Создание концепции

 От «холодно» к «горячо»

  Обман

 Варианты

 Удар в колокол      

  Крытые матом

 Разрешите любить!

  Подкидыши

  Охота       

От «холодно» к «горячо»

В письме, пришедшем в редакцию, содержался сле­дующий факт. На крупном сибирском заводе уличен во взяточничестве секретарь комитета комсомола. Взят­ки он брал, участвуя как представитель общественно­сти при распределении квартир. Все. Фамилия есть, адрес, название завода.

Какова тема? С каким набором мыслей может от­правиться в командировку журналист, сотрудник мо­лодежной газеты?

Начнем с простых вариантов.

1. «Брать взятки плохо» — мысль достойная, пра­вильная, но очень уж тривиальная. Столько писано-переписано на эту тему, что стоит ли нам, «думаю­щим» журналистам, прибавлять еще один материал, увеличивая количество, а не качество опубликованно­го? Стоит ли провозглашать все ту же банальную ис­тину?

2. «Почему человек стал взяточником?» — это уже интересней, хотя бы потому, что мы не просто огра­ничимся констатацией факта, а сделаем попытку по­искать причины. Действительно, случайно или не случайно событие? Быть может, секретарь запутался? В чем же и почему? Или какие-то люди его запутали, например жена с непомерными требованиями или «друзья» в кавычках? Или обстоятельства — но какие? А может, перед глазами молодого человека был чей-то «привлекательный» пример, оставшийся безнака­занным?

В принципе во всем этом можно разобраться. Но не забудем: речь идет о молодом человеке — раз, и речь идет о молодежной газете — два. Не обезличивается ли «наша» молодежная специфика, не теряется ли «наш» молодежный поворот? Если мы поставим воп­рос о причинах взяточничества «вообще», с одинако­вым успехом можно брать в «герои» и врача, обреме­ненного семьей, и старого железнодорожного касси­ра, и торгового работника, и сотрудника жилотдела исполкома, а здесь — комсомольский вожак, почти юноша!

3. Хорошо, подумаем в этом направлении. Стало быть, почти юноша. Вероятно, лишенный жизненного опыта человек. И уже взяточник! Кто его «научил»? Когда он успел «научиться»? Не заразился ли преступ­ным желанием, как заражаются инфекцией, от той ча­сти общества, которая больна взяточничеством? Не результат ли это эпидемии? Многие болезни нынче «помолодели»: появились юноши гипертоники и скле­ротики, двадцатилетние импотенты, инфарктники в средней школе, гибнущие от рака в пятимесячном возрасте, — вот и коррупция «помолодела»! А что, это достойно внимания. Тем более что вирусному за­болеванию оказался подвержен не просто молодой человек, а как бы защищенный дополнительной бро­ней комсомольского вожака. Но, выходит, и броня не выдержала?

Пожалуй, мы приближаемся к «нашему» повороту, но чего-то еще не хватает, что-то еще не «дожато» — чувствуете? От «холодно» мы ушли, но должно быть горячо».

4. В самом деле, размышляем дальше, откуда пре­ступный соблазн именно у комсомольского руководи­теля? За какие такие «услуги» он мог бы брать взятки, если занят членскими взносами, организацией само­деятельности, воскресников и т, д.? Абсурд.

Однако вернемся к письму: наш «герой» брал взятки при распределении квартир. Следовательно, у него был «голос» достаточно весомый, если он рисковал брать деньги, а затем выполнять сбои преступные обязательства. Иными словами, наш секретарь обладал достаточным авторитетом? И в традиционном «треугольнике», обычно решающем квартирные дела и состоящем из представителя парткома, представи­теля месткома и представителя администрации, за­нял равноправную «четвертую сторону», будучи пред­ставителем комсомола? Если это так, рискнем пред­положить: по крайней мере, на данном заводе роль к влияние комсомола выросли до такой степени, что секретарь «мог» брать взятки при распределении квартир и гарантировать исполнение своих оплачен­ных обязательств!

Это уже совсем «горячо». Последнее мыслительное усилие, и концепция готова. Она прозвучит так: «В ус­ловиях, когда комсомол наращивает свое влияние в обществе и приобретает все больший удельный вес, надо быть трижды внимательнее к подбору комсо­мольских кадров».

По-моему, отлично. Во-первых, несмотря на резко отрицательный факт, мы заметили за ним позитивное явление: повышающийся авторитет комсомола. Во-вторых, обнаружили «болезнь роста»: возможность злоупотребления возросшим авторитетом и влияни­ем. В-третьих, подсказали способ лечения: тщатель­ный подбор кадров; подсказали бы больше, да больше пока сами не знаем, но пусть теперь умные головы за­думаются. И наконец, в-четвертых, создав концеп­цию, получили возможность собирать материал под задуманную концепцию.

Концепция поможет быть «зрячим» в командировке. Собирая под нее материал, журналист должен отве­тить на вопросы, которые прежде, при ознакомлении с письмом, ему и в голову не приходили. Например, действительно ли авторитетен комсомол на данном заводе? Чем именно? Какими делами он заработал влияние на общественную жизнь коллектива? Являет­ся ли производным авторитет секретаря от авторите­та заводского комсомола? Каким образом прошел в секретари «герой»? Какие изъяны в методике подбора кадров сегодня болезненно мстят нам за то, что вчера мы их не замечали? Секретарь-взяточник — фор­мальный вожак молодежи или действительно лидер? Всегда ли совпадают в одном лице лидерство и вожачество? И т, д.

Значит ли это, что наша концепция непорочна и ус­тоит при любых ветрах, как пирамида Хеопса? Нет, конечно. В принципе, думаю, как тема она устоит: комсомол в самом деле набирает авторитет, зараба­тывая равенство в «треугольнике», по крайней мере при решении бытовых проблем. Но в данном конкрет­ном случае концепция может и лопнуть. Вариантов ее гибели можно назвать не меньше, чем вариантов ус­тойчивости. Например, если вдруг выяснится, что «герой» не такой уж авторитетный человек, как мы предполагали, и комсомол на заводе вовсе не знаме­нит делами и влиянием, а была элементарная взятка по чьему-то наущению, «под» кого-то, истинно автори­тетного, и секретарь как раз по слабости своей испол­нял роль передаточной инстанции. Все возможно?

Как быть тогда? Я вижу три выхода из положения. Первый: отказ от факта во имя сохранения темы и концепции. Это значит, надо набраться терпения и по­дождать (или поискать) другой фактический матери­ал, подходящий к нашей концепции. Второй: переход на другую тему и концепцию с использованием данно­го факта. Перестраиваться следует на месте, и это плохо, но мы сами виноваты, потому что обязаны были размышляя над фактом, предусмотреть не­сколько вариантов тем и концепции. Третий: остаться с выработанной концепцией, хотя фактический мате­риал «не лезет» в ее рамки. В этом случае, столкнув­шись с «мешающими деталями», не избегать их, а так и писать: я, мол, думал, что комсомол на заводе вырос, приобрел влияние и случившееся — издержка роста, и тогда перед нами встала бы проблема кадров, однако фактическая ситуация оказалась иной, но это не должно помешать нам сделать выводы, способные предотвратить или смягчить последствия грядущего явления. (Вот где, кстати, автор материала имел бы шанс подняться на уровень высокой, то есть настоя­щей, публицистики!)

Подведем итог. У нашей концепции, конечно, могут найтись оппоненты, но я не готов спорить с ними, по­тому что ставил перед собой совсем иную задачу: продемонстрировать ход мыслей журналиста, раз­мышляющего над фактом. При этом, чтобы не затяги­вать разговор, ограничился собственной интуицией, которая может оказаться либо ошибочной, либо недо­статочной для решения  вопроса по сути. В действи­тельности, если бы мне пришлось заниматься этим делом, я бы прежде всего посоветовался со знающими людьми, посмотрел бы выводы   социологов Горьковского  политехнического  института, которые исследо­вали  в   свое время проблему формального и нефор­мального лидерства, нашел бы специальную литера­туру по вопросу о комсомольском авторитете и влия­нии на общественную жизнь страны — короче говоря, набрался бы знаний, а затем либо отказался от кон­цепции, либо упрочил ее настолько, что был бы готов ввязаться в спор с оппонентами. Однако разговор наш касается методологии журналистской работы,  и пото­му не будем отвлекаться.

ОБМАН

Со дна моей памяти вдруг поднялись на поверхность два сюжета, разделенные годами. Один сюжет я называю «определяющим», а дру­гой «сопутствующим». Но как они сложатся в единую картину в чита­тельском восприятии, я не знаю. Хронология вообще понятие мисти­ческое: время и дробит нашу жизнь на этапы, и причудливо ее объе­диняет; об этом я, признаться, прежде не задумывался.

Заголовок моего материала исполняет функцию знаменитого чеховс­кого ружья, которое, вывешенное на сцене в первом акте, пальнет, когда придет его время. Потерпите, такова драматургия; от нее нет смысла уходить, чтобы не потерять читателя раньше положенного.

А начнем с «определяющего» сюжета. Дело было в ту пору, когда я работал спецкором «Комсомолки», проще сказать — давно. Обратите внимание на то, что я бережно избегаю дат. Но именно в них, воз­можно, ключ, которым мы попытаемся открыть хотя бы одну из причин нынешнего безрадостного нравственного состояния нашего общества.

Итак, представьте себе: идея узнать, «кто и какие наши дети се­годня», родилась у меня в тот момент, когда я находился в Нижнем Новгороде (в ту пору — Горьком). Такое могло прийти в голову только журналюге, взращенному молодежной газетой. Социологии, как науки, в те времена как таковой еще не было. Мне оставалось одно — анкети­рование. Что ж, попробую! Кустарь-одиночка — нынешний «сам себе режиссер». Причем никаких социально-педагогических или научных це­лей я перед собой не ставил, была голая журналистская любозна­тельность.

Избрал для опыта обычную среднюю школу, три пятых класса: «а», «б» и «в» — девяносто шесть детей. Анкетирование предполагалось анонимным: ни имен, ни фамилий. Я был совершенно уверен только в том, что мои школяры — народ интересный, серьезный и риско­вый, азартный, как все дети, во всех странах и в любые времена (и, кажется, не ошибся).

Моя доморощенная «компетентность» налицо: на обычной пишущей машинке я под копирку (за несколько приемов) напечатал название лучших, как мне тогда казалось, человеческих качеств. Вся пачка ли­сточков сохранена мною; открываю и читаю специально для вас: бла­городство, честность, сочувствие, бескорыстие, патриотизм, вер­ность, обязательность, доброта, мужество, сила, дружелюбие, ум — всего в анкете их было двадцать. Предварительно проверил у детей, все ли они правильно понимают термины. Правильно! А теперь — впе­ред: по десятибалльной системе, сказал я, оцените каждое качество. В полной тишине началась мучительная умственная работа, причем никто ни у кого не списывал: какой смысл списывать. Через десять минут передо мной уже лежали ответы детей.

Не без волнения, забыв о еде, начал считать, палочками отмечая на бумажке «очки», набранные каждым. Сказать вам главный результат сразу? Извольте. Не буду «озвучивать» все ответы детей: меньше трех баллов не получило ни одно из поименованных мною в анкетах качеств.

Кроме единственного, которое не набрало даже одного балла из девяно­ста шести возможных. Как вы думаете, что это было? Какое странное и «страшное» качество? Не гадайте. Обязательность!

Почему именно это качество оказалось никчемушным, я до сих пор не знаю, даже предположить не решусь — причин может быть много. Искать их в национальном характере? Или в социально-политическом статусе тогдашнего общества? Или в экономических и политических последствиях достижений «развитого социализма»? Поиск причин — не моя тема; сегодня куда важнее следствие.

Поэтому с помощью элементарной арифметики займемся-ка теперь анализом. Анкету я проводил в 1973 году, то есть двадцать пять лет назад. Детям было тогда 13—14 лет. Сложите цифры, и вы получите «под сорок» — цвет современного российского общества. Оказывает­ся, четверть века назад мною был стихийно осуществлен важный «за­мер» (лучше сказать: тест) нравственных и деловых качеств современ­ного общества. Разве не прав я? Может быть, как оценили тогда дети эти качества, такими они и хотели стать? Неужто именно так? — поду­мал я.

И тогда меня как током пронзило одно студенческое воспоминание. Дело было в 1951, а кажется мне — вчера. Итак, была поздняя вес­на. Мой закадычный друг (мы с Августом и в школе вместе учились, и в институте, да и жили в одном подъезде — я на первом, а он на втором этаже)... Так вот Авг (так его звали для краткости) сидел но­чью за письменным столом и, как положено студентам, готовился к последнему госэкзамену. А учились мы в Московском юридическом ин­ституте. Отец Авга, по его словам, специально лег на диване в той же комнате, попросив сына разбудить его ровно в шесть утра — надо было ехать куда-то по служебным делам. Естественно, Авг обещал, и также «естественно» забыл. В семь утра отец встрепенулся, глянул на часы и воскликнул: «Что случилось, сынок? Почему не разбудил меня, как мы условились?» Август честно признался, что зазубрился и поте­рял ощущение времени. «То есть как это потерял?» Рассердившись, в свое оправдание Август сказал вдруг: «Папа, в шесть утра ты громко «дернул»; я решил, что ты...» Отец возмутился: «Это был тебе сигнал разбудить меня! Ведь ты обещал мне, дал слово!» «Если б вы, ребя­та, — сказал нам Авг, — могли сейчас слышать отцовскую интонацию, вы бы поняли степень его возмущения. Но на словах я такого количе­ства восклицательных знаков не передам... Из второй комнаты уже выходила разбуженная мама, — продолжал Август, заливаясь при этом хохотом. — «Твой сигнал, Марк, — сказала она отцу, — даже покой­ника мог разбудить!» Через мгновение вся семья, а теперь и мы вместе с рассказчиком дружно смеялись. Семейный инцидент был исчер­пан. Но именно с тех пор в семье моего друга, в нашей студенческой группе и, кажется, во всем институте обманщики и люди, давшие слово и его не сдержавшие, стали называться... дунами.

Как понимает читатель, обманщиков много, и не в их количестве дело: обман стал уже не сопутствующим, а определяющим свойством нашего общества: они — нас, а мы — их. Не будем засорять себе го­ловы обывательскими и житейскими подробностями. Любой читатель сумеет превзойти меня в живописании личной жизни; право, мне луч­ше умолкнуть. Вспоминайте сами, если хотите, как сантехник обещал вам прийти через час, а явился через неделю, как возлюбленные опаздывают на свидания не на минуты, а не целую жизнь, как мы дали слово не шуметь заболевшему соседу, а он не спал всю ночь — нет конца таким примерам.

Предлагаю вам, минуя ступеньки, сразу, на лифте подняться с первого на последний этаж нашей общественной жизни. Давно ли были обещаны отдельные квартиры каждой семье и построение комму­низма к восьмидесятому году нынешнего века? Какие блага сулили устроители «пирамид» и что мы получили в итоге? Что было обещано народу от приватизации и какие автомашины мы накупили на этот «улов»? В каком месяце какого года обещана народу выплата долгов по зарплате? Давали слово избирателям принять закон о земле? Ре­формировать армию? Как мы строили обещанное самим себе демокра­тическое государство? Давно ли уверяли нас, что России удастся из­бежать политического, экономического и финансового кризиса и де­вальвации рубля (не будет, понимаешь, это я твердо вам обещаю!), а через двое суток счастье свалилось на наши головы и конца-края его не видать?

Еще раз вернемся к нашим участникам анкетирования, отвергшим такое важное качество, как обязательность, забыв, что оно базовое Для всех (без исключения!) прочих качеств. Им сегодня, как мы уста­новили, под сорок? Именно столько лет всегда имели и будут иметь самые активные «штыки» общества. Позвольте перейти к персоналиям: сколько лет было премьер-министру до его скоропостижной и малооправданной отставки? Говорят, тридцать семь? А вице-премьерам?

Министрам и руководителям администрации президента? Сколько стук­нуло людям, олицетворяющим сегодня в России власть: законодатель­ную, исполнительную, судебную, СМИтскую и, конечно же, олигархи­ческую (вместе с бизнесменской)? Какие они, эти люди: ядреные (то есть крепкие, а не трухлявые)? А еще? Какие они, волею судьбы взявшие на себя ответственность перед будущим?

Уверяю вас, все они, сидящие в первых рядах интеллектуального, политического и экономического партера «народного театра», имеют право передать себе гор-р-рячий привет от имени «того самого» семь­десят третьего года, когда они сами могли корпеть над моими анкета­ми. И сказали тогда уверенное «нет» собственной «обязательности». А без нее не должна была формироваться их деловая, волевая, нрав­ственная, а стало быть, человеческая суть. А от нее, в свою оче­редь, зависит самое главное: исполняемость принятых решений, а в итоге — качество нашей жизни.

Приветствую вас от имени всех, наши дорогие обманщики (чаще невольные, чем вольные): мы отчетливо слышим ваши «сигналы», ваши обещания и хотим, чтобы и вы услышали наши ответные, гром­кие знаки благодарности. Как однажды сказал Иосиф Виссарионович Сталин, узнав о «газовых» угрозах английского министра Чемберлена: «На угрозы ответим угрозами, а на газы — газами!»

На ваш, извините, «дергеж», господа «сорока- (и старше) летни­ки», мы с Августом, и с вами, читатель, тоже дружно ответим «газа­ми»: вот будет канонада всем на печаль и на потеху!

Новая газета. 1998

в начало

Варианты

«Прошу вас разобрать мое заявление по существу закона, — написал в редакцию старший лейтенант милиции М-дов, житель одного из городов средней полосы. — Мною выявлены грубые нарушения учеб­ного заведения района, которые не соответствуют правилам воспитания подростков, в частности...» И далее М-дов сообщает, что директора нескольких школ города перевели в вечерние школы несовершен­нолетних детей, что, естественно, незаконно. Кроме того, в письме сообщается, что в городе совершенно бездействует «базарком», то есть базарная комиссия, из-за чего происходят нарушения правил торговли, совершаются систематические хищения на стеколь­ном заводе и ведется слабая воспитательная работа с молодежью, которая «идет на групповые преступле­ния по ст. 117 УК РСФСР». Затем автор в нескольких словах рассказывает о себе: «Работаю участковым уполномоченным, являюсь отличником милиции, на­гражден двумя Почетными грамотами, радиоприем­ником «Нева», фотоаппаратом марки ФЭД-3 и два раза денежной премией, никаких взысканий не имею за все 24 года и 3 месяца службы в МВД СССР». И на­конец, квинтэссенция письма: «Обо всех нарушениях я докладывал руководству, но тов. Ш-фов вызвал меня к себе и, вместо того чтобы принять меры и реагиро­вать, стал угрожать: «Кто вы такой, чтобы вмешивать­ся?!» На основании изложенного тов. Ш-фов шантажи­рует меня и хочет избавиться. А на моем участке про­живает 18 тыс. населения, работает более 50 тыс. ра­бочих, имеются школы, профтехучилища, больницы, фабрики и заводы».

Письмо, прямо скажу, — безрадостное. Надо «реа­гировать». Так что же, в путь? В путь, но сначала — по вариантам концепций и поворотов тем.

Вариант первый. Совершенно неожиданно может возникнуть замысел написать о педагогической бес­помощности учителей, в результате которой они вы­нуждены переводить несовершеннолетних учеников в вечерние школы, не умея с ними справиться и созна­тельно идя на обман с их трудоустройством (рабо­та — непременное условие учебы в «вечерке»).

Если из письма М-дова выделить именно эту тему, необходимо получить ответы на следующие вопросы.

Почему беспомощны педагоги? Это результат их конкретной профессиональной непригодности или особенной запущенности детей? Или следствие «процентомании», пока еще торжествующей в наших шко­лах? Или причина в слабости педагогической науки вообще? Какой тип педагога способен сознательно идти на «липу» с трудоустройством несовершенно­летних, не считаясь с нравственными издержками явления, отражающимися и на детях, и на взрослых? Впрочем, может быть, само избавление школы от трудновоспитуемых подростков справедливо, только делать это надо без обмана, на законных основаниях? И т. д. Возможен такой подход к письму М-дова? Да, возможен. Но есть несколько «против», в которых сле­дует разобраться.

Во-первых, автор письма оказывается как бы за пре­делами проблемы, он не нужен журналисту, не инте­ресен ему и «вылетает» из будущего материала. Стало быть, М-дов превращается в «наводчика» — челове­ка, давшего адрес, и это не вполне этично по отноше­нию к автору письма, который просит у газеты помо­щи,

Во-вторых, тема, связанная с педагогической беспо­мощностью, нам давно известна, не нова, не является открытием. Следовательно, надо хорошенько поду­мать, актуальна ли она именно сегодня? И наконец, стоит ли за нее браться на материалах, сообщенных М-довым? То есть адрес-то есть. А писать нужно ли? Не рано? Или уже поздно? Обращаю внимание на то, что сама прикидка возможности газетного выступле­ния уже есть процесс выработки концепции, ее «нуле­вой цикл», ее первый этап.

Не рано ли писать? Сам факт перевода детей в ве­черние школы, возможно, и есть результат профессио­нальной беспомощности педагогов. Но у беспомощ­ности много объективных причин. Практически от­сутствует наука о воспитании, все еще идет война среди ученых по поводу идей Сухомлинского, Шата­лова, Иванова, Шапиро, Ильина и других педагогов. Короче говоря, не угробим ли мы тему, взяв ее не с того конца, путая причину со следствием? А если уж браться, то надо обнажать всю проблему, а это уже — не две или три провинциальные школы, это — Акаде­мия педагогических наук, Министерство просвеще­ния и соответствующие научно-исследовательские институты. Если уж браться, то не время ли поставить вопрос о реформе образования вообще? Факт, сооб­щенный в письме, — всего лишь иллюстрация к ши­рокой постановке проблемы, и иллюстрация довольно туманная, не характерная, излишне «периферийная». Возможно, факт и надо сохранить на всякий случай, проверив его с помощью элементарного телефонного звонка или «попутно», но специально ехать в команди­ровку только во имя проверки нет смысла, тем более что мы теряем на этом повороте темы автора письма М-дова.

Вывод: даем отставку первому варианту как основ­ному.

Вариант второй. Ход мыслей таков: «обыкновенный» участковый милиционер, а из-за чего конфликт с ру­ководством? Из-за того, что он вмешивается в дела школьников и педагогов, в дела «базаркома», в работу с молодежью, в кражи на стекольном заводе, к кото­рым, будучи участковым, а не следователем, не имеет прямого отношения. Иными словами, занимается явно не своим делом, берет на себя обязанности «не по Должности». Что им движет в таком случае? Харак­тер? Непримиримость ко всему неправильному и не­законному? Почему и как образовался подобный тип человека? Допустим, что профессия милиционера за двадцать четыре года могла бы притупить у М-дова болезненное восприятие несправедливости примерно так же, как может притупляться у врачей чувство со­страдания к больным и родственникам больного. Но нет, конфликт М-дова с руководством свидетельствует о том, что он не только не утратил непосредствен­ности в восприятии окружающей его действительности, но и сохранил какое-то наивное-пылкое отноше­ние к несправедливости. Феномен? Или есть логика, есть закономерность в становлении подобных челове­ческих характеров?

Это интересно.   «Характер  и профессия»,  по  «долж­ности или по сути» — при таком повороте темы мож­но уделить основное внимание автору письма, его био­графии, исследованию его характера, мотивов его по­ступков,  как,  впрочем,  и психологии его противников и мотивов его врагов. Тогда придется в попытке найти истоки явления по винтику разбирать механизм рож­дения   человека-борца.   Стало   быть,   надо   будет   за­ранее порыться в специальной литературе, и даже ху­дожественной,  чтобы получше вникнуть в проблему, Вывод: тема, достойная внимания. Вариант третий.  Еще  один аспект:  как  относятся к автору   письма   те   самые   «18   тысяч   населения»,   что проживают  на  его  участке?   Как  воспринимают  люди борьбу   М-дова   за   справедливость,   если   учесть,   что кое-кому   эта   борьба   приносит   или   может   принести неприятности, переживания за себя и близких и даже горе? Как относятся те, которые могут пострадать из-за активной деятельности участкового? И между тем, по   законам   высшей   справедливости,   они,   возможно, все-таки полагают М-дова «своим»,  а не «чужим»?

Чрезвычайно любопытный поворот темы? Взять бы и обойти   десятка   полтора   семей,   уже   «пострадавших» из-за М-дова, и столько же, «выигравших» в результа­те  его  вмешательства.   Посмотреть,  поддерживают ли люди своего участкового? Если «да», значит, у автора письма есть надежная опора, по крайней мере в борь­бе с бездеятельным руководством.  А если нет — по­пытаться понять, почему в таком случае руководители вот  уже  двадцать  четыре  года  терпят  человека,   на­стырно  работающего  во  имя справедливости.

Вывод: берем такой поворот на вооружение. 

Ну что, пожалуй, достаточно, хотя все варианты далеко не исчерпаны, да и каждый из намеченных к тому же не доведен до кондиции, Но для нас важен ход размышлений, процесс создания концепций, важ­на методология работы. Добавлю к сказанному еще два «узелка на память».

1. Даже взяв за основу, положим, хозяйственную, пе­дагогическую или производственную «проблемы», журналист обязан рассматривать ее с этической сто­роны, раскрывать отношения людей, потому что пи­шет не инструкцию, а очерк.

А это значит, что, остановившись, к примеру, на пер­вом варианте, то есть на беспомощности педагогов, мы никак не обошлись бы без школьников, их родите­лей, других педагогов, методистов, директоров орга­низаций, куда формально зачислялись «на работу» подростки, и т. д. Так, спрашивается, почему же мы решили, что автор письма окажется за пределами проблемы и будущего очерка? Другой вопрос, как уда­стся органически вписать личность этого человека в столь далекую от него проблему, как придать пове­ствованию нравственный поворот, каким образом убе­дить читателя в том, что простой милиционер оказал­ся сознательнее иных педагогов, не способных оце­нить безнравственность незаконных переводов детей из школы? Но это, как говорится, уже из другой оперы.

2. Вряд ли можно рассчитывать на то, что будущий материал «на равных» вместит в себя все придуман­ные варианты: и тему педагогической беспомощности Учителей, и поворот со «своим» и «чужим», и «профес­сию и характер» и прочее, до чего при желании мож­но было бы еще додуматься. Потому что любой очер­ковый материал, мне кажется, может держаться в га­зете только на одном стержне — главной теме, ос­тальные должны всего лишь ее поддерживать, но не более.

А зачем тогда было выдумывать столько вариантов? Вопрос логичен. Отвечу. Во-первых, они давали направление поиска, и не одно, — с тем чтобы, выбрав главное, именно на нем сконцентрировать мысли. Во-вторых, обилие вариантов только «плюс»: не «эта» тема, так «другая» выстрелит, и журналист готов к ней заранее.

Собственно, в чем профессионализм журналиста? Полагаю, в умении не возвращаться из любой коман­дировки без материала.

в начало

Удар в колокол

«Дорогая редакция!  Пишу вам письмо  и убедительно прошу помочь в решении вопроса, суть которого изла­гаю  ниже.   На  территории  нашего  сельсовета прожи­вает инвалид  I  группы  по  зрению  Г-ский  Александр Ефимович,    который   является   инвалидом   с   детства. У него   имеется   четверо   детей,   четыре   дочери,   все они   комсомолки,   возможно,   неплохие   производствен­ницы,    внешне   красавицы.    Все   они   получили   дома восьмилетнее  образование,   а  Нина учится в технику­ме.   Воспитывал  их  отец,   хотя  и  инвалид,   а  мать  их скончалась в феврале 1973 года. Дочери приезжали на похороны матери,  мать похоронили  и разъехались по своим местам, оставив отца одного. А он не может по состоянию   своего   здоровья   приготовить   себе   пищу, ведь проживает один. Мне приходилось часто его наве­щать,  так как дом ветхий,  печное  отопление не в по­рядке,  представляло огнеопасное состояние,  дом тре­бовал   капитального   ремонта.   Несколько   раз   Г-ский помещался нами в больницу местную с одной целью, чтобы   его   накормили,   помыли   и   обогрели.   Писал   я письма дочерям Г-ского,  чтобы они выехали и реши­ли  вопрос,  где  и с  кем будет проживать  отец.  Дочь Анна прислала ответ, я его вам высылаю, но осталь­ные пока даже не ответили.  Конечно,  с Г-ским жить трудно, так как за свои 67 лет он очень расшатал не­рвную   систему —   ведь   слепой.    Сельсовет   пытался направить его в дом для престарелых, но райсобес отказал, поскольку у него есть дети, Как быть и что делать, ума не приложу. Высылаю вам адреса доче­рей. Председатель сельсовета Ю. П. С-хин».

Письмо напечатано на машинке, а подпись предсе­дателя скреплена печатью. В этом же конверте:

«Юрий Петрович, здравствуйте! Ваш вызов я полу­чила и была у следователя. Здесь я живу в общежи­тии, получаю только 60 рублей, и забрать отца к себе у меня нет никакой возможности. Хотя бы была у меня комната, то забрала бы, а сейчас что я могу сделать? Возвращаться в разрушенный дом я не могу и не буду. Моя жизнь и работа здесь. Высчитывайте с меня али­менты, так и следователь сказал. Вот и все, что я могу сделать. Анна».

На обороте письма Анны приписка, и тоже с печа­тью:

«Отпуск без содержания дать не могу в связи с про­изводственной необходимостью (эпидемия гриппа). Заведующая яслями-детсадом (подпись неразборчи­вая)».

Такой вот печальный факт.  Ход моих размышлений:

1. Нет, не берусь заранее определять вину детей в этой наисложнейшей жизненной ситуации. Не буду выносить приговор «за глаза», пока не выясню усло­вия, в которых дочери оказались, не разберусь в под­робностях. Не судья я четырем женщинам и потому, еще не купив билет на поезд, не стану настраивать себя ни за них, ни против. Предположения хороши для исследования, а не для приговора.

2. Но, с другой стороны, хорошо известно, что для современного общества в принципе характерно «по­холодание» отношений между людьми, даже близки­ми. Его реальность для всех очевидна. Научно-техни­ческий прогресс ведет к очень быстрым изменениям вкусов, привычек, моды, стиля жизни, за которыми Далеко не все одинаково поспевают, отсюда и трещины между родителями и детьми, между прошлым и настоящим, настоящим и будущим, и вообще есть уг­роза, что духовные отношения могут замениться от­ношениями «вещными» по принципу «использовал — выбросил».

Что в итоге «всеобщего похолодания», какие еще плоды мы собираем в реальной жизни? У Е. Богата есть печально-веселый рассказ о том, как однажды он явился к сбоим лучшим друзьям просто так — поси­деть и попить чаю! — и насмерть их перепугал, до та­кой степени они отвыкли от «простых» немотивиро­ванных посещений, да еще не предупрежденных те­лефонным звонком. Наиболее остро процесс похоло­дания происходит в семье, в этой главной ячейке об­щества: даже самые близкие родственники звонят друг другу по телефону раз в год «по обещанию», да и то лишь когда им что-то «надо».

Что делать? Ни мы, ни все человечество уже не име­ем возможности во имя покоя «отменить» научно-тех­ническую революцию. Тем более что это скорее не­сомненное благо, которое дает неизмеримо больше того, что отнимает. Но необходимо искать реальные силы, которые способны уменьшить издержки, сопут­ствующие прогрессу. В первую очередь надо бить во все колокола, привлекая внимание общественности к печальному явлению.

3. В таком случае, размышляем дальше, не посчи­тать ли нам факт, содержащийся в письме работника сельсовета, достаточным поводом для очередного удара в колокол? Безусловно. Если процесс похолода­ния остро протекает в городской семье, то в деревен­ской — тем более, там он «кричит», «вопиет», потому что деревенская семья консервативней городской, патриархальней, с сохранением «вы» к родителям, с умением сострадать, плакать на чужих похоронах, и тем ей больней, крестьянской семье.

4. Стало быть, непременно следует рассказать читателю историю данной семьи, пораженной «холодом». Самое страшное и горькое чувство, вызывающее не­доумение, заключается в том, что каждый член семьи может оказаться по-своему прав. У каждого будут, по-видимому, свои оправдания разного характера. Это будет относительно надежная броня, прикрываю­щая равнодушие действующих лиц печальной исто­рии. Но от чего и от кого «защищаться» им? Друг от друга? Или от общественного мнения, которое, увы, по этому поводу либо отсутствует, либо неярко выраже­но, либо несправедливо?

5. А как быть с позитивной программой? Какой «ре­цепт» предложить конкретной семье, да и другим тоже, от «похолодания»? Как «утеплить» отношения между людьми, как достичь мира, устраивающего и четырех детей, и слепого отца? Призывами? Угроза­ми? Убедительно нарисованной перспективой нрав­ственного распада личности? Пожалуй. Можно взять социально-психологический аспект явления, не по­жалеть художественных средств и красочно, зримо выявить нравственные потери сестер, сегодня отка­завшихся от отца, а завтра — друг от друга. Но будет ли этого достаточно? Справедливо ли оставлять в стороне общество? Разве оно не способно принять ка­кие-то меры общегосударственного характера, спо­собствующие всеобщему «потеплению»? Не знаю, надо бы еще посоветоваться со знающими людьми. Почему бы не начать в газете серьезный разговор о введении дополнительных льгот работающим женщинам или имеющим детей престарелым родителям? Почему бы не облегчить бракоразводные процессы, что только укрепит нравственность семьи? Почему бы не разви­вать дальше внутрисемейную демократию? Почему бы особым законодательным актом не ввести так на­зываемый «родственный иммунитет», то есть разре­шение не свидетельствовать против родственников в суде?

С такими мыслями, с такой концепцией я,  пожалуй, согласился бы поехать   в   командировку по письму. И вновь  добавлю к сказанному «узелок на память». Откуда, спрашивается, взять мысли, складывающиеся в журналистскую концепцию? Придут по наитию? «От бога»? От большого ума? Полноте! Набраться мыслей вовсе не трудно. Много информации необходимо каж­дому человеку,    журналисту —  в первую очередь; надо читать, говорить с умными людьми, регулярно просматривать газеты, следить за дискуссиями в пе­чати, внимательно слушать коллег, кое-когда почиты­вать специальную литературу. Наконец, нужно   найти какой-то способ фиксировать полученные сведения к систематизировать их. Единый рецепт предложить трудно, все очень индивидуально. Мне известен жур­налист, который ведет тематическую картотеку и по­стоянно заносит в нее все, что рано или поздно может пригодиться на работе. Несколько лет назад и я завел дневник, куда даже ночью не ленюсь записывать мыс­ли и сведения,  меня поразившие. Подобного рода фик­сация нужна не для того,  чтобы была шпаргалка «на черный день». А для того, чтобы отложить в  голове знания хотя бы с   помощью разового фиксирования. Применить их потом к конкретному редакционному заданию, право же, дело техники.

(Позволю себе небольшое отступление. Журнал «Дружба народов» (1987, № 3, 4). «Из записных кни­жек» Анатолия Аграновского. Искренне рекомендую читателю эту мудрую публикацию. Из нее, в частно­сти, вы можете узнать, как мой старший брат скрупу­лезно размышлял над фактом, готовясь к командиров­ке. Цитирую маленький отрывок:

«1973. В этот раз у меня четыре сигнала, в чем-то схожих, из одного куста... И все о людях обиженных, в чем-то наивных, судя по письмам, хороших...

Кисловодск. Там есть макаронный комбинат, а на нем много лет проработала (рабочей) М. Краевая. Честная, передовая и так далее. Ее к 100-летию В.И. Ленина ре­комендовали в партию. Она, прочитав Устав, выступила против злоупотреблений — воруют. Комитет народного контроля все по пунктам подтвердил. Уволили... Да нет, не тех, кто воровал, — ее. И стала она клеветни­цей, сутягой, квартиру обещанную не дали... И некому заступиться.

Случаи, когда люди принимают как должное наши призывы и лозунги — о соревновании, о борьбе с вора­ми, с пьянством... Это что же, для газет? Начитались «Известий»...

...В теме моей во всех случаях речь о становлении личности... Пробудили в этих людях мысль, активность, сознание... Можно бы доказать, что это помогает луч­ше, честнее работать, и все это так.

Я напомню диалектическую взаимосвязь: расцвет личности, гуманное отношение к человеку, «внимание к нему» — это не средство для достижения цели, это сама конечная цель!..

Важно!»

Подумайте, это ли не выработка концепции будущего очерка? Тут и собственные наблюдения, и прикидка позиции, и обращение к классикам мудрости. Помните знаменитое изречение Канта: «Человек никогда не должен быть средством, а всегда целью!» Всего лишь крохотный отрывок. «Из записных книжек», а как поучительно!)

К сказанному нечего добавить, кроме одного: быва­ют концепции, которые рождаются без писем читате­лей и без поездок журналиста в командировки. Эти статьи и очерки нуждаются в малой малости: в соб­ственном опыте и пристальном взгляде на окружаю­щую жизнь. И в способности размышлять; какие иногда интересные «собеседнички» собираются за одним домашним столом, а иногда даже в одной голове! Мы непременно вернемся к этому разговору, коснув­шись темы «Искусство беседы». Напомню вам о Монтене и об истории, им рассказанной: Сократу расска­зали о каком-то человеке, которого путешествия нис­колько не портят. Сократ ответил: «Охотно верю, если он возил с собой себя самого!»

КРЫТЫЕ МАТОМ

Начну со странной мысли, взятой из собственного ночного дневни­ка, рожденного в далеком юношестве: «На том свете легче сколотить компанию из порядочных людей: выбор богаче!» Симптоматическая запись. Был я хоть и решительным юношей, но не без царя в голо­ве. Про таких говорят: «ума — палата». Интересный «фрукт».

И вот я уже в финале. Последний забег. Позади долгая жизнь и, самое главное, терпимое отношение к таким понятиям, как чье-то не-доброжелание, зависть и даже репутация (которая по Владимиру Ива­новичу Далю означает: добрая или дурная слава человека). Где слава? Конечно, среди людей, проще сказать: в общественном мнении. Чита­тель и без меня знает: нет человека, прожившего жизнь без доброго поступка, как нет и такого, который уберег бы себя от греха.

А случилась со мной такая история. Это было лет двадцать пять назад: я работал спецкором «Комсомольской правды». Был не лучше других газетчиков, а в чем-то, надеюсь, и не хуже: курить — курил («беломор»), зато не пил совсем. Вся редакция языком: «ц-ц-ц». За моими плечами к 1975 году — десятки (если не сотни) публикаций. Уже есть то, что называется в газетах: имя. Начальство (партийно-комсомольско-советское) относилось ко мне сдержанно и с опаской. Что и требовалось профессиональному журналисту для самоуважения. Благодать.

Кому пересек дорогу, на чей наступил мозоль — не знаю, не ве­даю. Могу только предполагать, но под себя догадки не подстелишь: мягше спать не будешь. Правда, коллеги говорили, что пером обладал «остреньким» (по тем временам), а сегодня, куда ни плюнь — на лез­вие судебного иска попадешь.

И вот, представьте, у меня — ни одного опровержения. Витают слухи о неуязвимости удачливого корреспондента. Еще немного, и возникнет легенда: заколдованный, «Секрет» знает. Действительно знал: табу на вранье и точно просчитывать ситуацию, да еще «не покупать­ся не продаваться». Как это просто сказать и как трудно сделать! Соблазнов — тьма. А нынче еще больше.

Правда, в то время газеты опровержений с извинениями вообще не публиковали. Лафа! Критика любого человека (от рядового до началь­ства не всякого ранга), и они тут же лишались голов. Помалкивали: себе дороже было. Но уж коли прокалывался газетчик, давали пона­прасну обиженному небольшое интервью в той же газете на нейтраль­ную тему: вот и вся сатисфакция. И он восстановлен в общественном мнении («рыбку съев»), да и газета чиста («на кол не сев»). Честь героя и журналиста с газетой — копейка. Все довольны.

Демократия по-советски.

Теперь вызываю огонь на себя: вдруг звонок в кабинете. Беру труб­ку. А был у нас в «Комсомолке» тогда главным редактором господин: когда он звонил сотруднику, начинал не с «добрый день», или с «привет!», а еще короче: «Кто?» Просто и со вкусом. Я, конечно, его отучил, однажды ответив: «Тебе коротко или автобиографию?» Он сму­тился, замолчал секунд на двадцать и, ничего не придумав, повесил трубку. И лично ко мне больше так не обращался, начиная телефон­ный разговор с приветствия. Он считался у нас «воспитуемым». На­шего Главного мы и по голосу, и по стилю всегда узнавали, а уж кому везло, то по «кто?» — безошибочно. Оч-чень культурным был наш «водила».

На сей раз, уже перевоспитанный, он мне говорит (с дрожанием в голосе): «Валя... (меня обычно в редакции так звали, а не Валерой, как некоторые, а тут он поправился)... Валерий, зайди-те ко мне сей­час, я вас жду!» Понял: чем-то встревожен. Уже на «вы», а не на «ты», как обычно. Пошел, тем не менее, неторопливо, своим привыч­ным «ходом»: терпеть не мог спешащих и суетливых журналистов. Уже шагая по длинному редакционному коридору, заметил: коллеги, иду­щие навстречу, отводят глаза, а перегоняющих — нет. Они «что-то» Уже знают или догадываются по бегающим глазам шефа? Глаза — враг Главного, когда ему не друг, о чем всем нам (кстати, и ему) известно.

Пришел к Главному. Присаживай-тесь. Присел, слушаю. Треснувшим голосом: «Валерий, тут пришла, понимае-те, «телега» в Центральный комитет, а уж они — нам». Молчу. «Иди-те к себе в кабинет, прочитайте и напишите объяснение. Кому? На мое имя и в Цека. Обстоятельно, чтобы потом нам легче было выпутываться». Я взял письмо, пробежал содержание. Смею заверить вас, читатель, это был первый донос на меня за пятнадцать лет работы в «Комсомольской правде» и за трид­цать лет — в центральной прессе. Интересно!

Документ точно процитировать не смогу. Вспомню своими словами: ваш спецкор Аграновский, находясь по службе в Ярославле с такого-то дня по такой-то, жил в отдельном номере гостиницы. Каждую ночь он устраивал «оргии и попойки» (это я запомнил) в обществе молодых неизвестных женщин и мешал ночами шумом всем отдыхающим «совет­ским труженикам на этаже». В подписях полный синклит: от админис­тратора, дежурного, директора гостиницы до первых секретарей обко­мов партии и комсомола, да еще подписи (с домашними адресами) пятнадцати «тружеников и тружениц этажа». Затем печать. Дата. И ре­зюме: просим принять партийные и административные меры к вашему сотруднику — алкоголику и развратнику, а нас — известить.

Серьезный документ. Такой «телеге» многие позавидуют. Я подумал и сказал Главному, что сделаем так: в кабинет к себе не пойду, дай лист бумаги, а я тебе объяснение. Написал за считанные секунды. Положил перед Главным. И ушел. Чтобы он насладился всласть и в одиночестве. По всем законам драматургии сделаю перерыв, а уж потом любознательный читатель узнает финал. Но с одним джентль­менским соглашением: в конец моего повествования не заглядывайте (как в детективах): сами себе испортите сюрприз. И получится, как в старом анекдоте: «Дядя, дай рупь!» — «Не дам, хочу дочитать детек­тив». — «Тогда знай, дядечка: убийца — бухгалтер!»

Продолжим серьезный разговор. Тема наша — препротивная. Об этом, не мешкая, предупреждаю читателя. Для начала нам придется «компро» сложить с кратким нехорошим словом (нет-нет, не до та­кой степени!), но с единственной и важной целью — ощутить брезгли­вость: «мат». Получите искомое. А если бы с «мисс», то мы имели «компромисс», который куда продуктивнее войны «матов», но — увы!

Природа компромата, о которой мы сейчас поговорим, еще задолго до своего торжества над обществом, достигшего нынче лавинный ха­рактер, в основе рождения имела три непременных условия или три причины (воистину, Бог троицу любит!), а проще сказать, три реаль­ных источника (как у марксизма, не к ночи помянутого).

Первым источником назову злонамеренно придуманную или созданную клевету. Вопроса о том, как относиться к клевете и лжи, у нас с вами, надеюсь, не будет: если ложь была не во спасение, то она обыкновенная мерзость; вот и весь «вопрос».

Вторым источником я бы назвал факт с криминальной или безнрав­ственной начинкой, причем истинной правдой, которая по разным при­чинам была скрыта от общественности, но ждала своего «урочного часа». Конечно, у любых компроматчиков есть и всегда будут полити­ческие, экономические, житейские (какие еще?) мотивы. От констата­ции этого обстоятельства мы никуда не уйдем, тем более что такой факт и такая правда принимают на себя функцию отложенного «на потом» компромата? (Типичный пример — история с Генеральным про­курором: я пишу эти строки, когда он еще не выступил в Совете Фе­дерации, а петух уже прокукарекал побудку общественному мнению). Когда и кто нажмет «взведенный курок» и пустит оружие в ход? Мы вправе предположить, что вовсе не во имя торжества справедливости и нравственности. Скорее всего, в корыстных целях или во имя воз­мездия? Но кто мешает раскрыть правду не сегодня, а завтра? Возни­кает интересная юридическая и нравственная коллизия: хранитель чу­жой (криминальной или моральной!) тайны сам себя загоняет, как шахматисты, в цугцванг, оставаясь без хода. Донесет «куда следу­ет»? — предатель, что грозит опасностями от потерпевших. Не доне­сет? — соучастник, но здесь уже прокуратура будет о нем думать. Же­лает, извините, на собственную задницу еще и чужие заботы наве­сить? — изволь, если своего геморроя мало.

Наконец, третий источник, рождающий компромат. Вы уже догада­лись, наверное: я имею в виду самый благородный (если прилично так говорить о компромате), да еще самый экологически чистый и даже нравственный; я имею в виду явку с повинной, сознание греха, рас-каивание. Но тут же добавлю (подстраховывая себя): не рассчитываю на безупречность этого мнения. Надо спокойно и терпеливо разбирать­ся в мотивах каждой явки с повинной. Юристы знают случаи принятия на себя чужой вины (самооговоры во имя спасения ближнего, а то богатого, хоть и не ближнего); и даже сокрытого собственного боль­шого греха с помощью «сдачи» греха малого. Работы здесь — уймище.

И последнее: я только упомяну явление, но размышлять над его причинами еще придется (не мне, так другому автору): на сей раз я имею в виду дезинформацию, которую народ обозвал емко: «деза». Ежели проще сказать, то я говорю о Его Величестве и Его Ничтожестве: слухах, берущих на себя функцию компромата. «То ли у него украли, то ли он у кого-то украл»: элементарная утечка дезы, а мы с вами вольны задуматься; выбирать «помеченного» или проваливать на всякий случай?

Отсюда (от этой классификации) мы и «танцевали».

Подведем итог. Возможно, повторившись, мы попробуем сделать ак­цент на нескольких ключевых мыслях. Все без исключения люди, даю­щие на кого-либо компромат, — бессовестны и корыстны. Кроме тех компроматчиков, которые, раскаявшись, сами кладут свои (не чужие!) головы на плаху общественного или уголовного осуждения. Заметьте, читатель, я говорю только о людях, за спиной у которых предчувствую или угадываю трагическую судьбу и объясненную причину. Все осталь­ные компроматчики, помазав кого угодно, сами хотят остаться в смокингах без пылинки.

Корысть и мерзость способны вести на эшафот и праведника, и грешника. Мотивы и цели — ключ к раскрытию поступков компроматчи­ков. Особо отметим «отложенный» компромат (самый, как мне кажет­ся, гнусный), когда носители тайны чужого греха используют жертву, как дойную корову: доят, пока дает молоко, а потом безжалостно пус­кают под нож на мясо. Такова психология мародерства: эти люди по­жинают урожай на человеческой беде и страдании, беспомощности, бессилии, неспособности к сопротивлению. Не уверен, что нашел са­мые точные слова, чтобы вызвать читательский интеллектуальный и душевный отклик. Но тут уже мне следует встать перед вами на коле­ни.

Завершить повествование я решусь только после сентенции, извес­тной студенту первого курса юридического вуза, но неведомой влас­тям всех калибров: кто бы и на кого бы не дал компромат, бремя до­казательств его правоты должно лежать не на «объекте», а на компро-матчике: Доказал? — живи на воле с цветочком в уголочке довольного рта. Не доказал? — на нары, малоуважаемый, а цветочек оставь род­ственникам, пускай смотрят на свежезасушенный и вспоминают, как хорошо когда-то жили и процветали. Иначе мы из этой трясины никог­да не вылезем; вот уже питерцы «двойников» изобретали, чтоб крепче обкомпроматить соперников.

Осталось самое последнее: обещанный вам финал моей собственной истории. Предлагаю: вы сделаете вид, что еще не посмотрели в конец материала, а я сделаю вид, что открываю вам «америку». Я ушел из кабинета редактора, а на столе осталось мое объяснение. Главный от­крыл листочек и, предполагаю, без особой радости (опять на «ты» пе­реходить?) прочитал: «За время своей работы в прессе я никогда не был в командировке или без командировки в славном городе Ярос­лавле». (А про себя, когда писал, думал: если б тогда вдруг оказал­ся в Ярославле, как теперь отмывался?) Подпись. Дата.

На сей раз пронесло. И вам того желаю. Но от сумы, тюрьмы и компромата зарекаться не будем. А теперь, читатель, как принято го­ворить: пойдем «все, как один» на грядущие выборы! И компроМАТик прихватим для затравочки, не жалея при этом голосовых связок во имя истерик по любому поводу, чтоб не соскучиться в первом и во втором туре; ассортимент и нынче богат, как в магазинах до 17 авгу­ста минувшего года (и цены сходные): бери — не хочу!

Вечерняя Москва. 1999, 22 марта

Московские новости. 1999, 7—14 марта

в начало

«Разрешите любить!»

Последний пример выработки концепции:

«Редакция, разрешите любить! Или нет, лучше вер­ните любовь! Ту любовь, о которой вы так хорошо пи­шете! Простите, я хочу сказать, что о любви писать вообще невозможно. Я буду писать о чувствах. Но вам нужны факты, что ж, факты есть.

Мне семнадцать лет, я ученик десятого класса. Да­лее: поступил на подготовительные курсы. Бросил. Занимался спортом — бросил. Увлекся электрони­кой — бросил. Увлекался музыкой — бросил. Писал стихи — бросил. Любил — люблю! Кто может запре­тить мне любить? Кто? Зачем они это делают, зачем врываются в душу, пытаются вырвать самое дорогое?!

Все началось с того, что я стал плохо заниматься, но как им объяснить, что я не могу больше, не могу! До­вольно, сколько можно жить по маминой указке! Они никак не хотят понять, что мне не пять и не пятнад­цать лет. Они не принимают тех изменений, которые произошли во мне. В последнее время я чувствую, у меня появился какой-то цинизм мыслей, я стал более раздражителен и невыдержан, но ведь это же не ос­нование говорить мне: мы хотим спасти в тебе чело­века, тебе надо поступать в институт, получать диплом и «право на жизнь», устроиться в хорошем городе ин­женером, а не гнуть спину рабочим, а ты еще о чем-то думаешь, о «какой-то» любви!

Меня это страшно взбесило, и я бросил учебу. А они злятся и смеются над моим чувством,  постоянно  оскорбляют ее и меня.

Что мне делать? Что?!

Ударить отца? Так я убью его. Как я их презираю! Я несколько раз убегал из дома, за что получил сен­сационную известность. Меня ловили и возвращали назад. Во всем районе меня называют «шальной ту­рист». Вы, конечно, скажете, что я делаю «не то»: че­рез каких-то шесть месяцев кончил бы школу — к тогда «свободен». Согласен. Но почему же за меня должна страдать она, ведь не могу же я ее не любить. Как смотреть ей в глаза после того, как встают на ро­дительском собрании и при всех оскорбляют девушку, да так, как могут одни только взрослые! Зачем после всего этого я должен быть с ней рядом, в одном клас­се, за соседней партой?

Вы не поверите, но я был почти на всех предприяти­ях района: в карьере, на руднообогатительной фабри­ке, в туннельных проходках, но нигде меня не берут, ну конечно, хотят «спасти человека»! Тут уж действу­ет самый главный председатель райисполкома, он даже грозил мне, что, если бы мои родители не были учителями, он нашел бы на меня управу.

Где же выход? Мне пришлось сказать ей: «Не люби, не надо, так будет лучше!» — «Ты трус! Ты боишь­ся!» — выкрикнула она. Редакция, верните любовь! Напечатайте это письмо. Пусть знает она, пусть знают все: я люблю ее, слышите, я люблю!!!»

Письмо анонимное: обратного адреса нет, подписа­но «Сергей Т.». Но найти автора в принципе не слож­но, так как анонимность прозрачная: город известен по штемпелю на конверте, юноша учится в десятом классе, родители — педагоги, в дело вмешивался председатель райисполкома, прозвище парня «шаль­ной турист» — этого сверхдостаточно, чтобы рас­шифровать таинственное «Сергей Т.». Но стоит ли ис­кать юношу, если он этого не хочет? — и такие вопро­сы приходится решать журналистам. Отложим пока решение до выработки концепции. Какие же мысли навевает прочитанное нами письмо?

Во-первых, мы сталкиваемся с вечной темой — те­мой любви, которой, как известно, все возрасты по­корны, с одной стороны, а с другой — далеко не все возрасты одинаково относятся к тезису о покорности. Сколько писано об этом, сколько снято фильмов, сколько поставлено пьес! Школьник любит школьницу, родители против, вмешиваются педагоги — начало бродячего сюжета, одновременно старого и молодого, но неизменно трогающего читателя. На моей памяти, к примеру, двадцатипятилетней давности материал А. Каплера «Сапогом в душу», напечатанный в «Лите­ратурной газете» и наделавший много шума. Быть мо­жет, повторить? Время идет, появился новый чита­тель, ему неведомы прежние публикации, тем более что повторение никогда не повредит.

Однако и это уже будет «во-вторых», с течением времени меняется не только читатель, но и содержа­ние проблемы. «Что теперь волны, вот раньше были волны!» — даже в этом суждении старого «морского волка» я улавливаю некую общую справедливость «по­становки вопроса».

Иное содержание любви — с чем оно связано? По­лагаю, кроме прочего, с явлением, называемым аксе­лерацией. Откуда она взялась и надолго ли, никто толком не знает. Но факт остается фактом: происходит обгон интеллектуального роста физическим. «Кепка большая, — как говорил один мой знакомый следователь, — а ума по-прежнему!» Современные юноши и девушки, сохраняя «прежний» интеллект, по крайней мере по глубине его, физически вымахивают в таких «амбалов», что страшно становится. Из-за резко увеличенного потока информации и ее доступ­ности им известно сегодня то, что в прошлом веке не снилось даже старцам.

Но более всего беспокоит в подростках продиктован­ное акселерацией стремление считать себя взрослы­ми: брать взрослую ответственность (а на каком осно­вании?), по-взрослому решать (но чем решать — по­звольте задать вопрос?), по-взрослому любить, но так и не преодолев юношеской инфантильности и «детс­кости» чувств, не говоря уже о «детскости» забот, свя­занных, положим, с процессом учебы. Физически и физиологически они, возможно, к этому готовы, а ин­теллект и психика отстают, вот тут-то и может поло­маться человек — как важно это понимать нам, взрослым!

Профессиональные охотники знают: от крупного зверя надо бежать вверх по горе, потому что большой вес не пустит животное в гору. Известны случаи, ког­да дети, беря на себя физические нагрузки взрослых, погибали от инфарктов, не выдержав взятого веса: сердечко-то слабенькое! Вот так же и психика подрост­ка не всегда выдерживает, и интеллект не всегда го­тов, и чувства, не задубленные опытом, часто «про­пускают». Уверен: бедного Сергея Т. родители уже не раз показывали психиатру, а не успели — скоро пока­жут.

Если все так и если это неизбежно, то как воздух необходима повышенная чуткость взрослых к детям, а она в силу «похолодания», как назло, пониженная. Вот  в чем, по-моему, самое страшное противоречие.

Если все так, необходимо предельно бережное отношение к первым чувствам молодого человека, а оно, как назло, предельно грубое, нетерпимое, без учета акселерации, о которой мы почти ничего не знаем, и, хотя наша опека подростка вроде бы продиктована за­ботой о нем, основана, по существу, на равнодушии к ребенку.

Если все так, вдвойне необходимо умное, тонкое, грамотное воспитание детей, а оно, к сожалению, без­грамотное, тупое, примитивное, даже в таких семьях, где родители, как у Сергея Т., педагоги. Что же себе позволяют инженеры, бухгалтеры, слесари, трактори­сты, весьма далекие от педагогической науки? Да и есть ли она, педагогическая наука? Где доктор Спок со своей «системой позволительности»? Где Сухомлинский? Кто их пропагандирует, кто применяет?

Мы постоянно твердим подросткам, что они уже взрослые, что несут ответственность перед обще­ством. Мы делаем все, чтобы укоротить их детство, но, может быть, усугубляем тем самым издержки ак­селерации? Не лучше ли продлевать детство нашим детям, освободив их от ранней ответственности? Не лучше ли  блокировать  акселерацию  вовсе  не  стрем­лением как можно раньше закрепить детей за профес­сиями, а созданием реальных условий для истинно детских забав, желаний, мыслей и чувств? Могу с уве­ренностью сказать, что  Сергей Т., прожив на белом свете семнадцать лет и побывав за это время на всех предприятиях района, ни разу не лазал по веревочной лестнице, не играл в «Али-Бабу и сорок разбойников» или в «трех мушкетеров» и не испытывал потребнос­ти в нормальной дружбе с девчонкой из своего класса. Куда девалось это спокойное понятие «дружба», когда и как девальвировалось?

Конечно, хотя Джульетта и не собирала в свои тринадцать лет металлолом, она все же ухитрилась влю­биться в Ромео, что тут поделаешь, если любви покор­ны все возрасты, вот уж воистину. Но я почти убежден:  если бы бедной девочке пришлось одновременно с любовью заниматься выбором себе профессии, вести какую-нибудь общественную работу и отдавать рапор­ты о количестве собранной ею макулатуры, она в три­надцать лет была бы уже прабабушкой. Разве наша се­годняшняя действительность опровергает это пред­положение? Посмотрите, сколько школьниц делают аборты, сколько страданий переживают от «любви с последствиями»! Одна ли акселерация в этом винова­та? А наше настойчивое требование «взрослой» от­ветственности перед обществом? А наше воспитание, лишенное индивидуального подхода даже в семье? А то же «похолодание»? Я уж не говорю об анома­лии — о потере идеалов некоторой частью молодежи, о неверии ее в завтрашний день, об отсутствии у нее Бога в голове...

Вот примерно мысли, с которыми можно ехать в командировку по письму Сергея Т. Они полемич­ны? Способны вызвать читательские возражения? И прекрасно! Если мы заставим читателя хотя бы за­думаться над поставленными вопросами, можем счи­тать нашу миссию исполненной. Не поленюсь напом­нить еще раз: мне важно на этом примере продемон­стрировать механизм формирования концепции, не­обходимость современного и желательно свежего подхода к любой теме, даже такой «вечной», как тема любви. Если хоть в какой-то мере мне удалось это сде­лать, я тоже могу считать свою миссию исполненной.

Теперь завяжем небольшой узелок на память. Дело в том, что изложенной концепции все же недостаточно, чтобы ехать в командировку и вплотную браться за сбор материала. Концепция должна быть обоснована в полной мере, а личного опыта и знаний журналиста обычно, как и в данном конкретном случае, хватает лишь для того, чтобы концепцию родить. Значит, надо «копать» дальше, вглубь, по уже намеченным маршрутам и набираться фундаментальных знаний.

Из всех возможных способов «копания» я, кажется, не помянул, однажды их перечисляя, обращение к словарям, например к словарю «живого великорусско­го языка» В.И. Даля. Вот уж истинный клад для нас, журналистов![1] Словарь назван толковым потому, написал В. Даль, что он не только переводит одно сло­во другим, но и толкует, объясняет подробности зна­чения слов и понятий, им подчиненных. Добавлю от себя: и дает нам толчок для размышлений.

Попробую на примере письма Сергея Т. продемон­стрировать полезность союза со словарем. Выпишем для начала несколько слов и понятий, которыми мы пользовались, размышляя над письмом, в надежде на то, что Даль поможет нам проникнуть в их глуби­ну.

Итак: «любовь», «похолодание», «акселерация», «от­ветственность» — достаточно? Признаюсь: я рискую, потому что еще не знаю, что подарит нам В.И. Даль, Теперь — к словарю! «Любовь» — страсть, сердечная привязанность, склонность, вожделение — несколько толкований. А какое из них более всего подходит к нашему случаю? Кто может утверждать, что чувство семнадцатилетнего Сергея к однокласснице было «страстью» или «вожделением»? Быть может, всего лишь «склонностью» к ней, «сердечной привязаннос­тью», что, по Далю, тоже «любовь»? И только стерео­типное отношение взрослых к самому факту общения юноши и девушки вызвало всеобщий ажиотаж и спро­воцировало аффектацию Сергея? Подобный ход мыс­лей должен побудить нас к тактичному выяснению «качества» Сережиной любви. А затем, возможно, мы получим основание сказать его родителям: «Уважае­мые папа и мама, зачем вы понапрасну паникуете? Не трогайте сына! То, чего вы так опасаетесь, называется «привязанностью», которая либо пройдет, либо укре­пится, но для того и другого нужно время. И его хва­тит, чтобы Сергей закончил десятый класс и спокойно выбрал себе профессию. Но только не лезьте ему сапогом в душу!»

И еще у Даля: «Нет выше той любви, как за друга душу свою полагать» — новая краска для правильно­го толкования поступков Сергея.

«Похолодание» — среди прочего вдруг натыкаемся в словаре: остывание! Выходит, если говорить о лю­дях, они холодеют не только со стороны, как от лютого ветра, но еще «изнутри» — остывают, растрачивая тепло. Что-то в них, значит, было, да остыло! А что в таком случае было у родителей Сергея, когда и как истратилось?

«Акселерация» — увы, у Даля нет такого понятия, оно слишком новое, да и слово иностранное. Однако в переводе «акселерация» означает «убыстрение». Смотрим: «Убыстрить — дать чему-то более успеш­ный ход». Успешный?! А мы невольно относимся к ак­селерации только лишь как к несчастью. Свежее тол­кование Даля помогает найти в акселерации и нечто положительное, «успешное», а если не найти, то хотя бы поискать. Кто ищет...

«Ответственность» — интересно, есть у Даля? Есть, как производное от слова «отвечать». Читаем: «Ответ­ственность — долг, дать в чем-то отчет»[2]. И все. Кому отчет и в чем — неизвестно. Однако понятно, что Даль понимает «ответственность» не как, поло­жим, долг трудиться, а как долг дать отчет, трудиться же вроде бы не обязательно. Ну что ж, посмотрим в таком случае, как толкуют понятие современные сло­вари. Находим в «Энциклопедическом»: «Ответствен­ность — государственная, гражданская, по обяза­тельству, солидарная...», но опять без расшифровки, без упоминания «социальной» ответственности и даже ответственности перед обществом. Выходит, от­стал словарь от жизни? Предположим. Как же нам те­перь выпутываться из лабиринта? Скажу так: пре­красно то, что мы в него попали, потому что немедленно оказались в положении людей ищущих и дума­ющих. Спасибо Далю.

Я попытался — надеюсь, не безуспешно — проде­монстрировать полезность (во всяком случае, не вредность) углубления наших знаний с помощью сло­варей. Всего лишь только словарей! Добавлю к сказан­ному, что обращение к опыту прошлого ничуть не ме­шает правильно и современно понимать «вечные» по­нятия, при условии, что журналист находится в курсе самых последних теорий и представлений, живет за­ботами и проблемами сегодняшнего дня, не отрыва­ется от действительности, не тонет в прошлом и не витает в безоблачном и слишком отдаленном буду­щем.

На этом я готов считать наши размышления вокруг письма Сергея Т. законченными. Теперь можно и в путь-дорогу?

ПОДКИДЫШИ

(Памфлет)

Есть ли будущее у комсомола?

Именно меня угораздило, как потом выяснилось, одним из первых советских журналистов заикнуться публично о «дачных» оргиях, развра­те, пьянстве и мздоимстве в комсомольских верхах под видом теорети­ческой учебы. Добавлю, чтобы не было кривотолков: практика эта уко­ренилась именно в руководящем составе почти всех рангов комсомоль­ской элиты; рядовая масса, как всегда, во всем «таком» замешана не была. Год стоял 1977, сентябрь месяц. В командировку я выехал по письму оскорбленной жены молодого функционера; мог бы и без «на­водки» найти адрес: ситуация была типичной для всего руководства, подхватившего вирус безнравственности и бесчестия. Статья в «Ком­сомолке» называлась так: «Вольские аномалии». Это значит, что мой осторожный Главный редактор на всякий пожарный случай ввел в за­головок понятие «аномалия»: в отдельных магазинах нет отдельной кол­басы. Уникальность провозглашалась как принцип нашей повседневнос­ти. Обобщать никто в ту пору вообще не решался. Мы полностью полагапись на эзопов язык и на понимание читателя, умевшего читать между строк.

Сказать про себя, что я был очень смелым спецкором, не могу. Хло­пать дверью все боялись. Но знали (как и сегодня все знают), что наш Леонид Ильич Брежнев уже откровенно маразматирует, что не вя­жет языком, что не всегда адекватен, а правит за него камарилья. Мы всех из его «команды» знали по именам и даже по прозвищам. Главным для нас, журналистов, было только одно: вякнуть (написать), и вякали многие. Но обнародовать наш писк могли только очень умные или слишком глупые главные редакторы изданий, мой Главный (из числа умных) решился, но я почти уверен, сначала подстраховавшись «наверху». Там тоже шла своя игра, от которой вся наша храбрость и зависела. Но это мои догадки. Истину обо всем сказанном не знаю. В экономических проблемах открытость была допустима (на грани фола); уже остро и блистательно выступал в «Известиях» мудрый Ана­толий Аграновский и, кстати, не только он один. А тут — чистая иде­ология и (главное!) нравы, нравственность руководителей всех рангов! Почти недоступные для печати темы («говорю — комсомол, подразуме­ваю — партию» — работала крылатая формула Маяковского). Я уж не говорю о том, что пресса на «героев» почти не воздействовала: они, как святые коровы в Индии, недосягаемо шествовали по главным ма­гистралям общественного мнения: попробуй, тронь их! Косточки потом не соберешь. Вот и появилась однажды тема, совершенно случайно обнаруженная мною на периферии: «Вольская аномалия». Не «област­ная и не столичная»: упаси вас Бог!

Нашел я сегодня тот номер, перечитал и понял[3]: написал я на­стоящий донос (с именем и фамилией главного героя), причем даже без попытки анализировать явление и без просчета последствий для общества. Полный обвал! В ту пору, правда, о политике иначе писать не разрешили бы никому: могли позволить журналисту только прокука­рекать, полагаясь на то, что хронические болезни общества можно лечить точечным воздействием, как это делает иглотерапия: поштучно искоренять зло. А сегодня, когда мы дожили наконец до возможности анализировать, искать причины и прогнозировать следствия, пользо­ваться доносом как журналистским жанром — стыдно. Я уже имел честь говорить об этом в центральной печати, не грех повториться: превращать газеты в пропыленный склад негативных поступков-про­ступков-преступлений негоже, отбирая при этом хлеб у правоохранительных органов. Печать не «наводчик», не «агент-информатор», но те­лефонный и адресный справочник для судебной власти и следствен­ных органов.

Помню, рассказав в «аномалии» про ситуацию, я сделал такой фи­нал, который даже цитировать неприлично, но ради примера добро­вольно ложусь на плаху. Там мой отрицательный герой, понимая, что после публикации его «попросят» с должности, пришел ко мне в гос­тиницу прощаться (я написал: на сей раз без бутылочки) и сказал: в Вольске только что начали строить молокозавод, так не могу ли я по­ходатайствовать перед партийным руководством, чтоб его туда дирек­тором направили? И я завершил материал словами (которые, произ­несенные со сцены актерами, называют «в сторону»): «Поскольку мой герой вреден для комсомола, почему бы ему за вредность действи­тельно молока не дать?» Ах, какой я остроумный! Реплика прямо рас­считана на аплодисменты при финале спектакля и уходе артиста за ку­лисы. Занавес!

Как и некоторые мои читатели, я тоже вступил в свое время в ком­сомол, причем палкой меня туда не гнали: чистосердечное доброволь­ное движение. Едва стукнуло четырнадцать (август сорок третьего во­енного года), я тут же подал заявление и с гордостью стал членом армии комсомольцев. Кстати, до сих пор среди множества мер изме­рения (тонна, сажень, миллиард, миллиметр, дюйм, поллитровка, локоть, минута, килограмм, секунда, уйма) прижилась у нас чудо-юдо «армия»: армия безработных, чиновников, студентов, расстрелянных врагов народа, школьников, «челноков» и «коробейников», спортсме­нов, даже только что родившихся на свет грудничков. Через полгода после «принятия присяги» родной комсомол расстался со мной по первому разряду, отлучив меня на три недели от себя, хотя мною не было совершено ни одного проступка, даже дерзости. Я прилюдно выступил в защиту чести одноклассника Яши Брука, оскорбленного на уроке истории нашей училкой привычным и «гордым» званием «жид» (пламенный привет от генерала Альберта Макашова!), немедленно призвав свой восьмой класс уйти с урока и объявить бойкот историч­ке, правда, назвав ее истеричкой. Моим недругам было обидно «за идею», и я пробкой вылетел из родного комсомола и еще из школы; но этот сюжет был уже из другой оперы. Тогда я впервые (но не в последний раз) понял, какая безжалостная и грубая сила перешла по наследству от отца к сыну (позже о кровной родственности между ком­партией и комсомолом мы специально поговорим).

Громкая в Красноярске история стала потом пьесой, названной «Ат­тестатом зрелости»: ее написала работающая тогда сотрудница мест­ного радиокомитета, невольный свидетель моей недетской драмы. Правда, Лее Борисовне Гераскиной пришлось назвать меня Валентином Листовским, прибавить два года возраста и преподнести зрителю конфликт между школьником и учительницей из нравственно-националь­ного аспекта в бытовой (юноша, столичная «штучка», сцепился с про­винциальным педагогом); за все за это, кстати, обид у меня на авто­ра не было и тогда, и сегодня, тем более что «героя» в киноверсии, потом снятой, играл молоденький Василий Лановой (какая, представь­те, честь для прототипа!), да и вообще: я «профессионально» оценил и понял автора, искренно простив творческую душу и порыв драматур­гии.

Допою начатый раньше мотив о «Вольской аномалии» — в назидание молодым коллегам. Только не торопите меня, читатель, я стал за ми­нувшие двадцать два года если не умнее, то требовательнее к журна­листской профессии: сообразил, что писать газетчику всегда следует экологически чистыми текстами, это я говорю, имея в виду юридичес­кую выверенность, чтобы не позволить новомодным опровергателям пользоваться чуть ли не единственными достижениями нашего обще­ства в итоге последних крупных перемен, а именно: демократией и свободой слова. В суд подадут на журналиста и по миру без шта­нов пустят, обобрав до нитки за одну неосторожность. И правильно сделают, чтобы мы научились быть доказательными. И чтоб еще другим неповадно было.

Понимаю так: у дитя должны быть мать и отец, если не было, как у нашего комсомола, непорочного зачатия. Младенцев-близнецов Ромула и Рэма вскормила, как вы знаете, волчица: с едой, понятное дело, проблема решилась. Хуже было дело с идеологическим воспитанием. Папой нашего комсомола, самостийно родившегося, объявила себя коммунистическая партия, присвоив имя Ленина. Вы вправе спросить: почему компартия не мама, если она женского рода? Отвечаю: вы спросили бы у Владимира Маяковского, почему он крылато сочинил: «народ и партия — близнецы-братья»? Возникает у меня странный вопрос: если в древние времена, как пишет Мишель Монтень, все люди одного возраста — братья, а кто старше годами — отцы, кто младше — дети[4], то как быть с рождением «вечно молодого» вось­мидесятилетнего юбиляра — комсомола? Полагаю, что и Маяковского, и меня надо оставить в покое, тем более что ерничать с зачатием «сына компартии» я не намерен, и Маяковский тоже не кокетничал. Монтень вообще ни при чем и за наше время не в ответе.

Народ как был братом комсомола, так им и остался, тут вопросов быть не может. А с партией разобраться следует. Кто она? Пренебре­жем идеологическим аспектом, оставим только пол и ориентацию с первичными половыми признаками. Попытаемся размышлять так: очень скоро выяснилась строгая, жесткая и даже кровавая иерархия в самой партии: возникли низы, которые беспрекословно подчинялись вышесто­ящим, а те совсем высокому этажу, и небожителями были, как изве­стно, Владимир Ильич Ленин, потом сам Иосиф Виссарионович Ста­лин. Диктатура? Репрессии, ГУЛАГи, массовые расстрелы, террор идеологический и физический, межнациональная дружба народов (не на жизнь, а на смерть), подавление права на религиозные верования. Если так, то при чем братство людей?

Рискну предположить, что у комсомола в лице коммунистической партии явились одновременно и папа и мама. Специалисты такую «комбинацию», учитывая внутреннюю политическую жизнь, весьма на­поминающую самодостаточность и замкнутость, называют по аналогии, по образу и подобию бисексуальной. Впрочем, если обратиться к ис­тории, внутренние отношения в партии складывались так, что сегодня «те» имели «этих», а завтра эти — вождей, послезавтра вожди — друг друга, а в конечном итоге, партия, не разделяя должностей, возраста и пола, будь то мужского или женского, поимела всех, как при свальном грехе. А над всеми царствовал Вождь Всех Народов, который мог поставить всю партию и народ в позу, известную нам по истории, по жизни, по художественной литературе. Ну что, развести в недоумении руками и дружным хором воскликнуть: что сие означает: диктатура партии или диктатура личности? Кому от этого легче?

Немая сцена, как в финале «Ревизора».

Я ко всему сказанному отношусь с печалью, философски и спокой­но. Все это было с нами и в нашей стране. А что есть сегодня, сами можете посмотреть. А чем сердце успокоится? Иными словами: чего всем нам еще ждать от будущего? На наших с вами глазах стихийно (стихийно ли?) возрождается или реанимируется вечно молодой дедуш­ка-комсомол, недавно вспомнив о своем 80-м юбилее, и этот про­цесс следует полагать естественным. Тем более что в его основе лежит ностальгическая тоска по легендарному прошлому и по желанному завтрашнему дню, который, как ни крутите, все же в их молодых руках. Будущее общества и страны уже показывает всем нам свое лицо: нет, не звериный оскал, не наивную улыбку, не легкомысленную уверенность, а всего лишь недоумение, а то и растерянность. Только что мы отметили День молодежи; разве вновь на всех на них «положат глаз» монархисты, национал-патриоты, сектанты, бритоголовые неофа­шисты, невнятные либеральные демократы, неоперившиеся нашдомовцы, ортодоксальные левые вкупе со странными «чистыми» демократа­ми да еще с «яблочниками»?

Чьи они будут? Кто лишит их невинности? Какая организация развер­нет комсомол лицом к кому-то из мною перечисленных? Или из моло­дых, как уже было когда-то в СССР, именно коммунисты, пойдя отрабо­танным путем, начнут готовить свежие кадры для передачи по инстан­ции: от пионеров-бойскаутов в комсомол, из комсомола в инструкторы райкомов, оттуда в города, области и республики, оттуда прямой до­рогой властям: в Думу, в правительство, в средства массовой инфор­мации, в судебные и прокурорские должности, а там полшага до биз­неса с банками и криминальными структурами.

Тактика и стратегия прочих потребителей из живого питомника моло­дежных вожаков и чиновников лично мне неизвестны. Знаю только то, то рядовая масса молодых останется, как всегда, без пирога: при своих. Круговорот природы продолжается.

Понимаю, что мой прогноз не сладок. Но, по мнению Казинса, отрицательные прогнозы обладают сами по себе «эффектом топора». Но и промолчать я не решился, помня любимую пословицу Нерона: «Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит». Кто, когда и кому подсунет молодежные движения, я не ведаю. Уверен только в том, что нынешние девушки и юноши просто так не сдадутся, не позволят собой ма­нипулировать, словно марионетками; иначе все они на долгие годы вновь превратятся в подкидышей. Вся надежда на то, что уже выработал­ся иммунитет.

Неужто еще не наелись?

Новая газета. 1999, 4 апреля

ОХОТА

Помню, я прицелился. В руках было заряженное ружье (правда, не боевое, а охотничье), надо было убивать лося или кабана, они обяза­тельно пойдут подо мной (не могут не пойти, у них такой принципиальный характер): на свою погибель. Если выбрана тропинка на водопой, все равно попрутся (и туда и обратно). Даже если капкан заметят, пе­рекрестятся, заплачут и потащатся, хоть кол на голове теши. И те­шат, кому не лень. Между прочим, гомо сапиенс мало чем отличается в этом смысле от кабана: он из-за принципа тоже пойдет и на висе­лицу, и в премьер-министры.

К моему рассказу есть давно придуманный заголовок (не мною, к сожалению): «Оглянись вперед». Бог даст, кто-то, прочитав мое пове­ствование, и вперед посмотрит, и прошлое помянет. А пока — к сю­жету.

В середине семидесятых годов группа журналистов, возглавляемая кем-то из комсомольских секретарей, оказалась летом в Венгрии. Взя­ли в команду меня, спецкора «Комсомольской правды» — газетчика, до той поры «невыездного» (и кто бы сказал из-за чего, но: «Тайны мадридского двора»). Ничего существенного в Венгрии я не ощутил, кроме того, что принимали нас сдержанно: без возгласов радости (при встрече) и без слез печали (при расставании). И правильно дела­ли: венгры народ памятливый.

Тут вдруг я получаю персональное приглашение (прямо на приеме у кого-то из высших партгенносе) поохотиться в знаменитом на весь мир заповеднике. Почему — не ведаю; возможно, из-за того, что на одном из правительственных приемов оказался единственным в груп­пе, кто без запинки произнес название крупного города Венгрии: Секешфехервар. Попробуйте сами и убедитесь: без отменной памяти и музыкального слуха вы с первого и даже второго раза не «пройдете», непременно «зацепитесь» и, стало быть, лицензию в этот рай не по­лучите. Так вот!

Итак, в одну из предрассветных ночей на зависть коллег ко мне в номер отеля пожаловали два настоящих егеря (живые!). Никогда в жизни (ни до, ни после) я таких колоритных господ не видывал. Об одежде не говорю, но опереточные перья на шляпах — загляденье: никак не мог отделаться от ощущения того, что участвовать придется в массовке художественного фильма. Мы сели в машину, и меня (предварительно экипировав) повезли в заповедник. По дороге стар­ший егерь показал мне документ с печатью: разрешение на «отстрел» (так и было там сказано) лося или кабана. Короче: «будь спок».

Выехали почти еще ночью в заповедник, а потом несколько километ­ров брели пешком и уже осторожно — до «высотки»: так я окрестил вышку с площадкой (не ниже пятнадцати или двадцати метров высо­ты). Взобрались по шатким деревянным ступенькам. На языке жестов мне показали: через час под нами пойдут на водопой мои будущие жертвы, а по их мнению — счастливчики; ведь на их долю выпала честь пасть от пули почетного гостя; от моей, выходит дело. Я тут же вспомнил Галича с его знаменитой: «Там по пороше гуляет охота, трубят егеря!..» Здесь не трубили: ведь не было «гона». Жертвы доб­ровольно явятся и сами лягут на плаху: водички им попросту «хотца» попить, вот и пришли! Получается, что все мы здесь встретимся по обоюдному согласию, но в надежде на разные результаты. Благодать: каждому свое. Помните, чьей идеологией рожденный лозунг?

Ладно. В руках у меня появился винчестер-двухстволка с красивой ложей и разноцветными лентами вокруг затвора, как будто егеря хоте­ли замаскироваться под цветочный букет. Теперь они только и делали, что ждали взмаха дирижерской палочки, чтобы порадовать меня опере­точным дуэтом: «Помнишь ли ты наши мечты?» — «Как улыбалося сча­стье?» Полная тишина. Курить и шептаться категорически нельзя, все сорвется: «они учуют нас и залягут, застыв в сухой забастовке, и будут лежать, пока мы не уйдем.

Вдруг, представьте, вижу (а меня уже подтюкивают пальчиком в спину): идет!!! Очень солидный кабанчик. Беззаботный, как будто кто-то сказал ему, что все это — кино, «не дрейфь, пацан, твоя роль при­ятная и простая: прогуляться туда-сюда, а потом посмотреть кинош­ку». А вот о том, что в стволе у другого персонажа сцены пуля в стволе винчестера, а не гречка, коварно умолчал. Мне уже показыва­ют егеря жестами: пора! Я поднял ружье, тщательно приложил ложе к плечу, положил палец на курок, за-дер-жал-ды-ха... — и..!?

Простите меня, мой читатель, беру тайм-аут: именно в это мгнове­ние вспышкой пронзил меня ток: с самого дна памяти поднялся на поверхность и пронесся вихрем «тот самый» случай; я на доли секунды замер. Так бывает с воспоминаниями, рожденными не умом, а под­сознанием; для рассказа о мгновении необходимы слова и время: ты­сяча слов или триста, один час или минута? — сам не знаю.

1943-й год. Война. Красноярск. Лето. В сорока километрах от горо­да на берегу Енисея — санаторий-лагерь для ослабленных и больных детей. Самому старшему шесть лет. Я — пионервожатый, мне ровно четырнадцать. Только что стал комсомольцем: первое ответственное поручение райкома. Со мной в лагере пятьдесят девчонок и мальчишек. Начальник лагеря — женщина, от мужа которой с фронта уже год нет вестей. Слепой гармонист, ему не больше двадцати; фронт, ране­ние. Первые звуки оживающей гармошки: «Ка... (меха вправо) линка... - (влево)». Под «Калинку» мы делаем утреннюю зарядку и ждем, когда у гармониста родится мелодия марша на побудку и отбой. Один полно­ценный мужик на весь лагерь, он же единственная опора для детей, начальницы и слепого солдатика: я.

Опускаю быт: еду, сны, тоску, веру в победу: через неделю или через месяц? Единственный телефон в пяти километрах вниз по Ени­сею: рыбосовхоз. Один раз в неделю мальчишки бегают в совхоз за сводками «Совинформбюро» и за письмами мужа начальницы, которые так при нас и не пришли. Больше ничто и ничего нас не волнует. Живем, как дышим: вдох — выдох. Мыслей — ноль.

Вдруг в сорока метрах от нас встает на обочине дороги грузовик с тремя мужчинами «на борту». Ремонт. Им заботы, нам — игра. Типы кажутся мне подозрительными. Дезертиры? Или «зэки»: вокруг лагеря. Они к нам не лезут. Копаются. Устраиваем (надо же как-то развлекать пацанов): дозор! Мои залезли ночью прямо под грузовик. Первое доне­сение: «эти» хотят рано утром уходить («мотор сдох!»), забрав нашу лодку. Перед уходом «почистить» (как услышали, так и сказали юные «пинкертоны» из-под машины). Продукты?! — не дадим. Лодку?! — не дадим. Решение принято мною немедленно: гонцы — в совхоз за под­могой. А пока (с ума можно сойти, это опять я «стратег»!): задержать незнакомцев! И сам возложил на себя командование операцией. (Гай­дар в четырнадцать лет командовал полком? И мне столько же!) Да­дим незваным пришельцам бой! — иначе продукты потеряем и еще «их» не задержим. Какие ж надо иметь мозги, чтоб такое придумать? Задним числом все мы осмотрительны и разумны. Вспомните соб­ственные четырнадцать. Представьте ту Отечественную, а не эту бандитскую романтику.

К военным действиям готовились быстро. В подполе начальницы на­шли бердану (обрез). На всю жизнь запомнил: двадцать четвертый ка­либр. Нарезной ствол. Два патрона, начиненные дробью на волка. Слепой солдат научил словами заряжать ружье и как потом пулять, глядя в прицел. Ищи, сказал, мушку. Он не видел, а я не знал: у нашей берданы мушка давно была сбита. Первое в жизни ружье, при­носящее смерть, да еще в моих безвинных руках! Много позже я бы­вал в тирах и таскал маме нехитрые" призы за меткость. Мама не знала, как относиться к этому. В ее глазах (помню) — гамма чувств: недоумение, гордость, даже страх. С моими мальчиками (напомню чита­телю: от трех до пяти) мы окружили грузовичок. Залегли, замерли. Господи, почему так долго рассказывается то, что потом проносится в памяти за ничтожные секунды?

Хотите слушать дальше? Продолжаю: пока пятерка мальчишек бежала в совхоз, мы вдруг обнаружили, что грузовик замер. Ни звука, ни чиха, ни храпа. Он — пуст! Ушли, а как — не знаем. Ни я, ни мои гвардейцы. И кинулись на берег: всего сто метров. Вброд перешли протоку до узенького островка между нами и Енисеем. Разглядели в темноте: уже сидят в нашей лодке и налаживают весла. Правое (или левое — не помню) действительно выскакивало из крепления. Шепнул мальчикам, чтоб легли и не дышали. Затем... (что бы вы сделали на моем месте, обладая своим опытом и здравым смыслом?)... струсили бы? Я, увы, не струхнул: просто не успел!

А уж потом царство глупости. Встал в полный рост. Поднял бердану. Клацнул затвором. Палец на курок. И закричал, как резаный (воз­можно, и «петуха» при этом дал): «Руки — вверх! Стреляю!» Полный «амлет», как сказал бы наш учитель литературы и русского языка. Руки они не подняли. И случилось, наконец, то, к чему я шел, не щадя ваше дорогое время, и без всякого удовольствия тратя — свое.

Заканчиваю. Я направил бердану в их сторону, закрыл глаза и на­жал курок. Звук был громкий. Тугой удар в правое плечо: отдача. И тут же послышалось тарахтение: катер спешил к нам на помощь. Троих повязали без сопротивления. Кто они и откуда, мне не сказали. К счастью (о, чудо!), я не попал: жертв не было. Через месяц в моей школе общее собрание: мне вручили бердану-бабулю, оставшуюся без «зрения», да еще спилили нарезку в стволе (до инвалидности второй группы). Майор зачитал чей-то приказ: за храбрость. Сегодня я пони­маю: за глупость и безрассудство. Иногда думаю: если б попал. Что тогда делал? В церкви грех отмаливал в ссудные дни?

Надеюсь, вы не забыли, на чем оборвался рассказ о «венгерских событиях»? Я положил палец на курок винчестера, задержал дыхание и..?! Вот тут-то оно и «сработало»: я решительно попутал всю про­грамму охоты. Вручил винчестер ближайшему ко мне егерю и произнес слова (почему-то по-немецки? По-русски они могли не понять?) кото­рые, потом вспоминая историю, с наслаждением повторял родным и коллегам, а сегодня — вам:

«Их бин пацифист!»

Как они смеялись, я рассказывать не стану, вы сами можете пред­ставить. Такого экспоната, как я, в их охотничьей практике никогда не было и не будет. Они сами «сняли объект» (по их выражению и на международном языке), причем за мой счет. Я дал слово (палец на губы, потом по горлу), что до отъезда из Венгрии не выдам тайну выстрела, даже под угрозой суда. Что честно и сделал. Отказавшись убить кабанчика (по их мнению, наверное, кабанища), я по нынешний день ощущаю себя не просто миротворцем, но и органическим против­ником всяческих войн и убийств, какими бы политическими, религиоз­ными, клановыми или территориальными причинами они ни оправдыва­лись.

Их бин пацифист. А вы?

Кто вообще смеет убивать живое?

Как в кошмаре, я вижу во сне Афганистан, Чечню, Таджикистан, Болгарию, Черную Африку, Дагестан, Боливию, Югославию, давно ли мы все вместе наяву хоронили наших коллег-журналистов и злодей­ски убитую Галину Старовойтову — неповторимую, умную и самую яр­кую женщину-борца, совесть демократии; где будет поставлена точка? Откуда возьмутся человеки, способные быть людьми?

Снимите опереточные перья с ваших шляп, господа-убийцы: ваши руки в крови, а души в грехе.

Век. 1999, 21 мая

в начало

в оглавление << >> на следующую страницу