Сбор материала

 Поведение

 Тактика и стратегия

 Методы

 Техника

Поведение

Из человеческих качеств я, безусловно, сохранил бы во время сбора материала по крайней мере одно: порядочность. Другие — в зависимости от конкретной обстановки. Можно позволить себе быть хитрым, глупым, доверчивым, подозрительным, мягким, злым, наивным, ехидным — любым, если хочешь
вернуться домой не с пустым блокнотом.      

Я бы сказал, что мы похожи на актеров, входящих в роль по «системе Станиславского», если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант — это прежде всего талант перевоплощения, который впрямую не зависит от личных качеств ис­полнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, ак­теру не обязательно быть интеллектуалом. В журна­листике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и ре­жиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом умны­ми, принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких мировоззренческих позициях, и во всех случаях жизни — порядочными. Именно эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны быть гарантом чистоты наших помыслов, а нам самим они дают возможность не заходить слиш­ком далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, действующий прямолинейно, какого бы ума и талан­та он ни был, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда преодолимы.

Можно ли сделать из этого вывод, что для дости­жения цели — сбора материала — «все средства хороши»? Нет, такого вывода делать не надо. Способ­ность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с ис­точником сведений, — во-первых; совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отно­шения к сведениям не имеющим, — во-вторых; и когда способность эта ограничена определенными рамками — в-третьих. Так, например, нам необходи­мо умерять наш апломб, какую бы роль мы ни игра­ли, потому что мы действуем не только от своего имени, но и от имени газеты, — правда, при этом никогда не терять достоинства.

Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из «Литературки» на работу в «Комсомоль­скую правду», как вскоре отправился в командировку в один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так как тема была не­посредственно связана с деятельностью городской комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к «первому». Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «По­сидите». Я присел. Жду в приемной пять минут, де­сять, двадцать, даже интересно стало — заиграл ап­ломб. Наконец через полчаса мне предложили войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал: «Мне ничего от вас не нужно, ви­зит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому секретарю обкома!» И, раз­вернувшись, сразу направился в обком, благо он на­ходился в том же здании. Пришел. Попросил секре­таршу доложить. Она доложила и сказала: «Посиди­те, пожалуйста». И я просидел в приемной у «перво­го» сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой приход. И правильно сделал. От­личный урок на всю жизнь! Конечно, командирован­ные — не гости, они люди занятые, ведущие счет вре­мени, но и «хозяева» тоже не бездельники, этого нельзя забывать.

У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люк­са в гостинице, без стула в президиуме, без «особого» места в машине, без подобострастия в глазах окру­жающих, без «пропустить!», «немедленно выпол­нять!», «предоставить!» и т.д. Конечно, нельзя ронять марку нашей «фирмы», но и превозносить ее ни к чему. Возможно, я говорю банальные вещи, и кое-кто заметит, что это ABC журналистики, — но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.

Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение журналистов ежегодно приходит в га­зеты! Сколько из-за этого срывается публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных фактов! Сколько добра остается не­сделанным и сколько зла — ненаказанным! Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и сугубо меркантильную цель, потому что наше ровное и достойное поведение — гарантия не только успешного сбора материала, но и его нор­мального прохождения на газетную полосу. Если нам удается так вести себя в командировке и если нам не мешают работать — это уже помощь, а уж если помогают — считайте, за нас работают!

в начало

Тактика и стратегия

Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и ме­тодов получения сведений, то эта задача — такти­ческая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка.

Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием «Извините!», впоследствии опубликованного в «Комсомольской правде».

Факт был такой. Некий М-ский, главный врач санэпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы, За что? За то, что прин­ципиально отказывался принимать объекты, постро­енные с нарушением санитарных норм.

Концепция (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих «входить в положение» и решительно говорящих ли­цам, требующим от них покорности и смирения, не­пробиваемое «извините!», держится в стране поря­док, хотя эти люди и неудобны для окружающих.

Стратегическая задача. Подтвердить кон­цепцию суммой конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский «мешал жить»; вы­яснить, почему они шли на нарушение законов, чем руководствовались и какими располагают доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки пози­ции М-ского, опросить людей, живущих в домах, принятых без подписи М-ского; выяснить мотивы, которыми руководствовался М-ский, ведя борьбу за законность; проверить и уточнить эти мотивы у род­ственников и друзей М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказатель­ства неправомерной деятельности городского на­чальства, то есть незаконные акты о приемке объек­тов, и т. д.

Тактическая задача. Начать с подробного разговора с М-ским; затем познакомиться с доку­ментами, находящимися в его распоряжении; потом явиться в горисполком к главному архитектору, у ко­торого должны храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и пого­ворить с жильцами; затем повторить обход с участи­ем городского начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д., определяя методы и способы получения сведений в каждом конкретном случае.

И вот, представьте, у городского архитектора я наты­каюсь на акт о приемке 70-квартирного дома, в кото­ром стоит поддельная подпись главного врача санэпидстанции; во всяком случае, М-ский кате­горически утверждает, что как член приемочной го­сударственной комиссии этого акта никогда не под­писывал, сколько его ни заставляли. Документ «убийственный». Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт, не­медленно отправляюсь к председателю горисполко­ма. Так и так, говорю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель исполкома смотрит на документ, потом на часы и отвечает, что время уже позднее: давайте, мол, завтра утром соберем сове­щание и разберемся детально. Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со спокойной совестью.

Утром следующего дня все «заинтересованные» в сборе, они сидят в кабинете председателя исполкома и ждут меня. Начинается совещание. Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться. Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения закона, даже преступления, и с этими словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный акт. Слева на­право листаю, справа налево — акта нет! Поворачи­ваюсь к председателю исполкома и спрашиваю: «Простите, а где акт?» — «Какой?» — спокойно гово­рит он, глядя на меня невозмутимым взором. «Да тот, — отвечаю, — который мы вчера с вами смот­рели здесь же, в кабинете, в присутствии архитекто­ра!» — «Когда смотрели? — спокойно говорит пред­седатель и поворачивается к главному архитекто­ру: — Разве мы что-нибудь вчера смотрели?» Архи­тектор недоуменно пожимает плечами: «Вы что-то путаете, товарищ корреспондент».

Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии занавеса. У меня темнеет в глазах и появляется единственное желание: тихо отойти в угол кабинета, зарядить автомат и отту­да — несколькими короткими очередями. Но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, собираю в кейс бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я встаю искусственно улыбаюсь. Потом слы­шу свой собственный голос: «Вы плохо знаете ны­нешних журналистов, дорогие товарищи. Нет, не та­кие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотоко­пию с документа, она у меня в чемодане.  Но делать здесь мне больше нечего!» — и обнаруживаю себя уже в дверях кабинета. «Да что вы, что вы! — кри­чит председатель. — Мы пошутили! Товарищ Агра­новский, вот он, акт, пожалуйста!» Документ у меня в руках. И совещание  продолжается...

Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы фото­копию со злополучного акта.

Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела карти­на. В конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной деятельности прием­щиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в правильном направлении. А вот просчет стра­тегический — гроб всему замыслу: и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до исти­ны. Копаешь, копаешь, а вылезешь на поверхность — да куда же ты копал, дорогой товарищ стратег, в ка­кую сторону?

в начало

Методы

Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические и положительные. Впро­чем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что положительные очерки нередко содержат эле­менты критики, критические — элементы позитив­ные, а с некоторого времени родилась формула: «критика положительным примером» в том смысле, что не стоит ругать собственную плохую жену, если с тем же эффектом можно похвалить хорошую у со­седа. Я уж не говорю о том, что даже «чистая» кри­тика не должна быть наотмашь, особенно в тех слу­чаях, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон.

И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или не­гативный. На стратегической задаче это обстоятель­ство, возможно, почти не сказывается, но с тактикой журналиста и его поведением происходят некоторые метаморфозы.

Так, например, собирая материал с намерением «хвалить», мы, естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами. Подобная психология вносит коррективы в общие принципы нашего поведения. По-человечес­ки теплея, мы позволяем себе расслабиться и раско­ваться: можем пойти в гости к герою, отобедать с вином, с кем-то пооткровенничать — короче говоря, пожить по законам, не нами установленным; говоря так, я намекаю еще на специфику приемов, которые устраивают обычно в честь журналистов хозяева не­зависимо от их ранга и положения.

Однако при всем при этом нам не следует забы­вать, что и положительный материал не всем одина­ково нравится, что и к позитивному герою может быть разное отношение, — ни в коем случае журна­листу нельзя терять над собой контроль. «Доводим до вашего сведения, что ваш корреспондент такого-то числа во столько-то часов распивал с таким-то спиртные напитки...» — письма подобного и, увы, традиционного содержания обычно приходят в ре­дакцию раньше, чем журналист возвращается из ко­мандировки. И если факт подкреплен доказатель­ствами, у корреспондента немедленно возникают разного рода сложности с опубликованием даже по­зитивного материала. Мы очень уязвимы, несмотря на кажущуюся защищенность, и потому, как слоны мышей, должны панически бояться ничтожнейшего подрыва нашей репутации, стало быть, не давать к этому поводов. Ведь самое обидное, что одновремен­но с нами становится уязвимым уже написанный и подготовленный к печати материал. Именно по этой причине лично я в поездках никогда и ни с кем не бражничаю, не братаюсь, не пью; вожу с собой тюбик с нитроглицерином, как охранную грамоту, и, если уж особенно наседают, демонстрирую нитроглице­рин, со значением потирая сердце, — впечатляет!

Зато сбор положительного материала решительным образом облегчается возможностью участвовать в со­бытиях, а не идти по их  следам,  писать изнутри,   а не описывать    снаружи.    Сбывается    извечная    мечта журналиста:     лично    испытать,     увидеть,     убедиться. Собираешь,  положим,  материал о работе водолаза,  и тебе  предоставляют  возможность  спуститься  с   геро­ем на    дно.    Пишешь    о    пожарниках    и    терпеливо ждешь, когда у них будет реальное дело, на которое тебя непременно возьмут, да еще в настоящей каске и    настоящем    защитном    костюме.    Занимаешься    со следователем,   врачом,   сталеваром,   поваром,   летчи­ком-испытателем,   рыболовом  и  видишь   их   «в  деле». Личное   участие   журналиста   в   событии   в   какой-то мере   даже   компенсирует   недостатки   его   воображе­ния — во всяком случае,  это куда плодотворней,  не­жели со  сверхвоображением шагать за своим героем по уже опустевшему полю боя.

Мне рассказали, как однажды работникам чешско­го телевидения понадобилось снять небольшой доку­ментальный фильм о работе диспетчера шахты. Они приехали, наладили аппаратуру, установили свет, проверили экспозицию и начали снимать. Чувствуют, ничего не получается! Сидит диспетчер перед кра­сивым пультом в белой сорочке, в черном костюме и при галстуке, весь из себя значительный и, к сожале­нию, неживой, хоть сворачивай съемку. И вдруг на пульте замигали аварийные лампочки, завыла сире­на, заметались стрелки, — что случилось? В шахте на путях пропала вагонетка с двумя шахтерами! Ка­кой тут, к черту, фильм, если диспетчер головой от­вечает за жизнь людей! В одно мгновение он сбро­сил с себя пиджак, свернул набок галстук, стал орать в микрофоны, поднял на ноги поисковую группу, сры­вающимся голосом доложил руководству о пропа­же, — короче говоря, стал работать, а не позировать. И получился превосходный правдивый фильм. Все бы в этой истории било мимо нас, если бы не одно существенное обстоятельство: вагонетку с двумя шахтерами «украли» телевизионщики, разумеется, — не без согласия руководства.

Организовать событие, дабы увидеть героя в деле и полнее раскрыть его характер, задача для нас вполне реальная, если мы приехали «хвалить». Со спокойной душой мы раскрываем карты, рассчитывая на по­мощь и понимание хозяев. А если еще удастся осво­бодить их от подозрений, будто бы за легальной це­лью журналиста спрятана какая-то нелегальная, мы вообще можем чувствовать себя как на курорте.

Когда же речь идет о сборе негативного материала, дело значительно осложняется, — кому это не ясно? Мы оказываемся либо в состоянии войны, либо воо­руженного нейтралитета, но всегда в полной боевой готовности, и то же происходит с нашими хозяевами и «героями», которых, как видите, я вынужден на этот раз взять в кавычки.

Рассмотрим несколько ситуаций, каждая из кото­рых влечет за собой применение своего метода сбора материала.

Ситуация первая. Начну с примера. Как-то в редак­цию пришло письмо из Закавказья, в котором расска­зывалось о секретаре райкома комсомола — челове­ке, десять лет проработавшем на одном месте и в од­ной должности, Автор письма, кстати анонимный, приводил множество фактов, свидетельствующих о деградации секретаря: взятки, присвоение государ­ственных средств, зазнайство, пьянки, разврат. Разу­меется, при этом крахом шла союзная работа в райо­не, отчетность была «липовой», из тысяч состоящих на учете комсомольцев триста были «мертвыми ду­шами» — давно выбыли, но сохранялись для вида, для «масштаба».

Ехать «в лоб» по такому письму опасно, и даже — бессмысленно. Только заикнешься о цели приезда, как из района немедленно будут убраны или предуп­реждены люди, способные разоблачить секретаря, компрометирующие документы спрятаны или унич­тожены, то есть помехи в сборе материала окажутся решающими.

Что делать? Ответ напрашивается сам собой: най­ти прикрытие, какую-то версию, с которой можно явиться в район, не вызывая лишних подозрений, — не лишние все же будут, — а затем относительно спокойно выйти на факты, сообщенные в письме. По­добным прикрытием может быть, к примеру, кампа­ния с отчетами и выборами в комсомоле. Естествен­но ли выглядит желание корреспондента оказаться именно в том районе республики, где работает опыт­ный, с десятилетним  стажем, секретарь, чтобы на­писать о  ходе кампании? Естественно. Логично ли будет, наткнувшись во время работы на «мертвые души», через них ввинтиться в главную тему? Логич­но. А пока журналист «наткнется», он успеет сори­ентироваться, наметить и закрепить на месте потен­циальных  обличителей секретаря, добыть какие-то документальные подтверждения его художеств и, возможно, даже найти автора анонимки. Затем, убедившись в справедливости обвинений, журналист может «поднять забрало», а в случае, если обвинения не подтвердятся, молча уехать домой, так и не рас­крыв карт, чтобы никого не волновать и не трево­жить.

Метод «с прикрытием» применим тогда, когда есть к тому серьезные основания, когда иначе мы рискуем вернуться в редакцию без материала — пустыми. «Крышу» следует придумывать заранее и с таким расчетом, чтобы она, с одной стороны, надежно зак­рывала главную цель приезда, а с другой — не пре­пятствовала возможности ее достичь, больше того, облегчала выход на главную тему, да так естествен­но, чтобы окружающие не обижались на временную утайку от них основной задачи.

Здесь возникает щепетильный вопрос: как быть с вышестоящим руководством, в нашем примере — с обкомом комсомола? Миновать его и сразу являться на место, в район, пред светлые очи подозреваемого секретаря? Ну что ж, не исключаю этого варианта. Потому что обманывать руководителей мы не вправе, да и какие у нас для этого основания? — но и правду говорить раньше времени, прежде всяких проверок, тоже не хочется, дабы напрасно их не смущать. Но есть еще один выход из положения, который кажется мне предпочтительней: прийти в обком с визитом вежливости, весьма приблизительно очертить круг тем, которые могут интересовать журналиста в «сво­бодной» поездке по области, и, уходя, оговорить воз­можность более обстоятельного разговора на обрат­ном пути, что, кстати, непременно следует сделать, собрав материал о злополучном секретаре. Все были довольны, декорум — соблюден, обид — никаких.

Ситуация вторая. В 1962 году, работая в «Экономи­ческой газете», я получил задание, продиктованное необычным обстоятельством: директор цементного завода на Украине запретил рабочим, служащим и инженерам своего предприятия читать один номер нашей газеты, при этом распорядился снять его со стенда, расположенного на территории завода, изъял из заводской библиотеки и даже из личной подписки нескольких своих подчиненных. По всей вероятности, в этом номере «Экономической газеты» описывалось нечто, что соответствовало обстановке на заводе и не должно было, по мнению директора, будоражить умы людей. Обо всем этом сообщалось опять-таки в анонимном письме, в котором, между прочим, еще говорилось, что рабочие дважды тайком вывешивали га­зету на стенд и дважды рассерженный директор приказывал ее срывать.

Случай в ту пору — беспрецедентный. У меня, как я понимал, не было особой перспективы описать его на страницах газеты, скажем, из-за нетипичности, но разобраться в деле я был обязан, поскольку редакция не хотела оставлять событие непроясненным.

Каким же образом расследовать факт? Приехать и открыто попросить у директора объяснений, предъя­вив ему анонимку? А он возьмет и откажется! Мол, ложь все это и клевета, ничего подобного не было, не кретин же я, в самом деле, чтобы идти на такую глу­пость! Чем опровергнуть? Искать доказательства на стороне? У кого? Есть ли уверенность, что заводской библиотекарь или сотрудник, из личной подписки которого была изъята «Экономическая газета», подтвердят сообщение анонимщика?  Если факт действи­тельно имел место, он — красноречивое свиде­тельство неблагополучной атмосферы на заводе, отношения к критике, вернее, ее зажима, и то обсто­ятельство, что вопиющий запрет излагался не в от­крытом письме  в редакцию, а в анонимном, лишний раз подтверждало бесперспективность поисков дока­зательств на стороне. А придумывать «крышу» тоже вроде бы не имело смысла, поскольку «ввинчиваться» в событие пришлось бы трудно и долго, а времени мне отпустили всего два дня.

Короче, я решил использовать метод, который  определил впоследствии как метод «холодные уши», или, если угодно, «глупее глупого». Пришел к дирек­тору, дал ему прочитать анонимку и сказал, что во всей происшедшей истории редакцию волнует преж­де всего проблема директорского авторитета. Мол, распоряжение изъять газету исходило, вероятно, из каких-то существенных соображений, — кто же по­смел не подчиниться директору, поставить под со­мнение верность его приказа? Кто вешал газету на стенд вопреки его указанию? Что за личность реши­ла жаловаться в редакцию? И так далее, и все на тему: авторитет руководителя и способы его поддер­жания.

Не исключаю, что директор подумал: ну и коррес­пондент — ума палата! Однако на что я рассчиты­вал? На то, что, если директор действительно нало­жил запрет на центральную газету, он не должен быть умным и тогда «клюнет» на мой метод. Если же директор не дурак, он никогда бы не вынес подобно­го запрета, факт, таким образом, не подтвердился бы, и мы оба посмеялись бы над письмом анонимщика и над моим нелепым ходом.

Дальше все было как по нотам: директор «клюнул». Я позволил себе быть глупее его, и он поверил, что журналист «с холодными ушами». В течение получа­са мною были получены все необходимые сведения: из каких соображений был отдан приказ изъять газе­ту, как отнеслась к приказу заводская обществен­ность, кто проявил высокую сознательность, а кто не проявил, какие личности подозреваются в тайном вывешивании газеты на стенд и даже кто может быть автором письма в редакцию. Разумеется, свой откровенный рассказ директор сопровождал рефре­ном: как тяжело поддерживать авторитет руководи­теля!

Дело было сделано. Несмотря на экстравагант­ность примера и его нетипичность, он позволяет сформулировать следующий позитивный вывод,

К сожалению, находясь в командировке и занимаясь сбором материала, мы очень вредим себе, когда на­прягаем наши силы, чтобы «произвести впечатление». Мы стараемся говорить только умные слова, ходить солидной походкой и делать вид, что все зна­ем и понимаем. Чистые «Сократы» — все как один! Мы даже тщимся выглядеть умнее, чем есть на са­мом деле, хотя самое разумное,  что может приду­мать журналист, так это казаться глупее, когда по­чувствует, что интеллект мешает! Зачем мы вылеза­ем из собственной кожи? Почему не работаем попро­ще? Увы, наше стремление понятно, оно основано либо на престижных соображениях, либо на нашем тщеславии, но совершенно не оправданно, если брать за критерий результат, к которому мы стре­мимся. Журналистам, которые «умнее» всех окружа­ющих, очень трудно собирать материал. И вообще, пусть потом, после опубликования статьи или очер­ка, люди скажут: «Надо же, ходил дурак дураком, а как точно все написал!», чем: «Надо же, какое произ­водил прекрасное впечатление, а напечатал такую белиберду!»

Сдержанность, и прежде всего сдержанность, в проявлении ума — вот главное оружие журналиста. Не надо торопиться с высказыванием своего понима­ния ситуации и проблемы, своих предположений и догадок, как бы они точны ни были. Куда полезнее большую часть времени проводить в командировке «с холодными ушами», по принципу: все вокруг умницы, один я чего-то не понимаю! Лучшая маска для газет­чика — это маска преувеличенной деловитости. Под ней должно скрываться и ликование, и обладание догадкой, и превосходство знаний.

Ситуация третья. Явившись на место, мы тут же предъявляем повод, по которому приехали, излагаем всю сумму предполагаемых претензий и действуем «с открытым забралом». Сразу скажу, что считаю этот метод принципиально правильным и, если угодно, универсальным — в том смысле, что, какой бы путь мы ни избрали, собирая материал, заканчивать его должны с тем же «открытым забралом».

Во-первых, открытость наших действий есть свиде­тельство нашего уважения к праву «противника» на защиту.

Во-вторых, защищаясь, «противник» излагает свои доводы, и это толкает нас в поисках контрдоводов на более углубленное и всестороннее изучение пробле­мы. Стало быть, мы получаем дополнительную га­рантию от предвзятости, а убедив себя, легче убедим читателя.

В-третьих, «открытое забрало» рождает у людей ощущение справедливости, снимает излишки недо­верия к журналистам, что очень важно для установ­ления контактов с собеседниками и в конечном ито­ге для добывания истины.

В-четвертых, этот метод решительно облегчает вы­работку позитивной программы. Вживаясь в пробле­му, получая все доводы «за» и «против», мы начинаем видеть не схему, а реальность, рожденную не злой волей отдельных людей, а объективными причинами. И тогда мы можем позволить себе критику любой остроты, мы всегда ее можем позволить, если убеж­дены в неправоте своих «героев», если искренне бо­леем за дело, знаем его суть и способны дать пози­тивную программу.

Наконец, в-пятых, по-человечески неприлично воз­вращаться домой, молча увозя в блокнотах обвине­ния в адрес живых людей — трудных или легких, работящих или бездельников, способных или бездар­ных, но никогда не врагов! Наши приемы работы Должны быть непременно рыцарскими: обвинение да пусть будет брошено в лицо, и перчатка да пусть будет поднята! Правда, возникает вопрос: может ли информация, так щедро полученная от нас заинтере­сованными лицами, осложнить прохождение матери­ала на газетную полосу? Да, может. Если наше редакционное руководство не проявит должной стойко­сти и принципиальности в ответ на телефонные звонки и телеграммы, предупреждающие опублико­вание материала; если наше поведение в команди­ровке не было безупречным; если наши очерки ока­жутся недостаточно убедительными и доказательны­ми. Но волков бояться — в лес не ходить, не так ли?

На этом я прерву перечень ситуаций, каждая из ко­торых требует своих методов сбора материала. Всех ситуаций не перечислить и на любой случай рецепта не дать. Важно другое: понимание того, что журна­лист должен проявлять в командировке гибкость ума, чуткость к условиям, в которых он работает, разнообразность тактики, изобретательность в подхо­дах, артистизм в исполнении — иными словами, весь свой талант, дабы в каждой ситуации найти оп­тимальное решение и обеспечить сбор материала. Однако выбор средств для достижения цели не дол­жен быть ему безразличен — хотел бы, чтобы эта мысль прозвучала громче остальных.

Завяжем еще несколько узелков на память, но уже без подразделения тем на положительные и отрица­тельные.

1. Довольно часто нам приходится решать одновре­менно две, казалось бы, несовместимые задачи: с од­ной стороны, обеспечивать поток сведений в наш блокнот, причем сведений достоверных, а для этого «вскрывать» конфликты, сталкивать людей и застав­лять их открыто проявлять себя, а с другой сторо­ны — максимально охранять душевный покой людей, с которыми имеем дело, не допускать кривотолков, пресекать скороспелые «меры» со стороны руковод­ства и для этого, говоря образно, не тревожить рань­ше времени поверхность озера, не делать волн. Как быть? Жертвовать ли душевным покоем людей во имя качественного сбора материала, необходимыми деталями для будущего текста?

Полагаю, что теоретическое решение такой профессиональной проблемы отсутствует — закона нет. Однако, если исходить из того, что конечная цель журналиста — выступить в газете, надо во имя дела освобождаться от лишней (подчеркиваю, именно лишней!) щепетильности и избытка (подчеркиваю, именно избытка!) благородства. Следователь, кото­рый выясняет у родственников обстоятельства смер­ти близкого им человека, обязан быть предельно так­тичным, но тем не менее он не освобождается от не­обходимости установить истину.

Дело, таким образом, в степени нашей тактичнос­ти, корректности и чуткости. Она должна быть про­диктована конкретной обстановкой, состоянием все­го коллектива, в недрах которого собирается матери­ал, и особенностями характера отдельных его чле­нов. Все это журналист обязан знать заранее, а на «заранее» всегда необходимо время. Стало быть, если без ханжества отвечать на поставленный вопрос, приходишь к такому выводу: журналисту необходимо все примечать, часто оглядываться по сторонам, ос­танавливаться, строя работу по принципу «тише едешь, дальше будешь». Тогда он и соберет материал без дополнительных помех, и сохранит покой окру­жающим, и обеспечит нормальное прохождение очер­ка на газетную полосу.

2. Когда тема заведомо конфликтна и связана с ра­зоблачениями, лучше ехать в командировку не в оди­ночестве, а вдвоем или даже бригадой. На худой ко­нец, если редакция не в силах проявить щедрость, надо обращаться к помощи коллег из местных газет или даже людей совершенно посторонних, и при их молчаливом участии проводить все ответственные разговоры, разумеется, с согласия собеседника.

Казалось бы, что это дает? Ведь с одинаковым ус­пехом можно опровергать как одного журналиста, так и в паре с другим и даже целую бригаду! Если чело­век надумает отказаться от своих слов, какая разни­ца, в чьем присутствии они произносились? Ан нет! — есть разница. Участие «немого» свидетеля психологически воздействует на собеседника, помо­гает ему говорить правду, дает уверенность в том, что его позиция не будет искажена, и феноменаль­ным образом мешает впоследствии отказаться оттого, что он говорил. Почему так происходит — пусть объясняют специалисты-психологи, но факт остается фактом. Кстати сказать, на этом же фено­мене держится институт «понятых», в присутствии которых следственные работники проводят, поло­жим, обыски: и для обыскиваемых, и для производя­щих обыск понятой — человек посторонний, незна­комый, если, конечно, не подставной; и тем не менее его присутствие магически воздействует на участни­ков процедуры, как бы гарантируя соблюдение зако­на со всех сторон. Добавлю к сказанному: я заметил, что вера журналисту в его собственной редакции также феноменально удваивается, если он действо­вал в командировке «при свидетеле».

И еще следует помнить, что наши «свидетели» — будь то газетчики или работники прокуратуры, бух­галтеры... являются людьми местными. Мы уедем, а они останутся! И наивно полагать, что их участие в сборе журналистами негативного материала вызовет любовь со стороны «потерпевших» и местного руко­водства. Стало быть, привлекая к работе местных жителей, мы обязаны брать на себя всю ответствен­ность за их дальнейшую судьбу, гарантировать защи­ту, если в том будет необходимость. Иначе мы не вправе обращаться к ним за помощью.

3. А как быть, если собеседник требует сохранения в тайне разговора с журналистом? Если он говорит сакраментальную фразу: «Не для печати!» И что же, действительно «не для печати»? Я бы ответил на вопрос так. В принципе, решать «для печати» или «не для печати» должен не собеседник, а журналист. Мы не заставляем людей говорить и, уж коли откры­ли рот, тем самым лишили себя права требовать от журналиста молчания. Особенно в тех случаях, когда речь идет о вещах, имеющих общественный интерес. Разумеется, из правила могут быть сделаны исключе­ния. Вот уж воистину «не для печати» интимные стороны жизни собеседника, его сугубо личные от­ношения с людьми, не вызывающие общественного интереса. Тогда «не для печати!» становится для нас законом.

Другое дело — сохранение в тайне самой процеду­ры разговора, если собеседники не хотят быть офи­циальным источником наших сведений. И тогда, предвосхищая их желание, мы должны обеспечить условия для приватной беседы. Учтем и то, что мно­гие люди просто не умеют разговаривать в чьем-то присутствии, особенно в присутствии своих руково­дителей, даже если вовсе не намерены их разобла­чать. Хвалить в глаза тоже небольшая радость. Для того чтобы почувствовать себя раскованным, стать откровенным и непосредственным, внести в разго­вор нечто личное и выразить мысль собственными, а не чужими словами, для всего для этого собеседник должен остаться с журналистом наедине.

Стало быть, для работы нам необходимо отдельное помещение. Я, не стесняясь, прошу его у руководите­лей и не помню случая отказа, хотя и понимаю, что просьба вызывает подозрение и заставляет нервни­чать. Правда, если для беспокойства есть основания. Бывает даже так, что собеседник, едва покинувший журналиста, тут же приглашается в кабинет своего начальника для «допроса с пристрастием», и все же это лучше, чем «зажатый» разговор в присутствии даже вполне благожелательно настроенного руково­дителя.

4. Собирая материал, особенно негативный, я зара­нее составляю список лиц, встреча с которыми обя­зательна. Не исключаю совпадений: нужности и обя­зательности встречи. Это необходимо для того, что­бы будущая статья не подвергалась рекламации по относительно формальной, но, увы, всегда принимае­мой всерьез руководителями газеты причине: «Ваш корреспондент не удосужился побеседовать с чело­веком, рекомендованным нами для прояснения ситу­ации!», «Ваш корреспондент всего пять минут гово­рил с председателем месткома!» и т. д. Убежден, лучше не пожалеть в командировке несколько часов, чем тратить потом дни, недели и месяцы на трудные объяснения по поводу того, почему «не встретился», «не удосужился» и «не прояснил». Тем более что та­кое наше поведение, особенно при сборе негативного материала, действительно неправомерно и справед­ливо оценивается как предвзятость.

Спасаясь от рекламации, с одной стороны, и обес­печивая всесторонность ознакомления с пробле­мой — с другой, я обычно предлагаю «героям» соб­ственноручно составлять списки своих защитников и заранее предупреждать меня о «врагах», да еще с указанием причин, по которым они стали «врагами». Затем добросовестно опрашиваю без исключения всех. Картина — как на ладони. Реализовано право «героя» на защиту. А будущая публикация обеспече­на непробиваемыми доказательствами, приведенны­ми со всех сторон.

Теперь о визитах вежливости. Мы, полагаю, обяза­ны их делать, посещая руководителей коллективов и прочих ответственных товарищей. Среди журналис­тов бытует мнение, что они всегда «защищают честь мундира», стараются «замазать или сгладить» карти­ну и не желают выносить сор из избы. Так это или не так — вопрос особый, не хочу касаться его мимохо­дом, он заслуживает весьма серьезного изучения. Но я сейчас о другом: об абсолютной неприемлемости подобного априорного отношения газетчиков к руко­водителям коллективов. Стоя на такой «платформе», мы обрекаем себя на дополнительные трудности при сборе материала, только и всего. Да, нас могут или любить или не любить, но с нами всегда считаются.

Почему же мы, контактируя с руководящими работ­никами, должны заранее испытывать недоверие к ним, а не наоборот? Надо всеми силами стремиться к тому, чтобы превратить формальный визит вежли­вости в беседу по существу, которая даст полезную информацию, государственный взгляд на проблему, умную мысль, дельное соображение, реалистический подход. Я уж не говорю о том, что ценность такой информации сочетается с величайшим моральным облегчением, которое мы получаем, поговорив с тол­ковым и объективно настроенным руководителем, ос­вободившись от предвзятости, несправедливого к нему отношения.

5. Бывает и так, что герой по каким-то причинам не желает быть героем, не хочет с нами говорить и объясняться. Настаивать или нет? Вопрос очень сложный, в каждом конкретном случае решаемый, вероятно, по-разному.

Если от беседы уклоняется положительный герой, я лично никогда его не принуждаю, пока не выясню причин отказа. В них, в этих причинах, может скры­ваться и какая-то существенная краска, индивидуа­лизирующая героя, и черта его характера, и даже тема, которую мы, нащупав, не должны упускать. Так случилось с А. Черняевым, токарем завода «Красное Сормово». Он был всеми признанным передовиком, давал в месяц 200 нормо-часов вместо положенных 150, взял обязательство выполнить пятилетку за три с половиной года. Портрет Черняева постоянно ви­сел на Доске почета, и мне совершенно официально рекомендовали его в качестве героя материала. И вдруг Черняев выразил — цитирую по очерку — «искреннее недоумение по поводу того, что он дол­жен быть героем статьи. Скромность? Да, безуслов­но. Человеческие качества Черняева были высокой пробы и мешали ему считать себя «достойным», хотя Другие в его достойности не сомневались. Однако помимо скромности я увидел еще откровенное смущение. Было похоже, что не товарищей стесняется Черняев, а самого себя. Какой-то внутренний конф­ликт терзал его душу...»[1].

Какой же? Я принялся настойчиво выяснять и в конце концов узнал, что Черняев мог давать ежеме­сячно не 200 нормо-часов: а порядка 500, но не да­вал, потому что его искусственно сдерживали! Он как бы констатировал тот факт, что был хорошим ра­бочим, и торжественно обещал остаться им в буду­щем. Тоже немало! И все-таки недостаточно для ду­шевного покоя Черняева. «Неудобный» вопрос возни­кал у него, как сейчас он возникает у читателя: удар­ничество — это сохранение человека в прежнем, пусть даже превосходном, качестве или непремен­ный его рост?

Возникла тема, тема «пороха», который находится, увы, в «пороховницах», почему-то не используется предприятием, рождая нравственные издержки даже у таких прекрасных рабочих, как А. Черняев, — и все это стало понятно мне, когда я попытался вы­яснить причины его отказа быть героем позитивного материала. Потом по моей просьбе его просто-на­просто обязали сесть передо мной на стул, а уж как мне удалось разговорить Александра — вопрос осо­бый, я еще вернусь к нему.

Хуже дело, когда отказ поступает от отрицательно­го героя или человека, с ним связанного. Тут даже «обязаловка» не поможет: будет молчать! И между прочим, имеет на это полное право. В таких случаях я не настаиваю на разговоре. Иногда позволяю себе «по-хорошему» заметить: мол, товарищ, наша беседа скорее в ваших, чем в моих интересах, и вы, а не я должен искать наших встреч. Писать, мол, я все рав­но буду, и, если вы, товарищ, не пожелаете сегодня воспользоваться своим правом на защиту, завтра рискуете опоздать!

Действует. Не всегда, но довольно часто. А поче­му? Представим на мгновение: к нам с вами является корреспондент центральной газеты, чтобы разоб­раться в наших не очень приятных делах. Чисто пси­хологически наш первый порыв если не оправдаться, особенно в тех случаях, когда оправдываться трудно, то отказаться от встречи, от разговора. Конечно, это глупо. Однако порыв-то естественный! И дело здесь вовсе не в примитивном страхе. Мы не боимся нака­зания, если знаем, что оно заработано. Человек вооб­ще не боится того, чего ему следует бояться. Нас страшит журналистское преувеличение, предвзя­тость, которые могут привести к незаслуженному, несправедливому, преувеличенному наказанию, ко­торое по сумме наших грехов как раз «не следует».

Рассказывают, когда великого юриста А.Ф. Кони спросили, что бы он сделал, окажись, не дай Бог, на скамье подсудимых, в ответ последовало: прежде всего взял бы хорошего адвоката! Даже он, корифей в юриспруденции, и то ощутил себя беспомощным и незащищенным перед машиной правосудия. А како­во рядовому гражданину, оказавшемуся с глазу на глаз с нами, поднаторевшими представителями «ма­шины» журналистики, с ее таинственными, как все полагают, законами шелкоперства?

Стало быть, одно из двух: или еще больше насторо­жить героя, сказав ему, что все равно мы будем пи­сать и он, сейчас защитившись, потом никогда не «отмоется», или попытаться снять его недоверие к нам, честно выложить ему всю сумму претензий, по­просить список лиц, способных его защитить или смягчить вину, и гарантировать нашу объективность при сборе материала. И тогда он пойдет на разговор, если подчинится здравому смыслу.

Я сказал «одно из двух», хотя, конечно, жизнь бога­че, она может ввергнуть нас в самые различные си­туации, для выхода из которых придется пользовать­ся, положим, синтезом двух указанных способов или придумывать третий, четвертый, пятый — им нет числа.

6. В командировках мы часто попадаем под глас­ный или негласный надзор наших хозяев, точнее ска­зать, под их «опеку», может быть, из традиций гос­теприимства или из превентивных соображений, то есть предупреждающих неожиданные ситуации. Мы ходим, работаем, едим в столовой вместе с «ги­дом» — человеком, как правило, милым и добрым, специально прикомандированным к нам руководите­лями коллектива. Так происходит и в тех случаях, когда мы собираем негативный материал, и в тех, когда позитивный. А вдруг нас кто-то невзначай оби­дит? А вдруг нам что-то срочно понадобится? А вдруг кто-то скажет нам лишнее — а где этого «лишнего» не бывает? — и еще множество всевозможных «а вдруг».

Что делать? Ведь работать нам, при всей симпатич­ности «гида», в его присутствии трудно: ни откровен­ного вопроса задать собеседнику, не поставив его в неловкое положение, ни откровенного ответа полу­чить, ни посмотреть «что хочется», ни отказаться от смотрин того, «чего не хочется или не нужно», а у «гида», как правило, своя программа...

Так вот, я никогда не протестую и не возмущаюсь, боясь обидеть своих хозяев, вызвать у них ненужные подозрения, недоверие к себе, неприязнь, которые еще больше осложнят работу. Зато я на собственном опыте давно убедился: смирение журналиста приво­дит к тому, что хозяева очень скоро к нему привыка­ют. Люди на производствах, право же, все заняты, бездельников мало, а если и есть таковые, пригодные для роли «гида», то и у них обычно личных забот по горло, на то они и бездельники. Короче говоря, если без наших протестов и взрывов, то через какое-то время «гид», извинившись, исчезает, а мы оказыва­емся предоставленными самим себе. Когда я при­ехал на «Красное Сормово», в первый день, знако­мясь с заводом, я был сам-пят, на второй день — с единственным «гидом», и то лишь до середины дня, а вечером, гуляя по заводской территории, даже умудрился заблудиться. Зато на третий день о моем существовании вообще забыли, я всласть работал, стараясь напоминать о себе только в крайних случа­ях.

Впрочем, если ситуация сложная, и тема острая, и забрало мы уже подняли, тогда и терять нам уже нечего, и мы можем решительно потребовать у руководства     предоставления нам самостоятельности. Обычно такого рода требования немедленно выпол­няются, и от гласной опеки не остается и следа. Но чье-то «ухо» нас все равно слышит, чей-то «глаз» постоянно видит, и забывать об этом категорически нельзя. Журналистика — довольно вредное произ­водство. Учитывая это обстоятельство, мы должны пить молочко — и только молочко! — чтобы спокойно работать в любых предлагаемых случаем услови­ях.

Вот, пожалуй, и все узелки, которые я считаю необходимым  завязать  на  память.

в начало

Техника

От техники сбора материала, проще говоря, от того, как мы работаем, зависит качество информа­ции, идущей в блокнот. Если журналист неряшлив, опаздывает или просто бездельничает на глазах у людей, возникает всеобщее ощущение его несерьез­ности, необязательности и неважности дела, во имя которого он приехал. И те, с кем он общается в про­цессе сбора материала, оказываются перед дилем­мой: сказать правду или соврать, дать истинный до­кумент или липовый, явиться на беседу или не явиться, исполнить просьбу или пренебречь?

Дилемма, как известно, содержит два взаимоиск­лючающих понятия, из которых надо выбрать одно. Стоит ли удивляться тому, что это «одно» будет не в пользу журналиста? Стало быть, никаких дилемм! — нельзя давать ни малейшего повода думать, что наша работа не важна и не обязательна, иначе загробим все дело, и «пустыми» вернувшись в редакцию, при­везем с собой мерзкое ощущение собственной непро­фессиональности. Для того чтобы наша работа в командировке была нормально организована и привела к положительному результату, мы просто обязаны демонстрировать окружающим нашу четкость, собранность и серьезность. При этом должны реши­тельно требовать того же и от других. Это един­ственное наше правомерное требование: не отдель­ного номера  в гостинице, а прихода собеседника вовремя, не судака по-польски в рабочей столовой, а перепечатки нужного нам документа, не билета в местный театр, да еще в директорскую ложу, а рабо­чего кабинета для встреч с людьми, не проводов на вокзале с букетом цветов, а исполнения данных нам обещаний вызвать нужных для материала  людей, пригласить специалистов.

У меня вошло в правило заранее составлять список лиц, с которыми намерен разговаривать завтра, с по­меткой где и когда. Этот список я заблаговременно, еще с вечера, передаю руководителям коллективов. Перед каждой встречей готовлю примерный план беседы, дабы обеспечить содержательность разгово­ра, избежав «эканья» и «мэканья», сэкономив свое и чужое время. Постоянно слежу за общим ходом сбо­ра материала, то есть стремлюсь к тому, чтобы ви­деть не только составные части проблемы, но и про­блему в целом, для чего периодически «отхожу на­зад», как это делают художники, если хотят увидеть всю картину целиком и оценить исполнение общего замысла: что получилось, что упущено, что следует прорисовать четче, что можно сохранить так, от чего следует отказаться и т.д.

Здесь возникает один попутный вопрос, имеющий практическое значение: что лучше, перебрать мате­риал или недобрать? По всей вероятности, дело это сугубо личное, поскольку одни любят плавать в море подробностей, не боясь утонуть, а другие из-за не­умения плавать предпочитают брод. Но что правиль­ней? М. Горький писал в свое время Г. Фишу: «Нужно немножко недосказывать, предоставлять читателю право шевелить мозгом, — так он лучше поймет, большему научится»[2]. Исходя из этой мысли, сле­дует ли считать, что недобор материала и обеспечи­вает недосказанность? Казалось бы, если журналист недобирает, он сам, как вышеупомянутый читатель, получает возможность «шевелить мозгом», лучше по­нять и большему научиться? Наконец, его опыт, эру­диция, ассоциативность мышления не только ком­пенсируют нехватку материала, но и получают про­стор для своего воображения? Но чтобы умолчать о чем-то, надо знать, чего ты недосказываешь, следо­вательно, собирать все-таки больше того, что наме­рен изложить.

Как разобраться в этих двух соснах? Какой путь выбрать? Я решил бы дело так: в любых случаях не надо насиловать индивидуальность. Форменное не­счастье наступает тогда, когда любитель брода ока­зывается с головой в подробностях, а умеющий пла­вать вынужден брести в материале по щиколотки. Лично я предпочитаю недобор, поскольку искренне уверен: мой жизненный опыт и фантазия в какой-то мере компенсируют пробелы. Однако на практике всегда перебираю материал, а потом мучительно и трудно расстаюсь с «излишками» — такова моя ин­дивидуальность, и никто не может заставить меня быть другим. Вероятно, окончательный вывод должен содержать призыв к универсальности, к тому, чтобы мы в случае недобора материала умели компенсиро­вать его своим опытом, знаниями и фантазией, а в случае перебора — сдерживать себя, ограничивать, «наступать на горло собственной песне».

И, наконец, последнее, Если мы действительно за четкость и ясность в работе, нам нужно уметь систематизировать набираемый материал на ходу.  Это, конечно, возможно, когда мы  имеем концепцию и точно знаем, чего хотим, а  не пишем материал по среднеазиатсткому принципу «что вижу, о том пою». В чем практически выражается систематизация? Я, например, беседуя с героем, пытаюсь сразу же осмыслить отдельные куски разговора. Беседа, как правило, течет свободно, герой не заботится о после­довательности,  да это и не его забота, он говорит о прошлом и о будущем, перескакивает с одного аспек­та проблемы на  другой, вспоминает разных людей, участвующих в конфликте, разные случаи, но я, ведя запись в блокноте, стараюсь хотя бы озаглавить со­ставные его рассказа. Примерно по такой схеме: «сторонники героя», «позиция   противников», «разви­тие конфликта», «герой как личность», «позитивная программа» — короче говоря, по схеме, вытекающей из концепции. Заголовки пишу слева на маленьких полях, специально оставляемых в блокноте, напротив соответствующей записи беседы. Вечером в гостини­це, бросив взгляд на все, к примеру, «позитивные программы» или все «развитие конфликта», я  отно­сительно легко представляю себе состоятельность своей схемы  на  данный  конкретный  момент  работы, ее сильные и слабые стороны и могу прикинуть, что еще надо дособрать, допроверить и додумать. И так по всем заголовкам. Наконец, вернувшись в редак­цию и приступив к написанию очерка, я решительно облегчаю себе окончательную обработку материала продумыванием логики повествования и всей конст­рукции очерка.

По черновикам классиков, писал В. Шкловский, видно, что уже в первоначальных набросках они раз­рабатывают сюжеты[3]. «Первоначальным наброском» для журналиста является, полагаю, кроме концепции еще и блокнот с записью бесед, и надо стремиться к тому, чтобы в этих записях уже были заметны «сюже­ты».

Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что постоянно тяготею к «во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и, говоря о мастерстве журналиста, рас­кладываю все «по полочкам». Увы, это так. Хотя по­чему, собственно, «увы»? Разумеется, жизнь богаче, сложнее и запутаннее любых наших классификаций, и не мы для нее конструируем «полочки», а она нами командует, определяя, сколько и каких «полочек» следует создать, для чего и когда. Но и нам, если мы журналисты-профессионалы, необходимо, готовясь к встрече с действительностью, заранее все продумать и рассчитать и запастись по возможности не только строительным материалом для будущих «полочек», но и целыми строительными блоками, при этом без всякого стеснения и без боязни быть обвиненными в излишней расчетливости. В конце концов, важен ре­зультат. Как говорил И. Эренбург, «даже от брака по расчету рождаются дети»[4].

в начало

в оглавление << >> на следующую страницу