляться с уклонениями печати своим негодованием или пренебрежением. Наоборот, все, даже цензура, оказывалось безуспешным, раз общественное мнение становилось сообщником писателя, само пополняло то, что он обходил молчанием, объясняло его намеки, толковало его эзоповскую речь, словом – раз оно помогало мысли пробивать себе путь через все препятствия, которые закон хотел ей ставить».

Роялисты рассчитывали, что свобода печати поведет к таким крайностям, которые напугают широкие круги буржуазии и толкнут ее на поддержку монархистов. В действительности же оказалось, что большинство на выборах стояло за республику.

Декретом 18 мая 1871 г. Комитет общественного спасения объявил 10 изданий закрытыми и, кроме того, что ни один периодический орган не может возникнуть до окончания войны, что все статьи должны быть подписаны авторами, что все покушения на республику будут подлежать разбирательству военных судов. Невольно приходят на память законы, изданные около месяца тому назад. Но нужно заметить, что апрельские законы не оказали большого влияния на положение печати. Во-первых, Париж и большая часть департаментов оставались в осадном положении, которое дает правительству широкую возможность закрывать неприятные для него издания. Во-вторых, он был дополнен другим законом 6 июля 1871 г., которым отменялся октябрьский декрет правительства Национальной обороны и вводилась система залогов даже для периодических изданий не политического содержания. Залоги колебались в пределах от 3000 до 24000 франков.

В руководящих кругах тогдашней Франции реакция была до того сильна, что закон о залогах прошел большинством 314 голосов против 197. Господствующее большинство не ограничилось одной одержанной победой. В том же году 1/16 сентября еще был проведен закон, поставивший новый барьер между читателем и прессой. На этот раз, взамен штемпельного сбора, был установлен специальный налог в 20 франков со 100 килограммов бумаги, употребляемой для печатания газет и всякого другого рода периодических изданий, обязанных залогом.

Пресса была связана с различных сторон, а между тем ей предстояла ответственная миссия внести успокоение в страну, где господствовала смута, поддерживаемая осадным положением, военными судами и смертными приговорами против деятелей коммуны. Всякая попытка вернуть страну к законам мирного времени, всякий протест против узаконенной кровавой расправы вызывали строгое преследование.

Темные силы абсолютистов заволокли светлый гений революционной Франции, но им не удалось его уничтожить окончательно. За 17 месяцев, протекших с 24 мая 1873 г., времени падения Тьера и замещения его Мак-Магоном, 28 газет были закрыты, 20 временно приостановлены, 163 была воспрещена розничная продажа. Но из этих 211 случаев расправы 191 относится к органам республиканского направления. Даже в течение 26-месячного президентства Тьера прессу постигло 52 административных взыскания, а ведь Тьера нельзя было назвать снисходительным к печати. И, несмотря на все эти истязания, победа осталась за печатью, закаленной в вековой борьбе с абсолютизмом: 27 февраля 1875 г. во Франции была провозглашена республика, а с ней в конце концов настала новая эра и для прессы.

С введением республиканского строя исчезло осадное положение. С 29 декабря 1875 г., благодаря закону о кольпортаже, произведения печати снова получили право свободного обращения в публичных местах. Кольпортаж был поставлен в зависимость от разрешения префекта, но при этом в циркуляре министра внутренних дел префектам писалось: «Нужно ожидать, что вы никогда не откажете в этом разрешении, ни возьмете его обратно, за исключением случаев самых серьезных: что вы при этом никогда не будете руководиться соображением, что продаются такие-то, а не другие издания». Понятно, пока кольпортаж по закону ставился в зависимость от разрешения префекта, он оставался далеко еще не освобожденным, несмотря ни на какие циркуляры.

При самом появлении закона последовал вышеприведенный благоприятный для разносной торговли циркуляр, но уже 16 мая 1877 г. министр Фурту в новом циркулярном разъяснении закона 29 декабря 1875 г. замечал, что разрешение на право занятия разносной торговлей произведениями печати может быть взято обратно, если в продаваемых произведениях замечаются нападки на общество, правительство и законы. Этим разъяснением началась опять эпоха разгрома. С 16 мая по 2 сентября было возбуждено 85 литературных процессов, причем виновные были присуждены в общем счете к 7 годам, 10 месяцам и 27 дням тюрьмы и 101967 франков штрафа.

На выборах 14 октября 1877 г. большинство осталось за республиканцами. Это сразу же сказалось в области законодательства о печати. По закону 9–10 марта 1878 г., периодическая пресса была исключена из сферы влияния закона о кольпортаже. Тогда же последовала амнистия по приговорам, состоявшимся с 16 мая по 14 декабря, по которым 300 лиц должны были отбыть тюремное заключение и 321 тысяча франков должна была быть уплачена в качестве штрафа.

После падения Мак-Магона политическая жизнь Франции оживилась и началась агитация в пользу более соответствующего республиканскому строю законодательства о печати. В течение трех лет подготовлялся новый закон и наконец был вотирован 29 июля 1881 г. Этот закон действует по настоящее время. Он составляет один из перлов законодательного творчества третьей республики.

Прежнее законодательство о печати состояло из 42 законов, декретов и ордонансов, изданных с различными целями и часто настолько несовместимых один с другим, что даже опытные юристы становились в тупик перед вопросом, какие из них были еще в силе и какие были отменены. Законом 29 июля вполне устранены указанные неудобства. Первые три главы его посвящены регламентации типографского промысла и книготорговли, периодической прессе и афишированию с разной торговлей произведениями печати. В четвертой исчисляются преступления, которые могут быть совершены при помощи печати. Наконец, последняя, пятая глава обнимает процессуальные постановления.

Типографский и книготорговый промыслы, по новому закону, освобождены от прежних стеснений. На каждом периодическом произведении должны быть обозначены имя и жительство типографщика и два экземпляра их представлены для национальных коллекций. От издателей периодических органов требуется предварительное заявление заглавия издания и порядка выхода, имени и жительства ответственного издателя и типографщика. Нет больше ни концессии, ни штемпельного сбора, ни залогов, ни административных предостережений, приостановок и т.д. Ответственный издатель должен быть французским подданным, совершеннолетним и полноправным. При выходе каждого номера представляется по два экземпляра органам судебной власти и министерству внутренних дел. На каждом номере периодического издания должна быть подпись ответственного издателя. От профессиональных разносчиков печатных материалов требуется заблаговременное заявление префектуре или мэрии имени, возраста, профессии, места рождения и местожительства. Случайные разносчики свободны и от этих формальностей.

Преступления печати, по закону 1881 г., распадаются на четыре категории. К первой относятся всевозможные провокации к убийству, грабежам и т.д., а также возбуждение войск к нарушению дисциплины или к неповиновению властям; ко второй категории – преступления против общественных интересов; к третьей – диффамация и оскорбление частных лиц; к четвертой – оскорбление иностранных государей и дипломатических представителей.

Преступления печати отнесены к ведению суда присяжных. Только наименее значительные, как оскорбление частных лиц, входят в компетенцию исправительного трибунала.

О достоинствах закона 29 июля 1881 г. красноречиво говорит то, что в течение почти четверти века он не только не подвергся ломке, но и послужил образцом для законодательства других прогрессивных стран. Конечно, в проектах, направленных против этого закона, не было недостатка, но в палате депутатов умели оставлять без внимания реакционное шипение.

Единственными существенными дополнениями за все истекшее время были закон 2 августа 1882 г. о порнографических произведениях и так называемые «разбойничьи законы» 12 декабря 1893 г. и 28 июля 1894 г., вызванные пропагандой и апологией анархизма. Первый из этих законов собственно литературы и науки не коснулся, ибо порнография ни к той, ни к другой области не относится. Вполне определенный характер носят два последних закона, уполномочившие правительство в известных случаях подвергать привлекаемых к суду журналистов предварительному заключению и конфисковать некоторые произведения печати впредь до решения о них дела судом. Но эти законы не привились к жизни: правительство, обязанное считаться с мнением народа, ими не пользуется.

Третья республика сняла с печати вековые оковы и поставила ее на страже действительных интересов государственных и общественных. Теперь пресса свободна. Ни клерикальная клика, ни националисты вроде Габера и Деруледа не в силах поколебать свободной Франции. Вспомним знаменитое «J'accuse»[19] Эмиля Золя и станет ясно, какое оздоровляющее влияние имеет свободная пресса. За пределами великой республики любят говорить о язвах современной Франции, потому что в ней бестрепетно вскрывается всякий нарыв. Французы смело оперируют свои государственные болячки и никогда не закрывают дверей своей операционной перед массой населения или представителями других государств. В странах же темных коридоров и беспросветных закоулков больной организм страдает безмолвно и свою заразу передает от поколения к поколению. На чистую воду язвы не выводятся, а в мутной рыбу ловить удобнее. И вот цензурные тенета специально держатся в интересах этих любителей «добывающей промышленности».

в начало

II. ГЕРМАНИЯ

В Германии, так же как и в других странах, законодательство о печати развивалось под влиянием стремления духовной и светской власти к неограниченному господству. Светская власть проявила себя в отношении печати значительно позже, чем духовная. С конца XIII столетия Германии, как единого государства, не существовало: она дробилась почти на сорок отдельных княжеств и 80 независимых городов. После несчастной 30-летней войны (1618–1648) Германия распалась более чем на 300 отдельных княжеств и до 50 городов. При подобной раздробленности сильной государственной власти в Германии не существовало. Император, избираемый на общем съезде князей, т.е. рейхстаге, находился в полной зависимости от своих избирателей.

Раздираемая внутренними неурядицами, Германия не представляла также условий для процветания науки. Единственными центрами просвещения в течение долгого времени были монастыри. Светской науки почти не существовало, а направлением духовного образования всецело завладели папы. Вот почему последние и выступили в качестве первых законодателей о печати, особенно же в тот момент, когда начавшееся стремление к светскому образованию (гуманизм) стало угрожать господству духовенства над умами.

Гуманизм проник в Германию из Италии в половине XV столетия. Главнейшим деятелям просветительного движения – Иоганну Рейхлину (1455–1522), Эразму Роттердамскому (1467–1536) и Ульриху фон Гуттену (1488–1523) – пришлось встретить отчаянное сопротивление со стороны католического духовенства, прежних безраздельных властителей науки и религии. Общеизвестными литературными памятниками этого столкновения могут служить «Письма темных людей», одним из авторов которых был фон Гуттен, и «Похвала Глупости» Эразма Роттердамского. Уже на первых порах против гуманистов выступил Кельнский инквизиционный суд, обвинивший Рейхлина в распространении еврейских взглядов. Лицемеры и схоластики, погрязшие в разврате и запутавшиеся в крючкотворстве, рассчитывали справиться с дыханием новой жизни сурового благочестия и вольной мысли при помощи инквизиционного арсенала. Столицей инквизиции был Кельн. Ввиду того, что гуманисты действовали на общество при посредстве литературы, инквизиция попыталась зажать ее в тиски цензурных установлений.

Книгопечатание появилось в Кельне в 1469 г., а с 1475 г. книги стали выходить с цензурными пометками местного университета. На разрешенных книгах выставлялась надпись: «Admissum ас approbatum ab alma Colonniensi»[20]. Иногда эта пометка заменялась более пространной: «Temptatum admissumque et approbatum ab alma universitate studii civatatis Colonniensi de consensu et voluntate spectabilis et egregiiviri pro tempore rectoris ejusdem»[21]. Первая книга, прошедшая в 1475 г. через кельнскую университетскую цензуру, была: «L. Pétri Nigri tractatus contra perfidos ludacos de conditionibus veri Messiae, vel Christi, vel uncti, ex textibus hebraicis latinorum elementis utcunque figuratis. Eslingen»[22]

Так молодые германские университеты (первый из них возник в Праге в 1348 г.) в отношении произведений мысли играли ту же роль, что и французская Сорбонна. Это естественно, так как германские университеты находились во власти католического духовенства. Но едва их успела коснуться волна гуманизма, как духовенство лишило университеты цензурных полномочий и сосредоточило их в особых, более надежных руках. Так, 4 января 1486 г. майнцский архиепископ Бертольд фон Геннеберг установил свои собственные цензурные органы, обнародовав следующее любопытное распоряжение: «При тех удобствах, какие божественное искусство книгопечатания дало для приобретения знаний, нашлись некоторые, злоупотребляющие этим изобретением, употребляющие во вред человеческому роду то, что предназначено к его просвещению. В самом деле, книги о религиозных обязанностях и доктринах переводятся с латинского языка на немецкий и распространяются в народе к бесчестию самой религии; а некоторые даже возымели дерзость сделать на обыкновенном языке неверные переводы церковных канонов, составляющих область науки столь трудной, что она одна может занять всю жизнь самого ученого мужа. Возможно ли думать, что наш немецкий язык может выразить то, что великие авторы писали на греческом и латинском языках о глубочайших тайнах веры христианской и о науке вообще? Конечно, это не возможно, а потому эти люди вынуждены изобретать новые слова или употреблять старые в извращенном смысле, – вещь опасная, особенно когда дело идет о Священном Писании. Ибо кто может поверить, чтобы необразованные мужи или женщины, в руки которых попадут эти переводы, могли найти истинный смысл Евангелия или посланий Апостола Павла? Еще менее способны они разобраться в вопросах, которые даже среди католических писателей вызывают разногласие. И так как это искусство изобретено в городе Майнце, и мы поистине можем сказать, с Божественной помощью, и так как мы обязаны сохранить его во всей его славе, мы строго воспрещаем всем и каждому переводить на немецкий язык или, переведя, распространять какие бы то ни было книги по какому бы то ни было вопросу, написанные на языках греческом, латинском и других, иначе, как с тем условием, чтобы эти переводы до их напечатания и до поступления в продажу были одобрены четырьмя нашими назначенными докторами, под страхом отлучения от церкви, конфискации книг и штрафа в размере ста золотых флоринов в пользу нашей казны».

Заботясь о сохранении «божественного искусства» «во всей его славе», архиепископ Бертольд сделал что мог в пределах майнцского округа. Оставалось «позаботиться» о печати на более обширном пространстве. Последнюю миссию принял на себя папа Александр VI (1492–1503), с именем которого связана эпоха чудовищных злодеяний и разврата его детей, Лукреции и Цезаря. Еще в 1496 г. он присоединился к распоряжению Бертольда и выказал желание, чтобы еретические сочинения не читались и не распространялись среди населения. С этой целью он поручил духовным лицам просматривать все выходящие из печати произведения. Очевидно, воля главы церкви не претворилась в дело, иначе он не издал бы в 1501 г. буллы[23], которой вполне определенно вводилась духовная цензура в четырех округах.

В этой знаменитой булле Александр VI писал: «Так как нам стало известно, что, благодаря искусству книгопечатания, в разных частях света, особенно в округах кельнском, майнцском, трирском и магдебургском, печатается множество книг и трактатов, которые заключают разные вредные заблуждения и даже учения, враждебные христианской религии, и что со дня на день их печатается все больше и больше, то мы, стремясь без дальнейшего промедления остановить это гнусное зло, под угрозой отлучения от церкви и денежного штрафа, налагаемого и взыскиваемого нашим благочестивым братом, архиепископом кельнским, майнцским, трирским и магдебургским, или его духовным наместником, или его юридическим оффициналом, а именно каждым из них в соответственном приходе и по его собственному усмотрению, воспрещаем строжайше, чтобы типографщики, как известные, так и тайные, рассчитывающие работать в названных кругах, не осмеливались в будущем печатать книги, трактаты или какие-либо другие рукописные произведения, не посоветовавшись о том с архиепископом или его вышеназванными наместником и оффициналом и не получивши особого ясного дозволения, которое должно выдаваться даром. Что же касается лиц, выдающих подобные дозволения, то им мы вменяем в обязанность, чтобы они, до выдачи дозволений, внимательно просматривали предназначенное к печати или поручали просматривать специально осведомленным и правоверным лицам, причем обращали бы внимание свое на то, чтобы ничего не печаталось противного строгой вере, безбожного и возбуждающего соблазн».

Отдавая под строгую цензуру печатные произведения будущего, папа Александр VI распорядился, чтобы духовными лицами просматривались и, в случае надобности, сжигались и те книги, которые были изданы до появления буллы 1501 г. Но ни истребление текущей печати, ни уничтожение старых изданий не могли остановить все возраставших нападок на престол «наместника Христа». Открытый и резкий разрыв с Римом произошел при папе Льве X Медичи, при котором выступил со своими знаменитыми тезисами виттенбергский профессор доктор Мартин Лютер.

Лев X (1513–1521), этот отпрыск флорентийских меценатов и воспитанник известного гуманиста – эпикурейца Лоренцо Валлы, вел развратную и легкомысленную жизнь. Маскарады, театральные представления, балы и пирушки были обычной обстановкой его жизни. Как бы предчувствуя удар, который угрожал ему со стороны Лютера, Лев X пустил в ход старое оружие своих предшественников. В булле 4 марта 1515 г. он возвестил о дошедших до него жалобах, «что некоторые мастера книгопечатания в разных местах света дерзают печатать и продавать книги как переведенные на латинский язык с греческого, еврейского и арабского, так равно и другие книги, изданные на латинском и разговорном языке, которые содержат заблуждения в делах веры и вредные, Даже враждебные христианской религии учения, и от чтения коих не только не развиваются читатели, но, наоборот, как в вере, так в жизни и нравах впадают в ошибки, откуда часто происходят всякого рода соблазны (как показал опыт – лучший учитель) и с каждым днем угрожают произойти еще более значительные: поэтому, чтобы не извращалось клонящееся к славе Бога, укреплению веры и распространению хороших искусств и не подрывалась благость Христа Спасителя, мы нашли нужным установить надзор за книгопечатанием, чтобы при этом в будущем доброе зерно не прорастало плевелами или яд не примешивался к целебным средствам. Мы решительно постановляем и приказываем, чтобы отныне никто ни в нашем городе, ни в других городах или диоцезах[24] не приступал к печатанию книги или другой какой-либо рукописи и не поручал кому-либо прежде, чем рукописи не будут тщательно просмотрены и собственноручной подписью (что должно совершаться бесплатно и без замедления) не будут одобрены в Риме – нашим викарием и цензором, в других городах и округах – епископом или каким-либо другим лицом, которое имеет знания по этой части и назначено епископом, а также – инквизитором по еретическим делам того города или округа, в которых печатается данное произведение. Кто же дерзнет поступить иначе, тот без всякой надежды на прощение должен быть наказан отлучением от церкви, сверх потери печатных книг, публичного сожжения их и уплаты 100 полновесных дукатов; в случае упорства, епископом или нашим викарием должны быть применены все средства взыскания, чтобы другие никоим образом не осмелились совершить что-либо подобное». Приведенная булла заслуживает внимания по двум соображениям: во-первых, ею установлена цензура во всех католических государствах, во-вторых, она внесла раздвоение в самое организацию надзора за книгопечатанием, так как с этого времени рядом с общей духовной цензурой была поставлена еще специально инквизиторская.

Нуждаясь в деньгах, Лев X отдал на откуп банкирскому дому Фуггеров торговлю индульгенциями. В 1517 г. один из агентов Фуггеров, монах Тецель, появился со своим товаром около Виттенберга. Лютер был возмущен подобным глумлением над учением об отпущении грехов и открыто восстал сначала против злоупотребления папской властью, а вскоре и против последней, как таковой. Спекуляция отпущениями возбудила протест во всей Германии, и в возгоревшейся борьбе с папской курией были забыты все ее цензурные предписания.

Победой своей над цензурой реформация была обязана тому обстоятельству, что широкие массы населения в свободной печати увидели орудие для борьбы с феодализмом и деспотизмом князей, а эти последние, в свою очередь, ухватились за реформацию, как средство избавиться от папского гнета и централистических стремлений германского императора. Какие надежды немецкие князья связывали с протестантством, видно, например, из одного письма Мюнцера к Лютеру, в котором Мюнцер писал: «Что ты устоял перед рейхстагом в Вормсе, так за это ты должен благодарить немецкую знать, которую ты сумел так ловко умаслить; ведь дворянство только и мечтает о тех богатых подарках в Богемии, которые оно рассчитывает получить благодаря твоим проповедям о монастырях и обителях, которые ты сулишь теперь передать в собственность князей». Стараясь найти для себя опору в светской власти, Лютер ставил ее во главе церкви; проповедовал неограниченное господство князей над их подданными; доходил даже до того, что обращался к мирянам с поучениями вроде следующего: «Что два и пять составляют семь, ты можешь понять умом; но если высшая светская власть говорит тебе: "Два и пять составляют восемь", – то ты должен этому верить вопреки твоему сознанию и чувствам». С другой стороны, он открыто называл императора тираном. О князьях же он писал: «До сих пор они умели только мучить и обдирать народ, наваливали на него одну пошлину за другой, один налог за другим, терзали его, как волки или медведи. Напрасно было бы искать у них правды, веры или справедливости. Все их действия таковы, что даже разбойники и воры постыдились бы их признать своими. Их светское управление пало так же низко, как управление духовных тиранов».

Приведенная выдержка из произведения Лютера: «О светской власти и о том, до каких пределов ей надлежит повиноваться», изданного в январе 1523 г., относилась к характеристике католических князей, но она могла возбудить известного рода надежды и в подданных протестантских владетелей, так как все князья «одним миром мазаны». Словом, и подъяремный народ и разных наименований погонщики в искусной проповеди Лютера усматривали новые, более приятные перспективы.

Общеизвестно то широкое покровительство, которое оказывалось Лютеру курфюрстом Фридрихом Саксонским. Что касается городских властей, то они иногда выступали прямо в активной роли распространителей лютеранства. Так, в 1522 г. бременский городской совет послал одного книготорговца в Виттенберг, чтобы привезти оттуда протестантской литературы. Даже монастыри открыто объявляли себя принадлежащими к реформации. Так поступил, например, в 1521 г. монастырь августинов в Нюрнберге. Многие епископы если открыто не присоединялись к последователям Лютера, то не мешали распространению реформации, как-то: епископ Георг фон Лимбург (1522) в Гамбурге. Впрочем, с открытыми врагами протестантизма не стеснялись и подвергали их изгнанию. Так, усердный папист Коклеус был изгнан из Франкфурта-на-Майне и вынужден был покинуть Мейсен. В общем, реформация пользовалась в Германии таким успехом, что вполне был прав Эразм, писавший из Базеля в 1523 г. королю английскому Генриху VIII: «Здесь нет ни одного книготорговца, который осмелился бы хотя одно слово напечатать против Лютера; но против папы пишут все, что угодно. Это настоящее состояние Германии».

Под напором реформационного движения во многих местностях Германии рухнула цензурная хоромина папской курии, но свою заразу она успела привить протестантизму. Уже сам Лютер часто просил курфюрста Саксонского воспретить проповедничество то одному, то другому лицу, потому что они выражали мнения, несогласные с его собственными. Сожжение Сервета женевскими кальвинистами Меланхтон считал «благочестивым и достопамятным для всего потомства примером». Последователи были не лучше апостолов. Последователи Лютера всеми средствами боролись с последователями Меланхтона. И те и другие преследовали сочинения Цвингли. Первое протестантское цензурное постановление было издано в Базеле 23 февраля 1558 г. Тогда именно было запрещено печатание книг или других каких-либо произведений без предварительного одобрения суперинтендента, проповедника или совета данного города. За нарушение этого распоряжения был установлен штраф в 100 гульденов. Подобная же цензура фактически была введена в Кенигсберге в 1544 г., в Цюрихе в 1559 г. и т.д. Вообще, князья отдельных земель взаимно обязывались не допускать в печати произведений, предварительно не одобренных назначенными для этого цензорами.

Печать, временно освобожденная реформацией от оков католицизма, вскоре попала в положение еще более тяжелое, чем раньше. Если прежде в печати хозяйничали одни католические цензоры, то после реформации пресса попала в зависимость от городских советов, княжеских соглашений и личных симпатий императора. Это многообразие цензоров не могло благоприятно отразиться на положении литературы. Столкновение разных влияний на первых же порах сказалось в деятельности императора германского Карла V (1519–1556). Будучи королем испанским, владея Неаполем, Сицилией, Сардинией, эрцгерцогством Австрией с Каринтией и Тиролем, а также Нидерландами с восточными провинциями Бургундии, Карл V был избран в 1519 г. в императоры Священной Римской империи. Сосредоточив в своих руках империю, в которой «никогда не заходило солнце», он старался действовать заодно с духовным владыкою мира – папой. Спустя два года после своего избрания Карл V собрал съезд князей в Вормсе, куда вызвал Лютера, рассчитывая заставить его замолчать. Постановлением съезда учение Лютера было осуждено и по делам печати были восстановлены все распоряжения духовных властей. Но, как известно, под зашитой курфюрста Саксонского, Фридриха Мудрого, Лютер продолжал свое дело. Религиозная распря между отдельными княжествами или даже между последователями разных верований в пределах одного и того же княжества возрастала, и князья снова должны были съезжаться для решения спора. Ближайший съезд произошел в 1524 г. в Нюрнберге. Здесь было решено, чтобы «каждое правительство по возможности чаще ревизовало все находящиеся у него на территории типографии, дабы с этих пор совершенно прекратилось приготовление и распространение пасквилей и карикатур». Таким образом, надзор за печатью был возложен на отдельные города и князей.

Можно думать, что литературное производство ненавистного направления не прекращалось, если уже в 1529 г. пришлось князьям опять собраться в Шпейере. Постановление шпейерского рейхстага отличалось более решительным тоном, а именно, было постановлено, чтобы «все, что должно быть вновь напечатано или поступить в продажу, должно быть предварительно представлено компетентному лицу, назначенному для этого каждым отдельным правительством». Следовательно, принципиально была установлена светская цензура и будущее печати всецело зависело от усердия отдельных властей. Практика показала, что в землях Филиппа Гессенского, гроссмейстера прусского, герцогов брауншвейг-люнебургского и мекленбургского, князя ангальтского и других гонению подвергались произведения католические, а в марке[25] Бранденбург, герцогстве саксонском, в Баварии и в землях наследственно-имперских искоренялись сочинения протестантские. Особенное усердие проявлял герцог Георг Саксонский, о котором еще Лютер говорил, как о «дрезденской свинье». Авторов антикатолических сочинений он немилосердно штрафовал и казнил смертью. Сохранилось известие, будто бы он даже съел одно произведение, благоприятное лютеранству.

На шпейерском съезде раскол между князьями принял окончательную форму. Большинство, напуганное социально-революционными движениями массы населения, присоединилось к Карлу V, действовавшему в духе римской курии, а 5 князей и 14 городов решительно высказались за свободу совести и слова.

В следующем 1530 г. император лично прибыл на съезд в Аугсбург. Охраняя интересы католичества, а также преследуя цели политического объединения, император на Аугсбургском съезде сказал: «После того как вследствие беспорядочного книгопечатания произошла масса зла, мы полагаем на вид и желаем, чтобы каждый курфюрст, князь и каждое сословие империи, все равно – светское или духовное, впредь до ближайшего съезда, во всех типографиях, а также и книжных магазинах – с полным усердием производили разыскания, чтобы ни одно новое произведение, особенно же ни один пасквиль, картина или что-либо в этом роде ни тайно, ни явно не сочинялись, не печатались, не поступали в продажу. Пусть лица, специально назначенные для того указанными светскими или духовными властями, следят за тем, чтобы на каждом печатном произведении верно обозначались имя и фамилия типографщика, а также город, где оно напечатано. Если по этим статьям будет замечено какое-либо нарушение, то произведения не должны допускаться в продажу. Все до сих пор напечатанные пасквили или тому подобные книги не должны быть в продаже, и если этот порядок и эти требования будут нарушены писателем, типографщиком или продавцом, то виновный, смотря по обстоятельствам, должен быть наказан имущественно или телесно тем правительством, которому он подвластен или которым он будет пойман на деле. Если же какое-либо правительство, а это при желании может случиться, обнаружит в этом отношении небрежность, то наш имперский фискал может и должен против этого правительства возбудить и поддерживать обвинение. Что же касается взыскания, то назначать его должен иметь власть наш имперский придворный суд, сообразуясь с делом каждого отдельного правительства и его нерадивостью».

Аугсбургским предложением Карла V под надзор имперской власти, наряду с деятелями запрещенной литературы, были взяты отдельные правительства земель, входивших в состав империи. Таким образом, был сделан протестантским князьям резкий вызов, на что они ответили шмалькальденским союзом самозащиты.

Раскол правителей создавал благоприятную почву для развития прессы, поэтому император неустанно вырабатывал все новые и новые мероприятия для ее подавления. С 1532 г., в силу §110 уголовного устава, авторы пасквилей и клеветнических сочинений подлежали преследованию даже в том случае, если опубликованное ими оказывалось вполне верным действительному положению дела. Но летучие листки возрастали. Франкфуртская ярмарка была главным рынком этого рода произведений. На съезде в Регенсбурге в 1541 г. Карл V вынужден был снова напомнить о своих аугсбургских предложениях и даже дополнить их некоторыми новыми постановлениями. Так, он говорил: «Мы нашли, что клеветнические произведения (Schmähschriften) снова распространяются во многих местах Священной Империи, что они немало могут нарушать общий мир, а также повести к различным смущениям и затруднениям, а поэтому мы уговорились с курфюрстами, князьями и сословиями, чтобы впредь в Священной Империи ни одно клеветническое произведение, как бы оно ни называлось, не должно быть напечатано, покупаемо и продаваемо; особенно же чтобы каждое отдельное правительство тщательно наблюдало, чтобы авторы, типографщики, продавцы и покупатели, замеченные в нарушении, подвергались серьезному и строгому наказанию смотря по тому, какие у них будут найдены произведения».

Оригинальным нововведением регенсбургского постановления является репрессия в отношении покупателей опальных произведений. Но опыт обнаружил вскоре бессилие и этого измышления. Спустя всего три года вышло обширное собрание пасквилей. В первом томе были собраны поэтические произведения, во втором – проза. Автор издания не был указан, а место напечатания было скрыто под вымышленным именем «Элейторополиса». За этим изданием последовали другие.

В 1546 г. между Карлом V и чинами шмалькальденского союза началась война, со временем которой совпало высшее развитие пасквильной литературы в Германии. Война не отвлекла внимания императора от печати. При всяком удобном случае он обрушивался на нее то одной, то другой мерой. Например, в одном частном патенте, выданном в Лейпциге 20 июля 1546 г., император указал, «чтобы под страхом штрафа в 500 гульденов ни одна книга не была напечатана без правительственной цензуры». Самая многочисленность напоминаний и распоряжений в этом роде внушает мысль о малой достижимости преследовавшейся задачи. И в самом деле, каких результатов можно было достигнуть аугсбургским постановлением 1530 г. и последующими подтверждениями, если, например, совет города Нордлинга, вводя у себя цензуру, в протоколе 15 мая 1542 г. писал: «Впредь типографщик не должен ничего печатать без ведома бургомистра и Совета», причем было добавлено: «Постановлено по принуждению попов». Политика «принуждения» при Карле V достигла своего апогея, когда он разбил шмалькальденский союз.

Разгромив протестантских князей при помощи испанских солдат, Карл V стал полным хозяином Германии. Но введение в империю испанских солдат, конфискация земель курфюрста Саксонского и ландграфа Гессенского – все это было прямым нарушением условий избрания Карла V на престол империи. В широких кругах немецкой нации неминуемо должно было заговорить оскорбленное чувство. Император хорошо понимал, какую роль в данном случае могла сыграть печать, и 30 июля 1548 г. он издал имперский полицейский устав. Объединяя все свои прежние распоряжения по делам печати, император писал в уставе: «Итак мы находим, что наши постановления не только нисколько не выполнялись, но что оскорбительные книги, писания, картины и изделия с течением времени все более и более сочиняются, печатаются, изготовляются, покупаются и распространяются».

Полицейский устав 1548 г. признавал недозволенными: во-первых, пасквили и сочинения, противные католичеству или возбуждающие к восстанию; во-вторых, сочинения, не просмотренные предварительной цензурой; и, в-третьих, произведения, вышедшие без обозначения имени автора и типографщика, а также места напечатания. Сочинения второй и третьей группы воспрещалось печатать, продавать, покупать и даже иметь. Лица, у которых подобные произведения находились, были обязаны назвать автора или продавца. Если они не давали требуемых сведений, то их сажали в тюрьму и подвергали пытке. Преследование за нарушения устава возлагалось на местные власти. В случае бездействия последних выступал имперский фискал[26] и каммергерихт[27]. Полицейский устав сопровождался эдиктом, которым император вменял в обязанность курфюрстам, князьям и сословиям немедленное опубликование устава и строгое его выполнение; за нарушение установленных правил типографщики, сверх потери права на промысел, подвергались штрафу в 500 гульденов.

Усиленно искореняя произведения печати одного направления и покровительствуя произведениям другого, Карл V пришел к мысли составить список запрещенных сочинений. В 1540 г. появился первый подобный указатель, который пополнялся в 1541, 1550 и 1570 гг. Изданием каталога запрещенных произведений император опередил даже католических инквизиторов. Папская курия выпустила свой первый каталог при Папе Павле IV только в 1559 г. Впрочем, эти списки издаются папами и до настоящего времени, хотя из светских правительств с ними, к чести европейских народов, конкурирует одно русское.

Шмалькальденская война была последним аккордом протестантского гимна. Аугсбургский мир 1555 г. закончил реформацию в Германии, где была, наконец, признана равноправность католиков и лютеран, с тем, однако, ограничением, что свобода избрания вероисповедания была предоставлена одним князьям, а население обязано было разделять вероисповедание своих владетелей.

Преемники Карла V, его брат Фердинанд I и сын последнего Максимилиан II, настаивали на точном соблюдении аугсбургских постановлений. Между тем в литературе того времени религиозные споры не прекращались и притом же велись в самой резкой форме. Максимилиан II (1564–1576) в первые годы своего царствования собрал в Эрфурте рейхстаг с целью выработать общеимперские меры против полемической литературы. В эрфуртском решении 27 сентября 1567 г, было выражено желание «не видеть более лживых и надменных сочинителей, иначе возбудится такое недоверие и недовольство между всеми высшими и низшими сословиями, которое может причинить непримиримое возмущение и множество непоправимого зла... в особенности же должны быть с корнем уничтожены летучие газеты (fliegenden Zeitungen) и печатники и продавцы этих произведений». Ввиду этого были подтверждены все решения по делам печати прежних съездов и полицейский устав 1548 г. В 1569 г. Максимилиан II обратил свое внимание на франкфуртский книжный рынок, главный центр книжной торговли того времени. Он потребовал от франкфуртского совета, чтобы ему в Прагу высылалось по нескольку экземпляров каждой выходящей из печати книги. В следующем году он предложил совету наблюдать, чтобы книгопродавцы в точности соблюдали их привилегии. Тогда же им был собран съезд князей в Шпейере.

На шпейерском собрании 11 декабря 1570 г. был выработан целый цензурный устав. С этого времени дозволялось открывать типографии только в университетских городах и княжеских резиденциях. Все другие типографии подлежали закрытию. Отдельные правительства, при разрешении открыть типографию, обязаны были собрать сведения о жизни и благонадежности типографщика, а также отобрать от него присягу и торжественное обещание неуклонно выполнять все постановления по делам печати прежних княжеских рейхстагов. Под угрозою штрафа и потери права на промысел типографщики не должны печатать богохульственных и пасквильных книг, сочинений, карт, стихов и т.д., ни одна рукопись не могла поступить в печать без предварительного просмотра и разрешения правительства. На каждом произведении печати должно было выставляться имя автора и полное имя типографщика, а также год и место издания. Решение рейхстага заканчивалось следующими знаменательными словами: «Итак, мы приказываем и желаем, чтобы каждое сословие и каждое правительство согласно данному нашему приказу поступало со всем старанием, особенно же производило неожиданные ревизии типографий. Если же они сами будут в чем-либо нарушать это решение или не примут должных мер и взысканий против посторонних нарушителей, то они впадут у нас в тяжкую немилость и смотря по обстоятельствам будут наказаны по нашему усмотрению».

Решение шпейерского съезда привело к тому, что в маленьких городах возникли тайные типографии (Winkeldruckereien), которые снабжали читателей произведениями в прежнем духе. Бороться с этим имперское правительство не имело сил. Тем не менее курс репрессий не терял кредита. Новая эра в этом отношении наступила с появлением в Германии иезуитов. Первый император, которого в Германии они забрали в свои руки, был Рудольф II (1576–1612). Под влиянием иезуитов во Франкфурте были арестованы сочинения выдающегося историка Слейдануса и снова допущены после уничтожения некоторых страниц. Здесь же вышедшая книга «О блаженстве», вследствие неодобрения иезуитов, подверглась сожжению. Такая же судьба, по распоряжению императора, должна была постигнуть сочинение «О воплощении Христа». Но Рудольф II не ограничивался изъятием или уничтожением отдельных произведений печати. В 1577 г. 9 ноября он издал во Франкфурте-на-Майне полицейский устав, в котором относительно цензуры он повторил шпейерское решение и полицейский устав 1548 г. Единственною оригинальностью его было запрещение кредиторам издавать поносные сочинения на их неисправных должников, что широко практиковалось тогда в Германии. Нарушителям устава Рудольф II угрожал суровыми наказаниями «на основании закона и смотря по обстоятельствам и роду дела», чтобы «другим было не повадно».

В 1579 г. император назначил во Франкфурт-на-Майне особую цензурную комиссию, члены которой в сопровождении вооруженного солдата ходили из магазина в магазин и рылись в книгах. Комиссия имела право преследовать не только за неразрешенные и запрещенные сочинения, но могла производить изъятие книг, уже пропущенных цензурой. Кроме того, городской совет был вынужден принять целый ряд мер против печати вплоть до преследования авторов рыночных сообщений о событиях дня в промежутке времени между рынками. Вся масса принятых мер убила окончательно книгопечатный промысел, и знаменитая франкфуртская книжная торговля перешла в Лейпциг. К концу царствования Рудольфа II преследование печати еще более усилилось; даже отчеты о решениях каммергерихта не могли появляться без особого разрешения. Положение печати ухудшилось в зависимости от обострения вражды между католиками и протестантами. Первые образовали лигу, вторые – унию. И те и другие друг друга преследовали в печати. В 1608 г. Рудольф II восстановил Книжный Комиссариат, с течением времени пришедший в упадок. В рескрипте 15 марта 1608 г. он сетовал, что ревизии книг не производятся с прежней энергией, и снова взывал к усердию правительственных агентов. Он оповещал отдельные правительства, что «должны быть совершенно искоренены настоятельно запрещенные известные сочинения, вращающиеся в большом количестве на всех ярмарках, что впредь ни одна книга не должна быть напечатана или распространяема в пределах Священной Империи без предварительного просмотра, дозволения и одобрения правительства, под властью которого живет типографщик, а также на каждой книге должны обозначаться, без обмана и вымысла, имена автора и типографщика и место издания». Для достижения намеченных требований типографщики были обязаны представлять правительству списки печатаемых ими книг и обязательные экземпляры по выходе сочинений из печати. Было также обращено внимание на то, что на некоторых изданиях с целью обмануть публику помечается «cum gratia et privilégio»[28], но пропускается дальнейшее слово «Caesareo»[29], указывающее на правительственный пропуск книги. Император не упустил из виду и того, что из книжных каталогов были исключены многие католические сочинения.

Спустя 6 лет после смерти Рудольфа II, а именно в 1618 г. возгорелась в Германии религиозная тридцатилетняя война, которая закончилась провозглашением равноправности католицизма, протестантства и кальвинизма, а также отменой обязательной принадлежности населения к религии его государя. Война привела к раздроблению и ослаблению Германии: международное значение страны, хозяйственная жизнь и просвещение были подорваны на многие десятилетия. Из тридцатилетней войны вышло обновленным и окрепшим одно только княжество – Бранденбург. Это княжество возникло из духовно-рыцарской общины. В половине XV столетия община лишилась значительной части своих владений, которые были отняты Польшей. Не имея сил бороться с Польшей, начальник общины Альбрехт Бранденбургский признал наконец свою зависимость от польского короля Сигизмунда I, и духовная община превратилась в светское герцогство Прусское (1525). При заключении Вестфальского мира Бранденбург увеличился большей частью Померании и Магдебургом. В 1660 г. герцогство Прусское освободилось от зависимости от Польши. В 1701 г. герцогство превратилось в королевство Пруссию, которому почти непрерывно суждено было возрастать. В дальнейшем изложении мы будем иметь в виду главным образом Германский Союз и Пруссию, которая со временем станет во главе Германской Империи.

В новом государстве с самого начала утвердился абсолютизм. Уже при втором прусском короле Фридрихе-Вильгельме (1715–1740) 14 августа 1715 г. был издан замечательный эдикт по делам печати. Немецкие университеты, пришедшие в упадок после тридцатилетней войны, стали оживать со времени Томазиуса и Лейбница. Это оживление умственных центров привлекло внимание императора. Августовский эдикт имел целью «предупредить несчастия, могущие произойти из сочинений о государственных и правительственных делах, каковые сочинения издаются с целью разрушения Империи членами академии и университета, в особенности же некоторыми профессорами гражданского и публичного права». Эдикт дает следующую характеристику положения печати: «Ежедневный опыт учит, что эти столь часто издававшиеся полезные распоряжения и имперские постановления не выполнялись, напротив, вопреки этим правилам, злословные книги, писания и картины то там, то здесь, в различных местах Империи тайно приготовлялись, выделывались, печатались или привозились из-за границы, а также в публичных университетах появилось несколько не менее извращенных новых учений, книг, тезисов или трактатов по гражданскому и публичному праву, очень вредных и разрушительных для законов и порядков Священной Римской Империи и этим самым в немецкие основные законы вносятся многие недопустимые и глубоко вредные новшества, а в Германскую Империю – беспорядки».

В 1740 г. на престол Пруссии вступил Фридрих II Великий (1740–1786), который получил серьезное литературное образование и сам был довольно плодовитым писателем. Патентом 10 февраля 1746 г. он объединил все немецкое законодательство о печати по образцу французского регламента 1723 г. Патент касался «книжного дела в Священной Римской Империи и всемилостивейше поставленной над ним королевской Комиссии». Король высказывал в нем свое «особенное неудовольствие» по поводу постоянных нарушений имперских постановлений о печати, причем были подтверждены «все в Империи изданные предшественниками патенты, мандаты и рескрипты». Регламентация коснулась даже чистоты бумаги и качества шрифта. В 1749 г. Фридрих Великий издал цензурный указ, который, подвергнувшись переработке в 1772 г., оставался в силе до конца царствования его творца.

Цензурный циркуляр 1 июля 1772 г. начинался сетованием по поводу того, что, в нарушение эдикта 11 мая 1749 г., снова появляются книги, противные добрым нравам и религии. Затем были подтверждены эдикт 11 мая 1749 г. и другие, насколько они не противоречили новому порядку. Для наблюдения за книжным промыслом были назначены три цензора по юридическим, теологическим и философским сочинениям. Вновь возобновлена книжная цензурная комиссия (Bücher-Censur Kommission). Все книги должны были отдаваться на предварительную цензуру. От цензуры освобождались только сочинения членов Академии наук и медико-хирургической коллегии. Университетские издания должны были цензироваться факультетами, за исключением сочинений политического содержания, которые на общем основании представлялись департаменту иностранных дел. Все остальные издания, не богословского, не юридического, не философского и не исторического содержания, подлежали в провинциальных центрах цензуре местного земского управления, в других местах – цензуре магистрата. Еще на основании распоряжения 6 марта 1709 г. медицинские сочинения должны были подлежать цензуре медицинской обер-коллегии, но это касалось главным образом книг, выходящих в Берлине. По циркуляру же 1772 г. цензуре этого учреждения предоставлены все издания, выходящие и в провинции, за исключением Силезии и Померании. Изъятие было допущено лишь в пользу изданий членов университетов и медицинской обер-коллегии.

Что касается немецких и французских газет, выходивших в Берлине, то еще по указу 12 августа 1755 г., цензура их была возложена на дирекцию департамента иностранных дел. За напечатание без цензуры или вопреки ей издатели подвергались в первый раз штрафу в 50 талеров, а во второй раз лишались привилегии на издание. Провинциальных периодических изданий циркуляр 1772 г. не коснулся. По отношению к ним остался в силе эдикт 1722 г., на основании которого провинциальные издания были подчинены цензуре местных земских управлений и юстиц-коллегий. За цензуру был установлен сбор в 2 гроша с печатного листа. В последнем, 10-м параграфе выражено было, что цензурные предписания не имеют целью воспрепятствовать приличному и серьезному исследованию истины, но направлены против сочинений, противных основам религии, нравственному и гражданскому порядку. Вообще, нужно заметить, что при Фридрихе Великом цензура была значительно ослаблена. Об этом можно судить уж потому, например, что умершие цензоры очень продолжительное время не замещались новыми лицами.

При следующем прусском короле Фридрихе-Вильгельме II (1786–1797) просвещение не пользовалось покровительством. Малообразованный, сладострастный ханжа был неспособен продолжать курс своего великого дяди. В эту пору в министерских циркулярах появились нарекания на то, что свобода печати выродилась в распущенность, что печатные произведения открыто призывают к возмущению и т.д. Вполне характерным для данной эпохи является эдикт 19/25 декабря 1788 г. Эдикту предшествовало длинное вступление, в котором разъяснялось, в силу каких причин он появился. Здесь говорилось, между прочим: «Итак опыт показал, какие вредные последствия приносит полная свобода печати... Как часто неблагомыслящими и злонамеренными писателями печать направляется к распространению вредных заблуждений относительно важнейших предметов человеческой жизни и к порче нравов посредством соблазнительных картин, двусмысленного изображения порока, коварных насмешек и злой хулы на публичные учреждения и распоряжения, благодаря чему в недостаточно просвещенных слоях населения питается и поддерживается печаль и неудовлетворенность и т.д.».

При помощи 11 статей декабрьского эдикта Фридрих-Вильгельм II поставил печать в очень тяжкие условия. Подтвердив эдикт 11 мая 1749 г. и циркуляр 1 июня 1772 г., король указал в первой же статье, что все печатные произведения должны подвергаться предварительной цензуре и без просмотра установленными учреждениями не могут ни поступать в печать, ни продаваться. Что касается цензурных учреждений, то последние создавались не с целью препятствовать исследованию истины, а лишь с целью предупредить появление таких произведений печати, которые противны общим основам религии, государству, гражданскому и нравственному порядку, а также личной чести и доброму имени третьих лиц. В семи пунктах четвертой статьи и в следующей пятой подробно излагалась организация цензурных органов. Просмотр богословских и философских сочинений в Курмарке был предоставлен местной Обер-Консистории, а в других провинциях — провинциальным консисториям. Сочинения юридического содержания должны были цензироваться частью берлинским каммергерихтом, частью Юстиц-Коллегиями по принадлежности. В местностях, где были медико-хирургические коллегии, последним была поручена цензура медицинских книг; во всех остальных местах эти сочинения передавались в Обер-Медицинскую Коллегию Берлина. Сочинения политического и исторического содержания просматривались департаментом иностранных дел. Ежемесячные и еженедельные издания, ученые газеты, экономические сочинения, романы и театральные пьесы, поскольку они не подходили к перечисленным выше категориям, подлежали цензуре университетов, а где не было последних, цензуре местных Юстиц-Коллегий. Случайные издания, школьные программы, летучие листки и т.д. либо просматривались университетами, либо местными магистратами. Политические газеты в Берлине просматривались департаментом иностранных дел, а в провинциях – местными Коллегиями. Из указанного порядка специализации цензуры было допущено два исключения: во-первых, издания академии наук и медико-хирургической коллегии были изъяты из общей цензуры; во-вторых, все сочинения профессоров, за исключением политических и исторических, просматривались соответственными факультетами.

Многочисленные цензурные учреждения действовали под непосредственным контролем высших инстанций. Писатели и издатели могли приносить жалобы на низшие цензурные учреждения. Так, на местные Юстиц-Коллегии и консистории подавались жалобы в соединенный юстиц-департамент; на провинциальные медицинские коллегии – берлинской обер-коллегии, а на эту последнюю – главной дирекции; на цензоров исторических и политических произведений – департаменту иностранных дел; на магистры – местному земскому управлению.

Издатель, получивший от соответственного цензурного установления разрешение на напечатание какого-либо произведения, освобождался от всякой дальнейшей ответственности за содержание напечатанного. Наоборот, всякий издавший что-либо без установленного разрешения, хотя бы по содержанию своему издание было вполне допустимо, подвергался штрафу от 5 до 50 талеров. Наказание усиливалось, если находили, что издание не могло бы быть разрешено при представлении на предварительный просмотр. При повторении преступления издатель и типографщик лишались привилегии на дальнейшее ведение промысла. Если из печати выходило произведение, бывшее на предварительном цензурном просмотре, но без соблюдения всех сделанных цензором исправлений и указаний, то такое издание рассматривалось как вышедшее без предварительной цензуры. Иностранные издания подлежали общей местной цензуре. Никто не имел права торговать неодобренными иностранными изданиями. Даже осмелившиеся недозволенное произведение издать за границей подвергались наказанию наравне с тем, как если бы это сочинение было выпущено без разрешения цензуры в самой Германии.

Как видно из приведенного содержания эдикта, печать была совершенно подавлена, особенно же в области вопросов общественных и государственных. И горькой насмешкой звучало положение Общего земского права, введенного в 1797 г., согласно которому «каждый хороший подданный указывает недостатки публичной сущности правительства, но при этом не вызывает шума в публике».

Когда престол Пруссии перешел к Фридриху-Вильгельму III (1797–1840), то последнему указывали на необходимость строгих мер против печати, но король отклонил их. Больше того! В 1803 г. он высказал, что «подавление свободы прессы влечет за собой всеобщие неблагоприятные последствия». В следующем году он высказался еще решительнее: «Пристойная гласность, – говорил он, – для населения и подданных есть самая верная порука против распущенности и злоупотреблений подчиненных правительственных агентов и заслуживает во всяком случае поощрения и защиты». Впрочем, и в мелких германских государствах условия складывались благоприятно для печати. Бавария, например, уничтожила цензуру книг еще в 1803 г.

После поражения при Иене в 1806 г. Пруссия потеряла почти половину своей территории и надолго утратила свою военную репутацию. В то время как в Рейнском союзе князей, под влиянием Наполеона, отменялись привилегии дворянства и духовенства, уничтожалось крепостное право и вводились различные внутренние реформы, Пруссия коснела при средневековых порядках. Мысль о необходимости коренных внутренних преобразований начинала овладевать широкими кругами населения, но придворная клика старалась погасить вспыхнувшее сознание. Распоряжением 18 ноября 1810 г. король подчинил строгой цензуре газеты и летучие листки, чтобы «воспрепятствовать незрелым (unreife Urtheile) суждениям о новом государственном устройстве». Вместо разбитой после Иены Священной Римской Империи Венский конгресс 1815 г. создал Германию из 38 государств, а именно: Австрийской империи, королевств – Пруссии, Саксонии, Баварии и Вюртемберга, 28 княжеств и четырех независимых городов – Гамбурга, Любека, Бремена и Франкфурта-на-Майне. Все эти государства образовали Германский Союз с союзным сеймом во Франкфурте-на-Майне. Первенствующее положение было предоставлено Австрии, которая стремилась удержать сложившееся положение. В силу §18 союзного акта 8 июня 1815 г. первое же союзное собрание должно было заняться «выработкой однообразных постановлений относительно свободы печати и обеспечения прав писателей и издателей со стороны перепечатки».

В это время цензурные учреждения существовали в Австрии, Саксонии, Бадене и Пруссии. Свобода прессы была в Баварии, Вюртемберге, Ганновере, Великом герцогстве Гессенском, обоих Мекленбургах и Нассау. В собрании 26 марта 1817 г. ольденбургским посланником Ф. Бергом, человеком большого теоретического образования и либерального образа мыслей, был сделан доклад о положении печати в отдельных немецких государствах. Ему была выражена единогласная благодарность за исчерпывающее изложение вопроса (Sic!), но заключения о печати не последовало и обещание, занесенное в §18 союзного акта, осталось не выполненным. Напротив того, союзным постановлением от 20 сентября 1819 г. было утверждено заключение карлсбадской конференции министров, в силу которого вся периодическая печать и сочинения до 20 печатных листов были подчинены цензуре. Постановлением 15 января 1824 г. Союз установил цензуру отчетов о заявлениях и записках, поданных в союзный совет. В том же году 5 февраля последовало запрещение вообще что-либо писать о союзных собраниях, кроме того, что опубликовывалось в официальных протоколах. Все эти мероприятия в основании своем имели известные уже Карлсбадские постановления, введенные в действие на 5 лет, которым истекал срок. Чтобы не лишиться таких чрезвычайных полномочий держать страну, по крайней мере, с внешней стороны, в полном неведении и застое, на заседании 16 августа 1824 г. была поднята речь о том, что обстоятельства, вызвавшие постановление 1819 г., не изменились и по-прежнему существуют в Германии. Ввиду подобного соображения было постановлено, чтобы «временный закон о печати, теряющий силу 20 сентября текущего года, оставался в действии до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение относительно окончательного закона о печати». Окончательного соглашения не последовало до 1848 г. и карлсбадские постановления продержались до этого времени.

Всю тяжесть Карлсбадских постановлений испытала на себе периодическая печать, это неизменное пугало абсолютизма. Много раз выше упоминалось о летучих листках и газетах. Когда же этого рода произведения появились в Германии? Первое упоминание о летучем листке относится к 1488 г. Самый же древнейший экземпляр листка, помеченный 1493 г., сохранился в библиотеке Лейпцигского университета. С 1504 г. появились в Германии газеты. В то время как листки отличались памфлетным характером, первоначальные газеты имели вид деловых известий для торговых людей. Лишь впоследствии их содержание расширилось, к торговым известиям прибавились сообщения о других событиях. Особую известность приобрели газетные издания фирмы Фуггеров. Их издания с 1568 по 1604 г. в 28 томах вместе с библиотекой фирмы находятся в венской библиотеке. Первый еженедельный журнал начал издаваться с 1615 г. во Франкфурте-на-Майне. Затем возникли разного рода «Postreuter», «Merkure», «Kuriere», «Korrespondenten» и т.д. С 1798 г. в Тюбингене стал выходить «Allgemeine Zeitung», в котором неоднократно проводились взгляды Меттерниха, вдохновителя политики Союзного совета. В двадцатых годах прошлого столетия в Берлине возник «Preussische Staatszeitung».

Когда над Европой вихрем пронеслась весть об июльских днях в Париже, правительства насторожились, так как почва для революции, в сущности, была готова повсюду. Предвидя опасность, Союзный совет 21 октября 1830 г. установил самую строгую цензуру известий об иностранных событиях. Вскоре в этот фильтр попали и отголоски внутренних движений. В следующем году начался разгром периодической прессы. Постановлением 19 ноября 1831 г. были прекращены «Современный Листок» и «Конституционная Германия». Постановлением 2 марта 1832 г. были закрыты «Немецкая Трибуна», «Западный Вестник» и «Новые веяния времени», а редакторы этих изданий лишены права на издание других органов. Постановлением 9 июля того же года в Бадене запрещены «Рейнский Страж» и «Свободомыслящий». Менее, чем через месяц, а именно 16 августа было постановлено закрыть «Общую Политическую Летопись», а через три недели (6 сентября) той же участи был подвергнут «Друг Народа». В 1833 г. были закрыты 12 марта – «Пчела»; 14 ноября – «Неккарская газета»; 5 декабря – «Наблюдатель в Гессене-на-Рейне» и «Новый Гессенский Народный Листок». В последующее время мартиролог все увеличивался, но этого оказалось мало и были подвергнуты опале определенные писатели и книгоиздательские фирмы. Так, издатель Гофман в Гамбурге, усиленно распространявший сочинения кружка писателей, известного под названием «Молодой Германии», получил предупреждение о воспрещении его изданий. Совет посмотрел на «Молодую Германию» как на школу, произведения которой направлены «к нападкам на христианскую религию, к ниспровержению существующих социальных отношений и разрушению нравственности и приличия». Постановлением совета 20 декабря 1835 г. произведения членов «Молодой Германии» были воспрещены. А между тем эти писатели – Генрих Гейне, Карл Гутцков, Генрих Лаубе, Адольф Виндарг и Федор Вунд в своих произведениях проводили идеи свободы совести, женщин, евреев и т.д.

Как ни старались отдельные правительства Германского Союза задержать развитие народа, им это не удалось, и не удалось потому именно, что стремление вперед не «бессмысленные мечтания» нескольких горячих голов, а законное право и естественная необходимость. Освободительное движение 1848 г. заставило Германский союз пойти на уступки, что сказалось также в области законодательства о печати в отдельных германских государствах и во всем союзе, как целом. Решением Союзного Совета от 3 марта 1848 г. было постановлено: «Каждому немецкому государству Союза предоставляется право уничтожить цензуру и ввести свободу печати, но под гарантией, которая обеспечивала бы, по возможности, другие союзные государства, а также самый Союз от злоупотребления свободой печати». В Основных же немецких правах от 21 декабря 1848 г. находим следующее распространительное изложение вышеприведенного принципа: «Ни при каких обстоятельствах и никаким образом свобода печати не может быть отменена, уничтожена или ограничена предупредительными мерами, а именно: цензурой, концессиями, полицейскими мерами безопасности, государственными налогами, ограничениями типографий, книжной торговли, пересылки по почте или иными стеснениями свободы оборота. Преступления печати, преследуемые правительственными агентами, подлежат суду присяжных. Закон о печати будет издан Империей».

Союзный Совет не замедлил выработкою общеимперского закона о печати, но только в нем не нашли себе места принципы, провозглашенные в Основных правах. В самом деле, 6 июля 1854 г. были изданы «Общие Союзные определения, касающиеся злоупотребления прессы». Сущность этого реакционного закона сводилась к следующим немногим положениям. Для всех отраслей печатного промысла устанавливалась концессия, которая по усмотрению администрации могла быть взята обратно. Вводилась система предостережений, заимствованная из французского декрета 17 февраля 1852 г. На всех произведениях печати непременно должны были обозначаться фамилия и место жительства типографщика, издателя или автора. Один экземпляр печатаемого произведения должен был представляться властям до выхода в свет и другой экземпляр – при выходе из типографии. Во главе периодических изданий должен был стоять ответственный редактор, полноправный гражданин, проживающий в месте издания. От издателей социально-политических органов требовался залог до 5000 талеров. Процессы по делам печати большей частью велись вне суда присяжных и публичности.

Правила 1854 г. были введены в Брауншвейге (1855), в обоих Липпе (1855–1857), в Вальдеке (1855), Ольденбурге (1856), Шварцбурге-Рудольштате (1858) и Гессене (1862). Отступления от этих правил были допущены новыми законами Саксен-Кобурга (1865), Саксен-Мейнингена (1867), Великого герцогства Саксонского и Саксен-Альтенбурга (1868), Любека, Королевства Саксонского, Бремена, Мекленбург-Шверина, Мекленбург-Стрелица и Бадена (1870). Старое законодательство осталось нетронутым правилами Союза в Баварии, Гамбурге, Ангальте, Пруссии, Шварцбурге-Зандерсгаузене, Саксен-Готе, Вюртемберге и Лауенберге. В 1865 г. Кобург первым разорвал цепи, наложенные Союзом на печать, а вскоре его примеру последовали другие государства Союза.

Теперь остановимся на законодательстве о печати собственно в Пруссии. После падения Наполеона Пруссия значительно изменилась: в ней была уничтожена крепостная зависимость крестьян, отменены цехи, введена всеобщая воинская повинность и подготовлялось уже городское и областное самоуправление и народное представительство. Во всех областях внутреннего управления повеяло освежающим пробуждением; но австрийский министр князь Меттерних не хотел допустить возвышения Пруссии. Он отлично понимал, что, свободно развиваясь, Пруссия перерастет Австрию и лишит ее господствующего положения, как в средней Европе, так и в Германском Союзе. Ввиду этого он внушал союзным правительствам всевозможные ограничительные предприятия. Одним из результатов австрийской политики и были постановления Союза по делам печати. После этих постановлений Германия погрузилась в застой. Передовые государственные деятели, вроде прусских В. Гумбольда Гарденберга и других, были заменены прислужниками реакции. Началось преследование отдельных лиц, указанных из Вены, как опасных для Союза. Так пострадали патриоты Аридт, Геррес и др. Цензурные строгости были доведены до того, что не пропускались выражения «протестант» и «протестантское вероисповедание».

В связи с Карлсбадскими постановлениями в Пруссии был опубликован 18 октября 1819 г. переработанный цензурный эдикт 1788 г. В силу новых узаконений была создана Высшая Цензурная Коллегия, состоявшая из секретаря и нескольких помощников. Ее действие распространялось на всю монархию. Для произведений печати была установлена самая строгая цензура. Периодическая печать и произведения политического содержания были вверены цензуре министра иностранных дел; богословские и научные сочинения – министру духовных дел и просвещения; все остальные – департаменту полиции министерства внутренних дел. Цензура случайных произведений была отнесена к компетенции местных полицейских властей под наблюдением обер-президента. Для католических произведений установилась двойная цензура: во-первых, обыкновенного цензора, а во-вторых, католического ординариуса.

Многочисленные цензурные распоряжения и рескрипты Фридриха-Вильгельма III всецело покоились на почве постановлений Союзного Совета и вращались в тесном кругу повторений и мелочей. Так, 18 сентября 1824 г. было продолжено действие цензурного эдикта 18 октября 1819 г.; 28 декабря 1824 г. преподано несколько указаний относительно нападок в печати на религию и личную честь, относительно вознаграждения издателя за арест пропущенного цензурой издания и сбора в пользу цензурных учреждений по три зильбергроша с каждого печатного листа; 19 декабря 1834 г. – о польских сочинениях, напечатанных без разрешения Высшей Цензурной Коллегии за границей или в одном из союзных государств; 20 августа 1835 г. – о распространении цензурного эдикта 18 октября 1819 г. на отдельные листки и указатели книг; 6 августа 1837 г. – об обращении запрещенных изданий.

Преемником Фридриха-Вильгельма III был сын его Фридрих-Вильгельм IV (1840–1861). Еще будучи наследным принцем, он создал себе в умеренно-либеральных кругах репутацию либерального человека. Получив трон, он объявил амнистию политическим преступникам, вернул кафедру нескольким профессорам-прогрессистам, вынужденным при его отце покинуть университеты, и принялся за ослабление цензурных стеснений. В особой инструкции 24 декабря 1841 г. он указал на необходимость предоставления большей свободы обсуждения в вопросах политических. По его мнению, не следовало «стеснять приличное и благоразумное обсуждение подобных вопросов». По указу 4 октября 1842 г. книги более 20 печатных листов были освобождены от цензуры и стали выпускаться из типографии через 24 часа по представлении обязательного экземпляра местной полиции. В сентябре того же года Фридрих-Вильгельм IV обязал правительственных агентов «к опровержению и исправлению неверностей и извращенных фактов» в периодических произведениях, «как к самому действительному средству уничтожать тенденции обманщиков и лгунов, причем редакторы бывают принуждены опубликовывать приговоры над ними сами». Это распоряжение заканчивалось словами: «Чем более меня озабочивает, чтобы свобода слова не пропадала для всякого благородного, лояльного, полного достоинства искреннего образа мыслей, где бы он ни проявлялся, и чтобы для истины возможно меньше ограничивалось поле публичного обсуждения, тем менее потому должен быть снисходителен тот, кто вооружился против лжи и соблазна».

Несмотря на подобные заявления, нельзя было ожидать для печати чего-либо хорошего. Король был окружен самыми крайними реакционерами, как-то: министр просвещения Эйхгорн и министр внутренних дел Бойценбург. Уже в 1841 г. подверглось преследованию сочинение Штрауса «Жизнь Иисуса Христа». В течение года оно успело выйти четвертым изданием и, наконец, было объявлено «потрясающим основы религии». Многие профессора и чиновники также подверглись опале за высказанные в литературе мнения. Последовали даже высылки разных лиц, известных своим прогрессивным направлением. Реакция не замедлила обрушиться на газеты. В 1843 г. состоялось распоряжение о закрытии «Лейпцигской всеобщей газеты», «Немецкого ежегодника» и «Рейнской газеты». Желая цензурному произволу придать вид законности, Фридрих-Вильгельм IV издал 20 января 1843 г. особую инструкцию о цензуре газет и летучих листков. Цензоры не должны были «препятствовать серьезному и приличному исследованию истины, делать излишние стеснения писателям или мешать свободе книготорговли». Главной их задачей было не пропускать сочинений, «противоречащих религии вообще и христианской в особенности», а также произведений безнравственных. Принимая на себя общую задачу руководить читающей публикой, король особенную заботу обнаружил о народной массе: он предписал цензорам с особенной строгостью следить за популярными, дешевыми брошюрами. По требованию короля цензоры вообще не должны были дозволять «развивать теории, которые имеют целью потрясение основных законов прусской монархии или конституций, действующих в союзных немецких государствах, или же стремятся к тому, чтобы возбудить в прусских подданных неудовольствие или вооружить против существующих распоряжений, или заключают в себе попытки учредить в стране или за границей противозаконные партии или союзы, или выставить в благоприятном свете существующие в какой-либо стране партии, работающие над ниспровержением основных государственных законов; или, наконец – сочинения, заключающие оклеветание правительств и стоящих в их главе личностей таких государств, которые находятся в дружественной связи с прусским государством. Цензор должен обращать внимание не только на содержание произведения, но и на тон и тенденцию. Статьи и места, написанные страстным и неприличным языком, он не должен пропускать: он не должен терпеть глумление и клеветничество в отношении законно существующих учреждений или дерзкие, неуважительные замечания о них; он не должен также допускать к печати такие статьи, которые имеют целью произвести раскол между существующими в стране сословиями и религиями и натравить их друг на друга или на правительство». Утверждая эту инструкцию, король объявил 4 февраля [1843 г. – Прим. ред.] свое неизменное желание: «Освободить науку и литературу от всех стесняющих ее оков и таким образом обеспечить за ней полное влияние на духовную жизнь нации, соответственное ее достоинству...» При этом он заметил: «Но чего я не хочу, так это того, чтобы наука и литература разменялись на газетное писание; не хочу уравнения того и другого в достоинстве и спросе; не хочу зла, происходящего от безграничного распространения соблазнительных заблуждений и развращающих теорий относительно священнейших и достойнейших общественных сюжетов при посредстве легчайшего способа и в самой ходкой форме в среде одного класса населения, которому эта соблазнительная форма и газеты более доступны, чем продукты серьезного исследования и основательной науки».

3 февраля 1843 г. последовал указ «относительно воспроизведения и распространения карикатур и юмористических картин». Вся литература подобного рода была предоставлена полному усмотрению местной полиции. Спустя двадцать дней последовал указ «об организации цензурных учреждений». В каждом правительственном округе была создана должность окружного цензора (Bezirks-Censor). Просмотр периодических изданий вверялся местному цензору (Local Censor). Объявления, карточки, каталоги и другие в этом роде произведения печати подлежали цензуре местных полицейских властей (Ortspolizei-Behörde). Цензоры должны были назначаться министром внутренних дел из лиц научно-образованных. Надзор за провинциальными цензурными учреждениями и руководство ими по указанию министра внутренних дел вверялись обер-президентам. Они же давали свои заключения по ходатайствам о концессиях на издания, решали в первой инстанции жалобы на запрещения цензоров и т.д. Обер-президент, окружной начальник и полиция получили право задерживать произведения, не удовлетворяющие правилам свободного обращения. Во главе всех цензурных должностей был поставлен министр внутренних дел. Он давал концессии на новые издания, с согласия короля воспрещал те или другие издания, а также в качестве последней инстанции разбирал дела, поступавшие от обер-президента. Рядом с цензурными учреждениями должен был действовать Высший Цензурный Суд, состоявший из председателя и по крайней мере 8 членов, из коих двое должны быть из членов Берлинской Академии наук и Берлинского университета, остальные — из высших судебных сановников. Члены суда должны назначаться королем на 3 года. Цензурный Суд находился под надзором министра юстиции. При суде состоял прокурор, дающий заключение по делам. На него возлагалась обязанность следить за точным соблюдением цензурных узаконений. Решения Цензурного Суда обжалованию не подлежали. Суд мог руководиться в своих решениях соображениями внешней и внутренней политики, при этом от его усмотрения зависело объявить о подобных соображениях заинтересованным лицам или нет. Указом 30 июня 1843 г. законы о печати были дополнены и, между прочим, было воспрещено без официального разрешения печатать отчеты о дебатах и петициях, имевших место в собрании сословий. Это понятно, потому что в собрание поступало множество петиций о всеобщем народном представительстве, свободе печати, публичности сословных собраний, изданий основного конституционного закона и т.д., а все это именно и было ненавистно королю и его ближайшим советникам.

В 1844 г. на жизнь Фридриха-Вильгельма было совершено покушение одним либеральным бургомистром. С этих пор король стал еще более непримиримым врагом освободительного движения. Между тем стремление его подданных к политической свободе резко обозначилось с первого года его царствования и с каждым годом все больше и больше находило себе сторонников. Уступая напору событий, король еще в 1842 г. учредил особые комиссии из представителей провинциальных ландтагов. Представители должны были не решать государственные дела, но лишь совещаться по их поводу. Эта увертка никого не обманула. Под влиянием продолжавшихся настойчивых требований коренных реформ король решился наконец 3 февраля 1847 г. созвать соединенное земское собрание. Открывая это собрание, король сказал: «Никакой власти в мире не удастся принудить меня превратить естественное отношение короля к народу в договорное, конституционное; и я никогда не допущу, чтобы между Господом Богом и этой страной стал писаный лист в качестве второго Провидения, чтобы заменить старую святую верность... Корона может и имеет право управлять по законам Божиим и страны и собственному свободному изволению, но не по воле большинства. Пруссия не может вынести подобного состояния. Бросьте взгляд на карту Европы, на положение страны и, прежде всего, на нашу историю».

Ссылкой на свое божественное право управлять народом единолично и на то, что так было в истории, король никого не убедил. В газетах и брошюрах народ высказался против королевского абсолютизма. Однако в июне 1847 г. соединенное земское собрание было закрыто и представители сословий разъехались еще более возбужденные. Февральская революция следующего года, разразившаяся во Франции, отдалась более или менее кровавым толчком во всех странах Европы. Ее не избежала и Пруссия.

В начале марта в Берлине начались сборища и столкновения народа с войсками. Сознательное население желало введения конституции, свободы печати, народных собраний и т.п. Правительству были заявлены 17 марта [1848 г. – Прим. ред.] просьбы об отмене цензуры и улучшении государственного устройства. Король выразил на это полное свое согласие. На другой день к дворцу двинулась толпа народа, чтобы благодарить монарха за его милости, дворец оказался окруженным войсками. Толпа стала требовать удаления солдат, но полки двинулись вперед и произошло кровопролитие. Добрый король не мог стать палачом своего народа, и на следующий день, когда он увидел из окна дворца принесенные толпой трупы погибших накануне, он отдал приказ об удалении войска. Для успокоения же населения он обещал выполнить все его желания. Действительно, 18 мая было собрано национальное собрание, а 22 мая – учредительное собрание, которое должно было выработать конституцию. В ноябре того же года депутация от учредительного собрания поднесла Фридриху-Вильгельму V адрес. Приняв адрес, король хотел удалиться, но был удержан депутатом доктором Якоби, сказавшим: «Мы пришли не только для передачи адреса. Мы должны ознакомить Ваше Величество с истинным настроением, господствующим в стране. Угодно ли Вашему Величеству выслушать это»? Сказавши: «нет», король повернулся от депутации. Но Якоби успел крикнуть вслед удалявшемуся королю: «Это вечное несчастье королей, что они не способны выслушивать истину». Выработать конституцию для Пруссии учредительному собранию не удалось. Король, полагаясь в этом отношении на «домашние средства», собрание закрыл и, после некоторых «переделок» в составе депутатов второй палаты, провел свой собственный проект конституции.

В области законодательства о печати мартовские дни прошли небесследно, а именно: 17 марта 1848 г. цензура была отменена. В введении к этому закону король заявил, что еще ранее он входил в Союзный Совет с предложением об отмене цензуры, но последняя сохранялась вследствие трудности выработать общеимперский закон о печати. На основании мартовского закона разбирательство преступлений печати было возложено на обыкновенные суды, которые должны были постановлять решения «согласно предписаниям действующих в государстве уголовных законов». Издатели политических изданий были обязаны вносить залог. Впрочем, система залогов на этот раз оказалась не долговечной и была отменена менее, чем через месяц. По конституции 5 декабря 1848 г. свобода печати определялась так же, как и в Основных немецких законах, а именно: «Каждый прусский подданный имеет право свободно выражать свои мысли посредством слова, письма, печати и картины. Свобода печати не должна ограничиваться, приостанавливаться или отменяться ни при каких обстоятельствах и никаким способом, а именно: ни цензурой, ни концессиями, ни мерами безопасности, ни государственными налогами, ни ограничениями типографий и книжной торговли, ни, наконец, посредством запрещения почтовой пересылки и неравномерного почтового обложения, ни посредством какого-либо другого стеснения свободы оборота».

30 июня 1849 г. и 5 июня 1850 г. последовали распоряжения, которыми печать возвращалась к прежнему режиму административной опеки. Так, почта могла не принимать для пересылки газет известного направления; были восстановлены ограничения прессы и книготорговли применительно к промысловому уставу 1845 г.; министр внутренних дел получил право налагать запрещения на всякое издание; были установлены большие залоги и т.д. Эти два распоряжения в измененном виде стали законом 12 мая 1851 г. Интересно, что при обсуждении закона печатный промысел был объявлен «общеопасным» и было признано необходимым принять самые строгие меры. Действительно, в 56 параграфах закона 12 мая заключался довольно солидный арсенал строгостей. В первом же параграфе его был провозглашен концессионный принцип для всех отраслей печатного промысла, включая даже содержание библиотек и кабинетов для чтения. На получение концессии могли рассчитывать лишь «неопороченные», по сведениям местной полицейской власти. Каждый номер периодического издания при выходе из печати должен был представляться в одном экземпляре в местную полицию. Все другие произведения по объему менее 20 печатных листов представлялись в полицию за 24 часа до выпуска из типографии. Издатели ежемесячных журналов или произведений, выходящих в более короткие сроки, обязаны были представлять залог в 5000 талеров в городах: Берлине, Бреславле, Данциге, Кельне, Кенигсберге, Магдебурге, Штеттине, Аахене, Эрбельфельде и Бремене; в городах второй категории – 2000 талеров; в остальных местах – 1000 талеров. В случае нарушения указанных требований, виновным угрожали штраф до 1000 талеров и тюремное заключение до 3 лет. Прокурорскому надзору было предоставлено арестовывать произведения печати, несоответствующие формальным требованиям закона или же заключающие в себе состав уголовного преступления. В первом случае арест должен был носить характер предупреждения, во втором – обеспечения репрессии. При наложении ареста прокуратура обязана была в течение 24 часов возбудить судебное преследование, а суд в течение 8 дней постановить решение.

Преступления печати, согласно 25-му параграфа конституции, определялись по действующему уголовному закону, т.е. по закону 14 апреля 1851 г. В нем же были предусмотрены следующие преступления печати: призыв к преступлению или проступку; призыв к государственной измене; призыв и подстрекательство к неповиновению законам, указам и распоряжениям правительства и апология преступлений и проступков; угроза общественному спокойствию посредством возбуждения в подданных государства ненависти и презрения к государственным учреждениям и распоряжениям правительства; нарушение глубокого уважения к королю; оскорбление членов королевского дома; оскорбление иностранных государей и их послов; оскорбление Палат и их членов, других политических корпораций, публичных учреждений и агентов и т.д. при исполнении ими служебных обязанностей или в связи с их служебным призванием; богохульство и нарушения в области религии; распространение и выставление безнравственных писаний, изображений и картин; нарушение чести частных лиц.

Закон 12 мая был дополнен 8 июня 1852 г. введением штемпельного сбора. Таким образом печать была подавлена разнообразными юридическими и материальными условиями. Однако вторичное покушение на жизнь короля и душевная болезнь последнего открыли реакционерам возможность дальнейших ограничений прессы. 2 января 1861 г. умер Фридрих-Вильгельм IV; престол перешел к его брату Вильгельму I, который, при помощи железного канцлера[30], начал кровавую политику объединения Германии. Одним из ранних проявлений нового курса был указ о печати 1 июня 1863 г. Заслуживают внимания мотивы к этому указу, в которых, между прочим, находим следующее: «Воздействие судебных учреждений на основании закона о печати 12 мая 1851 г. и уголовного законодательства оказалось недостаточным для успешного подавления крайностей печати... Борьба со стороны печати велась частью таким способом, при котором становится почти невозможным воздействие на нее при посредстве судебных учреждений. Полные ненависти нападки и инсинуации по адресу государственного управления и даже самой короны умышленно так производились, что будучи легко понятными для всякого, не исключая и большой массы населения, и оказывая очень вредное влияние, однако не давали доказуемого состава уголовно наказуемого действия, каковой состав судья должен положить в основу своего решения». Ясно, что июньский указ возвращал прессу к тем временам, когда на нее воздвигались гонения за «тон и тенденцию».

Указ 1 июня вооружил администрацию правом предостережений: издание, получившее два предостережения, прекращалось.

Неконституционность подобных полномочий администрации очевидна. Правда, согласно §27 конституции 31 января 1850 г., допускалось законодательное ограничение прессы всеми способами, за исключением цензуры; а на основании §63 исполнительной власти предоставлялось издавать, в случае крайней необходимости, чрезвычайные указы (Nothverordnungen), но июньский указ не находил себе опоры ни в одном из этих двух параграфов. Вот почему семь берлинских редакторов энергично протестовали против июньского указа. Привлеченные к суду, они были оправданы. Против указа выступили также университеты: Гейдельбергский, Кильский и Гёттингенский. В палате депутатов 19 ноября 1863 г. против него выступили Симеон, Гнейст, Вирхов, Карловиц и др. После горячих дебатов палата постановила, что указ 1 июня не вызван ни необходимостью поддержания общественной безопасности, ни устранения чрезвычайного положения; что ограничение печати не могло последовать путем указа; что последний по содержанию противоречит конституции. Ввиду столь энергичного противодействия, король новым указом 21 ноября отменил июньский указ о прессе.

Поражение Австрии при Кёниггреце выдвинуло в Германском союзе гегемонию Пруссии, которая, по конституции 25 июня 1867 г., стала во главе Северо-германского союза. Союзная конституция принципиально отнесла законодательство о печати к предметам общего ведения, но точного закона не было выработано. Последующие изменения в регламентации прессы были произведены в связи с новыми узаконениями о торговле и промышленности. По временному закону о промышленности 8 июля 1868 г., типографщики и книготорговцы были освобождены от обязанности получать от администрации удостоверения (Befähigunsnachweis) способности вести промысел. На основании Промыслового устава 8 июля 1869 г., печатный промысел был исключен из списка тех промыслов, для отправления которых требовалось особое разрешение (Genehmigung). В силу §43 названного устава, необходимость разрешения была сохранена лишь в отношении торговли печатными произведениями в публичных местах; причем, в случае отказа в выдаче разрешения, можно было приносить жалобу в порядке административной юстиции. С другой стороны, Уголовное уложение 31 мая 1870 г. преступления печати поставило на почву общего права.

Разгром Франции под Седаном привел к объединению княжеств Северо-германских с Южно-германскими в одну Германскую Империю. На основании конституции объединенной Империи 16 апреля 1871 г., регламентация печати отнесена к области Имперского законодательства. Уже в заседании 10 мая 1871 г. Имперскому канцлеру было поручено приготовить к ближайшей сессии проект имперского закона о прессе. Так как канцлер не выполнил возложенного на него поручения, то в 1873 г. депутатом Виндгорстом был внесен соответственный проект, переданный

19 марта того же года на заключение особой комиссии из 21 члена. Еше до окончания комиссией совещаний по поводу проекта Виндгорста Имперский канцлер 19 мая 1873 г. снова взял на себя выработку проекта о печати. В 1874 г. 5 февраля при открытии Рейхстага канцлер сказал, между прочим: «Правовое положение печати еще в прошлом году было предметом обсуждения в Союзном Совете и Рейхстаге. Потребность в общем законе в этой области не подлежит сомнению». Через шесть дней после этого он представил свой проект закона с мотивами. Обсуждение проекта началось 20 февраля. Ввиду того что проект не отличался дружелюбным отношением к печати, в Рейхстаге произошли горячие дебаты, в результате которых было решено передать проект в комиссию из 14 человек. С 16 по 24 марта того же года заключения комиссии дебатировались в Рейхстаге. Третье обсуждение имело место 24–25 апреля. Правительственный проект, подвергнутый Рейхстагом крупной переработке, был утвержден королем и опубликован 7 мая 1874 г. Этот закон действует в Германии и до настоящего времени [до 1906 года – года издания книги. – Прим. ред.]. Он заключает 31 параграф в шести главах. В параграфе первом говорится, что «свобода печати подлежит только тем ограничениям, которые предписаны или допущены настоящим законом». Закон 7 мая применяется ко всем типографским произведениям, а также и к другим, воспроизведенным механическими или химическими способами и предназначенным для распространения в умноженном количестве. На каждом выходящем в свет печатном произведении закон предписывает обозначать фамилию и адрес типографщика, издателя или автора, если последний сам издает свое произведение. Это требование не распространяется на печатные произведения, как-то: прейскуранты, визитные карточки, пригласительные билеты и т.д. На произведениях периодической печати, кроме того, на каждом номере должна быть обозначена фамилия и адрес ответственного редактора, который должен обладать всеми гражданскими правами и проживать в Германской Империи или иметь в ней юридически постоянное местожительство. Один экземпляр каждого номера периодического издания, не посвященного исключительно науке, искусству, торговле или промышленности, издатель при начале рассылки должен представлять в местное полицейское управление. Каждое периодическое издание обязано помещать, по требованию заинтересованного официального учреждения или частного лица, поправки к опубликованным в издании сообщениям, притом без каких-либо собственных прибавлений и сокращений, сейчас же по получении поправки, непременно в той же части и тем же шрифтом, где и как была напечатана исправляемая статья, и бесплатно, если поправка по размерам не превышает исправляемой статьи. Если заграничное издание в течение одного года подвергнется двукратному осуждению, то в течение двух месяцев после вступления в законную силу последнего судебного решения имперский канцлер имеет право запретить распространение подобного издания сроком до 2 лет. Имперский канцлер также может воспретить опубликование в военное время сообщений о передвижении войск и средствах обороны. Для преступлений печати установлена шестимесячная давность. Печатные произведения могут подвергнуться конфискации в точно определенных случаях. Распоряжение о конфискации делается прокуратурой, которая в течение 24 часов обязана представить свое распоряжение в суд, а последний, также в течение 24 часов, обязан постановить решение. Если же конфискация состоялась по распоряжению полиции, то последняя обязана доставить прокуратуре протокол не позже 12 часов по наложении конфискации. Прокуратура, в свою очередь, в этом случае делает представление суду в течение ближайших 12 часов. Все преступления печати подлежат разрешению суда.

Когда улеглись бури революции, закончилось объединение Германии под верховенством Пруссии и жизнь вступила в границы мирного течения, в широких народных кругах стало резко обозначаться недовольство сложившимся порядком. Рабочее население поняло, что оно осталось в стороне от благих приобретений государственных преобразований. Партия под именем социал-демократии выступила на защиту интересов и прав трудового населения. Правящая буржуазия почуяла опасность. Случайное событие ей помогло с соблюдением приличия обрушиться на организацию пролетариев. В центре Берлина 11 мая 1878 г. жестяником Геделем было совершено покушение на жизнь короля. Случай был подхвачен и поставлен в вину прогрессистам. Началась расправа. Орудием для нее послужил закон об оскорблении величества. За один только день 8 июня 7 человек были присуждены к заключению в тюрьме в течение 22 с половиной лет. Одновременно с гонением на свободу слова правительство задумало с корнем уничтожить социал-демократию и 17 мая внесло в Союзный Совет проект, отдававший ненавистную партию в полное распоряжение полиции. Проект был отклонен 23 мая большинством 213 против 60 голосов. Новое покушение Нобилинга на жизнь короля решило участь социал-демократии: «Проект закона против общеопасных стремлений социал-демократии», внесенный правительством в Рейхстаг 13 августа 1878 г., был принят 19 октября того же года большинством 221 против 149 голосов и через два дня распубликован. В течение 8 месяцев – с 21 октября 1878 г. до 30 июня 1879 г. – число запрещенных периодических изданий достигло 147, а число непериодических – 278. Кроме того, 217 союзов с 5 кассами были закрыты. В дополнение к закону о социалистах в Берлине и Потсдаме 28 ноября 1878 г. было введено «малое» осадное положение, и на следующий же день 67 наиболее выдающихся деятелей социал-демократии подверглись высылке, а за ними последовали сотни других.

Закон 21 октября 1878 г. должен был действовать до 31 марта 1881 г., но уже в мае 1880 г. он был продлен до 1 октября 1884 г., затем еще до 30 сентября 1890 г. Как было всегда, репрессии только помогли развитию социал-демократии. И в самом деле, в 1878 г. она располагала 437158 избирательными голосами при 42 политических изданиях и профессиональная организация имела 50000 членов с 14 органами; в половине же 1890 г. партия насчитывала 1427298 избирательных голосов при 60 политических изданиях и свыше 120000 членов профессиональной организации с 41 органом. Подобный успех партии внушил правящим сферам мысль, что социал-демократия имеет такое же законное право на существование, как и всякая другая политическая партия. С 1 октября 1890 г. исключительный закон потерял силу. Но за И лет, 11 месяцев и 11 дней его действия по приблизительному расчету были воспрещены 1300 периодических и непериодических изданий и 332 рабочих организации разных родов, около 900 человек подверглись высылке (293 человека из Берлина, 311 из Гамбурга, 164 из Лейпцига, 71 из Франкфурта, 53 из Штеттина и 1 из Шпренберга) и 1500 человек были присуждены к тюремному заключению в общей сложности до 1000 лет. Эта ужасная гетакомба была последней жертвой, принесенной на алтарь абсолютизма. Теперь печать пользуется свободой. Но она все еще стоит на пороге суда присяжных. Недавние шиллеровские торжества доставили обильный материал в пользу того, чтобы этот суд был единственным судом за преступления печати.

в начало

III. АНГЛИЯ

В бурное время государственного сложения Англии в тиши монастырских стен Нортумбрии нарождалось английское просвещение. В середине VIII века это королевство было литературным центром Западной Европы. Здесь давались толкования Священного Писания, культивировался греческий язык, изучались Платон, Аристотель, Сенека, Цицерон, Лукреций, Вергилий и Овидий. Здесь же было положено начало церковной истории английского народа главным ученым того времени, монахом из Иарроу Бэдою, вокруг которого собралось до 600 учеников. В последующее время «ученые кабинеты (Scriptoria), – пишет английский историк Грин, – в которых переписывались и иллюстрировались главнейшие произведения латинских отцов церкви и классиков, составлялись жития святых и отмечались события в монастырских летописях, составляли необходимую принадлежность всякой сколько-нибудь значительной духовной обители». Оживление просвещения было настолько значительно, что в 1208 г. в Оксфордском университете насчитывалось около 3000 студентов. Орудием просвещения были рукописи, из которых составлялись огромные библиотеки как частных лиц, так и монастырей и университетов. Так, у монахов Дургама в 1416 г. было огромное собрание списков с Вергилия, Овидия, Теренция, Клавдия, Ювенала, Горация и других классиков. Из библиотек частных лиц в первой половине XV столетия известны библиотеки Уильяма Грея, Джона Типтофта, графа Ворчестера и герцога Гумфри Глочестерского. Со второй половины XV столетия в Англии появляется книгопечатание благодаря Уильяму Какстону[31].

Уильям Какстон побывал в Кельне в 1471 г. и там, вероятно, изучил книгопечатание. В 1477 г. Какстон вернулся в Англию и поселился в пределах Вестминстерского аббатства. В ноябре 1477 г. при помощи шрифта, привезенного с собой из Брюгге (Нидерланды), он напечатал первую свою книгу «Изречения философов» (Dictes or Sayings of the Philosophers). В течение первых трех лет он издал более 30 книг, причем некоторые из них, как-то: «Кентерберийские рассказы» Чосера, достигали 784 страниц. В общем Какстон отпечатал до 100 изданий и умер в конце 1491 г. Типографию Какстона унаследовал ученик его Уинкин де Уорд. Последний в течение своей жизни напечатал более 50 различных книг. В 1478 г. возникла типография в Оксфорде, в которой в течение первых девяти лет было издано около 15 книг. В 1480 г. Джон Леттау открыл другую типографию в Лондоне. В том же году была открыта типография в С. Алабане, прекратившая свою работу в 1486 г. В общем со времени введения книгопечатания в Англии до конца XV столетия всего было издано до 400 печатных произведений.

Когда на материке началась реформация, в Англии царствовал Генрих VIII из династии Тюдоров (1509–1547). Этот король лично выступил против Лютера, отца реформации; он издал 9 списков запрещенных книг, между которыми 22 названия были связаны с именем Лютера. Энергичной борьбой с протестантизмом он заслужил титул «защитника веры», данный ему Папой. В 1530 г. в Англии последовало первое королевское распоряжение, в силу которого все богословские книги, прежде выхода их в свет, должны были представляться на рассмотрение епископа. Четыре года спустя парламентским статутом был воспрещен ввоз книг из заграницы. Тогда же состоялось распоряжение, в силу которого собственники еретических и изменнических сочинений признавались мятежниками и предавались чрезвычайному суду.

Эдуарду VI наследовала старшая сестра его Мария Кровавая (1553–1558), дочь Генриха VIII и Марии Арагонской. Она получила от своей матери строго католическое воспитание, вступила в брак с фанатиком католицизма Филиппом Испанским. Не удивительно, что при ней началась ломка новой епископальной церкви и возвращение к католицизму. В Англии запылали костры, на которых сжигались не желавшие обратиться к католицизму. За три с половиной года гонений она сожгла и повесила до 300 человек. Орудием преследования религиозной мысли при ней была Компания типографщиков, возникшая в 1556 г. Этой Компании было предоставлено монопольное право печатать и продавать книги. Во главе Компании стояли директор и несколько старшин, которые вели особые книги, куда вносили каждое вышедшее из печати и разрешенное цензурой издание.

Марии Кровавой наследовала другая дочь Генриха VIII от Анны Болейн, Елизавета (1558–1603). Она внутренне более сочувствовала католицизму, чем епископальной церкви, но, ввиду того что католики не признавали брака ее матери с Генрихом VIII, она восстановила англиканскую церковь и, с целью охранения последней от нападок со стороны католиков, все дела печати вверила Звездной Палате, возникшей еще при Генрихе VII в 1488 г. В самом начале своего царствования (1559 г.) она распорядилась издать указ о том, чтобы книги и летучие листки не печатались без разрешения Звездной Палаты или епископа. Мало-помалу все дела печати были сосредоточены в Комитете Королевского Совета. К наиболее выдающимся памятникам деятельности этого Комитета, или так называемой Звездной Палаты, нужно отнести ордонанс 1585 г., представляющий первую попытку разносторонней регламентации всех отраслей печатного промысла. Под угрозой трехмесячного тюремного заключения ордонансом воспрещалось печатать что-либо без предварительного одобрения архиепископа Кентерберийского или епископа Лондонского и главных судей. Что касается типографий, то эти заведения разрешено было содержать только в трех больших городах: Лондоне, Оксфорде и Кембридже. Надзор за деятельностью типографий был поручен уже известной Компании типографщиков, которая получила широкие полномочия производить обыски с целью конфискации изданий, выпущенных с нарушением установленных правил, а также право арестовывать виновных. Было воспрещено не только печатать и продавать не просмотренные цензурой произведения, но даже покупать их и вообще иметь. Каждый типографщик, под угрозой годового тюремного заключения, обязывался заявить Компании о числе своих типографских станков. Ни одна типография не могла возникнуть вновь без разрешения высшей духовной власти. С целью ограничения контингента лиц, занимающихся типографским промыслом, типографщики, работавшие менее 6 месяцев до времени издания ордонанса, исключались из списка и лишались права на продолжение своих профессиональных занятий. Что же касается пополнения числа оставшихся, то это производилось по выбору Компании типографщиков и с одобрения духовной власти.

Компания типографщиков казалась надежным фильтром против еретических произведений текущего, так сказать, производства. Но помимо этих изданий в обращении находилось множество старых сочинений, против которых правительство также не преминуло принять меры. В 1589 г. была объявлена королевская прокламация против мятежнических и еретических книг. На основании прокламации, все имеющие сочинения, оскорбительные для порядка и организации англиканской церкви, ее обычаев и обрядов, обязаны были в самом непродолжительном времени представлять их епископу. Действию этого закона нужно приписать редкость пуританских памфлетов того времени.

В 1603 г. на английский престол вступил король шотландский Иаков (1603–1625), сын Марии Стюарт. При династии Стюартов положение печати еще более ухудшилось. Главным предметом преследований являлись тогда произведения пуритан и индепендентов , которые, при помощи тайных типографий, распространяли свои учения. На смену толстых, малодоступных книг прежнего времени ими были выдвинуты летучие листки и брошюры. В эпоху Стюартов в населении обнаружились протестантские стремления, а династия тяготела к католицизму. В массе нарождались уже стремления к полной свободе личной совести и религиозной независимости, Стюарты же не хотели считаться с этими течениями. Тюремные заключения, клеймение, изувечение и другие меры в этом роде широко практиковались Звездной Палатой для поддержания политики династии. Наиболее выдающимся памятником этой политики в области стеснения свободы мысли можно считать декрет Звездной Палаты о книгопечатании, изданный в 1637 г. Декрет о книгопечатании в 33 статьях заключал правила относительно предварительной цензуры, типографского промысла и ввоза заграничных изданий. Согласно декрету, книги юридического содержания должны были поступать на просмотр верховных судей; рассмотрение политических сочинений возлагалось на главных государственных секретарей; остальная литература была предоставлена ведению архиепископа Кентерберийского и епископа Лондонского. В цензуру представлялись рукописи в двух экземплярах; к печати разрешались лишь те сочинения, в которых не было ничего противного англиканской церкви, государству и правительству, а также добрым нравам. Все произведения печати тотчас по выходе из типографий заносились в реестровые книги Компании типографщиков; на каждой книге обязательно обозначались имена типографщика, издателя и автора. Права членов Компании типографщиков по части обысков и выемок были расширены по сравнению с полномочиями, предоставленными им Елизаветой. По-прежнему типографии не могли открываться вне Лондона, Оксфорда и Кембриджа; да и в этих городах число их было строго ограничено. К занятию типографским промыслом допускались лица, удовлетворявшие известным требованиям и с особого в каждом случае разрешения духовной власти и членов верховной комиссии. Заграничные издания задерживались в таможне для предварительного просмотра.

За одиннадцатилетним управлением Карла I без парламента, но при помощи жестоких мер Звездной Палаты и чрезвычайных судов последовало шотландское восстание, Долгий парламент[32], междоусобная война и казнь короля «за измену и возбуждение междоусобия». Еще при жизни Карла I в июле 1641 г. Долгий парламент упразднил Звездную Палату, причем потеряли силу все изданные ею распоряжения по делам печати. Но свобода прессы оказалась скоротечной. По решению обеих палат 14 июня 1643 г., ввиду того что «к великому поношению религии и правительства» появилось множество сочинений, не просмотренных цензурой и не записанных в книги Компании типографщиков, впредь воспрещалось что-либо печатать без предварительной цензуры и без внесения «по старому обычаю» в регистры Компании. Притом же агентам Компании и некоторым членам парламента предоставлялось «от времени до времени производить тщательные обыски во всех местах, где им покажется вероятным открыть неразрешенные печатные станки». Сыщики получили право арестовывать станки, их собственников и авторов незаконно печатаемых книг и вообще всех причастных к делу лиц.

Поворот к отмененным законам был следствием пестроты парламентских партий. Провозглашение республики совершилось под влиянием индепендентской партии, представлявшей собой сторонников народовластия и свободы совести. Но в парламенте взяли верх пресвитериане, которые стояли за различного рода ограничения и, в частности, за строгую цензуру. Против этих-то ограничительных течений выступил знаменитый автор «Потерянного рая», выпустивший 24 ноября 1644 г. без цензуры и без внесения в регистр Компании брошюру под названием: «Ареопагитика. Речь мистера Джона Мильтона к парламенту Англии в защиту свободы бесцензурного печатания». Мильтон высказал убеждение, что цензурные стеснения «послужат к упадку всякого учения и остановят истину, не только оставляя без упражнения и притупляя наши способности в том, что мы уже знаем, но также затрудняя и урезывая те открытия, которые могут быть сделаны в будущем в области и религиозного и светского знания». По его мнению, всякое произведение печати должно появляться так же свободно, как появляется на свет новорожденный из чрева матери. О цензуре он писал: «Кто убивает человека, тот убивает разумное сознание, образ Божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, образ Бога, как если бы Он был перед глазами». Мильтона возмущала епископская цензура, и он писал, что духовные цензоры занимаются рассмотрением книг, «как будто Святой Петр им дал ключи не только от неба, но и от печатных станков». Он указывал, что цензура досталась Англии «от самого антихристианского собора (Тридентского) и от самой тиранической инквизиции, какая когда-либо занималась розыском». О цензорах Мильтон высказал следующие глубокие замечания: «Никто не станет отрицать, что тот, кто является судьей над жизнью и смертью книг, непременно должен стоять выше обыкновенного уровня людей: он должен быть и трудолюбив, и учен, и справедлив, иначе в его суждениях о том, что годно или негодно, будут непременно ошибки, а это должно иметь пагубные последствия. Если же он соединяет в себе все необходимые условия, может ли быть более скучная неприятная ежедневная работа, большая потеря времени, как вечное перечитывание негодных книг и памфлетов? Всякую книгу можно читать только в известное время; но быть принужденным читать постоянно, притом в плохих рукописях, – такая тягость, которую едва ли способен вынести человек, ценящий свое время и свои занятия и обладающий чувством и пониманием изящного. За такого рода мнение я прошу цензоров, присутствующих здесь, простить меня. Без сомнения, все они приняли на себя эти обязанности из угождения парламенту и считали их весьма нетрудными, но что самое непродолжительное испытание было уже для них утомительно: это доказывают их извинения перед теми, кто иногда принужден подолгу ходить к ним, чтобы добиться пересмотра своей рукописи. Если же мы видим, что занимающие теперь эти должности обнаруживают желание покинуть их и что ни один достойный человек, не желающий губить свое время, не соглашается быть их преемником, если только его не привлекает вознаграждение, назначаемое цензору, то мы можем легко себе представить, будут ли у нас другого рода цензоры, кроме невежественных и корыстолюбивых людей. Это-то я и хотел показать, когда говорил, что это учреждение не достигает своей цели. Доказав, что оно не приносит никакой пользы, я теперь перейду к тому злу, которое оно причиняет и которое прежде всего состоит в том, что цензура представляет собой злейшее насилие и оскорбление, какое только может быть нанесено науке и ученым людям». Далее Мильтон задается целым рядом вопросов: «И какое же преимущество имеет взрослый человек перед мальчиком, еще сидящим в школе, если он, избавившись от школьной ферулы, подпадает под указку цензора? Если серьезные, совершенные с великим трудом, ученые работы, подобно грамматическим упражнениям школьника, не могут быть обнародованы без заботливого глаза урезывающего их и приноравливающего их к своему пониманию цензора? Если свой труд, сопряженный с ночными бдениями, человек должен подвергать поверхностному суду заваленного делами цензора, быть может, более юного годами, быть может, стоящего далеко ниже его по развитию, быть может, никогда не испытавшего, что значит писать ученое сочинение, если труд этот, не будучи отвергнут или уничтожен, может появиться в печати не иначе, как в виде мальчика, сопровождаемого своим дядькой, с пометкой цензора на обороте заглавного листа, служащей гарантией и ручательством, что автор не идиот и не распространитель разврата, разве же все это не бесчестие и не унижение для автора, для его сочинения, для самого права и достоинства науки? Где же тогда будет сила авторитета, которая необходима для того, чтобы учить других? Всякий, понимающий дело читатель, при первом взгляде на пометку цензуры должен отбросить книгу со словами: "Мне не надо недозрелых учителей; я не терплю наставников, которые являются ко мне под ферулой наблюдающего за ними кулака; я не знаю этого цензора, его подпись здесь ручается за его строгость; кто же поручится мне за верность его суждения?" Правительство может ошибиться в выборе цензора так же, как цензор может ошибиться относительно автора! Истина и разум не такого рода товары, на которые может существовать монополия и которыми можно торговать при посредстве ярлыков, торговых уставов и указанных мер. Мы не должны считать всю нашу научную деятельность за складочное место, где нужно клеймить и браковать научные работы, как сукна и тюки с шерстью». На бесцельность и оскорбительность цензуры Мильтон указывает еще в следующем вдохновенном обращении к членам Палат: «Должники и преступники могут всюду ходить без надсмотрщика, а безобидные книги не могут поступить в обращение, если не видно тюремщика на их заглавном листе. Если мы не решаемся дать гражданам какой-нибудь памфлет на английском языке, то это значит, мы считаем всех их за легкомысленных, порочных и безрассудных людей... Подобная мера преграждает только один источник распространения безнравственности, да и то делает плохо. Испорченность, которую не хотят к себе пустить этим путем, гораздо сильнее и успешнее входит в другие ворота, которые вы не в силах запереть... Лорды и общины! Неужели вы хотите подавить цветущую жатву науки и просвещения, только что взошедшую и продолжающую всходить у нас? Неужели вы хотите поставить над всем олигархию 20 монополистов, чтобы лишить пищи наши умы и не давать нам ничего сверх того, что будет отмерено их мерой? Верьте, те, кто советует вам такое угнетение ближних, ведут вас к тому, что вы явитесь угнетателями самих себя!»

К сожалению, красноречивая защита Мильтоном свободы слова не повлияла на действия парламента: ограничения остались в силе. Как бы то ни было, республиканский строй оживил печать, которая энергично принялась за борьбу с абсолютизмом. От двадцатилетнего периода (1640–1660), т.е. до времени восстановления Стюартов, сохранилось 3000 памфлетов, занимающих теперь на полках Британского музея 2000 томов.

Реставрация Стюартов в лице Карла II (1660–1685) и Иакова II (1685–1688) в Англии сопровождалась движением против пуританской строгости и ужасов междоусобной войны. Все население жаждало внутреннего мира. Этим воспользовались вернувшиеся на престол Стюарты.

В области законодательства о печати старая политика Стюартов выразилась в так называемом Акте о разрешении (Licensing Act), проведенном в 1662 г. лордом Кларендоном в виде временной меры на три года. Этот акт почти воспроизводил знаменитый декрет 1637 г. Впредь разрешалось открытие типографий только в Лондоне, Оксфорде, Кембридже и Йорке. Более 20 типографских заведений не допускалось. От собственников типографий требовался залог. На каждом печатном произведении непременно должна была выставляться фамилия типографщика и автора, в случае требования со стороны цензора. Право розыска и выемки нецензурных книг было предоставлено, кроме директора Компании типографщиков, статс-секретарю и его уполномоченным. Цензура исторических и политических сочинений была возложена на статс-секретаря, а епископу Лондонскому и Кентерберийскому был поручен просмотр произведений теологических, медицинских и философских. Снова на авторов и издателей сочинений, признанных вредными, обрушились преследования и жестокие казни, вроде четвертования и повешения. Жестокость наказаний за преступления печати – явление, очень характерное для деятельности Звездной Палаты. Так, в 1632 г. известный член пресвитерианской церкви, Прайн, за книгу, в которой он нападал на любимый при дворе театр (за последние два года было напечатано около 40000 театральных книг и сама королева играла на сцене), был подвергнут денежному штрафу до 5000 фунтов стерлингов, строжайшему тюремному заключению, лишению университетской степени и выставлению у позорного столба, причем ему отрезаны оба уха и на лбу было выжжено клеймо. Спустя пять лет за нападки на религию он был снова присужден к позорному столбу и тюремному заключению; отрезание ушей на этот раз ему было заменено заклеймением обеих щек. Спустя три года за сочинение против церковного управления Баствик и Бёртон пострадали еще сильнее. В 1667 г. известный памфлетист, основоположник учения левеллеров , Лильборн[33], был подвергнут бичеванию во все время передвижения от тюрьмы до позорного столба; ему было нанесено более 500 ударов; кроме того, он должен был простоять 2 часа у позорного столба, просидеть 3 года в тюрьме и уплатить 500 фунтов стерлингов штрафа. Около того же времени типографщик Твин за напечатание неразрешенного цензурой политического памфлета, по обвинению надзирателя за типографиями Лестранжа, был приговорен к смертной казни следующего рода: его должны были повесить за руки, вскрыть живот, вынуть внутренности, изжарить их на его глазах, затем четвертовать, отрезать голову и части тела выставить в разных местах.

Жестокость наказаний, которым подвергали за преступления печати, наибольшей степени достигла во время Лестранжа, подвизавшегося при Карле II в качестве цензора и издателя-монополиста одной из первых английских газет «Политического Меркурия». Что касается английских газет, то они ведут свое происхождение от частных рукописных известий о разных событиях внутренней жизни страны и внешних отношениях. К услугам газетной гласности английское правительство прибегло еще при Елизавете. Когда в 1588 г. к берегам Англии направилась испанская непобедимая армада, первый министр того времени, Бурлей, желая предотвратить ложные слухи о положении дел, распорядился посылать во все части страны правительственные известия. Эти последние составили официальную газету «Английский Меркурий». В частных руках сохранились некоторые экземпляры этого любопытного издания: самый ранний экземпляр относится к 1589 г. и последний – к 1604 г. В Британском Музее имеются 4 печатных и 3 рукописных экземпляра «Английского Меркурия». Долгое время они считались настоящими, но в 1839 г. было установлено, что это подделка, совершенная в 1740 г. Вскоре, а именно 23 мая 1622 г.. Натаниэль Буттер, лондонский торговец писчебумажными принадлежностями, и Томас Арчер начали издавать еженедельную частную газету: «Еженедельные известия из Италии, Германии и пр.». 25 сентября того же года Буттер и Шеффорд выпустили первую ежедневную газету: «Известия из большей части христианства». В ноябре 1641 г. в форме газеты был издан первый отчет о парламентских заседаниях. Во время гражданской войны издавалось до 20 газет: партии боролись друг с другом при помощи перьев. В промежуток времени с 1642 по 1649 г. издавалось не менее 170 еженедельных газет. С 1649 г. «в защиту республики и для сообщения сведений народу» стал издаваться «Политический Меркурий» – орган, субсидированный правительством. 16 июня 1657 г. в «Public Advertiser» было помещено первое объявление о продаже шоколада; в 1658 г. в «Политическом Меркурии» появились объявления о книгах, о вознаграждении за потерянные веши, о времени отхода дилижансов и о чае, В 1660 г. Карл II объявил в «Политическом Меркурии» о пропаже у «его любимой собаки. Далее появляются объявления о разного рода лечебных средствах, о посредничестве при заключении браков, о вызове на кулачные бои и т.д.

В половине XVII столетия издавались многочисленные Меркурии, как-то: Прагматический, Медицинский, Духовный, Морской и т.д. Издавалась даже газета на французском языке, ода и официальная «Лондонская газета» одно время в течение 22 лет печаталась на английском и французском языках. В 1660 г. газет было около 10, а в 1688 г. более 70. Все издания выходили в неправильные сроки: еженедельные, месячные, двухнедельные. Лишь с 1702 г. возникла ежедневная газета «Daily Courant»». В 1724 г. из 18 лондонских изданий только два выходили правильно каждый день.

В начале царствования Карла II продолжали выходить две официальные газеты: «Общественный Вестник», выпускавшийся по понедельникам, и «Политический Меркурий», выходивший по четвергам. В 1663 г. инспектором печати был назначен Ромер Лестранж, которому были переданы и оба официальных издания. В 1665 г. Карл II разрешил новую «Оксфордскую газету». Это подорвало интересы инспектора печати, вследствие чего он разрешил большое число новых газет, которые, конкурируя друг с другом, должны были понизить доход издателя «Оксфордской газеты».

Несмотря на быстрое развитие журналистики, Англии недоставало политической прессы. Еще в 1653 г., тотчас по распущении Долгого парламента, Кромвель воспретил распространение парламентских отчетов без дозволения статс-секретаря. В следующее двухлетие были снова приняты меры против политической прессы. Новая эра в этом отношении наступила с начала XVIII столетия. Автор «Робинзона Крузо», известный Даниель Дефо, сидя в тюрьме за свой памфлет «Способ всего скорее покончить с диссидентами», набросал план политического издания. Отбыв наказание, он начал в 1704 г. издавать «Обозрение государственных дел». Сначала издание выходило один раз в неделю, а потом до 1713 г. выпускалось три раза. В течение девяти лет Дефо неустанно работал на своем поприще, откуда был насильственно снят и снова посажен в тюрьму. Почин Дефо встретил подражание, и политическая пресса стала быстро развиваться, привлекая к себе лучшие литературные силы того времени. Парламенту не нравилось возрастающее влияние печати, и он настойчиво стремился лишить ее самого важного материала – известий о парламентских заседаниях. В 1722 г. удалось наконец проникнуть в тайники парламентской деятельности: с рукописи одного члена были опубликованы важнейшие речи сессий с 1621 г. На это опубликование палата ответила в 1729 г. строгим запрещением печатания отчетов о заседаниях. Литераторы наполняли тюрьму Ньюгэт[34], но продолжали свое дело. В 1738 г. парламент подтвердил свое постановление 1729 г., но в защиту печати выступил первый министр Валь Поль[35]. В течение20 лет он держался во главе министерства при помощи подкупа, и когда против его австрийской политики выступило большинство палаты, он рассчитывал удержать за собой власть, подкупая прессу и направляя выгодным для себя образом ее отчеты о парламентских заседаниях. Как известно, в 1742 г. Валь Полю пришлось уйти в отставку, и палата общин получила господствующее значение в политической жизни Англии. В 1769 г. нижняя палата вновь подтвердила постановление 1729 г., а спустя пять лет последовала последняя попытка парламента расправиться за нарушение запрещения. Попытка окончилась неудачей для парламента благодаря энергичному противодействию лорд-мэра Сити, и с этих пор установилась фактическая свобода опубликования парламентских отчетов.

Отвлекаясь от истории периодической прессы, нужно вспомнить что Licensing Act[36] 1662 г. был принят в виде временной меры на тригода. Реставрированные Стюарты не хотели отказаться от своей абсолютической программы. Возобновляя на разные сроки Licensing Act, они думали, что в сумерках безгласности можно безнаказанно попирать старинные вольности английского народа. Революция 1688 г. принесла им заслуженное возмездие. После бегства Иакова II во Францию на освободившийся престол парламентом были возведены Вильгельм Оранский и Мария, которые подписали билль о правах, окончательно утвердивший права нации и парламента. После такой победы парламента над абсолютизмом королевской власти Licensing Act не мог долго оставаться в силе. В 1692 г. ему истекал срок, на который он был возобновлен Иаковом II. В верхней палате, по соображениям тактического свойства, лорды стояли за общее применение цензуры и отвергли проект ограничения цензурой лишь изданий анонимных. Палата общин осталась равнодушной к постановке вопроса. Но когда в сессию 1695 г. лорды верхней палаты постановили продлить действие статута, возобновленного в предшествующем году, то нижняя палата категорически запротестовала. На конференции обеих палат коммонеры[37] свой протест мотивировали не принципиально, а разными фактическими соображениями. Это подало мысль лордам о возможности соглашения на более совершенном цензурном законе. Вскоре был внесен проект подобного рода в нижнюю палату, который после двукратного чтения был передан в комиссию. Последняя не успела окончить своих занятий до закрытия сессии парламента. Таким образом, статут не был возобновлен и цензура фактически перестала действовать.

Отказавшись возобновить Акт о разрешении, палата, как замечает известный английский ученый Дайси, установила свободу печати, совершенно не сознавая важности того, что она делала. Ту же оценку находим у английского историка Маколея, который следующим образом писал о мотивированном отказе палаты возобновить акт: «Эта бумага совершенно оправдывает решение, к которому пришли общины, но она доказывает в то же время, что они не знали, что делали, какую производили революцию, какую силу вызывали к жизни. Они указали точно, ясно, сильно и иногда со спокойной иронией, которая вполне уместна, на бессмысленность и несправедливость статута, которому истек срок. Оказывается, что все их возражения относятся к подробностям, но относительно великого вопроса о принципе, вопроса о том, составляет ли в общем свобода печати благо или зло для общества, не говорится ни слова. Акт о разрешении (Licensing Act) уничтожается не как вещь, вредная по существу, но вследствие мелких несправедливостей, вымогательств, придирок, стеснения торговли, квартирных обысков, которые были связаны с ним. Он признается вредным, потому что дает Обществу книгопродавцев возможность вымогать деньги у издателей, потому что дает право агентам правительства делать домашние обыски, в силу общих приказов о задержании, потому что ограничивает иностранную книжную торговлю Лондонским портом и задерживает ценные грузы книг в таможне так долго, что они покрываются плесенью. Общины находят несправедливым, что размеры платы, которую может требовать лицо, дающее разрешение, не определены. Они находят несправедливым, что вменяется в вину таможенному чиновнику, если он откроет прибывший из-за границы ящик с книгами не в присутствии цензоров. Как может, спрашивается, этот человек знать, что в ящике находятся книги, пока он не открыл его? Таковы были аргументы, которые сделали то, что не удалось сделать Мильтоновой Ареопагитике».

Таким образом, с отменой Акта о разрешении в Англии каждый получил возможность печатать, что угодно. Единственным по существу ограничением были законы о пасквиле. Крайняя неопределенность понятия о пасквиле открывала широкий простор для произвола. К этому присоединялось еще то, что присяжные разрешали только вопрос о факте преступления и не имели права касаться вопроса о виновности обвиняемого. При таких полномочиях присяжных по делам печати в сущности действовали одни коронные судьи, которые к тому же не пользовались независимым положением. Кроме этого, устанавливая самый факт напечатания того или другого произведения, суд не предоставлял обвиняемому права доказывать правильность и справедливость опубликованного им.

Около ста лет соединенные усилия лучших юристов и выдающихся политических деятелей направлялись на выяснение понятия о пасквиле и на расширение прав присяжных и обвиняемого. Судьи, которые при Реставрации вели процессы по делам печати, держались точки зрения знаменитой Звездной Палаты. Более чем в течение столетия оставался в силе принцип, что присяжные решают один вопрос факта. Революция смягчила процессы по делам печати, но не дала никаких юридических основ для нового порядка. Например, в громком процессе по поводу «Писем из Гааги» (1731), в которых делались нападки на правительство за договор с Испанией, защитники старались указывать на формальные недостатки обвинительного приговора и совсем игнорировали цель сочинения. На эту сторону вопроса обратили внимание позднее. Так, в 1752 г. Нижняя Палата, считая себя оскорбленной неким Александром Мурреем, постановила заключить его в тюрьму. Овен[38] в одном летучем издании осудил решение палаты. За это он был привлечен к ответственности, как за пасквиль. Защитник Овена обратил внимание присяжных на то, что произведение не заключает в себе ни лжи, ни злонамеренности. Судья, конечно, напомнил присяжным, что они должны высказаться только по поводу факта опубликования, но они вынесли оправдательный приговор. Вскоре последовал другой инцидент. Это процесс 1763 г. против члена Нижней Палаты Джона Уилькза. На поверхность политической жизни Англии Уилькза выбросило реакционным течением, начавшимся при Георге III (1760–1820). Первые представители ганноверского дома не вмешивались в управление страной и полагались во всем на парламент и ответственных министров. При Георге III стали оживать традиции Стюартов. На защиту прав народа тогда поднялась печать. Выдающееся место среди деятелей прессы этого рода нужно отвести Джону Уилькзу. На литературном поприще он выдвинулся с газетой «North Briton». В 45-м номере своей газеты Уилькз выступил с разбором тронной речи короля, причем прямо обвинял его в лживости и недобросовестности. Король и министры рассвирепели, прочитав статью Уилькза. Немедленно статс-секретарь отдал приказ об арестовании издателя, типографщика и редактора газеты. Уилькз был арестован и заключен в Тауэр, но при этом в пылу мести государственный секретарь забыл, что Уилькз пользовался правом личной неприкосновенности, как член парламента; во-вторых же, Уилькз не мог быть арестован без соблюдения формальностей, а в приказе об его аресте не были указаны ни его имя, ни инкриминируемое преступление. Друзья Уилькза потребовали от судьи, чтобы был решен общий вопрос о законности его арестования. Вследствие указанных выше нарушений формальностей, судья постановил об освобождении Уилькза. Получив свободу, он предъявил к правительству иск за незаконное арестование, и правительству пришлось ему вместе с другими лицами уплатить около 1 миллиона рублей[39]. Раздраженное новым поражением, правительство добилось исключения Уилькза из парламента и предания его суду по законам о пасквиле. После целого ряда бурных событий Уилькз был обвинен на основании факта опубликования и приговорен к 22-месячному тюремному заключению и к уплате 1000 фунтов.

Следующий литературный процесс, имеющий принципиальное значение, связан с именем некоего Юниуса. В 1769 г. в журнале «The Public Advertiser»[40] стали появляться письма неизвестного автора Юниуса, в которых с замечательным талантом и знанием дела автор нападал на государственные учреждения, общественных деятелей, частных лиц, а в письме 19 декабря даже на короля лично. Обращаясь к королю, Юниус писал: «Несчастье всей вашей жизни и первоначальная причина всех упреков, делаемых вашему правительству, и бедствий, которые его постигли, заключается в том, что раньше вы никогда не слышали голоса правды, прежде чем не услышали его в жалобах вашего народа. Однако еще не поздно исправить ошибки вашего воспитания». Останавливаясь на склонности Георга III к абсолютизму, Юниус писал: «Имя Стюартов возбуждает в нас только презрение: но, вооруженные монаршей властью, принципы их становятся для нас страшны. Государь, подражающий поступкам Стюартов, должен быть предупрежден их примером. И, гордясь основательностью своих прав на корону, не должен забывать, что как одна революция доставила ему эту корону, так другая может ее отнять». О политической свободе Юниус высказывался в следующих резких положениях: «Тягости народа увеличиваются вследствие обид, которые ему приходится терпеть. Его жалобы не только оставляются без внимания, но и устраняются властью; и все то, против чего восстает народ, пользуется решительной поддержкой короля. В такую минуту ни один честный человек не должен молчать или оставаться пассивным. Как бы ни разделяли нас положение и богатство, все же мы все равны, когда дело касается прав свободы. И потому, что мы англичане, самый последний из нас столько же заинтересован в законах и конституции страны, сколько наиблагороднейший лорд, и также готов защищать их всеми имеющимися у него в распоряжении средствами, душой сочувствуя этому делу, разумом руководя защитой или же руками содействуя ей. Это общее дело, в котором мы все заинтересованы и все должны принимать участие. Человек, бросающий это дело в минуту тревожного кризиса, – враг своего отечества, и – что я считаю бесконечно менее важным – изменник своему королю. Подданный, действительно преданный главе государства, никогда не посоветует королю произвольных мероприятий и никогда не подчинится этим мероприятиям». По мнению Юниуса, положение нации естественным образом приводит к обсуждению положения короля. И вот, касаясь положения последнего, он высказывает такие глубокие замечания: «К поведению короля нельзя применять обычных правил. Его положение исключительное. Существуют ошибки, которые ему делают честь, и добродетели, которые для него постыдны. Бесцветная индифферентность характера не может быть названа ни добродетелью, ни пороком сама по себе, но она обеспечивает подчинение короля лицам, которых он уважает по привычке, и делает из него опасное орудие честолюбивых замыслов этих лиц. Отделенный от всего остального мира с самого детства, наставляемый известного рода людьми в известного рода понятиях, король не может открыть своего сердца для новых связей и своего ума для лучшего учения. Такого рода характер представляет самую удобную почву для проведения в политику и религию упрямого ханжества, которое начинается принесением в жертву разума и кончается возведением королевского мученика на эшафот».

Письма Юниуса доставили «Народному листку» небывалый успех, и вместе с тем его издателю Вудфоллу Старшему случай фигурировать перед судом в качестве ответчика. Мэнсфильд, главный уголовный судья королевства, обращаясь по этому делу к присяжным заседателям, сказал им, что они должны игнорировать указания защиты на отсутствие у обвиняемого злого умысла и преступного намерения. Присяжные совещались целый день и в своем приговоре объявили: «Виновен только в напечатании и опубликовании». Но так как они должны были решить «виновен» или «не виновен», то приговор их был кассирован и было назначено новое разбирательство. При вторичном разбирательстве, в пространном напутствии Мэнсфильд сказал присяжным, что они должны постановить: «не виновен», если у них есть сомнения относительно факта опубликования или адресования письма к королю и правительству. Присяжные ни в том, ни в другом не сомневались, но в своем вердикте они написали: «не виновен». Этот приговор поднял бурю. На лорда Мэнсфильда посыпались обвинения со стороны Питта Старшего. В Нижнюю Палату было внесено предложение назначить комиссию для исследования вопроса об управлении уголовной юстицией, особенно же по вопросам о свободе печати и полномочий присяжных. В следующем году был внесен Додесвелем проект закона о предоставлении присяжным по преступлениям печати права обсуждать все обстоятельства дела: факт опубликования, справедливость опубликованного, намерение публикующего и т.д. Проекты были отвергнуты палатами. Что же касается практики, то она сильно колебалась. Так, в 1783 г. по делу декана[41] S. Asaph судья Буллер разъяснил, чтобы присяжные имели в виду при обсуждении только факт опубликования, а в 1789 г. по делу Стокдаля другой судья, лорд Кенион, предоставил высказаться по всей совокупности обстоятельств. В таком неопределенном положении вопрос не мог оставаться продолжительное время.

В мае 1791 г. Фокс возобновил проект Додесвеля и почти без всякого противодействия провел его в Палате Общин. Билль перешел в Верхнюю Палату. Там он был встречен критикой самых выдающихся правоведов и после первого обсуждения был отвергнут. Но уже в следующем году проект был принят обеими палатами и стал законом под именем «Фоксова акта». Итак, в силу этого статута, за присяжными было, наконец, признано право во всех уголовных процессах о пасквиле (libel)[42] постановлять решение, входя в обсуждение вопроса о виновности.

Переходя к XIX столетию, следует еще упомянуть об акте о литературной собственности, изданном в 1709 г. и отмененном лишь актом 1843 г. при королеве Виктории. В силу этого акта, автор всякого сочинения, изданного до 10 апреля 1710 г., имел право на исключительное издание своего произведения в течение 21 года. Издавшие свои произведения после указанного времени сохраняли за собой авторские права в течение 14 лет. При нарушении литературной собственности виновные уплачивали штраф в пенни с каждой печатной страницы издания и сверх того у них конфисковались все найденные экземпляры. Все литературные права должны были записываться в реестры Компании типографщиков. С целью обеспечить публику от чрезмерных притязаний литературных собственников, архиепископу Кентерберийскому, лорду канцлеру и некоторым другим высшим сановникам предоставлялось устанавливать цены на книги по их собственному усмотрению, если поступали жалобы на высокую цену, назначенную книгопродавцами. Наконец, девять экземпляров всякой выпускаемой книги должны были представляться в книжную регистратуру (Stationers Hall) для пополнения библиотек: королевской, оксфордского и кембриджского университетов, библиотек шотландских университетов, библиотеки Сионской коллегии в Лондоне и библиотеки адвокатов в Эдинбурге.

В связи с народными движениями начала XIX столетия в 1819 г. были изданы «шесть актов», один из которых относился к преступлениям печати. Этим актом давалось определение бунтовщического пасквиля, как произведения, имеющего целью «возбудить неуважение или ненависть к королю, правительству и конституции или к одной из палат парламента, или подстрекнуть подданных к покушению на изменение какого-либо законно существующего учреждения в церкви или государстве средствами иными, чем законом допускаемые». Этот же акт предоставил судьям право конфисковать у собственника все экземпляры сочинения, признанного бунтовщическим. Со времени парламентской реформы 1832 г. преследования за бунтовщический пасквиль прекратились. По закону 1839 г. было установлено, чтобы на каждой книге или газете было обозначено имя издателя. Но самым выдающимся законом о печати королевы Виктории является «Акт лорда Кемпбелля» 1843 г. Как известно, Фоксов акт дал присяжным возможность входить в вопрос о виновности, но не обеспечил за обвиняемыми права ссылаться на справедливость опубликованного (exceptio veritatis)[43]. Лорду Кемпбеллю удалось провести акт, по которому обвиняемый в опубликовании каких-либо порочащих частное лицо сведений мог доказывать в свое оправдание, что инкриминируемые ему сведения верны и опубликованы ради общественной пользы. Кроме того, этим же актом под угрозой трехлетнего тюремного заключения воспрещен шантаж в печати; под страхом двух лет тюрьмы – умышленное опубликование в печати заведомо ложного и под угрозой годового тюремного заключения – опубликование ложных известий, но без уверенности в их ложности. По акту 1857 г. судьям предоставлено арестовывать порнографические книги и картины.

По закону 1869 г., касающемуся газет, типографий и кабинетов для чтения, сохранены одни лишь полицейские ограничения, необходимые для обеспечения возможности судебного преследования, а именно: типографщики обязаны в течение шести месяцев сообщать, по требованию мирового судьи, имя и адрес заказчика, а также обозначать свое имя и местожительство на первом и последнем листе каждого печатного произведения. Этим же законом упразднена система залогов для периодических изданий. Актом 1881 г. установлено общедоступное центральное бюро справок, в котором регистрируются все газеты Англии с точным указанием их редакторов, издателей и т.д. Кроме того, в корреспонденциях о публичных сборищах разрешено помещать сведения, оглашенные на законных собраниях и митингах, и только те, которые затрагивают общественные интересы. По дополнительному закону 1888 г. воспрещены в отчетах о судебных процессах сведения богохульного и безнравственного характера, хотя бы эти сведения и были оглашены во время судоговорения. Кроме того, дополнительным актом ограничено право возбуждения уголовных преследований против собственников газет, а именно: требуется для возбуждения преследования предварительное разрешение на это от одного из судей Высшего Суда. Указанное ограничение уголовного преследования допущено с целью поощрения гражданского иска за обиду в печати. Акт 1889 г. о неблагопристойных объявлениях воспретил выставление в магазинах неприличных изображений, вывесок и объявлений, а также публикации о лечении половых болезней.

По английскому праву, все преступления против чести распадаются на две категории: на устное шельмование (slander)[44] и письменное шельмование (libel). Потерпевший от письменного шельмования, или ляйбля, может добиваться наказания виновного в гражданском порядке, в уголовном, в следственном и одновременно может возбудить уголовное обвинение и гражданский иск. По замечанию Оджерса, самому жалобщику предоставлено на выбор, отыскивать ли покрытие убытков от клеветы или домогаться наказания клеветника. Но в настоящее время (акт 1888 г.) большинство дел о ляйбле направляется в гражданском порядке. Они подлежат исключительно компетенции Высшего Суда с присяжными и лишь с согласия сторон или по распоряжению Высшего Суда допускается перенесение дела в Гражданский Суд графства. Участие присяжных в делах этого рода чисто факультативное: если ни одна из заинтересованных сторон не просит о назначении присяжных, то дело разбирается единолично судьей. Гражданская ответственность за шельмование падает на всех лиц, причастных к напечатанию и распространению инкриминируемой статьи, начиная от издателя газеты и кончая разносчиком ее. При этом владелец газеты признается ответственным даже за ошибку корректора.

Основным принципом английского права считается возможность оглашения всего объективно правильного. Если же кто-либо опубликовывает сведения, порочащие кого-либо, то безусловная безответственность имеет место, когда опорочение произошло во время парламентской речи, в речах судьи, адвоката и свидетелей по делу, в сообщениях военных и морских властей и высших правительственных чиновников по делам их ведомств. При наличности добросовестности, беспристрастия и сдержанности, а также при отсутствии умышленного преувеличения допускается еще некоторая неточность сведений, сообщаемых частными лицами при обсуждении вопросов общественной важности и мероприятий правительства; при аттестации прислуги и арендаторов; при конфиденциальных сообщениях между супругами, адвокатами, клиентами, врачами и т.д.; при обмене сведениями между кредиторами одного должника, учителей одной школы, служащих в одном учреждении и т.д. По общему правилу, тяжесть доказательства истинности опубликованного падает на обвиняемого. Жалобщик же обязан доказать наличность умысла со стороны клеветника. Наличность общественного интереса в опубликованном материале определяется исключительно судьей, а размер убытков – присяжными. Убытки назначаются по действительному подсчету, если, по обстоятельствам дела, таковой подсчет возможен; исключительно с целью формального удовлетворения истца, по нравственным соображениям не заслуживающего судебной защиты, при этом назначаемое вознаграждение определяется в одну копейку[45]; наконец, иногда к убыткам в скрытом виде присоединяется штрафная сумма.

Преступления печати против порядка управления и религии также разрешаются с точки зрения ляйбля. При обсуждении вопросов христианства возможно даже отрицание последнего, но требуется это делать «в приличной и серьезной форме». Особа короля почитается священной, и в печати не дозволяются никакие неблагоприятные суждения о нем: во всех его промахах, по английской теории, виновны министры; вину же последних должно обсуждать в приличной и сдержанной форме, без преувеличений и неосновательного приписывания государственным деятелям корыстных побуждений. В критике судебного строя «не должно заключаться побочного дурного умысла, нечестивых мотивов».

С какой удивительной щепетильностью оберегается английским правом честь каждого гражданина, видно из той строгости, с которой английские судьи преследуют возведение отдельных фактов из жизни данного лица в общую его характеристику. Так, по законам о ляйбле карается тот, кто назовет пьяницей раз осужденного за пьянство; кто назовет грубым врача или адвоката, однажды обошедшегося грубо со своим клиентом; кто назовет недобросовестным клеветником человека, однажды осужденного за клевету, и т.д.

Итак, все законодательство о печати в Англии есть не что иное, как применение к отдельным случаям понятия о ляйбле. Что же такое ляйбль, о котором еще Питт Старший сказал: «Что касается меня, то я никогда не мог понять, в чем состоит ляйбль». Действительно, ни в одном законе не дается определения ляйбля, а вся судебная практика держится многочисленными судебными прецедентами, решениями судебных мест, начиная с XV–XVI столетий. Знаменитый юрист XVIII столетия Блэкстон в своих комментариях на английские законы о праве публикования высказался, что «каждый англичанин имеет бесспорное право сообщать публике, что ему угодно; но когда он сдает в печать что-либо неприличное, вредное или противозаконное, то последствия своей дерзости он должен приписать себе самому». Президент высшего уголовного суда лорд Элленбруг по поводу одного процесса в 1804 г. заметил: «Должно быть наказуемо всякое опубликование, целью которого было возбуждение неудовольствия народа, причем все равно, посредством ли клеветы или карикатуры оно внедряет неуважение к авторитетам, поставленным правительством». По замечанию одного судьи-практика того же времени, преступление ляйбля заключается «в опубликовании написанного, напечатанного или нарисованного произведения, целью которого служит нарушение общественного мира, причем уничижается правительство или подданные побуждаются к восстанию». «Будет пасквилем, – пишет современный нам выдающийся английский государствовед Дайси, – распространять о ком-нибудь слухи с целью повредить его интересам или репутации. Всякий, кто прямо или косвенно способствует распространению такого слуха, распространяет или, выражаясь технически, публикует пасквиль, и против него можно начать иск об убытках. Лицо, произнесшее клевету и позволившее распространять ее письменно, лицо, написавшее ее, издатель, выпускающий книги для продажи, лицо, которое ее печатает, продавец, распространяющий пасквиль, – все виновны в его распространении, и каждый из них в отдельности может подвергнуться преследованию. Так как суть преступления заключается в распространении (курсив наш) пасквиля, а не в том, что он был написан, то всякий, кто, прочитав пасквиль, пошлет его своему другу, будет участником преступления; даже всякий, кто прочитает пасквиль вслух, зная, что он читает, может также быть подвергнут судебному преследованию».

Таким образом, по заключению Дайси, в Англии «свобода слова есть не более, как право говорить и писать только то, что присяжные, какие-нибудь двенадцать лавочников, сочтут удобным». И действительно, при отсутствии чрезвычайных судов по делам печати или каких-либо административных репрессий, при широком праве присяжных исследовать инкриминируемое произведение, господами положения становятся «какие-нибудь двенадцать лавочников», в вердикте которых всегда слышится свежий голос страны и биение народной совести.

Нельзя не упомянуть еще о второстепенных ограничениях печати, когда-то практиковавшихся в Англии. К числу наиболее ранних ограничений этого рода нужно отнести штемпельный сбор, установленный в 1712 г. с целью подавить развитие дешевой прессы. Первоначально штемпельный сбор был определен в размере ¹/₂ пенни с листа и пенни с ¹/₂ листа. В 1820 г. сбор был распространен на брошюры и все мелкие издания объемом не более двух печатных листов, или стоимостью не дороже шести пенсов за экземпляр. С течением времени после многократных повышений размер налога был доведен до 4 пенсов с каждого номера и экземпляра газеты. Налог должен был оставаться в силе в течение 32 лет, но в действительности он просуществовал до 1855 г. Вследствие того что появлялось множество изданий, не оплаченных сбором, в 1743 г. было постановлено привлекать к ответственности за торговлю произведениями, неоплаченными штемпельным сбором, причем виновным угрожало тюремное заключение до 3 месяцев и штраф в 20 шиллингов. Наибольшее количество неоплаченных изданий стало появляться во время агитации за парламентскую реформу 1832 г. В промежуток времени с 1831 по 1835 г. состоялось около 500 приговоров, присуждавших к тюремному заключению за нарушение закона о штемпельном сборе; но спрос на дешевые издания был так велик, что в 1836 г. пришлось понизить штемпельный сбор до одного пенни, а спустя 19 лет отказаться от него окончательно.

Одновременно со штемпельным сбором был установлен налог на объявления в газетах, причем за каждое из них взыскивался один шиллинг. В 1804 г. размер налога был доведен до 3¹/₂ шиллингов с каждого объявления, и после некоторого понижения налог был совершенно отменен в 1853 г.

Под влиянием французской революции для периодических изданий был установлен в 1798 г, залог в размере до 400 фунтов стерлингов. В 1820 г. система залогов была распространена на издание брошюр и других произведений не свыше 2 печатных листов. Система залогов продержалась до 1869 г. Немаловажным препятствием на пути развития дешевой периодической прессы служил налог на бумагу, отмененный в 1861 г. по настоянию Гладстона. Одновременно с установлением залогов издатель каждой новой газеты был обязан подавать предварительное письменное заявление, с обозначением точного заглавия издания, местожительства и имени, своего собственного и типографщика. За каждый просроченный день в подаче заявления угрожал штраф в 50 фунтов. Далее, под угрозой 100 фунтов штрафа требовалось за собственноручной подписью типографщика и издателя представлять каждый выходящий номер должностному лицу, заведующему штемпельным сбором. На каждом номере издания непременно должны были обозначаться имя и адрес типографщика и издателя, а также место и время выпуска издания в свет. В следующем году, «вследствие многочисленности противорелигиозных, изменнических и призывающих к возмущению изданий», был издан закон относительно обязательной регистрации всякого рода типолитографских заведений, а также издатели были обязаны в течение 6 месяцев хранить у себя по крайней мере один экземпляр отпечатанного произведения с адресом автора или заказчика.

В настоящее время единственным пережитком прежних полицейских ограничений прессы является театральный акт 1843 г., в силу которого главный министр двора, заведываюший всеми театрами Англии, имеет право воспретить исполнение театральной пьесы, «для ограждения добрых обычаев, нравственности и общественного порядка». Впрочем, это архаическое полномочие министр дает почувствовать весьма редко. О быстром развитии периодической печати в Англии (с Уэльсом) можно судить по тому, например, что с 1868 г., со времени исчезновения последнего полицейского ограничения, по 1901 г. число периодических изданий возросло с 797 до 2055 названий. Свободная печать пользуется огромным влиянием. Выдающимся деятелям печати английские университеты присуждают высшие ученые степени, а правительство их награждает почетными титулами. Этот последний обычай был введен в практику лордом Сольсбери в 1885 г. Того же обычая держался Гладстон в 1893 г. Обыкновенно издателям дается потомственный титул барона, а редакторам – личное достоинство рыцаря.

в начало

IV. РОССИЯ

Письменность проникла в Россию вместе с христианством. В течение многих веков она была орудием религиозного образования в тесном смысле слова. Обиходно религиозные сочинения расходились в России в рукописных списках, над которыми работали как светские, так и духовные лица. Первые указания на переписчиков книг в России относятся к XI в. Можно думать, что около этого же времени появились писцы, работавшие на заказ. Так, Остромирово Евангелие 1057 г. было написано диаконом по заказу посадника Остромира; Святославов Сборник 1073 г. написан диаконом по заказу Великого Князя Святослава; Мстиславово Евангелие написано поповым сыном по заказу Великого Князя Мстислава. В период времени от XV столетия до конца XVII в. переписывание книг становится весьма распространенным занятием, и переписчики появляются «по многим градом».

Сохранились многочисленные указания на то, что над списыванием одной и той же книги нередко работало по нескольку человек, которые или писали один за другим, или разделяли оригинал и писали одновременно. В старинных рукописях находится немалое число обращений переписчиков к читателю, в которых они просят читателя исправлять текст и не проклинать за описки. Так, в Остромировом Евангелии читаем: «Не мозете кляти, но исправльше, почитайте»; в записи Евангелия писца Явила приписано: «а кде я буду помялуся (ошибся), чтите исправливаюче Бога деля, благословите, а не кленете»; в записи Паремейника переписчик просит: «чтете исправлеваюче, не кльнуще Бога деля, чи кде детина помял». Иногда переписчики находили нужным указать на вероятную причину ошибок и писали, например: «Аще... кде переступим или в глаголании с другом или в дремании». Как бы то ни было, но чем более переписка книг становилась делом ремесленников, тем ниже падало внутреннее достоинство списков, в смысле верности оригиналам. С течением времени появилось такое количество искаженных списков, что Стоглавый Собор должен был постановить: «Святые книги должно списывать с добрых переводов, да справлять; так как воспрещается вносить в церковь неисправные книги, то переписчик таких книг подвергается великому запрещению, покупающий не может пользоваться такими книгами, а продающий лишается самих книг, которые отбираются, справляются и отдаются в церкви, бедные книгами». Собор просил царя «запретить великим запрещением во всех городах, чтобы христиане не читали и не держали у себя книг богомерзких или еретических». Духовные власти неоднократно издавали «правила о книгах, их же подобает чести и внимати и их же ни внимати ни чести не подобает». Появились, таким образом, «отреченные книги», нечто вроде западноевропейских индексов.

Старинные книги ценились очень дорого; их ставили наравне с Драгоценными металлами, дорогими тканями и т.д. Книгопечатание поэтому было истинным благодеянием, но по невежеству его не сумели оценить в России. Первая типография возникла в Москве по повелению Иоанна IV, и в 1564 г. была выпущена первая печатная книга «Апостол». Из послесловия к этому изданию узнаем, между прочим, что типография была заведена в Москве, чтобы «впредь св. книги изложилися праведне». В 1565 г. был отпечатан «Часовник». Но вскоре типография была сожжена народом, обвинившим первых типографщиков Федорова и Тимофеева в ереси. Типографщики спаслись бегством в Литву. В 1568 г. возобновленный печатный двор выпустил «Псалтирь учебную». С восшествием на престол Михаила Федоровича книгопечатание стало на твердую почву. В XVII столетии появились типографии в монастырях: Купенском и Иверском. К этому же времени относятся и первые проявления книгоборства. Так, в 1627 г. последовал указ, чтобы «впредь никто никаких книг литовские печати и письменных литовских не покупали, а кто учнет литовские книги какие-нибудь покупати, тем быть от царя в великом градском наказании, а от патриарха в проклятии». В 1633 г., по распоряжению патриарха Филарета, у церквей и монастырей был отобран церковный устав, напечатанный в 1610 г., и прислан в Москву для сожжения, вследствие того что устав печатал «вор, бражник, чернец Логин... и многие в тех уставах напечатаны не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством». Мы уже не говорим об известной цензорской деятельности патриарха Никона в половине XVII в. или Максима Грека за 100 лет до этого. К половине же XVII столетия относятся зачатки своего рода политической цензуры. В одной из варшавских договорных статей 1650 г. было постановлено, чтобы «ни в Польше против царя и бояр, ни в России против короля и панов – рады не являлось в печати ничего, что противно их чести».

Светский контроль за печатным делом в форме предварительной цензуры начинается лишь с XVIII столетия. В 1720 г., 5 октября на имя Черниговской Свято-Троицкой-Ильинской и Киево-Печерской типографий был послан следующий указ: «Великому государю, его царскому величеству известно учинилось, что в Киевской и Черниговской типографиях, в печатных книгах печатают несогласно с великороссийскими печатями, которые со многою противностью Восточной церкви... Того ради его царское величество указал именоваться Киево-Печерскому и Черниговскому монастырям во всех книгах Ставропигиею Всероссийских патриархов, а не Константинопольских, а вновь книг никаких, кроме церковных прежних издании, не печатать. А и оные церковныя старыя книги, для совершенного согласия с великороссийскими, с такими ж церковными книгами справлять прежде печати с теми великороссийскими печатями, дабы никакой розни и особого наречия во оных не было. А других никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявя об оных духовной коллегии и не взяв от оной позволения, в тех монастырях не печатать, дабы не могло в таких книгах никакой в церкви Восточной противности и с великороссийской печатью несогласия произойти».

В регламенте Духовной Коллегии от 25 января 1721 г. встречаются неоднократные указания по делам печати и опубликования. Так, на Коллегию возлагалось: «Смотреть историй святых, не суть ли некоторыя от них ложно вымышленныя, сказующия чего не было, или христианскому православному учению противныя или бездельныя и смеху достойныя повести. И таковые повести обличить и запрещению предать с объявлением лжи во оных обретаемой». В этом же памятнике мы встречаем попытку ограждения чести отдельных лиц, а именно: проповедникам вменяется в обязанность «о грехах во обществе говорить, а не именовать кого, разве был бы публикован от всей церкве. Но и когда пронесется о некоем лице недобрый некий слух, о сем или оном именно грехе, и тогда проповедник должен о таковом грехе молчать на слове. Ибо если вспомянет грех той, хотя бы и не воспоминал лица именно; обаче помыслит народ, что на оное лицо гром той есть. И тако оному умножится печаль... Что же из того пользы?». Далее цензорские обязанности Духовной Коллегии устанавливались следующим постановлением: «А кто о чем богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первые презентовать в коллегиум; а коллегиум рассмотреть должно, нет ли каковаго в письме оном погрешения, учению православному противнаго».

В том же году 20 марта состоялся указ «О непродаже листов разных изображений, служебников и канонов, изданных без дозволения Синода, и об отбирании оных в церковный приказ». Все эти изделия были конфискованы, о производителях и местах производства было произведено строгое расследование и от причастных к распространению лиц была отобрана подписка, «дабы они впредь в такие непозволенные им действа самовольством весьма не вступали, под страхом жестокаго ответа и безпощаднаго штрафования».

По указу Петра II от 4 октября 1727 г., в Петербурге были оставлены только две типографии «для печатания указов – в Сенате, для печатания ж исторических книг, которые на российский язык переведены и в Синоде опробованы будут, – при Академии». Остальные типографские заведения было приказано «перевесть в Москву со всеми инструментами и печатать только одни церковные книги, как издревле бывало, в одном месте на Москве, под ведением синодским, и чтоб никаких в печатании тех книг погрешений и противности как закону, так и церкви быть не могло, того Синоду по должности своего звания смотреть прилежно». При Анне Иоанновне 26 декабря 1738 г. состоялось воспрещение ввозить два издания польских календарей на 1739 г.: «Понеже в тех обоих календарях, по разсмотрению здесь, находятся в про-гностиках о нашей империи, а особливо об Украине, некоторые зловымышленные и непристойные пассажи, чем неразсудительно народ может легко придти в какой соблазн и сумнение, того ради послан указ наш, чтобы все те календари в Киеве сжечь и ежели иногда где инде такиеж календари у кого явятся, отбирая пожи-гать, и впредь оных в границы наши пропускать не велеть». На основании этого указа было сожжено по 150 экземпляров каждого издания. Кроме того, было повелено, чтобы «никто из подданных наших таких календарей и подобных оным у себя отнюдь не держали и не утаивали, також бы и впредь оных из Польши в наши границы провозить, под опасением жестокого наказания, не дерзали... а вместо тех польских календарей могут в Киеве и во всей Украине употреблять Российские календари, которые издаются в печать здесь в Академии Наук»[46].

На основании указа Елизаветы Петровны от 18 марта 1742 г., была установлена предварительная цензура для первого русского периодического издания, а именно в указе говорилось: «Действительный тайный советник, генерал-прокурор и кавалер словесно предлагал, что в печатных в Санкт-Петербурге Российских Ведомостях Академии Наук являются напечатанные многие несправедливости, как и в печатных февраля 26 дня сего года под № 17, напечатано, якобы того числа Ея Императорское Величество действительного тайного советника Михаила Бестужева пожаловала кавалерией св. Апостола Андрея, котораго пожалования от Еа И. В. не бывало. Правительствующий сенат приказал: Академии Наук в Сенат ответствовать, с чего оное в тех ведомостях напечатано; а впредь той Академии Наук показанные Российские Ведомости печатать с апробации сенатской конторы, а без того отнюдь не печатать, дабы впредь таких же неисправностей не было, и по несколько тех печатных ведомостей присылать в Москву в правительствующий сенат».

Указом 27 октября 1742 г. Елизавета Петровна распорядилась, чтобы все, имевшие у себя «уголовныя или гражданские книги», напечатанные за время с 17 октября 1740 г. по 25 ноября 1741 г., т.е. при Анне Леопольдовне, «для надлежащаго в титулах переправления объявили или через поверенных своих прислали: синодальные в московскую и санкпетербургскую, а киевские и черниговские в тамошние типографии, где оные печатаны, а печатанныя ж в де Сиане Академии , во оной Академии, от публикования о том указов в полгода, которыя по исправлении паки тем же отданы будут без удержания и продолжения, без всякого за то платежа; буде же кто такие книги у себя удержит и в надлежащих местах не объявит, за то каждый без всякого упущения штрафован будет». В 1743 г. 9 декабря последовал указ «о не привозе из-за границы печатанных в чужих краях на российском языке книг, неосвидетельствованных Синодом, и о не переводе иностранных духовных книг без дозволения Синода». Этим указом императрица повелевала: «Впредь из иностранных государств таковых на российском диалекте книг в нашу империю, как подданным нашим, так и иноземцам, ни под каким видом отнюдь не вывозить, чего при границах и при портах, наблюдая некрепко, не пропускать». Здесь же указывалось: «впредь в чужие края отправляемых при отпуске их накрепко подтверждать, чтобы они, будучи там, таковых книг отнюдь на российский диалект не переводили». Это последнее покушение на духовную свободу подданных, пребывающих за границей, напоминает эдикт Генриха III от 7 декабря 1577 г. и эдикт Фридриха Вильгельма от 25 декабря 1788 г.

Ввиду того что указ 27 октября 1742 г. не выполнялся и «тех церковных разных печатанных книг, из которых показанные листы переменять надлежало, ни малого числа не прислано», 18 октября 1748 г. в Святейшем Синоде было определено «и буде где у кого найдутся с помянутым известным титулом какие печатные церковные книги, оные собрать... и вынув из них только следующие для исправления одни листы, отослать в типографии, где что печатано, как поскорее без всякого задержания и медления, чтоб в провозах целых всех книг (из которых в некоторых только начальный один лист следует переменить) излишний убыток и труд произойти не мог». Для выполнения требования указа был дан месячный срок. Можно Думать, что новое требование пересылки не целых книг, а лишь отдельных листов, оказалось более выполнимым, потому что в указе

25 августа 1750 г. говорится уже, «что в С.-Петербурге иноземцы продают печатные на немецком языке книги, в которых упоминаются в бывшие два правления известных персон имена» и нет ни малейшего упоминания ни о русских книгах, ни о нарушении прежних указов того же рода русскими подданными. Указом 25 августа 1750 г., во-первых, повелевалось иностранцам представлять в надлежащие места все «на немецком и прочих иностранных языках печатные книги», в которых упоминались «те известные имена», а во-вторых, воспрещался ввоз подобных изданий из-за границы «как сухим путем, так и водой». Этот указ предписывалось «публиковать во всем государстве, и при церквах и кирках выставить, дабы всяк был о том сведом и неведением бы отговариваться не мог». Очевидно, указ подействовал, и 10 октября 1750 г. пришлось издать другой указ о том, чтобы «те, у кого имеются на иностранных языках печатные вне России исторические, генеалогические и географические книги, впредь оных не объявляли и о незапрещении вывозить оные из-за границы, кроме книг, посвященных на имена известных особ». Указ разъяснял, что «от разных персон объявлены на иностранных языках печатные вне России книги... которых по силе того указа и объявлять не надлежало, для того, что из оных в некоторых не ино что, как токмо к Высочайшей Е.И.В. славе и к знанию и обучению истории детей напечатано, из которых ничего исключать не следует; ибо ежели из них что выключить, то и все те книги за неполностью могут за ничто почитаться, а в других – бывших правлений известных персон и имян не написано». Возвращая книги, не надлежаще представленные, указ повелевал в двухнедельный срок представить те из них, которые именно разыскивались, и относительно этих изданий снова точно указывалось: «те токмо одни листы, в которых упоминаются те известных персон имена, переправя те книги, отдавать паки тем людям».

Итак, при внимательном отношении к буквальному значению текста указов 1742, 1748 и 1750 гг. нужно сделать вывод, что основным является указ 27 октября 1742 г., который касался всего населения России и всех книг гражданских и духовных, и что издан он был исключительно «для надлежащего в титулах переправления». Остальные указы имели еще более ограничительное значение: сфера их воздействия прогрессивно суживалась, как в отношении лиц, так и в отношении рода книг. Так, в 1748 г. правительство повелевает изъятие только «церковных разных печатных книг» и не упоминает уже о книгах гражданских; указ 25 августа 1750 г. ограничивается «иноземцами» и книгами «на немецком и прочих иностранных языках». Совершенно иначе отнесся к этим указам новейший историк цензуры M. Лемке, придавший им более широкое значение и решительно исказивший их цель[47].

В 1771 г. Екатерина II разрешила иноземцу Гартунгу открыть первую «вольную» типографию для печатания книг на иностранных языках, причем поставила два условия: во-первых, не печатать сочинений, «кои предосудительны христианским законам, правительству, ниже добронравию», вследствие чего он был обязан «наперед, не приступая к работе, объявлять для свидетельства в академию наук все то, что только в его типографии к печати, от кого принесено или самим им из чужих краев выписано будет и, что дозволено будет, то и печатать». Во-вторых, объявления разрешалось печатать только с разрешения полиции. В 1776 г. книготорговцам Вейтбрехту и Шнору было дозволено завести типографию с правом печатать и русские книги. Наконец, 15 января 1783 г. был издан общий указ о «вольных» типографиях. В этом указе говорилось: «Всемилостивейше повелеваем типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий и вследствие того позволяем, как в обеих столицах наших, так и во всех городах Империи нашей каждому по своей собственной воле заводить оные типографии, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать о заведении таковом управе благочиния». При этом последняя была обязана следить, «чтобы в книгах ничего противного законам Божиим и гражданским или же к явным соблазнам клонящегося издаваемо не было; чего ради от управы благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать». Из этого указа видно, что академия и университетбыли освобождены от цензурных обязанностей, которые были возложены на полицейские органы. Управа благочиния была обязана сжигать книги, «наполненные дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями» или заключавшие «какое-либо поползновение, клонящееся до безопасности общей и частной».

Конец царствования Екатерины II ознаменовался двумя выдающимися случаями расправы по литературным делам с Новиковым и Радищевым. Небезызвестно, что Императрица имела большую склонность маскировать свой абсолютизм различными политическими, историческими, педагогическими и другими теориями[48].

Приспособляя западноевропейскую науку к собственным идеалам, она не останавливалась даже перед проведением их в сознание подданных при помощи литературных упражнений. В 1769 г. в Петербурге начал выходить еженедельный листок «Всякая Всячина», которым руководила лично Императрица. За «Всякой Всячиной» появились частные издания, и в том числе «Трутень» Новикова. Ввиду тона, взятого журналом Императрицы, на него обрушились все издания; но с особенной силой Новиковский «Трутень», к которому и Екатерина относилась с наибольшим раздражением за его социальное направление. В 1770 г. Императрица прекратила свое издание; одновременно с этим закрылся и «Трутень». В 1775 г. Новиков вступил в Петербурге в масонский кружок и с энтузиазмом отдался вопросам просвещения. В сотрудничестве с небольшим кружком молодежи он начал издавать в Петербурге журнал «Утренний Свет», на доходы от которого должны были содержаться две школы для мещан. Императрица, столь занятая «исправлением нравов», воспитанием «новой расы людей», совершенно игнорировала начинание Новиковского кружка. Видя в этом нерасположение Императрицы, Новиков перенес свою деятельность в 1779 г. из Петербурга в Москву. Здесь он взял в аренду московскую университетскую типографию и принялся за издательство книг и журнала. В Новикове снова проснулся издатель «Трутня», и в своем московском издании, в довольно прозрачных намеках, он начал нападать на реакционную политику и личные качества Императрицы. Новиков писал, например: «Бессмертие государь может заслужить скорее правосудием и справедливостью, чем завоеванием многих государств, разорением ста городов и истреблением ста тысяч человек». «Самые великия и жесточайшия возмущения не отчего иного произошли, как от своенравия и жестокости государей». «Всякое государство лучше управляемо быть может праздным государем, нежели страстным. Если первый будет иметь искусного министра, то праздность его может обратиться в пользу народа; страстный же... повинуется воле любовницы... Как скоро государь отдается любви, то... временщики, министры, придворные... показывают нежное сердце... Любовницы государя, министров и временщиков, сделав союз, станут раздавать чины и все дела расположат по своим прихотям». На долю Новикова выпал небывалый успех: тираж «Московских Ведомостей», за время его заведования университетской типографией, поднялся с 800 до 4000 экз. Не меньших успехов он достиг и в другой области своей деятельности – книгоиздательстве. Пользуясь указом Екатерины II о типографиях, Новиков устроил в 1784 г. «Типографскую компанию», предприятие которой приняло чрезвычайно широкий характер: по официальной описи 1795 г., она владела количеством книг, которые по каталожной цене оценивались в сумме до 700000 рублей.

В голодный 1787 г. Новиковский кружок выступил с организацией широкой борьбы с продовольственной нуждой. Влияние Новикова достигло апогея и вместе с тем вызвало самое крайнее недоброжелательство со стороны Екатерины, не терпевшей вне своего контроля ни одной силы, хотя бы просветительной и полезной. Сначала Императрица попыталась дискредитировать Новикова при помощи воздействия на общественное мнение: ею были выпущена анонимная брошюра, осмеивавшая масонов, и поставлены в Эрмитажном театре три комедии, в которых она преследовала ту же цель[49]. Потерпев неудачу на литературном поприще, она принялась за открытую расправу. В указе 1786 г. было повелено «помянутому Новикову, да и вообще содержателям вольных типографий в Москве строжайше подтвердить, чтобы они остерегались издавать книги, наполненные подобными странными мудрствованиями, или, лучше сказать, сущими заблуждениями, под опасением не только конфискации тех книг, но и лишения права содержать типографию и книжную лавку, а притом и законного взыскания». После целого ряда преследований Новиков в 1792 г. был арестован. Самое пристрастное следствие не могло доставить Императрице каких-либо обвинительных данных против Новикова, и она распорядилась: «Следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». Итак, оборвалась высокопросветительная деятельность Новикова, успевшего за один период времени с 1779 г. по 1785 г. напечатать 356 названий книг и приготовить к выпуску 55 изданий, открывшего в Москве первую библиотеку для чтения, основавшего несколько книжных лавок, кроме столицы, в провинциальных городах и даже селах!

К расправе с Новиковым примешивалась борьба с масонством. Чистым же цензурным преследованием является случай с Радищевым, автором книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Названное сочинение было издано с разрешения управы благочиния. Екатерина II была одной из первых читательниц «Путешествия». Она нашла, что автор «с дурным и, следовательно, неблагодарным сердцем, подвизается пером». Это дурное направление, по ее словам, «на всяком листе видно; сочинитель наполнен и заражен французским заблуждением, ищет всячески и защищает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование против начальников и начальства». На самом же деле Радищев в своей книге ратовал за освобождение крестьян, высказывался против самовластия и злоупотреблений администрации и суда, восставал против тогдашних нравов, обычаев, пороков, образования и т.д. Он не упустил из вида и цензуры книг, к которой отнесся с полным осуждением. Он писал: «Теперь свободно иметь всякому орудия печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекой. Цензура сделана нянькой рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетние, незрелые разумы, которые собой править не могут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенной на возрасте будет калека». В подтверждение своей мысли он ссылается на Гердера, который писал: «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но подделка святой инквизиции...» По мнению Радищева, «один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред, и на многие лета остановку в шествии разума; запретить полезное изобретение, новую мысль и всех лишить великого». «Пускай, – говорит Радищев, – печатают все, кому что на ум ни придет. Кто себя в печати найдет обиженным, тому да дастся суд по форме». Останавливаясь на цензуре религиозных книг, он, между прочим, пишет: «Запрещая вольное книгопечатание, робкие правительства не богохульства боятся, но боятся сами иметь порицателей... Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны, тогда все плевелы, тогда все изблевании смрадность свою возвратят на извергателя их». Он восстает даже против цензуры порнографических сочинений. Так, он замечает: «Сочинения любострастные, наполненные похотливыми начертаниями, дышащие развратом, коего все листы и строки стрекательной наготой зияют, вредны для юношей и незрелых чувств... но не они разврату корень. Если, читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не могли бы того произвести в действие, небы (если бы не) были торгующие своей красотой... Действие более развратить, нежели слово, и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячу юношей заразят язвой и все будущее потомство тысящи сея; но книга не давала еще болезни. Итак цензура да останется на торговых девок, до произведения же развратного хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: цензура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец, или употребит листы на обертку». По справедливому замечанию Радищева, «беспредельная польза вольности печатания» скажется в том, что «не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судья, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежом, прикрытое убийство – убийством. Убоятся все злые строгого взора истины. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем не будет. Ныне поверхность только гладка, но ил на дне лежащий мутнится и тмит прозрачность вод».

Хотя в уголовных законах того времени не нашлось ни одной подходящей статьи, на основании которой можно было бы покарать автора за сочинение, пропущенное цензурой, тем не менее уголовная палата и сенат приговорили Радищева к смертной казни через отсечение головы. Императрица признала приговор правильным. Но по поводу мира со Швецией заменила казнь ссылкой в Илимский острог «на десятилетнее безысходное пребывание».

Наконец 16 сентября 1796 г. последовало последнее энергичное распоряжение Екатерины II, направленное против печати. «В прекращение разных неудобств, которыя встречаются от свободного и неограниченного печатания книг», Императрица указала: 1) учредить из одного светского лица и двух духовных цензуру в обеих столицах, в Риге, Одессе и при Радзивилловской таможне, 2) частные типографии упразднить, за исключением некоторых особо привилегированных, 3) ни одна книга не могла быть издана без предварительного рассмотрения цензурой и удостоверения, что в ней «ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противнаго не находится», 4) цензоры заграничных книг должны были подвергать сожжению те из книг, «кои найдутся противными закону Божию, верховной власти, или же развращающия нравы», 5) при наместнических правлениях разрешено открыть типографии для печатания официальных бумаг, «кои весьма могут облегчать переписку канцелярскую», 6) надзор за типографиями Синода и епархиальными был возложен на подлежащие начальства, 7) заграничные издания, проходившие через почтамт, должны были также подвергаться цензуре на общем основании и 8) общий надзор за соблюдением настоящего указа был возложен на генерал-губернаторов и другие власти по принадлежности.

При Императоре Павле реакция усилилась. Еше будучи мальчиком, цесаревич Павел сказал 22 декабря 1764 г.: «Куды как книг-то много, ежели все взять, сколько ни есть их; а все-таки пишут да пишут». Вступивши на престол, он принял все меры к тому, чтобы ограничить количество книг. Указом 4 июля 1797 г. Император повелел: «Книги, цензурой признаваемые недозволенными, и даже те, кои кажутся сомнительными, представлять на рассмотрение Совету». Таким образом появилась новая, высшая цензурная инстанция – Совет Его Императорского Величества. 17 мая 1798 г. были образованы цензурные учреждения во всех русских портах для просмотра иностранных сочинений, особенно же французских. 7 марта 1799 г. в заседании Совета Павел I выразил желание, «чтобы впредь все книги, коих время издания помечено каким-нибудь годом французской республики, были запрещаемы». По указу 14 марта 1799 г. в Москве при Ставропигиальном Донском монастыре была учреждена Духовная цензура или Комиссия «для освидетельствования, рассмотрения и исправления переводов, касающихся до Церкви и церковного учения, также и сочинений, издаваемых как упрежденными соборными [из иеромонахов. – Прим. автора.], так и в духовных училищах, и частными духовными людьми». Эта Комиссия должна была состоять из председательствующего и трех членов белого или черного духовенства. Особенного внимания заслуживает программа деятельности этой Комиссии. Она должна была «по неупустительном освидетельствовании, рассмотрении и должном исправлении Комиссией взносимых и присылаемых в оную переводов и сочинений, и по одобрении ею, что в них ничего противного закону Божию, правилам государственным, благонравию и самой литературе не находится, уважая преимущественно достойные из них, издавать все таковые Комиссией опробованных в печати с дозволения Синода, единственно в типографиях, ведомству его принадлежащих; из получаемой же за продаваемые сих переводов и сочинений книги, денежные суммы прибыльную отделяя особо, производить из оной по временам отлично усиливающим в том, для одобрения их денежные награждения, по усмотрению и определению Синода». Имея в виду этот указ, М. Лемке пишет: «Указом 14 марта следующего года вся цензура (курсив автора) сконцентрирована в одном новом учреждении – духовной комиссии»[50]. Очевидно, историк цензуры не дал себе труда прочитать этот указ, иначе он не смешал бы частной цензурной меры с общим цензурным учреждением. В общем, с 1797 по 1799 г. было уничтожено и сожжено более 600 сочинений. Но этим Император не ограничился, и в указе Сенату 18 апреля 1800 г. было объявлено: «Так как чрез ввозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные не были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». В том же году 5 июля графу Палену было приказано «все типографии, кроме сенатской, академической и первого кадетского корпуса, запечатать, дабы в них ничего не печатать»[51].

Цензура при Павле I была доведена до такой степени бессмысленной строгости, что изгонялось слово республика; император Японии должен был называться простым владельцем острова; запрещалось говорить о дерзости камер-лакея; слово крепость заменялось тюрьмой; царедворец – словом льстец; родина – словом страна; нельзя было употреблять слово гражданин; были признаны вредными фразы, что икра получается из России и что Россия страна отдаленная.

Александр I через 19 дней по вступлении своем на престол отменил цензурные распоряжения своего отца, а именно, в указе от 31 марта 1801 г. он писал: «Простирая попечения наши на пользу верноподданных наших и желая доставить им все возможные способы к распространению полезных наук и художеств, повелеваем учиненное указом 18 апреля 1800 г. запрещение на впуск из-за границы всякого рода книг и музыки отменить, равномерно запечатанные, по повелению, июля 5 дня 1800 г. последовавшему, частные типографии распечатать, дозволяя как провоз иностранных книг, журналов и прочих сочинений, так и печатание оных внутри государства, по точным правилам, в указе от 16 сентября 1796 г. постановленным». Та же мера была выражена в другом более распространительном указе 9 февраля 1802 г., в котором читаем: «По уважению внешних обстоятельств хотя и признано было в 1796 г. нужным существовавшие до того времени правила на пропуск книг иностранных и учреждение типографий внутренних переменить, и вследствие того установить особые цензуры, подчинить строгому их рассмотрению все сочинения, как извне привозимые, так и внутри империи издаваемые, с уничтожением и существовавших дотоле вольных типографий, но как, с одной стороны, внешние обстоятельства, к сей мере правительство побудившие, прошли, и ныне уже не существуют, а с другой, пятилетний опыт доказал, что средство сие было и весьма недостаточно к достижению предполагаемой им цели: то по уважениям сим и признали мы справедливым, освободив сию часть от препон, по времени соделавшихся излишними и бесполезными, возвратить ее в прежнее ее положение, и вследствие того повелеваем: 1) Пропуск книг иностранных постановить, как было сие до 1796 г. на точном основании тарифа 1792 г. 2) Типографии и внутренний порядок издания книг в империи учредить на правилах, в указе 1783 г. января 15 дня изображенных, силой коих повелено: типографий не различать от прочих фабрик и рукоделий, а потому и дозволяется каждому по воле заводить оные во всех городах Российской империи, давая только знать о таком заведении управе благочиния того города, где кто типографию иметь хочет. В оных печатать книги на всех языках, наблюдая только, чтобы не было ничего в них противного законам Божиим и гражданским, или к явным соблазнам клонящегося. На каковой конец печатаемые книги свидетельствовать от управы благочиния. Противныя сему предписанию запрещать, а за самовольное напечатание соблазнительных не только книги конфисковать, но и виновных за преслушание закона наказывать.

Сие распоряжение мы считаем нужным дополнить тем, чтобы отныне рассматривание книг внутри империи, тиснению предаваемых в вольных типографиях, возложено было не на управы благочиния, но на самих, гражданских губернаторов, которые имеют к сему употреблять директоров народных училищ и чтобы без одобрения их и без дозволения губернаторов ни одна книга не была издаваема под страхом наказания в вышеприведенном указе 1783 г. положенного; в типографиях же, при ученых обществах, как-то: при академиях, университетах, корпусах и прочих казенных местах существующих, цензура издаваемых книг возлагается на попечение и отчет тех самых мест и их начальников. 3) Что принадлежит до книг церковных и вообще к вере относящихся, в издании их поступать на точном основании указа 27 июля 1787 г., коим запрещается в частных типографиях печатать церковные или к священному писанию, вере, либо толкованию закона и святости относящиеся книги. Таковые должны быть печатаны в синодской или иных типографиях, под ведомством Синода состоящих, или же от комиссии народных училищ с высочайшего дозволения изданы и впредь издаваемы будут затем. 4) Цензуры всякого рода в городах и при портах учрежденные, яко уже ненужные, упразднить и чиновников, как духовных, так и гражданских, в них состоящих, первых обратить в свое начальство, а последних, если других должностей они не имеют, определить по способностям их к другим делам по усмотрению Правительствующего Сената».

Как бы почитая цензорские обязанности директоров народных училищ «весьма недостаточными», император Александр I в указе об устройстве училищ 26 января 1803 г. постановил: «Цензура всех печатаемых в губернии книг имеет принадлежать единственно университетам, коль скоро они в округах учреждены будут». Это постановление было подтверждено в уставах университетов Виленского и Дерптского в 1803 г., Московского, Харьковского и Казанского в 1804 г., где было прямо сказано, что к ведению университета относится «цензура всех сочинений частными людьми в округе его издаваемых».

Однако все вышеуказанные распоряжения Александра I по делам печати были лишь подготовительными мероприятиями к разработке и введению первого в России цензурного устава. Составление проекта устава о цензуре было поручено Главному Правлению училищ. В это Правление была представлена анонимная записка о свободе печати, весьма характерная для настроения передовой части общества того времени. «Истинные сыны отечества, – писал неизвестный автор, – ждут уничтожения цензуры, как последнего оплота, удерживающего ход просвещения тяжкими оковами и связывающего истину рабскими узами. Свобода писать в настоящем философическом веке не может казаться путем к развращению и вреду государства. Цензура нужна была в прошедших столетиях, нужна была фанатизму невежества, покрывавшему Европу густым мраком, когда варварские законы государственные, догматы невежеством искаженной веры и деспотизм самый бесчеловечный утесняли свободу людей, и когда мыслить было преступление... Словесность наша всегда была под гнетом цензуры. Сто лет, как она составляет отдел в истории ума человеческого и его произведений. Мы имеем много хороших поэтов, много прозаиков; видим на нашем языке сочинения математические, физические и другие, но философии нет и следа! Может быть скажут, что у нас есть переводы философских творений. Это правда, но все наши переводы содержат только отрывки своих подлинников: рука цензора умела убить их дух... Разные толки об истине не столько опасны, сколько заблуждения невежества».

Эти строки были написаны более ста лет тому назад, а между тем как они жизненны и как буквально приложимы к современному положению произведений печати! Но в то время сторонники подобных взглядов находились даже среди членов Главного Правления училищ. Так, Н.Н. Новосильцов в Правлении выступил с проектом карательной цензуры, вместо предупредительной, по образцу нового датского закона. Хотя в Правлении и было признано в смысле неудобства предварительной цензуры, что «сочинение, исполненное полезнейших истин, но поражающих своей новостью и смелостью, может подвергнуться запрещению со стороны мнительного и робкого цензора», – тем не менее было решено сохранить этот вид цензуры. Составление проекта цензурного устава Главное Правление училищ поручило двум своим членам-академикам, Озерецковскому и Фусу, проект которых, после незначительных переделок, и был Высочайше утвержден 9 июня 1804 г. Об отношении авторов проекта к цензурному вопросу можно судить по следующим сделанным ими замечаниям: «Разумная свобода книгопечатания обещает последствия благие и прочные; злоупотребление же ею приносит вред только случайный и скоропреходящий. Поэтому нельзя не сожалеть, что правительства самые либеральные по своим принципам находятся иногда в необходимости ограничивать свободу слова, побуждаясь к тому примером, стечением обстоятельств и неотразимым влиянием духа времени. Сожаление усиливается при мысли, что такое ограничение трудно удержать в настоящих пределах и что оно, будучи доведено до крайности, становится положительно вредным. Неоспоримо, что строгость цензуры всегда влечет за собой пагубные следствия: истребляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения. Неоспоримо и то, что свобода мыслить и писать есть одно из сильнейших средств к возвышению народного духа и» что свободное высказывание даже ложной мысли ведет только к большему торжеству истины: едва заблужденье отважится заговорить во всеуслышание, множество умов готово будет вступить с ним в гибельную для него борьбу. Наконец, нет сомнения, что истинного успеха в просвещении, прямого и прочного стремления к достижимому для человечества совершенству можно ожидать только там, где беспрепятственное употребление всех душевных способностей дает свободу умам, где дозволяется открыто рассуждать о важнейших интересах человечества, об истинах, наиболее дорогих человеку и гражданину».

Не трудно заключить, в каком направлении мог быть составлен проект цензурного устава авторами вышеприведенных замечаний. В отзывах, разбросанных на протяжении столетия, находим одну и ту же оценку цензурного устава 1804 г., которую можно выразить словами А.Н. Пыпина: «В русской правительственной сфере цензурный вопрос еще никогда не ставился таким здравым образом и с таким просвещенным вниманием к литературе».

Устав заключал в себе всего 47 статей. Все произведения печати Должны были подвергаться предварительной цензуре; главной целью последней было «доставить обществу книги и сочинения, способствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». Цензура была вверена университетам, а в Петербурге, впредь до учреждения университета, особому цензурному комитету. Цензоры были обязаны наблюдать, чтобы в рассматриваемых ими книгах не было ничего «противного закону Божию, правлению, нравственности и личной чести какого-либо гражданина». Если в цензуру присылалась рукопись, «исполненная мыслей и выражений, явно отвергающих бытие Божие, вооружающая против веры и законов отечества, оскорбляющая верховную власть или совершенно противная духу общественного устройства и тишины», то комитет немедленно обязан был объявлять «о такой рукописи правительству для отыскания сочинителя и поступления с ним по законам». Во всех других рукописях цензору вменялось в обязанность предосудительные места отмечать и предлагать авторам исправить их. Если признавалось совершенно невозможным допустить печатание рукописи, то такая рукопись задерживалась в цензуре, причем автору давались объяснения о причинах запрещения. В руководство цензурным агентам было указано: «Цензура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать. Скромное и благоразумное исследование всякой истины, относящейся до веры, человечества, гражданского состояния, законоположения, управления государственного или какой бы то ни было отрасли правления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенной свободой тиснения, возвышающего успехи просвещения». Сочинение или перевод, однажды одобренные цензурой, могли выходить новыми изданиями, не подвергаясь новому цензорскому просмотру. Сочинение, одобренное цензором, должно иметь на обороте заглавного листа пометку времени одобрения и имени цензора. Если местное гражданское начальство находило нужным воспретить какую-либо книгу, имевшуюся в продаже, то оно обязано было войти в предварительное соглашение с цензурным комитетом. В случае надобности, цензорские обязанности могли возлагаться на директоров гимназий. Цензура книг и сочинений, издаваемых при ученых обществах и казенных учреждениях, возлагалась «на попечение и отчет самых тех мест и их начальников». Сочинения богословского содержания подлежали цензуре Святейшего Синода и епархиальных архиереев. Иностранные журналы и периодические издания просматривались цензорами, состоящими при почтамте. Что же касается книг и эстампов, выписываемых книгопродавцами из-за границы, то они не рассматривались цензурой, а книготорговцы обязывались не торговать изданиями, воспрещаемыми настоящим уставом, и в известные времена года представлять в цензурный комитет полные каталоги имеющихся у них в продаже иностранных изданий. На каждом печатном произведении, на заглавном листе обязательно должны выставляться имя типографщика, место и время издания. Типографщики обязывались ничего не печатать без разрешения цензуры. В случае нарушения этого требования, в пользу Приказа общественного призрения отбирался «весь завод напечатанной книги или сочинения» и сверх того, если типографщик печатал не на свой счет, то он подвергался взысканию в размере издержек на все издание. Если же печатаемое без цензурного разрешения сочинение окажется преступным по своему содержанию, то издатель и типографщик подвергались еще судебной ответственности. По напечатании сочинения, одобренного цензурой, типографщик обязан был представить в цензуру экземпляр напечатанного произведения с рукописью и собственной подпиской, что в напечатанном произведении не сделано никаких изменений сравнительно с рукописью. Всеми сими постановлениями, как всеподданнейше докладывал министр народного просвещения, «нимало не стесняется свобода мыслить; но токмо взяты пристойные меры против злоупотребления оной».

Вскоре профессорская цензура возбудила всеобщее неудовольствие. Администрация находила, что профессорская слабость может повлечь за собой «струи зла»; наоборот, представители литературы тяготились излишним усердием ученых цензоров. Общее неустройство осложнилось с 1817 г. обычаем посылать статьи и сочинения в те ведомства, которых они касались. К тому же руководитель министерства полиции, возникшего в 1811 г., обязан был принимать меры в отношении произведений печати, хотя бы и одобренных цензурой, если в них находились выражения, «подающие повод к превратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным».

Всесильное министерство полиции было упразднено в 1819 г. Но печать от этого ничего не выиграла, так как сам по себе либеральный устав о цензуре постепенно покрылся чужеядными наростами аракчеевщины и, подрубленный с разных сторон, должен был рухнуть. В 1824 г. министром народного просвещения назначен был адмирал Шишков, давно уже заявивший о необходимости изменения устава 1804 г. События 14 декабря [1825 г. – Прим. ред.] помогли Шишкову. Новый устав о цензуре был утвержден 10 июня 1826 г. По основному взгляду творца его, на цензуру было возложено наблюдение, «чтобы произведениям словесности, наук и искусств, при издании их в свет, посредством книгопечатания, гравирования и литографии, дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление». Неудивительно, что при столь широких задачах устав разбух до 230 статей. Заботясь о чистоте языка, литературном изложении, умеренности критики, правильности суждений рецензентов и т.д., цензор обязан был проводить в своих поправках строго определенную правительственную точку зрения.

По уставу 1826 г., главное управление цензурой было вверено по-прежнему министру народного просвещения, при котором был образован Верховный Цензурный Комитет. В состав последнего учреждения входили три члена: министр народного просвещения, министр внутренних дел и министр иностранных дел, – сообразно трем главнейшим попечительным заботам цензуры: 1) о науках и воспитании юношества, 2) о нравах и внутренней безопасности и, наконец, 3) о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства. Кроме того, к цензурным учреждениям относились: Главный Цензурный Комитет в Петербурге и цензурные комитеты – Московский, Дерптский и Виленский, каждый из коих состоял из 3 членов. Главная обязанность Верховного Цензурного Комитета заключалась «в общем направлении действий цензурных комитетов к полезной и согласной с намерениями правительства цели и в разрешении важнейших обстоятельств, встречающихся при рассматривании предполагаемых к изданию в свет сочинений». В круг его же обязанностей включалось ежегодное составление руководящих инструкций для цензурных комитетов. Но самой серьезной функцией этого учреждения было «изыскание средств к изъятию обращения в народе вредных в каком бы то ни было отношении сочинений, если бы таковые оказались в числе изданных, до сего времени». Подобное предоставление Комитету силы обратного воздействия угрожало тем немногим приобретениям литературы и науки, которые сохранились от разгрома бывшим министерством полиции и специально ведомственными цензурами. При главном цензурном комитете ежегодно составлялись списки всех запрещенных книг для объявления полиции, книгопродавцам и содержателям библиотек для чтения. С целью пресечь возможность проведения в другой цензуре или под другим названием сочинения, уже воспрещенного в одной цензуре, цензурные комитеты обязаны были делать друг другу самые подробные сообщения о всех не пропущенных книгах. Все сочинения, не исключая и повременных изданий, должны представляться цензорам непременно в рукописях и отнюдь не в печатных листах. Цензорам предоставлено право, которого по уставу 1804 г. они не имели, «заменить одни слова другими, или вымарать некоторые выражения». Было воспрещено, чтобы не дозволенные цензурой места заменялись точками, «могущими подать повод к неосновательным догадкам и превратным толкам». На печатных произведениях должны делаться пометки об имени типографщика, времени и месте издания. Сверх печатного экземпляра, представляемого для сличения с одобренной рукописью и удостоверения полного сходства между ними, типографщик обязан представить в цензурный комитет 6 печатных экземпляров для рассылки в разные ведомства. Издатели литературных, исторических и политических повременных сочинений представляют еще восьмой экземпляр в канцелярию министра внутренних дел. На неправильные действия цензоров можно жаловаться министру народного просвещения, который разрешает жалобы либо сам, либо передает их на разрешение Главного Правления училищ. Что касается типографий, то открытие их дозволялось лицам, имеющим достаточные свидетельства о благонадежности. Содержатели типографий, литографий и тому подобных заведений обязаны вести книгу – реестр всех исполняемых работ. Содержатели типографий, уличенные в напечатании чего-либо, хотя бы даже и непротивного цензурным правилам, сверх конфискации печатного материала, подвергались трехмесячному заключению и трехтысячному штрафу; при повторении преступления запечатанию типографии на два года и суду; в случае преступления в третий раз – лишению навсегда права содержать типографию. Если же напечатанное без дозволения цензуры произведение оказывалось противным цензурным правилам, то типографщик сразу же навсегда лишался права на промысел и предавался суду, а печатный материал конфисковался и сжигался. Несколько меньшим, но все же весьма суровым взысканиям подвергались книготорговцы, содержатели библиотек для чтения и разносчики, в случае обнаружения у них недозволенных печатных материалов.

Уставом 1826 г. введено огромное количество специальных цензур: религиозные произведения просматривались духовной цензурой; татарские книги – Казанским университетом; армянские книги – армянскими духовными властями; повременные издания в остзейских и литовских губерниях – главноуправляющими этими губерниями; афиши и мелкие публикации – местной полицией; религиозные сочинения римско-католические и униатские – соответственными духовными властями и местными цензурными комитетами; все богословские протестантские сочинения – сначала богословским дерптским факультетом или консисториями, а потом общей цензурой; медицинские сочинения – медико-хирургической академией, или медицинским советом при министерстве внутренних дел, или медицинскими факультетами местных университетов; учебники – сперва в высших учебных заведениях и учебных сословиях по принадлежности, потом общей цензурой; издания университетов, Академии Наук, министерств военных и иностранных дел рассматривались своими собственными цензурными органами.

Право на издание всякого рода повременных сочинений давалось министром народного просвещения «только человеку добрых нравов, известному на поприще отечественной словесности, доказавшему сочинениями хороший образ мыслей и благонамеренность свою и способному направлять общественное мнение к полезной цели». Поэтому от желавших издавать периодические сочинения требовалось: «а) обстоятельное изложение цели и содержания повременного сочинения; б) прежние просителя печатные сочинения и в) послужной список и другие свидетельства...». Министр народного просвещения мог «запретить всякое повременное издание, не дожидаясь окончания года; и тогда подписчикам предоставляется право отыскивать на издателе, или на издателях, следующие им по расчету за невыданные части годового издания, деньги». Издатель однажды воспрещенного издания навсегда лишался «права издавать повременные сочинения, как сам собою, так и в товариществе с другими».

В целых 63 статьях устава заключаются пространные наставления, что печатать можно и чего нельзя. Так, «запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и постановленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение». Уже этой статьей ставились довольно тесные границы обсуждению деятельности правительственных агентов, но в отношении самого механизма государства закон шел еще дальше, а именно: воспрещалось печатать «всяких частных людей предположения о преобразовании каких-либо частей государственного управления или изменения прав и преимуществ, Высочайше дарованных разным состояниям и сословиям государственным, если предположения сии не одобрены еще правительством». В области иностранной политики также почти на всем лежала печать запрещения: нельзя было ничего писать обидного для иностранных держав, особенно для членов Священного Союза; воспрещалось без должного уважения отзываться об иностранных государях, правительствах и властях и даже подавать «советы и наставления какому бы то ни было правительству». «Скромное и благоразумное исследование всякой истины», которое, по уставу 1804 г., пользовалось «совершенной свободой», новым уставом подверглось гонению. Так, «кроме учебных логических и философских книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времен, вовсе печатаемы быть не должны». Относительно исторических сочинений цензорам повелевалось обратить внимание «на нравственную и политическую цель и дух их». Совершенно были воспрещены все умозрительные сочинения «о правах и законах, заключающих в себе теории о праве естественном, народном, гражданском и уголовном, изложенных в виде метафизических изысканий, то всякая вредная теория, таковая, как, например, о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от Бога, и тому подобные, отнюдь не должны быть одобряемы к напечатанию». Цензорам вменялось в обязанность не разрешать печатать «места, имеющие двоякий смысл, если один из них противен цензурным правилам». Статьи по вопросам государственного управления не могли быть напечатаны «без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается». Даже для переиздания однажды одобренного сочинения требовалось вторичное разрешение цензуры. Конечно, правительство более всего опасалось не толстых фолиантов, а общедоступной прессы. Поэтому-то цензорам и предписывалось уставом: «Обращать особенное внимание на повременные и мелкие сочинения, кои быстрее других расходятся и в случае предосудительного содержания могут производить гораздо опаснейшие последствия». Словом, Шишков всеми средствами старался перенести на русскую почву знаменитые Карлсбадские постановления, придав им еще более несносные формы. При преемнике его, как увидим ниже, преследование «духа и цели» стало центральной осью всей цензурной системы.

Чугунный устав оказался недолговечным. Адмирала Шишкова вскоре заменил князь Ливен, по проекту которого 22 апреля 1828 г. был утвержден новый устав о цензуре. В основе последнего лежала широкая «свобода молчания», хотя он и заключал ведомство цензуры «в пределы, более соответствующие истинному ее назначению». «Ей не поставляется уже в обязанность, как говорилось в соображениях Государственного Совета, давать какое-либо направление словесности и общему мнению: она долженствует только запрещать издания или продажу тех произведений словесности, наук и искусств, кои в целом составе или частях своих вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан. Она представляется как бы таможней, которая не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго соблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, и клеймит лишь те, коих провоз и употребление дозволены тарифом».

По уставу 22 апреля 1828 г., цензура разделялась на внутреннюю и иностранную. Запрещению подлежат, по уставу, сочинения, в которых содержится «что-либо клонящееся к поколебанию учения православной греко-российской церкви, ее преданий и обрядов, или вообще истин и догматов христианской веры», в которых содержится «что-либо нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти, или уважение к Императорскому Дому, и что-либо противное коренным государственным постановлениям, в которых оскорбляются добрые нравы и благопристойность», в которых оскорбляется «честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародованием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветой». Но при этом «цензура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не позволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону». Это принципиальное положение характерно для всего устава. В последнем многие авторы усмотрели поворот к лучшему, смягчение «чугунного» режима предшествующего времени. Даже в наши дни, совсем недавно высказано подобное мнение В. Якушкиным[52]. Но едва ли можно признать это мнение правильным. В самом деле, из приведенной выдержки видно, что духу книги, видимой цели и намерению автора противополагается явный смысл речи. Цензор должен сосредоточить все свое внимание на неуловимой тенденции целого, не вдаваясь в произвольное толкование частей. При такой постановке вопроса правительство могло спокойно обязывать цензоров не делать «привязки к словам и отдельным выражениям». Однако оно и в этом отношении себя выдавало и предписывало, чтобы «и в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». Каким бы мракобесом ни был адмирал Шишков, но он не додумался до того, чтобы в фундамент цензурной хоромины положить «закон о тенденции». Воздвигая свое неуклюжее здание, он старался с осмотрительностью скареды все предусмотреть, на все приготовить параграф или статью. Для всякого ясно, что жизнь нельзя уложить в бумажное ложе, и за границами цензурных предписаний еще могло сохраниться биение пульса. Правда, усмотрение стирало границу дозволенного, но это могло быть и не быть. В уставе же князя Ливена усмотрение было узаконено. Вот почему мы считаем излишним плеоназмом обязанность цензуры «отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных истинной вере и истинному любомудрию». Если Шишков в сочинениях юридических и других находил необходимым воспрещать проведение более или менее точно обозначенных идей и теорий, то князь Ливен разрешал писать обо всем решительно, если «только сии описания и рассуждения не противны общим правилам», а основное из них было усмотрение цензора в области духа книги, цели и намерения автора. Конечно, являются некоторым смягчением цензорского всевластия положения, что «цензура не имеет права входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя, если только оные не противны общим правилам цензуры (опять эта оговорка, о которую может разбиться всякое мнение и суждение писателя! – Прим. автора.); не может входить в суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно, и не должна поправлять слога или замечать ошибок автора в литературном отношении, если (опять «если»! – Прим. автора.) только явный смысл речи не подлежит запрещению».

Весьма существенную особенность нового устава составляет то, что «дозволение на издание новых журналов и газет политического содержания» дается уже «с Высочайшего соизволения». Многочисленные местные цензуры, о которых говорилось при изложении Шишковского устава, были все сохранены с незначительными изменениями в составе цензурных органов.

Устав 1828 г. цензорские обязанности возложил на цензурные комитеты, учреждаемые при университетах в С.-Петербурге, Москве, Вильне и Дерпте, а в случае надобности, в Харькове и Казани. За отсутствием университетов в Риге, Ревеле, Митаве[53] и Одессе были назначены отдельные цензоры. Членами цензурных комитетов назначались ординарные и экстраординарные профессора и адъюнкты, а отдельными цензорами – директора местных учебных заведений. Комитеты состояли: С.-Петербургский из пяти членов, Московский из четырех, Дерптский и Виленский из трех. Порядок представления книг в цензуру, их рассмотрения и выпуска ни в чем существенно не был изменен по сравнению с порядком, установленным уставом 1826 г. В отделе «о цензорах» еще раз была подчеркнута задача цензуры, а именно указывалось: «Цензоры долженствуют главнейше обращать внимание свое на дух и направление книг». При рассмотрении книг иностранных уставом разъяснялось, что «более еще нежели при одобрении к печатанию книг, издаваемых в России, надлежит обращать внимание на цель оных, на дух и намерение автора». В отделе об иностранной цензуре находим такое любопытное постановление, которое, вероятно, должно было иметь значение особенной льготы: «Книга не должна быть подвергаема запрещению, если в ней приведены из другой книги предосудительные мнения с изъявлением справедливого негодования, или же с искренним намерением опровергнуть оные собственными рассуждениями и доводами автора». Впрочем, и эта возможность подвизаться в качестве добровольца литературного сыска была обставлена оговоркой, а именно: «О выпуске таковой книги представляется на разрешение Главного управления цензуры». Хотя Шишков и выделял в особую категорию заботы цензуры об иностранной прессе, но в его уставе не получили разработки правила об иностранной цензуре. Честь эта принадлежит вполне князю Ливену, установившему цензуру для каждого иностранного произведения и создавшего в этом отношении организацию, существующую и в настоящее время без каких-либо коренных изменений.

Одновременно с общим цензурным уставом 22 апреля 1828 г., распубликованным 17 мая, Высочайше был утвержден устав Духовной цензуры, который был распубликован 28 июня. В силу этого устава цензура духовных книг была возложена на С.-Петербургский и Московский цензурные комитеты и конференцию духовных академий.

Июльская революция отдалась в России тяжелым толчком. В 1832 г. товарищ министра просвещения, граф Уваров, произведя осмотр Московского университета, заподозренного в сеянии крамолы, выступил, во имя «истинно русских охранительных начал: православия, самодержавия и народности», с проектом умножения «умственных плотин». Цензурное гонительство достигло таких чудовищных размеров, что даже катехизис московского митрополита Филарета был признан лютеранским. Июньские и мартовские дни принесли новые репрессии. По поводу усилившейся реакции в декабре 1848 г. Никитенко занес в свой дневник: «События на Западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варварство торжествует там свою победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться... Западные происшествия, западные идеи о лучшем порядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучшении. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв, как бы он ни был скромен, клеймится и обрекается гонению и гибели». Действительно, на Сандвичевых островах переполох произошел большой, если в том же 1848 г. Уваров запретил «необузданное проявление в печати патриотизма, как местного, так и общего, ибо сие может привести к последствиям весьма нежелательным». Характерно, что даже известный Фаддей Булгарин о цензурном режиме Уварова высказался, что он «набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство».

Под влиянием европейских движений 1848 г. состоялось Высочайшее повеление принять энергичные и решительные меры против наплыва в Россию разрушительных теорий. Этим воспользовались искатели государственной карьеры, граф С.Г. Строганов и барон М.А. Корф, которыми была представлена Государю записка, изображавшая угрожающее состояние нашей литературы. Попросту выражаясь, «записка» была не чем иным, как доносом на графа Уварова. Результатом этого доноса было распоряжение Императора Николая I о составлении Комитета, которому поручалось «рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые журналы, соблюдают ли данные каждому программы». Во главе Комитета был поставлен генерал-адъютант, князь Меньшиков. В Комитет приглашались подозрительные редакторы, из которых особенным нерасположением пользовались редакторы «Современника» и «Отечественных Записок». Первое распоряжение Меньшиковского Комитета последовало 7 марта. С этого времени граф Уваров стал собственно слепым исполнителем внушений князя Меньшикова, объявившего крестовый поход против намеков и двусмысленностей.

Меньшиковский комитет закончил свою деятельность 2 апреля 1848 г. и в тот же день возник, под председательством Бутурлина, новый Комитет «для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением книгопечатания». Под именем «Комитета 2 апреля 1848 года» он просуществовал до 1855 г. Вот в каких выражениях о нем отзывается один из трех его членов, барон Корф: «Род нароста в нашей администрации, он продолжал существовать под именем Комитета 2 апреля и с изменившимся несколько раз личным составом во все остальное время царствования Императора Николая. С учреждением его образовалась у нас двоякая цензура, просматривавшая до печати, и взыскательная или карательная, подвергавшая своему рассмотрению только уже напечатанное и привлекавшая с утверждения и именем Государя к ответственности, как цензоров, так и авторов, за все, что признавала предосудительным или противным видам правительства». Дневник академика Никитенко оставил нам несколько любопытных образцов цензорской деятельности этого периода. Так, один цензор не разрешил в географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках; из учебников древней истории вымарывались все имена великих людей, сражавшихся за свободу отечества; печатание одного учебника арифметики было остановлено вследствие того, что между цифрами какой-то задачи цензор заметил ряд подозрительных точек, и т.п.

Внимание Комитета привлекали к себе и «Современник», и официальный «Русский Инвалид», статьи Даля, Погодина, Соловьева, Кантемира, академика Устрялова, славянофилов братьев Аксаковых, Хомякова, И. Киреевского, князя Черкасского и даже сочинения Императрицы Екатерины II, письма которой к Вольтеру и доктору Циммерману не разрешено было перепечатывать. Несмотря на всю ширь произвола в своей деятельности, Комитет не в состоянии был справиться с возложенной на него огромной задачей, и в 1841 г. министр просвещения Ширинский-Шихматов сделал попытку создать при себе частный «Комитет людей истинно способных», состоявший из четырех чиновников. Попытка окончилась неудачей. Вскоре во главе министерства народного просвещения стал Норов. Он приблизил к себе Никитенко, который энергично настаивал на упразднении Комитета 2 апреля. Трудно сказать, к чему привели бы эти настояния, если бы оставался в живых император Николай Павлович. Но 18 февраля 1855 г. в Петербурге неожиданно разнеслось известие о смерти Государя. В связи с этим в разных местах дневника Никитенко появились следующие замечания: «Для России наступает, очевидно, новая эпоха. Император умер! Да здравствует Император! Длинная и надо-таки сознаться безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца. Новая страница перевертывается в ней рукой времени. Какие события занесет на нее новая царственная рука, какие надежды осуществит она?.. Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет. Администрация в хаосе, нравственное чувство подавлено, умственное развитие остановлено, злоупотребления и воровство выросли до чудовищных размеров. Все это – плод презрения к истине и слепой веры в одну материальную силу... Главный недостаток царствования Николая Павловича тот, что все оно было – ошибка. Восставляя целые 29 лет против мысли, он не погасил ее, а сделал оппозиционной правительству». Падение Севастополя повлекло за собой весь старый режим: 6 декабря того же года Комитет был Высочайше упразднен. Интересно, как же он был оценен, по крайней мере, в официальных кругах? Вот что о деятельности Комитета писал вскоре официальный историк цензуры: «Господство над цензурой Комитета 2-го апреля было крайним напряжением системы запрещения и предупреждения. Время это получило в литературных кругах наименование "эпохи цензурного террора"... Продолжительное стремление цензуры подчинить себе литературу и вести ее на помочах произвело ту недоверчивость со стороны последней ко всякому сближению с правительством, которое в ней замечается в настоящее время». Добавим еще, что существенной особенностью регламентации печати при Николае I была специализация цензуры. «Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурой, – писал академик Никитенко, – то их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года». Действительно, право цензуры принадлежало даже Кавказскому Комитету, Главному попечительству детских приютов и Управлению Государственного Коннозаводства!

С восшествием на престол Александра II положение печати фактически улучшилось. В марте 1857 г. Норов доложил Государю о современном состоянии литературы, указав на необходимость «уяснить и упростить действия цензуры, восстановив ныне только нарицательно существующий цензурный устав 1828 г. и сделав в нем некоторые изменения и дополнения». На этот доклад Император ответил повелением заняться безотлагательно пересмотром цензурных законов, заметив, что «разумная бдительность со стороны цензуры необходима». Немного времени спустя Государь распорядился доводить до его сведения все печатные статьи, в которых проявляются стремления к нововведениям. В связи с этим 14 ноября 1857 г. последовало секретно предложение Норова: «Цензоры обязаны с неослабной прозорливостью вникать в дух сочинений и, покровительствуя науке, не давать хода вредным умозрениям; конечно, не должно смешивать благородные желания улучшений с тенденциями к политическим преобразованиям». В этом же направлении последовало распоряжение 25 января 1858 г. Стремление литературы к разрешению политических вопросов внушило правительству мысль непосредственно влиять на литературу и общественное мнение. С этой целью образовался негласный комитет, в который вошли граф А.В. Адлерберг, Н.А. Муханов и Н.А. Тимашев. В 1859 г. 29 января «Комитет по делам книгопечатания» получил Высочайшее утверждение. Предполагалось привлечь сюда литераторов, которые поддерживали бы связь с литературой и писали в духе правительства. Охотников на должность тайных агентов по литературным делам среди представителей прессы не нашлось, и комитет увеличился всего лишь одним членом, Никитенко, который и был утвержден в должности директора-делопроизводителя. Тогда же явилась мысль о создании правительственного печатного органа. Комитет по делам книгопечатания был встречен печатью единодушным порицанием. После бесплодного и бесполезного девятимесячного существования, он сам просил о его упразднении и 24 января был слит с Главным управлением цензуры.

Неотложность коренных преобразований была очевидна для всех, но правительство не решалось покончить со старым режимом и от времени до времени протягивало руку реакции. Балансирование правительства между новым курсом и старыми традициями следующим образом отметил академик Никитенко в разных местах своего дневника: «Мы, как говорится, на попятный двор. Это заметно и относительно печати и относительно многого другого. Жаль, очень жаль. Много еще будет испытано ненужных бедствий... Запрещено употреблять в печати слово прогресс. В самом деле, это – бессмысленное слово в приложении к XIX веку, который утописты превозносят до небес, обещая, что он родит чудеса прогресса... У нас хорош прогресс своего рода, когда даже запрещается употреблять это слово; у нас поворот назад становится очевидным из некоторых мер... Какая жалость, что дела так идут. Они разрушают возможность сближения того, кто мыслит в России, с правительством, и как мы ни привыкли к дурному управлению, как ни мало у нас средств противодействия ему, но тут неизбежно зло и зло великое. С одной стороны, быстрое последовательное погружение в хаос всяческих административных беспорядков и неурядицы, с другой – разлив мнений уже совершенно противоположных всякому ретроградному движению, – мнений опасных, когда они сделаются нормальным состоянием умов. А на верху плачевная неспособность дать какое-нибудь стройное и разумное направление вещам, – ведь это дурно, из рук вон дурно! Правительство испугано движением, какое у нас с некоторого времени образовалось. Оно не хочет сидеть сложа руки, а действовать оно привыкло одним способом – способом удержания... Оно не понимает, что действовать значит управлять, направлять, да и понять ему трудно, потому что оно не допускает к себе никаких способностей...»

Восходившая заря новой жизни всколыхнула все русское общество с верху до низу. Люди, вроде графа Закревского и митрополита Филарета, энергично цеплялись за рассыпавшуюся хоромину крепостничества; но они были бессильны преградить новое течение. Головнин, впоследствии министр народного просвещения, характеризуя общественное настроение, писал: «Цивилизация идет вперед, необходимость в просвещении дает себя чувствовать, и известные идеи распространяются в воздухе, несмотря на все полиции и все цензуры». Этого не могло не сознавать правительство. В Высочайшем повелении 12 ноября 1859 г. были указаны главнейшие основания для предстоявших цензурных преобразований, подготовление которых было поручено барону Корфу. Задуманное последним нечто вроде министерства цензуры, по причинам частного характера, не состоялось, и дело ограничилось одним преобразованием Главного Управления цензуры.

В 1861 г. 25 декабря на пост министра народного просвещения был назначен Головнин. Уже в половине января он получил приказание усилить цензурные строгости. Желая ближе подойти к предмету своего воздействия, Головнин устроил у себя в доме совещание редакторов некоторых газет и журналов. На этом министр не остановился. В январе следующего года он обратился ко всем редакциям с просьбой высказаться письменно о необходимых преобразованиях в цензуре. Редакции горячо откликнулись на призыв, мотивируя представленные ими мнения и записки следующим образом: «Литераторы русские надеются, что этот раз правительство действительно желает полезного совета и приступить к изменениям старого с намерением твердо держаться избранного пути». Возбуждение в обществе поднималось, несмотря на «либеральные» обещания сверху. Министр просвещения понял, что настало время перейти от слов к делу, и вошел в Совет министров с докладом о некоторых мероприятиях по делам цензуры, в результате чего последовал указ Сенату 10 марта. Теперь наблюдение за исполнением цензурных правил было возложено на министра внутренних дел. Не останавливаясь на полпути, Головнин приступил к пересмотру цензурного устава и образовал с этой целью комиссию под председательством князя Д.В. Оболенского.

14 июня 1862 г. был обнародован первый труд комиссии «Временные правила по цензуре», утвержденные еще 12 мая. Появление правил Головнин объяснял затяжкой в судебной реформе и невозможностью в ближайшем времени привести к концу труд комиссии о книгопечатании. Конечно, подобное отношение министра к печати лучше всего обрисовалось статьей VI правил 12 мая, в силу которой министрам внутренних дел и просвещения впервые предоставлялось «в случае вредного направления прекращать каждое издание на срок не более восьми месяцев». Заметим, что эти правила целиком вошли в ныне действующий цензурный устав с незначительным изменением лишь в одной статье. Уже сами по себе правила показали, что за друга печати был министр просвещения. Но правилами дело не ограничилось, и к ним были присоединены два неопубликованные приложения, еще более раздвинувшие пределы цензурного произвола. В «Библиотеке для чтения» Временные правила подверглись тонкой критике и, как впоследствии оказалось, с одобрения самого творца их, министра Головнина. Тем не менее, посылая правила в цензурные комитеты, министр объявил: «1) отныне должно прекратиться то слабое цензурование, которое имело следствием, что наши периодические издания пополнились статьями, в которых систематически, постоянно осуждалось все, что делает правительство, и которые имели явной целью возбуждение в обществе неудовольствия против правительства и 2) за сим цензор, который будет несколько раз замечен в упущениях, будет уволен от службы». Проявленная Головниным беспринципность характерна для бюрократического вершения государственных дел и не лишена поучительности для наших дней. И в настоящее время искать среди бюрократии добрых гениев, спасителей отечества не менее ошибочно, чем это было около 45 лет тому назад. Невольно поэтому приходят на память глубокие замечания Никитенко, высказанные им в мае 1859 г. Вернувшись с дворцового приема, он занес в свой дневник: «Сегодня был большой выход, и потому во дворце собралась толпа гражданских и военных чинов... Смотря на этих людей, я еще раз пришел к заключению, как трудно в этих головах, под этими блестящими мундирами, зародиться мысли об общественном благе... Им некогда заниматься этой мыслью; они все поглощены заботами о выставлении себя, о представлениях, о своих местах, лентах, мундирах и т.д. Нет, не отсюда, а из недр народа могут вытекать истины о нуждах его и слагаться мысли, как удовлетворить этим нуждам».

Ввиду того что Государь выразил Оболенскому желание, «чтобы реформа цензурной части последовала безотлагательно», Комиссия торопилась с окончанием своих работ. В октябре появился проект цензурного устава. В лице M.E. Салтыкова он встретил блестящего критика. Но более неожиданная оппозиция явилась со стороны товарища министра просвещения барона Николаи. Заслуживает внимания замечание последнего, что «административно-карательная цензура... несравненно более заражена произволом, нежели предупредительная цензура, ибо наказывает за вину, не предусмотренную никаким положительным законом, что она делается не чем иным, как орудием политическим в руках власти подавляющей, но не руководящей». Этого было достаточно, чтобы также и Головнин нашел, что проект «проникнут каким-то враждебным литературе направлением», что он составлен «без надлежащего хладнокровия и беспристрастия». Открещиваясь от инспированного им же самим проекта, Головнин докладывал Государю 10 декабря 1862 г., что «нельзя терять из виду, что литература есть результат и мерило просвещения страны, она должна пользоваться покровительством и поощрением». Ровно через месяц Головнин представил в Совет министров доклад о необходимости сосредоточения всего управления делами печати в одном ведомстве, а именно министерстве внутренних дел. При этом он указывал, что министерство народного просвещения «обязано содействовать движению вперед науки по всем отраслям оной, а для того необходима свобода анализа», что каждый цензор министерства просвещения «непременно подчиняется общему направлению, а это общее направление есть направление более снисходительное, которое стремится к тому, чтобы дать более простора печатному слову». Предположения Головнина тогда же удостоились Высочайшего утверждения.

14 января 1863 г. последовал указ о составлении новой комиссии для выработки цензурного устава. В нее вошли Никитенко, Ржевский, Фукс, Гиляров-Платонов, профессор Андреевский, Феоктистов, Погорельский и Бычков. Занятия новой комиссии «Библиотека для чтения» напутствовала следующими глубокими замечаниями: «Уменьшение цензорского и вообще цензурного произвола невозможно; он может быть или полным, или сполна уничтоженным». Последовавшие вскоре события, как польское восстание, крестьянские беспорядки и другие, развязали руки министру внутренних дел Валуеву. Новый шеф печати 12 мая получил право по своему личному усмотрению прекращать печатание в периодических изданиях частных объявлений на время от двух до восьми месяцев. Через несколько дней в зависимость от его усмотрения было поставлено право редакции на получение без цензуры заграничных периодических изданий. В начале июня подверглись прекращению «Время» и «Современное Слово». Черные тяжелые тучи опускались все ниже и ниже. В конце следующего месяца (29 июля) Валуев издал наставление цензурному ведомству относительно печати, заключающей обличительное направление и изложение преимуществ представительного образа правления, а также известия о польской революционной партии. Этим наставлением указанные вопросы совершенно снимались с очереди обсуждения.

Комиссия 14 января собралась на первое заседание в годовщину освобождения крестьян и в течение последующих тридцати дней закончила свои работы. В основание своих трудов она положила соображения комиссии князя Оболенского о невозможности базировать новый закон на системе предварительной цензуры и необходимости переходных мер к судебно-карательной цензуре. Из отзывов на ее проект заслуживают особенного внимания присланные министром народного просвещения Головниным и главноуправляющим Вторым отделением собственной Е.И.В. [Отделением Собственной Его Императорского Величества. – Прим. ред.] Канцелярией бароном Корфом. Первый писал, между прочим: «В новом уставе система административных взысканий является переходной мерой, опыт убеждает, что, подобно предварительной цензуре, она возбуждает в обществе то раздражение, тот дух упорной и даже преднамеренной оппозиции, устранение которых должно иметь преимущественно в виду. Не достигая, следовательно, цели, как переходная мера, административные предостережения создают много важных неудобств для правительства: при существующем порядке цензор не допускает появления в свет вредной статьи, а как действия цензора, так и статья, подвергнувшаяся запрещению, становятся известны лишь весьма ограниченному кружку лиц. При системе же взысканий, административная кара постигает статью уже тогда, когда она вышла в публику; взыскание не ослабляет произведенного ею впечатления, напротив, внимание публики еще более привлекается к ней, и она получает такое значение, на которое часто не имела никакого права. Публика становится в таких случаях как бы судьей между правительством и журналистикой и принимает, почти всегда, сторону последней... Если бы даже существовала у нас система административных предостережений, то ради ограждения интересов и достоинства правительства нужно было бы стремиться к ее отменению». По другому крупному вопросу он писал: «Проект устава постановляет, что после двух предостережений третье влечет за собой прекращение периодического издания. Подобное лишение административным путем права собственности не замедлит, мне кажется, возбудить сильное неудовольствие в литературе. Журнальная собственность представляет иногда значительную ценность – плод неусыпных стараний и таланта ее владельца; на журнал или газету затрачиваются нередко обширные капиталы, и было бы жестоко лишить этой собственности простым административным решением владельца журнала, который, быть может, вовсе не участвует в редакции, а равно и его наследников». Головнин высказался решительно за отмену предварительной цензуры и за систему судебных взысканий. Не менее тяжелые удары наносило проекту Валуева заключение барона Корфа. «Как в крепостном праве, – писал он, – по вековой к нему привычке многие видели основание стойкости нашего государственного организма, и мысль об упразднении его возбуждала чувство безотчетного страха. Так и цензура глубоко вросла в наши обычаи». Оценивая значение цензуры, Корф устанавливает полную ее бесцельность, так как «история представляет не один пример самого крайнего умственного разврата в обществе при строжайших цензурных преследованиях». Кроме того, цензура, по его мнению, «лишает правительство драгоценной помощи и поддержки в исполнении лежащих на нем громадных обязанностей», так как «этой помощи можно ожидать лишь от печати свободной, откровенно выражающей действительные мысли и чувства общества; если же печати дозволено говорить единственно то, что согласно с видами и намерениями правительства в данную минуту, то она, очевидно, не в состоянии высказать ему ничего нового и не спасет ни от одного ложного шага». Он ставит вполне правильный вопрос: «Есть ли основание думать, чтоб у нас одних успешно совершались законодательные преобразования, искусно действовала администрация, правильно производился суд, развивались и приносили желаемый плод вновь создаваемые общественные учреждения, без той помощи и поддержки, которую они повсюду находят себе в свободном общественном мнении?» В проекте Валуева он увидел «скорее лишь исправленное изложение действующих ныне постановлений, чем закон в самом деле новый... Предварительная цензура представляется в этом проекте преобладающей». Относительно проектированных административных взысканий он выразился, что проект «прибавляет новую язву». Что касается требования денежных залогов с издателей, то Корф откровенно подчеркнул их всегдашнюю цель: «Остановить распространение периодической прессы и сделать ее достоянием только одной части населения».

Приведенные отзывы Головнина и барона Корфа тем более интересны, что десять лет тому назад оба они стояли на противоположной точке зрения. Добавим, что министр юстиции Замятин также высказался категорически против права предостережений и нарушения права собственности путем административного распоряжения. Тем не менее, несмотря на недостатки проекта, указанные авторитетными лицами, 16 января 1865 г. Валуев внес его в Государственный Совет. Под влиянием Н.А. Милютина в общем собрании Государственного Совета 22 февраля было отклонено предположение о проведении закона по делам печати и решено ограничиться временными дополнениями и изменениями в старом цензурном уставе. 24 марта состоялось второе общее собрание Государственного Совета, на котором была выработана окончательная редакция временных правил, Высочайше утвержденных 6 апреля 1865 г. С этих пор положительное законодательство о печати стало представлять из себя композицию из закона 1828 г., «Временных правил» 12 мая 1862 г. и Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета и указа Сенату 6 апреля 1865 г. Кроме того, осталось в силе множество партикулярных распоряжений, изданных по случайным поводам и различным целям.

С целью «дать отечественной печати возможность облегчения и удобства» при переходном положении судебной части и «впредь до дальнейших указаний опыта» законом 1865 г. цензура была окончательно изъята из ведения министерства народного просвещения. Заведование делами цензуры и печати вообще сосредоточилось при министерстве внутренних дел, во вновь учрежденном Главном управлении, куда вошли: начальник Главного управления, особые цензоры драматических произведений и чиновники особых поручений. При Главном управлении должен был состоять из просвещенных лиц Совет в виде совещательного органа на общих основаниях о советах министров. Со времени опубликования закона от предварительной цензуры освобождались все издания, выходившие в обеих столицах – повременные, по заявлению их издателей; из отдельных же – оригинальные сочинения объемом не менее 10 печатных листов и переводные не менее 20 печатных листов. Кроме того, повсеместно снималась предварительная цензура с изданий правительственных, ученых и общественных учреждений, всех изданий на классических языках и переводах с них, а также чертежей, планов и карт.

В отношении регламентации повременной прессы были применены условия, заимствованные из французского закона 9 июня 1819 г. Право на подобное издание ставилось в зависимость от разрешения министра внутренних дел, который по личному усмотрению мог освободить от предварительной цензуры или нет. Каждый издатель обязан заявить о названии издания, своей личности, местожительстве, типографии, где будет печататься оно, и т.д. Как и по французскому закону 1852 г., издателями периодических изданий должен представляться залог: для ежедневных в размере 5000 рублей и остальных – 2500 рублей. От внесения залога освобождены издания правительственные, ученые, хозяйственные и подцензурные. Издания, выходящие не менее одного раза в неделю, представляют установленное число экземпляров в местную цензуру, приступая к окончательному их напечатанию; если же издание выходит менее одного раза в неделю, то за 4 дня до рассылки подписчикам или выпуска в продажу. За правительственными учреждениями и частными лицами установлено право на бесплатное помещение опровержений в изданиях, где были допущены против них статьи и сообщения. Ответственность по нарушениям постановлений о печати возлагается на сочинителей, издателей, типографщиков, книгопродавцев и редакторов, смотря по степени участия в преступлении. Наказание определяется судом. Впредь до введения судебных уставов 20 ноября 1864 г. судебные дела о печати ведались в особых присутствиях уголовной палаты и в апелляционном порядке поступали в Сенат.

Административные взыскания, по закону 1865 г., состояли в праве министра внутренних дел делать повременным изданиям предостережения, с указанием статьи, подавшей к сему повод. После третьего предостережения министр внутренних дел мог приостановить издание на срок до 6 месяцев. Если же он находил необходимым совершенно прекратить издание, то входил об этом с представлением в 1-й департамент Сената. С целью предупреждения злоупотреблений печатью типографский промысел был подчинен строгому разностороннему надзору. То же произошло с книготорговлей, библиотеками и кабинетами для чтения.

в начало

V. РОССИЯ

Эпоха великих реформ реакция, разгром печати, образцы цензурного гнета; новейшее освободительное движение и завоевания в области печати

Временные правила 6 апреля 1865 г. почти были скопированы с законов о печати Франции мрачной эпохи «белого террора» при Людовике XVIII и полицейского безумия Наполеона III. И прав был автор статьи, помещенной в «Библиотеке для Чтения», который писал: «Над проектом комиссии (князя Оболенского) уже трудится новая комиссия. Вероятно, новая комиссия с того именно и начнет, что припишет все неудачи старой именно ее слишком глубокому знакомству с чужестранными законодательствами о печати. Но если она и сама обладает этой эрудицией в такой же степени, то есть еще надежда, что она поймет и по достоинству оценит величайший недостаток всех этих законодательств». Валуевская комиссия не хотела понять указанных опасностей и двинулась по проложенному пути еще дальше. Проект, слегка измененный, стал законом. «Современник», оценивая значение последнего и констатируя его близкую связь с французским законодательством, между прочим, замечал пророчески: «И у нас, сколько можно предполагать, администрация будет преследовать преступления печати гораздо чаще своими административными мерами, чем судом, а потому ей особенно нужно остерегаться тех подводных камней, на которые наткнулась французская по своей неосторожности и крайнему произволу».

Администрация, зараженная чрезмерной подозрительностью, не замедлила проявить себя в целом ряде поспешных пристроек к новому зданию закона 6 апреля. Так, законом 17 октября 1866 г. редакциям и сотрудникам газет и журналов, подвергнутых, вследствие троекратного предостережения, временной приостановке, воспрещено в продолжение такой приостановки издавать хотя и не повременное, но от имени тех же редакций, издание. В следующем году 13 июня печатание постановлений земских, дворянских и городских общественных и сословных собраний, произносимых там суждений и речей и вообще отчетов о перечисленных заседаниях поставлено в зависимость от разрешения местного губернского начальства. А.Е. Тимашев, сменивший Валуева весной 1868 г., в том же году 14 июня провел в Комитете министров положение, предоставившее министру внутренних дел право запрещать по его усмотрению розничную продажу газет. Представление об этом прошло в качестве временной меры, а также ввиду наступления вакации в Государственном Совете. И в этом случае не обошлось без ссылок на подобные же полномочия во Франции и Пруссии. Временное правило так и осталось временным, хотя меньшинством Государственного Совета было указано, что «для утверждения в обществе понятия о святости закона всякое дополнение или изменение к нему должно быть делаемо не иначе, как в законодательном порядке».

По Высочайшему повелению 2 ноября 1869 г. была учреждена особая комиссия, на которую было возложено «вооружить как административную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Председателем Комиссии был назначен главноуправляющий Вторым отделением собственной Е.И.В. Канцелярии князь С.Н. Урусов. Последнее заседание ее состоялось 6 ноября 1871 г. Выработанный ею проект имел в виду значительные смягчения законов о печати. Между прочим, было предположено ограничить срок действия предостережений 15 месяцами. Однако проект не получил дальнейшего хода в законодательном порядке. Этому, по-видимому, воспрепятствовали начавшиеся политические процессы, которые охранителями были поставлены в связь с «вредной» литературой. Пользуясь благоприятной конъюнктурой, министр внутренних дел А.Е. Тимашев поспешил войти в Государственный Совет с представлением о новых ограничениях печати. Это представление получило силу закона 7 июня 1872 г. и в настоящее время составляет статьи 149–153 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.). Таким образом, министру внутренних дел было предоставлено право задерживать бесцензурные издания впредь до окончательного запрещения выпуска их в свет Комитетом министров. Независимо от задержания подобных изданий, могло быть возбуждено судебное преследование виновных, если в задержанном сочинении или номере повременного издания будет усмотрено преступление. Кроме того, промежуток времени между представлением издания в цензуру и выпуском его в свет увеличен для книги до 7 дней, для повременных изданий – до 4 дней.

Не прошло и года, как министр внутренних дел опять вошел с представлением в Комитет министров, которым было испрошено Высочайшее соизволение на внесение министерского законопроекта в Государственный Совет. В 1873 г. 16 июня состоялся действующий до сих пор закон (статьи 140 и 156 Устава о цензуре и печати), на основании которого министр внутренних дел получил право воспрещать повременным изданиям печатать и обсуждать какой-нибудь вопрос государственной важности; в случае нарушения требования министра, издание может быть приостановлено на три месяца. Министерский проект имел в виду весьма широкое право на воспрещение оглашения в печати «какого-либо дела или вопроса», но Государственный Совет сузил испрашиваемые полномочия, ограничив их «каким-либо вопросом государственной важности». Предоставляя министру внутренних дел столь исключительные полномочия, Государственный Совет, как значилось в мотивах к его мнению, «принял во внимание, что в существующих законоположениях о печати не предвидены случаи, когда, по высшим правительственным соображениям, представляется необходимым, чтобы периодическая печать в течение некоторого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопряжено со вредом для государства. Между тем опыт, и весьма еще недавнего времени, доказал, что подобные случаи встречаются, и за неимением закона, в силу коего обсуждение государственного вопроса могло бы быть возбранено, оказалось необходимым испрашивать каждый раз особые по этому предмету Высочайшие повеления. Ввиду очевидного неудобства облекать именем Его Императорского Величества распоряжения, не предуказанные в законе, Государственный Совет признал нужным пополнить вышеозначенный пробел законодательства, определив в особом постановлении порядок извещения редакторов периодических изданий о неоглашении того или другого вопроса государственной важности. Изданием этого постановления, созидающего законную основу для распоряжений, неизбежно вызываемых иногда высшими интересами государства, нисколько не стесняются те пределы, в которых доныне предоставлялось печати обсуждать политические и общественные вопросы. Новое постановление, по своему разуму и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайно редких. Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества и сами собой, без всякого понуждения, подчинялись бы в сих обстоятельствах приглашению правительства. По сему особое о сем правило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем, совершенно исключительным, однако, как показывает опыт, возможным случаям, когда одно чувство долга и нравственной ответственности не удержит от опасной по своим последствиям нескромности».

Сумел ли министр внутренних дел отнестись к предоставленным ему полномочиям с осторожностью, на необходимость которой было указано Государственным Советом? Постараемся ответить на поставленный вопрос некоторыми данными из истории применения статьи 140 Устава о цензуре и печати. В 1873 г. было воспрещено бесцензурным изданиям касаться поездки графа П.А. Шувалова в Лондон; 28 декабря того же года было воспрещено сгруппировать под общей рубрикой известия о неурожае и с ним связанных явлениях. Это воспрещение было подтверждено 9 января следующего года. 30 апреля 1874 г. состоялось запрещение перепечатывать из официального указателя заглавия книг, недозволенных иностранной цензурой; 15 июня того же года воспрещено касаться греко-униатских дел в Холмской Епархии; 21 октября воспрещено печатание статьи против Академии Художеств, в связи с отказом художника Верещагина от звания профессора; 25 октября воспрещено что-либо печатать о деятельности профессора И.Ф. Циона и о волнениях в Медико-Хирургической Академии. В 1875 г. состоялись воспрещения по следующим случаям: 31 января по поводу самоубийства Порфирия Ламанского; 5 апреля по делу Майкова и Крестовской и о столкновении поручика Крестовского с присяжным поверенным Соколовским; 15 июля о самоубийстве действительного статского советника Лампе; 22 октября о слухах по поводу заминки в делах Торгового Дома Терещенко; 18 ноября о беспорядках в Технологическом Институте и уволенных студентах Варинском и Кауфмане; 28 декабря о смерти Петра III, описанной в разрешенной к напечатанию в XXV томе «Истории России» Соловьева. В 1876 г. запрещено было упоминать в печати: 20 февраля – об упразднении лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернаторств; 21 апреля – о судебном разбирательстве по делу поручика Крестовского; 8 июня – о судебном ведомстве в привислинском крае в связи со статьей в №67 «С.-Петербургских Ведомостей»; 7, 8 и 11 октября и 6 ноября – о каких-либо всеподданнейших адресах и коллективных заявлениях. В 1877 г. к числу вопросов государственной важности были отнесены: 25 января – коллективное заявление профессоров Казанского университета против профессора Московского университета Любимова и 16 февраля – полемика по делу профессора Любимова. В 1881 г. в ту же категорию вопросов были отнесены: 3 апреля – сообщение о самоубийстве члена Государственного Совета Л. Макова; 21 апреля – известие о выходе в отставку графа Лорис-Меликова, Д. Милютина и А. Абазы. С 1882 по 1889 г. распоряжения по делам печати были направлены к тому, чтобы замолчать и принизить великие реформы Александра II – крестьянскую, земскую, судебную, городскую и др. В 1889 г. было воспрещено печатать: 27 апреля – статьи о городских выборах: 8 сентября – о тарифном вопросе; 23 сентября – о злоупотреблениях в Кредитном Обществе. В 1890 г. 26 января – статьи о растрате земских сумм в Калужской губернии; 11 февраля – о сыне английского посланника Мориера; 8 марта – о гимназиях и учебной системе в них; 11 марта – о студенческих волнениях в Петровско-Разумовском институте и Московском университете; 28 марта – о «Крейцеровой Сонате» графа Л. Толстого; 7 мая – о дирекции Императорских театров; 18 мая – о предстоящем 25-летии закона о печати; 8 ноября – о протесте против «какого-то мнимого угнетения евреев»; 9 ноября – о хлебных тарифах. В 1891 г. 19 апреля – о продаже капсюлей Матико и К°; 18 июня – о таможенном тарифе; 27 июня – о заболеваниях холерой; 1 августа – воззвание о пожертвованиях в пользу переселенческого фонда евреев; 12 ноября – воззвание о сборах в пользу голодающих. В 1892 г. 30 января – о разногласиях между министром путей сообщения Гюббенетом и железнодорожным инспектором, полковником Вендрихом; 23 марта – о болезни председателя Кабинета министров Н.X. Бунге; 13 июня – о появлении холеры; 1 сентября – о самоубийстве офицера, князя Крапоткина; 23 сентября – о случае с помощницей надзирательницы лазарета Павловского Института; 24 сентября – об убийстве сотника Иловайского сотником Жеребковым; 25 сентября – о драке между генералами Розенкампфом и Свистуновым; 23 ноября – о пересмотре гимназического курса; 29 ноября – о распоряжениях Воспитательного Дома и о беспорядках в зубоврачебной школе Важинского. В 1893 г. 13 января – о беспорядках на Рождественских акушерских курсах; 4 февраля – о публичной лекции художника В.В. Верещагина; 1 марта – о гимназисте Литвинове; 16 марта – о покушении на убийство московского городского головы Алексеева; 19 марта – об отравлении лаборанта С.-Петербургского университета Хамонтова; 4 мая – о самоубийстве врача Кондратьева; 13 сентября – о дуэли двух офицеров с князем Накашидзе; 23 сентября – о положении дел страхового общества «Россиянин»; 10 ноября – о деле по оскорблению полицейского пристава Брикингофа; 7 декабря – о деле казанского полицеймейстера Панфилова; 28 декабря о скоропостижной смерти лейтенанта Шведе и покушении на самоубийство поручика Геркуна. В 1894 г. было воспрещено сообщать: 20 января – о несчастии в семействе доктора Вельяминова; 26 марта – о 750-летнем юбилее г. Москвы; 19 мая – об убийстве генеральши Болдыревой; 14 октября – о крестьянине-толстовце Евдокиме Дрожжине, умершем в воронежской городской тюрьме, и т.д.

Несмотря на длинный до утомительности ряд фактов, мы все же привели небольшую часть случаев, в связи с которыми бесцензурная печать получала предупреждения не писать о том-то, не касаться того-то. Как видно, министры широко пользовались статьей 140 Устава о цензуре и печати и в вопросы «государственной важности» обращали дуэль офицеров, самоубийство дочери врача, должностные преступления станового пристава, несостоятельность торгового дома и т.д. и т.п. Все, что могло выставить в настоящем свете безнаказанный произвол даже низших агентов правительства, или пригвоздить отдельных покровительствуемых лиц к позорному столбу нравственной ответственности перед общественным мнением, или, наконец, раскрыть ту или другую язву бюрократического механизма, все это становилось запрещенной областью русского табу. Законодательство о печати неразрывно переплетается с общей политической жизнью страны. В самом деле, как известно, за платоническим увлечением «шестидесятников» Фурье, Сен-Симоном, Луи-Бланом и другими представителями разных оттенков социализма, «семидесятники» выдвинули народничество, от которого на первых же порах откололась боевая фракция, поставившая себе задачу непосредственной борьбы с правительством. Недоделанность «великих реформ» и даже чувствительное возрастание реакции послужили питательной средой для этого нового течения русской политической идеологии. Осенью 1869 г. в замерзшем пруде при Петровской земледельческой академии был найден труп убитого студента Иванова. Это послужило поводом к возникновению обширного уголовно-политического процесса, известного под именем «Нечаевского». Следствием была выяснена наличность в России разветвленного революционного общества. Известный князь Мещерский вместе с другими обскурантами забил тревогу. Началась беспощадная реакция, но революционная агитация не только не отступила перед исключительными мероприятиями правительства, а наоборот, взятая в руки заграничных руководителей и петербургского кружка «Чайковцев», развила еще более энергичную устную и печатную пропаганду. Репрессии, казалось, только воодушевляли революционеров и вербовали для них разного рода пособников. Возникло знаменитое дело Долгушина, Дмоховского и др., за ним процесс московских пропагандистов, или так называемый процесс 50-ти. Затем последовало дело о демонстрации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади; в конце 1876 г. и в начале 1877 г. много шуму наделало дело «О преступной пропаганде в Империи», или процесс 193-х. Этот последний процесс, с одной стороны, раскрыл перед обществом вопиющий произвол административного сыска, с другой – показал правительству, что независимый суд не может быть орудием политики. В 1878 г. 24 января раздался выстрел Веры Засулич, направленный в петербургского градоначальника генерала Трепова, по распоряжению которого был подвергнут телесному наказанию политический заключенный Боголюбов. Провинциальная девушка с испуганной совестью, не знавшая даже того, за кого она мстила, была оправдана судом. Оправдание было встречено сочувственно в самых широких кругах общества. В самый день оправдания, 31 марта 1878 г., у здания судебных установлений была произведена сочувственная демонстрация, которая стоила жизни студенту Сидорацкому. Ровно через шесть недель после этого последовала ломка судебных уставов: преступления против порядка управления и должностных лиц были изъяты из компетенции суда присяжных. Однако программа революционеров становилась все более и более «действенной»: на белый террор они отвечали кровавым. Так, 26 мая 1878 г. в Киеве был убит жандармский офицер барон Гейкинг; 4 августа 1878 г. убит шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев; 9 февраля 1879 г. – харьковский губернатор князь Крапоткин; 14 марта того же года было совершено покушение на убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна; 2 апреля и 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. произошли покушения на цареубийство; 20 февраля 1880 г. совершено покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Печальное событие 1 марта 1881 г. замкнуло цепь указанных нами и других не упомянутых террористических актов. Все это внесло в правящие сферы неверную мысль о связи террористической деятельности с «излишествами» реформ Царя-освободителя. Обезумевшая от страха реакционная клика вопила о петле и эшафоте. Добровольный сыск органов прессы известного направления ставил в первую очередь мероприятий против крамолы обуздание либеральной прессы. Однако с назначением в начале сентября 1880 г. графа Лорис-Меликова на пост министра внутренних дел от прессы как бы начала отодвигаться угрожавшая ей опасность. Уже в последних числах октября того же года для выработки законоположений о печати была учреждена, под председательством графа П.А. Валуева, бывшего министра внутренних дел, комиссия, в которую вошли наиболее влиятельные государственные люди: князь С.Н. Урусов, граф А.Т. Лорис-Меликов, М.С. Каханов, К.П. Победоносцев, Е.В. Фриш и др. В заседание комиссии были приглашены редакторы десяти столичных газет и журналов. Представители печати единодушно высказались за подчинение ее исключительно суду и закону. Событие 1 марта 1881 г. помешало дальнейшему ходу работ этой комиссии. Ставши в 1882 г. во главе министерства внутренних дел, граф Д.А. Толстой, руководясь «исключительными обстоятельствами того времени», не замедлил внести в Комитет министров проект временных правил о печати, повлекших за собой еще новые стеснения. «Впредь до изменения в законодательном порядке действующих узаконений» 27 августа 1882 г. Высочайше утвержденным положением Комитета министров были введены временные правила, составляющие в настоящее время статью 136 и примечания к статьям 144 и 148 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.).

В силу этих правил редактору повременного издания, во-первых, может быть совсем запрещено продолжать издание, если оно вызвало третье предостережение; после же шестимесячной приостановки возобновляемое издание обязано представлять корректурные листы в цензуру не позже 11 часов вечера накануне дня выпуска в свет. Срок подобной «корректурной» цензуры зависит от усмотрения министра внутренних дел. Во-вторых, редакции повременных изданий, выходящих без предварительной цензуры, обязываются, по требованию министра внутренних дел, сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. В-третьих, вопросы о совершенном прекращении подцензурных и бесцензурных изданий или о бессрочной приостановке их, с воспрещением редакторам и издателям быть впоследствии редакторами и издателями, предоставляются разрешению министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Святейшего Синода при участии, сверх того, и тех министров или главноуправляющих, которыми возбуждаются вопросы.

Новелла[54] 27 августа 1882 г. лишила печать последней видимости судебной защиты и поставила редакторов и издателей повременных изданий под Дамоклов меч пожизненного ограничения личных прав и лишения имущественных по одному административному усмотрению. Дальше идти по пути разгрома некуда, и при последующих репрессиях мысль неизбежно должна была вращаться в очень темном кругу второстепенных мероприятий. Так, положениями Комитета министров 1882 и 1883 гг. лицам, состоящим на государственной службе, воспрещено принимать участие в повременных изданиях. Это запрещение, главным образом, угрожало провинциальной прессе. Известно, что среди крупных представителей бюрократического мира столиц немало встречается имен, причастных ко всевозможным изданиям. Также общеизвестно, какие пути в нашей литературе прокладывают генерал-лейтенант Богданович, статс-секретарь Куломзин, сенатор Шванебах, действительные статские советники Гурьев, Гулишамбаров и др. Менее связанные служебным положением и не соблазняемые слишком широкими перспективами, провинциальные чиновники могли бы иметь большое значение в деле возбуждения самосознания в наших захолустьях, вообще бедных интеллигенцией. Но некоторые из них должны были поневоле устраниться от местной печати, другие укрылись под псевдонимами. Далее, положение Комитета министров 28 марта 1897 г. поставило в зависимость от разрешения министра внутренних дел переход периодических изданий от одного издателя к другому. Таким образом отменялась 122 статья Устава о цензуре и печати, на основании которой право собственности на периодическое издание переходило от одного лица к другому без предварительного согласия администрации, лишь с соблюдением единственного требования о своевременном заявлении о том Главному управлению по делам печати.

Непрерывно усиливавшийся разгром печати вызвал в деятелях последней мысль обратиться к Государю с всеподданнейшим ходатайством о принятии литературы «под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и благоденствию России». Коллективное ходатайство было подписано 8 января 1895 г. 114 учеными, литераторами и публицистами Петербурга и Москвы. Представление коллективной записки было возложено на известного профессора В.А. Бильбасова, исполнившего эту миссию 24 февраля. Записка была рассмотрена министром внутренних дел И.П. Дурново, министром юстиции Н.В. Муравьевым и обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым. Те, кому собственно и нужна система народного затмения, нашли записку не заслуживающею внимания, и 12 марта 1895 г. об этом было через околоточного Литейной части сообщено В.А. Бильбасову. Но чтобы в обществе не укрепилось мнение о враждебном отношении правительства к литературе, состоялось учреждение особого академического комитета, в распоряжение которого должно ежегодно отчисляться из государственного казначейства 50000 рублей на воспособление нуждающимся ученым, литераторам и публицистам.

В дальнейшей регламентации печати министерство внутренних дел вступило на путь распространительной интерпретации ранее изданных законоположений. Так, в 1897 г., в нарушение точного смысла статьи 6 Устава о цензуре и печати, сборники статей оригинальных и переводных подчинены предварительной цензуре, хотя бы они были объемом не менее десяти листов в одном случае и двадцати в другом. В следующем году 7 августа министерство попробовало разъяснить, как нужно понимать выражение «печатный лист». Так как в законе не устанавливается размера печатного листа, а между тем от того или другого представления об этих размерах зависит вопрос о праве на издание книг без предварительной цензуры, то Главное управление по делам печати 18 мая 1867 г. разъяснило, что «величина печатного листа и его долей измеряется шириной и длиной печатного набора страницы, выраженными в типографских квадратах». Для «главных форматов, в которых издаются бесцензурные книги», были «назначены нормальные размеры» ширины, а «длина набора должна быть не менее как в полтора раза более ширины». При этом министерством внутренних дел утверждена была «особая мерка в форме линейки», на которой означены все размеры «печатного листа», а также составлена «таблица форматов». На каждый квадрат длины набора должно приходиться не менее 3 строк. При квадратной системе издатель был обязан соблюсти лишь минимум указанного набора и, в очень широких размерах меняя формат издания, мог освобождаться от предварительной цензуры. Такой порядок оставался в силе в течение слишком 30 лет. Но вот 7 августа 1898 г. министр внутренних дел «признал необходимым предложить столичным цензурным комитетам при определении в означенных случаях величины печатного листа (при пропуске бесцензурных изданий) руководствоваться количеством печатного набора (шрифта), полагая таковой в 33000 букв в листе». Какое серьезное ограничение вводилось этим разъяснением, станет ясно, если принять во внимание сообщение сенатора А.Л. Боровиковского[55], что, по правилам 1867 г., выбрав известный шрифт и формат, можно было выпустить без предварительной цензуры книгу в 10 листов с набором в листе не менее 11000 букв. Следовательно, при помощи простого «толкования» закона министром внутренних дел предварительная цензура захватила область ровно втрое более значительную, чем какая ей была отведена законом. С конца 1896 г. редакторы вновь возникших бесцензурных повременных изданий стали утверждаться лишь в качестве временных, которых администрация могла устранить во всякое время и без объяснения причин. Со второй половины 1890-х годов входит в практику приостанавливать и даже прекращать повременные издания без предостережений. Немаловажное значение представляет также толкование министерством статьи 178 Устава о цензуре и печати Эта статья предоставляет министру внутренних дел право «указывать местным полицейским начальствам, при выдаче оными дозволений на розничную продажу на улицах, площадях, станциях железных дорог и в других публичных местах и торговых заведениях разного рода дозволенных книг и повременных изданий, отдельными номерами, те периодические издания и отдельные брошюры, которые не должны быть допускаемы в розничной продаже». В статье 177 того же Устава говорится: «Продажа всех дозволенных книг и разного рода повременных изданий отдельными номерами не в лавках, а на улицах и площадях, равно как и в разнос, дозволяется всякому без различия, с тем только, чтобы желающие производить уличную и разносную продажу – имели сверх установленного для такой торговли существующими правилами, свидетельства, дозволение местного полицейского начальства на производство сего промысла». Итак, из сопоставления точного смысла этих статей следует, что розничная продажа печатных произведений, выпущенных в свет с соблюдением цензурных правил и при самом выходе или спустя известное время не изъятых в порядке, например, 180 статья Устава, может быть воспрещена, если только эти произведения продаются «не в лавках». В силу концессионного характера издательской деятельности, редакции имеют право распространять все свои произведения, вообще не запрещенные цензурой. Книжные магазины и лавки также пользуются законным правом (статья 179 Устава) «держать у себя и продавать все не запрещенные издания, напечатанные в России». Ясно, что редакции и книжные магазины совершенно произвольно лишаются права продавать отдельные номера изданий не конфискованных. К логической интерпретации приходит еще на помощь систематическое толкование. В главе об административных взысканиях о воспрещении розничной продажи не говорится ни слова. Подобное воспрещение, т.е. статьи 177 и 178, находится в отделе третьем главы второй, носящей титул: «О книжной торговле». К вопросу о произвольности воспрещения розничной продажи нужно добавить указание на полную неравномерность этого взыскания. Газету с большой розничной продажей оно подвергает убытку весьма значительному, выражающемуся в тысячах рублей. Наоборот, издания, не развившие розничной продажи, платятся всего лишь несколькими десятками рублей.

Остается еще упомянуть о положении подцензурной прессы. За исключением «Киевлянина» и харьковского «Южного Края», все провинциальные повременные издания находятся под предварительной цензурой, которая, по общему правилу, возлагается на вице-губернатора, одного из советников губернского правления или чиновника особых поручений, в редких случаях – на отдельных цензоров. Само собой разумеется, что, благодаря подобной близости цензоров к губернской администрации, «сор из избы не выносится»: местная пресса лишена всякой возможности говорить о внутренних делах своего района. По установившемуся порядку в газете данного района находят себе место известия о соседнем и наоборот. Тем не менее административные взыскания сыплются и на эти органы, если в них усматривается «вредное направление». В чем заключается последнее, всецело зависит от усмотрения администрации. Но интереснее всего то, что к подцензурным изданиям было применено взыскание за нарушение распоряжений, обязывающих печать не касаться некоторых вопросов. Впервые это произошло с «Нижегородским Листком» в 1899 г. Распоряжения об изъятии некоторых вопросов из обсуждения сообщаются только изданиям, выходящим без предварительной цензуры (статья 156), и еще, конечно, цензорам. Подцензурные издания этих распоряжений не знают. Следовательно, на них возложена ответственность за недосмотр цензора. Да, наконец, и самая кара за вредное направление не может быть не чем иным, как взысканием за вину цензора. От последнего зависит не пропускать статей, создающих вредное направление. Если он этого не делает и если подвергается ответственности в конце концов не он, а издание, то ясно, что по делам печати отвергается основной принцип карательного права: «Nullum crimen, nulla paena sine lege». Следует еще заметить, что подцензурные издания караются строже бесцензурных: они приостанавливаются не на шесть, а на восемь месяцев! Положение провинциальной прессы не легче и в том случае, когда местных цензоров заменяют так называемые «отдельные». С давних пор отдельные цензоры существовали в Риге, Ревеле, Дерпте, Митаве, Киеве, Вильне, Одессе и Казани. По закону 8 июня 1903 г., они были назначены еще в семи городах: Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске и Харькове. Многочисленные сообщения о деятельности этих местных агентов Главного управления по делам печати указывают на то, что в большинстве случаев отдельные цензоры ложатся на печать более тяжелым гнетом, чем губернские чиновники. Высокое служебное положение вице-губернатора и основательная осведомленность в настроении руководящих сфер дает ему смелость пренебрегать некоторыми «излишествами» местной прессы, между тем как отдельный цензор всегда должен балансировать между настроением в Петербурге и взглядами местной губернской администрации. Ввиду же неизвестности для него и того и другого, он должен постоянно «стараться», и действительно старается, превосходя в своем усердии всякую меру. Но если при всяких цензорах положение провинциальной печати тягостнее, чем бесцензурной столичной, то это всецело объясняется особенным значением провинциальной жизни. Ведь огромную Россию составляет провинция, а не столицы. Сто сорок миллионов живут за пределами последних, живут и стонут в тисках обветшалого режима, в ярме беззакония и произвола. Местная печать была бы гигантским рупором, через который этот стон передавался бы по всей России на тысячу ладов и аккордов. Но убирают рупор, и все «мовчит, бо благоденствует». Не слышно голосов из провинции, и «свободная» столичная печать неизбежно должна вращаться в области теорий, умозрений и «сдержанных» суждений о благодетельной работе государственных учреждений. Таким образом, подрубая корни печати, правительство обесцвечивает и верхушки ее. Это хорошо понимали во Франции и потому всячески тормозили развитие провинциальной прессы.

На протяжении нескольких десятилетий единственным мероприятием в пользу печати можно считать закон 4 июня 1901 г. о предельных сроках действия предостережений. На основании этого закона, первое предостережение, при отсутствии других, сохраняет силу в течение года. Если в течение этого последнего времени получится второе предостережение, то действие их сохраняется два года, по истечении которых, при отсутствии третьего предостережения, издание освобождается от полученных предостережений. Заметим, что вопрос о погасительной давности в отношении предостережений был выдвинут комиссией князя Урусова еще за 30 лет до издания закона 4 июня . Впрочем, за это время предостережения по Высочайшему повелению слагались с повременных изданий в 1866, 1872 и 1877 гг. Справедливость погасительной давности сама собой очевидна, но ее психологическое значение, пожалуй, еще усиливает силу предостережений. Система предостережений ведет издание прямой дорогой к прекращению. Эта перспектива, естественно, влияет сдерживающим образом. Тем более осторожности должна внушать возможность избавиться от полученного предостережения, чтобы впредь до нового, но уже первого по счету, развязать себе руки для более свободной деятельности. Подобная волнообразность психологически неизбежна. И вопрос еще, кому она на руку.

Едва ли нужно быть юристом, чтобы понять, что говорить о правовом положении нашей прессы нет ни малейшей возможности. Правда, существуют законы о печати, но их всегдашней и притом единственной целью было узаконить безграничность дискреционных полномочий администрации. Печать неизменно почиталась, как общественное зло. Отсюда полицейский характер всех законоположений. По неполным сведениям В. Богучарского, за период времени с 1862 по 1904 г. на нашу печать было наложено 608 взысканий. Совершенно прекращены были 26 периодических изданий. Объявлено предостережений: первых – 119, вторых – 89, третьих – 57, с приостановкой в общей сумме на 220 месяцев 3 недели и 2 дня. Без обозначения мотивов периодические издания были приостанавливаемы 93 раза, всего на 412 месяцев и 10 дней. Таким образом, в течение 41 года периодические издания были приостановлены на 32 года, 8 месяцев и 4 дня. Воспрещение розничной продажи налагалось 191 раз; печатания частных объявлений – 28 раз. Сверх того, «Новое Время» получило раз «строгое внушение» и одна статья в «Архиве судебной медицины» была уничтожена, причем редактор уволен от должности. В пяти случаях отдельные номера периодических изданий были конфискованы перед выходом в свет[56].

Кроме повременных изданий, административные кары постигали также отдельные произведения печати. На основании закона 6 апреля 1865 г., книги оригинальные не менее десяти листов и переводные не менее двадцати в обеих столицах могли выходить без предварительной цензуры, при этом ответственность по суду за признаваемые вредными издания возлагалась на авторов и издателей. За администрацией было оставлено право «в тех чрезвычайных случаях, когда по значительности вреда, предусматриваемого от распространения противозаконного сочинения, наложение ареста не может быть отложено до судебного о сем приговора, совету Главного управления по делам печати предоставляется право немедленно останавливать выпуск в свет сего сочинения не иначе, впрочем, как начав в то же самое время судебное преследование виновного». Первое подобное дело разбиралось в особом присутствии С.-Петербургской уголовной палаты 19 ноября 1865 г. Высочайше утвержденным 7 июня 1872 г. мнением Государственного Совета право воспрещения выхода в свет сочинений, изъятых от предварительной цензуры, было передано из ведения судебных установлений в ведение Комитета министров. Литературные процессы прекратились. Путь для уничтожения произведений печати был избран бесшумный и безгласный. Для характеристики этого пути укажем, что, например, были уничтожены: «Учебник новой истории» профессора Трачевского; «Главные течения литературы девятнадцатого столетия» Георга Брандеса – лекции, читанные им в Копенгагенском университете; «Эволюция морали» Летурно – лекции, читанные автором в Парижской антропологической школе в зимний семестр 1885–1886 гг.

Обобщая всю совокупность пестрых законоположений о печати в связи со множеством придатков к ним в виде министерских распоряжений и циркуляров, нужно сделать вывод, что бесцензурных, в собственном смысле, изданий у нас нет. Как повременные, так и отдельные произведения печати в различные моменты их приготовления к выходу в свет и по различным системам большей или меньшей явности подлежат цензуре. Чем же руководится цензура и какие цели она преследует сама по себе, независимо от случайных и преходящих указаний со стороны министерства? На этот вопрос довольно определенный ответ дают упоминавшиеся выше временные правила 12 мая 1862 г. Дополним еще, что, согласно 94 статье Устава о цензуре и печати, «цензура обязана отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных и истинной вере и истинному любомудрию». На основании статьи 106, «при рассматривании книг нравственного содержания, цензура не делает привязки к отдельным словам и отдельным выражениям; однако наблюдает, чтобы в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». В силу статьи 109, «цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным». Какие же границы цензорскому усмотрению способны поставить эти малопонятные определения? Все они заимствованы главным образом из устава 1828 г. и тем не менее перешагнули в XX столетие. Ввиду этих наставлений невольно приходит на память замечание Императора Николая II, что карандаш цензора действительно является его скипетром.

Целым рядом мнений официальных лиц и комиссий признано, что цензура – огромное зло. Но пока она существует, это зло ничем не устранимо. Министр народного просвещения Головкин во всеподданнейшем докладе 1863 г. писал: «Цензура, по самому свойству предмета, подлежащего ее действию, т.е. разнообразнейшему проявлению человеческой мысли, не может найти в законе точной границы между тем, что может быть дозволено, и тем, что должно быть запрещено». Вот почему, как писал в 1862 г. Н.И. Тургенев, «различные попытки составить порядочный цензурный устав всегда оставались и теперь остаются безуспешными. Идея цензуры неразлучна с идеей произвола; цензура всегда будет и останется произволом. Но есть ли какая-нибудь возможность обратить произвол в закон? Можно ли для произвола начертать здравые правила, по коим он должен действовать?» Приведенное замечание оправдывается не только законодательной практикой всех культурных народов, но и бесплодными попытками ученых теоретиков согласить «горнее с дольним».

Знаменитый основоположник полицейского права Готлиб фон Юсти, сам одно время бывший цензором в Вене, в общем признавая принцип свободы печати, все-таки пытался различными способами отстоять существование цензуры. Его аргументация в этом последнем направлении – одно из темных мест его замечательного сочинения. По мнению Юсти, если «допустить совершенно неограниченную свободу прессы и ввоз книг, то это может иметь очень вредное влияние, испортить религию и нравы. Голод, смелость и легкомыслие писателей, равно как погоня книготорговцев за наживой могут быть причиной появления опасных и вредных сочинений». Свою мысль он доказывает совершенно неверной ссылкой на Англию. Какой же выход из затруднения намечает Юсти? Он пишет: «Бесспорно, должна быть избрана средняя дорога, чтобы не целиком была отменена цензура, но получила бы такое устройство, при котором не была бы подавлена разумная свобода мыслить и не стеснена книготорговля». Чем же должна руководиться подобная цензура? По мнению Юсти, она не должна пропускать сочинений, противных религии, клонящихся к явной порче нравов, направленных против общего спокойствия государства и несовместимых с должным уважением к высшей власти. При этом за цензорами он признает право либо одобрить и разрешить к печати все сочинение, как оно есть, либо его запретить также целиком.

Не менее известный полицеист Иосиф фон Зонненфельс ограничивал поле цензурных изъятий лишь теми «книгами, газетами, картинами и другого рода способами публичного выражения мысли, чрез посредство которых в общество проникают ложные, оскорбительные и опасные мнения». Как бы сознавая собственное бессилие провести более определенную границу дозволенной деятельности цензурных учреждений и в то же время неизбежность огромного произвола, Зонненфельс вдается в рассуждения о подборе цензоров. При этом он высказывает те же наивные благопожелания, какие сопровождали у нас учреждение Совета Главного управления по делам печати: цензоры должны быть во всех областях науки основательно осведомлены, они должны руководствоваться правилами чести и т.д. Какое жалкое пустословие!

Банкротство теории еще более наглядно обнаружилось в трудах полицеиста Берга. Свои рассуждения он начинает глубоким замечанием, что право мыслить и свои мысли сообщать другим есть прирожденное право человека (ein angebornes Recht des Menschen). Далее следуют полицейские измышления, которыми с большим усердием, но тщетно, он старается спеленать это «прирожденное» право. Оказывается, что право мыслить неотчуждаемо и независимо (unveräusserlich... unabhängig), а право сообщать свои мысли другим свободно лишь (im Ganzen) «в целом», т.е. «оно никогда не может и не должно быть дано вполне и безусловно; оно не безгранично свободно и независимо, т.е. оно вследствие своего внешнего влияния ограничивается правами других». Государство должно определить, какие мысли общеопасны (als gemeinschädlich), какие не должны подлежать свободному сообщению. Оно должно поставить свободе прессы известные границы. По мнению Берга, нужно запрещать появление сочинений, направленных против государства, чести и доброго имени граждан, против господствующей религии и религиозных обществ и против добрых нравов. Не беремся сказать, много ли могло бы остаться нетронутым цензорским карандашом, если бы взгляд Берга нашел применение на практике.

В последующем изложении он снова вспоминает о своем принципе, что свобода мысли и печати неразрывна; группирует вокруг него доводы за и против цензуры и приходит, наконец, к мысли, что свобода прессы может выродиться в наглость (Pressfreiheit); отбрасывает порядок судебной ответственности за преступления печати и заканчивает таким выводом: «Итак, умеренная цензура всегда полезна (So bleibt eine gemäsigte Censur immer nützlich)». Что же касается деспотизма (выражение Берга) цензоров, то его нужно предупреждать. Государство должно заботиться об отвращении вредных сочинений, а для этого наиболее практичный путь – предварительный просмотр и одобрение рукописи.

Цензура, руководимая государственными интересами, а не частным произволом, не может считаться неправомерной, потому что ею так же мало нарушается свобода прессы, как свобода торговли – вмешательством санитарной полиции, преследующей продажу ядовитых продуктов питания. Закон должен точно и ясно определить преступления печати, чтобы цензор был лишен возможности произвольно понимать, что вредно и что не вредно для государства, религии, нравов и доброго имени третьих лиц. Удивительное простодушие. Когда же и где закон был в состоянии точно и ясно обозначить, что вредит государству, нравам и т.д.? Берг чувствует, что он прокладывает очень скользкий путь для «неотъемлемых» прав человека, и пытается выйти из затруднения при помощи средств, позаимствованных из старого арсенала своих предшественников.

Цензоры, пишет он, должны избираться с величайшей осторожностью и т.д. Произвольные изменения, критические поправки и т.п., по его мнению, не допустимы со стороны цензоров.

Цензор, который становится критиком, по мнению Берга, не достоин своего служебного положения[57]. Несправедливы те цензурные учреждения, продолжает Берг, которые переходят свою естественную границу; которые препятствуют свободному исследованию истины; которые считают отечество в опасности, когда высказывается публично в скромной форме мнение о недостатках государственного устройства и управления; которые религию объявляют атакованной, когда кто-нибудь предается спокойному научному анализу основных ее положений, и т.д. С удовольствием мы прочитали у этого автора, что цензорская власть государства не должна распространяться до того, чтобы вторгаться в квартиры, осматривать книги подданных, предписывать последним, чего они не должны читать, отбирать у них запрещенные книги и подвергать взысканию их собственников. Подобная власть государства представляется Бергу нестерпимым вторжением в гражданскую свободу.

Какая масса человеческого горя была бы устранена, если бы эти верные мысли нашли себе применение в жизни еще в то время, когда они были высказаны! Ведь до сих пор, т.е. по прошествии столетия, в некоторых государствах люди платятся тюремным заключением и ссылкой за то, что у них в доме находят ту или другую книгу! Подводя итоги взглядам Берга на печать, мы должны сказать, что в этой области он обнаружил непростительное колебание. С одной стороны, нельзя не признаться, с другой, нельзя не сознаться – вот схема его рассуждений. Прирожденные и неотъемлемые права человека затерялись в куче нагроможденных им полицейских полномочий. Уместно поэтому привести слова самого же Берга: «Плохая и несправедливая та политика, когда издаются неопределенные законы о свободе письма и прессы» (Es ist eine schlechte und ungerechte Politik, wenn man unbestimmte Gesetze über Schreib und Pressfreiheit gibt). Было бы вполне определенно, если бы Берг в вопросе о прессе ограничился одним принципом о неотчуждаемых прирожденных правах.

Последнюю неудачную попытку дать цензуре теоретическое обоснование сделал Роберт фон Моль. Прорубая окно в «правовое» государство, он с различных сторон наносил цензуре сокрушающие удары. Со свойственной ему широтой он показал, что цензура вредна для государства. При цензурном режиме правительство является ответственным за все напечатанное с разрешения цензуры и, таким образом, многие мнения приобретают вес, которого они сами по себе не имеют. С другой стороны, правительство лишено возможности доводить до всеобщего сведения об истинном положении его деятельности, а также отражать несправедливые нападки; при отсутствии права свободного возражения и обсуждения объяснениям правительства никто не верит, а талантливые друзья правительства не решаются выступать на его защиту, когда противник должен молчать и всякое слово защиты считается выражением оплаченного клакерства (als bezahlte Klopfechterei). Вследствие цензурных заграждений правительство лишается ценных сведений об отдельных происшествиях, деятельности должностных лиц, желаниях и настроении населения. Государство, остающееся глухим к желаниям народа, начинает казаться не благодетельным учреждением, стремящимся к осуществлению всеобщих прав, а своекорыстным, принудительным установлением, это же возбуждает ненависть и презрение. Казалось, бы, что после столь красноречивого обзора значения цензуры Моль отвергнет ее безусловно, но родоначальник правового государства одной ногой еще стоял в трясине Polizeistat'a[58] и обесславил себя многочисленными полицейскими измышлениями не по одному вопросу о печати.

Задаваясь несчастной мыслью о сохранении цензуры, как одного из орудий превентивной юстиции, Моль не замалчивал неизбежных злоупотреблений цензоров и в этом случае развивал мысли, высказанные Зонненфельсом. Цензоры, по его мнению, должны состоять из людей справедливых, образованных и беспристрастных. Для устранения злоупотреблений нужно, во-первых, дать цензорам точные инструкции, выставив при этом основное положение, что они должны запрещать лишь то, что было бы запрещено также и судьей; во-вторых, нужно создать высшее цензурное управление, куда могли бы приноситься жалобы на низшие органы. Впрочем, недостаточность этих требований им самим признается (allein die Unzureichenheit dieser Mittel fällt in die Augen). Что касается повременной прессы, то Моль различает издания политические и не имеющие подобного характера. Эти последние свободны от правительственной регламентации. Для издания же политического требуется удовлетворение следующим условиям: издатель должен быть подданным государства, иметь не менее 30 лет от роду и быть неопороченным по суду, а также представлять достаточную денежную гарантию на случай взысканий; кроме того, издание обязано немедленно по получении помещать безденежно и без всяких изменений опровержения частных и должностных лиц; редактор, допустивший неоднократное нарушение правил о печати, должен быть лишен права на бесцензурное издание; вообще введение цензуры повременных изданий, по мнению Моля, допустимо в случаях военного времени и внутреннего восстания; дела о правонарушениях в печати подлежат ведению суда.

Идея правового государства в применении к вопросу о печати нашла себе более глубокое и полное выражение в труде Лоренца фон Штейна, этого замечательного реформатора Пруссии и не имеющего себе равного полицеиста, создавшего государственную науку о внутреннем управлении. Пресса, по мнению Штейна, есть процесс, который споспешествует общему образованию посредством взаимного влияния отдельной личности на общество и наоборот. Она представляет работу каждого для всех, поэтому является нравственной силой и могущественнейшим фактором общественного движения. Она заключает в себе, с одной стороны, социальную задачу, с другой – социальную опасность. Управление должно доставить условия для развития прессы, а также гарантии против преступлений печати. Уголовный закон имеет в виду содержание печатных произведений, а полиция ограничивается формой. При этом надо различать деятельность правовой полиции (Rechtspolizei) и полиции безопасности (Sicherheitspolizei). Первая констатирует виновных и доставляет поличное, т.е. обеспечивает возможность судебного взыскания. Вторая же проявляет себя до выхода произведения в свет: она налагает запрещение на печатные экземпляры, причем за свои действия несет ответственность по суду. Суд по делам печати ни в коем случае не должен быть какой-либо особенный. Непременное условие, которое должно здесь соблюдаться, это то, что дух и тенденция печатного произведения не могут служить предметом судебного преследования. Суд имеет право входить в рассмотрение лишь отдельных принципов и выражений. Если признать за судом право рассмотрения общего направления сочинения, то, по мнению Штейна, откроется широкий простор для субъективных воззрений судей и суд сделается органом полиции. Впрочем, высшая полиция безопасности может принять меры против произведения печати ввиду его особенного направления в том единственном, чрезвычайном случае, если это направление усиливает уже существующую внешнюю опасность. Но при этом необходимо соблюдать следующие условия: 1) действительная наличность внешней опасности, 2) формальное уведомление печати о необходимости осторожности в тенденции ввиду существующей опасности и 3) возможное ограничение по времени и объекту применения полицейского ареста. Итак, что же такое свобода прессы? На этот вопрос Штейн отвечает следующим образом: «Свобода прессы обозначает отсутствие посредственных или непосредственных мероприятий против духа прессы; к тому же по основному принципу не может почитаться преступлением то, что должно быть выведено только путем умозаключений из содержания печатного произведения».

Цитируемые нами Юсти, Зонненфельс, Берг, Моль и Штейн принадлежат к полицеистам, труды которых составляют эпохи в науке полицейского права. И эти выдающиеся мыслители оказались не в состоянии выработать теоретический фундамент для поддержания цензурного режима.

Пресса, как и всякая сила, смотря по тому, в чьих руках она находится, может или способствовать всеобщему благу, или сеять вокруг себя зло и несчастия. Злоупотребления прессой вполне возможны и, пожалуй, даже неизбежны. На злоупотребления печатью указывали Гете, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Лассаль, Шефле и другие выдающиеся деятели человеческого прогресса. Однако было бы безумием стеснять, например, приложение электричества на том основании, что оно убивает человека. На жизненное поприще человек выступил последним, но ему, как следовало бы ожидать по известной латинской пословице, достались не пустые кости, а самый мозг. Человек покорил внешнюю природу. Мы видим уже проявление власти человека над человеком. Если не покончить с этим прискорбным противоречием истории, то смягчить его в значительной степени призвана свободная печать. Без сомнения, к низшей ее части прилипнут водоросли и слизняки, и великий вопрос конструкции заключается в том, чтобы они не завладели всем ходом, не остановили совершенно нашего движения вперед по пути к осуществлению цели человеческого существования. Нации, идущие в авангарде человечества, уже разрешили проблему конструкции, хотя не легко это далось и путь не всегда был бескровный. Что касается нас, то и в XX столетии мы стоим еще перед закрытой дверью свободы. Глубокую мысль о конструкции можно найти в представлении князя Оболенского по поводу выработанного им в 1862 г. проекта устава о книгопечатании. Он писал: «Всякий закон о прессе есть закон политический, а потому необходимость и значение той или другой системы этих законов вполне подчиняются обстоятельствам времени». Под тем же углом зрения рассматривали прессу литераторы, отозвавшиеся в том же году коллективной запиской на запрос министра народного просвещения Головнина. Свою записку они начинали заявлением, что «основательное и справедливое изменение в положении литературы невозможно без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений». Для Валуева и Головнина эта мысль была новостью, но в европейской литературе она давно стала трюизмом. Свобода прессы и слова впервые была формирована в Декларации прав человека и гражданина. С тех пор она стала интегральной частью всякой конституции. В доконституционный период о свободе прессы писали немало, но в ней видели специальное средство для участия в общественных делах. «Она, – по замечанию Лоренца Штейна, – понималась тогда прежде всего, как большой орган всенародного мнения о государственных делах; идея свободы печати есть не что иное, как еще неясное представление о праве народа на участие в государственном управлении; право на свободу прессы уже тогда отождествлялось с идеей права на народное представительство (die Idee der Pressfreiheit ist... identisch mit der Idee des Rechts auf Volksvertretung). Этого не высказывали вполне, но одни это знали, другие – чувствовали».

За последнее время с высоты Престола наша печать дважды призывалась к государственному служению. Особой депутацией литераторов (А. Столыпин, А. Суворин и другие) было выражено Высочайшее указание проводить в печати только правду. Сыпавшиеся в том же году на повременную прессу кары и взыскания дают основание предполагать, что она не бездействовала. Но неужели она уклонялась также от правды? Очевидно, что тогдашний руководитель нашей внутренней политики В.К. Плеве иначе понимал правду, чем деятели печати. Пойдем дальше. В половине сентября 1904 г. во главе министерства внутренних дел стал князь Святополк-Мирский. Покидая Вильну, на прощальное приветствие представителей печати края он отвечал: «Я придаю большое значение печати, особенно провинциальной. Я всегда думал, что печать, служа искренно и благожелательно действительным нуждам населения, может принести громадную пользу, содействуя правительству в трудном деле управления» . Об общем положении нашей печати министр высказался в беседе с корреспондентом Berliner Lokalanzeiger'a[59] в следующих бодрящих выражениях: «Хотя пока еще не может быть речи о неограниченной свободе печати, тем не менее чувствуется необходимость в большей свободе и в свежей струе воздуха, и в этом направлении много уже сделано». Действительно, печать стала неузнаваема, после продолжительного мучительного молчания она сразу оживилась. Но уступая напору исторических причин, действующих с непрерывной силой, князь Святополк-Мирский был вынужден вступить на старый путь административной репрессии. «Нашей Жизни» 10 ноября [1904 г. – Прим. ред.] воспрещена была розничная продажа; «Праву» 14 ноября сделано первое предостережение; четыре дня спустя «Сын Отечества» получил первое предостережение с воспрещением розничной продажи; ровно через неделю после этого его постигло второе предостережение, а 29 ноября и третье с приостановкой на три месяца; тогда же было дано второе предостережение «Праву»; 3 декабря «Русская Правда» получила первое предостережение с воспрещением розничной продажи; кроме того, редактору-издателю «Руси» было сделано «строгое внушение»; 7 декабря «Бессарабец» приостановлен по статье 154 Устава о цензуре и печати; 22 декабря «Наши Дни» получили первое предостережение с воспрещением розничной продажи; тогда же и «Русь» лишилась права на продажу отдельных номеров. Министр внутренних дел воспользовался также своим правом изъятия некоторых вопросов государственной важности из обсуждения печати. Все указанные взыскания коснулись (не считая «Бессарабца») исключительно столичных изданий. И, строго говоря, с точки зрения старого режима, в последних были все данные для более жестокой расправы. Однако «весенний» курс ограничился более легкими взысканиями. Самая же многочисленность случаев административной репрессии – семнадцать за сорок три дня – чего раньше никогда не было и не могло быть, указывает не только на смягчение курса, но и на мощное пробуждение общественной мысли, захватившей широкие круги населения.

Необычная для нашей прессы мягкость взысканий и принципиально благоприятное к ней отношение министра внутренних дел невольно возбуждают целый ряд вопросов. С высоты Престола раздается призыв к правде, но осуществимо ли к ней стремление при наличности многочисленных посторонних условий? Из недавно опубликованного решения В.Г. Короленко об освобождении редактируемого им журнала «Русское Богатство» от предварительной цензуры стало известно, что в 1899 г. этот журнал был приостановлен на три месяца за напечатание в хронике обзора правительственных мероприятий относительно Финляндии. Высшая финляндская администрация поставила в вину редакции неправильную цитату одного правительственного акта. В.Г. Короленко доказал правильность инкриминированной цитаты ссылкой на сборник постановлений В. К. [Великого Княжества. – Прим, ред.] Финляндского, и доказательство было признано Главным управлением по делам печати исчерпывающим. Тем не менее журнал был приостановлен вследствие «неудобства появления этой статьи именно в журнале, выходящем с одобрения предварительной цензуры»[60]. В данном случае правда была брошена под ноги политике.

Но бывает гораздо хуже. В 1904 г. в одном из сентябрьских дневников «Гражданина» князь Мещерский рассказал, что, получив предостережение за статью о губернаторской халатности, он обратился за разъяснением к министру внутренних дел. И что же? «Шутя, – продолжает князь Мещерский, – покойный Плеве мне ответил: это нужно было, чтоб доказать, что "Гражданин" "не мой орган"». К этому добавляет автор воспоминаний: «Я подчас слышал от других министров сетование на то, что у министра внутренних дел – две меры в оценке свободы печати: одна широкая – против министров ему немилых, а другая узкая – в пользу политики своей и своих друзей». Конечно, предлагаемая князем Мещерским междуведомственность учреждения по делам печати ничего не изменит. Жизнь изобилует фактами, доказывающими, что цензурный режим держит иногда в своих тенетах даже... министра внутренних дел. Вот что, например, сообщил Нижегородский корреспондент «Нового Времени». Покойный министр внутренних дел Сипягин в старообрядческом центре в селе Городце говорил речь старообрядцам. Министр говорил с расстановкой, редко, так что корреспондент, стоявший почти рядом, успел записать все сказанное дословно, целиком. Гранки были представлены в цензуру, и под карандашом цензора успокоительная и дружелюбная речь министра о сохранении за старообрядцами прав и преимуществ, предоставленных законом 1883 г., превратилась в грубый приказ раскольникам. Вместе с цензором гранки читал кто-то из высших чиновников министерства. «Кажется, не это говорил министр», – заметил он цензору, ознакомившись с его исправлениями. Последний улыбнулся и почти нежно произнес: «Политика»[61].

В таком же духе некоторые цензурные органы отнеслись к новому курсу «искренно-благожелательного и искренно-доверчивого отношения к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще».

Уже первая беседа князя Святополка-Мирского с корреспондентом берлинской газеты возбудила сомнения, и на первых порах московская цензура не пропустила известий о ней. Когда же, по распоряжению министра внутренних дел, начали сниматься с разных лиц наложенные при его предшественнике административные взыскания и вообще стало ясно, что доверие не останется простым обещанием, то в обществе это возбудило глубокие симпатии и вызвало горячее их выражение. Что же произошло среди цензоров? Они изо всех сил старались задержать пробуждение. Так, в Баку, например, местный вице-губернатор в качестве цензора не пропустил в «Бакинских Известиях» ни одной перепечатки распоряжений министра внутренних дел о возвращении прав общественной деятельности разным лицам, о возвращении из административной ссылки некоторых деятелей и т.д.; не разрешалось также перепечатывать адреса земств и городов князю Святополку-Мирскому по поводу заявленной им программы доверия. Итак, из политики цензура, в одном случае, извращает речь министра внутренних дел, в другом – оказывает ему явное недоверие и косвенное подозрение в неблагонадежности. Ясно, что при таких условиях писатель не может проводить правды, которой жадно добиваетсямногомиллионный народ. Подтвердим это еще несколькими примерами из деятельности цензурных агентов. Академик Никитенко оставил по себе записки, уже не раз нами цитированные. В 1904 г. записки были переизданы и, по цензурным условиям, опять с пропусками, хотя и менее значительными. Следовательно, русский читатель не имеет права знать правду даже о событиях, происходивших более полстолетия тому назад. Впрочем, запрещения налагаются и на более отдаленные эпохи. Приват-доцентом Московского университета господином Головачевым был приготовлен к изданию обширный биографический труд «86 декабристов», который, также по цензурным условиям, не мог появиться в конце 1904 г. Следовательно, спустя почти 80 лет после известного события нельзя ознакомиться с биографиями этих предтечей современного освободительного движения. Произведение другого историка, а именно академика Бильбасова, посвященное эпохе Екатерины II, т.е. еще более отдаленной от наших дней, тоже не могло выйти из печати, и автор, умирая, завещал 5000 рублей на издание его труда при наступлении более благоприятных условий. Известное нам сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» до сих пор находится под запрещением. Сын Радищева хлопотал в 1860 и 1865 гг. о переиздании, но безуспешно. В 1872 г. оно было напечатано под редакцией Ефремова и уничтожено цензурой[62]. Наконец А.С. Суворину было разрешено в 1888 г. издать это произведение только в количестве ста экземпляров. До каких курьезов доводит Главное управление по делам печати свои запрещения, можно судить уж по тому, например, что в 1885–1886 гг. было воспрещено издание текста французской гадательной книги XV в., напечатанной с редкой рукописи, находящейся в Публичной библиотеке. За последнее время, когда фактически печать приобрела некоторую свободу, стали появляться любопытные сообщения о цензорской деятельности. Русаков передал на страницах «Новостей» очень поучительные сведения об одном «добром» цензоре В. Слабость В., говорит господин Русаков, была снабжать иногда статьи «выносками» будто от автора или переводчика. Так, однажды в одном письме Бокля, приведенном в переводной английской статье, где Бокль высказал мнение: «Для государственного деятеля нужны не столько обширные знания и образование, сколько ум и честность, а их-то, именно, нет у многих государственных деятелей», – В. настоял на том, чтобы была сделана выноска: «Это касается Англии». В рецензии об одной книге было сказано: «Мы рекомендуем эту книгу всем учащим и учащимся». В. вычеркнул эти слова, заметив на полях: «Рекомендовать книги имеет право только ученый комитет министерства народного просвещения». Охраняя нравственность, В. не допускал в журнале снимков с древних классических статуй Венеры, а на одном из снимков с Венеры сделал надпись: «Разрешаю под условием, что художник прибавит фиговый лист». Из-за этой «заметки» пришлось ехать объяснить В., что художник уже за тысячи лет до Р.X. [Рождества Христова. – Прим. ред.] Богу душу свою отдал и что вызвать его из гроба нельзя. «Так зачем же вы такое старье печатаете! – возмущался В. – Тогда это возможно было, потому что люди ходили нагишом, а теперь это вовсе некстати...» Но тут же В., добродушно смеясь, прибавлял: «Это я вам говорю как цензор и сообщаю вам официальную точку зрения моего начальства...»

«Приднепровский Край» вспомнил одного усердного цензора, который запрещал: описание любовных сцен, многоточие, возражения охранительной прессе, порицание городовых, восклицательные знаки, недовольство ночными сторожами, упоминание о рабочих артелях, имя Максима Горького, имя Помяловского, слово «начальство», нападки на взяточничество, изложение религии японцев, больничные неурядицы, сочувствие Л.Н. Толстому, неодобрительные рецензии об опереточной труппе, порицание порнографических открыток, слово «бюрократия», названия специальных болезней, цитаты из цензурных книг, скептические замечания по адресу волостных писарей и урядников, сомнение в благих результатах мироедства и кулачества, подсчет количества наличных школ, сведения об антигигиеническом состоянии солдатских казарм, судебные отчеты, затрагивающие людей с весом, несогласие со Знаменем Крушевана, критику полицейских протоколов, неодобрительную рецензию пьесы «Мученица», полемику с местными газетами.

Г. Айхенвальд сообщил в «Праве»[63], что при издании «Портретов русских писателей» фирмой Гроссман и Кнебель московская цензура не нашла возможным пропустить следующие слова и фразы: «художник моцартовского типа»; «похороны Крылова вышли очень импозантные»; «корсет»: «дар напрасный, дар случайный»; «любовница»; «доля проклятая» и т.д.

Посмотрим, в каком положении находятся земские повременные издания. Черниговская цензура не разрешила, например, «Земскому Сборнику» перепечатать из «Русских Ведомостей» «Записки земских членов комиссии о центре»: было воспрещено печатание доклада экономическому совету черниговского губернского земства об экономическом состоянии Черниговской губернии; даже не допускалось печатание Статистической ведомости о мирских сборах без оправдания «документальными данными». Черниговский цензор находил крамольными и вычеркивал мысли многих известных государственных деятелей. Так, в цитате из книги («Наше податное дело») П.X. Шванебаха, поставленного недавно во главе преобразованного министерства земледелия и государственных имуществ, цензор зачеркнул следующие курсивом напечатанные слова: «Вся законодательная работа последних восьми лет и стоящая на очереди отмена круговой поруки указывают на присущее правящим сферам сознание, что в податных делах крестьянства господствует неурядица, которую нельзя назвать болячкой, а прямо-таки надо назвать серьезной общественной болезнью». Точно так же былапризнана нецензурной выдержка из книги члена Государственного Совета Ф.Г. Тернера («Государство и Землевладение»): «Более % нашего населения живет под действием податных порядков, составляющих диаметральную противоположность тому, что Европа, или, правильнее, весь образованный мир, признает в настоящее время коренным основанием всякого нормального устройства». Цензор вычеркнул из «Земского Сборника» даже буквально воспроизведенную характеристику экономического положения крестьян, сделанную министром финансов во всеподданнейшем докладе о государственной росписи на 1899 г. Цензор «Вятской Газеты» не всегда пропускал перепечатки из «Сельского Вестника» и «Правительственного Вестника». Однажды он повычеркивал все похвальные отзывы о земствах, заключавшиеся в перепечатанном из «Правительственного Вестника» журнале заседания комитета попечительств о домах трудолюбия, происходившего под председательством самой Государыни Императрицы Александры Федоровны[64].

О том произволе, который царит в иностранной цензуре, можно себе составить представление из сообщений Н. Дружинина. В 1899 г. из английской газеты «Война против войны» нашей цензурой был вырезан рисунок, на котором был изображен Император Николай II в виде сеятеля, разбрасывающего семена по возделанному полю. Под рисунком была подпись в виде евангельского текста: «И вышел сеятель сеять семя свое, и оное упало при дороге... оное же упало на добрую землю и принесло плод свой». В пояснение нужно заметить, что газета эта была основана исключительно в интересах созванной тогда русским правительством Гаагской конференции. В течение многих лет Н. Дружинин получал иностранные издания в обезображенном виде, но вот повеяло «весной», и 20 сентября 1904 г. он обжаловал действие цензуры министру внутренних дел. После этого цензура стала еще беспощаднее. В октябрьском номере одного журнала за 1904 г. цензор вырезал кряду шесть страниц, в декабрьском номере выдрал две страницы. Что же опасного для России оказалось на выдранных листах? Здесь были напечатаны: портрет инженера Шилова, руководившего исправлением судов в Порт-Артуре; портрет генерала Стесселя, посвящаемый «храбрым защитникам Порт-Артура» с припиской: «Честь русских орлов осталась незапятнанной, – и для того, чтобы избежать дальнейшего кровопролития, человечество единодушно желает сдачи героических остатков гарнизона». Тот же автор сообщает, что в номере газеты «Дейли ньюс» («Daily News») от 23 декабря 1904 г. цензор замазал известие «Правительственного Вестника» о телеграмме с изложением адреса черниговского земства, посланной Государю предводителем дворянства Мухановым. Свою статью о нашей иностранной цензуре Н. Дружинин заканчивает следующими горькими строками: «Припоминается случай, когда мне пришлось испытать чувство стыда именно перед японцем, одним из тех, кому суждено дать такой ужасный урок превосходства культуры... Это было летом в 1899 г. в Оксфорде. Среди иностранцев, составляющих значительную часть слушателей лекций при Оксфордском университете... был японец. Вместе с несколькими товарищами он был у меня. И в беседе я спросил его, как получают они произведения иностранной литературы... Ответ был полон достоинства... "О, у нас полная свобода печати! – говорил он. — Мы получаем все совершенно свободно. А у вас?" – спросил он меня. Увы! я должен был рассказать, какими тряпицами завешивается у нас окно в Европу, пробитое Петром I, для того, чтобы оттуда не проник лишний луч света...» Добавим еще, что, по сообщению известного князя Мещерского, цензурой была вырвана из французского журнала «Ревю Рюс» («Revue Russe») передовая статья о самодержавии, буквально переведенная из «Московских Ведомостей»[65]. Что же касается иностранных книг, запрещенных в России, то число их достигло 10000 названий.

Но оставим произведения литературы и науки и перейдем в область искусства. Оказывается, что цензура немало работает над оперными и другими музыкальными произведениями. Так, оперу Бларамберга «Марию Тюдор» цензура заставила переименовать в «Марию Бургундскую»; из оперы того же автора «Тушинцы», написанной на подлинный текст драматической хроники А.Н. Островского «Тушино», цензура вычеркнула слова: поп и благовест, заменив их словами: священник и колокольный звон. В начале 1890-х гг. романсы того же автора «Соленая» и «Голодная», написанные на слова Некрасова, пришлось заменить названиями: «Слеза» и «Рожь-матушка». Едва ли постижимо, в силу каких соображений романс – под названием «Соленая», опаснее того же самого романса, но под названием «Слеза», или опера «Мария Тюдор» опаснее той же оперы под названием «Мария Бургундская». Впрочем, и в более ранние времена цензура превратила оперы: «Моисей» в «Зору», «Пророк» в «Иоанна Лейденского», «Вильгельм Телль» в «Карла Смелого» и т.д. В половине 1890-х гг. оперу Ребикова, написанную на сюжет «Лес шумит» В.Г. Короленко, по цензурным требованиям пришлось назвать «В грозу», и время действия перенести из XIX в. в XVII. В силу тех же цензурных требований были перекроены оперы: М.П. Мусоргского «Хованщина» и «Борис Годунов», Н.А. Римского-Корсакова «Псковитянка» и «Ночь перед Рождеством», П.И. Чайковского «Опричник», «Пиковая Дама», «Вакула» и М.П. Рубинштейна «Купец Калашников»[66].

Театральная цензура также имеет свои курьезы. Напечатанная в «Театре и Искусстве» докладная записка о современном положении драматической цензуры богата такого рода примерами.

Бывали случаи, говорится в записке, когда печать одного правительственного учреждения уничтожала печать другого правительственного учреждения, т.е. цензура общая запрещала печатать такие пьесы, кои были разрешены драматической цензурой и исполнялись как на Императорских, так и частных театрах. Так, «По разным дорогам», комедия в 5 действиях А. Витмера, исполнялась неоднократно на сцене Императорского Малого театра в Москве в 1898 г. и была после представления запрещена к печати московской общей цензурой. «Холостая семья», комедия в 3 действиях, перевод с немецкого, исполнялась неоднократно на сцене театра Корша в Москве в 1902 г. и была после представления запрещена к печати московской общей цензурой. И проч. и проч. и проч. Таким образом, смотреть пьесу со сцены разрешалось, а читать – воспрещалось.

Пьеса, разрешенная драматической и общей цензурами и уже отпечатанная во всем точно с цензурованными экземплярами, все-таки ни под каким видом не может быть разрешаема полицейской властью к исполнению ни на одной сцене, так как ни автор, ни его контрагент, на основании циркуляра Главного управления от 21 марта 1884 г. за №1361 и 11 декабря 1892 г. за №6042, не имеют права на изданной пьесе напечатать, что она дозволена к представлению драматической цензурой. Этими циркулярами автор лишен права постановки его пьесы по печатному изданию, так как на издании этом значится, что пьеса дозволена к печати, но не к представлению.

А вот еще примеры. Пьесы Гартлебена: «Чужой», «Проводы», «Лора» и «Во имя строгой морали» – были разрешены драматической цензурой к представлению по печатному изданию без всяких исключений 13 октября 1904 г. за №10811, 10812, 10813 и 10814, но и до настоящего времени ни одна из этих пьес в «Правительственный Вестник» не внесена. Комедия в 4-х действиях А. Соколова «Ищут жену» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» Главного управления не внесена, так как в отпечатанном издании были сделаны драматической цензурой новые исключения, коих в разрешенном ранее оригинале не было. Комедия в 3-х действиях И. Рутковского «Муж из деликатности» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» и до настоящего времени не внесена, так как автору было предложено Главным управлением в отпечатанном издании изменить фамилию действующего лица Михаила Маркиановича Гребенского на Ивана Ивановича Фролова, что не представлялось возможным исполнить, так как пришлось бы перепечатывать все издание. И проч. и проч. и проч. Таким образом, по смыслу всего вышеизложенного и автор, и его контрагент лишены права на распространение – автор своей пьесы, а контрагент – своего издания[67].

Если воспрещается появление на сцене Михаила Маркиановича Гребенского, то неудивительно, что до сих пор запрещено цензурой показываться на сцене Петру Великому, и «Северная Звезда» и «Царь и плотник» лежали под спудом. С «Екатериной II» вышел следующий курьез: Римский-Корсаков перед первой постановкой «Ночи перед Рождеством» испросил соизволение Императора Николая I вывести на сцене «Екатерину II». Разрешение получилось. Состоялась генеральная репетиция, на которой появлялась Императрица. Но, по настоянию Великих Князей Михаила Николаевича и Владимира Александровича, Екатерину II в опере заменил князь Потемкин. Известны случаи, когда со сцены снимались уже разрешенные пьесы только потому, что авторы их впадали в немилость полицейской власти. Так было, например, в начале 1905 г. с произведениями Максима Горького. К характеристике провинциальной театральной цензуры достаточно напомнить несколько фактов, опубликованных недавно в «Новом Времени» А. Плещеевым[68].

В Кутаиси на афише после капитальной пьесы значится «апофеоз». Полицеймейстер объявил, что он не может подписать афиши, потому что «апофеоз» не отмечен в списках драматических произведений, безусловно разрешенных к представлению. Убедить представителя полицейской власти, что «апофеоз» не пьеса и потому в списке не упомянут, – не удалось. В Рязани собирались поставить «Кузьму Рощина, рязанского разбойника», полицейская власть воспротивилась, мотивируя свое упорство тем, что местный администратор тоже рязанский уроженец. В Ярославле не дозволили представление оперетки «Бедный Ионафан» ввиду совпадения имени героя с именем местного лица духовного сана.

По заявлению русских драматических писателей, «несколько чиновников вершат все большое дело современной русской драматургии, изменяя по своему усмотрению фабулы пьес, извращая их мысли, калеча их основные идеи, обесцвечивая самые образы, запрещая касаться целого ряда общественных явлений. Но и в таком обезображенном виде драматическое произведение отнюдь не обеспечено от дальнейшего произвола: оно в каждый данный момент может быть запрещено для отдельных местностей и даже внезапно снято с репертуара по требованию любого ведомства или просто потому, что некоторым фразам публика осмеливается аплодировать»[69]. В записке сценических деятелей о нуждах русского театра[70] говорится, что «целые периоды истории, целые сословно-общественные группы, целые области жизни и верований не дозволяются к воспроизведению на театральных подмостках. Для театра существует особая цензура постановок, запрещенные эмблемы, одеяния и т.п.». Но помимо чисто литературных ограничений театр испытывает целый ряд ограничений имущественных и общегражданских, как-то: определение администрацией начала и конца спектакля, размеров залога с предпринимателей, количества бесплатных мест, платы за наряд полиции и т.д. Особенно тяжело положение народного театра. По свидетельству составителей записки, «к представлению на сценах народных театров из числа безусловно разрешенных пьес допускаются весьма немногие, причем из этого скудного репертуара определенно изъемлются пьесы, имеющие живое отношение к действительности и могущие заинтересовать народную аудиторию».

Не избежала цензурного разгрома и наша живопись. По данным комиссии при Московском литературно-художественном кружке, «ввиду вредного направления» за последние 25 лет с художественных выставок были сняты цензурой десятки картин: «У острога» Ярошенко, изображающая молодую девушку, стоящую у стены тюрьмы и с грустью устремившую взоры на решетчатые окна; «У тихой пристани» – жанровая картина Прянишникова, изображавшая без всяких намеков на сальность укладывающихся спать пожилого чиновника и его жену; «Что есть истина?» – картина Ге, изображавшая Пилата, вопрошающего Христа, «Синедрион» и «Распятие» того же художника; «Иоанн Грозный и сын его Иван» Репина, снятая с выставки в Москве после того, как она уже побывала на Петербургской выставке, где удостоилась одобрения Александра III, ради этой картины впервые посетившего передвижную выставку; «Христос и Грешница» Поленова, картина, находящаяся теперь в музее Александра III, была снята цензурой с выставки за то, что Христос был изображен с шапочкой на голове. До самого последнего времени были запрещены следующие картины Румянцевского музея: «Проповедь в сельской церкви» Перова, картина, награжденная Академией Художеств первой золотой медалью; «Чаепитие в Мытищах» его же и портрет Александра II в гробу, написанный К.Е. Маковским с натуры[71].

Невольно возникает вопрос, какими соображениями руководятся цензоры художественных произведений, да и что за специалисты выступают в роли цензоров? В Уставе о цензуре и печати нет ответа на поставленные вопросы, а вопиющая негодность наших лубочных картин, распространяющих самые грубые суеверия или культивирующих самые грубые инстинкты, заставляет предполагать, что в области художественных произведений у нас царит полная свобода творчества. В действительности же, свобода существует только для лубочных изделий, а произведения выдающихся художников подчинены очень строгой цензуре. И это тем более любопытно, что последняя действует не в силу закона, а на основании следующего циркуляра Главного управления по делам печати от 9 апреля 1885 г. за №1234: «При выдаче разрешений на устройство частных выставок художественных произведений соблюдаются следующие правила: 1) выставки художественных произведений для публики разрешаются главным местным начальством, т.е. генерал-губернаторами, губернаторами, градоначальниками и начальниками областей по принадлежности; 2) в видах наиболее правильной и строгой оценки выставляемых для публики художественных произведений Общества и лица, предпринимающие устройство выставок, должны быть обязываемы после окончательного разрешения художественных произведений оповещать о том подлежащее начальство, которое командирует для предварительного обозрения выставки избранных по его усмотрению лиц; 3) в случае, если в числе художественных произведений окажутся такие, которые будут признаны вредными по тенденциозности их содержания, то произведения эти должны быть устранены прежде открытия выставки для публики. Правила эти обязательны и для Обществ, которые имеют право, на основании своих уставов, устраивать художественные выставки. В число лиц, избираемых для предварительного обозрения художественных выставок в тех городах, в которых имеются общие цензурные учреждения, могут быть назначаемы и цензоры».

Итак, тенденциозность содержания и в этой области служит основанием для цензурных изъятий. Безапелляционный же приговор постановляют не специалисты, а обыкновенные чиновники цензурного ведомства.

Писатели, типографщики, книгопродавцы, разносчики печатных произведений, художники, сценические деятели и многомиллионная масса читателей – все решительно чувствуют на себе цензурный гнет, культивирующий раздражение и ненависть. Прав был Погодин, писавший в 1856 г. в своей записке о цензуре: «Нынешняя цензура есть вернейшая прислужница революции и первый, самый опасный враг правительства». Спустя три года ту же мысль выразил издатель «Паруса» в разговоре с начальником корпуса жандармов генералом Тимашевым: «Вы боитесь, ваше превосходительство, революции. Вы правы. Нам действительно угрожает революция, потому что есть заговорщики». Как, спросил Тимашев, где они? «В третьем отделении: третье отделение своим преследованием мысли, своим гнетом готовит революцию». Когда в обществе или государстве умственные интересы перестают быть монопольной привилегией небольшой горсти избранных, когда жизнь того или другого организованного общежития выходит за узкие пределы родовой или частно-хозяйственной организации, тогда мысль властно заявляет свои права и всякие преграды на этом пути только революционизируют лучшие элементы, наиболее способные к общеполезной творческой работе. Так было везде и во все времена. Так же везде и во все времена близорукая, своекорыстная политика власть имущих игнорировала эту простую истину и при посредстве всяческих плотин и заграждений спокойное течение мысли превращала в бурный поток, не раз уносивший в своих мутных волнах целые династии. Нельзя поэтому не присоединиться к мнению И.С. Аксакова, писавшего на страницах «Дня»: «Стеснение печати гибельно для самого государства и государство, в видах собственного сознания, должно предоставить полнейшую свободу деятельности общественного сознания, выражающейся в литературе. Одним словом, если государство желает жить, то должно соблюдать непременные условия жизни, вне которых смерть и разрушение; условие жизни государства есть жизнь общества; условие жизни общества – есть свобода слова, как орудия общественного сознания. Поэтому цензура, как орудие стеснения слова, есть опасное для государства учреждение...» (курсив И.С. Аксакова). Останавливаясь на желательном изменении законодательства о печати, И.С. Аксаков писал: «Прежде всего необходимым кажется нам постановить твердое правило, которое и внести в I том свода законов, раздел I, главу 1 – следующего содержания: свобода печатного слова есть неотъемлемое право каждого подданного Российской Империи безразличия звания и состояния». С этой точки зрения весьма ценным является указ 12 декабря 1904 г., в пункте восьмого которого выражена Высочайшая воля: «Устранить из ныне действующих о печати постановлений излишние стеснения и поставить печатное слово в точно определенные законом пределы, предоставив тем отечественной печати, соответственно успехам просвещения и принадлежащему ей вследствие сего значению, возможность достойно выполнять высокое призвание быть правдивой выразительницей разумных стремлений на пользу России». Но если над прессой и впредь будет висеть низкий свод административного произвола, то она никогда не выйдет на широкую дорогу свободного служения «на пользу России». В настоящее время наше отечество переживает тяжелую годину. В этом все согласны. Неудачи на Дальнем Востоке осложнялись внутренними затруднениями. Без напряжения всех сил не справиться России с многочисленными задачами, неожиданно и в острой форме поставленными на разрешение. Тем не менее огромные национальные силы не призывались к творчеству вне сферы того, что называется на казенном языке «местными пользами и нуждами». А печати отводилось еще более узкое поле: она была лишена возможности обсуждать не только крупнейшие государственные вопросы, но и многие местные, или не может касаться некоторых даже из тех, которые уже ставились в местных общественных и сословных учреждениях.

Весь ход мировой истории и опыт многострадальной нашей прессы приводят к заключению о необходимости отмены цензуры, как непосредственной, так и более или менее тонко замаскированной. Цензура во всяком случае должна быть отменена. Но этим вопрос не исчерпывается. Допустим, что предварительной цензуры не существует. В газетах и журналах пишут вполне свободно, а на основании временных правил 14 августа 1881 г. авторы некоторых статей, как признанные «вредными для государственного и общественного спокойствия», ссылаются без суда и следствия куда-нибудь в Якутскую область. О многочисленности подобных взысканий мы можем составить себе представление из сообщений нашей легальной прессы за последнее время. Что касается основательности административных расправ, то для ее освещения едва ли нужно подыскивать более яркий случай, как так называемый коноваловский инцидент. За весьма сдержанный фельетон о нем Амфитеатров поплатился ссылкой. Однако не прошло и трех месяцев, как на ту же тему безнаказанно стали появляться резкие статьи, в которых не только Коновалов вырисовывался в позорной тоге провокатора, но и подвергался беспощадному осуждению тот режим, который нуждается в услугах палачей и шпионов. Третейский суд и недавнее возвращение в Горный институт пострадавших профессоров и студентов с достаточной убедительностью показали, на чьей стороне общественное мнение, выразителем которого в свое время был талантливый публицист Амфитеатров.

Жизнь подсказывает, что за преступления печати должна быть установлена исключительно судебная ответственность. Но, по нашим нравам, это может означать замену пролога эпилогом. В самом деле, теперь ссылают писателей до суда и без суда, тогда будут ссылать после суда и без судебного приговора: ведь известны случаи ссылки в административном порядке лиц, по суду оправданных. При этом нельзя упускать из виду, что к сословному писателю применяется воспрещение писать. Продолжать свою работу он может лишь, скрываясь под псевдонимом. Вывод отсюда напрашивается сам собою: маленький вопрос о свободе печати угрожает излюбленному у нас средству государственной самообороны.

Когда вопрос сводится к ответственности за преступления печати только перед судом, то возникает новый вопрос, какой собственно суд имеется в виду в данном случае. Первая комиссия князя Оболенского высказывалась, например, против суда присяжных так же, как и против специального суда. Вторая комиссия (Валуевская), в которой, между прочим, состоял членом известный профессор полицейского права И.Е. Андреевский, признала полезным поручить ведение дел печати особому присутствию уголовной палаты при участии присяжных заседателей, избираемых из гласных думы. По Судебным Уставам 20 ноября 1864 г., дела по нарушениям постановлений о печати разбирались в общем процессуальном порядке, но, по закону 12 декабря 1866 г., дела эти были изъяты из ведения окружных судов и переданы судебным палатам, как суду первой инстанции. Кроме того, упомянутым законом на прокурора возложена обязанность по сообщениям цензуры и других присутственных мест и должностных лиц непременно приступать к преследованию, а в случае каких-либо сомнений и затруднений, испрашивать указаний у министра юстиции. Таким образом, с одной стороны, вследствие удаленности судебных палат от массы населения, судебная защита была затруднена до крайности, а с другой – прокурорский надзор был лишен права самостоятельного толкования закона и превратился в слепое орудие министра юстиции. Для всякого ясно, что судьбы печати можно вверить только правильно организованному суду. Недавний же сорокалетний юбилей уставов 20 ноября 1864 г. показал, что у нас в этом отношении не все обстоит благополучно. Уставы 20 ноября 1864 г. имели в виду равную для всех граждан охрану их прав и интересов посредством непререкаемого закона, независимого суда и самостоятельно организованной адвокатуры, при строгом проведении принципов отделения судебной власти от административной и устности и гласности процесса. Такой суд сразу же оказался занозой в полицейско-бюрократическом государстве, построенном на всевластии безответственной администрации. Новеллами 1871, 1872, 1878, 1880, 1886 и 1904 гг. производство дел о государственных преступлениях было постепенно изъято из компетенции судов, предоставлено ведению офицеров отдельного корпуса жандармов и административному разрешению. Новеллами 5 декабря 1875 г. и 8 ноября 1889 г. приостановлена самостоятельная организация адвокатуры и состав ее ограничен в отношении нехристиан. Временным положением 14 августа 1881 г. об усиленной и чрезвычайной охране ограничена гласность судебного процесса и даже, в зависимости от усмотрения административной власти, на место общих судов допущены своего рода виселичные расправы – суды военные. По закону 20 мая 1885 г. ограничена несменяемость судей. Временным положением 12 июля 1889 г. о земских начальниках упразднен институт мировой юстиции, а его место предоставлено агентам министерства внутренних дел в прямое нарушение принципа разделения судебной и административной власти. Эта перестройка судебных уставов отразилась на чинах судебного ведомства полной деморализацией. Кишиневский и Гомельский процессы о разгроме евреев могут служить новейшими примерами падения суда. Но зараза не остановилась в границах местных судов и перешла в самые высшие инстанции. Так, когда, под влиянием быстро возраставшего оскудения деревни, администрация додумалась до ограничения семейной крестьянской собственности, то в сенатских решениях появилась новая теория нераздельности крестьянского двора; когда увеличилось количество казенных железных дорог, а вместе с тем, вследствие самого необузданного хищничества, прогрессивно стали возрастать иски к администрации по переборам, просрочкам в отправлении грузов, порче последних и т.д., то в сенатских решениях замелькала еще одна новая теория по вопросу о накладных, благодаря которой иски на десятки миллионов рублей оставались без удовлетворения. А по делам политическим, а по искам к высшим администраторам разве Сенат не шел навстречу политике?

Правда, под руководством министра юстиции выработан проект коренной судебной реформы, но в основу ее положена мысль, что «суд, как один из органов правительства, должен быть солидарен с другими его органами во всех законных их действиях и начинаниях», он должен охранять «достоинство государства и его правительственной власти всюду, где это достоинство может быть затронуто в делах судебного ведомства». В будущем, согласно проекта, независимость судей должна быть заменена их «неуклонностью благонамеренного направления» (курсив министра юстиции Муравьева)[72]. Не трудно понять, что при таких условиях суд превратится в орган полиции и печать по существу ничего не выиграет. Мы знаем, что личные права граждан в Англии были гарантированы еще в 1215 г. Великой Хартией Вольностей, что к ней были присоединены Петиция о праве в 1628 г., Habeas Corpus Act в 1679 г. и Билль о правах в 1689 г., словом, по выражению лорда Чатама, образовалась «Библия английской конституции», но все права англичан получили действительную силу лишь со времени акта о престолонаследии 1700 г., когда была признана независимость и несменяемость судей («quam diu se bene gesseriht», a не «durante pene placito»)[73]. Если без гарантий со стороны независимого суда «Библияконституции» обращается в сборник для декламации на высокие темы, то тем более мертвой буквой будет признание у нас свободной печати без соответствующих дополнений в других частях законодательства.

Более приемлемый выход представляет суд присяжных, но и здесь встречаются свои подводные камни. Как показано выше, в Англии преступления по делам печати были отнесены к компетенции суда присяжных, но со времени упразднения цензуры потребовалось целое столетие, чтобы признать за присяжными право обсуждения вопроса о виновности. «Суд улицы» у нас не пользуется искренним доверием. Законы 1878, 1884, 1885, 1887, 1889 и 1890 гг. об изменении правил составления списков присяжных заседателей и сокращении юрисдикции суда присяжных вместе с тенденциями, выразившимися по известному делу Семенова[74], открывают, с одной стороны, возможность широкого подбора присяжных заседателей, с другой – обещают дальнейшее стеснение их компетенции. Чтобы печать могла быть признана свободной и ответственной только перед судом в настоящем смысле слова, нужно основательно перестроить судебные уставы, выбросить из них все новеллы временного характера и отнюдь, конечно, не допускать пристроек и надстроек по имеющемуся уже проекту.

Практически возможен еще такой парадокс: пресса свободна, а произведения печати неподвижны. Стоит только обратить внимание на огромные по размерам официальные указатели книг, выходящих ежегодно из печати, с тоненьким списком изданий, дозволенных в народных читальнях и библиотеках, чтоб понять, что высказанный парадокс – не пустая игра словами. Из огромного книжного потока в многомиллионный народ проникает всего несколько капель. Обширная пустыня народной жизни искусственно заграждается от оживляющего творчества мысли передовой части населения. Народу не доступны даже классики, обратившие на духовные силы России внимание всего культурного мира.

В Некрасовской народной читальне до сих пор нет места произведениям Некрасова[75]. На бывшем три года тому назадярославском сельскохозяйственном съезде десяти северных губерний путем многочисленных картограмм было показано, что издания, доступные народу, не составляют 7% всех выходящих в России книг. Из небольшого числа книг, разрешенных для ученических библиотек среднеучебных заведений, не все издания могут обращаться в народных библиотеках и читальнях. Неудивительно, что в Витебской губернии закрывались библиотеки только потому, что при ревизии в них оказались: «Священная История» Д. Соколова, «Руководство к алгебре» Малинина, «Арифметический задачник» Лубенца. Книжный рынок для народа ограничивается всемерно. Так, петербургский и московский комитеты грамотности, заявившие себя широкой и полезной книгоиздательской деятельностью, подверглись преобразованию в мертвые общества[76]. Издательская деятельностьучреждений и просветительных обществ подлежит особой регламентации, которая не распространяется на Манухиных, Леухиных и К°. Например, в 1897 г. Московскому обществу грамотности не разрешено издание уже имеющихся в нескольких частных изданиях сочинений: Пушкина «Борис Годунов», Лермонтова «Песня о купце Калашникове», Короленки «Невольный убивец», Златовратского «Крестьяне присяжные», Толстого «Кавказский пленник», а также и «Бог правду видит» и «Где любовь, там и Бог». Еще пример. В ноябре 1904 г. в Харьковское общество грамотности была доставлена разрешенная к печати брошюра об Англии, но обществу издание ее было запрещено. Общество, например, не получило разрешения на переиздание сочинения Ожешки «Менхдем Гданский», а в то же время частные фирмы – Сытин и Клюкин не встретили со стороны цензуры никаких препятствий для издания названных сочинений[77].Ненормальность подобного положения, по-видимому, уже сознана ученым комитетом министерства народного просвещения, решившим капитальным образом переработать каталог для библиотек-читален. Но большее или меньшее расширение каталога не разрешит наболевшего вопроса[78]. Нужно отказаться от самой системы каталога. Нигде в Европе правительства не берут на себя задачипредохранять главную массу населения от чтения тех или других книг. В Высочайшем указе 12 декабря 1904 г. «во главе забот» ставится обеспечение правовых интересов «полноправных свободных сельских обывателей». Одним из условий этого обеспечения должно быть правило, что все произведения печати, прямо не запрещенные, разрешаются к обращению в народных библиотеках-читальнях. Нечего опасаться, что ученики народной школы и малограмотные крестьяне примутся за чтение Ницше, Спенсера и др. Эти авторы не знакомы народной массе Европы, несмотря на полную их там доступность. Не проникнут они и в нашу убогую деревню. Необходимо также отказаться от списка запрещенных книг для публичных библиотек. Алфавитный список произведений печати, которые, на основании пункта 3 примеч. к статье 175 Устава о цензуре и печати, воспрещены министром внутренних дел к обращению в публичных библиотеках и общественных читальнях, был составлен в Главном управлении по делам печати в 1884 г. и переиздан с дополнениями в 1894 г. В этот список попали: «Очерки и рассказы» В. Короленко, сочинения Златовратского, Левитова, Помяловского и других писателей, «Крейцерова Соната» Л. Толстого, «Нана» Золя, «Искусство жениться» Мантегатца, «Книга о книгах» И.И. Янжула, «История английского народа» Грина, «История новой философии» Ибервег-Гейнце, «Американская республика» Брайса, «Теория науки и метафизики» Риля, «Подчиненность женщины» Д.С. Милля, «Итальянское искусство в эпоху Возрождения» Фрикена, сочинения: Бюхнера, Молешотта, Гекели, Карла Фохта, Лайэля, Сеченова и других естественников. Самый факт существования подобного списка лишен всякой целесообразности. Если разрешена книга к продаже, если ее можно купить в любом книжном магазине, то нет разумных оснований для изъятия ее из библиотечного каталога. Идеи распространяются с неудержимой силой, и путем библиотечного изъятия изданной, но не запрещенной книги нисколько не ослабляется ее влияние; наоборот, книга, признанная вредной, находит себе более широкий круг читателей. К тому же нельзя не добавить, что действующие у нас в настоящее время списки книг, запрещенных для обращения в публичных библиотеках, составляются с выдающейся неосмотрительностью, явной безграмотностью и грубым невниманием к духовным интересам читающей публики[79].

Перспектива свободного обращения произведений прессы неизбежно наталкивает на мысль о том, что у нас до сих пор еще не все языки пользуются литературной полноправностью. В настоящее время в России выходят периодические издания на французском, немецком, польском, финском, эстонском, латышском, татарском, грузинском, армянском, еврейском, древнееврейском языках и нет ни одного издания на малорусском языке[80], хотя говорящих на этом языке по переписи 1897 г., насчитывается 22380550 душ.

В 1861 г. выходил южнорусский литературный орган «Основа», в котором деятельное участие принимали В.М. Белозерский, Костомаров, Кулиш, Шевченко, Кистяковский. В сентябре следующего года журнал закрылся, и с того времени многократные ходатайства различных лиц о разрешении им издания малорусских литературных органов оставались без удовлетворения. Своим изгнанием из литературной семьи малорусский язык обязан патриотической деятельности Каткова, пользовавшегося своим огромным влиянием для проведения мысли о государственном объединении народностей России. В 1859 г. по цензуре было сделано распоряжение, чтобы «сочинения на малороссийском языке, писанные собственно для распространения их между простым народом, печатались не иначе, как русскими буквами, чтобы подобные народные книги, напечатанные за границей польским шрифтом, не были допускаемы к ввозу в Россию». Очевидно, этим распоряжением преследовалась исключительно задача внешнего разъединения Малороссии и Польши. То же шрифтовое разъединение было предпринято и в отношении Литвы. Но более суровое и существенное ограничение последовало позднее. В 1863 г. 13 июля, «впредь до соглашения с министром народного просвещения, обер-прокурором Святейшего Синода и шефом жандармов», по цензурному ведомству было сделано распоряжение, чтобы «к печати дозволялись только такие произведения на этом языке, которые принадлежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке, как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приостановить». Прошло сорок лет, как свобода малороссийской речи «приостановилась». Ее не слышно в школе, ее избегать обязан священник в проповеди, ей нет места в печати. В силу этого циркулярного распоряжения, с 1863 по 1873 г. на малорусском языке могла выйти только одна книга. В 1873 г. по каким-то неизвестным соображениям администрация смягчилась, но в 1876 г. последовал снова циркуляр, на основании которого на малорусском языке допущены лишь произведения изящной словесности, притом каждый раз с одобрения Главного управления по делам печати и при соблюдении требования, чтобы не было отступления от «общепринятого русского правописания». В 1881 г. опять был издан циркуляр, в силу которого разрешены сценические представления на малорусском языке с обязательной второй добавочной пьесой на русском, при этом, как бы следуя еще какому-то тайному циркуляру, цензура пропускала самые грубые произведения, рисующие семейные истории, ссоры, пьянство и т.д.; социально-исторические мотивы были изгнаны. О результатах этого беспримерного воспрещения литературы огромного народа и, что весьма важно, не по закону, а путем циркуляров, пусть говорят составители записки, поданной 15 января 1905 г. в Комитет министров, в которой читаем: «Малорусский народ, все больше и больше теряя под собой устои жизни, выработанные веками на почве национальной природы и истории, страшно отстал, одичал и поражает своей безграмотностью, деморализацией, некультурностью, упадком нравственности и ужасным невежеством, являющимся тормозом во всех решительно делах и начинаниях. А между тем об этом самом народе иностранные путешественники уже в XVII в. писали восторженные похвалы его доброте, культурности, грамотности, религиозности, нравственности и общественности. А между тем этот народ когда-то был источником просвещения для великороссов»[81]. Характеристика правильная и вполне понятная! Ведь малороссы не имеют права пользоваться даже Евангелием на родном языке! «В России, – пишет один писатель, – слово Божие проповедуется на 40 языках, и только единоверному украинскому народу оно воспрещено...» Каким же законом отменена статья 45 тома I свода законов, в силу которой «свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, и магометанам, и язычникам, да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки»? Тайные надзаконные распоряжения привели к тому, что наиболее энергичные интеллигентные деятели Малороссии стали тянуть к зарубежью, и в закордонной Малороссии создалась обширная литература, оппозиционная России.

Под влиянием нового курса «доверия» в Малороссии оживились. Несколько земских врачей южных губерний возбудили ходатайство об издании народной медицинской газеты на малороссийском языке. В.А. Шемет возбуждено ходатайство о разрешении ей издавать в Киеве ежедневную украинскую газету «Поступ» («Прогресс»). Наконец в экстренном заседании киевского общества грамотности 27 октября 1904 г., по докладу председателя В.Н. Науменко, поставлено ходатайство об отмене закона 30 мая 1876 г., допускающего печатание на малороссийском языке только произведений беллетристики и исторических документов, но отнюдь не научно-популярных, и 2) об устранении препятствий, в силу которых изданные книги на малорусском языке не допускаются в училищные, сельские и бесплатные библиотеки-читальни[82]. Вскоре затем министру внутренних дел была представлена мотивированная докладная записка со следующей резолюцией, подписанной более чем 300 лицами:

«Украинская интеллигенция, собравшись для чествования 35-летней литературной деятельности одного из старейших украинских писателей И.С. Левицкого, после обмена мнений по вопросу о современном положении украинской литературы в России единогласно пришла к следующему выводу: 1) Ныне действующие в России запретительные распоряжения почти исключают возможность пользоваться украинским языком в литературе, вследствие чего украинские писатели должны или совсем отказаться от своей деятельности, или переносить ее за границу. 2) При таком положении вещей народ лишен средства, единственно пригодного для проведения в темные массы знаний, – книги и школы на родном языке, – благодаря чему десятки лет поддерживаются тьма и невежество среди народа, убивающие его духовные силы и задерживающие его экономическое развитие. 3) Украинская интеллигенция лишена своей литературы, лишена возможности какого бы то ни было ясного выражения своих мнений, так как даже в той крайне узкой области оригинальной беллетристики, которая, по-видимому, является не запрещенной, писатели подвергаются неограниченному ничем произволу цензоров. Ввиду этого мы, нижеподписавшиеся, глубоко убежденные в настоятельной необходимости отмены упомянутых запрещений, считаем своим долгом довести вышеизложенное до сведения министра внутренних дел»[83].

Итак, «искренно благожелательно и искренно доверчиво» понятая свобода печати должна привести: 1) к замене концессионной системы по отношению повременных изданий явочным порядком; 2) полному уничтожению предварительной цензуры; 3) замене административных взысканий судебной ответственностью авторов инкриминированных статей; 4) отмене правил о народных читальнях 15 мая 1890 г. и уравнению публичных кабинетов для чтения с народными читальнями. Само собой понятно, что обеспечение указанных нововведений немыслимо без соответственных изменений в других частях нашего законодательства. Кроме того, нужно заметить, что свобода печати неразрывными узами связана со свободой слова, союзов, собраний. Без дружной работы всех интеллигентных сил страны прогресс немыслим, а дружная работа невозможна, пока действуют узаконения, направленные к преграждению общения интеллигенции с народом. Как известно, подавляющая масса нашего населения безграмотна. По данным всеобщей переписи 1897 г., в 40 губерниях число грамотных колеблется в пределах от 10,3 до 37,4%, причем в 18 губерниях грамотные составляют менее 20% всего населения. По официальным сведениям, к 1 января 1899 г. по всей Империи в среднем 1 училище приходится на 243 кв. версты и на 1676 душ населения, т.е. нам нужно более чем в два раза увеличить число школ, чтобы все детское население нашло себе в них место. Рассчитывать, что это случится в ближайшем будущем, нет никаких оснований, особенно ввиду финансовых затруднений, связанных с войной. Следовательно, кадры безграмотных будут возрастать. Однако свет знания не закрыт навсегда для оставшихся за дверью тесного школьного здания. Многие из них могут обучиться вне школы. Преступно светильник ставить под спуд. Не то ли же самое – держать книгу на полке запертого шкафа. Подавляющая безграмотность нашего населения настойчиво требует раскрыть шкаф. А распахнутся тяжелые двери, явятся бескорыстные работники и приобщат слепых к «словесам книжным» путем живого слова. Для достижения неотложного просветления жизни русского народа необходимо: 1) установление явочного порядка для открытия всякого рода просветительных обществ, учреждений и союзов и 2) предоставление под личною судебною ответственностью организаторов устраивать с просветительной целью литературные вечера, народные чтения, лекции, спектакли, библиотеки, школы, музеи и выставки.

Жизнь стучится во все части нашего законодательства. А действительная опасность, по глубокому замечанию английского историка Грина, грозящая общественному порядку, «состоит лишь в слепом противодействии всяким политическим переменам, благодаря которому разумные и умеренные проекты реформ смешиваются с революционными замыслами». С высоты Престола 12 декабря 1904 г. возвещено: «Когда же потребность той или другой перемены оказывается назревшей, то к совершению ее Мы считаем необходимым приступить, хотя бы намеченное преобразование вызывало внесение в законодательство существенных нововведений». Вместе с «благомыслящими» нельзя было не выразить надежды, что обычный путь полумер и временных правил будет навсегда оставлен, что те тяжелые оковы, которые были позаимствованы из мрачных западноевропейских застенков, наконец будут сняты с нашей печати, призываемой к сотрудничеству в тяжелом деле государственного строительства. Но, как обнаружилось впоследствии, все «преобразование» было направлено скорее на внешний ремонт государственного механизма, чем на внутренние изменения его сообразно запросам времени. В соответствии с этим преобразовательная работа была возложена на Комитет министров – бюрократическое учреждение, уже достаточно заявившее себя многочисленными надстройками над сводом законов, в корне подорвавшими силу последних. Оставаясь верным традициям приказной волокиты, Комитет выделил целый ряд частных комиссий для разработки отдельных вопросов.

По вопросу о судьбах отечественной печати Комитет совещался 28 и 31 декабря 1904 г. Комитет «с особым вниманием остановился на сообщенном ему мнении соединенного собрания отделения русского языка и разряда изящной словесности Императорской Академии наук о том, что совокупность действующих ныне законов создала для русской печати тяжелые условия, отражающиеся весьма невыгодным образом на развитии русской научной мысли. Невозможность предусмотреть заранее, как отнесется административная власть к выражаемым в повременной печати мыслям, является существенным препятствием для правильного развития печати. Неопределенность же участи, которая может постигнуть то или другое литературное произведение, неблагоприятно отражается на предприимчивости издателей, авторов и переводчиков. Вследствие неуверенности в судьбе своих сочинений ученые деятели воздерживаются от оглашения крупных исследований и работ, а иностранные сочинения, которые могли бы послужить ценным подспорьем для просвещения русского общества, не находят себе переводчиков». В силу подобных соображений, обоснованных массой фактических данных, «впредь до общего пересмотра правил о печати» было постановлено: 1) учредить особое совещание для выработки проекта закона о печати; 2) отменить положения Комитета министров от 19 апреля 1874 г., 5 сентября 1879 г. и 28 марта 1897 г. о праве министра внутренних дел прекращать печатание объявлений в повременных изданиях, о разъяснении временных правил 6 апреля 1865 г. и об изменении порядка перехода изданий от одного лица к другому; 3) положение Комитета министров 14 июня 1868 г. о воспрещении розничной продажи ограничить разносной торговлей и положение Комитета министров 27 августа 1882 г. об обязательном сообщении редакциями фамилий авторов ограничить случаями предполагаемого возбуждения против автора инкриминируемой статьи уголовного преследования и соображениями особой государственной безопасности; 4) чтобы книги, признаваемые политически вредными и представляемые, на основании закона 7 июня 1872 г. в Комитет министров для заключения, предварительно рассматривались бы Императорской Академией наук или другими учеными коллегиями; 5) предоставить министру внутренних дел, по соглашению с министром юстиции, пересмотреть некоторые узаконения о печати и заключения внести, без дальнейших сношений с другими ведомствами, в Государственный Совет и, наконец, 6) поручить министрам народного просвещения и внутренних дел пересмотреть узаконения об ограничении печатания книг на малорусском языке. Приведенные положения Комитета были Высочайше утверждены 21 января 1905 г. Следовательно, несмотря на неотложность реформы и легкость ее выполнения ввиду ясных указаний опыта и требований времени, вопрос был сдан в особое совещание и разные комиссии при министрах. Комитет министров снял с печати лишь самые незначительные ограничения. Такое начало не предвещало ничего хорошего в будущем.

В 1905 г. 23 января было образовано «особое совещание для пересмотра действующих о цензуре и печати постановлений и для составления проекта нового по сему предмету устава». Председателем совещания был назначен член Государственного Совета Д.Ф. Кобеко, а членами: сенаторы Боровиковский, Случевский и Зверев, товарищ министра народного просвещения Лукьянов, ординарные академики Никитин и Случевский, почетные академики Кони и граф Голенищев-Кутузов, известные публицисты К.К. Арсеньев и Стасюлевич, издатель-редактор «Гражданина» князь Мещерский, профессор Пихно и издатель «Нового Времени» Суворин. Кроме того, председатель совещания был облечен «широкими полномочиями по приглашению в заседания совещания лиц, от которых можно ожидать полезных о положении русского печатного слова сведений». Немедленно по образовании особого совещания среди петербургских литераторов возникла мысль подать председателю его записку о нуждах печати. Приводим ее целиком ввиду того интереса, который она представляет с различных точек зрения: «Восьмым пунктом указа 12 декабря 1904 г. предрешено «устранение из действующих правил о печати излишних стеснений и поставление печатного слова в точно определенные законом пределы». Комитет министров, приступая к исполнению этого указа, определил, что из действующих правил о печати должны быть устранены те стеснения, которые являются «с точки зрения государственных интересов» в действительности не нужными. Что же касается «пределов, в которые должна быть заключена печать», то для проектирования этих пределов комитет предположил учредить особое вневедомственное совещание из разных сведущих лиц. Предположения комитета Высочайше утверждены 21 января 1905 г., и в настоящее время особое совещание уже образовано под председательством члена Государственного Совета Кобеко.

Естественно, что ввиду таких фактов представителям независимой печати весьма важно обсудить и выяснить еще раз те условия, в которых, по их убеждению, должна и может находиться печать в России.

Указ 12 декабря и основанное на нем положение Комитета министров являются, несомненно, крайним пределом тех уступок либеральным стремлениям общества, которые считает возможным предоставить нынешнее бюрократическое правительство, не поступаясь основными чертами существующего государственного строя. Нам представляется, что этот предел очерчен вполне сознательно и последовательно. Комитет министров выразил это по отношению к печати весьма определенно, указав, что могут быть устранены те только стеснения, которые являются излишними «с точки зрения государственных интересов», и указал в связи с этим на необходимость правительственного надзора за печатью в той или иной форме. Но соответствуют ли эти пределы основным задачам свободной печати? Очевидно, нет.

Основная творческая задача печати состоит в свободной критике существующих форм общежития и в изыскании новых форм, более совершенных. Печать не может считаться с интересами какого бы то ни было определенного существующего режима. Становясь в зависимость от интересов режима, печать обрекает себя на неминуемую гибель. Исполнение указанной функции печати возможно только в правовом государстве; оно совершенно немыслимо при бюрократическом режиме, стремящемся, естественно, к сохранению своих прерогатив при помощи наиболее соответствующего природе его средства – административного усмотрения и воздействия.

Еще в 1902 г. деятелями печати была выработана и опубликована с подписями в русских заграничных изданиях резолюция, указывающая на те внешние формы, в которых только и может проявиться свобода печати. Сущность этой резолюции сводится к следующему:

Необходима полная и безусловная отмена предварительной цензуры, как цензуры до напечатания, или разрешительной, так и цензуры до обнародования, или запретительной.

Необходима полная отмена системы административных взысканий, налагаемых органами правительственной власти на периодическую печать.

Правонарушения, совершаемые органами печати, должны подлежать ведению гласного и независимого суда.

Необходимо широкое, без всяких ограничений административной власти, предоставление законом печати свободы обсуждения вопросов общественной и государственной жизни.

Порядок возникновения всех без исключения органов, на каком бы языке они ни издавались, должен быть явочным, а не концессионным.

Но не от совещательной комиссии, созданной бюрократическим строем, ему подчиняющейся и входящей в его систему отдельным колеском[84], можно ожидать создания всех этих условий.

Чрезвычайно яркой иллюстрацией этому служит отношение власти к независимому слову даже в самое последнее время. Мы имеем в виду всем известную судьбу таких изданий, как Сын Отечества. Наши Дни и Наша Жизнь, аншлаги во многих журналах с извещением о влиянии на состав книжек «независящих обстоятельств», не облегчение, а скорее усиление цензурного гнета над провинциальными газетами, широкое пользование высшей администрацией знаменитой 140 статьи Устава о цензуре и печати, изъявшей из обсуждения повременной печатью целый ряд самых больных, жгучих и неотложных вопросов русской жизни, и т.д. Такое положение вещей нисколько не изменилось и после обнародования извлечения из журнала Комитета министров и сообщения об основании комиссии под председательством члена Государственного Совета Кобеко.

Осуществление требований, отчетливо заявленных деятелями печати слишком два года тому назад, представляется особенно необходимым в настоящую минуту. В общественное сознание все глубже проникает убеждение в неотложности замены существующего бюрократического порядка управления более совершенным государственным строем, основанным на участии в осуществлении законодательной власти свободно избранных представителей от всех слоев народа. Это есть те условия, при которых печать только и может быть свободной: подчиняясь исключительно общесудебной ответственности в своей независимой оценке общегосударственных явлений, печать выполнит с достоинством свой высокий долг – быть честной и искренней выразительницей нужд народа, отражать и создавать общественное мнение.

Указанными выше соображениями определяется и отношение наше к факту приглашения в совещание русских литераторов по выбору правительства.

Участие представителей русской литературы в работах совещания при наличности тех пределов, которые этой работе поставлены, и той программы, которую оно призвано осуществлять, может быть примирено с достоинством русского писателя только при том условии, если участие это ограничится категорическим заявлением о несовместимости существующего строя с истинной свободой печатного слова, признаваемой абсолютно необходимой потребностью культурной жизни, и о полной бесплодности всяких попыток обойти эту несовместимость.

Члены редакций и сотрудники следующих периодических изданий:

Русское Богатство, Мир Божий, Образование, Право, Вестник Права,

Вопросы Жизни, Наши Дни, Наша Жизнь, Восход, Правда, Русская Жизнь,

Вестник Фабричного Законодательства, Экономическая Газета, Хозяин».[85]

К этому заявлению петербургских литераторов, сейчас по его опубликовании, присоединились редакции «Волжского Листка», «Костромского Листка», «Вестника Знания» и газеты «Недели». Представители саратовской печати 11 февраля 1905 г. по телеграфу заявили тайному советнику Кобеко о желательных реформах законодательства о печати в следующей резолюции: «Редакторы, издатели и сотрудники саратовских периодических изданий, обсудив положение провинциальной печати, пришли к единогласному заключению, что печать не может быть правдивой выразительницей разумных стремлений общества, пока не будут проведены в жизнь следующие положения: 1) отмена предварительной цензуры; 2) полное устранение административных кар; 3) установление ответственности только по суду присяжных; 4) устранение возможности практикующего в настоящее время воздействия на печать со стороны местной администрации в форме применения исключительных мер к ее представителям (замечания, внушения, арест, высылка и т.п.); 5) неприкосновенность личности журналиста при исполнении им профессиональных обязанностей, особенно во время волнений, стачек и т.п.; 6) явочный порядок открытия изданий; 7) отмена регламентации программы изданий, их стоимости, срока выхода, состава редакций. По мнению собравшихся, некоторые из перечисленных положений могли бы быть осуществлены немедленно, до издания нового закона о печати, в виде временных мер, а именно: а) уравнение подцензурных провинциальных изданий с бесцензурными столичными и некоторыми такими же провинциальными; б) отмена всех временных правил и ограничительных циркуляров, последовавших после издания закона о печати 1865 г.; в) ограждение провинциальных изданий от местных административных воздействий и ограждение личности журналиста при исполнении им профессиональных обязанностей. Подробное мотивированное развитие указанных положений будет изложено в особой записке, для поддержания которой мы, нижеподписавшиеся, просим ваше высокопревосходительство допустить к участию в совещании избранного нами представителя от саратовской печати»[86]. 13 февраля состоялось постановление одесских литераторов, заявивших, что, для того чтобы «печать в России действительно могла выполнять свое высокое предназначение и служить верной выразительницей народных нужд и потребностей, необходимо обеспечить за ней полную независимость и свободу от всякого административного воздействия, с подчинением ее исключительно компетенции суда присяжных. Создание такого независимого положения печати мы считаем возможным лишь при соответственном изменении всех коренных основ нашей государственной жизни в смысле обеспечения свободы личности, свободы слова, собраний, союзов и духовной деятельности. Изменение же в этом духе основных условий нашего правопорядка возможно лишь при участии в законодательной работе свободно избранных представителей всех народностей России, созванных путем всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов»[87].

Итак, связь законодательства о печати без всяких обиняков была поставлена в зависимость от политической реформы. Что ранее подразумевалось, теперь было высказано вполне определенно. В многочисленных записках, направленных министру внутренних дел и председателю Комитета министров, свобода печати выставляется наряду с другими свободами, как, например, в записках грузин; инженеров; группы фабрикантов и заводчиков центрального района; общего собрания присяжных поверенных и их помощников округа Харьковской, Московской, Одесской и Киевской судебных палат; железозаводчиков и уральских промышленников и заводчиков; камышинских обывателей; кассы взаимопомощи литераторов и ученых; союза инженеров и техников; сахарозаводчиков, деятелей по народному образованию; минского сельскохозяйственного общества; Пироговского съезда врачей; татар Казанской губернии; симбирского биржевого собрания; съезда ветеринаров; елизаветинского общества распространения грамотности и ремесел, екатеринославских приказчиков; екатеринославского юридического общества; томского юридического общества; общества донских врачей; съезда агрономов и статистиков; бакинского отделения Императорского русского технического общества; могилевского общества сельского хозяйства; латышей; польской национально-демократической партии; общества витебских сельских хозяев; ставропольской городской думы; профессоров, преподавателей и лаборантов Императорского Московского технического общества; костромского комитета торговли и мануфактур; союза Российских писателей; всероссийского союза учителей; всероссийского съезда инженеров; союза железнодорожных служащих; курского общества содействия начальному образованию; киевского отделения российского общества защиты женщин; эриванского городского управления; ковенской городской думы; кавказских мусульман; ветлужского уездного земского собрания; общества распространения народного образования в Иркутской губернии; художников; астраханского литературно-драматического общества; витебского общества пособия бедным больным евреям; первого делегатского съезда инженеров и техников; Краснохолмской городской думы; курского юридического общества; тифлисской городской думы; вятской городской думы; сумских крестьян, жителей горбатовского уезда, общества взаимного вспомоществования учащих и учивших Костромской губернии; крестьян одесского уезда; 70 селений кирюшинской волости балахнинскогго уезда; вольно-экономического общества; членов пермской библиотеки имени Д.Д. Смышляева; съезда представителей городских общественных управлений; балашовского земского собрания, новгородского губернского собрания и т.д. и т.д.[88] Нет возможности перечислить всех учреждений, обществ, союзов и групп, от которых последовали заявления о необходимости правового строя вообще и свободы печати – в частности. В силу Высочайшего указа 18 февраля 1905 г. на Совет министров было возложено рассмотрение поступающих «от частных лиц и учреждений видов и предположений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния». Указ этот до некоторой степени облегчил возможность широких освободительных организаций. Но не этой отдушине возможно было спасти Россию от последствий высокого давления бесславных поражений на Дальнем Востоке, забастовок, аграрных беспорядков, политических убийств и ничем не оправдываемых нападений войсковых частей на мирное население. Бюрократия все еще не отдавала себе отчета в истинном положении страны. Она рассчитывала, по-видимому, с одной стороны, на силу штыков, с другой – на силу намордника. Главное управление по делам печати усиленно принялось подрумянивать действительность при помощи запретительных циркуляров. С этой целью предписывалось: 23 апреля «не допускать в течение 3 месяцев оглашения или обсуждения в печати каких-либо известий касательно собравшегося в Москве съезда земских деятелей, а также всякого рода вызванных этим съездом адресов, телеграмм и постановлений»; 5 мая «не допускать в течение 6 месяцев оглашения в печати каких-либо сообщений или суждений по поводу имевшего быть опубликованным в «Правительственном Вестнике» 8 мая сего года Высочайшего приказа относительно капитана второго ранга Кладо»; 23 мая «не допускать в печати никаких сведений о предстоящем в Москве общеземском съезде и съезде городских представителей, а также никаких статей по этому предмету»; 25 мая «подтверждено требование представлять на разрешение полицейской власти все статьи, заметки и известия, касающиеся стачек, беспорядков и других нарушений скопом общественного порядка и спокойствия»; 26 мая «не допускать каких-либо извлечений и сведений из изданного на правах рукописи и потому не подлежащего оглашению и распространению сборника документов по переговорам с Японией 1903–1904 гг., а равно каких-либо суждений по сему предмету». Далее, «не допускать в печати, без особого на то каждый раз позволения местной администрации, никаких сведений, статей и заметок о неразрешенных правительством всякого рода съездах, союзах и собраниях».

12 июня 1905 г. Главное управление по делам печати объявило редакторам повременных изданий, что всякого рода статьи и известия о внутренней жизни отдельных войсковых сухопутных и морских частей, впредь до окончания военных действий, могут появляться в печати не иначе, как по получении предварительного на то разрешения специальной военной цензуры. Это требование было подтверждено в том же году 4 июля, причем цензорам повременных изданий вменялось в обязанность не пропускать в печати всякого рода известий о стачках, забастовках и массовых прекращениях работ или занятий, а также о массовых предъявлениях всякого рода требований, об аграрном движении, о массовых сопротивлениях властям и насильственных действиях против них, а также о деятельности властей по предупреждению и прекращению беспорядков. Воспрещено опубликовывать без разрешения министра внутренних дел содержание и текст всеподданнейших адресов, петиций и записок. Воспрещено оглашение в печати резолюций и постановлений всякого рода неразрешенных собраний, съездов и союзов; воспрещены к печатанию статьи, касающиеся изменения основных законов, доказывающие умышленное затягивание правительством обещанной реформы или бесцельность и ненужность ее.

Как ни старалась бюрократия усыпить сознание встревоженного, натерпевшегося населения, ей это не удавалось. События начинали приобретать неудержимо-стихийный ход. При зареве пожаров и при повсеместных крупных экономических потрясениях в тайниках петербургских канцелярий было выработано положение 6 августа [1905 г. – Прим. ред.] о Государственной Думе. Это положение было первым официальным ударом по старому приказному строю, но об умиротворении не могло быть и речи. Дума, построенная на представительстве имуществ и подборе наименее сознательных элементов населения, Дума, лишенная законодательной власти и действительного контроля над действиями администрации, тем более не могла дать стране мира, что эта самая администрация, со времени указа 12 декабря 1904 г., с небывалой поспешностью облекалась все новыми и новыми полномочиями, в корне подрывавшими всякое доверие к искренности правительственных начинаний. В указе 12 декабря говорилось об обеспечении законности и в то же время принимались всевозможные меры к явному изгнанию законности из управления. Так, вопреки указу 12 декабря и Высочайше утвержденному мнению Комитета министров по пункту 1 этого указа, помимо Государственного Совета, состоялись следующие, весьма важные законы: 11 января об учреждении С.-Петербургского генерал-губернаторства; 30 марта – об упразднении особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности; 10 апреля – об имущественной ответственности сельских обществ и селений за участие членов их в аграрных беспорядках; 3 и 22 мая – об учреждении на Кавказе должности заведующего полицией и о расширении прав Кавказского наместника; 21 мая — о правах и обязанностях товарища министра внутренних дел, заведующего полицией (в силу этого закона возникла диктатура генерал-майора Трепова); 6 июня – об учреждении комитета по земельным делам и о преобразовании министерства земледелия и государственных имуществ в Главное управление землеустройства; 9 июня – об учреждении положения о Совете государственной обороны и преобразовании военного министерства.

Допуская вне законного порядка столь существенную ломку в высших государственных учреждениях, правительство не отказалось и от другого внезаконного средства управления – усиленной охраны, резко и весьма справедливо осужденной даже положением Комитета министров. Положение об усиленной охране, в полном объеме или отчасти, с 31 декабря 1904 г. по 25 июля 1905 г. было введено в 48 губерниях, уездах и городах. Но, кроме этого, с 21 февраля 1905 г. по 4 сентября того же года в 23 пунктах (уездах и городах) было введено военное положение, которое, на основании статьи 1 Правил о местностях, объявляемых состоящими на военном положении, может быть вводимо только в местностях, входящих «в район театра военных действий». Какие же «военные действия» происходили за это время в Кутаисской, Бакинской, Тифлисской, Курляндской губерниях или в городах: Баку, Лодзи, Одессе, Эривани, Севастополе, Николаеве, Иваново-Вознессенске и т.д.? Всем известно, что в этих местностях войсками расстреливалось на улицах мирное безоружное население, с вопиющим нарушением общих и специальных уголовных узаконений военными судами приговаривались к смертной казни даже несовершеннолетние, которым не давали не только помилования, но отказывали в праве на подачу кассационной жалобы. Это весьма известно, но ведь не такое военное положение предусмотрено законом. Ответом на войну, объявленную бюрократией народу, была почти всеобщая политическая забастовка. В ужасный день 9 января 1905 г. в самых умеренных партиях была убита надежда на выход из бесправного положения при помощи обращения к власти, и спустя девять месяцев рабочая масса, организованная неизвестным комитетом и поддержанная сочувствием широких кругов населения, выступила с решительным требованием политической реформы. Манифестом 17 октября в общих чертах была объявлена реформа. И то светлое, что бесспорно заключалось в основах возвещенной реформы, было омрачено насилиями администрации. Как бы сметаемая со своего старого поста, администрация ознаменовала день рождения нового порядка кровавой расправой с мирным населением, пользуясь при этом и военными командами, и организованными шайками черной сотни, и священниками-провокаторами, и племенной рознью, и другими в этом роде давно практиковавшимися средствами.

Не приходится удивляться, что в удушливой атмосфере событий 1905 г. положение печати не соответствовало призванию «быть правдивой выразительницей разумных стремлений на пользу России». В течение этого периода бесконечных комиссий и неустанного заштопывания обветшавшего кафтана русской государственности на печать сыпались безостановочные кары. Печатание объявлений было воспрещено «Саратовскому Дневнику». Розничная продажа была воспрещена: «Русским Ведомостям», «Руси», «Вечерней Почте», «Русскому Слову», «Новостям» и «Слову». Предостережения были сделаны: в первый раз — «Вечерней Почте», «Русскому Слову», «Русским Ведомостям» и «Новостям»; во второй раз – «Нашей Жизни» и третье предостережение с приостановкой на три месяца – «Нашей Жизни» и «Нашим Дням». Приостановлены были: «Biorneborg Tidning» – на три месяца, «Новости» и «Karjala» – на два месяца, «Русь», «Вечерняя Почта», «Слово» и «Русское Дело» – на один месяц и «Peterburgas Avises» – на неопределенное время. Из провинциальных изданий были приостановлены: «Южное Обозрение» – на восемь дней, «Южное Слово», «Бакинские Известия», «Ежедневный Курьер», «Лодзинский Листок» и «Крым» – на неопределенное время и «Никольск-Уссурийский Листок» – на три месяца. Совсем был закрыт иллюстрированный журнал «Зритель». Кроме того, в отдельных местностях, например Одессе, в Харьковской и Черниговской губерниях, во Владикавказе, воспрещалась розничная продажа номеров газет: «Сына Отечества», «Нашей Жизни» и «Новостей» – или же производилась насильственная выемка их. О деятельности цензурной вакханалии дают представление нижеследующие сообщения: «Харьковскому Листку» цензор воспрещал делать перепечатки из «Губернских Ведомостей»; типографии «Южного Слова» не разрешалось печатание телеграмм Петербургского Агентства о мобилизации; «Самарская Газета», по цензурным условиям, не могла поместить окончания статьи «Союз сельскохозяйственных рабочих в Северной Италии». В июльскую книжку «Русской Старины» не попали «Записки Н.Г. Залесова»; «Вестник Новгородского Земства», по независящим от редакции обстоятельствам, вышел с опозданием, причем в запоздавшем №13 не могли быть помещены статьи: «Несколько слов о крестьянских нуждах» и «Обзор печати», а также ответы на вопросы крестьян о том, что такое бюрократия, интеллигенция, буржуазия, пролетарий, консерватор, либерал, народник, социалист, революционер, демократ. Редакция «Сибирского Листка» поместила в черной рамке такое обращение к читателю: «Находя чрезвычайно важным освещение вопроса о земстве в Сибири, мы намерены были привести в подлиннике или более или менее подробной передаче наиболее выдающиеся работы в этой области, но, к сожалению, по независящим от редакции обстоятельствам, мы лишены возможности сделать это». Та же редакция усиленно заполняла места, вычеркнутые цензурой, гигантской галошей, рекламой резиновой мануфактуры. Некоторые газеты в подобных случаях заполняли целые столбцы известным обращением Государя к литераторам: «Говорить только правду». Другие же – своими объявлениями о подписке. В латышской газете «Дневной Листок» не была разрешена повесть Куприна «Поединок». В одесских газетах цензурой не были пропущены статьи об избирательном праве в связи с обсуждением акта 6 августа. Томский цензор не пропустил речи Государя 21 июня, обращенной к депутации графа Шереметева. «В Харьковском Листке» не были пропущены статьи об учреждении Государственной Думы и обзор отзывов русской печати о созыве народных представителей. В «Костромском Листке» цензором не пропущены известия о поведении расквартированных казаков, об аграрных беспорядках, эпидемии брюшного тифа, освобождении японцами сахалинского ссыльнопоселенца Тригони и т.д. В «Южном Крае» цензор не разрешил печатание объявления о продаже пропущенной цензурою книги профессора Гредескула «Марксизм и идеализм». В «Вестнике Новгородского Земства» было зачеркнуто воззвание общеземской организации о голоде. Из первых номеров газеты «Полтавщины», во главе которой стоит В.Г. Короленко, цензурой было выброшено 1300 строк, а журнала «Русский Рабочий» – большая часть материала. Из октябрьской книжки «С.-Петербургского Земского Вестника» было вырезано 20 страниц. Февральская книжка «Мира Божьего» вышла без внутреннего обозрения и статей по текущим вопросам. Такая же участь постигла январскую книжку московского журнала «Правда». Июньская и июльская книжки «Русской Мысли» были задержаны, но, характерно для цензорского произвола, что после поездки редактора в С.-Петербург целиком были разрешены к выпуску. Первые три номера «Московской Недели», во главе которой стоял незабвенный князь С.Н. Трубецкой, были арестованы. Номера 2, 3 и 4 журнала «Общества врачей в память Пирогова» были задержаны. То же случилось с 3 и 4 выпусками «Записок Московского отделения Императорского русского технического общества».

Вследствие гонения местной цензуры на печать, издания «Северо-западное Слово», «Тамбовский Голос», «Медицинская Беседа» и «Московская Неделя» вынуждены были приостановиться до улучшения цензурных условий, которые, по-видимому, нисколько не стесняли органы Шарапова, Берга, Грингмута и других организаторов избиения интеллигенции, учащейся молодежи, евреев, армян и пр. Даже «прокламации», составленные в этом духе, пользовались покровительством цензуры. Так, свободно распространялись листки «Бессарабской Народной лиги», «Шереметьевского союза», «Народного союза», «Московских соотечественников» и т.д.

В течение 1905 г. книгоиздательство испытывало такой же гнет цензуры, как и повременная печать. Цензурою были задержаны: «Исторические письма» Миртова в издании «Русского Богатства», «Экономическое учение Карла Маркса» К. Каутского в издании фирмы «Молот», «Воскресший Лазарь» – книга М.М. Гаккебуша по польскому вопросу, второй том сочинения Ф. Лассаля в издании Глаголева, «Экономические очерки» А.Н. Баха, «Мертвецы Коммуны» А. Арну, «Промышленная жизнь в Англии XVIII и XIX веков» Д. Седого, «Общество будущего» А. Бебеля, «Всенародное учредительное собрание» Ф. Дана, «Очерки по истории Германии XIX века» А.К. Джилегова и т.д. В Костромской губернии, где открыто полицейские урядники занимались пропагандой избиения интеллигенции, губернатор Князев не постеснялся пригрозить губернской земской управе закрытием санитарно-продовольственного пункта, если на нем будут продаваться издания «Донской Речи», так как эти издания хотя и пропущены цензурой, но не отвечают видам правительства. Подобное изъятие цензурных изданий практиковалось то тут, то там и дополняло систему цензурных запрещений. Правительство торжественно обещало земским учреждениям необходимую самостоятельность, и несмотря на это казанскому земству было не разрешено издание «Казанской Земской Газеты» и оставлено без удовлетворения вторичное ходатайство московской губернской управы о разрешении издания центрального печатного земского органа. Правительство торжественно обещало устранить ограничительные узаконения относительно «инородцев и уроженцев отдельных местностей», и тем не менее последовали отказы на ходатайства: о переводе Корана на грузинский язык, о переводе Евангелия на малорусский язык, о разрешении Гашид-беку Измайлову издавать в Тифлисе газету «Новое Время» на азербайджанском наречии, Мамед-Аге Мустафе-Али-оглы-Великову издавать газету на турецко-азербайджанском наречии, доктору Липе издавать для народа популярно-медицинскую газету «Лекарский Порадник».

Неискренность правительственных обещаний подтвердилась, между прочим, и тем, что простой вопрос о свободе печати, разрешимый в одно заседание, в комиссии Кобеко угрожал превратиться в неразрешимую проблему. После ничтожного облегчения печати по положению Комитета министров, о чем уже было упомянуто выше, последовало Высочайше утвержденное 23 мая 1905 г. мнение Государственного Совета, в силу которого, во-первых, издателям и редакторам газет и журналов, подвергнутых, вследствие троекратного предостережения, временной приостановке, разрешено в продолжение приостановки выдавать подписчикам издания, выпускаемые другими лицами; во-вторых, прежде требовавшееся согласие губернатора на передачу от одного издателя к другому повременного листка объявлений заменено простым уведомлением губернатора; в-третьих, министру внутренних дел предоставлено, в видах ограждения общественного порядка, входить в Сенат (по 1-му департаменту) с представлениями о прекращении повременного издания, подлежащего предварительной цензуре или изъятого из нее, хотя бы ему не было сделано ни одного предостережения, и одновременно с таким представлением приостанавливать издание собственной властью впредь до воспоследования решения Сената; в-четвертых, у министра внутренних дел было отнято право прекращать подцензурные издания сроком до 8 месяцев и, в-пятых, коллегия из министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции, обер-прокурора Святейшего Синода и представителя заинтересованного ведомства была лишена права приостановки всех вообще повременных изданий. Льготы, предоставленные первым и вторым пунктами, очевидны по своей ничтожности без всяких комментариев. Пункты четвертый и пятый являются отменою статей 148 и 154 Устава о цензуре и печати как логическое последствие пункта пятого, который и составляет, собственно говоря, сущность узаконения. Останавливаясь на этой сущности, нельзя не признать, что, при медленности разбирательства дел в Сенате, при полной неудовлетворительности процедуры в первом департаменте и при фактической безответственности у нас администрации, замена коллегиального приостановления повременного издания единоличным усмотрением министра внутренних дел нисколько не улучшила положение печати. Однако и после этого узаконения прошло около пяти месяцев, а разгром прессы все продолжался, пока, наконец, над морем крови и грудою трупов не вознесся манифест 17 октября. Первым же пунктом манифеста населению были дарованы «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Мы видели, что не раз нарушались хорошо разработанные конституции, манифест же не конституция, и из него легко выкроить законы, нисколько не соответствующие провозглашенным основам. Так, например, уже случилось с манифестами 12 декабря 1904 г. и 18 февраля 1905 г. Да, наконец, и всеподданнейший доклад графа Витте, появившийся одновременно с манифестом, оставлял место для сомнений в искренности и прямоте намерений правительства. Тот же государственный деятель за несколько дней до манифеста заявил, что правительству никто не верит, так как оно всегда одною рукою отнимает то, что дает другою. Граф Витте был прав не только относительно прошлого, но оказался своего рода прорицателем будущего. В день объявления манифеста и в последующие затем дни в столицах и в провинции мирное население, доверчиво воспользовавшееся правом свободы собраний и слова, расстреливалось так же, как и до манифеста. Характерно, что накануне 17 октября шефом русской полиции генерал-майором Треповым был издан приказ разгонять сборища, не жалея боевых патронов. Подобный приказ был повторен и на другой день по объявлении гражданской свободы. Проходили дни, число расстрелянных патронов увеличивалось, а вместе с тем возрастало и количество убитых и искалеченных, но об ответственности главного организатора этих преступлений и его сообщников не возникало никакой речи.

Циркулярным распоряжением Главного управления по делам печати от 19 октября, сообщенным губернаторам, цензурным комитетам и отдельным цензорам, было указано, что «цензурному ведомству в настоящее время надлежит прежде всего принять в основу своей деятельности к руководству наше уголовное законодательство, предусматривающее целый ряд преступлений, которые могут быть совершаемы посредством печати, а также согласованные с уголовными законами статьи Цензурного устава». Циркуляр обязывал цензоров «сообразоваться с новыми условиями, в которые поставлена печать и личным тактом и полным устранением каких-либо требований, не основанных на законе, избегать возможности всякого рода несправедливых нареканий». В случае появления в повременных изданиях статей, заключающих признаки преступления, цензорам вменялось, кроме сообщения об этом Главному управлению в порядке 1213 статьи Устава уголовного суда, безотлагательно доводить до сведения местного прокурорского надзора, от которого будет зависеть возбуждение против виновных уголовного преследования на точном основании 297 статьи Устава уголовного суда. Независимо от этого были объявлены отмененными все циркулярные распоряжения, изданные на основании 140 статьи Устава о цензуре и печати. Следовательно, приведенным циркуляром немного ограничивался произвол администрации, но, как справедливо было сказано в самом циркуляре, «впредь до издания закона все законоположения, определяющие деятельность учреждений и лиц цензурного ведомства, остаются в полной силе». Неизвестно, когда последовал бы новый закон о печати. Быть может, для выработки его потребовалось бы еще не менее 9 месяцев, как это случилось с комиссией Кобеко. Не веря больше в тех добрых улит, которые едут, но когда-то будут, деятели печати судьбы последней взяли в свои руки. Петербургские газеты 22 октября вышли без представления в цензуру согласно решения союза для защиты свободы печати. В союз вошли следующие издания: «Новое Время», «Слово», «Новости», «Биржевые Ведомости», «Русь», «Сын Отечества», «Наша Жизнь», «Русская Газета», «Петербургская Газета», «Петербургский Листок», «Свет», «St. Petersburger Zeitung», «Der Freund», «Das Leben», «St. Petersburger Herold», «Kraj», «Право», «Юрист», «Вестник Знания», «Неделя», «Зритель», «Исторический Вестник», «Журнал для всех». Союз для защиты свободы печати не ограничился бесцензурным выпуском газет, он заявил еще правительству о необходимости следующих мероприятий:

I. Издание нового закона на следующих основаниях:

1) явочный порядок для возникновения изданий и отмена залогов; 2) отмена предварительной (т.е. до напечатания) и запретительной (т.е. до выхода в свет) цензур; 3) ответственность за общие преступления, совершенные путем печати, исключительно по суду, с подсудностью суду присяжных.

II. Впредь до издания указанного выше общего закона установить:

1) отмену предварительной цензуры всех видов для всех повременных изданий, книг и брошюр на всех языках; 2) отмену требования предъявлять в цензуру номера повременных изданий ранее сдачи их на почту, а книг и брошюр – ранее выпуска их в свет; 3) отмену положения взысканий в административном порядке, а равно и задержание и воспрещение книг в том же порядке; 4) сложение всех ныне наложенных взысканий со всеми их последствиями; 5) отмену права администрации изымать из обсуждения те или иные вопросы.

III. Не дожидаясь издания нового общего закона о печати, в самом непродолжительном времени ввести явочную систему для открытия повременных изданий, вместо нынешней, концессионной.

IV. Впредь до пересмотра уголовных законов о печати признать, что никто не может подлежать ответственности за самое содержание высказываемых им мнений, если только этим не совершается какого-либо общего преступления (оскорбления, нарушения прав третьих лиц, призыва к преступлению, нарушения общественной нравственности и т.п.).

В Москве образовался подобный же союз, в который вошли представители повременных изданий, книгоиздательских фирм, союза типографских рабочих и общества деятелей печати. Московские газеты, так же как и петербургские, были выпущены без представления в цензуру. Примеру обеих столиц последовали Саратов, Екатеринослав, Одесса и другие города.

Фактически печать освободилась от двухвекового рабства. Остается добиться юридического освобождения. Им будет увенчано общее раскрепощение русской жизни. Разбросанную, разноплеменную, разноверную, но свободную Русь ждет светлое будущее.

в начало

ЛИТЕРАТУРА

Lusti. Die Grundfeste der Macht und Gluckseligkeit der Staaten etc. Königsberg 1761, 2 B. S. 56–98.

Sonnenfels. Grundsätze der Staatspolizei, Handlung und Finanzwissenschaft 2 Aufl. München 1801. S. 46–48.

Berg. Handbuch des Teutschen Polizeirechts Hannover 1802, 2 B. S. 337–370.

Robert von Mohl. System der Präventiv-lustiz. Tubingen 2 Aufl. S. 125–153.

L. v. Stein. Die innere Vervaltungslehre. Stuttgart 1868. B.V.T. 2, S. 45–150.

Все вышеназванные сочинения важны в теоретическом отношении.

Iul. Aug. Collman. Quellen, Materialien und Kommentar des gemein Deutschen Pressrechts. Berlin 1844.

Gerstlacher. Handbuch der Teutschen Reichsgesetze. T. 9, Karlsruhe 1788.

Christ. Otto Mulius. Corpus Constitutionum Marchicarum с 1445 по 1736 г. В. I, Berlin 1737.

Его же. Novum Corpus Constitutionum. Marchicarum с 1777 по 1775 r. Berlin 1776. В. V. nB. VIII с 1786 по 1790 г. Berlin 1791.

Frid. Sachse.Die Anfänge der Büchercensur in Deutschland.Leipzig 1870.

Сочинения 6–10 заключают старинное немецкое законодательство. Начинающим полицеистам усердно рекомендуем №7–9, в которых находится обильный законодательный материал по всем отделам полицейского права.

Hoffmann. Censur und Pressfreiheit. Berlin 1819; при малом объеме поражает богатством материала; сочинение безыдейное.

Hagen. Zur politischen Geschichte Deutschlands. Stuttgart 1842, S. 269–339; заслуживают внимания подлинные пасквили XVI столетия, из них одни католические, другие протестантские, третьи – строго политические.

Albert Berner. Lehrbuch des Deutschen Pressrechts. Leipzig 1876.

Kloeppel. Das Reichspressrecht. Leipzig 1894. Оба сочинения выдающиеся по историко-догматической разработке.

Reusch. Der Index der verbotener Bücher. Bonn 1883, B. I – B. II и III, 1885; имеет общее историческое значение для истории прессы на Западе.

Iulius Duboc. Geschichte der Englischen Presse. Hannover 1873.

Gneist. Selfgovernement. 3 Aufl. Berlin 1871.

Его же. Vervaltung, lustiz, Rechtsweg. Berlin 1869.

Lorbeer. Die Grenzlinie der Rede und Pressfreiheit in England. Erlangen 1851.

Stephen. A History of the Criminal law of England. London 1883, Vol. II, Chap. XXIV.

Ficher und Strahan. The law of the Press. London 1898.

Шиловский. Английское законодательство о печати. Ж.М.Ю. 1901, №8; исчерпывающий обзор действующего права.

Е. Тарле. Как ставился и решался вопрос о свободе печати два с половиною века тому назад? Право, 1903. №45 и 46; здесь изложена «Ареопагитика» Мильтона.

Пименова. Очерк истории развития периодической печати в Англии. См. сборник «Периодическая печать на Западе». СПб., 1904. В №16 заключается исключительно история прессы, у Гнейста в №17 и 18 – законодательство, в №19 – догматическая разработка, в №20 – эволюция правовых понятий о бунтовщическом оскорблении, бунтовщических словах, пасквиль и т.д., тут же речи Эрскина и др.; в №21 исключительно новейшее законодательство и процесс, весьма систематически разработано с ценными примечаниями; обзор французского и немецкого права, сделанный в IV главе, не заслуживает внимания.

Дайси. Государственное право Англии. Москва, 1905.

Hatin. Histoire politique et littéraire de la presse en France avec une introduction historique sur les origines de journal et la bibliographie général des journaux depuis leur origine. Paris 1859–1861. T. I–VIII.

Edmond Werdet. Histoire du livre en France depuis les temps les plus reculés jusqu'en 1789. Paris. MDCCCLXI, t. I–V; оба сочинения содержат богатый дореволюционный законодательный материал, особенно первое; со времени революции законодательство о печати в «Bulletin des lois».

H. Avenel. Histoire de la presse française depuis 1789 jusqu'à nos jours. Paris. 1900; при бедности юридического материала заключает интересные сведения о развитии современной прессы, много портретов деятелей литературы и образцов изданий.

Le Poittvin. Traité de la presse. Péris, t. I – 1902, II – 1903, III – 1904; здесь можно найти тщательно разработанный законодательный материал, доведенный до января 1903 г.; один перечень судебных решений, разобранных автором, обнимает в трех томах 113 страниц.

Welschinger. La censure sous le premier empire. Paris 1882; ценный архивный материал для характеристики печати при Наполеоне I.

Раевский. Законодательство Наполеона III о печати. Томск, 1903; исследование строго юридическое; освещается и предшествующее положение печати.

Исторические сведения о цензуре в России. СПб., 1862.

Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г. СПб., 1862; №32 и 33 издания официальные; в первом

имеются общие исторические сведения, во втором только тексты законов.

А. Скабичевский. Очерки по истории русской цензуры. СПб., 1892; заслуживает серьезного внимания.

М. Лемке. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904.

Его же. Эпоха цензурных реформ 1859–1865 гг. СПб., 1904; в трудах М. Лемке, обнимающих в общем 939 страниц, имеется ценный материал, вносящий существенные поправки в данные Скабичевского, Усова, Джаншиева и др., но этот материал тонет в подавляющей массе ненужного литературного хлама.

Вл. Розенберг и В. Якушкин. Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. Москва, 1905; этот сборник статей отличается обилием материала и хорошим направлением.

Богучарский. Очерки из истории русской журналистики XIX века. См. его сочинение «Из прошлого русского общества». СПб., 1904; особенный интерес представляет приводимый автором мартиролог печати.

К.К. Арсенъев. Законодательство о печати. СПб., 1903; сочинение, не имеющее себе равного по силе и глубине юридического анализа.

Радищев. Путешествие из Петербурга в Москву. СПб., 1888; сочинение, равное «Ареопагитике» Мильтона; помимо собственного приговора цензуре, автор приводит обширную историю цензуры на Западе.

Никитенко. Моя повесть о самом себе. СПб., 1904.

Сухомлинов. Исследования и статьи I (Материалы для истории образования в России в царствование императора Александра I); СПб., 1889; оба сочинения дают важные исторические сведения.

Н. Энгелъгардт. Очерк истории русской цензуры в связи с развитием печати. СПб., 1904; образец хулиганской литературы.

А. Градовский. О свободе русской печати. СПб., 1905; заслуживает внимания по неудавшейся попытке доказать совместимость свободы печати с самодержавным режимом.

Кн. Д.Н. Цертелев. Печать и общественное мнение. СПб., 1905; посвящается памяти Владимира Сергеевича Соловьева, в основу кладутся мнения Ф. Лассаля, но, несмотря на этот маскарад, мракобесие сквозит из каждой фразы.

Периодическая печать на Западе. Сборник статей. СПб., 1904.

В защиту слова. Сборник статей. СПб., 1905; первый исключительно публицистического содержания, во втором – много беллетристики, имеются также стихотворения.

в начало

к содержанию

[1] Приор (лат. prior) – настоятель католического монастыря. – Прим. ред.

[2] Первая книга, напечатанная в Сорбонне в 1470 г., носила следующее заглавие: «Casparini Pergamensis epistolarum opus, per loanem Lapidarium. Sorbonensis scholae priorem, motls vigiliis ex corrupto in tegrum effectum, ingeniosa arte impressoria in lucem redactum». Книгопечатание распространялось по главнейшим городам Европы в следующей постепенности: Риме и Кельне в 1467 г., Аугсбурге – 1468 г., Венеции и Милане – 1469 г., Париже – 1470 г., Болонье, Ферраре, Неаполе и Флоренции – 1471 г., Лондоне – 1474 г., Лионе – 1476 г., Женеве – 1478 г., Оксфорде – 1478 г., Гейдельберге – 1480 г., Вене – 1482 г., Стокгольме – 1483 г., Лейпциге – 1484 г., Виттенберге и Константинополе – 1488 г.. Орлеане – 1490 г., Гамбурге – 1491 г. – Прим, автора.

[3] Конкордат (от позднелат. concordatum) – договор между главой римской католической церкви (Римским Папой) и государством, регулирующим правовое положение католической церкви в данном государстве и ее взаимоотношения с Папским престолом. – Прим. ред.

[4] Синдик (от греч. syndikos) – в некоторых средневековых государствах Западной Европы старшина гильдии цеха. В настоящее время в ряде западноевропейских стран так называются правительственные чиновники или главы местного самоуправления. – Прим. ред.

[5] Ремонстрация – право протеста при регистрации королевских указов, которым пользовались парламент и другие институты королевства во Франции. – Прим. ред.

[6] Патент (от позднелат. patens) – в средневековых западноевропейских государствах документ, дающий право заниматься определенным промыслом или торговлей, поэтому до настоящего времени в некоторых странах патентом называется Документ, дающий право на занятие определенной должности.

[7] «Государство – это я!» (франц.). – Прим. ред.

[8] Кэкуок – здесь: придворные любезности, галантная болтовня. – Прим. ред.

[9] Кольпортаж (от франц. colporter) – распространение вразнос, в розницу. – Прим. ред.

[10] «Церковная история» (франц.). – Прим. ред.

[11] В оригинальном тексте автора фамилия встречается в устаревшем написании – Ренодот. Редакторы приводят написание в соответствии с современным Употреблением. – Прим. ред.

[12] Статья XI Декларации прав человека и гражданина в современном переводе звучит следующим образом: «Свобода мысли и убеждений является одним из высших прав человека; каждый гражданин может свободно писать, говорить и публиковать все, что захочет, за исключением злоупотребления этой свободой в установленных законом случаях». Цит. по: Хроника человечества. Большая Энциклопедия. 1994. С. 611.

[13] Редакторы приводят написание имени аббата Э.Ж. Сиейеса в соответствии с принятым в современной российской историографии (у автора Сиес, в российской историографии также встречается написание Сийес). – Прим. ред.

[14] «Последние взгляды на политику и финансы» (франц.). – Прим. ред.

[15] «Германия» (франц.). – Прим. ред.

[16] Конститюанта – по Конституции Второй французской республики 1848 г. законодательную власть осуществляло Законодательное собрание, избираемое на три года. – Прим. ред.

[17] Современное написание Луи Наполеон (Наполеон III);

[18] Сенатус-консультус (лат. senatus consultum) – в периоды Консульства, Первой и Второй империи во Франции XIX в. акты, изменявшие или дополнявшие Конституцию.

[19] «Я обвиняю» (франц.). – Прим. ред.

[20] «Допущено к печати Кельнским университетом» (лат.). – Прим. ред.

[21] «После поверки допущен и апробирован благодатным университетом г. Кёльна по согласованию и воле уважаемых и почитаемых мужей вместо ректора университета» (лат.). – Прим. ред.

[22] «Трактат Петро Нигри против злых нападок на Мессию, или Христа, или помазанника Божьего, которые так или иначе фигурируют в еврейских или латинских текстах» (лат.). – Прим. ред.

[23] Булла (позднелат. bulla – печать, документ с печатью) – в средние века документ с печатью, скреплявшей папские, императорские или королевские акты, а также сами эти акты. – Прим. ред.

[24] Диоцез (лат. dioecesis) – городской округ или часть провинции, со времени правления императора Диоклетиана – административная единица, которую составляли несколько провинций, употребляется также для обозначения епархиального округа во главе с епископом. – Прим. ред.

[25] Здесь – в земле Бранденбург. – Прим. ред.

[26] Фискал – в России в конце XVIII в. государственный служащий для надзора за деятельностью финансовых государственных учреждений. – Прим. ред.

[27] Каммергерихт – апелляционный суд в Пруссии. – Прим. ред.

[28] «По милости и поведению» (лат.). – Прим. ред.

[29] «Императора» (лат.). – Прим. ред.

[30] Имеется в виду князь Бисмарк Отто фон Шенхаузен (1815–1898), первый рейхсканцлер Германской империи, осуществивший объединение Германии. – Прим. ред.

[31] Современное написание фамилии – Кэкстон. – Прим. ред.

[32] 13 ноября 1640 г. Карл I под давлением недовольного населения согласился на созыв нового парламента вместо распущенного 5 мая 1640 г. Короткого парламента, действовавшего всего три недели. Этот парламент действовал 13 лет, почему и получил название Долгого. – Прим. ред.

[33] Современное написание фамилии – Лилберн. – Прим. ред.

[34] Устаревшее название тюрьмы Ньюгейт. – Прим. ред.

[35] Современное написание фамилии – Уоллпол. – Прим. ред.

[36] Акт о лицензировании (у автора – Акт о разрешении). – Прим. ред.

[37] Члены палаты общин. – Прим. ред.

[38] Современное написание фамилии – Оуэн. – Прим. ред.

[39] Видимо, для наглядности автор приводит эквивалент английской суммы в Фунтах стерлингов в российских рублях, вычислив ее по соответствующему курсу. Далее в тексте можно неоднократно встретить перевод сумм в иностранных валютах в российские рубли и копейки. – Прим. ред.

[40] Речь идет о журнале «The Public Advertiser» («Народный рекламодатель»). Который автор неточно переводит как «Народный листок». – Прим. ред.

[41] Здесь – настоятель собора. – Прим. ред.

[42] Английский термин «libel» имеет следующие значения в русском языке: письменная клевета; диффамация; утверждение, порочащее кого-либо; устное клеветническое заявление; что-либо дискредитирующее или позорящее, вредящее репутации. Редакторы считают необходимым привести здесь как можно больше значений, поскольку далее у автора встречаются различные переводы слова «libel». – Прим. ред.

[43] Отвод посредством ссылки на действительные обстоятельства (лат., юрид.). – Прим. ред.

[44] Slander (англ.) – клевета, злословие (юрид).

[46] О.М. Лемке замечает по поводу этого указа: «Я не считаю полицейско-цензурной мерой указ 26 декабря 1738 г., воспрещающий ввоз книг, уже продающихся при Академии Наук (курсив М.Л.), – это было сделано в видах экономических». Очевидно, историк цензуры не прочитал указа до конца, а ограничился позаимствованием откуда-нибудь выдержки. Из указа ясно, что при Академии Наук продавались совсем другие календари, в которых «непристойных пассажей» о России не было. На позаимствование выдержки указывает и то, что она перепечатана с соблюдением опечатки. В указе упоминаются «зловымышленные» пассажи, а у М. Л. – «злоумышленные» (Лемке М. Пропущенный Юбилей. «Русская Мысль», 1904. №11, стр. 36).

[47] Для наглядности приводим ниже слева часть текста указа 27 октября 1742 г., как она напечатана в Полн. Собр. Свода Законов, и справа, как она цитируется г. М. Лемке для читателей. Заметим при этом, что слово «переправление» у М. Лемке везде приводится курсивом.

«...для надлежащего в титулах переправления объявили или через поверенных своих прислали: синодальные в Московскую и Санкт-Петербургскую, а Киевская и Черниговская в тамошние типографии, где оные печатаны, а печатные ж в де Сиане Академии, во оной Академии, от публикования о том указов в полгода, которые по переправлении науки тем же отданы будут без удержания и продолжения, без всякого за то платежа; буде ж кто такие книги «у себя удержит и в надлежащих местах не объявит, за то каждый без всякого упущения штрафован будет».

«...для переправления объявлять или через поверенных своих присылать: синодальные в Московскую и Санкт-Петербургскую, а Киевская и Черниговская в тамошние типографии, кои где печатаны, а печатанные ж в де Сиане Академии, то оные в той де Сиане Академии, от публикования о том указов в полгода, которые по переправлении паки тем же людям отданы будут; буде же кто такие книги у себя удержит и в тех надлежащих местах не объявит, за то каждый без всякого упущения штрафован будет».

Из сопоставления самого начала текста указа, в котором несходные места обозначены курсивом, видно, что г. М. Лемке (см. Проп. Юбилей. Стр. 37-38) выпустил слова «надлежащего в титулах». И одного этого искажения текста было достаточно, чтобы сообщить читателям, что указ 27 октября 1742 г. был общей мерой по цензуре книг. В самом деле, г. М.Л. пишет: «Правительство Елизаветы Петровны сочло нужным обратить свое внимание на чтение (курсив наш) подданных. С этой целью, через год по ее воцарении, 27 октября 1742 г. последовал указ» и т.д. Произведя подмен одной меры другой, г. М.Л. продолжает: «В 1748 г. 19 августа был издан указ о представлении в Петербурге в Академию Наук, а в Москве и по всей России – в губернские и воеводские канцелярии всех тех гражданских книг (курсив наш) на русском и иностранном языках, в которых "упоминаются в бывшие два правления известные персоны". Снова грубое искажение. Во-первых, 19 августа 1748 г. никакого указа о книгах не издаваюсь, а тот указ, о котором говорит г. М.Л. был издан 18 октября 1748 г., во-вторых, в указе говорилось (см. стр. 319) не о гражданских книгах, а только церковных. Далее, г. М. Л. пишет: «Когда же указ этот не возымел ожидаемого действия, то 25 августа 1750 г. он был повторен в довольно грозной формулировке... Покорные россияне, спеша умилостивить царский гнев, в два месяца навезли начальству столько всяких книг и карт, что оно принуждено было издать указ о приостановлении похвального рвения...» За этой тирадой следует выдержка из указа 10 октября 1750 г. Но какая вопиющая путаница и какое непристойное глумление над «покорными россиянами»! Во-первых, указ 25 августа 1750 г. был не только подтверждением указа 18 октября 1748 г., а имел самостоятельное значение и был направлен против иноземцев, продавцов немецких книг (см. выше, стр. 319); во-вторых, указом 10 октября 1750 г. преследовались «на иностранных языках печатные вне России книги» и ни откуда не следует, что «разные персоны», объявившие эти книги, были «покорные россияне», а не многочисленные «иноземцы», проживавшие тогда в России. Разбираясь в приемах работы г. М. Л., находим, что выдержка Указа 27 октября 1742 г. им приведена целиком по указу 25 августа 1750 г., из которого он усвоил себе и опечатку при ссылке на не существующий указ 19 августа, вместо 18 октября. Следовательно, новейший историк цензуры не заглядывал в подлинные указы 27 октября 1742 г., 18 октября 1748 г. и 25 августа 1750 г., а ограничился ознакомлением с ними из выдержек других писателей. О легкомысленном обращении г. М. Л. с историческими материалами мы не стали бы так много говорить, если бы этот новейший историк русской журналистики и цензуры не обращая на себя внимания желчными нападками на самые мелкие неточности предшествующих исследователей или их склонности делать выводы не по первоисточникам.

[48] Для изучения того, как в русскую дугу гнула Императрица западные политические теории, прекрасным пособием может служить ценная работа Н.В. Тарановского: «Политическая доктрина в Наказе императрицы Екатерины II» (Киев. 1903)

[49] Подробности о Новикове см.: Милюков. Очерки по истории русской культуры. СПб., 1903. Вып. II. С. 293 и след.

[50] Пропущенный юбилей. Р.М. С. 43.

[51] Известный историк царствования Павла I Шильдер сообщает («Император Павел I», СПБ., 1901, стр. 431), что через два дня указ 5 июля был отменен, причем вменялось в обязанность наблюдать, чтобы «противозаконных и запрещенных книг, нот и песен нигде печатано не было». К этому сообщению об отмене указа присоединяется М. Лемке. Между тем в указах Александра I категорически говорится об открытии типографий, запечатанных при Павле I. Лемке видит в этих указах ошибку (Пропущенный юбилей. Р.М. №11, стр. 44). Можно было бы еще допустить ошибку в первом указе 31 марта 1801 г., но предположение об ошибке теряет кредит, когда факт закрытия типографий при Павле I подтверждается снова, указом 9 февраля 1802 г., тем более что и Шильдер и Лемке сохраняют в тайне, в силу каких безошибочных данных они сомневаются в факте запечатания типографий.

[52] См. «Русская печать и цензура». С. 51–52.

[53] Устаревшие названия городов: Дерпт – Тарту, Ревель – Таллинн, Митава – Елгава. – Прим. ред.

[54] Новелла (юрид.) – вновь введенная статья закона, добавки к закону. – Прим. ред.

[55] Боровиковский А.Л. Печатный лист. Журн. Мин. Юст., 1899. №3.

[56] Но по данным В. Розенберга (также неполным), за период с 1865 г. по 14 декабря 1904 г. общее число административных взысканий достигает 751.

[57] Вероятно, это требование неизвестно было знаменитому цензору Красовскому, как равно не приходило в голову и составителям, нашего цензурного устава, известного под именем «Чугунного».

[58] Полицейского государства (нем.). – Прим. ред.

[59] «Берлинские местные новости» (нем.). – Прим. ред.

[60] «Русские Ведомости», 1904. №344.

[62] С 1872 по 1904 г. цензурой сожжено 166000 экземпляров книг («Юрист», 1905. №6. «Мартиролог печати»).

[65] «Юрист», 1904. №43; «Сын Отечества», 1905. №92; «Право», 1904. №34.

[66] Энгель. Цензура и музыка. «Русские Ведомости», 1905. №16.

[72] Сорочинский. Исправление судебных уставов. Вестник Права, 1904. №9.

[73] Дерюжинский. Habeas Corpus в Англии. Юрьев, 1895.

[75] В каталог для народного чтения допущено только 67 стихотворений Некрасова.

[76] В Московском обществе грамотности за 9 лет административной опеки из 300 человек осталось 16, из капитала в 63000 рублей – только 14000 рублей, и в настоящее время правление просит о закрытии общества ввиду невозможности дальнейшего существования. «Извест. по лит., наук, и библиографии». 1905. №4.

[77] «Русские Ведомости», 1904. №309, 312 и 317.

[78] Если взять каталог книг, допущенных в народные библиотеки за 1900 г. и последующие два к нему добавления, то получится 7031 разрешенная книга. При внимательном же изучении каталога оказывается, что годных для народного чтения книг оказывается не более 1000! Вот какая скудная духовная пища предоставлена русскому колоссу, поддерживающему на своих плечах огромную Россию! Прямо чудовищную дикость опеки, под которой бюрократия держит народные библиотеки, ярко иллюстрирует следующий недавний факт. Правительственным ветеринарным инспектором по городу Петербургу С.И. Самборским составлена книжка «Дешевое и выгодное кормление домашних животных, особенно при неурожае кормов», выдержавшая два издания. Об этой книжке дал благоприятный отзыв курский ветеринарный врач государственного коннозавода магистр ветеринарии Р.А. Молькентин, а курское ветеринарное общество возбудило перед министерством народного просвещения ходатайство о допущении этой книжки господина Самборского в народные библиотеки и читальни. Ходатайство об этом было возбуждено еще в декабре прошлого года, а ответ на него получен 21 сентября этого года: «Признать не заслуживающей допущения в бесплатные народные читальни и библиотеки». Комментариев со стороны ученого комитета к этой традиционной фразе – ни одного слова. Впрочем, в данном случае никаких комментариев и не могло быть («Наша Жизнь», 1905. №298).

[79] Рубакин Н. Опыт регламентации книжного обращения. «Право», 1904. №29 и след.

[80] Имеется в виду украинский язык. – Прим. ред.

[82] «Русские Ведомости», 1904. №307 и 316.

[83] «Русские Ведомости», 1905. №24.

[84] Устар. колесиком. – Прим. ред.

[85] «Русские Ведомости», 1905. №41.

[86] «Русские Ведомости», 1905. №46.

[88] «Право», 1905. №7–9, 11, 12, 14–16, 18, 20, 23 и т.д.