М.Е. КОЛЬЦОВ

(1898–1942)

 

Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд) родился в Киеве в семье ремесленника. Склонность к литературному творчеству проявилась у него еще в детские годы. В Белостоке, где он учился в реальном училище, стал редактором рукописного журнала. В студенческие годы, которые он провел в психоневрологическом институте Петрограда, становится одним из главных авторов журнала "Путь студенчества" и, по сути, его редактором.

Одобрительно встретив Февральскую революцию 1917 г., 19-летний Кольцов внимательно следил за развитием событий общественной жизни. Он восторженно принял Октябрьскую революцию.

В 1918 г. М. Кольцов возглавил съемочную группу зарождавшейся советской кинохроники, которая побывала в революционной Финляндии, на Западном фронте. Он заведовал отделом хроники Всероссийского кинокомитета Наркомпроса, руководил журналом "Кинонеделя", возглавлял отдел хроники Всеукраинского кинокомитета. В 1920 г. стал заместителем редактора одной из первых массовых красноармейских газет – "Красная Армия".

В 1920–1923 гг. деятельность М. Кольцова связана с выполнением многочисленных поручений Народного комиссариата по иностранным делам и с РОСТА. В начале 20-х годов его очерки и корреспонденции появляются в "Правде", "Известиях ВЦИК", в петроградской "Красной газете". Находясь в Петрограде в дни кронштадтского мятежа, принимал участие в его подавлении, редактировал созданную в те дни газету" "Красный Кронштадт".

После возвращения в Москву работал заведующим международным отделом РОСТА, не порывая связей с Наркоминделом. Все чаще появлялись его материалы в "Правде" – фельетоны, памфлеты, очерки. Вскоре М. Кольцов получает право на ведение в "Правде" "собственной рубрики" – "По белой прессе".

В конце 20-х годов М. Кольцов становится постоянным автором отдела "Правды" – "Каленым пером", а затем "Листка Рабоче-крестьянской инспекции "Под контроль масс!", появившегося в газете в середине марта 1928 г. С его именем связано также регулярное появление в эту пору фельетонов в каждом воскресном номере "Правды".

В 1923 г. Кольцов стал инициатором основания, а затем и редактором еженедельника "Огонек", популярность которого уже в 20-е годы была колоссальна: тираж его с 20 тыс. экземпляров поднялся до 500 тысяч экз.

Расширявшиеся масштабы издательской деятельности привели к возникновению акционерного общества "Огонек", которое вскоре было преобразовано в журнально-газетное объединение (Жургаз). Его возглавил М. Кольцов и создал под эгидой Жургаза журналы "Советское фото", "Чудак", дав тем самым новый импульс типологическому обогащению отечественной журнальной периодики.

Кольцов был активным участником различных массовых кампаний, имевших большое общественное значение. Среди его важнейших организационно-творческих дел особое место заняла пропаганда развития советской авиации. По его примеру многие корреспонденты "Правды", "Известий", "Комсомольской правды" стали энтузиастами авиационного дела.

В творческом методе М. Кольцова особо выделяются репортажи с места событий, прием "журналист меняет профессию". Умение перевоплощаться в таксиста, учителя, сотрудника загса придавали его выступлениям не только яркость и образность, но и достоверность в показе правды жизни.

На протяжении 30-х годов Кольцов посвящает десятки статей разоблачению фашизма, его человеконенавистнической сущности. Полтора года, с августа 1936 г., он провел в качестве корреспондента "Правды" на фронтах республиканской Испании. Его многочисленные репортажи и очерки составили книгу "Испанский дневник". В республиканской армии Кольцов являлся политинспектором по интербригадам в звании бригадного комиссара, сочетая таким образом журналистскую и политическую деятельность.

В 1930 г. награжден орденом Красной Звезды; в конце 1937 г., после возвращения из Испании, удостоен боевой награды – ордена Красного Знамени. В июне 1938 г. М. Кольцов был избран депутатом Верховного Совета РСФСР, а вскоре, обвиненный в антисоветской деятельности, репрессирован.

 

СТАТЬИ М.Е. КОЛЬЦОВА

 

Загадка – Сталин

Маска и человек

Убийца с претензиями

 

ЗАГАДКА – СТАЛИН[1]

 

Рабочие приветствуют, поздравляют Сталина. Они шлют ему телеграммы, пишут письма, приходят сами – пожать руку, посмотреть и сказать несколько слов.

Рабочие, правда, немного удивлены, как – разве уже пятьдесят? Думали – гораздо меньше. Никогда не сказали бы...

Да, пятьдесят. Многие из нас начали жить по-взрослому только с Октябрьской революции. А у Сталина в час первого выстрела с "Авроры" уже было за плечами девятнадцать лет подпольной работы, тюрьмы и ссылки, шрамов от царских нагаек, марксистских споров, кружков, партийных расколов, тяжелых физических и идейных испытаний. Вычтите эти девятнадцать напряженных, как стиснутые зубы, напряженных лет – да, он еще молод.

Все остальное понятно рабочим в Сталине. Его трубка, его френч, его речи, его шутки. Трубка обыкновенная, френч тоже. Речи развиваются строго по порядку: во-первых, во-вторых, в-пятых, в-шестых. Шутки простые и произносятся не часто. Но, если произносятся, – никогда не в порядке иронии или горького сарказма. Слабые места того дела, за которое дерется Сталин, – не смешат его.

Рабочим понятен Сталин. А для других он – тайна. Странная неразрешимая загадка, над чьим раскрытием изо дня в день обильно трудится, сердито гудя ротационными машинами, возбужденно брызгая заголовками, мировая печать.

"Сталин – таинственный обитатель Кремля".

"Сталин – диктатор шестой части мира и глава коммунистов всех остальных стран".

"Сталин – победитель всех оппозиций".

"Сталин – непостижимая личность".

"Сталин – коммунистический сфинкс".

"Сталин – загадка".

Сотнями статей, тысячами заметок, десятками тысяч телеграмм, несчетной бумажной мошкарой реет вокруг Сталина мировая буржуазная печать. Разглядывая в лицо, и в профиль, и со спины. Не понимает. Расспрашивает у советских людей и получает, хотя и точные, но странные ответы.

– Что же, он хитер?

– Пожалуй. Во всяком случае, не даст себя одурачить.

– Жестокий человек?

– Жестокий – нет. Но жесткий – безусловно.

– Его речи имеют успех?

– Да. Но он старается поменьше их произносить.

– Воинственен?

– Когда дерется – да. А до боя – миролюбив.

– Все же трудно понять и соединить.

– Да, трудно. Очень трудно понять Сталина, если не понимать еще кое-чего.

И мы подтвердим еще раз, еще сотню раз, да, Сталин есть загадка. Трудная, мучительная, наглухо запертая загадка – если брать Сталина так, как его берет воображение буржуазного мира. В одиночку, как отдельного человека, как отдельного политического деятеля, как диктатора.

Сталина нельзя понять без его окружения, без класса и партии, его выдвинувших, без сочетания задач и целей, за которые они все вместе борются.

Сталин загадка, да. Так же, как любимые его идеи, за которые он победоносно дрался все эти годы. Социализм в одной стране, реконструкция, пятилетка, колхозы, самокритика – разве это все не загадки? Разве это не настоящие загадки-головоломки для буржуазии и в переносном и в прямом смысле? Когда полностью реализуется их смысл, капиталистический мир сломит голову.

Рабочий класс эти "мистические", загадочные идеи имеет в своем обиходе как реальные, будничные, бесспорные дела. Он строит социализм на отвоеванном участке, не искушаясь болотными огнями зарубежной демократии. Он пересоздает свою промышленность, оставив далеко позади уже кажущееся жалким наследие буржуазного эксплуататорского накопления. Он титанически пересоздает социальные отношения в деревне и вместе с ними сельское хозяйство. Он действует по строгому, твердому хозяйственному плану и выполняет этот план с высоким превышением. Он чистит свой собственный государственный аппарат и кроет его в государственной же печати, и был бы удивлен, что могло быть иначе.

Потому детскими кажутся рабочему классу загадки, созданные обывательщиной и буржуазией вокруг Сталина.

– "Диктатор, глава коммунистов"? Да, глава в Центральном Комитете так же, как главой состоит избранный всякой ячейкой секретарь. Рабочий класс не жмурится пугливо от слова "диктатура". Он пришел с этим словом к власти, к борьбе и с ним идет к социализму, к бесклассовому обществу.

– "Хитрый, жесткий"? Да, по нашему, рабочему поручению. Попробовал бы он без этого иметь дело с капиталистическим миром, маневрировать в штурмовую историческую погоду, в окружении опытных и хитрейших врагов!

– "Миролюбив, но воинственен"? Да, это противоречиво. Конечно, заграничные зеваки столбенеют, узнав, что красные войска, переступив маньчжурскую границу, нанеся жестокие потери распоясавшимся белокитайцам, не ринулись, как всякая другая армия, дальше, а вернулись назад, на свою территорию[2]. В этом – мудрая выдержка классового бойца, до конца верного идее мира и подымающего оружие только для обороны социалистической стройки.

Да, для крупнейшего министра западного правительства Сталин есть тайна и загадка. А секретарю цеховой ячейки он понятен и прост. Секретарь цеховой ячейки, день ото дня шагая в такт с генеральным секретарем, знает и чует то, что можно выразить, переложив слова самого Сталина о ленинизме:

– Ленин есть величайший марксист и вождь рабочего класса эпохи империализма и пролетарской революции.

– Сталин есть сильнейший ленинец трудной послеленинской эпохи, с ее новыми противоречиями и классовыми боями.

 

Правда. 1929. 21 декабря

 

в начало

 

МАСКА И ЧЕЛОВЕК[3]

 

Нагота – это не то, что голизна. Нагой — не то, что голый.

Разницу в смысле обоих этих, мнимо равнозначащих выражений понимает каждый, кому хоть немного ведом русский язык.

Обнажать, обнажаться – значит снимать с себя или кого-нибудь или с чего-нибудь всякие покровы, раскрывать, разоблачать, показывать внутреннюю, самую важную суть. Говорят – нагая истина. Нагими можно видеть классические скульптурные фигуры в музеях, на площадях. Мало кому приходит в голову набросить юбку на такую мраморную Венеру Милосскую или предложить подштанники прекрасному юноше Аполлону Бельведерскому.

Оголять, оголяться – это другое. Тут пахнет либо предбанником, либо спальней, либо другими такими местами, где люди не склонны к широкой общественности и коллективности...

Артист Федор Шаляпин в своих воспоминаниях пишет, как добивался он раскрытия на сцене образа Мефистофеля путем художественного обнажения: мне нужно было вполне нагое скульптурное существо, конечно, условное, как все на земле, но и эта условная нагота оказалась неосуществимой: "мне приходилось быть просто раздетым в пределах салонного приличия".

Шаляпин скорбит о том, что ему пришлось по условиям общественного лицемерия, оказаться не обнаженным, а раздетым.

Но как противоречивы бывают в одной и той же личности свойства художника и человека! Господин Шаляпин – бывший солист его величества, а затем гражданин Шаляпин – в своей книге "Маска и душа"[4] разделся и оголился перед современниками без всякой скорби.

Дикари с пустынных островов, попадая в культурное окружение, усваивают себе навыки окружающих, носят штаны и моются мылом. Оставшись наедине, они сбрасывают одежду, которую считают неудобной условностью, с упоением скребут свои волосатые ляжки, торопятся подхарчиться куском сырого мяса, пожаренного на костре из старых газет.

Федор Шаляпин прожил долгую жизнь. Ему рукоплескали народные массы, ему снисходительно улыбались аристократы и купцы. Шаляпин лавировал между дворцовой прихожей и извозчичьей чайной. Он ловил награды и подачки со стола Николая Романова и в это же время бегал брататься с бедным студенчеством, заигрывал с революционерами.

Царский режим рассыпался в прах. Из Советской страны Шаляпин уехал, отчаявшись восстановить собственность на дома, дачи и текущие счета, национализированные Октябрьской революцией. Сейчас живет он свободно на подножном корму, встречается только со своими антрепренерами, да с одичалыми, вымирающими остатками петербургской знати и духовенства: с "милейшим, образованнейшим и трогательнейшим священником, отцом Георгием Спасским из эмигрантской церкви в Париже".

И вот теперь, наконец, можно сладостно раздеться, скинуть неудобные одежды всяческих приличий и принципов, почесать ногой за ухом, сказать себе и другим, кто ты есть такой без всяких стеснений.

Книга "Маска и душа" – страшная книга. Страшна не какими-нибудь трагическими откровениями или разоблачениями. Она страшна спокойной мерзостью человека, похабно оголившегося, выставляющего напоказ некоторые части тела.

"Тут я решил покривить душой", – пишет Шаляпин. Вы думаете, что выражение это – ироническое, шутливое. Но нет. Через каждые несколько страниц автор вспоминает, где, как и по какому случаю он кривил душой. Случаев оказывается бесчисленное множество.

За кулисами императорской оперы:

"Спрашивали меня иногда, – знаешь ли такого-то начальника ремонтировочной части?

– Да так, знаю, говорю, немножко, встречаю на сцене.

– Правда, симпатичный, милый человек?

– Да, хороший человек, –— осторожно соглашаюсь я... Актеры всегда друг перед другом похваливали то одного, то другого дармоеда".

Девятьсот пятый год. Москва в огне восстания. Шаляпин участвует в концерте. По просьбе публики он поет популярную народную песню. В антракте к нему входит знаменитый автор приказа "патронов не жалеть" генерал Трепов[5].

"Он признавал себя моим поклонником, и отношения между нами были весьма любезные. Ласковый, благовоспитанный, в эффектно расшитом мундире, припахивая немного духами, генерал Трепов расправлял на рябом лице бравого солдата белокурый ус и вкрадчиво говорил:

– Зачем это вы, Федор Иванович, поете такие никому не нужные прокламационные арии? Ведь если вдуматься, эти рокочущие слова в своем содержании очень глупы, а вы так хорошо поете, что хотелось бы от вас слушать о любви, о природе...

"Я сказал генералу Трепову, что песня хорошая, слова красивые, мне нравятся, отчего же не петь? Политический резон моего собеседника я пропустил мимо ушей и в спор с ним не вступил".

Правило о невмешательстве в политические споры Шаляпин старается соблюдать всегда и при всех случаях. Так спокойнее, так безопаснее. "Как только начальство начинает говорить громким голосом, я немедленно умолкаю".

Но невмешательство – оно не означает у знаменитого певца нейтралитета или демонстративной оторванности от политической и классовой борьбы. Шаляпин сочувствует и умиляется поочередно то великим князьям, то порабощенным мужикам, то царю в его конфликте с великими князьями, то революционным рабочим.

Он ухитряется блистать своим присутствием и сочувствием в разных лагерях в один и тот же день. Девятого января 1905 года. Петербург завален трупами, залит лужами рабочей крови. Шаляпин встречает Горького.

"Он был взволнован и бледен.

– Невинных людей убивают, негодяи!

И хотя в этот самый вечер я пел в Дворянском собрании, одна была у меня правда с Горьким".

Одна с Горьким правда, а все-таки в Дворянском собрании девятого января пел. И наверное отлично пел!

Превосходно пел в Дворянском собрании девятого января. А правда, оказывается, была не с дворянами, была она с Горьким.

Новые хозяева водворились в бывшей царской России. Рабочие, большевики стали у власти. Шаляпин восхваляет советскую власть: пресмыкается перед ответственными работниками, зазывает их к себе, охаживает. Кривит душой.

"Я иногда спрашиваю себя с удивлением, как могло случиться, что в моей столовой могли очутиться все эти Кукдины и Рахия, о которых мне теперь омерзительно вспоминать. Уровень жизни так во всех решительно отношениях понизился, что к неподходящим людям привыкали с тою же покорностью, с какой привыкают к недоеданию и потрепанному платью".

Объяснение это – лживое и хамское. Никогда, даже в самые трудные, самые голодные и "обтрепанные" годы революции ничто не могло помешать Шаляпину встретиться и вести компанию с кем угодно, кроме членов царствующего дома и белых генералов.

Затаскивая к себе в дом советских работников, Шаляпин думал только об одном – перестраховаться, обеспечить безнаказанность чудовищного своего рвачества, которое возмущало обитателей голодного, блокированного Ленинграда. Руководители театров, клубов, красноармейских частей, стремясь доставить массе радость шаляпинского пения, часто жертвовали последними крохами продовольствия, отдавали Шаляпину десятки пудов муки, масла, сахару. Шаляпинские агенты заламывали неслыханные цифры. Они иногда требовали за концерт целые вагоны продовольствия. Люди скрежетали зубами и соглашались. Шаляпин вел сложные товарообменные операции. Получал сахар взамен крупы, сало за сахар, бриллианты за сало. Дружба с "неподходящими" людьми казалась Шаляпину будущей страховкой на случай неприятностей со спекуляциями.

Сквозь пальцы смотрели на рваческие повадки Шаляпина. Его доверчиво считали своим, советским, народным артистом. А Федор Иванович все кривил душой. И сейчас, блаженно оголившись, он злорадно хихикает:

"Я решил покривить душой. Я стал развивать мысль, что мол выступления за границей приносят советской власти пользу, делают ей большую рекламу. Я этого, конечно, не думал... Скоро в моем кармане лежало заветное разрешение выехать за границу с моей семьей... Когда двинулся пароход, с кормы которого я, сняв шляпу, махал и кланялся, музыканты Мариинского театра, старые мои кровные сослуживцы заиграли Интернационал. Так на глазах у моих друзей, в холодных просторах царицы-Невы, растаял навсегда мнимый большевик – Шаляпин".

Знаменитый певец за всю свою жизнь накривил душой столько, что сам теперь, вспоминая и рассказывая, не может распутать.

Нашумевший случай, когда Шаляпин публично, на сцене, повалился на колени перед присутствовавшим в театре Николаем Романовым, надолго оттолкнул от Шаляпина всех его друзей и сторонников из революционного и буржуазно-оппозиционного лагеря. Герой инцидента рассказывает о нем тоном обиженным и опровергающим:

"Так вот, здорово живешь, броситься на все четыре копыта перед человеком, будь он трижды царь, на такое идолопоклонство я никогда не был способен. Это не в моей натуре, которая гораздо более склонна к доказательствам дерзости, чем угодничества. На колени перед царем я не становился. Я вообще чувствовал себя вполне непричастным к случаю. Проходил мимо дома, с которого упала вывеска, не задев, слава Богу, меня".

Значит, на колени не становился? Все было клеветой? Зря обидели Федора Ивановича злые люди?

Выходит, так.

Но тут же рядом, буквально на соседней странице, Федор Иванович рассказывает другое.

"Из задней двери декорации высыпала, предводительствуемая одной актрисой, густая толпа хористов, с пением "Боже царя храни" направилась на авансцену и бухнулась на колени. Я ясно почувствовал, что с моей высокой фигурой торчать так нелепо, как чучело впереди хора, стоящего на коленях, я ни секунды больше не могу. А тут как раз стояло кресло Бориса; я быстро присел к ручке кресла на одно колено".

Значит, все-таки присел? На одно колено? На одно.

Почему на одно колено?

Потому что признаться, что "присел" на оба колена, Федору Ивановичу было теперь неудобно после долголетнего отрицания этого факта.

Сказать, что совсем на колени не становился, Федору Ивановичу сейчас неудобно в среде белогвардейских эмигрантов, принявших Федора Ивановича в свою парижскую среду как своего, как монархиста.

Федор Иванович поделил свои колени "напополам". Чтобы и волки сыты и овцы целы. Мудрый человек Федор Иванович!

Публичное подхалимство перед царем вызвало общее возмущение и бойкот Шаляпина революционными кругами. Плеханов вернул подаренный ему Шаляпиным портрет, сделав на нем надпись: "Возвращается за ненадобностью". Даже сравнительно тихий художник Серов[6] написал: "Что это за горе, что даже ты кончаешь карачками. Постыдился бы!"

Шаляпин сам рассказывает об этих подробностях бойкота. "Мелкие это были раны, но они долго в моей душе не заживали".

Шаляпин ответил на бойкот тем, что опять покривил душой.

"Под воздействием неутихающей боли я совершил поступок, противоречивший в сущности моему внутреннему чувству: я отказался участвовать в празднествах по случаю трехсотлетнего юбилея дома Романовых. Думаю, что я по совести не имел никаких оснований это делать. Мое чувство вполне позволяло мне петь в торжественном юбилейном спектакле. Я однако уклонился. И поступил я так только потому, что воспоминание о пережитой травле лишило меня спокойствия. Мысль о том, что она может в какой-нибудь форме возобновиться, сделала меня малодушным".

Следовательно, малодушный моральный страх перед революционными кругами толкнул Шаляпина на демонстративный жест против самодержавия? Так, что ли?

Но нет, не беспокойтесь. Дважды покривив душой в ту и в другую сторону, Федор Иванович не забыл покривить душой в третий раз. Протесты – протестами, мораль – моралью, а службишка и начальство – вещи серьезные.

"Я был тогда в Германии и оттуда конфиденциально написал В.А. Теляковскому, что не могу принять участие в юбилейном спектакле, чувствую себя нездоровым. Было так легко признать мое уклонение "саботажем", сделать из этого "организационные выводы" и лишить меня звания солиста его величества. Но Теляковский был истинный джентльмен и представитель "буржуазной" культуры. Об отказе моем он никому не молвил ни слова. Звания солиста меня никто и не думал лишать".

Какая тончайшая деликатность психологии: Шаляпину стыдно перед революционерами за подхалимский поступок, который он совершил случайно или совсем не совершал (скажем, наполовину: одно колено). От стыда он решается сделать поступок противоположный и тоже не соответствующий своему чувству (демонстративный саботаж юбилея Романовых). Директор императорских театров, получив письмо Шаляпина, понимает, что оно является уступкой революционерам. Он этот поступок покрывает, он сохраняет Шаляпина как придворного актера, и уберегает его одновременно от свистков и гнилых яблок, которыми революционная кафедра наградила бы Шаляпина за новую монархическую манифестацию!..

Милый, всем сочувствующий, со всеми дружный Федя Шаляпин становится особенно занятен, когда чует носом какое-нибудь материальное благо. Все равно, велико ли благо или мало — Федя скачет и играет. Кокетство шантанной девочки он сочетает с мертвой хваткой блатного молодца из темных переулков.

Царь пожаловал Шаляпину золотые часы. Артист нашел, что часы – небогатые.

"Посмотрел я часы и показалось мне, что они недостаточно отражают широту натуры российского государя. Я бы сказал, что эти золотые с розочками часы доставили бы очень большую радость заслуженному швейцару богатого дома".

Шаляпин не постеснялся вернуть часы; потребовал себе подороже.

"В.А. Теляковский отправился в кабинет его величества и вместе со своими там друзьями без огласки инцидент уладил. Через некоторое время я получил другие часы, на этот раз приличные. Кстати сказать, они хранятся у меня до сих пор".

Знает толк Федор Иванович в дареных часах, но разбирается также и в посуде.

Во дворце одного из великих князей Шаляпин пел перед царем. После пения царь ушел в другую комнату выпить, а также и закусить. Знаменитого певца не удостоили чести пить в присутствии Николая Романова. Ему вынесли за дверь бокал шампанского.

– Государь поручил предложить стакан шампанского и благодарность за ваше пение, чтобы вы выпили за здоровье его величества.

Федор Иванович подобострастно выпивает бокал и отвечает:

– Передайте государю императору, что Шаляпин на память об этом значительном случае стакан взял с собой домой.

"Спустя некоторое время я как-то был вызван в ложу государя. Одна из великих княгинь, находившаяся в ложе, показывая мне лопнувшие от аплодисментов перчатки, промолвила:

– Вот до чего вы меня доводите. Вообще вы такой артист, который любит разорять. В прошлый раз вы мне разрознили дюжину венецианских стаканов.

Я опер на грудь голос и ответил:

– Ваше высочество, дюжина очень легко восстановится, если к исчезнувшему стакану присоединятся другие одиннадцать...

Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумия моего не оценила. Стакан остался горевать у меня в одиночестве".

При советской власти венецианской посуды Шаляпину не дарили. Он ее скупал сам. Но вот, например, шубу сорвать можно было. И богатую шубу.

"Пришли, предложили спеть концерт в Мариинском театре для какого-то, теперь уже не помню какого "дома". Вместо платы деньгами али мукой предложили шубу. У меня хоть и была моя татарка кенгуровая и шубы мне, пожалуй, брать не нужно бы, но я заинтересовался. Пошел в магазин. Предложили мне выбрать. Экий я мерзавец – буржуй! Не мог выбрать похуже – выбрал получше".

Ясно, кому принадлежат истинные симпатии, истинная преданность, против кого направлены истинная вражда, истинная злоба выскочки-богача, некогда уличного бродяги, а ныне цепкого обладателя нескольких миллионов долларов.

Перед царем, великим князем, перед генералом Треповым и даже перед захудалым "начальником ремонтировочной части" казенного театра заискивал, лебезил, непрестанно кривил душой. Перед временным правительством, перед купцами-меценатами унижался, лизоблюдничал. Перед ответственными коммунистами стлался ковром, ненавидя, зазывал к себе в гости, панибратствовал. Тоже кривил душой.

А самим собой, во всю широту художественной своей натуры, раскрывался Шаляпин только перед людьми маленькими, безвластными, безответными.

Этих он, по собственной терминологии, бил в морду.

Случаев избиения Шаляпиным суфлеров, хористов, театральных парикмахеров, режиссеров было бесчисленное множество. Когда-то до революции этими дебошами занималась русская печать. При советской власти у Федора Ивановича были коротки руки трогать работников сцены. Сейчас печать, уже заграничная, периодически описывает шаляпинские мордобои в разных городах мира, по месту его гастролей. Описывает и он сам.

"Между хором и С.Н. Дягилевым (антрепренером) возник острый спор. Хор требовал бенефиса, на который по совести(!) не имел права, и Дягилев хору в бенефисе отказал. Хористы решили сделать Дягилеву неприятность, а заодно и мне, так как я не скрывал, что считаю правым в этом конфликте Дягилева, а не хор... И вот приходят и говорят мне, что хористы приписывают весь конфликт мне и ругательски меня ругают. Я взволнованный вышел к хору и говорю:

– Мне, конечно, налгали, что вы меня обвиняете в конфликте и поносили меня скверными словами.

– Нет, правда, – вызывающе нагло отвечает мне впереди стоящий хорист.

Каюсь, я не сдержался и сильным ударом сбил с ног нахала".

...На склоне лет, в уюте богатой парижской своей виллы, обеспечив себя и семейство миллионными текущими счетами, отставной артист рассказывает сокровенные свои мысли о людях, о классах, о событиях своей эпохи.

"Императорские театры, несомненно, имели своеобразное величие. Россия могла не без основания ими гордиться. Оно и немудрено, потому что антрепренером этих театров был не кто иной, как российский император".

Федор Иванович видит в императоре не только антрепренера, но и первого актера большой и, увы, прогоревшей труппы. Он сокрушается о провале величественного предприятия и дает неудачнику-актеру запоздалые советы из своего сценического опыта.

"Надо уметь играть царя. Огромной важности, шекспировского размаха его роль. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас: – Вот это царь! – А если атмосфера не уяснена мною, то жест мой, как у бездарного актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и из груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушепот: – Ну, и царь же!.. – Не понял атмосферы, провалился. Горит империя".

Революция произошла потому, что царь плохо играл свою царскую роль. Да еще потому, объясняет Шаляпин, что:

"Для успешного ведения трудной войны необходимо было единение царя с народом, как тогда говорили. Дума билась изо всех сил, чтобы это единение наладить. А где-то в высших сферах темные интриги близоруких царедворцев пропасть между царем и народом все более углубляли".

Трогательно выглядит и российское купечество в яркой характеристике оперного философа:

"Что такое русский купец? Это, в сущности, простой русский крестьянин, который после освобождения от рабства, потянулся работать в город. Это тот самый мохнатенький огурчик, что весной налился соками деревни, созрел под деревенским солнцем, из крестьянского огорода перенесен в город для зимнего засола. В холодную зимнюю пору, после доброй рюмки водки, он вместе с ней согревает живот не только буржуа, но и пролетария, простого рабочего человека..."

Федор Иванович не против даже того, чтобы купец-огурчик обманывал, воровал, спекулировал.

"Неизвестно каким образом – газет не читает – он узнает, что картофельная мука продается дешево и что, купив ее теперь по дешевой цене в такой-то губернии, он через месяц продаст ее дороже в другой. С точки зрения последних мыслей в России(!) он – кулак, преступный тип. Купил дешево, кого-то обманул, продал дорого – опять кого-то обманул... А для меня, каюсь, это свидетельствует, что в этом человеке, как и подобает, есть ум, сметка, расторопность и энергия".

Всех оболгал, всех обхамил, всех обслюнявил опошлившийся старенький Федя Шаляпин. Только перед одним человеком робеет он, конфузится, жмется.

Перед одним человеком прикрывает голый Федя срамоту свою. Одного только стесняется.

Горького.

Он возносит Горькому хвалы, лепечет слова благодарности за помощь, за культурную опеку, под которой Шаляпин из церковного хориста, из трактирного горлопана развернулся в артиста с мировым именем.

Слова благодарности, слова извинения.

Но и знал же Шаляпина Горький! До чего отлично знал!

"Помню, как, гуляя однажды ночью с Максимом Горьким на этом чудном Капри, я по ходу разговора с ним вдруг спросил его:

– Не думаешь ли ты, Алексей Максимович, что было бы искренне с моей стороны, если бы я вступил в партию социал-демократов?

Если я в партию социалистов не вступил, то только потому, что Горький на меня посмотрел в тот вечер и дружески сказал:

– Ты для этого не годен. И я тебя прошу, запомни раз навсегда: ни в какие партии не вступай, а будь артистом, как ты есть".

Заграничные похождения Шаляпина возмутили Горького. Все-таки он захотел спасти старого, но еще большого художника, увязнувшего скверными слабостями человеческой натуры в болоте наживы, в трясине гастрольной халтуры. Он написал Шаляпину, предложил ему вернуться в Советский Союз. Он видел для него возможность работы.

"Позже, когда мне случилось быть в Риме, Алексей Максимович мне снова сказал, что необходимо, чтобы я ехал на родину. Я снова и более решительно отказался, сказав, что ехать туда не хочу... Когда я потом сделал из моего решения не возвращаться в Россию все логические выводы – по нашей дружбе прошла глубокая трещина... Не скрою, и с волнением это говорю – потеря Горького для меня одна из самых тяжелых и болезненных".

Жадный человек этот Федор Иванович! Требовательный. Все на свете ему подай. Какой угодно ценой. И чтобы еще Горький при этом любил... Капризный Федя всхлипывает слезами обиженного ребенка.

Зря сокрушается Федор Иванович. Ни к чему ему дружба Горького. Никакой корысти она ему не даст. Ведь даже и в старые времена не догадался Шаляпин вполне рационально использовать эту дружбу.

"Я довольно часто приезжал в весенние месяцы на Капри, где живал Горький. В этом доме атмосфера была революционная. Но должен признаться, что меня интересовали только гуманитарные порывы всех этих взволнованных идеями людей. Когда же я изредка делал попытки почерпнуть из социалистических книжек какие-нибудь знания, то мне на первой же странице делалось невыразимо скучно и, каюсь, противно. Будь я в социализме ученее, знай я, что в социалистическую революцию я должен потерять все до последнего волоса, я, может быть, спас бы не одну сотню тысяч рублей, заблаговременно переведя за границу русские революционные рубли и превратив их в буржуазную валюту".

Нет, хватит. Тошнит. Захлопнем страшную книжку. Это писал даже не белогвардеец.

 

Правда. 1932. 24 декабря

 

в начало

 

УБИЙЦА С ПРЕТЕНЗИЯМИ[7]

 

Расчет его довольно ясен.

Конечно, о, конечно, он, Бухарин, с готовностью принимает на себя ответственность за все, по совокупности, преступные деяния "правотроцкистского блока", принимает их как один из руководящих лидеров его.

Это заявление Бухарин повторяет надоедливо, много раз – не понимая трагикомичности своих слов. Ведь этой "готовности" нести ответственность грош цена теперь, когда изменника и шпиона, фашистского агента, наконец, полностью разоблачили, уличили, засадили за решетку и теперь, на скамье подсудимых, публично, всенародно просвечивают ослепительным прожектором наркомвнудельского следствия, прокурорского допроса. Где была у изменника и убийцы Бухарина эта "готовность" годы и годы, когда он маскировался, увиливал, отмежевывался, проливал слезы, каялся, лгал, лгал и лгал?

Но не в этом дело. А дело в том, что он и сейчас, даже сейчас, подводя последнюю черту, придя к конечному пункту своего позорного и страшного пути, даже сейчас Бухарин виляет хвостом, даже сейчас недоговаривает, юлит и блудит.

Принимая ответственность за нескончаемую цепь кошмарных кровавых преступлений, каких не знает история, Бухарин имеет претензию и старается своей конкретной уголовной ответственности неуловимо придать какой-то все-таки отвлеченный, идейный, чистоплюйский характер. Прием этот не удается, его без труда подмечают суд и прокурор, но как дополняющая черта в облике правотроцкистской политической проститутки прием этот очень характерен.

Бухарин, изволите ли видеть, занимался только "проблематикой общего руководства и идеологической стороной".

Очень осторожно, с невинным и ужасно искренним видом Бухарин старается провести грань между собой и своими сообщниками, ныне соседями по скамье подсудимых.

Другие убивали, вредительствовали, шпионили – он, следует понимать, по характеру натуры и складу ума, только мыслил, теоретизировал, изучал "проблематику руководства", но к прозаическим, к грязным, к кровавым делам прямого касательства не имел.

Этакий гнусненький христосик во стане грешников. Этакая валдайская девственница в правотроцкистском публичном доме...

Нужно ли напоминать, насколько эта хитрая, блудливая претензия на самооправдание опровергается обнаженной, чудовищной правдой предварительного и судебного следствия?

Верно, конечно, то, что словесный яд реставраторских, буржуазно-кулацких, фашистских идеек, формулировок и лозунгов Бухарина был таким же бандитским оружием, как пуля террориста, как стекло и гвозди и железные опилки, подсыпанные в муку, масло и молоко, как газ, которым вредители отравляли рабочих в шахтах.

Но ведь кроме террора "идеологического", кроме разговоров, идеек, статей и лозунгов, были террор и шпионаж, и вредительство вполне материальные, физические, ощутимые, и к ним "идеолог" Бухарин имел прямое, вполне сознательное, вполне конкретное отношение. Предатель ничем не чище Зубарева[8] и Зеленского[9] их союзник и сообщник.

Именно это подсудимому Бухарину никак не хочется признавать.

Но придется.

Зал содрогается, когда прокурор тов. Вышинский[10] задает вопрос Бухарину о его планах 1918 г. – убить Ленина, Сталина и Свердлова. И обычно столь речистый, бойкий Бухарин еле слышным голосом, запинаясь, подтверждает, что вместе с бандой так называемых "левых коммунистов" хотел "арестовать на 24 часа" руководителя Великой социалистической революции. Он не склонен пока расшифровать подлинный смысл этого провокационного "ареста на 24 часа", но мы знаем о чудовищных убийствах Карла Либкнехта[11] и Розы Люксембург[12], которых тоже арестовали на "24 часа" палачи германской революции вместе с ее предателями – германскими социал-демократами...

Весь зал холодеет, когда тов. Вышинский задает подсудимому Бухарину вопрос – известно ли было руководителям "правотроцкистского" блока о готовящемся убийстве Сергея Мироновича Кирова. И после уклончиво-отрицательных Бухарина и Рыкова[13] ответов, в мертвой тишине, другой убийца – Ягода[14] выдает их причастность к неслыханному злодеянию.

И вот Бухарин, готовивший арест и убийство Ленина, Сталина, Свердлова, он же причастный к убийству Кирова, он же с эсеровским террористом Семеновым, он же руководитель среднеазиатских бандитов – икрамовых[15], ходжаевых[16] и прочих, он же шеф и начальник кулацкого террориста Слепкова[17], направляющий на поднятие кулацких восстаний – этот негодяй смеет говорить об идеологии, о теориях, о "проблематике руководства"!

Недаром прокурор начинает раскапывать возможные полицейские связи террориста и изменника Бухарина в период его разъездов по Австрии, Америке, Японии. Только грязный наемный агент буржуазии мог быть способен, тотчас же после приезда из-за границы, организовать террористический заговор против великого вождя трудящихся всего мира – Владимира Ильича Ленина.

Безнадежна претензия болтливого, лицемерно подлого убийцы Бухарина изобразить из себя "идеолога", заблудшее в теоретических ошибках создание. Не удастся ему отделить себя от банды своих соучастников. Не удастся отвести от себя полную ответственность за ряд чудовищных преступлений. Не удастся умыть свои академические ручки. Эти ручки в крови. Это руки убийцы.

 

Правда. 1938. 7 марта

 

в начало

 

к содержанию << >> на следующую страницу