ПРИЛОЖЕНИЯ

 

Приложение 1.

Учебная программа спецкурса «психология стихийного массового поведения»

 

Приложение 2.

Политическая психология: предмет, концептуальные основания, задачи

 

 

Приложение 1

 

УЧЕБНАЯ ПРОГРАММА СПЕЦКУРСА

«ПСИХОЛОГИЯ СТИХИЙНОГО МАССОВОГО ПОВЕДЕНИЯ»

 

Пояснительная записка

 

Спецкурс может преподаваться и изучаться в полном объеме, дополнительно к курсам «Социальная психология», «Политическая психология», либо сокращенно – в рамках указанных курсов. Он адресован, при условии необходимых модификаций, студентам психологических, социологических и политологических факультетов вузов, а также студентам, изучающим журналистику и связи с общественностью, слушателям Российской академии государственной службы при Президенте РФ и ее филиалов, высших школ системы МВД, ФСБ, и МО, сотрудникам МЧС, консалтинговых и охранных фирм. В зависимости от состава слушателей, их интересов, возраста, личного и профессионального опыта, а также от интересов и опыта самого преподавателя, могут варьироваться акценты, объем, сетка часов, характер иллюстративного материала, направленность и содержание деловых игр. Здесь представлен усредненный проект программы, допускающий широкий диапазон вариаций. Вопросы к темам и рекомендуемая литература предложены ранее. Цели курса:

Ø       знакомство с феноменологией и механизмами стихийного массового поведения;

Ø       формирование профессиональной компетенции в области политико-психологического консультирования, подготовки и проведения массовых мероприятий, организации деятельности в условиях экстремальных ситуаций, ведения избирательных и рекламных кампаний;

Ø       выработка сознательного отношения к манипулятивным воздействиям.

 

Тема 1. Стихийное массовое поведение: понятие, социальный феномен и предмет исследования

Понятие стихийного массового поведения: отличие массовидных явлений от организованных форм социального поведения. История изучения предмета в Западной Европе, России и США. Причины сравнительной легкости манипулирования стихийным массовым поведением.

 

Тема 2. Толпа и закономерности ее поведения

Понятие толпы. Механизмы образования толпы и сценарии ее эволюции. Отличие циркулярной реакции от семантической коммуникации. Превращения толпы. Приемы управления и манипуляции неорганизованной массой.

 

Тема 3. Массовая паника: факторы и механизмы

Происхождение и современное значение термина. Индивидуальная и массовая паника. Факторы возникновения и механизмы развития массовой паники. Противодействие панике: способы предупреждения и приемы, направленные на прекращение начавшейся паники.

 

Тема 4-5. Слухи как социально-психологическое явление и как орудие политической борьбы

Понятие слуха. История изучения и практического использования слухов в военно-политических, экономических и идеологических целях. Классификация слухов по экспрессивному и информационному параметрам. Типы искажений сюжета в процессе распространения. Фундаментальные факторы возникновения слухов: системно-экологическая модель. Сопутствующие факторы распространения слухов. Выстраивание слухоустойчивой среды. Приемы оперативной ликвидации циркулирующего слуха.

 

Тема 6. Рекламные кампании, «грязные технологии» и «черный Пи Ар»

Пропаганда и «функциональный баланс правды». Различия между продвижением проекта и гуманитарной экспертизой.

Мотивы участия в избирательной кампании. Слагаемые «черного Пи Ар». Формы сублиминального воздействия. Белая, серая и черная пропаганда. Народ – электорат – граждане. О перспективах развития политико-психологических технологий в России.

 

Рабочий план курса «Психология стихийного массового поведения» (72 часа)

 

 

в начало

 

Приложение 2[1]

 

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ: ПРЕДМЕТ, КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ОСНОВАНИЯ, ЗАДАЧИ

 

Замечательный писатель-юморист и выдающийся политический деятель Уинстон Черчилль доходчиво раскрыл нам суть политического мастерства: уметь заранее предсказывать когда, что и как произойдет, а впоследствии убедительно объяснять, почему все произошло совсем наоборот.

Добавим, что первую половину формулы Черчилля «закрывают» политология, политическая экономия и политическая социология, а вторую – в основном политическая психология. К психологам обычно обращаются, когда произошли неприятные неожиданности, и очень редко – тогда, когда неприятностей еще можно избежать. В сегодняшней беседе мы начнем обсуждение вопроса о том, почему прогнозы и проекты без учета психологической составляющей столь часто производят эффект бумеранга: все хотят как лучше, а получается – как всегда...

 

В 90-е годы работы отечественных политологов пестрят рассуждениями в духе тютчевской сентенции: «Умом Россию не понять...» Хотя при этом предлагается очень широкий спектр коннотаций – от «хранилища мировой духовности» до «страны дураков», – теоретиков подобного толка объединяет убеждение в способности понять «умом» Америку, Францию и Испанию, Китай и Зимбабве, но только не родную страну, где все не как у всех...

 

При сильном желании доказать себе свою собственную неординарность за примерами далеко ходить не нужно. Взгляните хотя бы на странные итоги массовых пропагандистских кампаний. Когда официальные пресса, радио и телевидение дружно обрушились на Б.Н. Ельцина (конец 80-х годов), тот вопреки логике сделался национальным кумиром и с блеском выиграл президентские выборы в июне 1991 года. Затем объектом интенсивного развенчания и осмеяния стал В.В. Жириновский, и это способствовало его шумному успеху на выборах в Думу (декабрь 1993 года). В декабре 1995 года большинство мест в Думе получили представители КПРФ – очередного героя телевизионной травли. Это ли не доказательство уникальной российской иррациональности?

Правда, интенсивнейшая кампания на ТВ, радио и в большинстве газет в поддержку Ельцина не помешала, а отчасти даже помогла ему выиграть также и выборы 1996 года, но и этот факт не изменил лейтмотива некоторых комментариев. Вместо беспримерного духа противоречия заговорили о непостижимом конформизме, однако сюжет «мы не похожи на других» сохранился...

Между тем сходная проблема обсуждалась американскими публицистами и учеными еще полвека назад, а поводом стала неожиданная победа Ф. Рузвельта на президентских выборах 1940 года.

К тому времени среди политологов и социологов США утвердилось представление об абсолютных возможностях средств массовой коммуникации (СМК) в манипулировании общественным мнением. На американцев произвели сильное впечатление успехи, достигнутые коммунистическими идеологами в СССР и фашистскими идеологами в Германии. Отдельные же свидетельства тотальной дезинформированности людей в этих странах просто потрясали: как выяснилось, например, немецкие военнопленные считают, что Нью-Йорк разрушен авиационными налетами, и, даже увидев своими глазами городские небоскребы, они не разуверились в геббельсовской пропаганде, а удивлялись предприимчивости американцев, «сумевших так быстро восстановить разрушенное».

Опыт Германии и России в глазах американских аналитиков красноречиво демонстрировал наличие прямой зависимости между частотой повторения тезиса и силой его влияния на общественное мнение. Исходя из этой простой концепции и зная, что большинство газет и радиостанций активно агитируют против переизбрания Рузвельта на третий срок, обозреватели единодушно предсказывали его поражение. Поэтому победа Рузвельта многих озадачила. Кто-то заговорил об американской неординарности (мол, умом не понять), кто-то – о беспомощности политической науки вообще. Вместе с тем этот факт вызвал всплеск интереса к политической психологии и послужил основанием для серии исследовательских программ, которые дали очень ценные научные результаты, а также новые яркие имена.

Тогда и было замечено, что внимание политологов, социологов и экономистов к психологии обычно возрастает вслед за очередным неудавшимся прогнозом или проектом, обнаруживающим всякий раз, что механизм человеческих действий не всегда доступен прямолинейному «уму». Один журналист даже вспомнил по этому поводу ироническое замечание А.П. Чехова: некоторые полагают, будто человек есть простая машина, а на самом деле человек – машина сложная...

О феноменах, которые теперь относят к сфере политической психологии, издревле размышляли политики, полководцы, философы и религиозные пророки. Но только в середине XIX века обозначились направления систематических исследований. Это те же научные школы, что считаются основополагающими и в социальной психологии: франко-итальянская «психология масс» (Г. Лебон, Ш. Сигеле, В. Парето, Г. Тард) и немецкая «психология народов» (Г. Штейнталь, М. Лазарус, В. Вундт). Французские и итальянские ученые изучали феномены стихийного массового поведения, механизмы заражения и подражания, неосознаваемые мотивы социальных действий. Немецкие ученые сконцентрировали внимание на культурно-психологических особенностях различных этносов, отражающихся в языках, мифологиях и т.д.

Близкие к политической психологии научные направления сложились и в России второй половины XIX – первых десятилетий XX века: теория культурно-исторических типов (Н.Я. Данилевский), одушевленная историография (А.С. Лаппо-Данилевский), субъективная социология (М.П. Михайловский), коллективная рефлексология (В.М. Бехтерев), гелиопсихология (А.Л. Чижевский). Работы названных ученых в значительной мере предвосхитили тенденцию психологизации социальной науки, осознание ею своего человеческого измерения

На рубеже веков были изданы книги психиатра П. Ковалевского, профессионально составившего на основании доступных сведений портреты выдающихся политических деятелей прошлого, и К. Головина, изучавшего с психологической точки зрения современные ему политические события.

20-е и начало 30-х годов ознаменованы, кроме уже упоминавшихся исследований Бехтерева и Чижевского, чрезвычайно оригинальными для своего времени работами по изучению восприятия газетных материалов (П.П. Блонский), слухов (Я.М. Шариф), культурных различий в восприятии и мышлении (А.Р. Лурия).

Во второй половине 30-х годов работы такого рода были надолго заблокированы. Социальная наука вообще была по большей части вытеснена сталинским «истматом», а все, что от нее сохранилось (философия, история, политэкономия), подчинилось жесткой идеологической цензуре, не оставившей места для «психологических упражнений».

В таких условиях в СССР до начала 70-х годов исследования, имевшие хотя бы самое отдаленное касательство к политической психологии, осуществлялись только в рамках педагогики (теория коллектива и т.д.), тогда как за рубежом это был период бурного развития политико-психологической науки. Возобновившиеся затем работы по социальной психологии носили почти исключительно вторичный характер: философская критика «буржуазной науки» в сочетании с эпигонским заимствованием экспериментальных и прикладных методов. Непосредственно же политико-психологическая проблематика (хотя сам этот термин оставался под запретом) изучалась в закрытых учреждениях, и, насколько мне известно, подобные исследования также не отличались методологической или методической оригинальностью. За шесть десятилетий пионерские традиции отечественной социальной и политической психологии были утеряны. Возродить их – задача нового поколения ученых...

Политическая психология составляет единое исследовательское поле с такими научными областями, как общая, социальная, историческая, этническая, экономическая психология, с одной стороны, и политология, социология, политическая экономия, политическая социология – с другой. Чтобы все же выделить ее специфический предмет в континууме социальных фактов, необходимо разобраться с понятиями «политика» и «политическая активность».

Политика – это отношение между большими социальными группами (макрогруппами): этносами, нациями, сословиями, классами, конфессиональными общностями, партиями, государственными образованиями и т.д. Соответственно политическими можно считать действия, в которых практически воплощаются формальные или неформальные межгрупповые отношения. Таким образом, сфера политической активности включает огромное разнообразие социальных событий – от уличных скандалов до гражданских и международных войн и от индивидуального участия в выборах до государственного регулирования противоречий.

Следует подчеркнуть, что приведенные определения политики, а значит, и политической активности построены в парадигме диффузных множеств. Более жесткие дефиниции здесь едва ли возможны по ряду причин. Прежде всего, в социологическом плане очень трудно обозначить грань между группой и социальным конгломератом, а также между большой и средней группой.

Для психолога ядро проблемы составляет, конечно, ее субъективная компонента. Если некоторое множество людей может быть выделено по более или менее долгосрочному основанию (например, этническая, расовая, возрастная характеристика, гражданство, территориальная близость, место в системе экономических отношений и проч.), но принадлежность к этому множеству для них самих и для окружающих не значима, то речь может идти лишь о социальном конгломерате или так называемой условной группе. Это множество людей становится единым субъектом деятельности и социальных (тем более – политических) отношений постольку, поскольку формируется их взаимная идентификация как носителей общих интересов и целей, не совпадающих с интересами других групп, и оно может терять свои субъектные качества по мере растворения в системе более значимых внешних и внутренних связей.

Так, по описаниям современников, в Европе первой половины XIX столетия очень немногие рабочие сознавали свою принадлежность к данной социальной категории, и в этом смысле «рабочий класс» как носитель определенных политических интересов, целей и ценностей существовал лишь в концепциях прозорливых теоретиков. В последующие десятилетия в передовых странах происходил интенсивный процесс формирования профсоюзов, рабочих партий и международного рабочего движения. Рабочие превращались, по выражению К. Маркса, из «класса для других» в «класс для себя» и к началу XX века стали мощной самостоятельной силой европейской политики.

Однако, вопреки прямолинейным прогнозам марксистов, дальнейшее развитие производственных технологий, экономических и политических структур размывало каноническую классовую дифференциацию. В 60-е годы обществоведы-марксисты испытывали муки ада, стараясь вместить новые реалии Запада в прокрустово ложе теоретических моделей, предсказывавших дальнейшую поляризацию, «усиливающийся антагонизм труда и капитала», и с ужасом обнаруживали, что не более трети тех, кого они включают в категорию «рабочий класс», согласны считать себя рабочими. К концу 80-х деление западного общества на пролетариев и капиталистов осталось уделом лишь самых твердолобых революционеров: пролетарские настроения прошлого были вытеснены расплывчатой и пассивной самоидентификацией «средний класс».

История и современность содержат бесчисленные примеры того, как подобного рода метаморфозы происходили с этническими, территориальными, языковыми, религиозными и иными общностями, отчетливо проявляясь в политической жизни. С одной стороны, условные группы, проникаясь общим сознанием, превращаются – подчас неожиданно – в мощный политический фактор; сравнительно малочисленные, но активные группы «сознательных революционеров», «национальных интеллигентов» и прочих «выразителей интересов» дают импульс формированию больших самоидентифицирующихся сообществ. С другой стороны, массовые политические субъекты со временем рассасываются, расчленяясь и/или вовлекаясь в самосознание иных социальных групп.

Достаточно расплывчаты грани между политическим и неполитическим действиями также в планах содержательном и интенциональном (степень преднамеренности). Скажем, бытовая ссора не имеет отношения к политике до тех пор, пока взаимные упреки остаются в рамках существа конфликта или «абстрагирующие» оскорбления касаются индивидуальных или микрогрупповых различий («толстяк», «глиста», «коротышка», «пьянь», «вся ваша семья такая»...). Но если противники воспринимают друг друга как представителей различных макрогрупп и доминирующими становятся национальные, сословные, религиозные и прочие номинации, то события приобретают политическую окраску и при определенных условиях способны развиваться по соответствующему сценарию.

 

Приведу заметку, опубликованную недавно областной газетой одного из городов Поволжья.

«В районное отделение милиции был доставлен за дебош гр. Бойко А.М. В рейсовом автобусе он ударил кулаком гр-на Шельмана Н.П., назвав его жидовской мордой, ногой ударил гр-на Карякина С.И., назвав его русской харей, другой ногой ударил гр-на Хабибулина Р.X., назвав его татарским хлебалом. В милиции задержанный объяснял, что обидеть никого не хотел, а просто обиделся за “хохла”».

Заметка была бы смешной, если бы не была грустной. Судя по всему, в данном случае последствия инцидента ограничились небольшими физическими травмами участников подвыпившей компании (их фамилии, конечно, изменены). Но перед нами самое банальное проявление скрытых политических смыслов, сохранение которых в иных ситуациях способно обернуться гораздо более неприятными событиями.

 

Очертив по мере возможности предметную область исходной категории «политическая активность», определим политическую психологию как стыковую дисциплину, изучающую мотивацию политической активности.

Понятие мотивации необходимо и достаточно для определения предмета данной науки, поскольку это психологический эквивалент общенаучной категории причинности, и в нем, как в воронке, концентрируются все прочие концепты, которыми оперирует психология. Чтобы понять мотивы поведения, нужно выяснить, как данный субъект (индивид или группа) видит мир и себя в мире, как внутренне структурирует ситуацию, каковы его потребности, цели и ценностные ориентации, особенности восприятия, мышления, эмоциональных переживаний (включая эмоциональное состояние в данный момент) и многое другое. Исходя из этого, психолог объясняет происшедшие события, строит прогноз, разрабатывает приемы управления сознанием и поведением.

Оговорюсь, что популярный ныне термин «политическое сознание», используемый иногда при определении предмета, не вполне корректен из-за многозначности понятия «сознание». Последнее употребляется, по меньшей мере, в трех существенно различных значениях: философском (сознание – бытие), социологическом (сознательность – стихийность) и психологическом (сознательное – бессознательное; осознаваемое – неосознаваемое), и это часто становится источником недоразумений. Для психолога преимущественный интерес представляют нерефлексируемые или слабо рефлексируемые пласты субъективной реальности, а также намеренно скрываемые мотивы. Именно их выявление обеспечивает нетривиальность, а тем самым и продуктивность психологического исследования.

Концептуальные основания политической психологии и ее место в системе научного знания определяются тем, что мотивы человеческих действий вообще и политических в особенности никогда не обусловлены непосредственно внешними обстоятельствами, но всегда – видением этих обстоятельств сквозь призму выработанных культурным опытом целеориентаций, ценностей, норм, актуализированных и эмоционально окрашенных ожиданий, образов и установок. Иначе говоря, человек всегда пристрастен в своем отношении к миру, и без учета данного обстоятельства ни одно социальное событие (складывающееся из совокупности целенаправленных человеческих действий) не может быть ни понято по существу, ни тем более предвосхищено или подвергнуто сознательному регулированию.

Хотя это методологическое обобщение, названное принципом единства деятельности и сознания, в теории уже никем не оспаривается, его очень часто игнорируют. Исследования по когнитивной психологии (Г. Келли и др.) показали, что «наивный» субъект, не отягощенный опытом психологической рефлексии, склонен считать собственные восприятия и действия естественными, единственно разумными при данных обстоятельствах, и замечает наличие «психики» у другого человека только тогда, когда тот реагирует на ситуацию необычно с точки зрения наблюдателя. Особенно часто такое происходит при контакте представителей различных культур, исторических эпох («культурный шок»).

У обществоведа эгоцентрическая наивность проявляется в невольном стремлении экстраполировать собственные ментальные схемы, приняв их за общечеловеческие константы и тем самым «обездушив» и себя самого, и исследуемую реальность. Стоит заметить, что ретроспективные модели «без психологии» (когда действия людей представляются как непосредственные реакции на внешние обстоятельства) могут выглядеть правдоподобно[2]. Но попытки выстроить в том же ключе социальные прогнозы и тем более проекты раз за разом оказываются ущербными: люди ведут себя не так, как ожидается, логически безупречные экономические программы терпят крах, самоочевидные аргументы отторгаются аудиторией и т.д.

В этом контексте характерно настойчивое стремление многих аналитиков объяснять едва ли не все политические события игрой экономических интересов. Памятуя формулу о политике – концентрированном выражении экономики – и игнорируя даже такие банальные факторы, как человеческая глупость и профессиональная некомпетентность, они представляют нам действующих субъектов в парадигме «экономического человека», а очевидные провалы в политике, как и в экономике, сводят к злым козням меркантильных хитрецов.

Чтобы убедиться в недостоверности такой объяснительной схемы, достаточно оглянуться на историю России XX века; там (как и в истории любой страны за достаточно длительный временной период) мы обнаружим множество политических событий, не поддающихся объяснению через реальные экономические интересы. Самыми драматическими примерами могут служить Октябрьская революция 1917 года и развал СССР в 1991 году. Показательно, что в каждом случае деструктивные действия рационализовались квазиэкономическими мифами, которые выглядели убедительно в глазах современников и надежно камуфлировали подлинные – намеренно утаиваемые или чаще неосознаваемые – мотивации.

Так, в конце 80-х чуть ли не в каждой республике и даже области находились грамотеи, доказывавшие с цифровыми выкладками тезисы типа: у нас есть нефть (хлопок, золото, морские курорты, трудолюбивый народ и т.д.), но нас грабят, а, добившись самостоятельности, будем жить как в Кувейте (Швейцарии, Дании...). Со своей стороны, идеологи Союза утверждали, что все это буря в стакане воды, ибо ни одна республика не сможет выделиться из единой экономической системы, как и не сумеет жить самостоятельно, поскольку ее продукция неконкурентоспособна на зарубежном рынке. В итоге Союз распался, всем худо-бедно удается выжить, но новых Кувейтов и Швейцарий на горизонте не видно...

Все сказанное, разумеется, не исключает влияния экономических факторов на политические процессы. Но такие влияния, во-первых, сложно опосредованы и потому неоднозначны по содержанию, а во-вторых, исторически изменчивы по силе. В достаточно устойчивой социальной системе современного типа можно более-менее успешно прогнозировать ход политических событий, ограничившись соотношением экономических интересов и культурных традиций и приняв собственно психологические факторы за константу. Но лишь до тех пор, пока государство переживает относительно спокойный период развития. С приближением же системы к состоянию неустойчивости (кризиса) роль психологических факторов резко возрастает, и прежние процедуры прогнозирования становятся контрпродуктивными. При этом экономические реальности мифологизируются, а социальные мифы наполняются экономическим содержанием.

Реальное соотношение экономических, политических и психологических факторов в развитии социальных процессов иллюстрирует классическое исследование американского психолога Дж. Девиса (см. лекцию 2).

В 70-е годы автору этих строк при участии зарубежных слушателей Института общественных наук при ЦК КПСС довелось провести серию исследований для дополнительной проверки выводов Девиса на материалах из истории России и других стран и убедиться в высокой достоверности модели.

 

 

Рис. 22. Динамика удовлетворения потребностей и революционная ситуация (по Davis J.). Сплошная линия – динамика удовлетворения потребностей (экономический уровень, политические свободы и т.д.). Пунктирная линия – динамика ожиданий. Точка X на горизонтальной оси – момент обострения напряженности, чреватый социальным взрывом. (Взрыв происходит или нет в зависимости от ряда «субъективных» факторов.)

 

Так, на протяжении XIX века экономический уровень жизни, объем социальных свобод и возможностей русского крестьянства возрастали. Как следствие, крестьян, которые в начале столетия в большинстве своем не помышляли об изменении статуса крепостных, все менее удовлетворяло их закабаленное положение.

Поступательные экономические и политические реформы продолжались, хотя и с известными трудностями. В начале XX века Россия была наиболее динамично развивавшейся страной мира. Именно она и оказалась, по хрестоматийному выражению В.И. Ленина, «самым слабым звеном в цепи империалистических государств». Проигранная в 1905 году война с Японией, неудачный ход мировой войны в 1914–1917 годах, связанные с этим неожиданные трудности в экономике и в других сферах жизни вызвали массовые разочарования. Недовольства каждый раз умело разжигались хорошо организованными группами профессиональных революционеров, сочетавших пропаганду и агитацию с многолетним физическим террором против наиболее эффективных политиков консервативной и реформаторской ориентации. Ослабленное и растерявшееся руководство страны во главе с интеллектуально посредственным монархом теперь уже не смогло найти таких решений, которые бы предотвратили три разрушительные революции...

Исследование кризисных ситуаций демонстрирует, насколько значимость психологического контекста способна перекрывать значимость экономических и прочих «объективных» обстоятельств. Последние воспринимаются сквозь призму неудовлетворенных ожиданий. Фрустрация порождает аффективные состояния, которые усиливаются механизмом эмоционального резонанса (заражения) и, в свою очередь, уплощают образ мира, примитивизируют мышление и деятельность (аналогичная зависимость наблюдается психологами и в лабораторных экспериментах). Несвоевременный подвоз продуктов в магазины оценивается как «голод», попытки властей восстановить порядок на улицах – как невыносимые репрессии. Уплощенный, аффективно окрашенный образ ситуации ориентирует на поиск самых простых решений и энергичных лидеров, люди «обманываться рады» и охотно идут в сети более или менее добросовестных агитаторов.

При этом радикально уплощаются образы не только настоящего и будущего, но и прошлого. В обыденном сознании отчетливо проявляется феномен, названный ретроспективной аберрацией: воспоминания, окрашенные в мрачные тона актуальных настроений, рисуют прошлое как бесконечную череду тягот и унижений, т.е. в некотором смысле «с точностью до наоборот». Потом уже с неизбежным разочарованием приходит ностальгия. Но летописцы и историки, особенно ангажированные революцией, фиксируют преимущественно слухи, анекдоты и воспоминания в пике революционной активности, а отсюда – выводы об обнищании и репрессиях как причинах социального взрыва...

Изучение механизмов, закономерностей и специфических особенностей политической мотивации способствует не только совершенствованию исторического анализа ситуаций.

Объяснительная задача политической психологии дополняется прогностической, проективной, инструментальной и воспитательной задачами.

Это значит, что политическая психология помогает:

Ø       лучше понимать причины уже происшедших событий и извлекать из них необходимые уроки;

Ø       прогнозировать грядущие события и оценивать их сравнительные вероятности;

Ø       строить реалистические социальные проекты;

Ø       разрабатывать инструментарий для активного влияния на мышление и поведение людей;

Ø       воспитывать у граждан способность и готовность к сознательному сопротивлению политическим манипуляциям.

 

Все предварительно здесь изложенное будет иллюстрироваться конкретными примерами при изучении конкретных тем курса. Мы рассмотрим и то, как ложные представления о человеческой мотивации, воплощенные в политические решения, дают дисфункциональные эффекты, и как циничное манипулирование сознанием, обеспечивая желательный для политика тактический результат, оборачивается затем крупным поражением, и как знание о манипулятивных приемах помогает личности сохранить сознательный самоконтроль.

Я постараюсь также показать, что технология политического действия всегда так или иначе сопряжена с моральной составляющей человеческих отношений, которая в ряде случаев становится решающей даже с сугубо прагматической точки зрения. Поэтому предлагаемый курс политической психологии построен таким образом, что рассказ о психологических технологиях предваряет и сопровождает обсуждение сквозной проблемы: «Политика, психология и мораль».

в начало

 

в оглавление